Мелье

Глава 1. Неприкаянный Прометей

В век Просвещения иВеликой революции XVIII века во Франции не было образованногочеловека, который не знал бы о Жане Мелье.

На трибуну Конвентаподнялся Анахарсис Клоотс. Он был с левыми якобинцами. Он требовал«отмены всех религий», полной дехристианизации Франции. Втот день, 27 брюмера второго года Республики, жгучий пламень егокрасноречия испепелял весь легион священников Франции, которыеотреклись от сана и церкви лишь внешне, затаив в душе свою упрямуюстарую веру. Оратор отличал их от других, пусть меньшинства,поднявшихся против бога и религии убежденно и деятельно. Велики былизаслуги перед человечеством тех, кто поступил так. «Вот почемуя требую воздвигнуть в храме Разума статую первому из священников,отрекшемуся от веры», — громыхал в стенах Конвентаголос Анахарсиса Клоотса. Форум якобинцев слушал его.

Революция еще необращалась к монументальной пропаганде — ни разу еще невыносила решения о воздвижении кому-либо памятника. Кто же этотпопулярный герой, достойный получить первым бессмертие из ее рук, еевотумом? «Достаточно назвать его имя, — гремел голосАнахарсиса Клоотса, — чтобы предлагаемый декрет был принятКонвентом».

Заметим эти слова:достаточно назвать его имя. Они дальше помогут нам продираться сквозьтьму и слепоту легенды. Они сказаны без какой-либо особой цели,оратору и в самом деле было очевидно, что в зале не может оказатьсячеловека, который не знал бы, кто такой Жан Мелье.

Он и не стал вдальнейшей речи объяснять этого. Довольно было силы революционногоконтраста: теперь, при восстановленном режиме природы, должна бытьреабилитирована и память об этом благородном, бесстрашном,беспримерном Жане Мелье, подвергавшаяся при старом, ложном режимехуле и бесчестию. Заметим снова, что оратор говорит не о забвении илиневедении о Жане Мелье, а о хуле и поношении. И он в самом деленапомнил, что «Завещание» этого философа (историки позжестали называть «просветителями» тех, кого в XVIII векеименовали «философами») из деревни Этрепиньи в Шампанивнесло смятение в штаб богословия — Сорбонну «и в средувсех христопоклоннических толков».

Действительно, пренийне понадобилось. Декрет Конвента, подписанный председателем Лалуа,пятью секретарями и двенадцатью членами Комитета декретов ипротоколов, был передан для исполнения комитету Конвента, ведавшемуделами общественного просвещения.

Да, ни семистам членамКонвента, ни теснившейся на галереях публике не требовалосьобъяснять, кто такой кюре Мелье, что такое его «Завещание».Это знал каждый, в самом деле каждый человек, приобщившийся к«просветительству» до революции или просвещенныйреволюцией. И уж, конечно, во всех революционных секциях, народныхобществах и клубах Парижа, даже и среди необразованных людей, вближайшие дни не могли не говорить об очередном прочитанном имипротоколе Конвента — о первой предложенной статуе для храмаРазума.

Имя, слава, дух ЖанаМелье победно прошли через шесть десятилетий, через все этоисторическое чистилище, от его смерти в 1729 году, в глухую порустарого порядка, до трубного гласа торжествующей якобинскойреволюции.

Но упрямая вымышленнаялегенда настаивает на другом: Жана Мелье забыли. Нет, его даже незабыли. Его не знали ни в век Просвещения, ни в годы революции, нипозже. Редкие упоминания его имени там и сям во французских текстахXVIII века при чопорном филологическом подходе к делу оказываютсяскорее свидетельством забвения, чем полновесного знания. Неудачливый,почти вовсе забытый почти вовсе неведомый мыслитель. Лишь (попростому совпадению) к 200-летию со дня его рождения, в 1864 году,голландец Рудольф Шарль опубликовал в Амстердаме случайно найденный убукиниста текст «Завещания» Жана Мелье. А до того он былзабыт, забыт, забыт. Так хочет легенда.

Тем хуже для этойученой нелепости, для этой нелепой учености. В течение всего XVIIIвека, начиная с тридцатых годов, каждый, кто приобщался к кругучтения «философов», кто входил в их собственный круг,хотя бы как неофит, читал Мелье и слышал о нем в салонах и кафе, гдеоттачивались все умы века. Что уж говорить о главных магах этой сектыслужителей разума. В чернильнице каждого из них, в сокровищницепрочитанной потаенной литературы, в интеллектуальной ретортеподлинного Просвещения необходимо присутствовало «Завещание»этого богомерзкого кюре из Шампани. Что в том, если оно никогда небыло напечатано. В то время даже и напечатанные, но запретные книгиусердно переписывались от руки во множестве экземпляров адептамипросветительства. Переписывание книг грамотными людьми было как быформой живого служения движению умов, делу философов. Были и целыекоммерческие предприятия, занимавшиеся этим делом. Они обеспечивализапретной литературой каждого, кто приезжал в Париж с намерениемпогрузиться в мир современных идей, каждого участника передовойкультурной жизни столицы, да, впрочем, и не только столицы, а ипровинции.

Мы никогда не узнаем,во скольких экземплярах в течение XVIII века была от руки размноженатяжелая, громоздкая, но такая притягательная, как запретное яблокопознания добра и зла, как самое дерзновенное святотатство, рукописьМелье. Уже через шесть лет после смерти безвестного деревенского кюреего великий трактат распространился в достаточном числе экземпляров,чтобы стать предметом внимания и темой переписки верхушки мыслящейинтеллигенции Франции. Об этом говорит, например, ответ едва лишьвосходившего тогда Вольтера на полученное из Парижа письмо одного издеятелей просветительского движения Тирио: «Я рад, что вы вотуже шесть месяцев наслаждаетесь книгой Локка. Я в восторге, что вычитаете этого великого человека, который в метафизике является темже, что Ньютон в познании природы. А что это за деревенскийсвященник, о котором вы мне пишете? Надо сделать его епископом вепархии Святой Истины. Как! Священник, француз — и такой жефилософ, как Локк? Не можете ли вы прислать мне рукопись? Вы могли быпослать ее по адресу Демулена в пакете вместе с письмами Попа, яверну ее в полной сохранности».

Уже в 1735 году имяМелье ставится рядом с именами Локка и Ньютона! И это не парадоксвольтеровского ума в провинциальном уединении, а информация,присланная ему завсегдатаем парижских салонов, обладавшим и связями иделовым нюхом.

В следующем, 1736 годуВольтер и его аристократическая приятельница маркиза Шатлэ, как истекавшиеся к ним в Сирэ философы, писатели, ученые, уже обладалирукописью «Завещания» и могли над ней работать. Впрочем,«Извлечение…» было закончено лишь в 1742 году.

Спустя много времени, вначале 60-х годов, в письмах к своему другу Дамилавиллю Вольтервспоминал (может быть, по рассказам Тирио) о бурном распространениисенсационного нелегального произведения Жана Мелье в образованныхкругах Парижа: «Пятнадцать-двадцать лет назад это произведениепродавали в рукописи по восемь луидоров. Это был большой томин-кварто; в Париже имелось более ста экземпляров его. Брат Тириохорошо осведомлен об этом». «Вспоминается мне горбун,который когда-то продавал из-под полы Мелье. Он знал свою публику ипродавал только любителям».

Навряд ли кто-либо могдействительно пересчитать все обращающиеся экземпляры. Их, очевидно,уже тогда было больше, чем мог знать Тирио, а до 60-70-х годов XVIIIвека число их все умножалось. Конечно, хотя бы некоторые экземплярыбыли прочитаны не одной, а многими парами глаз, ходили из рук в руки.Иные, разумеется, из осторожности уничтожались, поистине требовалисьи храбрость и благоговение перед разумом, чтобы хранить у себя такойвеский повод для привлечения к судебной ответственности. Вот почему,кстати, так много говорит нам факт, что ныне в разнообразных архивахФранции, в том числе провинциальных, найден добрый десяток списков«Завещания» Мелье, случайно оставшихся, как опавшиелистья от кружившегося когда-то в воздухе множества. Ветеревропейского Просвещения занес экземпляры даже во дворцы или ученыекабинеты Голландии, Пруссии…

А несуразная легендатвердит свое.

Ну что же, вот ещенесколько ударов по ней хлыстом фактов.

Великий материалист иатеист Ламеттри, на два десятилетия опередивший Гельвеция, Гольбаха иДидро, вспыхнувший как яркая ранняя звезда на еще полутемномнебосклоне первой половины XVIII века, был истинным учеником Мелье.Многое он перенял и пересказал из «Завещания». Но поканам важно одно: если в 1747 году в своей бессмертной книге«Человек-машина» Ламеттри ограничился лишь прозрачнымнамеком на личность своего главного учителя в философии, некоегофранцуза-атеиста, то в памфлете, изданном в 1748 году, намекпревращается в почти открытое указание: ни Спиноза не высказал своихвзглядов при жизни, «ни тот священник из Шампани, у которогонашли три копии его атеизма». Как бы извиняя свою краткость исдержанность, Ламеттри добавляет в скобках: «премного людейзнают его историю». Тысячи читателей Ламеттри были бы озадаченыего намеками, если бы в самом деле не были достаточно осведомлены оЖане Мелье. Ламеттри, как видим, нимало не сомневался в этом. Несомневался, что поймут, почему приходится прибегать к околичностям иизбегать имени собственного — за это имя уже тогда сажали втюрьму.

Вот для иллюстрациипожелтевший листок из архива Бастилии, центральной королевскойтюрьмы, полицейского бастиона столицы. В 1741 году полиция ведетследствие о книготорговце Лабарьере, обвиняемом в нелегальномраспространении запрещенных произведений. Скупые строки обвинения:«…постоянно имел дела с авторами сочинений такого рода,а прежде продавал произведение кюре из Этрепиньи…» Да,Тирио был явно прав. При этом полиция к 1741 году знала положение делс Мелье не хуже, чем он. Но и Ламеттри был прав, что множество егочитателей, несмотря ни на что, знали Жана Мелье.

Салон барона Поля-АнриГольбаха был подлинным центральным клубом «философов»Парижа, их умственной лабораторией, целой мануфактурой идей. Средидругих философских очагов Парижа это был самый водоворот. Зимой наулице Сен-Рош в Париже, а летом и до поздней осени в парижскомпригороде Гранвилле в богатом открытом доме Гольбаха частовстречались главные лица просветительской плеяды. Тут много, жарко иоткровенно спорили, выковывая общее и каждый свое мировоззрение.Завсегдатаями были Дидро, Гельвеций, Даламбер, Кондильяк, Гримм,Рейналь, Бюффон, Мармонтель, Нежон, одно время и державшийсяобособленно Руссо; приезжали сюда и английские философы и экономисты— Адам Смит, Бенжамен Франклин, Давид Юм. После того как в 1759году умер энциклопедист Буланже, дом которого, каламбуря, называли«булочной» опасных идей и сочинений, новой «пекарней»служил дом Гольбаха. Здесь находилась его открытая для друзейобширная библиотека. Здесь он сам со своими литературными помощникамиНежоном, Лагранжем и другими не покладая рук готовили к печатиразнообразные книги, оставившие глубокие следы в летописифранцузского просветительства, без устали переводили, редактировали,писали. Иные деятели Просвещения и творцы Энциклопедии, в том числеДидро, тут и жили подолгу, тут и писали.

За столом, во времяпрогулок по парку не боялись цензуры, не боялись друг друга, шевелиливсе до дна.

Так вот, шеф этойдьявольской кухни, глава дома и кружка философской верхушки, былпылким и верным апостолом Жана Мелье. Анализ его книг, не одной, анескольких, притом важнейших, показывает, что он снова и снова жадноприникал к «Завещанию» и пригоршнями черпал из него. Какусомниться в том, что экземпляр этой рукописи всегда находился вбиблиотеке Гольбаха?

Из всех «потаенныхучителей», какие, по выражению историка Морне, были упросветителей, Жан Мелье был самым бесценным, самым жгучим источникомвдохновения единомышленников и друзей Гольбаха.

В 1772 году Гольбахопубликовал книгу «Здравый смысл кюре Мелье».

Невероятнейшим напервый взгляд образом в этом великолепном антирелигиозномматериалистическом произведении нет ни одной цитаты из Мелье, ниодной ссылки на него, ни даже упоминания его имени. Это имя совсемодиноко и совсем странно стоит лишь на обложке.

Странно для историков идля философов, но не для современников и сподвижников. Конечно, еслипредполагать, что на покупателей книги, изданной Гольбахом анонимно,имя кюре Мелье не действовало как электрический разряд, было быбессмысленно анонсировать, что она несет мысли в его духе, передаетего философию — философию простого здравого смысла. Объяснитьпоявление такого заглавия у книги Гольбаха можно только тем, что имякюре Мелье стало уже вполне именем нарицательным. Оно известно всемобразованным, оно означает в их сознании определенный метод и стильатаки на религию и власть. Гольбах как бы объявляет публике, что онприверженец этого способа критики и мысли, и передает самую суть, неберясь за пересказ.

Действительно, вомногом ему это удалось прекрасно. Перлы Мелье один за другим трепещутв ладонях Гольбаха, но в другой оправе, в другом порядке, далеко не втом полном наборе. «Здравый смысл кюре Мелье» имелнаибольший успех из всех блистательных творений Гольбаха. Но покаречь не об этом: само существование этой книги, как молот, бьетнеправду. Сколько же знал о кюре Мелье каждый посетитель салонаГольбаха! Как ясно было для каждого из них, в чем

суть дела, если —не без разговоров, конечно, — посчитали, что кстати датьэто откровенное, дерзкое, дразнящее название свежей книге, вынесеннойна публику из «пекарни».

Остается добавить, чтонаследие Жана Мелье проникло в мышление просветителей и их обширнуюаудиторию никак не посредством краткого «извлечения»,которое Вольтер опубликовал за десять лет до этого. Пусть Вольтер ивидел в нем потрясение основ. На деле эта тоненькая брошюрка не моглапринести имени Мелье того обобщенного значения и той признаннойизвестности, которые звучат в вызывающем заголовке книги Гольбаха.

Как звучало имя Мелье,видно и из другого. В том же 1772 году Гольбаху пришлось выпуститьновое издание своей книги, но уже без имени кюре Мелье на обложке.Оно проскочило в первом, напечатанном в Амстердаме издании, но,очевидно, делало слишком уж опасной всякую торговлю этим товаром.Поспешное второе издание вышло под безликим заголовком «Здравыйсмысл, или Естественные идеи, противопоставленные идеямпротивоестественным». Под этим названием, с прибавлением ещеслов, что она написана автором «Системы природы», книжкатриумфально переиздавалась в 1773, 1774, 1782, 1784, 1786 годах. Еелишь украшало то, что она была приговорена парижским парламентом ксожжению.

Гольбах не дожилнескольких месяцев до революции. Его ближайший друг и душеприказчикНежон выпустил эту книгу в 1791 и 1792 годах под восстановленнымистинным ее названием: «Здравый смысл кюре Мелье». Скаким громким победным звоном пали оковы с запретного имени Мелье!

Нежон не только раскрылистинный замысел Гольбаха и расшифровал всему читательскому мируусеченное выражение «Здравый смысл…». Он издалтакже в первые годы революции все то из порохового погреба ветерановПросвещения, что наиболее похоже следовало духу Мелье, вроде,например, сочинения «Солдат безбожник». Можно со всейуверенностью думать, что он готовил к печати также подлинный полныйтекст «Завещания», но не успел. В третьем томе своейвыпущенной в 1790 году «Методической энциклопедии» оннапечатал обширную и восторженную статью «Жан Мелье»,рассказывавшую и о тех сторонах творения Мелье, которые когда-тоВольтер попытался предать вечному забвению. Нежон, бывший прежде чутьли не самым доверенным лицом Гольбаха и Дидро, едва лишь началасьреволюция, видел одну из главных своих задач в — ставшей,наконец, возможной — пропаганде Мелье и его наследия.

То же делал СильвенМарешаль, будущий участник «заговора равных» подруководством Бабефа: в 1790 году он издал книгу «Катехизис кюреМелье», яркое атеистическое произведение, где имя Мельефигурирует в заголовке совершенно в том же смысле, как и в книгеГольбаха: там нет извлечений и цитат из Мелье, — набатныеслова «Катехизис кюре Мелье» звучали как «Катехизисатеиста» или, если угодно, как «Основы учениямельеистов». В 1789, 1791, 1792 годах и позже Сильвен Марешальславил освобожденное имя Мелье и вынесенное из подполья его творениев своих «Словаре честных людей», «Альманахереспубликанцев», «Словаре атеистов».

Анахарсис Клоотс, средидругих, высоко взметнул славу Мелье в 1793 году, в справедливые,рвавшие все цепи дни революции.

Вот в наших руках идругая половина истины. Мелье в XVIII веке был не только знаменит, нои запрещен. Это было опальное, непростительное, изгнанное имя. Егочитали все «философы» и все допускаемые к ним за кулисы.Но его продавали лишь из-под полы, его называли лишь шепотом.

Изданный в 1757 годуправительственный декрет под угрозой смертной казни запрещал«сочинять, печатать и распространять в публике сочинения,направленные против религии, королевской власти и общественногоспокойствия». Не подействовало! Десять лет спустя, в 1767 году,королевская декларация вновь предписывала «полное молчаниекасательно всего, что относится к религии». Если этозатрагивало многих, то Жан Мелье был словно олицетворением ивоплощением всех зол, против которых поднят правительственный молот.Удары обрушивались на всякого, кто прибегал к его имени в своихизданиях. Один из самых дерзких и вольнодумных писателей серединыXVIII века, атаковавший и иезуитов, и законы, и суд, Дюлоран, былпривлечен к следствию священной инквизицией, между прочим, в связи стем, что его заподозрили в авторстве анонимной книжечки «Избранныемнения Жана Мелье», что служило важным отягчающимобстоятельством. Книги, содержавшие в заглавии или в тексте имяМелье, были неоднократно осуждены. Те, кто хранили и тайнораспространяли их, а тем более списки самого «Завещания»,рисковали попасть в руки полиции.

Нет, это не был«забытый, одинокий мыслитель». Это был живой враг, скоторым сражались и который сражался.

В качестве прибежищалегенда готова принять версию, что живым врагом был не Мелье, аВольтер: он извлек Мелье из небытия и дал ему второе рождение. Этохоть куда ни шло, великому Вольтеру, другу королей, дозволительно иподелиться своей славой с безвестным кюре и отвлечь на него частьсвоих преследователей. Не так давно легенда устами немецкихпрофессоров твердила даже, что кюре Мелье вообще изобретен Вольтером,что это одна из многочисленных мистификаций Вольтера, на деле же ниэтот кюре, ни его «Завещание» никогда не существовали.Это выглядело расчудесно. Но оказалось глупо. Однако разве многоумнее допустить, что пока Вольтер не напечатал в 1762 году своеготоненького извлечения из Мелье, этот мыслитель не мог ни оказыватьвлияния, ни вызывать ненависти и запрета?

В действительностиВольтер вел очень непростую игру с творением и именем Мелье. Сначалаон распространял в форме рукописных копий краткое «Извлечение»,датированное 15 марта 1742 года. Скорее это было попыткой заменить наподпольном рынке дорого стоившего полного Мелье гомеопатической дозойэтого сильного яда. Попытка навряд ли особенно удалась. Потомнаступили годы, когда Вольтер побаивался обжечь себе пальцы. В 1761году он вернулся к своей затее. Он действовал из неприступногоубежища — из своего богатого имения Фернэ у самой границыФранции, в Швейцарии. На этот раз брошюра была отпечатана в женевскойтипографии изрядным тиражом, причем за один год двумя изданиями, иВольтер не пожалел средств, чтобы рассылать ее бесплатно по множествуадресов. Она называлась «Избранные мнения Жана Мелье,адресованные его прихожанам, по поводу некоторых из злоупотреблений изаблуждений и вообще и в частности». Имя составителя, конечно,не указано. Заголовок звучит с оттенком вольтеровской шутливости.Шестьдесят три страницы брошюры представляют собой фрагменты текстаМелье, касающиеся критики источников и догматов христианской религии.Все остальные стороны единого мировоззрения Мелье отброшены. Вольтерне только отбросил многое, но и добавил немногое: он вписал строки, вкоторых Мелье предстает не атеистом, а верующим, и только проситперед смертью у бога прощенья за то, что проповедовал людям фальшивуюверу. Мало того, именно это место Вольтер затем цитировал в своихмногочисленных письмах как якобы самое замечательное, чтохарактеризует Мелье.

В 1762–1764 годахпереписка Вольтера по поводу Мелье огромна. Из переписки его сГельвецием, Даламбером, Мармонтелем можно косвенно заключить, что этикорреспонденты до того знали полное «Завещание». НоВольтер с огромным напором внушает им, как и ряду других лиц, что еговыборка неизмеримо лучше огромного неудобочитаемого подлинника, и тена наших глазах поддаются его авторитету и натиску, пишут льстивыекомплименты, даже верят — или любезно делают вид, что верят, —будто Мелье действительно перед смертью просил у бога прощенья.

Вольтер был, видимо,искренне убежден, что он во много раз усовершенствовал Мелье. Тотпрежний текст был «слишком бунтовщический». Теперь же этонаправлено только против «гадины» — католическойцеркви. Этот обломок Мелье в глазах Вольтера застилает все небо.

Не станем, конечно,преувеличивать силу удара. Придавать ему слишком большое значение —это равноценно прикрытой помощи легенде. Вольтеровская публикация небыла ни первой славой, ни переворотом в посмертной жизни Мелье. УМелье была и своим чередом развивалась собственная, особая, труднаясудьба. Между упомянутым возникновением его тени, полной жизненныхсил, у Ламеттри в 1747–1748 годах и у Гольбаха в 1772 году нетантракта, который мы должны были бы связать с вторжением Вольтера в1762 году. И все-таки кавалерийский рейд Вольтера из фернейскогодалека по парижским тылам произвел действие на часть современников,сбил их, а еще больше воздействовал на буржуазных историков. Именноисторики особенно постарались использовать казус Вольтера дляутверждений, что если уж Вольтер и не выдумал этого во всехотношениях неудобного кюре из Этрепиньи, по крайней мере Вольтерпервым его открыл, и XVIII век, век Просвещения, так, в сущности,почти и не испытал прикосновения того грубого, революционного,коммунистического, слишком попросту материалистического, слишкомпростонародного, слишком рвущего все каноны произведения Жана Мелье,которое было случайно открыто в XIX веке в букинистической лавке иныне привлекает интерес любителей бесполезных древностей.Мировоззрение энциклопедистов, рационалистов, философов, ставшихпатриархами Просвещения, якобы сложилось до эксцентрической выходкивеликолепного Вольтера в 1762 году с этой публикацией дерзкихантирелигиозных страничек из «Завещания» Мелье, поэтомудоказано, что и они не произвели ощутимого влияния на величавый ходобщественно-философской мысли.

Приведенные факты уже сизбытком засвидетельствовали, что все это было не так. «Завещание»присутствовало и на столах множества читателей и, что еще важнее, вмыслях и трудах великих продолжателей. Они возвращались к нему как кнеиссякающему ключу. Это была сокровенная тайна просветители, ихподземное золото.

Лишь Великая революциясмогла вынести его на поверхность. Не надолго. С Термидором все пошловспять. Гракх Бабеф был не только учеником учеников Мелье,наследником его наследников. Он первым заново соединил вместе те тристороны, которые были едины в учении Мелье и разъяты порознь разнымипросветителями: идею коммунизма установления справедливого иразумного строя, основанного на отмене частной и установлении общей,общественной собственности; идею народной революции, сметающей всехугнетателей и тиранов и добывающей руками трудящихся истинное иполное равенство; идею, разоблачения и опровержения христианства, каки всякой религии, и замены его научной философией материализма. Вгоды революции, термидорианской реакции и Директории Гракх Бабефдолжен был тысячи раз слышать имя Жана Мелье от любого из левыхреволюционных якобинцев, от Анахарсиса Клоотса и Анаксагора Шометта,от бывшего члена «социального кружка» Никола Бонвилля иот своего близкого сподвижника по «Заговору равных»Сильвена Марешаля. Что в том, если бури и тюрьмы не дозволили емусамому разыскать и прочесть список «Завещания»! Что втом, если революция не успела опубликовать «Завещания»!

Совершенно ясная логикапривела к тому, и иначе не могло быть, что когда во Франции 30-40-хгодов XIX века возродился бабувизм, имя Жана Мелье было уженеразрывно сращено с именами Бабефа, Буонарроти и других отцов этогодвижения. Члены «Общества прав человека» назвали своисемь секций этими священными для них именами. Секция Клиши (Клиши лаГаренн) называлась: Секция имени кюре Мелье.

И тогда на память Мельебыл обрушен еще один удар — подлый и жестокий. Некаячерносотенная шайка, беснующаяся, католическая, «Обществосвятого Виктора», выпустила в 1847 году книжку «Подлинныйздравый смысл кюре Мелье, сопровождаемый его Завещанием».Книжка, написанная ренегатом утопического социализма Колленом деПланси, состоит, во-первых, из псевдобиографии Мелье, где онпредставлен хорошим, богобоязненным кюре на протяжении всей своейжизни, лишь помутившимся умом на два года после того, как достигшестидесяти двух лет, когда он вдруг вообразил, будто его ждет креслоакадемика, и наговорил богохульств; однако он успел раскаяться,отречься от своих безумств и испросить у бога прощения (отзвуквымысла Вольтера!). Во-вторых, следует фальшивый, приписываемый емутекст: «Завещание Жана Мелье, или Мнения кюре из Этрепиньи,обращенные к его прихожанам». Это популярная пропагандаортодоксального католицизма. Среди тридцати трех глав тут главы и «обоге», и «о бессмертии души», и «огрехопадении человека», и «о тайне святой троицы»,и «о тайне воплощения Христа», и «о тайнеискупления». Словом, Мелье оставил в качестве своего завещанияприхожанам полное и богобоязненное изложение истинной христовой верыНо что придало силы этой гнусной книжонке, так это соучастие впреступлении такой высокой церковной особы, как епископ Труа —древней столицы Шампани. Вот что надписал этот большой негодяй,прикрывший мелких негодяев: «Апробация: Общество святогоВиктора представило на наше одобрение книгу, озаглавленную „Подлинныйздравый смысл кюре Мелье, сопровождаемый его Завещанием“, мыпоручили рассмотреть это сочинение, и, в соответствии спредставленным нам заключением, мы полагаем, что она успешно сможетреабилитировать то имя, которым недостойно злоупотребили баронГольбах, Вольтер и другие философы. Дано в Труа 30 июля 1847 года.Епископ труаский».

Взгляните еще раз нагод, когда опубликована эта фальшивка. 1847. Это тот год, когда Маркси Энгельс написали «Коммунистический манифест». Мракобесыне только вычеркнули имя Жана Мелье — из пантеона предтечфранцузских донаучных тайных коммунистических обществ и сект. Ониотняли у него его место в истории развития социализма.Основоположники научного коммунизма Маркс и Энгельс никогда, ни разу,нигде не назвали имени Жана Мелье. Вышедший в 1864 году в Амстердамеподлинный текст «Завещания» уже остался им неизвестен.

Иной вопрос, чтопроделали специалисты в связи с этой публикацией за истекшие сто лет.Пришел ученый XX век. Все, что было явным вымыслом о Мелье,отброшено. Помогло, между прочим, то, что голландец Рудольф Шарль(действительное имя: Д’Альбен Гиссенбург), отчаянный антиклерикал ирационалист-вольтерьянец, приложил к своей публикации выдержки изписем Вольтера, касающиеся Мелье. Это подстегнуло ученые штудиивольтероведов, которые ведь не оставляют, чего бы им это ни стоило,без самого досконального изучения (вроде как и пушкинисты) ни однословечко, относящееся к их герою. На тему «Вольтер и Мелье»,отсюда — и отдельно о Жане Мелье написаны диссертации, книги,статьи — впрочем, во Франции не очень-то многим больше, чем вГермании, Англии, Америке.

В нашей стране ЖаномМелье занимались больше, чем где-либо в мире. Интерес к немуперекинулся в Россию очень рано: если первым опубликованное в 1864году «Завещание» использовал в своей книжке о Вольтере(1868) Давид Штраус, современник Маркса, то оттуда эстафету перенялрусский профессор А.А.Шахов. Он поспешно выписал амстердамскуюпубликацию (Шарля) и в своих лекциях о Вольтере и его времени,читанных в Московском университете в начале 70-х годов XIX века,щедро и со сдерживаемым волнением рассказывал о «Завещании»,о кюре Жане Мелье.

Тему о Жане Мельепрофессор А.А.Шахов завещал своему ученику, будущему академикуР.Ю.Випперу, а тот своему ученику, будущему академику В.П.Волгину,первая же работа которого была именно о Мелье. Дальше эту темуунаследовал от своего учителя автор этих строк и, в свою очередь,пленил ею молодых ученых А.В.Адо и Г.С.Кучеренко. Так что написанноев этой книжке добыто в известной мере нашими общими трудами. Исоветские философы, начиная с академика А.М.Деборина, со своейстороны, с увлечением углубились в анализ духовного наследства ещенедавно остававшегося в неведении мыслителя. В русском переводе«Завещание» Жана Мелье опубликовано уже три раза.

Что же, конецклассической драмы?

Нет, нет, все ещезавязка, все еще если не первый, то второй акт, но никак не пятый.

Заглянем в иностранныеучебники, в книги, в статьи об эпохе Просвещения. Где тут стоятьМелье, с кем рядом, «на какую букву»? То заслоняют егопатриархи Просвещения, то он их чем-то грозит затмить. Не находитсяему места. Да и принадлежит ли он вообще-то веку Просвещения иличем-то противоположен ему? Академик А.М.Деборин с наивностьандерсеновского мальчишки из сказки о голом короле выпалил: «ЖанМелье — отец французского материализма». Вот те на, отец!Сотворил он свой материализм действительно намного раньше других, даи смелее, но писать-то о нем положено после других, в конце. Неположено ему место в начале, в отцах. И вот снова слышатсяспасительные вздохи о проклятой неизвестности: жил-то он раньше, дадоказано ли, что они его знали?

Как хочется верить, чтоне доказано, что не знали! Что он был «открыт», ну, нераньше, чем Вольтером в 1762 году, а правильнее сказать, РудольфомШарлем в 1864 году.

Абсолютно ясно, чтоВольтер пытался не «открыть», а «полуприкрыть»Мелье. И другие делали те же усилия, большие усилия. Тщетные, потомучто шампанский кюре снова и снова выпрямлялся как ванька-встанька,выскакивал из ящика, как черт на пружинке, — не тут, тактам, хоть бы и в Голландии. Но версия о его позднем открытии все-такипо-прежнему буржуазной науке очень нужна. В том числе и для того,чтобы задержать его открытие.

Не странно ли, непотрясающе ли — на родине Жана Мелье, во Франции, его«Завещание» было опубликовано один-единственный раз всокращенном виде, второстепенным анархистским издательством. Даже кодню трехсотлетия его рождения не предпринято серьезного научногоиздания этого, как гром, оглушительного акта французской культуры.Зато опубликовано некоторое количество наукообразной мерзости, вкоторой на самой поверхности плавает брошюра воинствующего католикаЖ.Маршаля (1957).

Кстати сказать, этаброшюра, как и некоторые статьи, появилась в ответ на один издокладов, представленных в 1955 году советской делегацией на ХМеждународный конгресс исторических наук в Риме (Б.Поршнев, Жан Мельеи народные истоки его мировоззрения). На страницах французской газеты«Монд» тотчас некий А.Муссе поспешил выразить удивлениепо поводу «открытия заново русскими Жана Мелье»; по егословам, грубые аргументы Мелье «еще могли бы послужить дляантирелигиозной пропаганды среди советских масс, но приходитсясожалеть, что тамошние образованные умы думали обнаружить здесьтворение, имеющее литературную Ценность, или образец французскойясности». Упомянутый Ж.Маршаль сокрушается по поводу того, чтоМелье «снова входит в моду», что «вырисовываетсятенденция сделать из него одного из отцов того социализма, которыйименуют утопическим… Бедный социализм!» Но, не смущаясьпротиворечием, Ж.Маршаль вопит, что революционные идеи Мелье —это же «полнейший анархизм», «разгар утопии»,куда там, Мелье — «большевик задолго до появления этогослова», а его призывы к народам земли могли бы явиться«предисловием к „Манифесту“ Карла Маркса».

Все это переодевание —для того, чтобы увести Мелье со сцены XVIII века, вытолкать его закулисы. Он, видите ли, просто случайно ввалился или его на смехвтянули в ход изысканного спектакля. Господа его выпотрошили,посмеялись и вышвырнули. У Маршаля это звучит так: «И вот какоеоткрывается зрелище: литераторы завладели его писаниями,поперечеркивали их, понаделали выжимки, повыбрали мысли; их держалипод домашним арестом в строго ограниченном числе экземпляров, закоторые драли изрядную цену, и эти страницы, призванные взбунтоватьмир, распространялись среди привилегированных — будь то попривилегии богатства, рождения или ума — для их вящегоразвлечения».

Какая трагедия —до такой степени не понимать свое национальное прошлое!

Франция всегда любиласвоих Гаргантюа, своих сказочных великанов. Она до сих пор непризнала своего несказочного великана Мелье. Одного из величайшихсынов французского народа. Он отверженный. Остается отверженным досих пор, когда его отнюдь не самые отважные духовные питомцы давноувенчаны бессмертием.

Легенда требует, чтобыв XVIII веке его не знали.

Что же делать с тобой,упрямая, злая, высокоученая легенда, будто Мелье не было, ибопризнать допускаемую тобой малость его известности и влияния —это почти все равно, как если бы его и не было? Что делать с тобой,вещающей, что просветительство уже сложилось к тому времени, когдаМелье был полуоткрыт Вольтером и вновь с легкостью забыт? Что делать,чтобы вернуть Мелье из XIX и XX веков в XVIII? Что с тобой делать,всепобеждающая, безразличная ко всем фактам, ибо питаемая чем-тосовсем другим, легенда? Либо сложить оружие, либо узнать, чем тыпитаешься.

Сегодня Жан Мелье«закрыт» куда более замысловато, чем во времена подлости«общества святого Виктора». Современная зарубежная наукадобросовестно вскопала вокруг него целые холмы знаний. Но он одинок,отторгнут: ни из чего не изошел, ни во что не влился, ни на кого неповлиял. Никем не услышанный крик в пустыне. Мелье —драгоценная находка для историков, но своего следа в истории неоставил. Иными словами, изучая Мелье, мы лучше понимаем прошлое, ноесли его и не было бы, прошлое осталось бы таким же.

Вот что это значит:если Мелье действительно был тем, чем он был, история Просвещенияписалась прежде неверно. Советская наука шаг за шагом пишетПросвещение заново, как она во многом переписывает по-новому иВеликую революцию 1789 года. Таково уж захватывающее призваниепередовой исторической науки: Энгельс говорил, что предстоитпереписать всю человеческую историю. Этого хватит надолго.

Чтобы переворачиватькое-какие огромные пласты этой земли, Жан Мелье неплохая точка опоры,если выражаться по-архимедовски.

Глава 2. Дыхание народа

Задавленный,угнетенный, но и исполненный потаенной жизненной силой, богатыйздравым смыслом и крепким чувством, французский народ время отвремени то тут, то там сокрушительно и буйно восставал. Стоитпочитать, как описал Ромен Роллан в «Кола Брюньоне» этучерту, без которой, он чувствовал, немыслим и ложен портрет старойФранции: мятеж простонародья, слепой и мудрый, взрыв ярости, когдавсе идет к черту…

Это маленькоеизвержение вулкана в городке Кламси в XVII веке, было ли оно или небыло на самом деле, напоминает десятки, сотни других подобныхизвержений лавы на карте Франции XVII и XVIII веков.Феодально-абсолютистская Франция, блестящая Франция, законодательницавкусов, мод и разума для всей Европы, предмет зависти для всех дворови держав, была, оказывается, вулканической страной. Извержения бывалималенькие, большие, огромные. Историки мало интересовались ими, и омногих до сих пор еще никем не процитировано ни одно пылящееся наархивных полках чиновничье или военное донесение вышестоящим властям.Но все-таки удивленные и внимательные глаза историка уже увиделисейчас эту панораму огнедышащих кратеров, отмечающих «великийвек» Франции, — взрывы отчаяния и надежды трудовойголытьбы то отдельных городов или сельских местностей, то целыхпровинций или громадных областей страны.

Геолог изучаетизвержения вулканов, чтобы проникнуть мыслью под земную кору, узнатьо скрытых сдавленных там раскаленных газах, кипящей магме. Самоизвержение — это только более или менее случайный прорывскованных подземных сил благодаря какой-либо трещине или местнойнеполадке в крыше земли. Как и геолог, историк изучает разрозненныеизвержения лавы народной ненависти, отдельные землетрясения иподземные толчки для более широкой цели. Он как бы заглядываетглубоко в душевные страсти обычно неприметного простого народа, подповерхность его скудных будней и скупых праздников. Народные жестокиебунты под гул набата и зарево пожаров — это для историка нетолько исключения из правила, но и смотровые окошечки, через которыеможно увидеть повседневные скованные душевные движения, помышления,настроения, инстинкты народных низов, наличные и в условиях«порядка», а не «беспорядка». Разбиратьдуховную атмосферу отдельного мятежа простонародья — все равночто расшифровывать электрокардиограмму, открывающую тайны больногосердца. Ведь и не было явного рубежа между редчайшими взрываминародной стихии и мирной жизнью: как в кратере бездействующеговулкана геолог замечает то выбросы, то жгучие пары и жар, так, кромебунта, есть и ропот, и распря, и вспышка, и обида, и уход в отчаяниикуда-то из родных мест. Это уже не было исключением, это вплетено вткань почти каждодневной жизни. Так изучение народных восстаний воФранции XVII–XVIII веков ведет к познанию того, что кажетсяпочти неуловимым, — настроений народной массы.

А именно настроения нами надо знать. «Настроение»! Удивительное, богатейшеепонятие, которое так любил и так часто применял Ленин. Он утверждал,например, что в передовой русской мысли XIX века, в смелых идеяхБелинского отразилось настроение крепостных крестьян, их возмущениекрепостным правом, отразилась история протеста и борьбы самых широкихмасс населения против остатков крепостничества во всем строе русскойжизни.

О настроениях ипомыслах крестьян говорил Ленин и анализируя позицию Л. Н. Толстого:«Толстой велик, как выразитель тех идей и тех настроений,которые сложились у миллионов русского крестьянства ко временинаступления буржуазной революции в России… Века крепостногогнета и десятилетия форсированного пореформенного разорения накопилигоры ненависти, злобы и отчаянной решимости». По мнению Ленина,критика окружающих порядков Л. Н. Толстым потому отличалась такойсилой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью,искренностью, бесстрашием в стремлении «дойти до корня»,найти настоящую причину бедствий масс, что эта критика отражаланастроение миллионов крестьян. Согласно мысли Ленина Л. Н. Толстойсумел с замечательной силой передать настроение угнетенных широкихмасс, «выразить их стихийное чувство протеста и негодования»,накопленное веками, против старого средневекового землевладения ивсего существующего порядка частной поземельной собственности; противкрепостного права; против помещичьей монархии с чиновничьим иполицейским произволом и грабежом; против казенной церкви с ееиезуитизмом, обманом и мошенничеством. Идейное содержание писанийТолстого соответствовало крестьянскому стремлению смести до основанияи казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство,расчистить землю, создать на место полицейски-классового государстваобщежитие свободных и равноправных мелких крестьян.¹

Нам же надо знатьнастроения и стихийные чувства французских крестьян дореволюционнойФранции, если мы хотим узнать глубочайший источник дум Жана Мелье. Обэтом-то настроении, о состоянии умов и чувств миллионов французскихкрестьян времен старого порядка и свидетельствуют извержения лавынародного гнева. Цепь упорных, неистребимых восстаний крестьян игородской бедноты во Франции тянулась через XVI век, прорезала XVIIвек и вышла в XVIII век — век, завершившийся Великойреволюцией.

В XVI веке эти бурныеразливы яростного народного бунта были еще соединены с фанатизмомверы: одни резали и громили католиков, затем другие с таким жеослеплением лили потоки крови еретиков-протестантов. И только в концевека, обессиленные и растерянные, стали они все яснее смекать, чтокорень их бедствий не в той или другой вере. Они замечали, что противних легко вступали в тайные сговоры укрывавшиеся от них по замкамдворяне, и тогда жаки принимались давить господ, не вникая в то,гугеноты они или католики. Более простые жизненные истины и нуждыпромывали простым людям глаза. Хронист писал в 1596 году: «Крестьянебыли расположены к восстанию против дворянства… Не желая бытьникому подчиненными, они говорили, что будут все равны, с тем чтобыникто не имел никакой власти, ни суда над другим».

Шквал городских исельских восстаний первой половины XVII века отмечен полнымисчезновением всяких ссылок на религию, на волю божию, на защитуистинной веры от ложной. Люди поднимались и бились за заурядныеземные дела. Бесконечно слепыми они оставались и теперь —ожесточались вдруг против какого-нибудь нового налога илипритеснения, переполнившего в эту минуту чашу их долготерпения, гналии истребляли налоговых откупщиков и чиновников, а если распространялидействия на сельских дворян и городских богачей вообще, тооправдывали свою ненависть к ним тем, что подозревали их в содействииэтому ненавистному налогу. Суть этих восстаний бедноты лежалабесконечно глубже поводов, требований, сознания. Целые народные войны«кроканов», «босоногих», снова «кроканов»разливались то в западных провинциях в 1636, то на севере в 1639, тона юге в 1643–1645 годах. Ожесточенные бои увидели в тедесятилетия на своих узких кривых улицах едва ли не все заметныегорода Франции.

На гребне этой волнынародной стихии в середине XVII века возник было и общефранцузскийполитический кризис. Позже о нем полагалось писать шутливо, потомучто он кончился ничем, а бедствия народа еще увеличились. Егоназывают Фрондой.

Жан Мелье родился,когда шла на подъем новая волна: «война саботье» 1658,«война бедняков» 1662, «восстание Бернара Одижо»1664, «восстание Антуана Рура» 1670, огромное восстание1675 года, пламя которого раскинулось из Бретани на добрый десятокдругих провинций. Вообще для этой поры заметна тяга, по крайней мереу вожаков движений, к преодолению их местной разобщенности,стремление всеми средствами переносить факел восстания из провинции впровинцию.

Мысль клокочущих масс иих предводителей почти так же бедна, как прежде. Однако вглядимся висторию восстания в Бретани в 1675 году. Поначалу было оно недалекими близоруким, как другие: какой-то обидный акциз на гербовую бумагу,на какой полагалось писать прошения… А в разгар губернатордоносил из Бретани всесильному министру Кольберу в Париж: восставшие«равным образом и распалены против королевских эдиктов (оналогах) и полны решимости свергнуть иго дворян». Одинсвященник записал в приходской церковной книге: «Простонародьеподнялось против должностных лиц и налоговых сборщиков еговеличества, против дворянства, судей и против самой церкви».Один из крестьянских вождей, Лемуань, звал крестьян уничтожатьсеньоров до последнего — «нужно искоренить их всех!».Из гущи восставших появились письменные программы — здесьотменяются все феодальные повинности, земля передается крестьянам,перечеркиваются привилегии дворянства, ликвидируются королевскиеналоги и все поборы в пользу церкви. Ничего более сильного непредложат и деревенские «наказы» перед выборами вГенеральные штаты 1789 года. А самые дерзкие помыслы и затеиустремлялись и дальше. Другой перепуганный приходский священникоставил в церковной книге такую летописную запись: «В 1675 годувозникло восстание почти по всей Бретани и во многих других местах…Крестьяне решили, что им все дозволено, ввели общность имуществ…»

Великий век«короля-солнца» Людовика XIV. А воздух французскихпровинций накален и душен. Возьмем, к примеру, 1680 год. Жану Мелье вэто время 16 лет. Переписка Кольбера полна забот о том, как успокоитьнародное недовольство, о котором что ни день ему пишут. То онсоветует королю подумать о снижении налогов: «Надо все времясознавать, что народ сильно обременен и что с самого начала монархиион никогда не нес и половины тех повинностей, которые несет сейчас»;то инструктирует одного из провинциальных интендантов, как наказатьучастников восстания: «Урок, который вы им дадите, долженпоказать всему народу, что король не желает терпеть никакогомятежного волнения и что для народа нет другого выбора, какпокориться воле и приказаниям его величества… Держитесь,пожалуйста, того убеждения, что

снисходительность к,народу должна состоять в том, чтобы сурово наказывать начатки бунта,ибо всякая иная снисходительность побуждает его впадать в еще большиепроступки». А народ не желал «покоряться»; «начаткибунта» в 1680 году вспыхивают в разных провинциях: в Перигоре«беспорядки» настолько серьезны, что зачинщики преданыпубличной казни, в Пуату — «волнения», в Бургундии— целое восстание против нового налога на вино. «Бунты»разразились в 1680 году и в Шампани; здесь в одном местечкевооруженные жердями женщины напали сначала на судебного пристава,явившегося для объявления нового налога, затем на прибывшего судью,наконец на самого «этого изрядного мошенника» интенданта.Это было не что-либо экстраординарное, это были будни. Там, вШампани, в другом глухом уголке родился и рос Жан Мелье.

Да, ему былошестнадцать лет. Кто знает, не был ли он свидетелем таких же событий?Он дышал этим воздухом. Сейчас нам важно даже не то, был ли онсовременником того или иного определенного большого или маленькогоизвержения народного вулкана. Они были задолго до его рождения ипродолжались после его смерти, бывали и в родной его Шампани и вочень удаленных провинциях. Но зарево и черный чад их стояли в небеФранции, не могли не достигать зрения, обоняния, слуха. Они отражалисостояние духа народа.

Все же, конечно, важнознать факты о мятежном дыхании народа в годы, пока жил Мелье.

В 80-х годах (годыучения Мелье) кривая народных восстаний во Франции падает, в 90-хснова начинает подниматься вверх, чтобы разразиться в начале нового,XVIII века ожесточенной, странной, оглушившей Францию народной войнойна юге, в Лангедоке. Странно в ней было то, что Франция была ужевзрослее, а народное отчаяние вдруг снова — но в последнийраз! — приняло характер сектантского возбуждения,самоотверженной религиозной ереси. Поднялись крестьяне-гугенотыпротив религиозных преследований. Целых три года, 1702–1704вели маршалы «короля-солнца» кровавую войну противнарода. Все образованные люди во Франции, нет, все, кто имел уши,чтобы слышать, были потрясены этой войной. За религиозными хоругвямивскоре обнаружились знамена с лозунгом «никаких налогов»,стали восставать и крестьяне-католики.

Этот залп на югеФранции разбудил повсюду и умы и отвагу. Тотчас начались «бунты»уже по совсем другим поводам в провинциях Керси, Перигоре, Беарне, вразных городах. Министр Шамийяр приказывает в одном письме показатьтакой суровый пример правосудия, «чтобы этот народ понял, чтовпредь он уже не будет восставать безнаказанно». Но народпродолжал свое. Через год, в 1707 году, в провинции Керси разразиласьновая крестьянская война, которую прозвали восстанием тард-авизэ(задним умом крепких). Еще через год, в 1709, чуть ли не по всейФранции прокатились крестьянские и плебейские волнения.

В Шампани то в одномместе, то в другом, ближе или дальше от Мелье, вспыхивали сначалабунты против взимания налога на вино, а в голодный 1709 год —из-за недостатка продовольствия в городах против скупки и реквизицииостатков хлеба — в деревнях. В Реймсе, опасаясь взрыва состороны голодной бедноты, пытались раздавать хлеб в порядкеблаготворительности и в то же время насильственно выгоняли из городатысячи искавших здесь прибежища крестьян, странствующих монахов истудентов, даже избыток заключенных из тюрем. И все равно толпыгромили хлебные склады в монастырях. А деревни заключали между собойсоюзы для противодействия какой-либо перевозке зерна. Крестьянеотбирали запасы хлеба у священников. Потребовалась посылка войск дляподавления крестьянских волнений. И снова, снова, в 1710, 1713, 1714,1715 восстания там и тут, в городах и целых провинциях. Против нихпосылают полки и полки, пехоту и кавалерию.

Мы увидим, что на этигоды пришелся крутой кризис в жизни кюре Жана Мелье.

В первые годыцарствования Людовика XV, а именно регентства Филиппа Орлеанского,буря как будто приутихла. Но с 1720–1721 годов сталаразгораться вновь. То «голодные бунты», то «ужасноенародное настроение» отмечают исторические источники в разныхместах Франции за парадным фасадом нового веселого царствования. В1725 году этими «настроениями» и «бунтами»охвачены провинции Гиень, Нормандия, Бретань, и правительство ничегос ними не может поделать. Симптоматично, что в самом Париже народ ужечастенько буйно высыпает на улицы. И так вплоть до 1729 года, годасмерти Жана Мелье.

Как будто и незачемзаглядывать в годы, следующие за смертью нашего кюре в его затеряннойшампанской деревушке Этрепиньи. Но ведь нам сейчас нужно не егодыхание, а дыхание народа. Как ни было оно прерывисто и поройлихорадочно, порождавшая его болезнь и ее симптомы оставались теми жестойко и долго, поэтому стоит пощупать пульс хотя бы одной Шампани идальше, вплоть до Великой революции конца века.

В городах и бургахШампани выступления рабочих и бедноты тянутся сплошной цепью. Ихповоды и толчки бесконечно разнообразны. Крупным очагом волнений, каки в XVII веке, оставался главный город Шампани Труа. В Реймсе тоже,например, в 1770 году «мелкий люд» города, рабочиепредместий, а затем и примчавшиеся из всех окрестных деревенькрестьяне несколько дней держали потрясенный город в грохотавшей наулицах грозе бунта. Потом их «усмирили», многихперевешали. В городках Шалоне, Витри, Дормане, Фиме, Кюмьере,Вилль-ан-Тарденуа, да разве перечислишь их всех, в последниедесятилетия XVIII века этот гром принимался грохотать и эти молниисверкали неоднократно. А в некоторых сельских областях бурноотозвалась затронувшая не одну провинцию «мучная война»1774–1775 годов. Еще бы: как раз в 1775 году один австрийскийдворянин, побывав в Шампани, писал, что «тут и женщины,запряженные в плуги, и клевер в пище крестьян из-за отсутствияхлеба, — они выглядят несчастнее, чем крепостные у нас».В деревнях Шампани шла то разгоравшаяся, то скрывавшаяся на время поднаружным пеплом полная свирепости и отчаяния борьба виноградарей,пахарей, овцеводов, поденщиков, кустарей — то против новогоналога, то против притеснений сеньора, то против скупщиков илиростовщиков. Таким был и оставался воздух Шампани, пока он не слилсяс общефранцузским шквалом и извержением 1789–1793 годов.

Вернемся к Жану Мелье.Дело не в том, знал ли он о всех известных историку народныхвосстаниях, взорвавшихся в годы его жизни. Важно, что к нему можноприложить те же слова, которые Ленин сказал о Л. Н. Толстом: что всвоем учении он сумел с замечательной силой передать настроениешироких масс, отразил «великое народное море, взволновавшеесядо самых глубин…»²

Вероятно, в общем Мельеслышал и знал и более конкретно и о большем числе разных народныхбунтов, чем знаем мы сейчас. По словам одного интенданта, в народе их«разглашали как геройские дела». Реймская епархия, как ивсякая иная, была осведомлена о них и не все скрывала от низшегоклира. Соседние кюре, несомненно, нет-нет да обменивалисьполитическими сплетнями и пугающими слухами о мятежах. Но об иных изних слухи и не достигали глухого прихода Шампани, где служил Мелье. Вобщем же не приходится раздумывать: да знал ли кюре из Этрепиньи обушевавших во Франции народных восстаниях? Он прямо ссылается в«Завещании» на опыт народных восстаний. Он напоминаетчитателям, как о деле всем известном, каковы бывали последствия,«если какой-нибудь из его (короля) городов или какая-нибудь изего провинций дерзали противиться ему или стряхнуть с себя его иго.Но не то было бы, — продолжает Мелье, — если бывесь народ, все города и все провинции пришли к единодушию, если быони все сговорились между собой».

Можно сказать, черезвсе «Завещание» проходит анализ этого живогоисторического опыта: что раскалывает народ, чем объяснить вспышкиборьбы лишь порознь по разным городам и отдельным провинциям, которыепорознь легко и подавлять.

Но главное не в том, окаких именно народных восстаниях Мелье что-нибудь слышал. Даже еслибы он и вовсе о них не слышал: ведь эти восстания были лишь внешнимипрорывами настроения, преисполнявшего все французское крестьянство.Кроме разразившихся восстаний, сколько было «неродившихся»,оставшихся лишь в помыслах, в сокровенных беседах или тайныхсомнениях едва ли не любого бедняка в любой из бесчисленных деревушекФранции, — а кому, как не священнику, снискавшему довериеприхожан, было знать все их мысли и чувства.

Мелье пишет и о своегорода малой войне, или партизанской войне правительства и народа,невидимой на первый взгляд войне, которая постоянно шла в недрахФранции, в глубинке всех провинций и сельских областей. Мелье такизображает эту невидимую гражданскую войну, что не остается сомненийв его близком знакомстве с ней. Если народ, пишет он, не повинуетсянемедленно королевским указам и распоряжениям о каких-либо новыхпоборах, то тотчас в деревни отправляют солдат для насильственногопринуждения народа. «По селам ставят солдатские гарнизоны илидругую подобную сволочь, которую крестьяне обязаны кормить исодержать изо дня в день на свои средства, пока не исполнят целикомто, что от них требуется. Часто из опасения не получить платежа к нимпосылают солдат даже заранее, еще до наступления срока, так что набедное население обрушиваются постой за постоем, кара за карой; егопреследуют, притесняют, попирают, обирают на все лады. Напрасножители жалуются и делают представления о своей бедности и о своемнесчастном положении; на это не обращают внимания, их даже неслушают».

Наиболее яркиевпечатления Мелье мог получить как раз около 1680 года, когда вШампани отмечены и вспышки крестьянских бунтов. Еще задолго до тоговносились предложения распределять солдат на постой в зависимости отдостатка каждой деревни, но для этою требовалось составить точныеописи хозяйственного положения по приходам. И вот в накаленные годы,с 1678 по 1681, была проведена эта кропотливая работа по всейШампани, работа, имевшая чисто полицейскую цель — давитьдеревни солдатским сапогом не вслепую, а с точным расчетом.

В лесах Аргонны иАрденн, к которым вплотную примыкает Этрепиньи, велась и другая формамалой войны. Многолюдные банды, опиравшиеся на все окрестноекрестьянство, занимались добыванием и продажей соли в обходкоролевской монополии. Тщетно специальные военные отряды разыскивалии преследовали их. В одном из округов в 1708–1709 годах былозахвачено 149 человек, двое убито, четверо приговорено к смерти,двадцать — к галерам. Но вскоре все начиналось сызнова.Крестьяне не желали помогать карателям.

А вот еще более мелкая,повседневная война в деревнях Шампани. Уже с конца XVII векакрестьяне демонстративно не приветствуют своих сеньоров «какположено»; на них сыплются наказания то за то, что «смотрелис вызывающим, надменным и наглым видом», то за то, что держалируки в карманах, вместо того чтобы снять шляпу, и «взирали насвоего дворянина с нахальством». Этими казусами занимаются вXVIII веке судьи и интенданты. Вот крестьяне забросали камнями каретусеньора, находившегося в тяжбе с населением своих деревень. Вотснисходительные слова одного кюре: «народ настолько страдает,что подчас совершает несправедливости», и явно лживые словадругого кюре, заверяющего архиепископа, что «в настоящий моментникакие симптомы не заставляют предвидеть, чтобы крестьяневзбунтовались и замутили бы покой и общество». Пребывавший вШампани финансовый чиновник писал в частном письме к родственнику:«Враждебность сельского люда к своим сеньорам повсюду тутдостигает крайней степени…»

Это значит, что нетолько доносившиеся порывы из большого общефранцузского мира снабжалиЖана Мелье исходным материалом для его философии — настроением,чувством народа, но и микромир его приходов Этрепиньи и Балэв.

Словами, что это былинастроения и чувства, а не идеи или сознание, сказано многое. Тутцарила и правила стихийность. Речь идет прежде всего не об идеалах ицелях, а о протесте и негодовании. Стихийность — это борьба нестолько «за» что-либо, сколько «против»чего-либо. Всем этим массам бедных людей, испытывавшим разорение,нищету, отчаяние, сама жизнь ясно показывала, откуда непосредственнонакатывались на них бедствия, они более или менее ясно виделиближайших врагов, но ни для успеха в борьбе с ними, ни для лучшегоустройства жизни не имели ни вида вдаль, ни сколько-нибудь яснойпрограммы действий. Царство стихийности — это царствоотрицания: протеста, отчаяния, ненависти, возмущения, утраты исконнойверы в незыблемость давящих порядков, отказа от рабской покорностистоящим выше, повелевающим, указующим.

Но уже и эта психологиялюдей и их действия во время стихийных бунтов таили в себе какглубоко упрятанный крохотный зародыш, как пока еще не проявившуюсялогическую возможность добрых три идеи. Ведь эта психология означалакрушение взращенного почтения и доверия к трем идеям: к авторитетуимущества, собственности, богатства; к авторитету власти, начальства;к авторитету религии и духовенства. Если бы кто-нибудь сумел додуматьдо корня, обобщить это крушение трех идей, трех авторитетов! Он нашелбы на дне три сокровища, целое мировоззрение.

Прежде всего видно, чтоведь все народные волнения, бунты, восстания, при всей безмернойпестроте их поводов и обстоятельств, разыгрывались вокруг вопросовсобственности и по поводу собственности. Какой-нибудь новый налог —это покушение на личную собственность трудящихся; они отказываютсяотдать свое имущество, прогоняют сборщика, избивают стрелков,полицию, пытающихся взять их имущество насильно, идут толпой громитьконтору и дом откупщика налога, отнимают у него собранные суммы,раздают их, уничтожают его имущество как незаконно нажитое за счетнарода, отказываются платить всякие налоги, распространяют погромы надругие налоговые учреждения, на частные дома всех, кого называли«габелерами», то есть вложивших деньги в доходы отсобирания налогов, наконец, и на дома всех богатых вообще —такова по большей части картина восстания городской бедноты,вызванного налогами. Сплошь и рядом и крестьяне огромными толпамиврывались в город и сливались с толпой, вопящей на улицах,разрывающей мостовые, швыряющей булыжниками, громящей «габелеров»в отмщение за несправедливое покушение на их нищую собственность.

В деревне же бывало итак: крестьяне отказываются уплачивать какой-либо феодальный побор,отбывать какую-либо повинность земельным сеньорам — от оборонысвоего хозяйства, своей собственности шаг за шагом они переходят кнападению на собственность сеньоров, нажитую за их счет, громят ижгут их поместья и замки, вырубают их сады, истребляют документы,лживо подтверждающие права сеньоров на земли и на повинности; илогика схватки подчас сама собой доводила до отрицания всяких прав имонополий этих дворян, этих сеньоров, этих помещиков. Мы находимтакую отмену разом всей феодальной собственности, хотя бы на словах,в разных «статьях» и программах крестьянских восстаний, втом числе в Бретани в «Крестьянском кодексе» 1675 года, ак концу XVIII века — ив бесчисленных крестьянских «наказах».

Эти накаленныерукопашные битвы лицом к лицу неимущих с имущими и по поводу имуществпри всей их близорукости пробуждали тени каких-то мыслей вообще обимуществе, о собственности и об ее отсутствии. Первым мотивомнародных мятежей многие документы называют «нищету»,«отчаяние» людей, которые «устали страдать» икоторым «нечего терять». Но ведь каждый в толпе считалсебя не грабителем, а перед совестью и ближними оправдывал свой бунттем, что эти богатства сами незаконно и несправедливо награблены унего. Разве не знаменательно, что сплошь и рядом восставшая беднотасчитала «вопросом чести», громя и сжигая имуществобогачей, ничего не брать себе, не грабить награбленного в свою личнуюпользу. За такими делами чуются уже раздумья о собственности.

Иногда в ходе боевмысль шла и дальше. Во время восстания в городе Ниоре в 1624 году мывидим во главе толпы какого-то монаха, по имени Каликст, который«проповедовал на городском рынке восстание и поучал, что грабежприпасов есть законный акт». И полтораста лет спустя, во время«мучной войны» голодных деревенских и городских низов,звучали такие же мотивы погрома хлебных спекулянтов.

Былая вера внезыблемость и неприкосновенность существующих имущественныхотношений расшаталась до самого корня. Народные восстания пыталисьударять по ним на практике, а это расшевеливало и тугую народнуюдуму. Ведь надо было что-то возражать тем, кто отговаривал такдействовать. Иногда пробуждающаяся мысль пытается апеллировать к«старине», «старой правде»: законны только теплатежи земельным собственникам или только те подати, которые немоложе, например, времен Генриха IV. Иногда эта «старая правда»относится к мифической древности, и крестьяне требуют «вернутьим собственность на их землю», которую они якобы когда-тоимели.

А подчас не видно иссылок на старину. Просто-де надо забрать награбленное, переделитьили впредь уже и оставить добро ничьим, мирским. По документамвосстания в Бретани в 1675 году мы уже заметили все эти помыслы.Неизвестно, конечно, означала ли отмеченная перепуганным сельскимсвященником «общность имуществ» практику или идеювосставших крестьян, но уверенно можно сказать, что этот листокбумаги свидетельствует о глубочайшей ломке самых коренных понятий особственности, происходившей где-то в недрах психологии и сознаниянародных масс Франции. Почвой этих настроений была борьба сфеодальной собственностью, и без этих настроений она не моглаувенчаться победой.

Но могучий взмах ототрицания до утверждения, от стихийного настроения к осознанной идее,хотя бы еще и бесконечно далекой от научной теории, впервые воФранции свершил лишь ум Жана Мелье. Дыхание он превратил в плоть. Изэтих зачатков Мелье развернул цельное, страстное, непримиримоеучение, обращенное к массам.

Вторая идея,возможность возникновения которой была невидимо скрыта в самом фактенеудержимого половодья народных восстаний, — это идея ихпобеды. Раз люди бьются, хотя бы и совсем стихийно, они чают победы.Они бились снова и снова, и это значит, что где-то маячила никем ещедо конца не осознанная идея свержения существующих властей, стоящихна пути любого из восстаний. Идея торжества народа. Власти охраняли«порядок». Нельзя было затронуть «порядок»,нельзя было шелохнуть его, не вступив в столкновение с полицией,жандармерией, судом, с администрацией городской, провинциальной,королевской, с армией, буржуазной милицией городов, вооруженнымдворянством. Каждая попытка народных низов оказать какой-нибудьколлективный отпор тому или иному новому экономическому притеснениюоказывалась их столкновением с властями — «бунтом».Не хватало сил местного аппарата власти для подавления «мятежников»— присылались королевские войска из центра или снимались сфронта; выдыхался авторитет местных властей — за ними вздымалсяавторитет самого абсолютного монарха — Людовика XIII, ЛюдовикаXIV, Людовика XV…

Падала в народе рабскаяпокорность перед начальством. Чиновные донесения в Париж соднообразием повторяют о недостатке в народе уважения к магистратам,о растущей непокорности «черни», ее «непочтительности»,«наглости». Интендант из Лангедока пишет, что новый нажим«еще увеличивает упрямство и заставляет еще сильнее разразитьсянеповиновение народа». Из Дофинэ: «Когда приставыприходят в деревенские общины, на них уже поднимают камни; заставитьслушаться затруднительно». Из Прованса: «Этот большойнарод не знает ни что такое любить своего государя, ни что такое егослушаться». Из Бордо губернатор с тревогой пишет о «частыхнаглых выходках и вольностях, которые позволяют себе некоторыебунтовщики, то распространяя мятежные писания, то произнося дерзкиеречи даже в присутствии своих магистратов». Вот одно извосстаний потерпело поражение, но губернатор добавляет: «Неудачи,которые потерпел народ, поистине вырвали у него лишь оружие из рук,но отнюдь не бешенство и не злую волю из сердца, также и не дерзкие имятежные речи из уст». Из Лимузена: «Народ в деревняхчто-то уж слишком склонен к свободе и к восстанию». Обучастниках восстания: «Они совсем не опасаются наказания ипровозглашают свое преступление знаком своего мужества».

О другом восстании:власть короля «была чрезвычайно поколеблена в умах народа, иследует опасаться, что ее не удастся восстановить иначе, как спревеликим трудом». Другое донесение вторит: «Мы живем втакое время, когда не следовало бы безрассудно плохо обращаться снародом. Бесполезная суровость только вырывает из его души последниеостатки его преданности государю». Из провинции Гиень: «Долженсказать вам, что в Перигоре народ начинает грозить всем, кто служитпо королевским делам»…

Сведения обесцеремонных расправах восстающего там и тут народа с лицами,облеченными властью, от самых низших до самых высших, об угрозахвластям буквально бесчисленны. Случались брань и оскорбления и поадресу королевской персоны. Правда, чаще кричали что-нибудь вроде «Даздравствует король без налогов!», но ведь так кричали и вовремя революции в конце XVIII века, пока не подошел момент рубитькоролю голову. Венецианский посол доносил к себе из Франции всередине XVII века о «ропоте и ненависти к правительству»,о повсеместных восстаниях, которые, однако, остаются раздробленными,так как народ «не может подняться без руководства и ему хватаетсил лишь на то, чтобы излить негодование в ругательствах и проклятияхпо адресу правительства».

Да, народные восстаниябыли распылены, и их удавалось усмирять. Но ведь в каждом брезжиланадежда на победу, без нее люди не дрались бы. А если заглянуть чутьвперед, что же это такое — победа, что она сулит? Что за«свободу»? В провинции Нормандии в 1639 году «босоногие»со своим вожаком Жаном Морелем, каким-то очень бедным и очень смелымприходским священником, может быть похожим на Жана Мелье, нанесколько месяцев установили свою власть, издавали свои законы,писали в другие провинции Франции с призывом присоединяться к ним. Впровинции Виварэ в 1670 году восставшие крестьяне в воззвании писали,что «пришло их время и не годится им всегда оставатьсяслепыми». «Пришло время исполниться пророчеству, чтоглиняные горшки разобьют железные горшки. Проклятие дворянам исвященникам, врагам нашим!» В Бретани в 1675 году крестьяне,гневается один судебный документ, «говорили, что наступиловремя их абсолютного полновластия, издевались над нашим повелителемкоролем и над его эдиктами, так же как над судом и над всеми, ктовершит закон, и заявляли, что они заставят признать себя ислушаться».

В таких выступлениях ив сотнях им подобных пробивается сквозь всю коросту навязанных мнениймысль, что восстание народа дело доброе, правое, верное; местныевласти то и дело жалуются в донесениях в Париж, что народрассматривает мятежи как героические деяния, а никак не хочет видетьв них, как полагалось бы, ни преступления, ни греха. Упрямой поросльюпробиваются в этих бунтарских лозунгах зачатки мыслей о властипобедившего народа, о народоправстве, общежитии свободных и равныхкрестьян.

Но это отрицание прав ивсесилия существующей власти только в мозгу Жана Мелье былопереработано в утверждение: в идею революции. До Мелье (и долго посленего) не было во французской общественной мысли идеи победывосставшего народа.

Третья идея,скрывавшаяся глубоко-глубоко на дне настроений и неясных мыслейборовшегося народа, идея, как и две предыдущие, лишь возможная, еслиее кто-нибудь поднимет с этого дна, из действий, из практики, изстихии народных восстаний, — это идея безбожия.

Едва ввязавшись вборьбу, крестьяне и плебеи с каждым часом все непоправимее, очертяголову нарушали суровую заповедь царившей в их сознании религии. Ониеще не могли как-либо обобщить и в форме новых додуманных мыслейвыразить этот накапливавшийся опыт: церковь грозила нестерпимейшимизагробными муками за участие в неповиновении, в возмущении, ибовсякое человеческое неповиновение есть повторение восстания сатаныпротив бога. А вот голодный желудок, голодная семья, оскорбленноедостоинство, раненая справедливость — все влекло на бунт ивозмущение. Надо было как-то осмысливать это, отмахиваться от попов сих угрозами, с их — сызмальства казавшимися незыблемыми —представлениями об аде, о грехе. И мысль теперь уже, увы, как-то неподкидывала спасительной уловки, как когда-то, лет сто назад:восстание тогда казалось оправданным, раз это восстание за истиннуюверу против сатанинских ухищрений воцарившейся ложной веры. Разве чтовосставшие в 1702–1704 годах крестьяне-гугеноты прибегли кэтому старому утешению, в общем-то потерявшему силу над мозгами.

Духовенство и монахи смолитвами и проповедями, со святыми дарами и мощами, с крестами исвятыми, со слезами на глазах и страстными увещеваниями, а иной раз встаромодных доспехах и с алебардами преграждали дорогу любомународному восстанию. Церковь не менее активно противостояла всем этимбунтам и мятежам, всем этим войнам бедняков против богатых, чемгосударство. Бывало, что толпа поддавалась уговорам и заклятиям. Номного чаще ей приходилось волей-неволей сметать и это препятствие,хотя бы и осененное крестом. О расправах с духовенством во времявосстаний говорят многие документы тех времен. Вот в одном бургежители оставили замертво на месте своего кюре, который вздумал вгорячую минуту проповедовать им уплату налога. Вот из хроники овосстании в Виварэ в 1670 году: «Было опасно призывать народ кповиновению; священники в Лашанне, Мезильяне и других местах былипогромлены за то, что говорили, что подчинение приказам короля естьбожественный закон».

Частенько речь шла ужене только о духовенстве, но о самой вере. В сообщениях о ходенародных восстаний тут и там попадаются слова «кощунства»,«богохульства». Необходимость убрать помеху с пути,трудные и неясные мысли в поисках оправдания своих действийвыливались подчас в насмешки и гнев против церковного благолепия иблагочиния, в погромы монастырей и церквей, в проклятия попам,монахам и самому богу.

Источники XVIII века,относящиеся к Шампани, рассказывают, что кюре во многих местахбоялись своих прихожан, ставших от нищеты «озлобленными,мстительными, вздорными, исполненными ненависти». В особенностидостается жителям протестантских приходов: они слывут«республиканцами», они «злобны, опасны, сварливы,мстительны, нарушители порядка». Но и в католических приходахэти настроения неумолимо распространяются на церковь и веру. В одномиз районов Шампани «прихожане немного республиканцы, любятнезависимость, игру, вино, танцы и удовольствия, они необузданны ибогохульствуют, а во время крестного хода и мессы устраиваютскандалы». Один приходский кюре пишет: церковь оскорбляют,обряды презирают, все идет от плохого к худшему, и крестьяне выражаютсвое недовольство всякими «насилиями». Некоторые кюреШампани сигнализируют о распространении безверия, и том, чтокрестьяне отказываются перед смертью от Причастия. Прихожане,жалуется кюре, «не хотят подчинения, прививают молодежи духнезависимости, безверия, вольнодумства, а кюре очень трудно заставитьслушать свои советы». «Жители полны гордыни, плачутся насудьбу свою и возлагают ответственность за беды свои и нищету назнать и на бога». «Они не ходят в церковь, пренебрегаютпричастием, Не набожны, безразличны к религии». «Вот ужемного лет они преследуют служителей культа, обращая на них своюярость, злобу, самую черную клевету».

Но сомнения, доводыпротив вдалбливаемого и Заучиваемого на протяжении всей жизнивероучения. Лишь по крупицам накапливались в тайных уголках мысли, всемейной тиши, складывались кроха к крохе в строе характера инастроения от отцов к детям, от Дедов к внукам. Как черпнуть этойзлой гущи с самого дна, выжать ее, спрессовать да так закалить в огнемысли, чтоб она сделалась крепче и грознее стали?

Этот скачок совершен в«Завещании» Жана Мелье. Три идеи Жан Мелье выплавил изогнедышащей и чадом окутанной стихии народного протеста против всегостроя жизни и мысли. Сравнительно с настроениями это был огромныйскачок. Народ не имел образования. Феодальная, абсолютистская,католическая идеология была старой, привившейся, всестороннеразработанной, обладала огромными средствами распространения. Дляпоединка с ней нужно

было не настроение, аее же оружие. Надо было его выковать. У народа не было своейинтеллигенции. Надо было из земли выйти богатырям.

Чтоб поднялся эдакийбогатырь, он должен был обладать чувством, что широчайшие народныемассы Франции ждут его слова, как сухая земля ждет дождя. Мельедолжен был с огромной силой почувствовать и сконцентрировать в себеощущение, что старый способ мышления расшатался в самом низу —потерял воздействие на народ. И в самом деле, тревожный общий голоспредставителей власти на местах: народ не слушается уговоров, его невразумишь, доводы и резоны почти не действуют на него. Одинпровинциальный интендант, ссылаясь в письме на свое отличное знание«крайней нищеты здешнего народа и необыкновенного волнения вумах, которое она вызывает», советует правительству всемивозможными средствами «расположить к послушанию умы, которыетрудно убедить слушаться, когда желудки голодны, и которые крайняябедность сделала невосприимчивыми к уговорам». Иначе говоря,потеряли силу аргументы, которыми прежде можно было урезонить иуспокоить народ: духовенство и «благоразумные», «мудрые»люди призывали к порядку и покорности, клеймили дух сопротивления, анищета, голод, материальные условия упорно требовали этого самогосопротивления и, значит, расшатывали авторитеты. О казнях«бунтовщиков» в городе Кане мемуарист рассказывал сужасом: «Они умерли без раскаяния в своих грехах, говоряотвратительнейшие слова о том, к чему должны были бы питатьвеличайшее почтение». Такова та вспаханная почва народногодуха, куда уходят глубочайшие корни идейного переворота, огромногоподвига мысли, совершенного кюре Жаном Мелье.

Писарев когда-тонаписал статью «Французский крестьянин в 1789 году». Вэтой статье, по его словам, стремился он «ввести читателя в тутаинственную лабораторию, почти недоступную для историка, гдевырабатывается — из бесчисленного множества разнороднейшихэлементов и под влиянием тысячи содействующих и препятствующихусловий — тот великий глас народа, который действительно, раноили поздно, всегда оказывается гласом божиим, то есть определяетсвоим громко произнесенным приговором течение исторических событий».

Беглые, короткиезаметки ввели нас в кое-какие уголки этой таинственной лаборатории.До приговора еще далеко — его открыто масса французского народапроизнесет только в великой буре конца века. Но в начале века находиммы почти недоступное взгляду историка чудо этой лаборатории: синтезиз разнороднейших элементов голоса народа — кристально чистого,уверенно возвещающего победу и приговор голоса Жана Мелье.

Был ли Мелье человекомсовершенно единственным в своем роде? Нет, он был самым крупным исамым счастливым из других дерзавших смельчаков, единственнымоставившим неизгладимый след. Другие люди такого склада мыслей,которых эпоха с необходимостью порождала снова и снова там и тут, несумели или выносить до конца эти три идеи, или высказать их со всейполнотой, или, что самое трудное, заставить себя услышать.

Эти люди должны былисоединять в себе известную образованность, интеллигентность сблизостью к народу по жизни, по роду своих занятий. Бывали среди нихбедные нотариусы, адвокаты. Но большая часть, как и Мелье,принадлежала к низшему духовенству. Хотя вся эта великая армиянизовых священников денно и нощно трубила в уши народу о покорностивластям и господам, из их рядов могли появляться люди, способныеатаковать эту главную помеху народному уму, религию, так как довольнознали ее.

Один сельский кюре,ставший, как говорили, эхом ненависти жителей к своему сеньору, ужеобобщал с кафедры, что эти люди присваивают себе народное добро«насилием, наглостью, палочными ударами и подкупом суда»,они вырывают у крестьян пищу изо рта, «чтобы кормиться самим,да вместе со своими девицами»; для обозначения сеньоров кюрепридумал новые слова: «человеклюдоубийца»,«человеклюдограбитель». Из провинции Овернь доносили вцентр: «Некоторые священники призывали в проповедях не платитьбольше ни военной повинности, ни недоимок по талье; один из нихнаходится сейчас в руках суда». Несколько позже оттуда жеинтендант пишет Кольберу, что «жители весьма мятежны»,один местный священник «последнее время произносит сотнисумасбродств, говорит весьма нагло о короле», он арестован инаходится в тюрьме. Другой кюре с церковной кафедры клеймил дурноеобращение с народом, нападал на налоги, восхвалял римскую республику;он говорил и о «тирании» и о «плохомправительстве».

Видно, зачатки народнойинтеллигенции — ив том числе именно из рядов низшегодуховенства — возникали как естественная поросль. То тот, тодругой кюре привлекался и по церковной линии к суровойответственности за всяческие проявления вольнодумства и кощунстваОчевидно, разные люди двигались в направлении тех обобщений, техвыводов, к которым пришел Жан Мелье.

Но немногие могли иметьстолько непреклонной решимости ума, логического бесстрашия, силы иискренности в поисках правды, как он.

Глава 3. Неприметная жизнь

Жан Мелье родился,прожил шестьдесят пять лет и умер в тех местах, где неплодоноснаяВшивая Шампань переходит в лесистую, изрезанную долинами область ксеверу от реки Эны. Земля тут была тоже иссохшая, в нее толькозапустили свои глубокие корни деревья и кустарники, частьюискусственно насажденные человеком в многовековой войне с доставшейсяему сухой коркой земли «Мелье» — местное названиепривитого здесь лесоводами дерева мушмулы с терпкими, твердымиплодами.

Родители Жана Мелье,Жерар Мелье и Симфориенна Бреди, жили в одном из самых бедных районовШампани, в деревне Мазерни, недалеко от города Мезьера. Жерарзначился работником. Он занимался шерстоткацким кустарным промыслом.

В 1664 году у Жерара иСимфориенны родился сын Жан. Он был крещен 15 июня.

Чтобы понять кое-что впсихологии крестьян, окружавших Жана Мелье, вот слова, которыеГольбах записал о них позже со слов своих друзей из города Мезьера:«В последние годы царствования Людовика XIV жители Шампани,изнемогавшие от налогов, каждый день читали молитву, в которойпросили бога об одной милости — умереть в текущем году; ониобучили и детей этой молитве» Жан Мелье был современникомнескольких ужасных голодных годов, поразивших всю Францию, в томЧисле и Шампань. Если годы его детства и юности, 60-70-е годы XVIIвека, были в целом трудными в экономическом отношении, временемдороговизны и недоедания, то в последнее десятилетие XVII веканачинаются какие-то сумасшедшие скачки, словно новые и новые паденияв экономическую пропасть, из которой затем общество с трудомвыкарабкивается. Так продолжалось и в первой четверти XVIII века.Такими кричащими годинами голода и вымирания были: 1693, 1694, 1698,1709, 1725. В момент первой из этих катастроф Мелье не было ещетридцати лет. В момент самой страшной из них, в 1709 году, когда занемногие месяцы исчезло несколько миллионов французов, Жану Мельебыло 45 лет. Во время последнего из отмеченных голодных годов,ужасные последствия которого ощущались еще в 1726 и 1727 годах, емушел седьмой десяток.

Та семья в деревнеМазерни, в которой родился Жан, была крестьянской семьей,простонародной ветвью рода Мелье. Но та же фамилия несколько развстречается в кратких надгробных надписях Реймского собора. Средидальних родственников Жана Мелье были и кюре и каноники. Этосплетение крестьянского и духовного звания было своего рода фамильнойтрадицией. Вероятно, она повлияла и на судьбу Жана.

Но навряд ли оночутился бы в рядах сельских кюре, если бы его отец не был человекомс известным достатком. Среди бедняков он был не из бедных.

Нам мало известно оЖераре Мелье, но мы знаем, что представляла собою сельскаяшерстоткацкая кустарная промышленность в Шампани.

Не имея возможностиизвлечь из своих земель достаточно дохода для существования и впервую очередь для уплаты всех податей и повинностей, крестьяне здесьпочти поголовно с давних времен работали дополнительно на дому,изготовляя разные, по большей части грубые, шерстяные ткани. Работалиони на скупщиков. Этот мирок скупщиков, мануфактуристов составлялцелую пирамиду от крупных, опиравшихся на промышленность большихгородов и их окрестностей, до мельчайших, гнездившихся в самыхзатерянных сельских уголках.

Жерар Мелье и его семьяизготовляли саржу. Свозилась она скупщиками с обширной области вгород Мезьер и оттуда сбывалась не только в Шампани, — нои далеко за ее пределами. Как и другие, Жерар Мелье, хоть и будучипреимущественно ткачом, отнюдь не терял связи с землей — вМазерни у него были какие-то владения, может быть пашня, может бытьсады. С большой вероятностью можно предполагать, что ему былоневыгодно числиться полно-надельным крестьянином и что именнопоэтому, то есть чтобы поменьше платить налогов со своейнедвижимости, он сделал щедрый подарок сыну Жану, когда тот был ещеюным семинаристом. Сохранился Дарственный документ от 13 февраля 1687года о передаче Жераром Мелье сыну Жану дома Мазерни, по-видимому сприусадебной землей. Этот документ сопровождается свидетельством кюреэтой деревни, что, как положено, три воскресенья подряд он на обеднев своей приходской церкви «огласил наследственное право метраЖана Мелье, причетника нашей епархии, изучающего в семинариилатинскую грамоту и богословие и намеревающегося стать священником,на дарованные ему различные владения, расположенные в пределах даннойместности».

В этом даре, очевидно,слились и тайный хозяйственный умысел и выполнение обязательноготребования минимального имущественного ценза для вступающего вдуховный сан. Но этот дар бесспорно свидетельствует и о том, чтосемья была отнюдь не бедная, более того, достаток в семье явноприбавлялся: в этом документе Жерар Мелье записан уже не«работником», а «торговцем из Мазерни» —он вырос в мелкого деревенского скупщика. Его жилистая рука крепкоподдерживала сына.

Другую руку протянулкрестьянскому сыну Жану Мелье из-под могильной плиты один из егодальних родственников, его тезка, каноник Реймского собора Жан Мелье,скончавшийся в 1679 году. Так можно думать. Ибо во главе реймскойдуховной семинарии стоял в то время преемник этого покойного ЖанаМелье, возможно многим ему обязанный, каноник

Реймского собора ЖакКаллу. Похоже, что он сильно порадел и в семинарии и позже ЖануМелье-младшему.

Жан Мелье был еще оченьюн, когда родители зa него выбирали ему будущность.

Это дело относилосьпрежде всего к расчетливости, да и к честолюбию крестьянской семьи.Раз в доме завелся хоть самый маленький достаток, вся тугодумнаямужицкая изобретательность, вся многотрудной жизнью вскормленнаядеревенская сметка употреблялись на то, чтоб его не потерять,закрепить. Проесть и пропить свои едва заведшиеся деньжонки? Это нетолько противоречило бережливости и рассудку. От соседей идеревенского сборщика налогов трудно было бы скрывать, что в домеедят лучше или укрываются теплее. Руссо рассказывал, как во времясвоих странствий, оставшись на ночлег в какой-то деревушке, он долгоне мог выпросить у нищего хозяина даже самого скудного ужина, покатот не убедился, что гость действительно случайный прохожий,действительно никак не причастен ни к каким налогам и поборам, итолько тогда достал из тайника отличную и обильную снедь для трапезы.Налоговая коса начисто сбривала всякую неосторожно пробившуюсяпоросль хозяйственного достатка в семье. Дом, о котором говорили«зажиточный», уже обречен был на недалекое разорение:всегда находились те или иные предлоги или у сборщика налогов, или уместного сеньора, или у судьи, или у священника, или у самой общиныподвести под какой-нибудь штраф, заставить внести недоимки за бедногососеда, что-то подносить, от чего-то откупаться, — словом,этому вожделенному и злополучному достатку, который столькимиухищрениями и стольким потом заполучали в дом, не было места в доме.Что же, прятать его в кубышке? Бессмысленно.

Во Франции XVIII века,где все держалось на сословных привилегиях одних людей перед другими,на беззащитности одних и огражденности других, надежно вложитьдостаток можно было только в чин, в званье, в ранг. Истратить деньгина приобретение сыну какой-нибудь службы в городе было, может,заманчиво, но и слишком дорого и слишком далеко за горизонтом глухойдеревушки Вшивой Шампани. И родители решили сделать Жана священником.

Это было верхоммечтаний множества крестьянах семей. Вывести своего отпрыска в рядысословия, стоящего над простыми людьми! Пусть это был самый маленькийшажок, но все-таки гигантский, потому что это был шажок через тучерту, которая влила всех людей Франции на две части — простыхнепростых. И в то же время сельский священник тоже бы никуда и неуходил от дедовского лада жизни. Он оставался деревенщиной, во всемпонятом, во всем своим. Только, кроме надежного прощания, прибавлялсяему еще некий небольшой авторитет среди вчерашней ровни. Как было непомечать, как было не поднатужиться крестьянской семье!

Обучаясь грамоте иначаткам знаний у деревенского кюре в Мазерни, Жан проявилспособности интерес. Он подрастал. Родители в последний раз ееподсчитали, все взвесили и отправили его учиться духовную семинарию вгород Реймс.

Перед смертью Жан Мельеобъяснял своим прихожанам, что он стал священником при полномбезразличии к религии. В молодости, писал он, меня уговорили принятьдуховное звание, — я пошел на это, чтобы не огорчить своихродителей, которым очень хотелось видеть меня в этом звании, какболее спокойном, мирном и почетном, чем положение среднего человекаиз народа.

У нас нет причин недоверять Мелье. Он мог сказать, что некуда был религиозен, потомпонял свое заблуждение. Это звучало бы достаточно убедительно. Но онпишет, что смолоду не был верующим или суеверным. Такие слова,конечно, не означают присутствия атеистических идей в вихрастойголове деревенского парнишки. Но они, как все, что писал Мелье, дышатчистой правдой. Религиозное настроение как-то испарялось из духовногостроя французской деревни вот уже на протяжении ряда поколений, хотяона оставалась исправно католической, всем миром бывала в церкви,исполняла обряды и возносила молитвы. Жан Мелье просто хочет сказать,что в своей душе, как и у окружающих, он не замечал религиозногожара, когда ему избрали духовное звание, но и не чувствовал причинпротивиться ему.

Деревенский пареньживет в древнем, каменном, огромном городе. Юноша так мал, невзрачени незначителен перед возносящимися в небо башнями и сводами Реймскогособора, он тонет в его полумраке, озаренном неземной красотойогромных многоцветных витражей, его переполняют и несут густые,вязкие, тугие звуки органа, словно не имеющие источника, равномернонаполняющие собор и, кажется, весь мир. Здесь, в Реймсе, в холодныхстенах духовной семинарии, трудился крестьянский сын над усвоениемтонн жестокой поповской латинской премудрости и драгоценных граммовзнания и мысли. Здесь, в Реймсе, провел он годы.

Если когда-нибудьбиограф и разыщет в архиве реймской епархии какие-нибудь новыескудные сведения о семинаристе Жане Мелье, они не раскроют тайнытого, как делается великий человек. Он учился. Наверное,по-крестьянски, упорно. Утверждают, что в семинарии он держалсяособняком, не участвовал в общих забавах и казался своим товарищамчеловеком со странностями. Может быть. Вернее, что он был тут неочень в своем кругу, так как хоть и нет числа тем крестьянскимхижинам, где родители мечтали послать своего сына в духовнуюсеминарию, все-таки подавляющая масса молодых людей тут была измладших сынков беднеющих дворянских семей, из горожан, из чиновников.

О том, сколькосвященных книг, сколько античных авторов, сколько философских ибогословских трактатов прочел и запомнил Жан Мелье в эти годы, мыможем судить лишь по сноскам и цитатам, уснащающим текст егопроизведения. Его действительно научили на всю жизнь умению приводитькстати и некстати изречения из отцов церкви и священного писания. Новсе-таки именно здесь, в реймской духовной семинарии, может быть, вобщении со светскими и духовными образованными людьми города, былизаложены основы тех разнообразных и глубоких знаний, которые ЖанМелье кропотливо, упорно, настойчиво пополнял всю свою жизнь,научившись нуждаться в них, как в пище, как в воздухе, как в солнце.Здесь, по свидетельству «Краткого жизнеописания Жана Мелье»,пристрастился он к философии Декарта.

Может быть, тут, вРеймсе, семинарист Жан из деревни Мазерни глотнул толику и другоговина, которое прижилось в его крови, — нет, нешампанского, хотя, наверное, попробовал и его из огромных бочек впогребах этой столицы шампанских вин, а иного: хмеля рабочего ропотаи бунта. Мы уже знаем, как глубоко он был погружен в волныкрестьянского гнева. Ну, а рабочего? В Реймсе и окрестностях жилодобрых тысяч 30–40 рабочих, кустарей, подмастерьев одноготолько шерстоткацкого промысла. Город был полон и других мелкихремесленников, поденщиков, голытьбы. Столица епархии Реймс, как истолица провинции Труа, видели на протяжении и XVII и XVIII вековнесколько безудержных извержений лавы плебейского гнева, а висторических антрактах, как легко догадаться, лев не превращался вдомашнюю кошку. Жаркий воздух, которым дышали предместья Реймса, могзабросить кое-какие неугасимые искры в жилы деревенского семинариста.

Он переступал соступеньки на ступеньку. Двадцати одного года он причетник, двадцатидвух — дьячок, через год — дьякон.

Двадцати трех лет онокончил семинарию и был посвящен в священнический сан. Шаг черезневидимую черту, разделявшую всех французов, совершился.

Очень скоро, в декабре1688 года, по ходатайству главы семинарии каноника Жака Каллу, ЖанМелье получил временное место священника в городе Шалоне-на-Марне.Пробыл он там совсем недолго, пару месяцев, но вся жизнь егонастолько принадлежала деревенской глуши, что каждое приобщение кгородскому духу заслуживает упоминания и, наверное, по контрастусовершало в нем глубочайшую работу. В Шампани было мало большихгородов, тем более центров культуры. Жану Мелье довелось жить в техдвух городах, Реймсе и Шалоне, где во второй половине XVIII века былиучреждены литературные сообщества, а выросшая из этой основыпровинциальная Академия в Шалоне сыграла свою роль в идейных битвахэпохи Просвещения.

Однако Жан Мелье делалсвою предопределенную родительской волей карьеру. Он должен былвернуться в родные места человеком высшего сорта. В начале 1689 годадвадцатичетырехлетнему кюре был дан самостоятельный приход. Это ибыло пределом мечтаний. Деревня, в которую навеки прибыл Мелье,называлась Этрепиньи.

Тень предшественника вэтих местах не предвещала ему доброго. Предыдущий кюре, Жан Мартине,был в очень плохих отношениях с духовным владыкой —архиепископом реймским кардиналом Ле Телье. Монсеньор отзывался о немраздраженно: «Безрассуден, груб». Монсеньор требовал отпожилого кюре выселить из дома жену и двадцатипятилетнюю дочь, таккак их существование противоречило закону духовного сословия. В 1676году прибывший с ревизией архиепископ записывает: «Я нашелэтого кюре упрямым, самонадеянным и упорствующим в своем грехе, яприказал отправить его в тюрьму в Мезьере». Кюре Мартинесдался, его выпустили из тюрьмы, и он более или менее исправноотправлял свою службу, но через шесть лет новая архиепископскаязапись звучит погребально: «Ничто не изменилось». Вот наместо этого неудачника, то ли окончательно засаженного в тюрьму, толи умершего, и прибыл Жан Мелье в деревню Этрепиньи.

Ему было поручено такжеобслуживать прихожан соседней деревни Балэв. Позже автор «Краткогожизнеописания Жана Мелье», затем Вольтер, а вслед за ними идругие вместо Балэв называли другую лежащую рядом деревушку —Бю (или Бютс), очевидно из-за того, что на своей рукописи Мельенаписал сокращенно и неразборчиво: «Бал.»; впрочем, можетбыть не по обязанности, так по необходимости Мелье порой отправлялтребы и в Бю. Все три деревни составляли тесный треугольник, ходу изодной в другую было с полчаса.

А самое важное,пожалуй, что Этрепиньи находилась всего в каких-нибудь 10–12километрах от родной деревни, от Мазерни. Все было, как видим,устроено как нельзя лучше. Частенько можно было навещать своискромные владения, свой сад в Мазерни; можно было сколько угоднопосещать родных и принимать их в Этрепиньи, в доме при церкви, где онжил, внушавшем им гордость и почтение благодаря заботам содержавшихего в исправности прихожан.

Приходскому кюре жилосьиначе, чем крестьянам. Вот, например, предписания из королевскогоордонанса 1695 года. Прихожане обязаны предоставить своему кюреподобающее жилище: две комнаты с каминами, из которых однапредназначена служить столовой, другая — спальней, а такжекабинет, кухню и хлебный амбар. Кроме того, при квартире должныиметься колодец, отхожее место, кладовка и погреб. Если приходпротяженный, надлежит добавить конюшню на одну-две лошади. Пусть этопостановление королевского совета и не во всех случаях точновыполнялось, оно позволяет хоть несколько вообразить интерьер иансамбль домика кюре при деревенской церкви.

Деревня не была простойсуммой дворов. До самого конца дореволюционного режима все населениедеревни охватывалось словом «приход» и в то же времядругим, менее ясным, менее юридически определенным, но более древним,более живучим и, может быть, более жизненным словом: коммюнотэ,община. В этом нам важно одно: сквозит, пробивается, не умирает вжизни народа едва видимая издали, но очень ощутимая в будничной близиобщность. Крестьяне не совсем-то рассыпаны, как картошка из мешка.Есть и нечто придающее им чувство взаимосвязи и взаимопомощи. Важное,необходимое чувство, когда придет час борьбы.

Но трудно отделитьобщину от прихода. Вот в воскресный день, прослушав обедню, высыпалиприхожане из церкви, и тут же превращаются они в мирской сход —обсуждают касающиеся их житейские дела. Церковь сама стремится ктому, чтобы приход и сельская община слились, чтобы кюре стал как быглавою общинников. Духовенство, препоручая прихожанам часть расходови трудов по содержанию в порядке сельской церкви, тем самымпризнавало за ними определенные права по собиранию и расходованиюсредств. Сама колокольня была чем-то вроде дозорной башни общины, ацерковная кафедра — ее трибуной. Иногда после обедни, а иногдаи во время проповеди священник оглашал законы и приказы, всяческогорода уведомления и приговоры о распродаже или наследовании имущества.Тот же священник оказывался председательствующим при разнообразныхактах гражданской жизни, на разных собраниях и разбирательствах.

Выходит, чтоединственной повседневной организацией в жизни деревни была едвавидимая на первый взгляд община, а единственным представителем властии организатором — выпирающий на передний план кюре.

Своим присутствием онпридавал своего рода священный характер не только смерти, свадьбе,крестинам, но и любому собранию жителей деревни по какому бы то нибыло поводу. В свою очередь, он получал тем самым многие мирскиеобязанности: не было другого органа или лица для хранения завещаний,для регистрации рождений, браков, похорон. Прямым образом закон непредписывал и не запрещал священнику заниматься светскими деламиприхожан. Но ведь кюре были и начитаннее и речистее всех других,поэтому их слушали. Счету они тоже были обучены лучше остальных, икак-то само собой они командовали и раскладкой налога междуобщинниками; считалось к тому же, что именно они-то проявят при этомбольше, чем другие, и справедливости и милосердия. Лиха беда начало,иные интенданты вменяли им это в прямую обязанность, на кюре сыпалисьзапросы от провинциальных властей: то о числе и достатке жителей, тоо заразных заболеваниях, то о падеже скота и прочих происшествиях.

Сбираясь в церкви вовремя обедни, прихожане насыщали здесь и свое политическоелюбопытство. Церковная кафедра была единственной заменой газет.Слушали с интересом: епископское письмо предписывало отслужитьторжественную обедню по случаю победы, занятия города, заключениямира. Отсюда же узнавали о событиях в королевском доме —появлении на свет наследников и принцев крови, династических браках,смене венценосцев на престоле. Только так и доносились до темной,глухой деревни, до неумытого, безграмотного крестьянина отголоскибольшой политики, о которой историки позже писали большие книги.

Сельский кюреинформировал прихожан о политике властей. Он же, сельский кюре,информировал власти о политике прихожан — об их поведении.

Как видно, кюре вовсене просто было удерживать свой авторитет в приходе. В делах церквиего, несомненно, несколько связывал церковный староста, в мирских —кто посмелее и побогаче из общинников. Однако из «интеллигенции»в деревне имелась только повивальная бабка. В больших деревнях был иучитель, но гораздо чаще эти функции выполнял все тот же кюре.Редкими, очень редкими гостями по чрезвычайным поводам бывали укрестьян врач, судья, священник из другого прихода.

Что подтачивалоавторитет и влияние кюре, что усиливало — трудно распутать этитихие глубокие течения и крохотные водовороты в как будто неподвижноми застойном темном омуте деревенских будней.

Преобладающим фактомбыла все же скрытая или открытая напряженность в отношениях междусвященником и деревней. Он навлекает на себя подозрения в корысти, онвыглядит потатчиком всем кровопийцам. И неспроста.

Слов нет, велико былообычно доверие стада к своему пастырю. Но велики были и причины,рождавшие недоверие. Четыре было врага у крестьянского имущества,помимо войн и природных бедствий: церковная десятина, королевскиеналоги, сеньор и ростовщик. Все четверо забирали себе крестьянскийтруд, опираясь на разные непоколебимые права. И всем четырем врагамкюре был друг, хотя бы и по-разному, хотя бы и защищая мимолетносвоих прихожан от кого-либо из них. В конце концов он был друг этимврагам. Но он-то был нужен господам только до той поры, пока внушалдружбу и доверие прихожанам, пока умел казаться стаду своим,уговаривать и успокаивать его.

У себя в Этрепиньи,среди населявших деревню 150 жителей, Мелье был поставлен как бы напьедестале. Вокруг кюре обращалась вся жизнь общины, и духовная исветская. Во все он был замешан и как вознесенный над прочимимужиками авторитет и в то же время как первый среди равных. Вхож изван он был в каждую из тридцати семи хижин по многу раз в год. Всехвидел по воскресеньям и праздникам в этой церквушке, что была для нихобщим домом, где не только молились, а узнавали новости, законы,приказы, где при входе и выходе обсуждалось все на свете, начиная отположения на фронтах войны и кончая рубкой леса или починкой моста.Произносил он им проповеди и, говоря, одновременно читал на этихзагрубевших, поднятых к нему лицах мужчин и женщин, старых и малыхвсе, что они понимали или не понимали, что мысленно отвечали и чегоне умели ответить. Он знал, как свои собственные, их скорбь и ихсмех, он их хоронил, крестил, конфирмовал, женил, исповедовал. Изачем ему была исповедальня, к чему было таинственное окошечко сошторкой, когда исповедь совершалась всегда и повсюду, не только вцеркви, но и в доме кюре, и в доме прихожанина, и в поле, и подсолнцем, и под звездами. Мелье знал все затаенные, рождавшиеся и ещене родившиеся мысли прихожан. Поэтому поистине он создал свою книгувместе с ними. Это была его вторая семинария, лучше сказать, егоакадемия и исследовательская лаборатория.

Инстинктом Мельесхватил главное условие доверия прихожан и тем самым постижения ихчувств и дум до самого дна, даже глубже, чем они сами постигали себя.

Отчуждение моглопроистекать не из исполнения им исконных, вроде бы неотъемлемых отсамой жизни церковных служб и обрядов. Он облачался в положенныеодежды, служил мессу, давал причастие, и в глазах крестьянина это неделало его ни существом сверхъестественным, ни человеком враждебнымили опасным. А вот что священнику надо было платить, отдавать ему изсвоих нищенских средств даже за каждую новую колыбель и каждый новыйгроб, да еще работать на его дворе или возить его, — вотчто обычно взращивало отчужденность, а там, глядишь, и ненависть.

Сколько горьких,справедливых, обиженных слов против жадных кюре находим мы передначалом революции 1789 года в наказах несчетного множества сельскихприходов при выборах в Генеральные штаты, какое море народногоотвращения к этим вымогателям в рясах, пиявкам, тартюфам! Народнаяякобинская революция и обрушила на них беспощадную

«дехристианизацию»в 1793 году, причем если сверху действовали большие идеологические иполитические мотивы, то снизу — в первую очередь —ненависть к кровопийцам, прижившимся под самым боком, зарившимся насвою долю чуть ли не с каждой навозной кучи и уж, во всяком случае, скаждой курицы в горшке. Но были такие кюре, которые шли во главекрестьянских отрядов палить феодальные усадьбы. Такие, что оказалисьзнаменосцами, трубачами и барабанщиками сельской революции.

Мелье всем своимсбереженным крестьянским инстинктом и пробуждавшимся разумением вещейстремился не утратить права доступа к мужицким сердцам. Он, видимо,изрядно обманул надежды своих родителей. Вероятно, с их точки зренияпорядок, который он завел в Этрепиньи, был плохой порядок.

Незадолго до своейсмерти Жан Мелье напоминал своим прихожанам: вы могли заметить, что ясочувствовал вашим бедствиям, что я не дорожил мздой за свою духовнуюслужбу, часто я, отправляя требы, не спрашивал платы, хотя имел быправо требовать, и уж никогда не гнался за жирными воздаяниями, зазаказными обеднями и приношениями. Позже один из первых биографовЖана Мелье, Сильвен Марешаль, писал: «В течение своей жизни онпосвятил все годы бедным своим прихожанам, отдавал им все, что у негооставалось, а сам он умел довольствоваться малым». Право, такойкюре, который ежегодно отдавал беднякам часть своего дохода иотказывался от той добавочной мзды, какая по обычаю причиталась емуза исполнение треб, представлял собою диковину. Тем более что этоимело явный привкус не благочестия, а вольнодумства.

Впрочем, все этоделалось вполне естественно, просто, не преувеличенно. Крестьянскомуздравому смыслу Мелье, как и его прихожан, экзальтация претила бы. Вотношениях же этого мирка все было обыкновенно и потому прозрачно.Жил на деревне поп, служил как надо, жил прилично, как ему положено,но с крестьян не драл, бедность их уважал, вот они ему и верили.

И все-таки в этомсознательно избранном строе жизни был уже свой вызов и смысл. СамМелье тысячу раз на год понимал, что он мог бы жить, как большинствокюре соседних приходов. Свой отказ от материальных выгод своейпрофессии он мысленно не может обособить от их отказа сказатьпростому народу правду. «Я никогда не разделял вкусабольшинства моих собратий по профессии, чревоугодников, с жадностьюпринимающих щедрую мзду за исполнение своих нелепых обязанностей. Ещебольшее отвращение я питал к священникам-циникам, которые желаюттолько жить в свое удовольствие на получаемые жирные доходы, а всвоем кругу насмехаются над таинствами и обрядами своей религии, да вдовершение всего еще и издеваются над простотой душевной своихприхожан, дающих веру этим сказкам и благочестиво отдающих своикрохи, чтобы те могли жить припеваючи и в свое удовольствие…Это и чудовищная неблагодарность и позорное вероломство по отношениюк своему благодетелю — народу, который трудится в поте лицасвоего для того, чтобы священники могли жить трудами его рук в полномизобилии».

И в предсмертномписьме, адресованном кюре соседних приходов, Мелье снова если и непопрекает их из деликатности жирными доходами, то терзает им уши, ужеот имени самого народа, тем, что за свою плату они должны учить народне заблуждениям идолопоклонства, а познанию истины и добрым нравам.Это, и только это ваш долг; настаивает Мелье. «За это вамплатят, с этой целью народ так обильно снабжает вас средствами кжизни, чтобы вы могли жить в довольстве, в то время как сам народ днии ночи тяжело трудится в поте лица своего для того, чтобы хотькак-нибудь поддержать свое жалкое существование. Но народ вовсе ненамерен давать вам такое хорошее содержание для того, чтобы выподдерживали его в каких-либо заблуждениях или пустых суевериях…В таком случае народ вправе смотреть на вас как на обманщиков, как налицемеров или как на недостойных насмешников, злоупотребляющихневежеством и простодушием тех, кто вам делает столько добра, кто вамдоверяет». Если так, — и голос Мелье поднимается докрика, — вы не достойны даже видеть свет дня, ни естьхлеб, который вы едите!

Это слова полуслепогоумирающего старика. К праву на них вела долгая-долгая, по внешностиничуть не приметная жизнь, перенасыщенная свыше всяких сил работойума в этой лаборатории, с этим микроскопом, делающим до боли в глазахотчетливой неясную, смутную нужду народа. Мелье влекло к беднякам. Онльнул к ним. Душой он был с теми, против кого его послали служить.Медленный рассудок десятилетиями постигал и раскрывал, в чем тутдело.

Событий и большихперемен в жизни Мелье, в сущности, не было. Мелье писал в конце днейгенеральному викарию в Реймсе, что вот провел он свою жизнь, как емукажется, довольно тихо и спокойно, как в физическом отношении, так ив духовном, и почитает себя счастливым, так как не имел несчастьяиспытать в отличие от стольких других людей ни тяжелых бедствий, нитяжелых болезней, за исключением разве причиняющего ему скорбьслабеющего зрения, которое ему пожалуй, дороже самой жизни.

«Я никогда не былтесно связан с миром», — писал Мелье. Он почтиполностью был погружен в крохотный мирок Этрепиньи и Балэв. Мы малознаем о его близких. Разве что единственный раз обронил он в«Завещании» о них полные теплого чувства слова: «Япредвижу, что после моей смерти мои родные и друзья, возможно, будутогорчены оскорбительными речами и надругательствами по моему адресу.Я охотно избавил бы их от этого огорчения. Но, как ни сильно во мнеэто желание, оно не остановит меня». При всей силе этогосоображения, поясняет Мелье, верх над ним в его душе возьмут ревностьк истине, справедливости и общему благу ненависть к религии итирании. Как видно, Жан Мелье глубоко любил родных и друзей.

Несомненно, Мелье былправ, что его родным после его смерти придется пережить неприятности.Свидетельство тому — документ от 25 июля 1729 года об отказе отнаследства покойного кюре его законных наследников — Жанны иАнтуанетты Мелье (сестер или племянниц), а также Гарлаша Роже,обозначенного как «торговец». Больше никого из родных кэтому времени не оставалось.

Католические священникине имели права жениться. В XVII веке очень многие имели невенчанныхжен. Они принуждены были выдавать своих жен за родственниц илислужанок. Из записей наезжавших в Этрепиньи из епархии ревизий видно,что в 1696 году у Мелье проживала в качестве служанки кузина двадцатитрех лет, — никакого внушения от церковного начальства непоследовало. Напротив, в 1716 году целая грязная возня была поднятапо поводу кузины-служанки восемнадцати лет. Мы не знаем ни имени егоподруги, ни когда она пришла в его жизнь, ни когда ушла.

И все-таки из своейракушки он сносился с внешним миром — как по своим служебнымнадобностям, так и из острого духовного голода, и к нему в раковинуоттуда доносились и раскаты грома, и накаленный воздух, и свежийветер.

По долгу службы кюреМелье был связан с разными инстанциями. Ближайшим к Этрепиньигородским центром был город Мезьер на реке Мёзе; на противоположномберегу лежал городок Шарлевилль. Несомненно, Мелье ездил в Мезьерочень часто. Полагают, что мог бывать он и в ближнем крупном городеСедане. В административном и налоговом отношении деревня Этрепиньиотносилась к бальяжу Сент-Менеульд. В административном центребальяжа, городке Сент-Менеульд на реке Эне, Мелье, конечно, тожебывал. По капризу административной судьбы деревенька Балэв попала вграницы другого бальяжа — реймского. Реймсу был подчинен кюреМелье и по главной линии — церковной. Реймс был центромепархии, с этим городом, где он учился, Мелье суждено было сохранитьна всю жизнь наиболее важную, наиболее ответственную, вероятно, идуховно наиболее плодотворную внешнюю связь. Расстояние до Реймсабыло очень большое, дороги ужасные, но и кюре время от временивызывали в епархию, и сам архиепископ реймский, как и генеральныйвикарий, периодически объезжая приходы, появлялись даже и в такихглухих медвежьих углах, как Этрепиньи.

Вероятно, важнее всего,что из поездок в Реймс кюре привозил в Этрепиньи в своей двуколкедрагоценнейшую кладь — книги. По сноскам в «Завещании»видно, что в его широкий круг чтения попадали и текущие новинки, ноничего или почти ничего из изданного за рубежом, хотя бы и нафранцузском языке. Впрочем, может быть, кто-нибудь дружески ипересылал ему книги. Весьма существенно отметить, что как раз в концеXVII и начале XVIII века книготорговцы Реймса подвергалисьнеоднократным преследованиям за продажу «дурных книг».

Важно и то, чтоблагоразумный, осмотрительный, осторожный кюре долгие годы сохранялполное расположение архиепископа Реймского Шарля Мориса ле Телье.Этот высокий иерарх католической церковной громады до самой своейсмерти в 1711 году не усматривал в кюре из Этрепиньи ни малейшегоподозрительного пятнышка, никакого изъяна. Он неоднократно отмечалдобросовестное исполнение этим кюре своих обязанностей. Был ли егопреосвященство очень близорук? Или втайне либерален? Или кюре был такдальновиден, что долго ни в чем внешнем не позволял проявитьсяразвертывавшейся в нем тугой пружине мысли? Тут очень уместнадогадка, что благоволение архиепископа Жану Мелье обеспечивалпокровительствовавший ему еще в семинарии и по окончании ее каноникРеймского собора Жак Каллу. Как помним, он был преемником другогоЖана Мелье и перенес на Жана Мелье-младшего какие-то давниеобязательства или симпатии. Он покровительствовал в епархии этомукюре удаленного прихода, отводил всякое облачко от его головы, покане умер в 1714 году. С того времени дела Мелье круто пошли под гору.

Доброжелательные отзывыархиепископа Ле Телье послужили главным основанием в 1847 годувоинствующему клерикалу из «Общества святого Виктора»Коллену де Планси поднести публике «Подлинный здравый смыслкюре Мелье», где биография Мелье сведена к тому, что дошестидесятидвухлетнего возраста он был хорошим благочестивым кюре итолько в последние два года жизни старик рехнулся: впав в идиотию,он, видите ли, вообразил, что получит кресло академика. Негодяй непомышлял, что Мелье к тому времени, заканчивая труд, имел самоездравое право на кресло академика, и того было бы куда как мало, чтоботметить его переворот в науке. Ему бы подобало кресло«первоприсутствующего» в Академии или Пантеонефранцузских просветителей.

Были ли у погруженногов свои думы кюре где-нибудь друзья, единомышленники, с которыми онмог делиться теснившимися в мозгу мнениями? Конечно, в скучной,елейной и жадной среде попов были и редкие избранники, с кем онобменивался и визитами и письмами. Из окрестных кюре, по крайней мерев последние годы жизни, Мелье навещал лишь двоих, которые были и егоофициальными исповедниками: кюре Вуори из деревни Варк и кюре Делавоиз деревни Бальзикур — в трех километрах от Этрепиньи. Кажется,Делаво был его истинным другом. Известен один его корреспондент издуховных лиц, сыгравший, может быть, большую роль в развитии егоинтеллекта: отец Бюффье. Как заманчиво было бы найти эти письма! Но вподавляющем большинстве, почти что поголовно, знакомые ему по Реймсу,по другим городам, по соседним приходам священники были безнадежноглухи. К ним, наверное, подошли бы злые слова, брошенные как-тоГерценом о католическом духовенстве: «…искусственныйклерикальный покой которым, особенно монахи, как сулемой, замеряютцелые стороны сердца и умы… Католический священник всегдасбивается на вдову: он так же в трауре и в одиночестве, он так жеверен чему-то, чего нет, и утоляет настоящие страсти раздражениемфантазии».

У Жана Мелье были,настоящие страсти, хоть и скрытые в глубинах сознания. Но по крайнеймере два раза буря все-таки ворвалась в его жизнь или скореевырвалась из него.

Одной большой бурей вбезбурной жизни кюре Мелье было короткое, но опалившее ему лицовмешательство во вспышку борьбы между крестьянами его приходов и ихпомещиком.

Деревня Этрепиньи, каки другие окрестные деревни, находилась на земле и под господствомместного феодала. Перед тем как Мелье вступил в свою должность, этимиземлями владел большой вельможа — главный квартирмейстеркоролевской армии, командующий войсками в Шампани и королевскийинтендант на Мёзе. Позже сеньором этих мест стал барон Антуан деКлери де Тули, а от него имение и титул унаследовал его зять, тожеАнтуан по имени. Этот барон имел дурную репутацию — выходца изнезнатных богачей, неразборчивого в средствах обогащения, алчного,жестокого по отношению к слабым. В его руках феодальные права надкрестьянами натянулись еще туже, стали еще болезненнее.

Имение сеньора былосвоего рода центром принадлежавшей ему территории. Как и над всемиподобными дворянскими имениями, тут, несомненно, возвышалась и издалибыла видна голубятня — знак привилегии, ибо только благородные,дворяне, имели право разводить голубей, а у ворот в таких именияхвозвышалась символическая виселица — знак судебных правсеньора. Сюда-то из всех деревень, расположенных на его земле,крестьяне в урочные сроки везли и несли из своих домов положенноеколичество добра и в первую очередь денег. Сюда же шли они исудиться, по крайней мере по всем делам, кроме крупных преступленийвроде убийства (за которые судил королевский суд), иначе говоря, повсем житейским хозяйственным тяжбам; гиблое дело было судиться ссеньором у судьи, который получал жалованье у самого сеньора и побольшей части кончал тем, что накладывал на жалобщика штраф в пользусеньора.

Шампань была одной изнемногих провинций Франции, где в XVIII веке время еще не смыло доконца остатки крепостного права. Некоторые повинности и обязанностикрестьянин нес не за то, что пользовался участком земли, а просто зато, что был крестьянином. Эти повинности не поземельного, а личногохарактера были крепостническими веригами. Как гиря, на ногахкрестьянина висела невозможность переехать куда-либо. Настоящимпроклятием было «право мертвой руки» — правосеньора после смерти крестьянина отнять у родных земельный участок,если они его не выкупят.

Сеньор де Тули, как идругие сеньоры, обладал до несуразности пестрыми, нигде толком незаписанными, а сложившимися на протяжении веков правами над своимикрестьянами. Иные из них были обременительными, иные открытооскорбительными, а все вместе составляли нестерпимое, мучительное,отвратительное ярмо. Они платили ему чинш за земельный участок. Еще —«часть поля», то есть часть урожая. Еще — частьстоимости всякой покупки и продажи. Еще — причудливо менявшиесяи сочетавшиеся от имения к имению то побор «с колеса», то«с угодий», «на голубятню», «за прогонскота», «за охрану», «за вино и сыр».Ко дню такого-то святого полагалось по два горшка вина с арпаназемли, ко дню другого — пятнадцатую часть имеющихся укрестьянина птиц, овец, свиней; ко дню третьего — бочку овса ит. д. И это еще далеко не все. Лишь сеньор во всей округе имелправо на большую печь для хлеба, на давильню для винограда, и хотя быты ничем этим и не пользовался, плати причитающийся со всех сбор; внекоторые периоды один он имел право продавать на рынке вино врозницу, когда другим было запрещено, или купить у привезших винокрестьян первый горшок по произвольной, выкрикнутой им самим цене.Всего не перечтешь и не опишешь. Господских голубей крестьяне немогли не только что стрелять, а даже сгонять со своих полей, когда теклевали зерно. Наезжали из столицы или издалека знатные гости, игосподин затевал им в утеху такие многодневные охоты не только полесам, а и по засеянным полям, что деревенские хозяйства подчас долгоне могли оправиться.

Если разнообразныекоролевские налоги, не менее разорительные, были хоть оформленыкакими-то законами и приказами, даже оглашавшимися в деревнях сцерковной кафедры, то дикое, чудовищное нагромождение повинностейперед земельным сеньором не было, в сущности, записано и закреплено,многое тут менялось по капризу и произволу самого помещика.

В начале революции 1789года деревенские «наказы» тут и там обрушивались нафеодальные права земельных сеньоров и требовали отмены разом всейэтой путаной невыносимой обузы, не стараясь даже разобраться в ней.Например, один из наказов Шампани гласил: «Вельможи собираютпринадлежащие народу плоды земли и при этом освобождены от налогов.На каком основании? Разве что на таком: самый лучший резон — утого, кто силен», — и поэтому наказ требует отменысеньориальных прав — «чудовищного произведения тирании ввека невежества».

Сеньор Антуан де Тулибыл, видимо, не более стеснен обычаями и совестью, чем другие. Около1716 года, то ли испытывая затруднения, то ли сочтя момент удобным,он затеял еще какие-то новшества, да неожиданно напоролся на отпор всвоих деревнях. Как развивался этот конфликт, как далеко зашел, мы незнаем. Но над мирком Этрепиньи сгустились тучи — набежала однаиз тех несчетных гроз, которые неизменно время от времени поднималисьв феодальном мире.

И вот гроза проверила иобнажила ту работу, которая происходила в тайниках сознания кюре изЭтрепиньи. Пока стоял штиль, он мог таиться, но раз начинался шторм,молчать было бы нечестно. Непростительно перед своими прихожанами иперед своим пониманием истины. В короткий миг этой малой грозы ЖанМелье сделал то, что он сделал бы без колебаний, живи он и в иные, насамом деле бурные времена, для которых, может быть, он и был создан.Кюре Мелье выступил со своими прихожанами против их притеснителя.Мало того, он выступил как их идеолог.

Развитие конфликта,начавшегося, может быть, задолго до того, мы застаем на той стадии,когда Мелье наотрез отказался оказать сеньору особые почести во времябогослужения. Очевидно, тот требовал этого как знака смирениястроптивого кюре. Мелье ссылался на то формальное основание, чтоподобные почести не оказывались и предшественникам нынешнего сеньораи что поэтому никакие распоряжения реймских викариев для него необязательны. Ревизия от 12 июня 1716 года записала: «Он враздоре со своим сеньором и говорит, что не нуждается в указаниях,насмехаясь над тем, что было приказано архиепископскими викариями».

В один прекрасный деньразъяренный самодур-помещик подъехал к окнам церкви в тот момент,когда кюре служил обедню или произносил проповедь, и сталоглушительно трубить в охотничий рог. Служба была сорвана. На этуобструкцию Мелье и ответил открытой контратакой в своих проповедях,направленной не столько против данного дворянина, сколько противвсего дворянства. Таких речей он произнес несколько. Это уже значилопревратить церковь в революционную трибуну. Сеньор де Тули, человек,видимо, тупой, усматривал в этом скорее личные нападки исоответственно слал в Реймс доносы, касавшиеся личной жизни Мелье.

Наконец он накликалпоявление епархиальной ревизии. Она нагрянула, уже явно разъяренная ираспаленная. Чего только не понаписано в акте, датированном 12 июня1716 года: «Кюре Жан Мелье невежествен, самонадеян, очень упрями непокладист; человек он состоятельный и пренебрегает церковью, таккак его доходы больше, чем десятина. Он вмешивается в решениевопросов, в которых не разбирается, и упорствует в своем мнении. Оночень занят своими делами и бесконечно небрежен при внешности весьмаблагочестивой и янсенистской». Далее описывается дурноесостояние церкви в Этрепиньи: на хорах, рядом со скамьей сеньора и вобиду ему, Мелье установил скамьи для простых прихожан (одна этадерзость выдает его бунтовщический образ мыслей!); в церкви неоказалось ни подобающей кафедры, ни исповедальни.

Еще хуже, чем вЭтрепиньи, состояние церкви в Балэв: колокольня вот-вот рухнет,колокола в опасности, стекла повыбиты. Словом, вот уже несколько лет,как кюре Мелье позволяет себе большие вольности, а исполнением своейслужбы пренебрегает. Тут же следовало предписание немедленно отослатьжившую при нем кузину.

Это было для Ательепредметным уроком того, что церковь бросается на помощь дворянству,когда его атакуют. Разумеется, он отверг выводы и требования ревизии.Обо всем было тотчас доложено архиепископу де Майи, находившемуся вто время в Доншери. Туда и был немедленно вызван Жан Мелье.

1716 год был годомединственного практического опыта Жана Мелье в делах классовойборьбы. Ввязавшись в начавшийся конфликт, Мелье отстаивал делоприхожан, он со всей резкостью разоблачал и клеймил несправедливое ижестокое поведение сеньора, его жестокость к крестьянам.

В глазах сеньора деТули, как рассуждал бы и любой сеньор, это было более тяжкимпреступлением, чем бунт мужиков. Ведь, в сущности, кюре и существовалдля того, чтобы защищать его от них, чтобы умиротворять их и учитьбезропотной покорности. Это уже бунт того, кто должен был служитьгарантией от бунта. А Жан Мелье не только поддался волнению ичувствам крестьян, он с церковной кафедры клеймил и разоблачал негосподина де Тули, он бичевал уже все дворянство в целом, как если быстоял в центре народной войны — войны класса против класса.

Не знаем, каким изимевшихся способов было на этот раз умиротворено народноенегодование. Кара, постигшая лично Мелье, была, пожалуй, милостива.

Кюре Жан Мелье и сеньорАнтуан де Тули предстали 18 июня 1716 года перед лицом архиепископа,кардинала де Майи. Архиепископ потребовал у кюре объяснений. Кюре неоправдывался, он еще продолжал бой, он вынул привезенную с собой,заранее написанную речь, бичующую дворянство, и вслух прочитал ее.

Приговор архиепископабыл поистине снисходителен, очевидно, он счел эго приступом горячки.Под предлогом кары за нарушение канонов личной жизни духовенства, ана деле чтобы сломить безумца, кюре Мелье был приговорен к уединениюв течение месяца — и как раз в стенах той самой реймскойдуховной семинарии, где много лет назад он сидел над книгами. Прибытьв Реймс предписывалось поздней осенью.

Месяц отшельничестваминовал. Январь 1717 года, снова рытвины и ухабы долгой дороги дотихой родной Этрепиньи. Теперь уже она не представлялась Мелье оченьтихой, это было поле его малой, но большой битвы. Он искал еепродолжения. В первое воскресенье после возвращения домой он вошел всвою такую привычную, такую унылую церковку с готовым планом.

У историков мы находимдва варианта, как это было. Согласно автору «Краткогожизнеописания Жана Мелье» и большинству позднейших биографов вэтот день в церкви Этрепиньи на своей скамье восседал господинпомещик — Антуан де Тули. Он и заполнившие церковь прихожанеждали, как наказанный кюре, наконец, воздаст сеньору специальныепочести. По другой версии, Антуан де Тули как раз скончался к этомувремени и вовсе не присутствовал на знаменательном богослужении —это было уже поминовение.

Обе версии сходятся натом, что Мелье прежде всего объяснил прихожанам вынужденность своеймолитвы.

«Вот каковаобычно судьба бедных сельских кюре, — твердо звучал голосс церковной кафедры. — Архиепископы, которые сами являютсясеньорами, презирают их и не прислушиваются к ним, у них есть ушитолько для дворян. Вознесем же молитву за сеньора нашего селения…»

Но молитва звучалаубийственно, особенно согласно второй версии: «Припомните, чтоон был человеком богатым, получившим свои титулы благодаряслучайности, свои владения благодаря пронырливости… Великимчувствам, которые только и создают подлинных благородных, он всегдапредпочитал богатства, которые создают людей жадных и тщеславных.Помолимся же, чтобы бог простил его и ниспослал ему благость искупитьна том свете то дурное обращение, которое здесь испытывали от негобедные, и то корыстное поведение, которого он держался здесь ссиротами». Последняя фраза в передаче «Краткогожизнеописания», где вовсе нет слов о богатствах и свойствахТули, выглядит так: «Попросим бога за Антуана де Тули, сеньораэтого селения, — да обратит он его и да ниспошлет емублагость впредь не обращаться дурно с бедными и не обирать сирот».

Арьергардный бой,последний выстрел. Последовал новый демарш семейства де Тули в Реймсеи новое строгое взыскание от архиепископа. Продолжать не имелосмысла. Наступила тишина.

Вторая большая буря вжизни Мелье — это поездка в Париж. Несомненно, так должно былобыть, Мелье не мог иначе. Минуя Париж, ему в самом деле не додуматьбы свои великие думы. Он должен был вдохнуть воздух столицы, пожить вэтом воздухе.

Путешествие этопогружено во тьму. Нельзя даже назвать его точную дату. Автор«Краткого жизнеописания Жана Мелье» обронил об этом лишьнесколько строк, вычеркнутых позже Вольтером. Однако онисвидетельствуют, что автор был вполне в курсе дела. «Во времяпоездки в Париж, совершенной кюре Мелье около того времени, когда былвпервые опубликован трактат аббата Уттвилля о религии, отец Бюффье,друг кюре Мелье, как-то предложил ему прочесть эту книгу и высказатьо ней свое мнение. Мелье согласился при условии, что они будут читатьвместе. Несколько дней спустя, когда он обедал у иезуитов и беседакасалась этого трактата, один присутствовавший молодой человек изтех, кто принадлежит к неверующим скорее из бахвальства, чем изпринципа, принялся за те искусные ходы, какими обычно полагаютразумом взорвать основания веры. Мелье с величайшим хладнокровиемзаметил, что не требуется много ума для присоединения к какой-либорелигии, но для ее защиты его нужно очень много». Мелье имел ввиду книгу Уттвилля, защищавшую христианство в эти годы растущегобезверия.

Эпизод рассказанпоходя. Автор не придал ему особого значения и упомянул, вероятно,просто потому, что знал его. Но тут есть два намека, чтобы ответитьна два вопроса: когда ездил Мелье в Париж и к кому.

Аббат Клод-ФрансуаУттвилль опубликовал в начале 1722 года свою книгу, являвшуюсясводкой всех когда-либо выдвигавшихся аргументов против христианстваи всех ортодоксальных возражений на них. Ее полное заглавие:«Христианская религия, доказанная фактами, и Историческое икритическое рассуждение о методе главнейших авторов, писавших взащиту и против христианства со времени его возникновения». Этакнига аббата Уттвилля была столь необходима в то время верхам, чтовознесла его до небес: ровно через год он уже был избран в Академию.Для Мелье, готовившегося дать энциклопедию всех доводов противхристианства, книга Уттвилля и споры вокруг нее стали жизненнымрубежом. Ему в то время 58 лет. Во что бы то ни стало — вПариж: проверить и завершить свою систему!

В департаментскомархиве Арденн нашелся еще один листок, вероятно связанный с историейпоездки Мелье в Париж. Зачем-то вполне обеспеченный кюре из Этрепиньи24 сентября 1722 года занял 100 ливров у крестьянина Понса Феллона изТеррона. Но, может быть, этот заем был сделан под влиянием первогопорыва. Ведь затем надо было с кем-то списаться в Париже, нащупатьтам какую-то почву. Может быть, на это потребовались месяцы или дажегоды. Во всяком случае, документ о займе ста ливров заканчиваетсядовольно удаленной датой: 9 мая 1726 года. Конечно, может быть, кэтому сроку Мелье отдал долг, а вернулся из Парижа задолго до того.Так или иначе, теперь уже можно утверждать, что поездка имела местомежду 1722 и 1726 годами.

Биограф назвалпроживавшего в Париже отца-иезуита Клода Бюффье «другом кюреМелье». Когда бы могло завязаться между ними знакомство? Этотстранный мыслитель, занимавший Вольтера и Дидро, одновременно ибогослов и последователь материализма Локка, автор множествасочинений по истории, географии, грамматике, логике, этот характерныйдля XVII века эрудит и либертин, был примерно сверстником Мелье, но,кажется, не имел ни малейшего касательства к Шампани. Его главноефилософское сочинение (далекая перекличка с которым есть впроизведении Мелье), «Трактат о первичных истинах и обисточнике наших суждений», вышло в Париже в 1724 году. Было лионо плодом встреч с Мелье или предпосылкой? Легче представить себе,что переписка между ними завязалась именно по поводу этого сочинения.Но в таком случае задуманная поездка Мелье в Париж осуществилась неранее 1724 или даже 1725 года.

По крайней мере мызнаем хоть одного человека, с которым Мелье в Париже и потрудилсясовместно и поспорил, который мог посвятить умного деревенщину втайны интеллектуальных бурь Парижа. Эти бури в те годы, по крайнеймере по внешности, разыгрывались вокруг церковных дел: чуть ли не всепоголовно делились на партию «принимающих» папскую буллу«Unigenitus», которых называли также иезуитами иприверженцами папского засилья (ультрамонтанами), и партию«отвергающих», именовавшихся также янсенистами, чуть лине республиканцами, но имевших немалое влияние и при дворе. Папскаябулла была только внешним поводом для прорыва всяческой оппозиции,для появления множества плакатов и воззваний политического характера,для политических и философских дискуссий.

Не знаем, кто, кромеКлода Бюффье, помогал кюре из Этрепиньи вывариться в парижском котле.Не знаем и сколько времени он вываривался. Несколько месяцев? Можетбыть, и не один год?

Но Париж нужен был длязрелости Мелье не только тем, что пополнил и завершил егообразование. Париж нужен был и для того, чтобы окончательно уловитьжар и пульс Франции.

Правда, в Париже этогожара непосредственно было даже чуть меньше, чем повсюду. Но Парижвсасывал в себя воздух всей Франции, сгущал его, превращал вконцентрат, в политику государства и церкви, отсюда шла острастка,обрушивалась кара на все то, что в стране бунтовало и сопротивлялось.Здесь был центр полицейской и поповской паутины. Здесь отдавалосьлюбое ее сотрясение, когда муха билась в любом конце. Здесь, вцентре, и должен был произойти когда-нибудь самый страшный, самыйвеликий бунт. И все здесь — и улицы и сами стены уже ждали его.В 1664 году, в год рождения Жана Мелье, министр Людовика XIV великийКольбер по поводу присланных ему на утверждение планов и чертежейнового фасада стоящего в центре Парижа Луврского дворца писал такиеуказания: «Первое замечание, которое должно быть сделано, —это что этот величественный дворец должен рассматриваться не только сточки зрения его великолепия и удобств, но и с точки зрениябезопасности, будучи главным местопребыванием королей в самом большоми самом населенном городе в мире, подверженном различным революциям.Необходимо хорошо учесть, чтобы в опасное время не только королимогли быть в нем в безопасности, но также чтобы свойства их дворцамогли служить для удержания народа в должном повиновении, —не так, однако, чтобы для этой цели не было необходимо возвести иособую крепость, просто учитывая, чтобы входы не могли быть легковзяты приступом и чтобы все сооружение давало острастку сознаниюнарода и оставляло у него впечатление силы».

Вот с этим и должен былвплотную познакомиться кюре из Шампани. Он должен был ощутитьвнутреннюю напряженность столицы, в которую перерабатываласьнапряженность страны. Отсюда, из столицы, простиралась карающая дланьповсюду. Одному из интендантов, посылаемых в провинции, Кольберписал: «На всякий случай вы можете быть уверены и даже огласитьв провинции, что король всегда содержит в окрестностях Парижа армию вдвадцать тысяч человек для направления ее в любые провинции, гдевозникло бы восстание, дабы с громом и блеском наказать его и датьвсему народу урок должного повиновения его величеству».

Но это писалось оченьзадолго до приезда Жана Мелье, хотя и не потеряло силы в его дни.Если

Мелье находился вПариже летом 1725 года, он мог получить и более наглядный опыт. Из-задороговизны хлеба на улицы Парижа высыпало огромное количествопростонародья. Конные жандармы наступали на толпу с саблями наголо.Двое наиболее буйствовавших были повешены в Сент-Антуанскомпредместье, на главной улице. Толпы удалось рассеять, но ещенекоторое время на стенах появлялись прокламации, поносившиеминистерство и грозившие поджечь весь Париж. Эти кратковременныесобытия в столице тоже были всего лишь ослабленным отражением болеесильных штормов, свирепствовавших подальше от Парижа: в то же самоевремя в Кане, Руане и Ренне произошли настоящие восстания.

Один раз за всю своюшестидесятипятилетнюю жизнь Жан Мелье был вне Шампани. И эта поездкав Париж по силе контраста и буре мыслей, может быть, весила столькоже, сколько вся жизнь в Шампани. А если бы мы узнали, с кем он тамвиделся и что читал, то, может быть, сказали бы, что эта чаша весовдаже перевешивает.

А затем сноваЭтрепиньи. Снова шум леса и плывущий в тихом воздухе звон колокола.Захватывающая ум, сердце, волю, дыхание работа над своим сочинением.И подстегивающая ее медленно приближающаяся слепота.

Глава 4. Великая смерть

Больше в жизни ЖанаМелье не было ни происшествий, ни событий; сказали бы, что не былоничего. Снова хоронил и снова крестил — с теплотой к людям и схолодом к вере. Плохо скрывая брезгливость, служил свои мессы. Всвоем сочинении он так и писал, обращаясь к прихожанам, что решил,хоть и поздно, открыть им глаза на те нелепые заблуждения, «которыея сам имел неприятную обязанность поддерживать в вас. Говорю —неприятную, потому что эта обязанность поистине была мне тяжела.Поэтому я лишь с великим отвращением и довольно небрежно исполнял ее,как вы могли это заметить».

Мелье пишет, чтоникогда, никогда в своей жизни не был он уж так глуп, чтобы придаватьзначение таинствам и сумасбродствам религии, чтоб его влеклоучаствовать в них, чтоб хоть говорить о них с почтением. Он выказывалбы лишь свое презрение к ним, если б только можно было ему говоритьсообразно своим убеждениям или взглядам. О, конечно, —Мелье снова повторяет это, — прихожане отлично моглизаметить, он не предавался святошеству. Однако вместо того чтобывысказывать им свои мысли, он все-таки наставлял их в религии и хотьизредка с ними беседовал о ней. Это вытекало из того, что ведь онвзял на себя обязанности священника данного прихода.

Просто, горько, но безраскаяния объясняет это Мелье крестьянам, уверенный, что они еговнимательно слушают и понимают. Он взял на себя службу и выполнял еекак полагалось. Печальная необходимость — поступать и говоритьсовершенно вразрез с собственными взглядами. Поддерживать вслушателях глупейшие заблуждения, вздорные суеверия, которые в душененавидел, осуждал и проклинал. Это было трудно, Мелье рассказываетполную правду о том, до чего же это было трудно. Он делал это всегдас усилием над собой и с крайним отвращением. Он ненавидел все этимессы, все эти причастия, которые вынужден был проделывать. Совершаяих, он тысячу и тысячу раз проклинал их в душе, в особенности когдапочему-либо нельзя было делать это механически и обстановка требовалаторжественности.

Мелье казалось,признается он, что он особенно возмутительно злоупотреблял веройсвоих слушателей, своих посмертных читателей, что особенно заслуживалон их порицания и упрека, когда видел их идущими в церковь вприподнятом религиозном настроении, чтобы слушать с особымблагоговением это вздорное богослужение, эти слова, выдаваемые заслова самого бога. Доверчивое воодушевление прихожан настолькоподстегивало его отвращение к проделываемым им в церкви пустымцеремониям, что сотни и сотни раз, говорит он, был он на волосок оттого, чтобы со скандалом высказать публично свое негодование ивозмущение, не имея сил дольше таить и скрывать его. В письме креймскому генеральному викарию Мелье снова прямолинейно писал, чтовсегда ненавидел и питал отвращение, без числа проклинал в сердцеложные и суетные обязанности их суетного и лживого церковноговедомства. И все-таки он упорно сдерживал себя. Жил, скрывая течувства и мысли, которыми жил. Он решил, пока живет, хранитьмолчание. Он решил умереть так же спокойно, как жил.

Две жизни в одном теле.Какая-то истинно крестьянская скрытность, как у того нищего, нобогатого мужичка, о котором рассказал Руссо. В замогильном письме ккюре соседних приходов Мелье сам воображает, каким сюрпризом для нихокажется тайна их незаметного сотоварища: «Господа! Для вас,несомненно, будет неожиданностью и, быть может, больше, чемнеожиданностью, — я хочу сказать, вы будете сильноизумлены, когда узнаете о мыслях и чувствах, которыми я жил и скоторыми я даже буду жить до конца своих дней».

Что же это? Трусость,малодушие? Сам Мелье обезоруживающе просто объясняет своим прихожанамтрезвость такого поведения, словно не сомневаясь в их согласии.«Дорогие друзья, — пишет он в первых же строкахсвоего произведения, — мне нельзя было при жизни открытовысказать то, что я думал, это сопряжено было бы с очень опасными игибельными последствиями…»

Да, он «неосмелился» высказывать свои мысли и чувства. Ясные соображениязаставляют молчать: ведь говорить было бы совершенно бесполезнымподвигом, даже самый маленький опыт 1716 года подтверждал это. Едваон открыл бы рот, как ему уже заткнули бы его навсегда. Две страшныесилы тотчас обрушились бы на дерзновенного и раздавили бы, стерли бы,вычеркнули бы: церковь и государство. В их глазах, говорит Мелье,никакая кара не была бы достаточно суровой для такой дерзости. Онподвергся бы преследованиям и гонениям — «гневусвященников и жестокости тиранов».

Мы еще много услышим отЖана Мелье об этих двух чугунных плитах, тяжко давящих напробивающиеся снизу силы жизни.

Крестьянский ум счелбессмыслицей так-таки запросто замахнуться на них. Слишком ясно было,что его почти никто не успеет услышать, тем более — его, как изкамня высеченных, тяжелых, массивных доводов.

Что же он должен былсделать с этой хеопсовой пирамидой доводов, мыслей, неодолимосложившейся в его голове? Что думал Жан Мелье о самом себе, какобъяснял, почему родились в нем мысли и мнения, прямо противоположныетем, которые он что ни день всю жизнь проповедовал людям, и как женадлежало с ними поступить? Эти вопросы он тоже должен был решить совсей мыслимой ясностью и очевидностью.

Прежде всегопонадобилось под корень отсечь такой ход мысли, что он являетсячеловеком исключительным, из ряда вон выходящим, мудрым, талантливым,гениальным, — в это не поверили бы ни он сам, ни другие.Это противоречило его мировоззрению. Такое допущение подорвало бы всюего остальную логику.

Созрело и сталонезыблемым совсем другое решение загадки. Суть его состоит в том, чтоновые истины, пробившиеся в его, кюре из Этрепиньи, непросвещеннойголове, вовсе не такие уж новые и известны не в меньшей степени, чемему, всем сколько-нибудь образованным людям, да и необразованному,темному, простому народу без малого известны, если бы толькообразованные нарочно не сбивали его с толку.

Значит ли это, чтоМелье не имел честолюбия? Нет, он был человек, как все, а никогданичто великое не совершено без стремления к величию. Говоря о себе,Мелье привлекает и библейский текст об Иове — «сокрушатьбеззаконному челюсти и из зубов его исторгать похищенное», иотносит к себе слова мудрого Ментора по Фенелону: только великиесердца стремятся к славе человеколюбца. Но логика его мыслейтребовала признать, что истиной в общем владеют все или почти все, нотолько скрывают это, как и он сам. Его философия требовалаубежденности, что сам он не умнее, не образованнее, не талантливеедругих. Ему поистине логически необходим тезис, что его философскоесочинение очень несовершенно, что оно нескладно по своей форме,составлено наспех и написано второпях. «Дорогие друзья, —пишет он, — при всем своем слабом и ограниченном дарованиия попытаюсь с прямотой открыть вам здесь всю правду».

Сложность вопроса —в том, как объявить, обнародовать правду, которая скрыта, а вовсе нев том, как ее исследовать и познать, ибо это, видите, мог сделать итакой неодаренный, неумелый человек, при этом потратив, наверное,много больше лет, чем нужно другим. Такие представления Жана Мелье оприроде научной истины, о ее принципиальной доступности всякомупростому, неизвращенному, естественному человеческому уму взращеныфилософией науки Рене Декарта, которой он увлекался еще будучисеминаристом в Реймсе. Но он придал этой картезианской (то естьдекартовой) идее совершенно неожиданный смысл. Истины, о которых онпишет, настолько просты и очевидны, что вопрос науки как быстановится вопросом одной лишь честности: их естественно чувствует исознает каждый, но бесчестный человек их утаивает, скрывает.

В самой основе лежатестественные, очевидные чувства людей — на самом себе Мельеубедился, что приятны, привлекательны, желательны доброта,справедливость, истина, спокойствие; ненавистны и противны смуты ираздоры, тирания, несправедливость, ложь, обман. Достаточно увидетьчто-либо из этого, чтобы испытать радость или негодование. Все этоочевидно и не требует ни доказательств, ни заповедей и санкцийрелигии. Столь же естественны и очевидны простые правила разумногомышления. Их ни из чего не приходится выводить, они присущи всемсколько-нибудь образованным людям.

Однако что же мы видим?Кругом царят притеснение, несправедливость, искажение очевиднойистины, но умные люди почему-то стушевываются, они не смеют открытовысказать то, что действительно думают, и так и умирают, не сказавправды, не изложив своих мыслей. Благодаря этому подлому и трусливомумолчанию, гремит негодующий и удивленный голос Мелье, всезаблуждения, все суеверия и все злоупотребления сохраняются иразмножаются в мире.

Люди видят их и знаютсредства от них; такова настойчивая, упорная мысль Мелье. Онповторяет ее множество раз. Без нее он не понимал бы сам себя, своегоместа в окружающем мире. Кругом такие же, как он, и он таков же, какони.

Не верьте ничему, чтоговорят вам ваши церковники, — взывает он к прихожанам, —они сами — по крайней мере громадное большинство их — неверят всему этому, неужели вы хотите верить больше, чем они сами? Аобращаясь к священникам, Мелье выражает уверенность, что если онипоследуют за естественным светом своего разума, то увидят правду поменьшей мере так же хорошо, как и он, вернее, они уже ее отличновидят. Вы должны сказать народу правду, заклинает он их.

Итак, с одной стороны,естественное чувство и естественный разум дают знание истинымножеству людей. Они должны бы ее высказать. Сам Мелье, по егословам, во всем, что высказал или написал в своей книге, следовалисключительно естественному разуму, попытался только откровенно ичистосердечно огласить истину. «Всякий порядочный и честныйчеловек должен вменять себе в обязанность высказать истину, когда онее знает». «Сила самой истины заставляет меня высказыватьее». С другой стороны, он сам не высказывал ее целую долгуюжизнь, так и не высказал, пока жил, и считал, что иначе нельзя. Вотточно так же и все другие, все самые умные и образованные людипредпочитают жить в спокойствии, чем добровольно идти на гибель, и,не рискуя погибнуть, вынуждены хранить молчание о том, что отличновидят.

Но тут Мелье обнаружилновое затруднение. Как раз если бы умные и образованные люди захотелиговорить истину, но не поодиночке, конечно, а как естественноевыполнение всеми ими своего долга перед ней, очень скоро никому ужене грозила бы за это ни гибель, ни опасность. Ведь, по убеждениюМелье, очевидная истина и естественный разум имеют неодолимую силу,поэтому достаточно было бы их широко огласить, чтобы уже не боятьсяникакого противника. А противиться истине можно лишь одним путем:скрывая ее, подменяя заблуждением.

Этот ход мыслейотвечает глубочайшей сути взглядов на мир, на природу мира,сложившихся у Мелье. Есть нечто куда более подлинное, чем преходящиелюдские мнения о вещах и о самих себе. Есть сами вещи. Есть самажизнь. Поэтому нет подчиняющейся людям истины, она независима от них.Закончив свою книгу, Мелье со спокойной уверенностью писал, что,какова бы ни оказалась судьба этого сочинения, истина-то существуетнезависимо от него. Истина, говорил он, будет существовать всегдасама по себе, такая, какова она есть, она совершенно не зависит ни отволи людей, ни от того, что они о ней думают. Это люди должнысообразоваться с истиной, ибо никак невозможно, чтобы онасообразовалась с их фантазиями и желаниями. Если же истина,прибавляет Мелье, неизвестна, или порицаема, или подавляема, дажепреследуема, осуждена, угнетена, как это часто бывает среди людей,она от этого не становится меньше истиной.

Та истина, что народживет в ужасающем бедствии и страдании, что кругом царят слезы инесчастье, угнетение и преследования, злоба и беззаконие, та истина,что все это вызывает естественное чувство отвращения и негодования, —эта истина вовсе не требует каких-либо специальных усилий познания.Она познана всяким имеющим открытые глаза. Дело совсем не в том:никто не говорит истину. Вот загадка.

В манере мемуаров илидневника рассказывает Мелье свое потрясение и изумление —общие, пожалуй, с душевной катастрофой каждого честного мальчика —при встрече с ложью. Он был поражен не столько видом всех бед,царящих вокруг, сколько тем, что, хотя многие люди славились умом,ученостью и благочестием, ни один из них не решался открыто сказатьсвое слово против этих возмутительных порядков. Ни одноговлиятельного человека не увидел юный Мелье, который порицал, осуждалбы их, в то время как народ-то кругом не переставая жаловался истонал о своих несчастьях. К великому своему удивлению, юноша сталпонимать, что молчание стольких умных людей, поставленных достаточновысоко, людей, которые, как казалось ему, должны были выступитьпротив потока зла или хоть пытаться смягчить его, что их молчаниеесть знак согласия. Сначала не мог он понять ни смысла, ни причиныэтого. Но в дальнейшем, понабравшись опыта, ближе разглядевустройство людской жизни и глубже проникнув в тайны людей, стоящихвыше народа, кюре Мелье разгадал их. «Я понял причину, почемулюди, считающиеся умными и образованными, не возражают против этихвозмутительных порядков, хотя им достаточно знакомо бедственноеположение народа».

Все дело в том, чтосуществующий порядок вещей позволяет господам и правителямразвлекаться и жить в свое удовольствие, тогда как нищий народ,находящийся под их властью и в сети религиозного кошмара, тяжко игорько вздыхает и все же смиренно несет иго сильных мира сего; онтерпеливо переносит свои невзгоды и утешает себя тщетными молитвами,он денно и нощно работает не покладая рук, чтобы кровью и потомдобыть себе нищенское пропитание, а виновникам всех своих несчастийобеспечить привольное и радостное житье.

Но ведь угнетенноебольшинство возмутилось бы и легко скинуло бы своих господ, если б тене опирались на две силищи, два чудовищных сооружения человеческихрук (мы сейчас сказали бы — на две надстройки) — нагосударство и церковь, на силу власти и силу религии, на «тиранию»и «суеверие». С помощью этих двух аппаратов удается,во-первых, расколоть народ на разрозненные и даже враждующие части,во-вторых, — заставить легковерную и невежественную массууверовать во что надо и поэтому принять с благоговением и покорностьювсе навязанные ей законы. У Мелье бесконечно много раз то мелькаетмимоходом, то снова тщательно пояснено и

рассмотрено это делениена две части сил, охраняющих все зло в жизни его прихожан, длякоторых он пишет. Это излюбленное открытие. Их две, не меньше, чемдве, и не больше, чем две. Снова и снова «одни и другие»;одни тиранически господствуют над нашим телом и имуществом, другие —над нашей совестью; государи и прочие сильные мира сего являютсясамыми крупными ворами и убийцами из всех существующих в мире, аслужители религии — самыми наглыми обманщиками народа.

Мелье ничуть несмешивает эти два инструмента господства. Он замечает, что религия иполитика на первый взгляд вроде бы и не могут ужиться друг с другом,должны бы составлять контраст и противоречие друг другу по всем своимпринципам. Но между ними царит нераздельная, беспринципная дружба.«Они уживаются, как два вора-карманника, которые прикрывают ивызволяют друг друга».

Это вторая сторона тогоже излюбленного открытия Мелье. Религия, говорит он, поддерживаетдаже самое дурное правительство, а правительство, в свою очередь,поддерживает даже самую нелепую религию. Священники призывают своюпаству под страхом проклятия и вечных мук повиноваться начальству,князьям и государям, как власти, поставленной от бога. В своюочередь, государи заботятся о престиже священников, наделяют ихжирными бенефициями и богатыми доходами, поддерживают их в пустых ишарлатанских функциях богослужения и приказывают народу считатьсвятым и священным все, что они делают и чему учат.

Все это было на самомделе не бог весть как хитро заметить в окружавшей Мелье жизни. Онвыхватывает свои выводы из самой ее гущи, из самой паутины. Имруководит страсть разоблачения. Внимание его сосредоточено не на«базисе» — не на феодале, местном господине,вымогающем сотней приемов поборы с крестьян. Тут все как на ладони.Он разоблачает покровителей и соучастников, тех, кто удерживает народв покорности и одновременно рвет с него в свою пользу еще и еще кускиего имущества. Понятно, что и из двух надстроек Мелье больше вниманияуделил религии. Ее разоблачить труднее, она — передний край,она давит на мозги; стоит открыть глаза на нее, и дальше все самообнажится.

Открытие, так глубокополюбившееся Мелье, и помогло ему проникнуть в тайну молчания умных иобразованных людей века. Они все так или иначе припали к этимисточникам, питают из них свое богатство и свое честолюбие. Они всекуплены, ибо вознаграждены достатком, спокойствием и почетом замолчание, за приноравливание свое к законам и вере, хотя и сознают ихложность. И бесчисленные чиновники и бесчисленные духовные лицауслуживают тем, кто им платит или кто допускает их к источникамдоходов. «Для правителей и их сообщников, а также длясвященников, которые управляют совестью людей и обеспеченытепленькими местечками, это — золотое дно, рог изобилия,доставляющий им все блага как по мановению волшебного жезла».

Кто станет рубить сук,на котором сидит! Вот они и молчат о том, что знают, и говорят то,ложность чего знают. Как ни трудно им порой превозмочь себя, им всеже гораздо выгоднее и удобнее приспосабливаться хотя бы для видимостик политике и религии.

Таковы мысли,теснившиеся и зревшие под круглой шапочкой кюре из Этрепиньи и Балэв.Он вместе с тем разбирался в самом себе, вел предельно честную беседус собой о себе и о том, какой принять план своих действий —единственный и уже непоправимый.

Ведь те, кого онразгадал, такие же, как он, а он такой же, как они. Пусть он уменьшилдоходы со своих прихожан до самой малой величины, жил совсем скромно.Все равно он зарабатывал тем, что внушал им нелепости религии, притомотлично понимая, что это нелепости. Как и другие, он молчал обопасной правде и говорил выгодную ложь. Он нарисовал, выходит, ихпортрет с самого себя, он обобщил свой образ и свою трагедию на всюФранцию, на всех умных и образованных французов. Он сделал это поправу, зная жизнь, хотя историку непосильно узнать, в какой мередействительно в умы проникало тогда это двойственное сознание, этотайное неверие в явную веруй потаенное зрение при показной слепоте.Во всяком случае, ржавчина действительно проникла глубоко. Самисовременники удивленно называли годы Регентства годами «безверия».

Итак, кюре Мелье долженбыл найти отвечающее «естественному разуму» решениенеразрешимой задачи. Оно должно было быть приложимым не только к немулично, но иметь как бы всеобщий характер. Она должна была найтись,эта существующая истина, — единственная, простая, вернаядля всех. Несомненно, долгие годы своей жизни этот сын и пастырькрестьян раздумывал над безвыходным положением: истину необходимовысказать, но высказать ее невозможно.

Наконец он нашел.

Нам сейчас даже трудносебе представить, какую силу в старину придавали последней волечеловека перед смертью. Бог весть в каких глубинах коренилось этопочтение к предсмертным словам покойника. Первобытный человек былуверен, что спорить с живым так-сяк можно, но продолжать с ним спор,когда он стал духом, — значит навлечь на себя ужесовершенно неотразимые тумаки с того света. Последнее словооставалось за покойником. Этому слову не перечат, его беспрекословновыполняют. Оно непререкаемо и священно. Если таков был седой обычай,то новую силу в него влило развитие права частной собственности. Чтоэто была бы за собственность, если бы человек не мог дарить изавещать ее. В древнюю форму влился новый сок: благоговение передзавещанием стало могучей скрепой имущественных отношений междулюдьми, стало необходимейшим и неприкосновеннейшим предрассудком дляобразования богатств и сокровищ. Теперь уже святость последней волиумершего не только поддерживал обычай, но разжигали и охраняли изакон и вера.

На этот окруженныйдетальнейшим юридическим и церковным церемониалом, незыблемый иохраняемый предрассудок и упал взгляд Мелье. Завещание! Тем более,если оформить его по всем нотариальным правилам, в судебнойрегистратуре бальяжа, — оно же не может остатьсяневыполненным! С другой стороны, завещание священника вдвойнесвященно. Круговая порука клира заставит этих тартюфов, этих святошелейно исполнить даже сумасбродство покойного собрата. Ибо ведьникогда раньше не приходило в голову никому из духовных лиц, какизвестно, не имевших семьи, использовать право завещания для опасныхи подрывных целей. Ведь после смерти какой был бы им расчет тормошитьземную юдоль?

Хитрость былавсесторонне и практично обдумана Жаном Мелье. Если он изложит истинув письменной форме, а в завещании укажет, как свою последнюю волю,чтобы написанное было прочитано вслух в церкви его прихожанам, этопрежде всего не содержит в себе той опасности для кого бы то ни было,как если бы он сам, живой, произнес эти слова.

Вот первые строки тою,что согласно замыслу должны были прослушать прихожане. Откровенные,скорбные строки. Поскольку, говорил Мелье, он не мог при жизниоткрыто высказать им то, что думал о порядках и устройстве правлениялюдьми, об их религии и нравах, он решил сказать им это после своейсмерти. «Я желал бы сказать вам это во всеуслышание передсмертью, когда почувствую, что дни мои подходят к концу, но еще будусвободно владеть способностью речи и суждения. Однако я не уверен втом, что в те последние дни или минуты в моем распоряжении будетдостаточно времени и что я буду сохранять самообладание, необходимоедля того, чтобы открыть вам свои мысли. Это побудило меня изложить ихвам теперь в письменном виде, приведя вам ясные и убедительныедоказательства всего того, что я намерен сказать».

Итак, первоепреимущество замысла с завещанием — это отсутствие опасностиОпасность, объясняет Мелье, практически отсутствовала бы и в случае,если бы он открылся непосредственно перед самой смертью — никтоне успел бы покарать его на смертном одре. Но это значило подвергатьриску все дело жизни: случайности болезни могли нарушить план; да игде было бы умирающему взять сил и времени для изложения всей этойогромной, хоть и простой, философской системы, всего здания научныхаргументов и логических доводов.

Второе преимуществозадуманного хода Мелье состояло в том, что дело никак не могло быограничиться чтением его рукописи перед прихожанами Этрепиньи иБалэв: этот акт, своего рода скандал, должен был с полнойнеобходимостью повлечь расследование, а именно — чтение егозамогильного трактата как священниками соседних приходов, так ируководителями реймской епархии. Этому расчету соответствуютоставленные Мелье предсмертные письма и тем и другим. Мелье дажепредупреждает этот вероятный ход событий — сам направляетгенеральному викарию в Реймсе экземпляр сочинения, адресованного,оказывается, не только народу, но и «особенно нашим собратьям».Он просит довести его до сведения духовенства «для того, чтобывы были первыми информированы о нем и чтобы вы могли, если сочтетенужным, совместно обсудить его и иметь о нем такое суждение, какоевам будет угодно». В предсмертном письме, адресованном кюресоседних приходов, Мелье настаивает на том, чтобы они серьезно,бесстрастно, без предубеждения рассмотрели его доводы идоказательства и тогда либо согласились бы с ним, либо пытались быопровергнуть. Расчет ясен: за исполнением его завещания последуетчтение рукописи духовенством, посыплются опровержения, и средисобратьев по сословию, куда как любопытных до вольнодумства,обязательно найдутся и такие, кто либо не устоит перед его очевиднойправдой, либо перескажет его слова в другие уши, а то и перепишет ихдля других глаз Затея с завещанием означала, следовательно, шанс,почти уверенность, что мысль его и голос его не канут, как камень.

На шахматной доске былодин-единственный ход, не ведший к проигрышу. Жан Мелье нашел исделал этот ход. Но у затеи с завещанием была не только жизненная,практическая сторона. Сначала надо взглянуть и на другие достоинстваплана.

И первые аккордытворения Мелье, только что приведенные, и заключительные аккордыфинала не могли не потрясти сознания слушателей и читателей. Именнотем, что автор говорит с ними перед самой смертью, говорит о том, чтодумал и скрывал всю жизнь, говорит из-за гроба. Смерть служитошеломляющим доказательством его искренности. Он не получит никакой,ни малейшей пользы от своего признания и вполне мог бы уйти без него.Одна только одержимость истиной может объяснить его поступок.

Недаром именно в этомВольтер позже усматривал главный источник покоряющего воздействиякниги Мелье на читателя. Он писал Даламберу в 1762 году: «Кажется,„Завещание“ Жана Мелье производит очень сильное действие.Оно убеждает всех, кто прочитал его. Этот человек рассуждает идоказывает, при этом он говорит перед лицом смерти, в момент, когда илжецы говорят правду, — и это самый сильный из всехаргументов. Жан Мелье должен убедить весь мир». В письме кДамилавиллю Вольтер писал чуть позже: «Я думаю, ничто никогдане произведет более сильного впечатления, чем книга Мелье. Подумайте:какое огромное значение имеют слова умирающего, к тому же священникаи честного человека». Через два года Вольтер возвращается ктому же: «…раскаяние добряка священника перед лицомсмерти должно производить сильное впечатление. Этот Мелье должен былбы иметься у всех».

Кстати, читателиВольтера не могли оценить и десятой доли убедительности предсмертнойисповеди «добряка священника», ибо ведь Вольтер приписал,будто бы тот не у людей, а у бога просил прощения за то, чтопроповедовал христианство. У высшего, настоящего бога. Но в такомфальшивом свете вовсе уж не бескорыстным выглядит «добряксвященник»: опасался, видно, наказания от бога на том свете,раз просил у бога прощения.

Логическая цельность иглубина решения, принятого Мелье, открывается, только если учитывать,ка кой это был крайний, воинствующий материалист —материалист не только в философской теории, но и в своих конкретныхпредставлениях, реальных образах. Это, как позже у Ламеттри,материализм, доводимый до самого повседневного, самого обыденного.Воображение этих материалистов требовало реального образа небытияпосле смерти. Жан Мелье не мог мечтать о посмертной славе, —ему представлялось противоречивым как-либо вмешивать свое бытие вперспективу своего небытия. Он пишет не ради того, что будет, апотому что сейчас, когда он живет, природа истины и святая ненавистьк обманщикам требуют, чтобы он их высказал. Он много раз заявляет,что ему абсолютно все равно, что скажут о нем хорошего или плохогопосле смерти. Материализм как бы помогает ему скрыться отпротивников, обмануть их. В этом-то и соль затеи сказать правду искрыться в смерть. Ведь вот как звучит не последний аккорд, нет,последняя его нота, долгая, затихающая: «После всего сказанногопусть думают обо мне, пусть судят, говорят обо мне и делают все чтоугодно; я нисколько об этом не беспокоюсь. Пусть люди приспособляютсяи управляют собой, как им угодно; пусть они будут мудры илибезумствуют, пусть будут добрыми или злыми, пусть после моей смертиговорят обо мне или делают со мной все что хотят, — мне доэтого совсем нет дела. Я уже почти не принимаю участия в том, чтопроисходит в мире. А мертвых, к которым я собираюсь, не тревожит уженичто, их уже ничто не заботит. Этим ничто я тут и кончу. Ясам уже и сейчас не многим больше, чем ничто, а вскоре я и в полномсмысле буду ничто…»

Это не вздохумирающего. Это необходимое, чтобы его верно поняли, философскоедоказательство своей полной личной незаинтересованности в чем бы тони было. Он — ничто, его нет, когда он говорит это. И письмо ксоседним кюре он заключает тем же, но в форме злой насмешки. Онотказывается принять от них даже пожелание «почить в мире», —пусть они сами пребудут в мире, пока живы, он же, как и все мертвые,не будет знать, ни что такое покой, ни что такое мир, ни что добро,ни что зло. Для того чтобы это знать, надо жить. А он, Мелье, будучиныне мертвым, даже не может им вежливо сказать «ваш покорнейшийи преданный слуга».

Наконец вот еще кукиш,который он показывает из могилы своим будущим гонителям: «Пустьсвященники, проповедники и богословы, а также все покровители этогообмана и шарлатанства выходят из себя и возмущаются после моей смертисколько ism угодно, пусть называют меня нечестивцем, вероотступником,богохульником и атеистом, пусть сколько угодно поносят и проклинаютменя, — это меня нисколько не трогает и не смущает. Пустьони сделают с моим телом, что хотят: пусть изрубят его на части,изжарят или сварят и съедят под каким угодно соусом — это мнесовершенно безразлично. Я буду уже всецело вне пределов ихдосягаемости; ничто уже не будет в состоянии устрашить меня».

Все это не надопонимать слишком просто: будто Мелье вообще безразлично, что будетпосле него. Нет, речь идет о полном отсутствии какой-либо личнойзаинтересованности, но не заинтересованности в судьбе своих идей, каки в судьбе тех, для кого он так старался додумать и изложить истину.

Замысел посмертноговыступления и состоит прежде всего в том, что автора не будет, асочинение его волей-неволей должны будут обсуждать, хотя быопровергать, и тем самым высказанное им будет жить. Те, кто не сумеетопровергнуть его столь же строгими и логичными доводами, как и егособственные, обязаны будут — да, да, да, будут именно обязаны —отстаивать истину и действовать впредь сообразно истине, открыватьглаза народу, бороться за установление справедливых, разумных честественных порядков между людьми. По меньшей мере Мелье допускает,что у него будет не меньше сторонников среди разумных и честныхлюдей, чем хулителей среди прочих, хотя бы даже многие его сторонникибудут вынуждены вслух осуждать его. Те, кому он поможет открытьглаза, уже не могут их закрыть, даже если б им пришлось держать своиглаза опущенными долу. Его сочинение не могут окружить забвением имолчанием, с ним по крайней мере должны будут воевать, а значит ивдумываться, — таков первый выигрыш.

Второе, может бытьболее важное. Узнав о придуманном им рецепте, как можно выполнитьсвой долг перед истиной, ничем не рискуя при жизни, ведь и другие изумных и образованных, знающих, но скрывающих истину — а этопочти все они! — станут поступать, как и он. Мелье счистой, отвлеченной наивностью уверяет их: если они, как и он, нерешаются выступить при жизни, пусть в таком случае они сделают этохоть один-единственный раз — в конце дней своих. Если бы всете, кто, как он и лучше его, знают человеческие отношения, знаютобман и правду, высказали по крайней мере под конец своей жизни, покрайней мере перед смертью все, что они на этот счет думают, вскореоказалось бы, что мир изменил бы свой вид и облик. Подражание ему,воспроизведение его акта кажется Мелье неминуемым, ибо это естьрешение основного, казалось неразрешимого, противоречия всех мыслящихлюдей века. Это был еще неизмеримо больший выигрыш.

Третьим, по убеждениюМелье, было то, что другие это сделают гораздо лучше, чем он. Онискренне и скромно повторяет это. Он настаивает на этом передреймским генеральным викарием: «Признаюсь, что вовсе не ядолжен бы, мсье, говорить вам об этих вещах, это должно было исходитьот лица, более даровитого, да и более авторитетного, имеющего большеезначение, чем я; этого я очень бы желал, ибо это произвело бы на умылюдей большее действие». Но пока другие молчат, Мелье проситвыслушать хотя бы его несовершенные речи, ссылаясь на слова пророка:истина вышла из земли. «Ибо она действительно выйдет из земли,поскольку она выходит из моих уст; я на самом деле есть не что иное,как земля».

Итак, выступятобязательно и другие, и лучшие, чем он, раз он стронет лавину сместа. Надо лишь суметь ее стронуть. Да и решат исход не образованныесобратья по уму и по перу, они будут лишь союзниками народа, а народ.

Но почему же все-такиименно он, кюре из Этрепиньи, он, маленький, неприметный человек,проведший тихую, спокойную жизнь, почему он, один-единственный иодинокий, должен толкнуть лавину, которая в своем могучем падении,давно покинув его, преобразит человеческий мир? У Жана Мелье естьтолько один далекий и от философии и от самовосхваления ответ: ядолжен был это сказать, поскольку я не вижу никого, кто бы этосказал.

Его не интересуют нипохвалы, ни упреки. Он знает, что изложил истину не лучше, а хуже,чем могли бы другие. Почему же он? Просто потому, что он не видитдругих. Умные и образованные люди молчат. Что же кивать на них, когдадолг перед истиной повелевает ему сказать хотя бы так, как онпридумал, — после смерти. Мелье и решил сказать за них.Просто так вышло, ему не решить этого вопроса. Никогда не приходило вголову Жану Мелье даже и поставить другой близкий вопрос —почему полагает он, что именно сейчас «настало время»положить конец царству тирании и суеверий, почему именно в его дниможно сказать, что «пора», наконец, открыть народу глазана притеснения и обман, которые «слишком долго»удерживались, «достаточно времени» тяготили народ? Почемутеперь «пора» и «пришел час»? Оправдать этотгрубый логический провал можно только одним: не только Жану Мелье, аи никому в XVIII веке не могло еще прийти в голову так поставитьвопрос.

Мелье взял на себясвоеобразный подвиг: раз никто — то я; раз не в жизни —то через смерть. В этом подвиге — ни Голгофы, ни страдания, нипозы мученика.

Ответ на вопрос, почемуименно ему выпал на долю этот подвиг без всякого геройства, следовалобы искать в том, что Жан Мелье, крестьянин и сельский священник, былесли не единственным, то редким, кто находился зараз в обоих кругах:из тех, кто знает правду, из образованных, он тот, кто хочет еесказать; из тех, кто хочет правды, из угнетенных и обманутых, он тот,кто ее познал.

На вопрос, почемуименно тогда приспело время для богатырского дела, мы уже знаемотчасти ответ: Жана Мелье родило огненное дыхание мятущегося,восстающего, потерявшего рабскую покорность народа.

Понимал ли Мелье, чтоон сам обязан своими идеями народным массам? Иногда может показаться,что он только хочет поучать и просвещать народ. Но нет, знает он ито, что высказанные им истины уже почти поняты массами, нужен лишьпоследний толчок. «Было бы легко рассеять заблуждения народныхмасс. Большинство людей сами уже частично видят ложь излоупотребления, в которых их держат, и в этом смысле им нужна лишьнекоторая помощь и несколько больше просвещения, чтобы увидеть ясно…»Вырвавшиеся слова «большинство людей сами уже частично видят»приоткрывают перед нами завесу над бессчетным множеством откровенныхбесед кюре из Этрепиньи и Балэв со своими прихожанами. «Большинстволюдей»! Эти слова свидетельствуют о громадном опыте общения слюдьми и обсуждения их сокровенных мыслей. Вот откуда Мелье узнал,что в самом деле они «сами уже частично видят», чтодействительно им «нужна лишь некоторая помощь». Не толькоистина неодолимо побуждала Мелье написать свое сочинение. «Записимыслей и мнений Ж.М., священника, кюре из Этрепиньи и Балэв, онекоторых ошибках и заблуждениях в поведении людей и в управленииими» — это поистине записи настроений и помысловогромной, ропщущей и, как виделось ему, еще недостаточно прозревшей,недостаточно просветившейся, еще глупой массы. Получив всю свою силуот народа, Мелье хотел бы всю ее вернуть скованному титану, чтобыпомочь ему подняться. «Я хотел бы иметь силу сделать мой голосслышным от одного края королевства до другого и даже от одного концаземли до другого; я готов кричать изо всех сил», —«все вы, которые не понимают, научитесь, наконец, познаватьсвое собственное благо, научитесь познавать, в чем ваше истинноеблаго, все вы, еще неразумные, научитесь же, наконец, стать умными!»Мелье отождествляет свое дело с делом народа. Умирая, он пишетсоседним кюре: «Если вы хотите ответить на это письмо,адресуйте его народу, который возьмет на себя защиту моего дела, или,вернее, защиту дела самого народа, ибо речь идет здесь вовсе не обомне, не о моем частном интересе… Пусть же народ защищает своедело, если ему того захочется и как ему захочется…»

Так звучал реквием ЖанаМелье. Гордые звуки его тонули в безбрежном хоре народа, творящегосвое будущее.

Но торжество великогозамысла зависело от точности и продуманности практическогоисполнения. От ловкости, хитрости, от учета наперед малейших мелочейи всей перспективы дальнейших событий Мелье взывает прямо к народуначните с тайного сообщения друг другу своих мыслей и желаний!Распространяйте повсюду с наивозможной ловкостью писания, «вроде,например, вот этого», то есть его собственного посмертногопроизведения. Трепеща о трех оставляемых экземплярах своей рукописи,Мелье пишет «Только бы они уцелели! Ибо политике нашей Франциине свойственно допускать, чтобы писания подобного родаопубликовывались или чтобы они оставались в руках народа. Но чембольше запрещают читать и издавать этого рода писания, тем больше ихнадо повсюду читать и издавать» Никто, пишет Мелье, недогадывается и не решается взяться за просветительную работу срединарода, а кто и решился — «его книги и писания неполучают широкой огласки, их никто не видит, их умышленно устраняют искрывают от народа»

Затея с завещанием былапродумана так, как только заключенный продумывает план побега изтюрьмы. Это была почти немыслимая фантазия. Это во что бы то ни сталодолжно было проложить себе дорогу в реальность.

Вероятно, окончательныйтекст своего сочинения, которому потомки присвоили имя «Завещание»,Мелье писал в двадцатые годы XVIII века. Грозила слепота, он спешил.Огромное сочинение на 366 больших листах было собственноручнопереписано им начисто в трех экземплярах собранно, мобилизованно,безошибочно делал старик сотню раз продуманные последниеприготовления к «побегу» — побегу в смерть ибессмертие. Один экземпляр он доставил в нотариальную контору, кактогда говорили — в судебную регистратуру административногоцентра бальяжа, города Сент-Менеульд. Это и было завещание всобственном смысле. Сдавая бумаги для хранения до своей смерти, кюреЖан Мелье приложил письменное завещательное распоряжение, чтобынаписанное им было сообщено его прихожанам и послужило имсвидетельством истины. Второй экземпляр Мелье предназначил ведомствудуховного суда реймского архиепископа с сопроводительным письмом наимя реймского генерального викария. Это было перестраховкой наслучай, если первый, основной вариант все-таки почему-нибудьсорвется. Мелье рассчитывал, несомненно, на то, чтобы его рукописьмогла этим путем проникнуть в круги образованного и приобщившегося ккнижному яду своего века духовенства и вызвать в его среденеобходимые ему споры. Третий экземпляр был еще одной, крайнейперестраховкой. Он был предназначен, собственно, не официальныминстанциям, а частным лицам. Неподалеку от Этрепиньи, в городеМезьере, проживал знакомый и, может быть, друг Мелье, некий господинЛеру, о котором мы, в сущности, не знаем ничего, кроме того, что онбыл судейским служащим — адвокатом и прокурором парижскогопарламента. Через его посредство или, может быть, для передачи емурукопись Мелье оказалась на хранении в ратуше Мезьера. Можно уверенноутверждать, что именно к этому третьему экземпляру было приложено исопроводительное письмо Мелье к кюре соседних приходов, а вернееговоря, письмо к одному из кюре, обозначенному буквой «Д»,для сообщения и другим собратьям. В таком случае выходит, что третийэкземпляр доверялся заботам личных знакомых Мелье, на которых онсчитал возможным рассчитывать — господина Леру и кюре «Д».Вероятно, «Д» — это кюре Делаво.

Не напрасны были всеэти предосторожности и перестраховки. Можно даже сказать более остро— что они были напрасны: сработал только третий экземпляр, да итот не так, как планировал Мелье, скорее благодаря уму идополнительному дальновидному расчету его доверенного Леру

Мы не знаем точно, каквсе рухнуло. Но суть катастрофы была примерно такова.

Все окончив, завершивдело жизни, Жан Мелье умер. Историкам, несмотря на предпринятыестарания, не удалось найти в документах дату его смерти и похорон илиего могильной плиты. В приходской церковной книге нет записи о егопохоронах! Есть записи о совершенных им требах в мае 1729 года.Последний подписанный Мелье документ, недавно найденный, этосовершенный 27 июня 1729 года акт о его отказе от прав на часовню деТе в пользу такого-то. 7 июля — опись имущества покойного ЖанаМелье… 9 июля — запись о назначении в Этрепиньи новогосвященника Антуана Гильотена. Итак, Жан Мелье скончался не раньше 28июня и не позже 6 июля 1729 года — в пределах этой недели.

Само молчание церковнойкниги кричит. Со священником, кюре не могли после смерти обойтисьхуже, чем с любым бедняком прихожанином, похороны которого всегдазаписывались. Это молчание почти наверняка говорит о том, чтопокойный кюре был признан самоубийцей и не был предан земле поположенному обряду. И в самом деле, имя Жана Мелье впоследствиипостоянно сопровождалось утверждением, что этот кюре-атеист вшестидесятипятилетнем возрасте, почти ослепнув, ускорил свою смерть,запершись один в своем доме и отказываясь от пищи и питья.

Если допустить, что этоправда, мы слишком хорошо знаем все тайники мыслей Мелье, чтобыистолковать умерщвление им себя как акт усталости и отчаяния. Если онв самом деле решил так сделать, то причина могла быть только одна:закончив труд и разместив три экземпляра согласно плану, он уже жехотел подвергать предусмотренный ход событий никаким случайностям.Ведь его дальнейшая жизнь могла быть лишь посторонней и случайной поотношению к завершенной жизни. Чтобы все шло в соответствии сабстрактной и совершенной логикой великого замысла, Мелье могускорить свой конец. В пользу такого представления можно привестиодно место из письма Мелье к кюре соседних приходов: «И если высочтете меня достойным похвалы, я не подумаю гордиться этим, я не ждуот вас ни похвал, ни упреков, ни даже чтобы вы ответили мне, потомучто я скоро умру. И я должен оставить мир, то есть я должен окончитьсвои дни до того, как это письмо будет вам передано». Это можноистолковать как план действий. В таком случае эта смерть скореепохожа на подвиг воина, чем на слабость старца.

Другое предположение:коварный ход противника. Что могло бы дать право не выполнитьпоследнюю волю священника? Ведь они, конечно же, читали там, вСент-Менеульде или в Реймсе, этот «катехизис антихриста».Можно представить себе, что иезуитской изворотливости вполне хватилодля плана: воспользоваться тем, что болезнь, приведшая Мелье ксмерти, в последние дни не давала ему принимать пищу, и объявить этосознательным самоубийством.

В пользу такой догадкиговорит странная бумага, сохранившаяся в департаментском архиве, всвязке, относящейся к Этрепиньи. Она касается смерти Мелье и написанакем-то тогда же. «Видя, что конец его приближается, онотказался от принятия всякой пищи, пока не наступила смерть. Нослишком уверенный в том, что она должна вызвать скандал, он заготовилзаявление, составленное следующим образом: „Да ведомо будетпоклоняющимся Христу, для их успокоения, что я неизменно пребываю внамерении все делать так, как полагается делать по правилам нашей такназываемой церкви“. Не ясно ли, что он догадался о возможнойловушке? Но какое дело коршунам до адресованной им записки!»

Кажется, Мелье успелипохоронить согласно его завещанию: он просил, чтобы его зарыли в егосаду. В каком саду? Остается неясным, где может покоиться его прах —в саду возле домика кюре при церкви в Этрепиньи или в принадлежавшемему личном саду в Мазерни. Но, так или иначе, похороны Мелье не былиоформлены в соответствии с его саном и официальным вероисповеданием.Слух о самоубийстве действовал быстро и безошибочно. Завещаниесамоубийцы можно было не выполнять. Так задуманный им удар былпарирован несложным контрударом.

По вести о самоубийствекюре, казусе небывалом, архиепископ Реймский выслал в Этрепиньисвоего старшего викария Лебега вместе с членом церковного суда.Безбожное и крамольное сочинение самоубийцы было с полным юридическимоснованием изъято и уничтожено. Родственникам самоубийцы пришлосьотречься от наследства. Вставал вопрос об извлечении трупа из могилы,но осторожность подсказала, что это уж будет чересчур.

Опись вещей иналичности кюре Мелье, произведенная 7 июля, определила стоимость егоимущества, завещанного беднякам Этрепиньи, в 140 ливров. Но вместе стеми владениями, которые могли бы унаследовать родственники, сумма поописи, законченной 21 июля, поднялась до 1872 ливров. Навряд ли всеэто досталось его прихожанам.

Однако Мелье все-такиоставил им нечто гораздо большее. По крайней мере к их внукамдолетела толика зажженного им огня.

Мировоззрение Мельебыло враждебно смерти, хотя в смерти он и нашел единственнуюоткрывшуюся тогда дверь в жизнь. Но он часто привлекал идеюсмертности при изложении своей философии. Это был весомый и зримыйфакт для отпора воображаемому бессмертию. Полной смертностью всегоживого Мелье разил богов и потусторонний мир. В то же время,настойчиво подчеркивая смертность, Мелье крепил новый взгляд наэтику: она не вспомогательное средство к

бессмертию, у нее болееглубокое дно. Из того, что бога и души нет, нимало не вытекает «вседозволено». Наоборот, Мелье на века запечатлел идею, что, когдарелигия отброшена, виднее, почвеннее, недвижимее в качестве основычеловека становятся первичные истины его ума и морали.

По словам СильвенаМарешаля, кто-то составил следующую эпитафию на могилу Мелье: «Здесьпокоится Жан Мелье, кюре Этрепиньи, деревни в Шампани… Передсмертью он отказался от того, что проповедовал в течение жизни, и емуне надо было верить в бога, чтобы быть честным человеком».

Глава 5. Святые и либертины

«Конечно, не вкнигах, а в живой жизни источник революционного настроения Мелье.Жизнь нищей и угнетенной деревни сделала его демократом иреволюционером». Конечно, не в книгах, — мы ужеубедились в истине этих слов академика В. П. Волгина. Ученыйпрекрасно отчеканил серебряные ключи к Жану Мелье: «Его„Завещание“ важно для историка, как симптом, каксвоеобразное отражение тех революционных настроений и социальныхчаяний, которые в период кризиса феодально-крепостнического строязарождались в сознании находившейся на грани нищеты деревенскойбедноты. Этот замечательный документ — свидетельство глубинныхтечений в обездоленной крестьянской массе, течений, которыеполстолетия спустя, в 1789 году, бурно вырвавшись на поверхность,опрокинули и феодальный порядок и абсолютную монархию».

Конечно, не в книгах.Но теперь пришло время рассказать и о книгах.

Жан Мелье был бынезаметен, ветры и бури эпохи сдули бы его, как других священников,взывавших к силам народного бунта и богохульствовавших, если бы он несотворил великого сплава, с одной стороны, из дыхания народа, егозачаточных, скорее возможных, чем действительных, помыслов, и, сдругой, наличных сокровищ интеллекта и образования, бесценныхкристаллов, доставшихся в наследство от предыдущего горениячеловеческого ума.

Спустимся в подземныелаборатории его научного дворца, в обширные залы этих сокровищ,пущенных в горн.

Биографы Мелье, ненасытившись нищими событиями внешней жизни, в поисках умственных вех,жадно изучили то, что иногда называют «библиотекой Мелье»:список упомянутых и цитируемых им авторов. Каталог получается немаленький, весьма разнообразный. Он говорит об образованности,необычной и даже недопустимой у обыкновенного кюре. Мелье,безусловно, слишком много читал, в том числе и такое, чего при егосане никак не надлежало читать. Но каталог не дает права и называтьего эрудитом. Многое, что должен был знать человек начитанный, вдругстранным образом отсутствует в его ссылках.

Но тому есть дваобъяснения. Конечно же, в героическом самообразовании сельского кюрепоистине неминуемы были неровности, огрехи и пустоши. Прочел онмного, но, видимо, и прошел, не подозревая, мимо иных алмазныхроссыпей. Но почему надо думать, что в цитатах и сносках отражен кругего чтения? Вот уж чему никто не учил его, так это премудростямкавычек и подстрочных примечаний. Исправно, слишком исправно ислишком обильно он оформил рукопись только библейскими священнымитекстами, привлекая их, как и полагалось в писаниях и речахдуховенства, нередко даже не по смыслу, а по созвучию, по натяжке. В«Завещании» столько ссылок на Ветхий и Новый завет, напророков, отцов и учителей церкви, как в заправском богословскомтрактате, и ни одна из них, решительно ни одна, автору ни к чему —вроде как оратору, привыкшему вставлять через каждые несколько слов«так сказать». Научили Мелье смолоду, несомненно еще всеминарии, обильно поминать и античных авторов. Он из них держал вголове многое, видимо, наизусть. Ссылки на христианские и античныеисточники сделаны по принятой форме, исправно. Но вот ссылками нановых авторов в ту эпоху вообще пренебрегали, а Мелье — вособенности. Цитаты — не только что без кавычек, но вбольшинстве весьма неточные, вероятно на память или отложив в сторонупрочитанную книгу. А уже в примечаниях бог весть что окажется: иногдазаглавие без автора, иногда автор без заглавия, страница то указана,а то и нет.

Остается впечатление,что Мелье и в голову не приходило демонстрировать, как вдобропорядочной кандидатской диссертации, «использованнуюлитературу и источники». Он прочел бесконечно больше, чемупомянул. Всю жизнь он читал книги — чтобы думать, а не чтобыцитировать.

Навряд ли он их иколлекционировал. Просматриваешь сноски к «Завещанию» исловно видишь, как снимает он с полки ту или иную из немногихпочему-либо полюбившихся или просто прижившихся в его комнате книг.Большинство оставило следы лишь в созревании мысли. Иные, впрочем,несли на полях — и это заменяло вообще в XVIII веке выписки иликонспекты — пометы, реплики, раздумья. Лишь одна такая книга сполки Мелье была занесена впоследствии в руки просветителей. Этотрактат Фенелона «О существовании бога» (1718),снабженный обильными замечаниями Жана Мелье. Наряду с «Завещанием»Мелье распространялись и списки этих замечаний, иногда на экземплярахкниги Фенелона. Один такой экземпляр имел у себя Гельвеций; еще позжеСильвен Марешаль даже рекомендовал читателям своего «Словаряатеистов» знакомиться со взглядами Мелье по этим возражениямФенелону.

Таким образом, дажесамыми тонкими филологическими приемами мы не можем наверняка решить,каких авторов Жан Мелье не читал. Поэтому никак не обойтись обзоромтех, кого он безусловно читал, а придется рассказать и вообще оглавном водоразделе идей его времени. Не так, так этак, не сам, такот кого-либо, Мелье знал все это, был и в самой сердцевине и на самомпереднем крае современности.

Из античных авторовболее всех Мелье запомнил тех, у которых встретил рассказы о золотомвеке, — Лукреция, Вергилия, Овидия; у кого встретилзатерянную среди всего прочего идею коммунистической общности иполного равенства, как Платона и Сенеку. Ему очень запомнился ипонадобился материализм Лукреция, антихристианизм Лукиана. Дляисторических примеров и имен он обращался к Тациту, Титу Ливию.Упоминает Мелье кое-кого из средневековых церковных писателей, а изсветских — Филиппа де Коммина, премудрого министра, дипломата иисториографа царствования Людовика XI.

Из авторов XVI века он,видимо, знал, однако прямо не поминал «тираноборцев»времен религиозных войн; но более всего, может быть, на первом местесреди всех с почтением цитируемых авторов называл он Монтеня. «Опыты»Монтеня импонировали ему глубокими религиозными сомнениями, он зналэту книгу вдоль и поперек; а еще больше авторитету Монтеня ошибочнопосодействовал в его глазах тот факт, что в собрании сочиненийМонтеня в 1727 году был впервые опубликован приписанный Монтеню текстсочиненного еще в середине XVI века «Трактата о добровольномрабстве». Действительным автором его был Ла Боэси. Идеи этойудивительной книги были особенно близки, особенно по душе Мелье.Некоторые фразы «Завещания» почти прямо повторяютсоответственные положения Ла Боэси.

Кстати, это служиткосвенным доказательством того, что в 1727 году, за два года досмерти Мелье, работа над «Завещанием» находилась в самомразгаре.

Среди французскихавторов XVII и начала XVIII века Мелье как у себя дома. Он в гущеидейной жизни своего века, хорошо знает ее диссонансы и конфликты: софициальной теорией абсолютизма спорили антиабсолютистские теории,начиная от самых умеренных, кончая республиканскими; официальноекатолическое учение пытались подправить и подновить богословы ифилософы разных толков. Не только текст, но прямые упоминания имен в«Завещании» говорят, что Мелье в курсе всего этого.

Из философов Мельеболее всего уделил места Декарту и Мальбраншу, опровергает их внескольких местах, — впрочем, очень по-разному: Мальбраншуон во всем противоположен, с Декартом же он и связан крепчайшими,может быть и не полностью заметными ему самому, нитями; солнценаучного мышления в XVII веке еще только восходило, Декарт распахнулего лучам ставни и двери, и только озаренный этими лучами, Мелье могстать тем, чем он был. Что-то отдаленно подобное есть и в отношенияхМелье к философии Фенелона и Паскаля. Из иностранных философов он,бесспорно, знал и использовал лишь Ванини и Спинозу. Об английскихфилософах — ни намека. Возможно, он их в самом деле совсем незнал. Кроме, конечно, Бэкона. О Локке он не мог не слышать от отцаБюффье, но, вероятно, сам не читал. Это важно для понимания историиматериализма в Европе.

Из великих произведенийхудожественной литературы XVII века Мелье цитирует лишь «Характеры»Лабрюйера, привлекшие его как разоблачающий трактат о контрастах инравах века. Из памятников церковной и политической истории упоминаетон то «Мемуары» кардинала Дюперрона, то «Политическоезавещание» Ришелье. Повезло на страницах «Завещания»Мелье трем книгам, несомненно оказавшимся, когда он писал, у него подруками и на полке: сочинению Марана «Турецкий шпион»(1684) и анонимным памфлетам «Благо Европы в 1694 году» и«Дух Мазарини» (1695); все три принадлежат к резкооппозиционной запретной литературе, заостренной против политического,социального и духовного гнета во времена Людовика XIV.

Вооружен Мелье ифундаментальными пособиями по истории: «Историческим словарем»Морери, многотомной «Римской историей» и другими.

Этот перечень книгговорит не о случайном характере чтения Мелье, а о случайномхарактере цитирования. Было бы педантично и бесплодно заводить вокругэтих сносок старомодный напудренный текстологический менуэт. Мельедышал свободной грудью в атмосфере идей своего времени. Если бы он незнал какой-либо важной их части, он не произвел бы того великогосинтеза, который сделал его «Завещание» великим ибессмертным. Он не подвел бы черту под целой эпохой мысли и не открылбы собой следующую. Мы довольно пошуршали страницами «Завещания»и посовали нос в ссылки. Дальше надо идти от сути. Ведь наверняка нетолько могло быть, но и было так: большое число из прочитанных зажизнь книг Мелье, не бывший профессиональным ученым, не только непроцитировал, но и попросту забыл. Ему тогда и в голову не приходило,что они еще понадобятся.

Да, конечно, не вкнигах источник мировоззрения Мелье, а в настроениях великогонародного моря и отдельной малой капли его. Но ведь Мелье вознесглубинные настроения на вершину образования и разума. Что он встретилздесь, чем дышали образование и разум?

XVII век некоторыеисторики культуры прозвали Католическим Возрождением. Этим хотятсказать, что после страшнейшего упадка католической веры икатолического благочестия, даже упадка просто интереса к религии,упадка, порожденного войнами, взаимными проклятиями и разоблачениямигугенотов и католиков в XVI веке, победившая католическая церковь вXVII веке не только зализывала раны, не только медленно душила изадушила побежденную гугенотскую партию. Этим хотят сказать больше:что католическая церковь во Франции обрела великий духовный подъем,новых вдохновенных апостолов и пламенных воителей. Словом, это былоне восстановление, а именно возрождение, не реставрация, а ренессанс.

Иные из историковсоответственно нашли для XVII века еще и другое имя: Век Святых.

Кто хочет понять весьисторический резонанс, всю мощь безбожия Жана Мелье, должен помнить,что это был ответный удар меча по «веку святых».

Укрепить веру! Уфранцузской монархии, у французских дворян не было более важнойзадачи после того, как при Генрихе IV в светских делах был наведенпервый приблизительный «порядок». Одной лишь светскойвласти, даже и сгущенной до степени абсолютизма, было недостаточнодля внутренней обороны феодальной Франции. Первыми министрамистановились католические кардиналы — сначала Ришелье, потомМазарини, но этого было еще куда как мало, сама обстановкаперевоспитывала их в светских политиков Абсолютизм окреп, но буйныйветер и кавардак Фронды показали, как он, в сущности, хрупок, какхромает без второго костыля «порядка» — сильнойвласти религии над душами. Жан Мелье повторял лишь то, о чем кричалався окружавшая жизнь, — власть и религия, тирания иидолопоклонство действительно так нуждались друг в друге, каксовместно работающая пара воров: когда одному приходится туго, другойвызволяет. Палач и поп, поп и палач — они вроде ипротивоположны, но символизируют обе силы, без которых не удержишьпод спудом лаву гнева угнетенного народа. Вся сохранившаясявнутренняя сила, весь инстинкт жизни стареющего общества устремилисьна то, чтобы могущество монархии «короля-солнца»дополнить «католическим возрождением».

Христианство выглядитсложным и громоздким зданием воззрений, догматов, правил, обрядов.Однако если извлечь самое ядро, оно уж не так сложно. В конце концовоно учит людей определенному поведению, учит о добродетели и грехе.Добродетель — живи не для себя, а для бога. Всякий грех —лишь видоизменение одной и той же субстанции: «первородногогреха», или греха как такового. Он совпадает с природой сатаны.В своей «гордыне» и «зависти» восстал противбога один из ангелов; восстание, неповиновение, утверждение себя ижизнь для себя есть суть сатаны и суть греха, внесенного сатаной вчеловека. В первородном грехе проявилась природа дьявола: возмущение.Всякий неповинующийся — следует за дьяволом, всякий смиряющийсяи покорный — повинуется богу. Словом, всякий грех в пониманиихристианства есть след и проявление одного и того же духа —духа мятежа.

Махина христианскойцеркви держалась на широком основании — на низшем духовенстве,жившем в гуще простого люда, воспитывавшем массы. Предстоящие ужасыада действовали сильнее плетей, розог и каленого железа. Жизнькаждого простого человека была опутана страхом совершить какой-нибудьгрех, на каждом шагу его преследовал отеческий окрик церкви,подавляющий искушение совершить грех. И все это давило и истребляло внем самую суть, самый корень любого греха — волю кнеповиновению, помысел о возможности неповиновения, неосознанное семябунта.

Вот что значили слова«упадок веры». Ослабел тормоз, давивший на психику людей,тормоз, мешавший им уподобиться сатане — восстать в гордынепротив бога. Восстать против властей, установленных от бога, противбожьего порядка на земле.

Суть «католическоговозрождения» и надо видеть не наверху, а внизу, не ввеликолепных трактатах о бытии божьем, а в сборниках благочестивыхбесед для сельских церквей; не в интригах архиепископов, а внезаметном могуществе ордена иезуитов, в муравьиной работе «духовнойполиции» и низовых ячеек ханжеского массового «Обществасвятых даров» или благотворительных братств Винсента де Поля;не в торжественном кафедральном богослужении, а в заурядной проповедиприходских кюре. Но наверху все это заквашивали и стряпали.

Были предпринятыогромные усилия как-то оживить веру, чем-то соединить ее с будничныминуждами бедного люда, подлить масла в полузатухшую и почти уже невызывавшую внимания лампаду. С одной стороны, в течение XVII векабыли сильно обновлены кадры и образ жизни духовенства. Главное жесостояло в том, что развернули широкую показную благотворительностьсреди бедняков, неразрывно сплетая раздачу хлеба и похлебки, созданиеприютов для больных и подкидышей, меры против эпидемий и пожаров сосвятошескими беседами и христианскими наставлениями.

Уже с первыхдесятилетий XVII века возникли и благотворительные миссии подруководством объявленного позже «святым» Винсента де Поляи тайное «Общество святых даров», по инициативе некоторыхкругов духовенства и дворянства. Святоши начали с того, чтодемагогически приняли под свое наблюдение каторжников, прикованныхцепями в тюрьмах и на королевских галерах, — самых буйных,мятежных, наказанных сынов французского народа. «Обществосвятых даров» шумело против арестов и заключения в тюрьмукрестьян за недоимки и-долги без соответствующих приказов и списков.Общество брало на себя ханжеское покровительство одиноким девушкам,приезжающим в города из деревень в поисках работы, бродягам, нищим,беженцам из пограничных, разоренных войной районов. Устраивалибогадельни для больных, бедных, престарелых. Туда, где разражалисьстихийные бедствия, эпидемии, а также и в районы подавленныхвосстаний посылали миссионеров, которые каждую кроху помощисопровождали обширными объяснениями, что наказания-де посланы богомза грехи.

Вся эта помощь была,конечно, ничтожна, но служила лазейкой, чтобы втереться в доверие иблагодарность. Из тех, кого удавалось подманить, создавали тайныегруппки в самых недрах народной массы, призванные доносить оботклонениях от нравственности и благочестия, о семенах инаковерия иереси, о неблагонадежных и бунтарях. Через такие организации узнавалии о тайных союзах подмастерьев, которым полиция наносила удары, очтении запрещенных книг.

«Общество святыхдаров» не было единственным «заговором ханжей», какназвал его один историк. Существовали и другие, которые в последниедесятилетия XVII века успешно конкурировали с «Обществом святыхдаров». Глубоко в церковных недрах шла смертельная грызня междуними, иезуитами, янсенистами, — эти ночные кошмарыотгоняли друг друга, потому что, только протиснувшись как можноглубже и шире в толщу народа, они могли утверждать своюнеобходимость, прикрываться от разоблачающего дневного светаобщественной критики.

Но грызня и взаимныедоносы оставались за кулисами. Важно, что были приложены поистинеогромные усилия для восстановления авторитета католицизма в глазахнарода. Церковь не только подновила, подтянула, подправила шеренгисвященников и миссионеров, с тем чтобы пастыри хоть кое-чемотличались от греховной и ничуть не сведущей в религии паствы, но ивыдвинула плеяду действительно примечательных ораторов,проповедников, подвижников, «пошедших в народ». Средиэтих «святых» — Винсент де Поль, аббат Олье, иезуиторатор Бурдалу и немало еще знаменитостей.

Вот на выборку кое-чтоиз проповедей и посланий Винсента де Поля.

Миссионеры должны невозвышать себя над крестьянами, напротив, внушать, что именно они,крестьяне, за то, что они бедны, наделены богом истинным благочестиеми истинной верой, которые делают их несравненно богаче всех остальныхлюдей. Не своей ученостью, а своей благотворительной деятельностьюдуховенство должно снискать доверие этого простого, «нерассуждающего»народа: «никто не поверит нам, если мы не обнаружим любви исострадания к тем, от кого хотим, чтобы нам верили; дьявол вот оченьучен, а ведь мы ему не верим по той причине, что нет у нас любви кнему». Ну, а когда поверят, тогда уж и надо внушать нищим, чтонужда и страдания — это величайшее счастье, так как напоминаютоб особом расположении бога к беднякам. Напротив, и нельзя и некоговинить за эти бедствия: «ошибочным является недовольство противтех, которые, как полагают, являются причиной наших страданий»,ибо страдает-то ведь не только народ, но и государи, и папа, изнатные дворяне; народу остается, не выражая недовольства, покорнопринимать все, что посылает бог. Пусть в крестьянах «сверкаетлюбовь к бедности», пусть они довольствуются тем, что им даетбог, хотя бы хлебом и похлебкой, пусть не хотят ни больше богатства,ни больше знатности по сравнению с тем, что имеют, пусть, понесяпотери, скажут из любви к богу: он дал, он и взял, — ибонастоящая вера, за которую воздается на том свете, есть богатство несравнимое ни с какими земными благами. Только не сопротивляться и нерассуждать!

«Возлюбите святуюпокорность, — проповедовал Винсент де Поль, —такую, когда мы терпеливо пребываем в положении, в котором наспрезирают, и радуемся, что нас презирают». Особенно важно,чтобы простые люди «не думали бы иметь свой ум», им нужнапростота и вера на слово. «Не надо иметь слишком многолюбопытства, не надо стараться распознать все самому, потому что этозаставляет размышлять над нашими действиями, рассматривать их со всехсторон, а тут злому духу и легко нас запутать». «Нужноунизиться перед богом, видеть только наше скудоумие и убожество,бросить все мысли, которые противоречат этому, отбросить утверждениесебя, желание иметь успех и удачу в наших действиях; лишь после этогобудем мы иметь способность отличить истину от лжи». И с полнойоткрытой правдой Винсент де Поль отвечает всякому, кто спросил быего, для чего все это надо говорить народным массам: «чтобы онив болезнях, печалях, голоде не вышли из терпения, чтобы они нероптали и не жаловались никогда, чтобы они сохраняли спокойствиесреди страдания».

Таков автопортретодного из «святых», одного из самых прославленныхдеятелей французского «католического возрождения» XVIIвека.

Вся Франция снизудоверху кишела этими святыми. А вверху, над всеми, наверное, следуетводрузить фигуру епископа Боссюэ.

Это был оратор иписатель неслыханного красноречия и дарования. Полное собраниепроизнесенных им в разное время проповедей, похвальных слов,надгробных речей — монумент высокого стиля и мастерствавнушения католического духа. Это обращено не к народу. Этопредназначено образованным, духовенству, знати и самому«королю-солнцу» Людовику XIV. Как Винсент де Польпроповедует низам, что хорошо сносить бедность, так Боссюэпроповедует верхам, что нехорошо быть безразличным к бедности народаи не помогать ему. И то и другое — две стороны одного и того жеханжества.

Боссюэ —связующая скрепа между чисто церковным «католическимвозрождением» и абсолютизмом. Его трактат «Политика,извлеченная из священного писания» был великой услугой церквисамодержавной дворянской монархии. Король — это земноевоплощение бога. Воля короля — воля бога. Пусть Боссюэ инаставляет королей полагать свой единственный долг в благе народа,все оборачивается в конце концов страшной грозой народу, которыйвздумает не повиноваться королю. «Нужно, чтобы народ боялсявладыку, но, если государь боится народа, все потеряно».Государь видит выше и дальше других, поэтому, наставлял Боссюэ, надоповиноваться без ропота, ибо даже малейший ропот есть наклоннаяплоскость к мятежу.

Теперь стоит заглянутьв претенциозное «Наставление наследнику» самого ЛюдовикаXIV, чтобы увидеть, как «католическое возрождение» спаянос абсолютизмом. Превыспренне Людовик XIV повторяет то же: подданныеобязаны повиноваться королю, как богу, ибо величие короляолицетворяет перед остальными людьми величие бога. Не только правом,но обязанностью короля является суровое подавление всякогосопротивления, всякого признака непослушания, — разносилсяпоучающий голос с самой верхушки феодально-абсолютистской махины.

Идеология католицизма иабсолютизма невольно строилась вокруг тех же трех больших идей,которые неприметно на первый взгляд, но неумолимо поднимались со днанеспокойного народного моря. Тех трех идей, которые отлились, вскорев колоссальное создание Жана Мелье. Каждой из них эта официальнаяидеология давала бой. Безумны чаяния народа обрести утраченнуюсобственность: во Франции действительно нет частной собственности,ибо все имущество принадлежит королю, он вправе дать ее подданным,вправе и отнять. Помыслы о революции и народовластии должны бытьраздавлены идеей абсолютного повиновения. Неверие — величайшимторжеством христианского бога, католической церкви.

И все-таки этограндиозное инстинктивное усилие феодального общества, хоть истрастное, и пышное, и блистательное, лишь очень немножко смоглопритормозить историю.

Выпущенная за границейпротив Людовика XIV книга «Вздохи томящейся в рабстве Франции»справедливо заверяла читателей, что французский народ «сохраняетв сердце желание сбросить иго и это является зерном восстаний. Чтобыему пришлись по вкусу насилия, ему проповедуют о власти королей. Ноêàê бы ни проповедовали, как бы ни твердилинароду, что суверенам все дозволено, что им следует повиноваться какбогу, что у него нет иных средств против их насилий, кроме какмолиться и уповать на бога, — в глубине души этому никтоне верит, представляются убежденными только до тех пор, пока не могутподняться».

Уже в последний периодцарствования Людовика XIV на него сыпался град анонимных памфлетов,насмешек, издевок. С начала царствования Людовика XV, о которомвскоре сложится поговорочка «наш король ниже ничтожества»,стало еще хуже. В годы Регентства и позже — на стенах Парижалистовки, на улицах в кареты знати бросают записки с политическимиугрозами и требованиями, подаются дерзкие петиции, ведутсянедозволенные диспуты о делах государственных и церковных, неведомооткуда появляются стаи неуловимых памфлетов. Парижская толпанесколько раз выразительно проявляет отсутствие страха передполицией.

Глубоко под всем этимпроступала неудача «католического возрождения». Конечно,на протяжении XVII века громадные приложенные усилия подчас давалиприливы неистового религиозного возбуждения, волны фанатизма вотдельных местностях или в отдельных слоях населения. Но средиголосов современников преобладает признание: народ мало верит.Авторитет духовенства повсюду понижался. Священники вызывали большенасмешек и больше вражды, чем благоговения. Вот беглый штрих изШампани: епископ взывает к интенданту помочь навести порядок впяти-шести приходах, которые «впадают в дух независимости и чтони день ставят своих кюре и викариев перед новыми трудностями, этосущие бунтовщики!»

На фоне народногонедоверия, маловерия, неверия, хотя, может быть, еще и не безверия,понятнее и идейный штурм, которому подвергалась твердыня официальныхучении

В умственной жизниобразованной Франции разыгрывалась жаркая пальба Можно растеряться вобилии калибров и мундиров, складов ума и стилей пера ФранцузскийXVII век оставил людям так много интересного и разного, что рукадрогнет разметать улицу на две стороны. А все-таки, ведь все ненаходившиеся в рядах «святых», кто вслух, кто про себя,обзывали их «ханжами». А те, в свою очередь, упрекаливсех и любых несогласных с ними в в «либертинстве», чтоимеет смысл самый растяжимый от «вольномыслия» до«разнузданности мысли», «распущенности», а тои «распутстве».

Но слово «либертины»все же сохранило в истории смысл звенящий, острый и благородный.

Три великие эпохи можноразличить в развитии передовой, раскрепощавшейся французской мысли.Большое, почти несовместимое многообразие духовных плодов XVI века(за вычетом реформации) охватывают названием «гуманизм»или «возрождение» Точно так же кипящую разноречивостьидей XVIII века объемлют словом «Просвещение». Осмелимсяже все, что лежит между ними, все смущающее многообразие мыслей XVIIвека покрыть словом «либертинство» — «вольномыслие»

С этим будут спорить.Но это помогает увидеть движение в целом. Гуманизм, либертинство ипросветительство образуют три последовательных этапа восхождения отмировоззрения средних веков к Великой буржуазной революции концаXVIII века

И мы с первого жевзгляда видим тут место Жана Мелье. Весь его интеллектуальный багаж,весь его университет, все его заочные профессора — этолибертины самого разнообразного склада Они подготовили его, сделаливозможным его появление. И в то же время Жан Мелье — конецлибертинства, его преодоление. Он — первый камень эпохиПросвещения. С него начинается эпопея просветительства.

Жан Мелье неминуемодолжен был появиться как сокрушительная реакция на «католическоевозрождение» — и на его успехи и на его бессилие. Но визвестной мере Жан Мелье — реакция на неудовлетворительность,недостаточность успехов либертинов, следовательно на их бессилие инепригодность для полной победы

Гуманизм во Франции,как, впрочем, и повсюду, думал не штурмовать царившую религиозную-идеологию, а, так сказать, объехать ее на кривой Гуманисты словнооткрыли новый мир и ринулись в него — мир светский и плотский,мир любви и ненависти, человеческого хохота и человеческого ума, миркрасоты и знания Они почти не спорили с ветхой религией, казалось, отнее довольно отвернуться, опершись ногами на более древние, но болеепрочные камни античности, и призраки средневековой веры отойдутпрочь. Не надо их трогать, надо их покинуть Но жизнь основательнопоправила гуманистов Нельзя было переселиться в новый мир, а массународа оставить в старом, и масса ринулась не за ними, а вреформацию, провозгласившую не пренебрежение, а бой

Лишь во второй половинеXVI века позднее поколение французских гуманистов обратилосьумудренной мыслью к тому, что случилось в стороне и помимо них —к взрыву и расколу в доставшемся от средневековья мире религиозныхидей и представлений, от которого они думали так легко оторваться

Поздние гуманисты ибыли ранними либертинами. Повернувшись лицом к пламени религиознойвойны, они провозгласили неслыханную для христианства идеюрелигиозной терпимости. Это было гуманистично. И это было признаниемза мыслью права на вольность. Их, этих мыслителей, проклинавшие другдруга старая и новая церковь стали в один голос обзывать «ахристами»и «атеистами». На самом деле никогда от первого своеговозникновения до последних эпигонов, никогда, ни в одной из своихдаже самых крайних форм, либертинство не было атеизмом. Оно недостигло последовательного, полного безбожия. Это и отличаетлибертинов от просветителей — материалистов, это и позволяетобнять именем либертинов целое бурное море умов. Все оно лежит междудвумя берегами: никто из либертинов уже не поворачивается спиной квопросам религии или политики, никто из них еще не атеист, как и нереволюционер.

Но какое же это былокипение талантов и мыслей! Какое щедрое обилие эрудиции, логики,мастерства самых разных стилей и вкусов!

Эру либертинстваоткрыли в конце XVI века Монтень и Бодэн. Оба еще были прямыминаследниками гуманизма, оба положили основу так называемогорелигиозного скептицизма — признания невозможным, тщетным спомощью разума выбирать, какая вера лучше, истиннее. И тот и другойне против веры, не против бога, нет, — но довольно людямбессмысленно резать друг друга из-за веры и бога, ибо эти споры неимеют логического решения. Бодэн изображает диспут сторонниковАллаха, Иеговы и христианского Всевышнего и дает увидетьравноценность их аргументов; остается, следовательно, бог вообще, богна западе и востоке, вне догматов и культов, бог в человеке. УМонтеня за тщетой догматических споров горделиво поднимаются присущиелюдям совершенно независимо от той или иной религии ум и честность,доброта и человечность.

Заметим, Жан Мельепоистине преклонялся перед Монтенем — последним гуманистом,первым либертином.

В начале XVII века уШаррона — уже не раздумье и сомнение, а разгоряченная битва за«мудрость», за право человека судить обо всем. Шаррон —основатель того примирения науки и религии, с неизмеримым перевесомна стороне науки, которое получило название деизма; разум, природа ибог — три названия одного и того же.

И разлилось половодьевольномыслия.

Мы отнесем сюда нетолько Гассенди, в наибольшей степени материалиста из всехлибертинов, впрочем все же не отважившегося до конца порвать и сбогом, хотя бы как с изначальным творцом атомов; мы отнесем сюдавместе с ним не только плеяду дерзновенных птенцов его гнезда:Мольера, Лафонтена. Но чем же не вольномыслие и философия Декарта!Она была апологией логики, научного метода, опытного познания всего вмире, кроме, увы, духовной божественной субстанции. Это былограндиозное усилие вполне обособить друг от друга и тем вполнепримирить все физическое со всем метафизическим. Вот это примирение,согласование вместо сокрушения и было подлинной сутью вольномыслия.Но сколько же подлинной вольности, вольнолюбия, пинка схоластике вобращении Декарта как к основе основ рационализма — к здравомусмыслу «простолюдинов». В основе истины, учил Декарт,лежат не многоученые мудрствования, а простые элементы простой мысли.Поэтому, «чтобы достичь истины, надо раз в жизни отбросить вседоставшиеся мнения и воспроизвести заново, начиная с самых оснований,всю систему своих знаний». Жан Мелье, может быть, потому такстрастно и спорил с метафизикой Декарта, что вот в этом, да и вообщево всем остальном, кроме метафизики, стоял на его плечах.

Пришли годы Фронды.Накопившиеся силы либертинства прорвали плотину как бурный поток иразлились, казалось все затопляя под собой. Из-под сорвавшейся крышкикотла выбросило вдруг несколько тысяч обращенных ко всем грамотнымкнижек, памфлетов, брошюр — в прозе и в стихах, очень серьезныхи очень смешливых.

В этом карнавале умоввыделяется и несколько особенно ярких и больших фигур. Прежде всего —еще один питомец школы материалиста Гассенди, неисчерпаемый скептик,сатирик, критик всего окружающего и иронический провидец Сирано деБержерак. Рядом с ним злой хохотун, создатель развеселого стилябурлеск и простонародного романа Скаррон, жена которого, впрочем,после его смерти стала одной из повелительниц Франции —фавориткой Людовика XIV, знаменитой мадам де Ментенон. Тут и ученыйканоник Клод Жоли, теоретически обосновывавший право народаограничивать власть королей. Тут и кардинал де Ретц, несравненныймемуарист и памфлетист, неузнаваемо исказивший Фронду, но вписавшийсвое имя в скрижали либертинства не только тем, как мастерски писал,но и тем, как с отвагой естествоиспытателя оголял религию и политику,тайны дирижирования верхов низами.

Жан Мелье вдохнулдалекий ветер Фронды, вкусил от ее хотя бы косвенных плодов, таких,как запретная оппозиционная двору литература конца XVII века. ВетерФронды и ее буйных изданий — «мазаринад» —дул в паруса либертинов и во второй половине XVII и в начале XVIIIвека.

Но представление оФронде не должно побудить смешивать суть либертинов со стилем ихтворчества. Они бывали и задорными, насмешливыми, дерзкими,легкомысленными, но бывали строгими, стройными, спокойными, как сводыв хрустальном дворце высокого разума и вкуса. Впрочем, даже в самыхвозвышенных или погруженных в глубины мышления творениях их налицо таили иная доля холодной или веселой насмешки, сарказма, иронии искепсиса.

Диапазон всего, что мыназвали либертинством XVII века, очень широк. От открытой оппозициидо придворной культуры, но несшей в себе какую-то досадную и неподсудную двору независимость, — скажем, в шедших наверсальской сцене пьесах Мольера, Корнеля и Расина, или в порожденныхнуждами королевского фиска экономических трактатах Буагильбера иВобана, или в морализировании воспитателя престолонаследника —архиепископа камбрэйского Фенелона. Эту облеченную в лояльность,опиравшуюся лишь на авторитет очищенного разума и очищенного вкусаоппозицию почти не удавалось подвергнуть преследованию, даже когдаона стояла на самом острие, как в философии Гассенди.

Только одни зарубежныевольнодумные издания гугенотов, например сочинения Жюрье,провозвестника идеи общественного договора, удавалось правительству ицеркви открыто поставить по ту сторону закона.

Но даже в сфере самойкатолической религии такое умеренное отклонение, как янсенизм, можнои должно по его внутреннему стилю связать с либертинством. Величайшийум янсенистского движения Блэз Паскаль пытался приложить методынаучной мысли к воплощению антинаучности — богословию. Он вследза Декартом развил науку логики, но должен был обнаружить инепреодолимый мол для корабля разума, за которым были закрытые водырелигии.

Эпоха либертинства,если брать ее в этом очень широком смысле слова, произвела и глубокоевоздействие на орудие мысли — язык. Французский литературныйязык стал великим языком именно в XVII веке. Он стал прозрачночистым. «Максимы» Ларошфуко, «Принцесса Клевская»мадам де Лафайет, «Переписка» мадам де Севинье,«Характеры» Лабрюйера, не говоря о классическойдраматургии и поэзии, даже научные рассуждения — написанынеобычайно четким, ясным и выразительным языком. Язык XVII векасравнительно с прежним стал, может быть, и беднее, но точнее, онскорее логичен, чем художествен. Это было вознесенное до виртуозностимастерство. Тут бывал разнообразный стиль, и «благородный»и «неблагородный», например бурлескный, но всегда это былстиль изощренный, отработанный, точно выражавший стремление мысли.

Но вот у Мелье стильотсутствует вовсе. Ему надо было скинуть костюм века, стеснявшийдвижения. Раз требовалось отбросить само либертинство, надо былосбросить мундир либертинства. «Он пишет стилем извозчичьейлошади, хотя и здорово лягающейся», — сказал Вольтеро сочинении Ателье. Для вышедшей из самой земли правды уже негодились изложницы, в которые так совершенно отливалась полуправдалибертинов — всегда несколько салонная или кабинетная,несколько верхушечная, несколько компромиссная.

Впрочем, известныйфранцузский историк литературы Лансон, посвятивший Мелье статью в1912 году, придал довольно высокое значение литературному стилюМелье. Лансон говорит о борьбе двух течений: отточенногоакадемического стиля (Паскаль, Корнель, Бюсси-Рабютен, Фонтенель,наконец, Вольтер) и стиля, не поддавшегося этой суровой узде,восходящего по-прежнему к языку Рабле. Крупнейшими представителямивторой тенденции он считает Сен-Симона, Декарта, Шаплена, Ришелье,Скаррона, д’Аржансона. «К этому же семейству относится кюреМелье», — пишет Лансон, оговаривая специфическуюсилу, энергию, горькую страстность, нервность индивидуального пераМелье.

Однако эти последниечерты скорее обособляют литературный язык Мелье от того, что общо дляобеих тенденций либертинов.

Либертины представлялинекий культурный сплав, полудворянский, полубуржуазный, —вернее, целую гамму сплавов разной пробы. Либертинство было иоппозицией и примирением. Здесь и чисто аристократическая придворная,домашняя оппозиция, вроде герцога Сен-Симона или архиепископаФенелона; был и разночинный бунт, но все-таки коленопреклоненный идопускаемый в гостиные. Пусть амплитуда была огромная — отфизики до остроумия, от классической трагедии до клубов «Храм»или «Нинон», где царило эпикурейство, где прегрешали нестолько мыслью, сколько словами и чувствами. Но при всем разнообразииединым для всех было: непримиримое примирено или должно бытьпримирено.

Все три великие идеи,поднимавшиеся со дна века народными смерчами, не остались чуждылибертинам.

Одни оспаривали правакоролей на имущество подданных. Другие уже писали и картинысчастливой, мудрой жизни людей без частной собственности, но толькогде-то далеко от французской земли, упоенной народными кровью ипотом, в вымышленных благодатных странах. У Верраса, первогофранцузского утописта, это земля народа севарамбов. В «СтранствияхТелемака» Фенелона это пленительное, как недостижимая мечта,государство Бетика, из-за которого, кстати, отношение Жана Мелье кархиепископу Камбрэйскому невольно было двойственным.

Идеи о праве народовпротивиться деспотам и тиранам, об изначальном суверенитете народа, онародоправстве нашли немало воплощений в век либертинов. Но вот автор«Вздохов томящейся в рабстве Франции» хотя и грозитабсолютизму Людовика XIV страшным возмездием за узурпацию народныхправ и бичует его, однако в конечном счете как раз по той причине,что этот абсолютизм неминуемо породит народную революцию с«отрубанием королю головы» и «разнузданностью»,как это было в Англии. Чтобы избежать этого несчастья, автор«Вздохов» призывает смести, пока не поздно, тиранию иобразовать конституционную монархию путем бескровного переворота,наподобие английской «Славной революции». Это былопределом революционной решимости

Наконец, и более всего,от самых первых шагов либертинства и до самых последних оно быловеликим спором с христианством, с католицизмом — с егодогматами и претензиями. В этой лаборатории — колбы, реторты иперегонные кубы самого разного размера и вида. Но и наилучшаяэссенция — это все-таки не более чем деизм, то есть неустранение бога, а его отстранение от любых дел мирских до функциитворца и первого толчка. И первенцы XVIII века, глубоко расшатавшиеверу Сент-Эвремон и Бейль, остались лишь горными вершинамивольномыслия и религиозного скептицизма. Пусть либертины и принеслипросветителям XVIII века в наследство целые палаты антихристианскогооружия, они, ходившие подчас близко у ворот материализма,принадлежали еще идейной фронде, а не революции. Здесь все еще негатеизма.

Из либертинов XVII веказачинателем века Просвещения и чуть ли не первым просветителем подчасназывают Фонтенеля. Нет, это был беспримесный отстой и кристаллблизившейся к концу долгой и пышной эпохи либертинства. Корни егомыслей уходят в учение Декарта, в рационализм. Перед намираспахивается большое, светлое, кажущееся достроенным здание.Фонтенель ненавидит невежество и суеверие, его «Беседы омножестве миров» — апофеоз естественных наук, успеховразума, опирающегося на опытное знание. Это звучит почти какзавершение вековых усилий ума, почти как торжественный победныйфинал, как обретенная гармония, как гневное погребение поверженноговрага.

Фонтенель, как и Бейль,был поистине провозвестником и воспитателем и Монтескье и Вольтера.

Но верна ли эта тропа,которая кажется прямой и безошибочно надежной? Хороша ли тропа, такясно, почти без изгибов бегущая через долины и холмы, главное, нигдене прерывающаяся, чудесно объясняющая, кто кого предвосхитил, кто укого что перенял, и приводящая путника прямехонько в заоблачные высиэпохи просветителей, эпохи энциклопедистов? У тропинки явныйнедостаток: она не объясняет, откуда возник совершенно новыйландшафт, новый вид, открывающийся перед путником, оказавшимся в векеПросвещения. Нет, он не перешел туда по гладкой тропинке, онперепрыгнул через бурный ручей. Между либертинством ипросветительством не мостик, а горный обвал.

В начале 20-х годовXVIII века были написаны «Персидские письма» Монтескье, вконце 20-х годов — «Завещание» Мелье. В сущности,они почти ровесники. Между ними безмерный контраст. Они словнопринадлежат двум мирам, хоть и одной эпохе — Регентству иначалу правления Флери. Сравнение этих двух книг так разительно, чтотут-то и надо решать, которой из них начинается Просвещение.

Казалось бы, что завопрос. Ведь Монтескье — признанный старший просветитель.Читаем заново «Персидские письма», положив рядом томМелье, и ясно видим, что автор «Персидских писем» —либертин, доподлинный, принадлежащий этой традиция всем своимсуществом, и содержанием, и формой, кровно родственный, блестящий,великолепный либертин!

Под видом перепискидвух образованных и знатных персов, путешествующих в Европе,Монтескье высмеивает и разоблачает как бы увиденную чужими глазамиФранцию. Перед лицом простого разума все здесь предстает нелепым,смешным, несообразным. Здесь все подверглось ядовитейшей насмешке:король, монархия, жизнь и нравы двора, духовенство, культ, чиновники,суд, ученые, журналы, семья, моды. Все предано бичу сарказма.Впрочем, вчитываясь, замечаем мы, что народ здесь как-то страннымобразом почти стерся. Нет здесь образа крестьян, хотя бы в трагедииих слепого труда, как у Лабрюйера, не только что в трагедии их слепыхвосстаний, как у Мелье.

Монтескье словно ищетсредств не сокрушить твердыню, а обойти ее. Удары его шпагипредназначены ранить, а не убивать. Эта дуэль разума с предрассудкамидолжна окончиться рукопожатием между победителем и побежденным.

Монтескье, по крайнеймере такой, каким он предстает в «Персидских письмах»,принадлежит философии, скептицизму и неубийственным насмешкам XVIIвека. Недаром лучшее, что усмотрел его перс во Франции, это трудыфилософов и физиков, которые «идут в тишине стезейчеловеческого разума». Монтескье весь с породившей его школой

Мелье тоже взошел надрожжах XVII века. Он знал его, внимал ему, плавал в нем. Без великойработы, проделанной XVII веком, он не мог написать свое «Завещание».

Но он противоположенлибертинам.

Монтескье же в«Персидских письмах», как и в книге «О величии иупадке римлян», ничем не противоположен либертинам.

Едва мы заметили это,как врывается поток света: «старшие просветители» какназывают Монтескье Я Вольтера, в сущности, были поздними либертинами.Все творчество Вольтера, весь дух вольтерьянства — это жеапогей литературы, деизма, стиля, ума, насмешливости, но икомпромиссности, соглашательства, придворности либертинов XVII века.Он их плоть от плоти, он последний богатырь их войск.

Однако «старшеепоколение» просветителей, Монтескье и Вольтер, — этои не просто либертины. Это такие либертины, которые с середины 30-хгодов XVIII века испытали страшный порыв неведомого буйного ветра. Втрадицию, вскормившую их, вторглось что-то новое- и устрашающее.«Читая Мелье, я дрожал от ужаса», — писалВольтер. Оба они должны были дрожать от ужаса. Оба шарахнулись,каждый по-своему, оба, как учуявшие волков кони, понесли золоченуюкарету либертинства уже без прямой дороги в расступившуюся перед нимичащу Просвещения.

Но Монтескьеостановился на опушке. Заключительные главы «Духа законов»(1748) — это, в сущности, примирение с действительностью.Дух примирения победил дух борьбы

Вольтер же устремился всамую глубь. Для него знакомство с произведением Мелье былоумственным потрясением на всю долгую жизнь. Он предерзко размахивалголовней, полупотухшей в его руках, и разлетавшиеся искры делали егофигуру величественнее и грознее во мгле дореволюционной Франции. Новсе же унаследованная жажда примирения тяготела над ним. В 40-х годахон уже чуть не примирился с двором и не стал королевскимисториографом. А в последние месяцы жизни все-таки примирился —либертин под занавес таки победил в нем просветителя.

Нам сейчас интересенлишь внутренний тупик либертинства, как определенной общественнойидеологии. Без уяснения этого, из одной только общественнойпсихологии нельзя объяснить появление Мелье. Внутреннее противоречиелибертинства: все отвергать, но со всем примириться. Величайшаянелогичность при преклонении перед логикой! Сама логика взывала отом, что так не может бесконечно продолжаться!

Глава 6. Против имущих

Находясь на самыхнагорных высотах безупречной литературы и отделанного ума «великоговека» французской культуры, Вольтер не мог не сказать, чтоМелье пишет стилем извозчичьей лошади. Это барская грубость, но небез резона. «Завещание» Жана Мелье не памятникхудожественной литературы. Это громоздко и тяжеловесно, какплотницкая работа крестьянских рук. Это растянуто и массивно. Этоутомительно и совсем не занятно. Это словно сложено из камней. Изпригнанных друг к другу тяжелых камней мысли, собранных один к одномуна протяжении целой жизни.

Вольтер поднес читателю«извлечение» из Мелье. В одном отношении он был прав:чтобы широкие круги, будь то в XVIII веке, будь то в XX, узнали мыслиМелье, необходимо их пересказать. Но в отличие от Вольтера надопередать все стороны его ума; пересказывать, так уж все идеи«Завещания».

И все равно рассказвыйдет нелегким. Если Гегель говорил о себе, что его систему неизложишь ни кратко, ни популярно, ни по-французски, то систему Мельеможно изложить и кратко, и популярно, и на любом языке, но нельзясделать изящной. Слишком она проста. Да и не надо: кюре из Этрепиньиобращался к читателям не в напудренных париках.

Право же, незанимательно все это. Хотя бы потому, что Жан Мелье не изобретатель,а открыватель, не создатель чего-либо, а скорее смельчак, объявивший,что король гол. Великий скульптор на вопрос, как он творит, ответил:«Беру глыбу камня и удаляю все лишнее». Похоже на этопонимал свою работу Мелье, зная притом, что высекает истину топором —пусть этот топор и оказался из самой лучшей, закаленной, звенящейстали.

Его дело было деломнарода. Надлежало в целом рассказать народу то, что народ знал почастям или не точно, смутно.

Вы удивляетесь,бедняки, что в вашей жизни так много зла и тягот? А вы попробуйте-касложить в уме все как будто разные вещи. Как виноградари вевангельской притче, вы одни несете всю тяжесть полуденного зноя. Выодни несете много нош. Это не только то ненавистное бремя, котороевозлагают на вас ваши главные тираны — короли, государи. Мельеговорит здесь о прямом поводе почти всех извержений огнедышащейнародной ярости — о несчетных государственных налогах, прямых икосвенных, вызывающих восстания. Ведь вдобавок к этому ненавистномубремени, обобщает Мелье, вы несете еще бремя всего дворянства, всегодуховенства, всего монашества, всего судейства, всех военных, всехоткупщиков, всех служащих соляной, табачной монополии, —одним словом, всех трутней и бездельников на свете. Ибо толькоплодами ваших тяжелых трудов живут все эти люди, живут и всекормящиеся около них слуги.

Как и в начале«Завещания», так и в его конце Мелье настойчивообъясняет, что вся пестрая вереница разнообразнейших персонажей,которые из-за неведомых кулис, откуда-то сверху появляются время отвремени перед крестьянином, вся эта галерея внушающих трепетноепочтение и столь разнообразно, как в маскараде, разодетых действующихлиц, что все они — одно целое, одни и те же в разных обличиях.Это ваши государи, объясняет Мелье своим будущим деревенскимслушателям, своим прихожанам, ваши герцоги, ваши князья, ваши короли;это вместе с тем гордая, надменная родовитая знать, которая живетсреди вас, попирая и угнетая вас; все эти чванные чиновники вашихкнязей и королей, все эти горделивые интенданты и губернаторы городовили провинций, заносчивые сборщики податей или налогов, кичливыеоткупщики и канцелярские чиновники, надменные прелаты и церковники,епископы, аббаты, монахи, все захватчики доходных мест, все богатыегоспода, дамы и девицы, которые ничего дурного не делают, кроме какразвлекаются и предаются всякого рода приятному времяпрепровождению,в то время как ты, бедный народ, занят день и ночь работой, несешь насебе все тяготы труда в зной и в непогоду, выносишь все бремягосударства.

В этом параде есть ужеобобщение — широкое обобщение, неожиданное для своего времени.Мало того, в нем уже вложено и отрицание. Раз все они — одно иисточник дохода их один, то, как только народ поймет это, —и конец им будет один.

Однако и по отдельностио многих сортах тех, кто живет народным трудом, Мелье сказал ясные ипонятные народу слова.

В том числе о дворянах.Собственники земли, сеньоры — самые близкие, находящиеся всегдана виду господа и притеснители.

Мелье нечегоразоблачать их, довольно напоминать и называть вещи своими именами.Мало им, что у них земли, вотчины, чудесные усадьбы, что у них еще ипочет, — они и у крестьян стараются отнять достояние, тохитростью, то насилием. «Крестьяне всецело являются рабами техсильных и знатных мира сего, земли которых они обрабатывают илиарендуют». Повседневно, говорит он, видим мы притеснения,насилия, несправедливости и грубое обхождение, чем терзают дворянебедный и простой народ. Они изводят быть недовольными, если им неуступают всего, что они требуют, если перед ними не ползают наколенях. Они требуют в свою пользу разные взносы, требуют, чтобы имотрабатывали барщину, требуют для себя служб, которых, собственно,никто не обязан им оказывать. Самый мелкий дворянчик, самый маленькийпомещик норовит добиться у народа страха и повиновения, предъявляетвсякие несправедливые требования, он обуза для народа, он забираетвсе, где что можно, смотрит, как бы что урвать то у одних, то удругих. И, сказав эти обыкновенные для крестьян истины, Мельеиздевается тоже так, как понятно крестьянам: с полным основаниемсравнивают этих людей с глистами, ибо, как глист, не переставая,беспокоит и гложет зараженное тело, точно так сеньоры беспокоят,мучат и пожирают массы бедного народа. А ведь эти массы бедняковмогли бы быть счастливыми, не будь они жертвой злого глиста! Но онибудут несчастными вечно, если раз и навсегда не избавятся от него.

Мужиков запугиваютчертом. Кто хуже — черти или знать? Говорят, что дьяволы —самые злые и отвратительные существа, худшие враги людей.

Но знайте, —восклицает Мелье, — что для вас нет более злых дьяволов ихудших врагов, чем родовитые, знатные и имущие: они вас грабят, онивас терзают, они делают вас несчастными! Живописцы напрасно рисуютдьяволов в виде безобразных, противных чудовищ, было бы вернееизображать их в виде великолепных господ, владетельных и благородных,распрекрасных дам и девиц, разнаряженных, напудренных, раздушенных,завитых, блистающих золотом, серебром и драгоценными камнями.Дьяволы, которых изображают проповедники и художники, существуют лишьв воображении, они могут внушить страх только детям, темным людям. Авот эти господа и дамы существуют на самом деле и причиняют онивзаправдашнее зло. Поистине у вас нет более могучих и злыхсупостатов, чем эти имущие, чем эти сильные и знатные мира сего, ибоименно они попирают вас, истязают и делают несчастными.

Итак, говорит Мелье,перед нами поразительное, великое зло: огромное неравенство междуимуществами, между положениями людей.

Но земельные сеньоры —это всего лишь номер первый. Кроме них, сколько всяких других, ктоживет богато, потому что народ живет бедно.

Духовенство! Какиенесчетные доходы выжимает из бедняков церковь — все этоогромное множество церковников, бесполезных попов, сонм монсеньеров,аббатов, приоров и каноников, чудовищная масса монахов и монахинь!Мелье насмехается над маскарадами разношерстных монашеских орденов,мужских и женских. Он не пожалел места для перечисления идиотств ихвнешних отличий, которыми они мозолят глаза людям. Лица духовногозвания, говорит Мелье, чуть ли не лучше всех обеспечены доходами ивсеми благами жизни: наилучшим жильем и обстановкой, наилучшей обувьюи одеждой, наилучшей пищей и лечением. Исключение Мелье делает толькодля приходских священников и их заместителей, викариев, от которыхнарод получает хоть малую толику просвещения и наставления в добрыхнравах.

Особенно омерзительнымонахи: они дают обет бедности и умерщвления плоти, но их монастыриимеют вид господских усадеб или княжеских дворцов, их сады полныцветов и вкусных плодов, их кухни всегда обильно снабжены всем, чтоможет дать усладу аппетиту — как мясом, так и рыбой, смотря пообстоятельствам и времени года. У монахов повсюду обширные поместья,приносящие им большие доходы. Они получают с большинства приходовбогатую десятину. Часто пользуются они сеньориальными правами. Вобщем собирают обильную жатву, не сеявши, сильно богатеют без всякоготруда и могут, ничего не делая, жить в свое удовольствие в приятнойблагочестивой праздности.

Зная толк во всем этом,Мелье не скупится перед народом на примеры. Обедневшие бенедиктинцыимеют, увы, каких-нибудь сто миллионов золотом годового дохода. Онипобогаче белого духовенства. Богатство этого ордена — бездонноеи безбрежное море. Мелье перечисляет множество аббатств и их доходы,подвластные им огромные сеньории, многие тысячи селений, усадеб,рент. Нечего сказать, бедняки! Разве обладать и наслаждатьсястолькими благами и жить среди моря разливанного всяких богатств —значит соблюдать обет бедности? Нет, отвечает Мелье, на таких жирныххлебах они живут за счет труда других. Владея громадными поместьями ибогатствами, они не вкладывают своего труда, они живут чужим трудом иот чужого труда. Попросту вырывают они из рук тружеников то, что тезарабатывают, произведя в поте лица своего.

А нищенствующие монахи!Их тридцать четыре ордена, добрых миллион-полтора человек. Этовымогатели. Им ведомы сокровенные тайны попрошайничества. Онизаставляют развязывать кошельки всех, у кого что-нибудь есть и несовсем чиста совесть. В результате их храмы — этой сокровищницыредкостей и украшений, их ризницы набиты серебром. «Как ужтут, — приводит Мелье слова вольнодумного епископа дюБелле, — среди таких богатств, лежа на кучах золота ихлеба, стенать о голоде, который подводит живот!»

Один гвоздь годнее, чемвсе, что делает духовенство целой Франции, чем все, что служит имсредством получения этих огромных доходов. Один удар лопатыкрестьянина, обрабатывающего землю, полезен; удар за ударом —произрастает зерно, кормятся люди. Хороший землепашец, бросаетпопутно Мелье (заметим это!), своим плугом готовит произрастаниетакого количества зерна, которое превышает его потребности. Профессиясамого последнего ремесленника полезна и повсюду необходима. Дажепрофессия актеров, флейтистов и скрипачей служит отдыху народа оттяжелого труда, она полезна. Все церковники, вместе взятые, невырастили и одного зерна.

Рядом с тем, чтовыжимают из крестьян сеньоры — собственники земли, их господа,налагающие на них всякие повинности, рядом с тем, что выжимают изэтих несчастных церковники, Мелье ставит отягощение ихгосударственными налогами и поборами. Пожалуй, этому отведено дажеособенно много гнева. Это оскорбляло крестьян. Мелье включил в свойтекст целый очерк истории возникновения налогов во Франции, начиная сФилиппа Длинного. Сначала это сборы с подданных, устанавливаемыеШтатами; потом доходы с коронных земель; начиная с династии Валуа —подушный налог (талья), соляная монополия и многие другиеразорительные сборы. Среди них — добавок к талье —«тальон», так называемый «продовольственный сбор»на содержание солдат и без числа других.

Мелье приводит словаКоммина, министра Людовика XI: король брал у бедных, чтобы даватьтем, которые вовсе не нуждались. Мелье продолжает: положение, вкотором мы сейчас находимся, несомненно, гораздо хуже, и если уже вто время нищета и бедствия народа вызывали жалость, то теперьнаселение несравненно более обременено, более измучено, чем в 1464году. Доходы короля превысили объявленные 63 миллиона, куда там, ониеще много больше, они, безусловно, перевалили за 80 миллионов.

А ведь у короля, какпосмотреть, нет и тени права требовать какие-нибудь налоги снаселения, придумывать новые и новые, чтобы тратить эти деньги навойны, на чиновников, на раздачи отдельным лицам.

Мелье тут пространноцитирует различных, по его мнению, компетентных авторов —Коммина и Ришелье, «Странствия Телемака» Фенелона и«Турецкого шпиона» Марана, анонимные сочинения «ДухМазарини» и «Благо Европы в 1694 году». Вся эталитература в обработке Мелье вопиет не только против деспотизма исамовластия королей, но также специально против налогов.

Поистине страшноенародное бедствие, в глазах Мелье, налоги, безудержно устанавливаемыекоролями. Чего они только не делают, чтобы обладать всем золотом исеребром своих подданных! Под всевозможнейшими пустыми ссылками намнимую необходимость вводят они во всех подвластных деревнях игородах огромные налоги, затем удваивают, утраивают их, как имвздумается. Чуть что не повседневно-новые поборы, новые указы иприказы короля и его первых чиновников, заставляющие народ доставлятьвсе, что им требуется. По деревням отправляют солдат, чтобы силойпринудить народ к уплате и исполнению приказов. На бедное населениеобрушиваются постой за постоем, взыскание за взысканием; егопреследуют, притесняют, попирают; его обирают на все лады.

Массам бедного народаприходится отдавать все, что у них спросят. Ведь спрашивают подстрахом разных принудительных мер: продажи имущества за долги,заключения в тюрьму и других насилий и жестокостей. Невыносимостьэтого рабства и грабежа на каждом шагу усугубляется безжалостностьювсей несчетной армии сборщиков податей. Это, по словам Мелье, почтивсегда люди заносчивые, от которых бедному населению приходитсятерпеть грубости, хищничество, плутни, лихоимство, всяческие кривды инесправедливости.

К этому разряду людей,объедающих и обирающих народ, Мелье относит откупщиков податей,«подвальных крыс» контролеров, вынюхивающих имущество,канцелярских чинуш, сборщиков, наконец, бесчисленных плутов, негодяеви мошенников по части соляной и табачной монополий, только и знающих,что колесить по стране в розысках добычи. Все они в восторге, когдаудается отнять у кого-нибудь его добро.

Но прямое обложение —это еще полдела. С другой стороны, говорит Мелье, королиустанавливают большие налоги на всякие товары, чтобы получитьприбыток со всего, что продается и покупается: они облагают сборамивино и мясо, водку, пиво и масло; они облагают шерсть, полотно икружева, перец и соль, бумагу и табак, всякого рода съестные припасы;они взимают пошлины за право въезда и выезда; дерут забракосочетание, крестины, погребение; заставляют платить себе зарезьбу на домах, за отхожие места, за дрова и лес, за воды, так чтонедостает только, чтобы они заставили платить себе за ветер и облака.

В таком королевстве,как Франция, по мнению Мелье, не менее 40 или 50 тысяч человекзанимаются обиранием народных масс под предлогом службы королю ивзимания для него податей, не считая великого множества насильниковсолдат, которые под тем же предлогом уж и вовсе грабят и разоряютвсе, что им попадется под руку.

Мелье приводит данные,что жалованье и доходы 40 тысячам служащих, занятых сбором налогов,уменьшают доходы короля больше чем наполовину, так что из 80миллионов экю, которые он вырывает каждый год у народа, едва 30миллионов идут в королевские сундуки. Остальные по дороге прилипают крукам откупщиков и сборщиков. Выходит, вся эта орава богата тоже нечем иным, как имуществом народа. Если из налогов кое-что пытаютсяоправдать необходимыми расходами на армию и войны, Мелье с гневомотвергает ничуть не полезные народу разбойничьи войны французскихкоролей.

Перечень «целыхразрядов людей», вымогающих у народа его имущество и неприносящих ему никакой пользы, еще не кончен.

Мелье ставит на однудоску «паразитов шпаги и мантии» — дворянство исудейство. К числу вымогателей, отнимающих у народа плоды его рук, онсчитает нужным отнести массу лиц, которых обычно называют служителямиправосудия, но которые в действительности являются скорее слугамибеззакония, как, например, члены судов, прокуроры, адвокаты, судебныеисполнители, регистраторы, нотариусы Большинство этих людей на делестремится лишь к тому, чтобы под предлогом отправления правосудияобъедать и обирать народные массы.

Это все? Нет, вот ещемасса богатых бездельников, у которых в изобилии или в достаточноймере имеются средства к жизни: обладатели так называемых рент илигодовых доходов. Ясно, что они существуют лишь трудом других, раз незанимаются сами никаким трудом, живут в вечной праздности, не имеяиных забот и занятий, кроме прогулок, различных игр и развлечений;все их раздумья — только о том, как бы хорошо поспать, вкуснопоесть и попить и взять от жизни все мыслимые удовольствия и услады.

Стоит заметить, что,говоря об этих рантьерах, живущих на жирные проценты и поступления сосвоих богатств, Мелье ни словом не упомянул эксплуататоровкапиталистического типа — предпринимателей-мануфактуристов илидаже купцов. Конечно же, он знал этот вид богачей, но он не знал, какможно было бы объяснить их богатство присвоением труда народа. Азадача его одна: смотри, народ, смотри, мужик, все, чем богатыбогатые, прямо отнято ими у тебя!

Он не устает метить иметить всех других, кто отнимает добро у народа Но, говорит он, неперечислишь все множество другой сволочи, как-то: канцелярскиечиновники, ревизоры, стражники-досмотрщики, регистраторы, судебныеприставы, сыщики, — все они, словно голодные волки, толькоищут, как бы сожрать свою добычу, только и знают, что именем ивластью короля грабить и терзать простонародье. Он бичует и множествонегодяев обоего пола, избирающих себе ремеслом нищенство и подлоевыпрашивание на хлеб насущный, вместо того чтобы заниматься честнымтрудом, — ибо действительно, кроме вынужденного,существовало и профессиональное нищенство, своего рода паразитическоеремесло.

Какая галерея, какаяанфилада — от сокровищницы короля до запрятанной в углу копилкии кубышки самого малого кровососа! Для Мелье это не множество, аединство Есть одна простая грань: одни работают, другие, как бымноголики они ни были, загребают почти все себе, только в этом исостоит их работа. Пусть в жизни все это сложно, пестро, прикрыто темили этим Для того и дан здравый смысл, чтобы сдунуть покровы иобнажить немудреную суть.

Тут нет какого-нибудьсложного открытия, думается Мелье Это потом XVIII век разделает,вознесет до уровня великих систем и открытий сырые, однако уже всесодержащие в себе истины Мелье «Все люди равны от природы Онивсе в равной степени имеют право жить и ступать по земле, в равнойстепени имеют право на свою естественную свободу и свою долю в земныхблагах» Последние слова уже слегка смутили бы составителей«Декларации прав человека и гражданина» Но следующиеслова — приняли бы их поборники идей равенства, приверженцыРуссо, якобинцы: «все должны заниматься полезным трудом, чтобыиметь необходимое и полезное для жизни» Но в этом-то всяпростая мысль Мелье. Она режет общество на две половины, из которыходну можно вышвырнуть. Мало того: должно вышвырнуть.

Резюме нехитрого,немудрящего взгляда на окружающую жизнь, на всех этих богатых ибедных, так очевидно: реальная вещь — только труд, что же добогатства, знатности и величия, то это скопления, горы, моря того жесамого труда Мелье обязан объяснять эти простые вещи простому народу«Сок, который питает все эти гордые, знатные роды, —втолковывает он тем, к кому обращено „Завещание“, —это те великие богатства, те огромные доходы, которые они извлекаютежедневно из тяжелого труда ваших рук. Все это изобилие благ ибогатств земли — от вас, от вашего мастерства и вашего труда!Это обильный сок, который они добывают вашими руками, поддерживаетих, питает их, дает им жир Он делает их такими сильными,могущественными, надменными и гордыми

Но, если, —продолжает Мелье, — вы хотите полностью иссушить ихкорень, — лишите их только обильного питательного сока,что получают они из ваших рук, от ваших усилий, от ваших трудов.Удержите за собой все эти богатства, все эти блага, которые вы втаком обилии производите в поте лица своего. Удержите их для самихсебя и для всех вам подобных. Не давайте ничего из своих богатствэтим спесивым тунеядцам, которые не делают ничего полезного. Недавайте ничего из ваших благ монахам. И церковникам, которые толькобременят без пользы Землю Не давайте ничего из них надменным испесивым аристократам, которые презирают вас и попирают ногами.Наконец не давайте ничего высокомерным тиранам, которые вас разоряюти угнетают»

Таков рецепт,предлагаемый Мелье объяснить зло в уничтожить его — это двестороны того же. Давайте наказ своим детям, родным, друзьям,товарищам совершенно отказаться служить тунеядцам. Отлучите их отвашего общества, как до сих гор отлучали людей от церкви Вы увидите —они скоро иссохнут, как засыхают травы и растения, если корни немогут впитывать соки земли

Вы увидите, что вывполне можете обходиться без этих ненужных людей, а они-то без васникоим образом не могут обойтись

Почти за двести лет доМелье Ла Боэси надумал, что, если бы все подданные зараз сговорилисьне вносить и капли налогов королю-тирану, нечем стало бы томуоплатить ни войска для подавления этого сопротивления сразу по всейстране, ни чиновников для выколачивания налогов. И тирания рухнулабы; оказалось бы, что она держалась на добровольном рабстве, —на согласии платить, когда есть возможность не платить.

Мысль Мелье, упорнокопавшая, как крот, почву жизни, далеко ушла от этой словно геометрияотвлеченной схемы. Можно сказать, он опирался на теорему Ла Боэси, нознал, как отче наш, что тунеядцы добровольно не сдадутся. Не один разуспеют они дать бой, прежде чем обессилят. Знал, что миром дело необойдется.

Примечательно, что обэкспроприации богатств тунеядцев нигде у Мелье речи нет. Богачи икровопийцы иссохнут без сока народного труда. Но вот землю у знатныхотнимут, это обязательно: просто никто за все эти мнимыенаследственные права на землю ничего им впредь не даст и неотработает.

Примечательно еще идругое. Почему в глазах Мелье всякое имущественное неравенство«несправедливо»? Обогнав политическую экономию своеговремени, пожалуй, не меньше чем на сто лет, Мелье вывел из наблюдениянад жизнью, что всякий доход возникает из труда, а не из капитала иземельной собственности. Богатство и земля — это толькокажущиеся источники дохода. Хотя, пишет он об имущих, они владеюточень большими имениями и богатствами, живут-то они все-таки чужимтрудом, «в действительности они получают все средства ксуществованию и все свои богатства только от общества и от чужоготруда».

Перед взором Мелье двестороны дела: неравенство положений и неравенство имуществ.

С воодушевлениемцитирует он Сенеку, хоть, может быть, и переиначивая несколько насвой лад: мы все равны по рождению и по происхождению, и нет никогосреди нас более знатного, чем любой другой, если только он необладает лучшим умом или большей способностью к добродетелям инаукам. Природа производит всех нас равными и союзниками; поэтому всенаименования и титулы королей, князей, монархов, властителей,вельмож, подданных, вассалов, слуг, вольноотпущенников, рабов созданычестолюбием, несправедливостью и тиранией.

Да, это вполне подходитМелье, вполне отвечает его взгляду.

Неравенствоюридическое, неравенство сословий, званий, происхождений ожесточает ираспаляет Мелье даже не само по себе, а как практикуемый способобосновывать права знатных и «лучших» на труд и добропростых. Он называет это пустым и возмутительным основанием длянелепого неравенства, которое знати и сильным мира сего отдает всювласть, все блага, все удовольствия, услады, богатства и дажепраздность, а простонародью отводит все самое неприятное и тягостное:зависимость, заботы, невзгоды, тревоги, все труды и все изнурительныеработы. Такое неравенство делает простонародье рабами знатных,заставляя сносить их пренебрежение и оскорбления, капризы ипомыкания. Но главное, самое главное, — знатность иблагородство служат предлогом для присвоения чужого имущества.

Сочувственно цитируетМелье чьи-то слова: самое презренное и заброшенное, самое жалкое инищее существо — это французский крестьянин; вся работа егоидет только на важных и знатных особ, а себе едва может он раздобытьхлеб, несмотря на весь свой труд.

Мелье не пожалел многихстраниц, чтобы на исторических примерах доказать происхождение всейзнати, всех государей от преступных и омерзительных предков, отгнусных злодеев и разбойников. Выходит, тут не на что опираться,нечем хвалиться. С гневной досадой описал он и оскорбительныеразличия, которые молва, обычай устанавливают между разными семьями:одни имеют репутацию более чистых и благородных, на другие бросаюткосые взгляды, а третьи прямо-таки называют родами колдунов и ведьм.Семьи норовят обесславить друг друга и даже отказываются заключатьмежду собой браки. Право же, эта межродовая вражда столь же нелепадля оправдания неравенства, как и ссылки на старинные завоевания!

Из всего этоговытекает, что имущественное неравенство куда глубже неравенствапроисхождения, сословного, фамильного. Все это, как и служение королюили церкви, всего лишь предлог и оправдание в ожесточенной борьбелюдей за доходы. Только для того, чтобы быть имущими, то естьперекачивать к себе труд других, неимущих, тунеядцам и нужны все этивнешние предлоги неравенства.

Значит, надо ухватитьсяза корень, за глубже закопанное зло, за частную собственность.

Ради собственностисовершаются все остальные злоупотребления. Кто пролез в дворяне, ктов духовенство, кто в судейские, кто в откупщики, в разные разрядыграбителей — все ради нее.

И вот мысль Мелье усамого порога святая святых: непостижимая, незыблемая собственностьцарила над жизнью и над сознанием. Впрочем, он не проявляет нитрепета, ни колебаний. Святыня уже сильно растеряла веру и уважение внеспокойной шумящей народной толпе. Эта утечка святости успела найтиотражение и в умах либертинов разного толка.

«Еще одно зло,принятое и узаконенное во всем мире, заключается в том, что людиприсваивают себе в частную собственность блага и богатства земли».

Отсюда происходит, чтоэтих благ и богатств каждый стремится получить возможно больше, чтоодни богаты, другие бедны. Отсюда получается, что самые сильные,хитрые и ловкие, зачастую они же самые злые и недостойные, лучше всехдругих наделены земельными угодьями и всякими удобствами жизни. Однивсегда живут в достатке и изобилии, среди удовольствия н веселья, нусловно бы в раю, а остальные, напротив, среди тягости, страданий ибедствий нищеты, ну словно бы в аду.

А вот смахнуть бынароду разом всех тунеядцев. Отлучить бы их одним махом.

Мелье думает не опеределе благ, хоть бы и самом крутом, мужицком, черном переделе. Разв частную собственность — значит карусель начнется сызнова.рубить надо под корень. Валить надо частную собственность.

Это зло принято иузаконено почти во всем мире, тогда как все должны были бы, объясняетМелье, владеть благами и богатствами земли сообща, на равных правах.Не только владеть: и пользоваться ими тоже на одинаковом положении исообща.

Такова единственнаямыслимая для Мелье форма действительного и полного равенства. Толькообщность имущества и есть равенство.

Когда перед глазамиисторика находятся канцлер абсолютистской Англии утонченный гуманистТомас Мор или истерзанный инквизицией борец за освобождение Италииеретик Кампанелла, естественно, возникает представление, что идеюкоммунизма когда-то надо было придумать. Извлечь из разума ивоображения, как абстракцию и отлетевшую от земли фантазию. Но ведьдругие, как проповедники таборитов, как Мюнцер с анабаптистами, какУинстенли с диггерами откопали эту руду в недрах самой жизни. Онивыплавили и отлили зерна коммунизма в огне революций. Не дляневедомого острова — для своей страны.

Жан Мелье не придумалобщность имущества она для него очевидна. Он открыл не коммунизм, аотсутствие коммунизма. Ничего особенного учреждать не предстоит, надорушить завал, а за ним — ясные просторы.

Строй, основанный наобщности имуществ и общем труде, — это та же самаяокружающая его Франция, но только при уничтоженном неравенстве. Вотэти самые деревушки, без числа и краю раскиданные между лесами иполями, по косогорам и рекам, эти самые бурги — крупные орехисреди мелких, местечки, то ли большие села, то ли крохотные города;эти самые городишки, города и огромные городища; эти разноликие края,эти несхожие провинции. Да почему только Франция! Хоть весь свет. Воттак же должны убегать вдаль нивы, как сейчас, и так же цвести яблонии вишни, так же зреть на склонах виноград и ремесленники стучатьмолотками в мастерских. Церквушки, высящиеся над крышами каждойдеревни, никуда не пропадут; но священники будут преподаватьприхожанам полезные знания и добрые нравы вместо прежнего вздора,поддерживавшего строй неравенства. Так же будет шуметь чаща леса,только можно будет в ней охотиться не сеньору да его гостям, апростым людям. И не будут крестьяне волочить в красивую усадьбупозорные платежи…

Говоря «сообща»,поясняет Мелье, я разумею всех живущих в одной местности или на однойи той же территории. Все мужчины и женщины из одного и того же городаили из одного местечка, из одной деревни, одного прихода должнысоставлять как бы одну семью — видеть друг в друге братьев исестер. Раз будет отменена частная собственность на плоды земли итруда, все они должны будут, по словам Мелье, жить друг с другом вмире и сообща пользоваться одной и той же или сходной пищей, иметьодинаково хорошие жилища и ночлег, одинаково хорошую одежду и обувь.Приметим: речь идет не об одинаковом, а об одинаково хорошем; не отом, чтобы нарядить всех в одну форму и разливать всем в котелки изодного чана, не об уравниловке, а об отсутствии преимуществ.

Настаивая, что «вселюди равны от природы» и «в равной степени имеют право насвою естественную свободу и свою долю в земных благах», Мельевовсе не предлагает поделить поровну эти блага. С одной стороны, онотмечает необходимость, чтобы «люди установили между собойправильную пропорцию», поскольку и в будущем обществесохранится * известное справедливое и естественное неравенство иподчинение; с другой стороны, земные блага и богатства должны быть нестолько разделены, сколько обобщены.

Но суть-то не впотреблении, а в труде. Чтобы плоды труда были общими, не так важноуметь их раздавать, как важно сделать труд обязательным для каждого исоставной частицей общего труда. Распределять надо прежде всего непродукты, а мастерство и силы людей. Все должны, по словам Мелье,одинаково заниматься делом, то есть трудом или каким-нибудь другимчестным и полезным занятием. Каждый будет трудиться по своейпрофессии или сообразно тому, что является более необходимым илижелательным; сообразно обстоятельствам или временам года;соответственно потребности в тех или иных предметах. Все это,продолжает Мелье, должно происходить под руководством не тех людей,которые норовят властно, тиранически повелевать другими, а толькосамых мудрых и благонамеренных, стремящихся к поддержанию и развитиюнародного благосостояния.

Отмена частнойсобственности и замена ее общей глубоко изменит жизнь людей, изменити самого человека. Не будет обманов и уловок, дабы что-нибудьвыиграть за счет ближнего, не будет судебных процессов, исчезнетзависть. Не будет краж, грабежей и убийств — незачем будеттянуться к чужому кошельку.

По мнению Мелье, суничтожением частной собственности и неравенства, с установлениемобщей собственности не останется места для семьи в старом смысле.Юридически оформлять брак, кажется Мелье, будет ни к чему. Женщины имужчины, когда почувствуют, что им тяжело жить друг без друга, будутсоединяться, а когда почувствуют, что тяжело друг с другом, будутсвободно расходиться. Тогда не станет несчастных браков, как теперь.

Изменится и положениедетей. Они не будут, как ныне, с самого младенчества страдать отнужды, голода и холода. Община будет содержать их, растить ивоспитывать. Их станут учить добру и честности. Им начнут преподаватьсвободные от религии науки и полезные для общества знания. Дети будутвырастать людьми сведущими и добросовестными. Это будут полезные длявсех других люди — из них не смогут получиться имущие тунеядцы,деспоты, крючкотворы, попы.

Новый мирпредставляется Мелье построенным как бы снизу вверх. Общины, союзысоседних общин — все шире… В пределах всей Франции? Нет,почему только Франции, мысль Мелье легко взлетает и выше. Там и сямпорой упоминает он «народы всей земли». Но он совсем непрожектер. Пока ему ясно только, что новый строй жизни погиб бы, еслине будет царить и внутренний и внешний нерушимый мир. «Всегорода и другие общины, граничащие друг с другом, должны старатьсязаключить между собой союз и хранить нерушимым мир и согласие, дабыпомогать друг другу в нужде. Ибо без такой взаимности не может бытьобщественного благосостояния, а большинство людей неизбежно сноваокажется в несчастном и жалком положении».

И наконец: каково жебудет при этом общее количество труда и благ, среднее количествотруда от каждого? Больше или меньше, чем прежде? Мелье видит ясное,как законы физики и математики, решение вопроса.

Никому не придетсявпредь надрываться на чрезмерной работе, трудиться до упаду. Этовытекает из того, что все будут работать и никто не будет праздным.Вы удивляетесь, бедные люди? Вы спрашиваете, — говоритМелье, — почему же вам сейчас приходится столько трудитьсяи столько страдать? Причина очень проста: вы содержите своим трудомбесконечное количество тунеядцев, доставляете все необходимое для ихсуществования и их удовольствий. Если же труд будет распределен междувсеми людьми, то с логической необходимостью ваша доля трудасократится. Вы будете жить счастливее, а трудиться меньше.

Это рассуждениепредставляется Мелье неопровержимым и ясным. После того как онпоказал, что все баснословные доходы немногих есть забираемый имичужой труд, остается сделать вывод, что возвращение его трудящимся,да еще возвращение к труду всех праздных, обеспечило бы жизнь «вполном удовлетворении». Словом, если люди «согласились быжить сообща, работать мирно и дружно на пользу общую», «еслибы они мудро распределяли между собой продукты земли и плоды трудовсвоих и своего производства», «если каждый помогал бынести тяжесть труда никто не оставался в праздности», —все могли бы жить вполне обеспеченно.

Такова половина ответана вопрос. Вторая состоит в положении о безграничной плодоносностиприроды и производительности человеческого труда. Возможно, мысльэту, зажегшую его, Мелье почерпнул у Фенелона. Он два раза ссылаетсяна одну и ту же речь мудрого Ментора к Телемаку: «Природа самадоставит из своего плодоносного лона с избытком все, что понадобитсядля безграничного множества людей умеренных и трудолюбивых».

Говоря точнее, у Мельеесть два наблюдения, две конкретные мысли, на которые он опирается.Во-первых, земля почти всегда, за исключением неурожайных лет, даетбольше хлеба и других плодов, чем нужно для сытой жизни возделавшегоее человека и ее семьи. Во-вторых, полезный труд производит больше,чем нужно для достатка самого работника и его семьи.

Эти представления оченьважны для Мелье, как возможный корректив к его рассуждению оперераспределении между всеми нынешнего объема и сейчас ужеподпирающей небеса горы плодов труда и природы. Мало этого окажется?Гору можно сделать еще громадное. Природа и труд дадут «неисчерпаемоеизобилие всех благ».

Не только что людибудут жить лучше и уровень благосостояния всех повысится при отменечастной собственности. Но если захотят, люди смогут жить роскошно.Они смогли бы построить себе превосходные дома, воздвигнуть повсюдудворцы, разбить и насадить прекрасные сады…

Впрочем, Мелье не умели не хотел смотреть особенно вдаль. Он только с потрясающей силой ичестностью ума осмелился видеть то, что у него перед глазами, имысленно переворачивать это наизнанку.

В заключении«Завещания» Мелье отчеканил несколько заповедей. Одна изних гласит: «Вы будете жалкими и несчастными, вы и вашипотомки, пока вы в ущерб общему благу будете норовить присваиватькаждый себе порознь все то, чем следует владеть сообща, и пока вы непожелаете обратить все в общее достояние в каждом приходе, чтобы всемна общих основаниях пользоваться благами земли и плодами трудовваших».

Спрашивают: откуда жепочерпнул кюре из Этрепиньи идею отрицания частной собственности? Гденашел он истоки и подтверждения мысли о возможности жизни «всехсообща» — без частной собственности?

Конечно, Мелье искалподдержки у разных авторов. Как и Томас Мюнцер, он дорожил тем, чтомог призвать на помощь Платона и Овидия. Как табориты, анабаптисты,диггеры, как раньше все средневековые секты и ереси со смутнымикоммунистическими чаяниями, Мелье, конечно, извлек из священнойцерковной литературы, из «Деяний апостолов» и творенийучителей церкви намеки на жизнь раннехристианских общин без деленияблаг на твое и мое. Однако ему во всем этом интереснее, что жадность,прокравшаяся в сердца ранних христиан, скоро разрушила эту общностьимуществ и восстановила полнейшую рознь между ними.

Что касаетсяавторов-современников, то пытливый взгляд Мелье отыскал крупицы, нопоистине только крупицы чего-то вроде возможности отрицания частнойсобственности у двоих: у Паскаля и Фенелона. Ни тот, ни другой неутописты. В своих раздумьях они лишь скользнули мыслью возлеповерхности этого океана чуждых им истин.

У Паскаля Мелье отыскалодну фразу — правда, знаменитую фразу: «Это моя собака;это мое место под солнцем. Так говорили злосчастные сынычеловеческие. Вот начало и прообраз узурпации всей земли». Помнению Мелье, эти слова ясно свидетельствуют об отношении Паскаля кпервоначальной общности имуществ; «они говорят, что узурпациявсей земли и все воспоследовавшие из этого несчастья произошли толькооттого, что каждый отдельный человек возжелал присвоить вещи, которыедолжен был бы оставить общими». Что касается Фенелона, то в«Странствиях Телемака» Мелье с увлечением вычиталвставной эпизод — идиллическое описание вымышленной страныБетики, где все блага — общие, плоды труда принадлежат всем,нет ни торговли, ни денег. Несколько строчек против собственности могразыскать Мелье у Марана.

Ясно, что все этиссылки — лишь попытки подкрепить мысль, но не ее источники. Чтоже касается утопий XVI–XVII веков — сочинений англичанМора и Уинстенли, итальянца Кампанеллы и своего соотечественникаВерраса, всяческих модных в XVII и XVIII веках романов-путешествий иописаний неиспорченного быта «добрых дикарей» —ничего этого Мелье просто не читал. Очень далеко от его строя мыслейлежали усилия утопистов расписать до деталей строй и жизньпорожденного их фантазией идеального общества.

Спрашивают: может быть,в таком случае Жан Мелье извлек идею отмены частной собственности ивведения общей собственности из бытовых пережитков французскойдеревни? Каждая деревня, каждый приход именовались «общиной»и имели то больше, то меньше черточек хозяйственной общности.Разумеется, и этой опоры не упустил глаз Мелье. Но если он иупоминает об этих остатках общинных отношений с сочувствием, топрибавляет: люди уже почти ничем не владеют сообща, если не говоритьо монашеских орденах; что касается приходов или общин мирян, то, еслиу них и есть немного благ в общем владении, это составляет такуюмалость, что не стоит и говорить об этом, ибо это почти ничегокаждому крестьянину не дает.

Спрашивают: ну откудаже в таком случае взял Мелье такую смелую, такую отвлеченную идею,как уничтожение частной собственности?

Мы уже видели откуда:из частной собственности. Да еще из одинаковости стихийного обращенияс ней в ходе народных бунтов. Он только обобщил множество разрядов,видов и форм доходов и имуществ в окружавшей жизни. То, что онунаследовал из книг и культуры XVII века, надо видеть не в отдельныхмыслях, а в высоком искусстве мысли. У XVII века, века логики, ЖанМелье взял логику. О сложной жизни простого народа он мыслил, какмыслит и астроном, геометр, механик: логично.

У него получилось ужеизвестное нам обобщение. Оно предельно широко, в этом смыслеабстрактно, хоть и передано сочными жизненными красками Рабле.

«В самом деле,посмотрим: что происходит от этого распределения благ и богатствземли в частную собственность для использования их порознь, отдельноот других, как каждому вздумается? Происходит то, что любой стараетсяполучить их возможно больше всяческими путями, как хорошими, так идурными; ибо жадность ненасытна и в ней, как известно, корень всехзол. Оттого и получается, что одни имеют больше, другие меньше, ачасто одни забирают себе все, остальным не принадлежит ничего. Однихорошо питаются, отлично одеваются, имеют превосходное помещение,прекрасную обстановку, спокойный ночлег ч добротную обувь, а другиеплохо питаются, плохо одеты, живут в плохих помещениях, имеют плохойночлег и плохо обуты; многие не имеют даже угла, где приклонитьголову, обречены изнемогать от голода и коченеть от пронизывающегохолода. Оттого одни опиваются и объедаются, роскошествуют, другиемрут с голоду. Оттого у одних почти всегда веселье и радость, другиеже все! да в печали и трауре. Оттого одни живут в чести и славе,другие в грубом невежестве и презрении. Оттого одним прямо-такинечего делать, всего и дела у них, что отдыхать, играть, гулять,спать сколько вздумается, пить и есть всласть да жиреть в приятнойпраздности, полной неги; другие изнемогают в работе, не имеют отдыхани днем, ни ночью и кровавым потом обливаются, добывая хлеб свой.Оттого богачи, в случае болезни или какой нужды, получают помощь иуход, любые отрады, утешения, целебные снадобья, какие толькодоступны человеку, бедняки же покинуты, заброшены, умирают без помощии лекарств, без утешения в своем горе. Причем часто лишь самое малоерасстояние отделяет этот рай от этого ада; подчас лишь ширина улицыили толщина стены…»

Короче, но не менееобразно выразил Мелье эту противоположность еще и такими словами —богачи и сильные мира похищают у бедняков лучшую долю плодов их труда— оставляют им лишь мякину от того доброго зерна, лишь подонкиот того доброго вина, которые те производят столькими усилиями,стольким трудом

Таковапротивоположность, так кричит контраст черного и белого. Но малотого, эта противоположность и приковывает одну сторону к другой:такая неравномерность, говорит Мелье, не только несправедлива, но онаи ненавистна, потому что «ставит массу простонародья вполнейшую зависимость от знатных и богатых».

Вот что стало с единойсубстанцией, трудом и с добываемыми им плодами земли. Субстанцияраздвоилась. Все виды доходов, все виды имущества и богатства —это одна и та же субстанция, присвоенная кучкой собственников ипротивостоящая морю трудящейся и неимущей бедноты. Ближайшейлогической целью этого обобщения является у Мелье вывод такойперевернутый вниз головой здравый смысл, такая завершенная иуниверсальная несправедливость служат доказательством отсутствияхристианского бога, — одним из восьми подробныхдоказательств, составляющих «Завещание» Мелье.

Но отточенное оружиеотвлеченной и ясной мысли, которое вольнодумный XVII век вложил вруки сельского кюре, научило не только строить систему доказательстви систему мира. Оно же и атаковало этот мир. «Все перевернутовверх дном коварством людей, или же бог не есть бог, ибо невероятно,чтобы бог желал терпеть подобное попрание справедливости», —цитирует Мелье некого мыслителя. Мелье разделяет это утверждение надва. Действительно, раз так, бог не есть бог, проще — его нету.А если все перевернуто вверх дном, естественный разум и естественнаясправедливость требуют перевернуть все обратно.

Оказывается, доходытех, кто угнетает и разоряет народ, — «общественноеворовство». Значит, надо положить конец воровству. Напротив,единственный и настоящий «первородный грех» бедных людей— «это их рождение в бедности, в нужде, в зависимости ипод тиранией сильных; надо их освободить от этого отвратительного ипроклятого греха».

Поистине это звучитголос самого Разума, который либертины неосторожно раскрепостили, каквыпустил джинна из бутылки герой известной арабской сказки.

Это та самая неумолимаялогика, которой учили Декарт и Паскаль, Арно и Фонтенель. Раз нечтопротиворечит разуму, оно должно быть приведено в соответствие ему.

Значит, люди обязаныустановить новый порядок — порядок общности, порядоккоммунизма. «Надо повсюду установить, — настаиваетна этой логике Мелье, — законы и правила, сообразныездравому смыслу, справедливости и естественному равенству. Тогданикому не покажется грудным разумно подчиниться этим законам иправилам, так как разум является общим для всех людей, для всехнародов и наций на земле. Они, быть может, ничего больше и не хотят,как следовать правилам здравого рассудка и естественнойсправедливости. Может быть, в этом было бы и единственное средствообъединить все умы людей и прекратить между ними все кровавые,жестокие, пагубные раздоры. И это было бы единственным средством,которое доставило бы повсеместно людям неоценимое богатство мира инеисчерпаемое изобилие всех благ. Сделало бы их вполне счастливыми идовольными жизнью».

О коммунизме в XVIIIвеке можно было думать еще только вот так. Но для своего времени этобыло здорово!

Глава 7. Против деспотов

Кто и как перевернулвверх ногами естественный порядок жизни людей? Кто и как перевернетего обратно с головы на ноги?

На того, кто осмелилсябы выступить против царящих в мире злоупотреблений и извращений,тотчас обрушилась бы грозная волна и снесла бы его. Он бессилен передней устоять, говорит Мелье. Точно так же, когда дерзали подняться засправедливость, стряхнуть с себя иго, противиться налогамкакая-нибудь провинция, какой-нибудь город, страшная кара настигалаих и принуждала стать снова на колени.

Значит, надо обнятьумом эту карающую силу. Раз она — защитник царящего устройства,следовательно, она и соучастник его установления некогда раньше. Уэтой силы целая ярмарка названий, и Мелье примеривает все их, и всеони впору: государство, власть, тирания, деспотия, монархия, империя,республика, насилие, политика, правосудие, господство…

Эта могущественная игрозная сила имеет сотни воплощений — от всевластия государя допритеснений, творимых мельчайшим чинушей или мародером-солдатом, дочастиц власти, которыми располагали не только аппарат монархии, но ицерковники в своих делах и каждый сеньор на своих землях. Все этоодно целое, один клубок людей, несправедливо властвующих над себеподобными.

Едины источники ипроисхождение, говорит Мелье, всех этих гордых титулов и названий:сеньор, государь, король, монарх, властелин; носители их, управляявами, на деле угнетают вас как тираны. Под предлогом общественногоблага они похищают у вас рее самое прекрасное; под предлогомбожественного происхождения своей власти они заставляют бояться ислушаться себя как богов.

Таково же происхождениелюбых должностных лиц: государи не имеют возможности сами справлятьсясо всем и самолично господствовать на обширной территории страны;поэтому, по словам Мелье, они всюду сажают своих чиновников,интендантов, губернаторов и множество других ставленников, щедрооплачиваемых ими из чужого кошелька, дабы те блюли их интересы иподдерживали их власть, дабы никто не мог противиться ей и даже несмел, не рискуя собственной гибелью, гласно высказаться против такогосамовластия. Нет другой роли у всех правителей в городах и в деревне,у всех интендантов провинций, кроме как исполнять королевскиеприказы.

Таково жепроисхождение, говорит Мелье, всех прочих тщеславных титулов:благородный, дворянин, граф и тому подобное; эти люди, которыми кишитземля, словно хищные волки; под предлогом своих прав и власти ониугнетают вас, попирают вас, грабят вас, отнимают у вас самое лучшее

Ну, а суд? Все судьи воФранции, во всех городах от мелких до самых крупных, ведь они нелучше прочих чиновников королевства Их роль ясна — разбираюттяжбы, слепо подчиняются королевским приказам, не дерзая пикнуть

Таковы же, говоритМелье, все военные — командиры, офицеры, солдаты У них одназадача — поддерживать власть тирана и сурово исполнять егоприказы против массы бедного простого народа. Эти люди готовы дажеспалить свою собственную родину, если тиран, повелевающий ими,приказал бы им это по своей прихоти или под каким-нибудь пустымпредлогом. Они так неразумны, так слепы, что считают за честь и славуцеликом — как жалкие рабы — отдавать себя в услужениетирану; во время войны, что ни день, что ни час обязаны ониподвергать свою жизнь опасности ради тирана за ничтожную поденнуюплату.

Что говорить обесчисленных мельчайших служащих, стражниках и надсмотрщиках,терзающих народ, выполняя любые, даже самые несправедливые, приказы,то описывая и конфискуя имущество, то — еще Гнуснее —отправляя людей в тюрьма, чиня насилие, творя расправу, наказываялюдей розгами и каторгой, а подчас даже и позорной казнью.

Все это вместе Мельеназывает еще и иначе — «тайная система несправедливости».С помощью силы имущества, с помощью заблуждений и злоупотреблений онисообща устанавливают свою власть так прочно, чтобы держать вас впостоянном плену под гнетом своих тиранических законов. Посредствомтайной системы несправедливости князья и сильные мира. Притесняют,разоряют и тиранят вас, якобы для управления вами и поддержанияобщественного блага! В представлении Мелье, все бесчисленные властипредставляют собой действительно систему, они не только одинаковы, ноедины и все как в одну точку упираются в верховную власть —власть государя, короля. Перед глазами Мелье, конечно, абсолютистскаяФранция, но в мысли — все государства мира. На всей земле,говорит он, короли и князья в настоящее время — подлинныетираны Самым жестоким образом тиранят они подчиненные им бедныенароды, обременяют их гнетущими законами и обязанностями, позволяютсебе все, что заблагорассудится Государь и тиран — это, поМелье, одно и то же

«Однако, несмотряна то, что большинство государей и королей представляют собой внастоящее время лишь гордых и надменных тиранов, а большинствонародов является лишь бедными, несчастными рабами под их тираническимигом, никто не решится перечить им, или хоть осуждать их открыто, илипорицать их поведение. Напротив, тысячи подлых, низких льстецов,чтобы подслужиться и занять более видное положение, угождают им вовсем и стараются даже представить их пороки в виде добродетелей».

О политике Мелье пишеткак-то особенно, другими словами, другой палитрой. Сама ненавистьздесь имеет у него другой оттенок, другой привкус, другие звуки. Этуненависть верно назвать гневом. Мелье не изощрен в политике.Насколько близко знает он тяжелую ношу крестьянина и вечные сумеркидеревенской жизни, насколько он посвящен в церковные премудрости исвятую галиматью, настолько далеко-далеко от него двор и придворные,министры и политика. Но гнев стал его телескопом. Сколько ясногосмысла и отчетливого представления! Тут-то, в области политики,Мелье, видимо, не только много прочитал, но и сберег нужнейшие книги.Если не говорить о древней истории, не видно, чтобы Мелье многоизучал политическую жизнь разных государств, но политику Франции,французский абсолютизм XVII века он знает. И по лаконичности,отжатости, обнаженности знания очевидно, что оно отсеяно из целойтучи политической пыли. Мелье отлично различает главные контуры ивнутренние пружины политики Ришелье, Мазарини, Людовика XIV. Это они— его вергилии в преисподней абсолютизма.

Временами он сдерживаетгнев. Временами же гнев взрывается бичующим красноречием. «Никтоне пролил столько крови, не был виновником убийства стольких людей,не заставлял вдов и сирот пролить столько слез, не разорил, неопустошил столько городов и провинций, как последний король ЛюдовикXIV, прозванный Великим, — конечно, не за какие-нибудьвеликие и похвальные деяния, он вовсе не совершил ничего достойногоэтого имени, а за великие несправедливости, великие хищения, великиезахваты, великие опустошения, великое разорение и избиение людей,которые по его вине происходили повсюду». Черная злоба, святаязлоба!

Как скальпелемстарается Мелье расчленить все резоны тирании — ее показныеоправдания, ее скрытые задачи.

И Ришелье и другиеполитики заверяют, что короли руководствуются единственной целью —общим благом, общественным благом. Мелье нетрудно сорвать эту фальшь.Он, между прочим, легко ловит на противоречии самого Ришелье,неосторожно заявлявшего, что благосостояние располагает народ кмятежам и поэтому народ надо содержать в бедности, если хотят, чтобыон оставался покорным и не стал предпринимать чего-нибудь противвластей. Какое уж там общественное благо!

Другой резон,приводимый в оправдание неограниченной власти королей, —это их внешние войны. Многие страницы «Завещания»посвящены ужасам и несправедливости войн. Когда короли, пишет Мелье,вздумают расширять границы своих королевств или своих империй ивоевать со своими соседями, чтобы захватить их государства или ихпровинции под пустыми предлогами, какие взбредут им в голову, и ихармиям удается проникнуть во вражескую страну, они дотла разоряют иопустошают все земли, все предают огню и мечу. Это обычные результатыжестокости всех государей и королей, а в особенности, замечает Мелье,последних королей Франции. Бесчестно разрывая договоры и подчиняясоседние страны, Франция, как видно, мчится на всех парусах кпревращению во всемирную монархию. Разве это может оправдать тиранию?Ведь эти войны — разбой. Но, мало того, всякая затеяннаякоролем новая война ведется за счет жизни и достояния его подданных,бедного простого народа.

Попутно заметим, чтоисторическая обстановка, в которой жил Мелье, не навела его даже намысль, что войны могут быть и оборонительными и что это в особенностимогло бы быть использовано идеологами абсолютизма, чтобы в глазахнарода создать резон всевластью государя. Об этом — ни строчки.

Но, так или иначе,публичные резоны лживы, а фактом является лишь то, что никто, помнению Мелье, не зашел так далеко в утверждении своей абсолютнойвласти и не сделал подвластное население таким бедным, рабским,жалким, как последние короли Франции,

Может быть, основаниемвласти тиранов служит история — наследственные права, правазавоевателей, учредителей империй? Мелье отважно бросается в мореистории. В особенности много нужных аргументов он нашел у Марана.Если мы рассмотрим происхождение знати и королевской власти,проследим родословную государей и властителей и дойдем до самыхначал, то мы обнаружим, что предки тех, которые так много трубят освоей знатности и чванятся ею, были люди кровожадные и жестокие, чтоэто были коварные предатели, нарушители общественного закона, воры,отцеубийцы; одним словом, наиболее древняя знать была сплошь вопиющимзлодейством, сочетанием власти и нечестия. Вот что закрепилинаследственные права. А то, что называют завоеванием, это, всущности, самый настоящий разбой. Что представляли собой Ассирийская,Персидская, Македонская и Римская монархии, как не бандитскиеимперии, государства авантюристов и пиратов, у которых единственносила служила оправданием разбоев? И вот откуда пытаются выводитьякобы законные и древние устои современной тирании!

Задумаемся на минутунад этими страстными разоблачениями. Понять ли их так, что Мельевыводит историческое возникновение государственной власти из чистоморальной категории злодейства? Или из чистого насилия, разбоя? Чтокасается первого, то как бы Мелье ни клеймил злодеяния древней исовременной знати, злодеяния всех ее пособников и прихлебателей, вобщем-то, по ходу его мысли, не стоять злодейству в качестве причиныдурных общественных порядков.

Откуда, вообще говоря,берутся порочные и злые люди? Для Мелье это вовсе не извечноесвойство части рода людского и не причина, а как раз результатопределенного строя общества. Сами дурные законы и дурное управление,говорит он, уже рождают многих людей порочными и злыми, потому чтодают им расти среди роскоши и суетности, знатности и богатства,которые потом эти люди и желают навсегда удержать за собой так женесправедливо, как несправедливо они в них родились и воспитались.Что касается остальных, то те же законы и порядки, можно сказать,толкают их к порочной и дурной жизни, ибо заставляют их рождаться вбедности и нужде, от которых эти люди затем всячески стараютсяизбавиться, в том числе и дурными путями, так как не в силахвыпутаться путями справедливыми и законными.

Что касается насилия иразбоя, то не видно, чтобы Мелье в самом деле строил вокруг этогокакое-то обобщение. Под его пером это не более как бичующее отрицаниеморальных качеств, которые по монархической традиции полагалосьумиленно приписывать основателям династий и великим завоевателям.

Признаться, нечего иискать у мудреца Мелье исторической точки зрения. У него нетневерного взгляда на происхождение государства, потому что нетникакого. Все научное мышление и XVII и XVIII веков еще строило своиздания, обходясь без идеи развития, разве что у Бюффона пробилосьпредставление об историческом изменении земной коры. В общем идеиразвития и у либертинов и у просветителей было не больше, чем до нихв богословии. Историю они любили, но как бег на месте, как рябьслучайностей и характеров.

У Мелье проступает взачатке такая логическая структура для охвата судеб человечества:нынешний несправедливый строй отношений между людьми не могсуществовать вечно, значит ему предшествовало что-то, что хотьотдаленно сходно с предстоящим справедливым строем. До Мелье такойсхемы во Франции, кажется, еще не высказывалось. Век Просвещения вдальнейшем зиждется на ней: это идея восстановления или очищения отлюдских злоупотреблений естественного права, иными словами, природныхоснов человека. Однако, по правде сказать, и это еще недалеко отлогики богословия: потерянный и возвращенный рай. Но ни малейшегоиного историзма у Мелье не заметно. Истоки и резоны тирании,деспотической власти людей над людьми интересуют его не в прошлой, ав нынешней жизни.

Ее подлинный резонсостоит в том, что без этой неодолимой силы одни никак не могли быграбить других. Одни, кто не трудится, не могли бы жить за счетдругих, кто трудится. Без насилия и притеснения, всюду восходящего кбезграничному всевластию короля, простонародье не дало бы бесконечнопревращать свой достаток в богатства тунеядцев. При этом тирания нетолько помогает другим грабить, но и сама для себя тоже грабит почищедругих: снова, снова, снова Мелье с ужасом и злобой рассказывает онестерпимой гнусности королевских налогов.

И вообще ярость —помощник его познания тирании. Тут обобщение и отрицание идут обруку.

Но кто же накажет тех,кто наказывает? С каким-то прорвавшимся стенанием, данью иллюзиямсвоих предшественников, Мелье вдруг взывает: где эти древниеимператоры, о которых рассказывают, что они предпочитали погибнуть отмеча, чем стать тиранами, спасти жизнь одному подданному, нежелиистребить тысячу врагов? А раз их не видать, где Бруты и Кассии, гдеблагородные убийцы Калигулы и других древних тиранов? Где былыеубийцы французских королей — Жаки Клеманы и Равальяки? Гдебессмертные тираноубийцы прошлого? Зачем не живут они в наши дни,чтобы разить и закалывать кинжалами всех этих омерзительных чудовищ,извергов человеческого рода и избавить таким способом массы народныеот их тиранов!

Но все это красноречиене всерьез. Это только для запевки. Мелье далеко ушел от французскихтираноборцев XVI века, которые так думали. Он-то знает, чтоуничтожить верховного тирана — это вовсе не уничтожить тиранию:она не только нисходит, как роса, от венценосца к его слугам, но вравной мере, если не больше, как пар, восходит от них снизу вверх илишь сгущается к тронам стараниями льстецов, усилиями тех, кто ищет взаконах короля прикрытия своим злодеяниям.

Дело уже не в тиране, ав системе тирании. Это Голиаф, это Левиафан. Мелье объясняет, почемусам он не станет ни Брутом, ни Равальяком. Я желал бы иметь мышцы исилу Геркулеса, говорит он, и с удовольствием убил бы всех этих гидрзаблуждений и несправедливости, причиняющих столько страданий всемнародам мира! Он готов бы один взять на себя свершение революции, даеще мировой революции. Но у него нет таких мышц.

И стенание Мелье звучитуже по-другому. Как жаль, что нет в живых тех храбрых писателей исмелых ораторов, которые в своих писаниях и речах клеймили порокидеспотов, дурное управление! Как жаль, что нет их в наши дни, чтобыгласно, публично сделать деспотов предметом ненависти и презрениявсего света и в конце концов поднять все народы на то, чтобыстряхнуть с себя невыносимое иго их владычества! Но, увы, продолжаетМелье не без тайной мысли о себе, их не видно более, этих великихсамоотверженных душ, обрекавших себя на смерть ради спасенияотечества и предпочитавших благородную смерть тяготившей их своейподлостью жизни. К стыду нашего века, — нет, поправляетМелье, наших последних веков, — на свете видишь толькоподлых и жалких рабов непомерного могущества и всевластия тиранов.

Значит, надо суметьпризвать народ к низвержению власти общим усилием, помочь емуправдивым словом и умным советом. Один древний автор, по словамМелье, говорил, что как раз тиран реже всего доживает до старости:люди не поддавались подлости и не давали тиранам слишком долгоцарствовать. А вот в наше время, продолжает Мелье, не редкостьвидеть, что тираны живут и царствуют очень подолгу (Мелье имеет ввиду Людовика XIV, процарствовавшего семьдесят два года). Людинезаметно свыкались с рабством, объясняет он вслед за Ла Боэси,теперь они так сжились с ним, что даже почти не думают вернуть себесвободу. Им кажется, что рабство есть естественное состояние. Поэтомугордыня тиранов все растет. Деспотический гнет все более и болееусиливается.

Надо будить людей!Мелье хотел бы, говорит он, иметь силу голоса, чтоб его слышали повсей Франции, даже по всей земле, и кричать во всю силу: люди, вы —безумцы! Он открыл бы им эту тайную систему несправедливости, котораяповсюду делает их жалкими и несчастными, которая в грядущих векахбудет стыдом и позором для их дней. «Вы будете оставатьсяжалкими и несчастными, вы и ваши потомки, пока будете терпетьгосподство властителей и королей!» — такова одна извыбитых им для людей заповедей.

Вот гремящий голосреволюционной пропаганды Мелье: «Постарайтесь объединиться,сколько вас есть, вы и вам подобные, чтобы окончательно стряхнуть ссебя иго тиранического господства ваших властителей и королей.Ниспровергните повсюду эти троны несправедливости и нечестия,размозжите все эти коронованные головы, сбейте гордость и спесь совсех ваших деспотов и уже не допускайте, чтоб когда-либо оницарствовали над вами».

Кто писал что-нибудьподобное во Франции до Марата?

Мелье задолго до Маратапочти безжалостен к народу, он бичует его за нерешительность, за то,что все еще нет, так долго нет этой рвущей цепи рабства революцииугнетенных масс. Он не прощает им, что они «трусливо оставляюттиранов так долго в живых, что они не смеют в полный голосвозмущаться своим королем или его министрами». Что у них «нетмужества объединиться и стряхнуть с себя общими усилиями тираническоеиго». Он поучает их: «Никакая ненависть, никакоеотвращение не чрезмерны по отношению к людям, которые являютсявиновниками стольких зол и повсеместно давят других».

Таково полыхающее знамя«Завещания». Оно насквозь напоено революционным гимном,будущим топотом миллионов ног, песней миллионов глоток призванноговосстать народа. Вольтер не в шутку назвал это сочинение «слишкомбунтовщическим». Вольтер — насмешник, либертин, приятельмонархов. Мелье — революционный демократ.

У теории грядущейнародной революций Жана Мелье два источника.

Главный источник —опыт восстаний крестьянства и городской бедноты, их борьбы с властямии войсками, местными и централизованными, с администрацией иправительством. Но наличный опыт французов показывал все-таки лишьразрозненные и лишь побежденные мятежные пробы

Вот на этот раз Мельедействительно помогает опыт всемирной истории. Правда, ни разу всвоем произведении он не ссылается на самую близкую по времени извеликих революций — на Английскую революцию XVII века. Можетбыть, потому, что в его глазах она относится к потерпевшим поражение?Или по той же неведомой нам причине, по которой мы не находим у негони слова и ни намека на английскую философию XVII века, казалось быстоль ему полезную и подчас близкую? Но с полной смелостью он.Предлагает следовать примеру двух других великих восстаний целыхнародов, приведших к победе. Учитесь у голландцев, призывает он,которые так геройски стряхнули с себя невыносимое иго тираниииспанцев в лице герцога Альбы. Посмотрите на швейцарцев, которые тожегеройски стряхнули с себя тиранию жестокого правления ставленниковавстрийских герцогов в своей стране. У вас, французы, не меньшеоснования сделать то же в отношении своих властителей и государей ивсех тех, кто вами правит и тиранит вас их именем и властью!

Наконец додумать идеюреволюции опять-таки помогла Мелье не раз заглядывавшая и в этубездну хоть одним глазом вольная мысль XVII века.

Вот, например,цитируемое Мелье обобщение и предвидение, принадлежащие любимому имавтору книги «Дух Мазарини». Описывая отчаянное положениеФранцузского королевства, этот автор весьма вольно предостерегалЛюдовика XIV: пусть он не начинает новых войн, пусть не тиранит болеесвой бедный народ, пусть предоставит всем почетную свободу, —«иначе придется ожидать великих революций в его королевстве»Особенно притесняемое, нищее, презираемое сословие во Франции, какпоказывает этот автор, — крестьяне; «эти притеснениязаставляют их желать революции в способе управления, в надежде, чтоих положение станет лучше».

Если мысль об опасностиреволюции отдаленно маячит уже в «Политическом завещании»Ришелье, то щедрый комментарий к ней Мелье нашел в другой своейлюбимой книге — «Благо Европы в 1694 году».Полагая, что Ришелье намеревался перестроить Французскую монархию пообразцу Оттоманской, как самой устойчивой и не перестававшейрасширяться, автор замечал, что, с другой стороны, Ришелье иопасался, как бы не получились «слишком опасные крайности,могущие привести к революции». И эти слова процитировалвнимательный Мелье. Как отбивают косу, каждый удар чужой мыслиоттачивал его собственную.

Но, пожалуй, большевсего мыслей, близких своим и по этому вопросу, он повстречал все утого же глубоко ему чуждого архиепископа Камбрэйского Фенелона. Вличине мудрого Ментора тот провез дофина в образе Телемака по многимвымышленным странам выдуманной древности. Главная задача этогопутешествия — показать дофину все вообразимые обстоятельства,приводящие к крушению государств, в утере государями своих престоловДолг воспитателя наследника французского престола Фенелон видел втом, чтоб со всей откровенностью рассказать ему об искусствеполитики. Все случаи падения государств, которые довелось наблюдатьТелемаку во время странствий и которые комментировал ему неотлучныйМентор, в самом конечном счете сводятся к тому, что государейсвергают подданные.

Льстецы вроде Ришельеговорят королям: «Если вы сделаете население вполне довольным,оно перестанет работать, зазнается, потеряет покорность и будетвсегда готово поднять восстание, только нищета и слабость делаютлюдей податливыми». На это Ментор отвечает, какая дикаяполитика! Источником мятежей являются честолюбие вельмож, обилиебольших и малых паразитов, жестокосердие и надменность королей,неспособных уследить за назреванием смут. Вот, говорит Ментор,причины отчаяния притесняемых народов, причины их восстаний, а вовсене то, что вы позволите земледельцам мирно есть хлеб свой, добытый впоте лица. Когда народ отягощен невыносимыми вымогательствами жадныхи гордых правителей, всегда можно опасаться восстания.

Кстати, для полногоконтраста Фенелону и потребовалось придумать примеры таких счастливыхстран, где правителям нечего было бы трепетать перед революцией, таккак у народа нет ни малейших причин для недовольства — Салентуи Бетику. Чистое логическое упражнение родило социальную утопию какальтернативу свержения власти. Мелье внимательно вчитался и в то и вдругое.

Но собственная мысльМелье рвется дальше неустрашимо и прямолинейно. Почему же нетнародной революции? Почему еще не свергает она тиранов? Что мешает?

Непосредственное,ближайшее, ужаснейшее препятствие Мелье указывает на первых жестраницах «Завещания» и опять, опять до самых последнихстраниц обдумывает, разбирает, старается убрать его. Эторазобщенность народа, раскол его, распри, взаимное недоверие. Аусловие победы — во что бы то ни стало выступить всем сообща.Например, так дружно и так единодушно, как некогда швейцарцы илиголландцы.

«Вас губит в этихслучаях то, — объясняет Мелье простому люду Франции, —что вы друг друга обессиливаете, выступая друг против друга в такихобстоятельствах, в каких швейцарцы и голландцы действовали сообща. Выразобщены, вместо того чтобы, как они, бороться дружно за одно дело».

Эта мысль о единении исплочении народа как первом условии революции глубоко овладела умомМелье. Он, видимо, много ее обдумывал. Это он должен во что бы то нистало объяснить и внушить своим посмертным слушателям и читателям.Если у вас мужественное сердце и если вы желаете освободиться отсвоих зол, то стряхните с себя окончательно иго тех, кто васугнетает! По дружному соглашению стряхните с себя иго тирании исуеверия! С общего согласия отвергните всех тиранов, попов, монахов!Ваше освобождение будет зависеть только от вас, если вы сумеете всестолковаться друг с другом. Ведь подумайте, есть у вас и средства исилы, чтобы освободиться и, если захотите, самих своих тирановпревратить в рабов. Ибо ваши тираны, хоть кажутся могущественными истрашными, не могут иметь власти над вами без вас самих: все ихвеличие, богатство, могущество, все их силы — только от вас.Ваши дети, родственники, товарищи и друзья служат им и в армии и вгражданских должностях. Что могли бы тираны сделать без них,следовательно, без вас? Они пользуются вашими собственными силамипротив вас самих, чтобы всех, сколько вас есть, сделать своимирабами. Руками одних они уничтожают других, когда город или провинцияпробуют стряхнуть их иго. Но тираны были бы быстро сметены, если бывсе провинции, все города, весь народ сговорились между собой ипришли к единодушию в желании освободиться от рабства. Объединись же,народ, если есть у тебя здравый ум! Объединитесь все, если есть у васмужество освободиться от своих общих страданий!

Приметим попутно, что итут снова одна субстанция, но как бы разорвавшаяся и противостоящаясама себе: у власти, обращенной против подданных, нет иной силы,кроме силы самих подданных. Следовательно, она опирается на ихраскол.

Что же разобщает,разъединяет народ? Все, все от специальных уловок правителей до самихусловий жизни, основанной на частной собственности. Мелье исследуетэти приемы и эти причины.

Вот, например, споры,вот, например, смуты и рознь в любом приходе по поводу раскладкивсяческих поборов. Мелье говорит о вещах, близко ему знакомых: людиссорятся, враждуют, спорят, каждый жалуется, что чрезмерно обложенсравнительно с соседом, который, мол, богаче его, а платить будет,пожалуй, меньше его. И когда они так осыпают друг друга тысячейупреков и проклятий, им не приходит в голову объединиться и общимиусилиями пойти против короля и его министров, стряхнуть их иго. Ведьздесь и лежит источник их смут и взаимной вражды. Но они скорееготовы передушить друг друга.

Частная собственностьпородила не только столкновения всех личных интересов, но и весьстрой жизни, разобщающий людей. В будущих коммунах, говорит Мелье,все дети получали бы одинаковое воспитание, поэтому легко было бызаставить их хотеть одного и тою же добра, сделать их всех способнымис пользой служить своему отечеству. Это было бы очень благотворно дляобщества. Тогда они смогут беззаветно и единодушно стремиться кобщему благу. Но это будет после революции. А сейчас разнородноевоспитание, образование и образ жизни вызывают в людях чувствоотчуждения; создают различия в характерах, мнениях, настроениях.Соответственно люди не могут мирно ужиться, между ними раздоры, немогут они единодушно стремиться к общему благу.

Столько подчинения изависимости между людьми, столько зависти и коварства даже средисамых близких родственников, что один не может положиться на другого.Кажется, что невозможно что бы то ни было. Предпринять, неподвергаясь опасности быть кем-нибудь преданным, открытым. В такомчреватом последствиями деле, как попытка добиться преобразованиястоль дурного правительства, не безопасно довериться даже другу, дажебрату

И в этих словах Мельекак будто слышится отголосок его личного опыта. Пробовал ли оноткрыться? Искал ли кому довериться? Иными словами, пытался ли начатьхоть с малого, или возносил свой голос лишь в целом к огромному,отвлеченному народу?

А это относится и ктеории раз народ разобщен интересами и частными целями, что же,безнадежно ждать его сплочения против деспотов? Нет, конечно, Мельелишь обнажил препятствия, но это не все. Бесконечно трудно было,может быть, даже труднее всего было пробиваться мысли этого сынакрестьян и пастыря крестьян к тому, что мы теперь называем«организация».

На некоторых страницах«Завещания» сквозит эта мысль — полускрытая мечтаоб образовании сначала некоего «союза» из тех, кто ужечастично видит заблуждения и злоупотребления, кому нужно лишь немногодобавить просвещения, чтобы глаза их вполне открылись. «Но ещебольше, — продолжает Мелье, — нуждаются они втом, чтобы им пособили, особенно в крепком союзе, особенно в тесномвзаимопонимании между собой по поводу освобождения от тираническойвласти сильных мира сего. И к этому крепкому союзу, основанному навзаимопонимании, надо будет их призывать». Как же достигнутьвзаимопонимания? Сегодня мы назвали бы это нелегальной, подпольнойустной и письменной пропагандой: «Начните с тайного сообщениядруг другу своих мнений и требований. Распространяйте повсюду снаивозможной ловкостью писания вроде, например, вот этого…»Мелье имеет в виду свое сочинение. Я написал его, говорит он в другомместе, дабы помочь вам, «если вы готовы войти в соглашение другс другом».

Вот так, снизу будеткрепнуть и шириться соглашение, союз. Мелье призывает: поддерживайтедруг друга в этом справедливом и необходимом деле, которое касаетсяобщего интереса всего народа! Конкретнее же о путях организации ипропаганды, вероятно, не знал и сам Мелье. А если и знал, писать обэтом, хотя и намеком, значило бы предать других. Вспомним, что дажетого из соседних кюре, в руки которого должен был попасть третийэкземпляр рукописи «Завещания», Мелье обозначил лишьбуквой «Д», да и направил его не прямо, а в город Мезьер,пользовавшемуся его доверием господину Леру, который, может быть,один только и знал, кто такой «Д»; со слов Леру ныне мыможем, по-видимому, восстановить, что это был кюре Делаво из деревниБальзикур; последнему, то есть кюре «Д», приложенноеписьмо, в свою очередь, препоручает ознакомить с «Завещанием»других собратьев…

Представлял ли Мельесебе революцию как дело одних бедняков деревни и города, каквосстание низов против всех прочих без изъятия?

Он не был стратегом итактиком революции. Она была еще в дымке. Да такая, как мечталосьМелье, и вообще не могла свершиться. Крестьянская масса, хотя бы исопутствуемая городским плебейством, не открывает новую главуистории. Но Мелье размышлял о том, как уменьшить круг ее противников,более того, как увеличить круг ее союзников.

Отважные и неожиданныевзгляды высказал он по этому поводу в предсмертном письме. Оноадресовано грамотным читателям — низшему духовенству, низшемусудейству Нельзя ли привлечь на сторону народа этот обширнейший слойлюдей? Мелье видит, что они равно могут быть и очень вредны и оченьполезны в революции.

Этого союзника надопоставить лицом к лицу перед грядущей революцией, даже напугать ею.Мелье так и начинает: посмотрите, как возросла тирания наших королейи до какой степени она усилилась со времен правления Карла VII, когдаона уже, по словам Коммина, вызывала жалость к народу, и до нашихдней. А если это будет продолжаться? Народу нечем будет поддерживатьжалкое существование, и он, наконец, будет вынужден восстать. Онстанет действовать как действуют побежденные, которые находятспасение только в отчаянии — в этом последнем прибежищенесчастных.

Дальше следуетсвоеобразное утешение: низшему духовенству, мелким сельским попам приэтом не так высоко и не так больно будет падать, как большой знати.Вы, господа, успокаивает их Мелье, не должны опасаться этойнеприятности, ибо когда произойдет указанная перемена, то вашепадение, если и произойдет, то не с большой высоты и потому вовсе небудет таким сильным, как падение тех господ, о которых я выше говорили которые изрядно расшибутся.

Мелье пылко убеждаетэтот средний слой принять сторону народа. «Если можете,господа, — втолковывает он им, — доставьте этурадость народу, ведь люди из народа — это не только вашапаства, они ведь к тому же ваши родные и близкие, они ваши союзники идрузья, они ваши соотечественники и кормильцы».

Понимая, что этихаргументов недостаточно, Мелье приводит и более прозаические. Если,противодействуя революции, придется падать, хоть и невысоко, то,содействуя ей, можно занять при новом строе весьма неплохое место:служить учителями и воспитателями.

«Во всехреспубликах (заметим: будущий строй — республиканский!) и вовсех хорошо устроенных общинах всегда нужны разумные и просвещенныелюди для обучения других естественным наукам и для полногоискоренения заблуждений и суеверии». Иначе говоря, стоитзахотеть, и вы будете очень пригодны для честной полезной работы приновом строе.

С тем же обращаетсяМелье и к другой прослойке: «Господа судьи и другиегосударственные служащие также не должны нисколько противодействоватьниспровержению заблуждений, наоборот, они должны охотно принять в немучастие; они сами должны быть рады освободиться, как и другие, от игатиранического господства сильных мира сего».

Мелье понимает, чтоэтим господам претит самая мысль об участии в вооруженном мятеже, итут он подносит им самый неожиданный довод: вам и не пришлось бы дляэтого взяться за оружие. Имеет ли Мелье в виду победу народа безвооруженной борьбы, если на его сторону станет весь низшийгосударственный и церковный аппарат, или он только предлагает этимсоюзникам своеобразною привилегию в будущей революции, облегчающую имрешение? Он ограничивается словами, что эти союзники больше сделаютмирным путем, при помощи своих друзей, советов и ученых трудов, чемдостигли бы насильственно посредством оружия.

Словом, Мелье зовет этислои «решительно принять сторону народа». Он пламенноубеждает тогдашнюю интеллигенцию помочь народу совершить его великоедело:

«Присоединяйтесьже к нему, чтобы освободить его и освободить себя самих от всякогорабства. Доставьте ему эту радость, это наибольшее благо, какое вымогли бы когда-либо оказать ему».

Но главную силу,главный пафос, фасад своей проповеди революции Ателье обращает,конечно, к основному герою драмы — к народу. Вот еще отрывки соскрижали заповедей Жана Мелье: «Вы будете оставаться жалкими инесчастными, вы и ваши потемки, пока не достигнете единодушия и невыступите смело за избавление от рабства, в котором вы всепребываете». «Вы будете вечно жалкими и несчастными, вы иваши потомки, пока будете терпеть господство тиранов над собой».Да не будет другой веры, — взывает Мелье, —кроме сохранения мира и доброго согласия среди вас, кроме стремленияохранить народную свободу, кроме решимости окончательно уничтожитьтиранов.

Если вы умны, твердитон, отложите прочь все чувства ненависти и личной вражды, а обратитененависть, обратите весь гнев свой против общих врагов — этихнадменных знатных деспотов, что делают вас жалкими и не дают вампользоваться лучшими плодами трудов ваших. Объединитесь все вединодушной решимости освободиться от этого ненавистного иомерзительного ярма!

Откроем, наконец, ипоследнюю страницу «Завещания». С нее звучат все те жераскаты львиного зова. К ним только прибавляется тут нотапредсмертного прощания. Разумные люди, влиятельные ученые, писатели,красноречивые ораторы после него разовьют и разберут эту тему, пишетМелье. «Они сделают это несравненно лучше меня. Ревность ксправедливости и истине, ревность к общественному благу и всеобщемуосвобождению стонущего под ярмом народа должна побудить их к этому.Они обязаны беспрестанно изобличать, осуждать, преследовать исокрушать все возмутительные заблуждения и все возмутительныетирании, о которых я говорил, пока не сметут и уничтожат полностью ихвсе. Да погибнут все злодеи, да погибнут все тираны, да будут онипосрамлены в своей гордыне!»

Вот как оно звучит —фортиссимо финального аккорда. И только, отщепившись от него,протягивается еще немного дальше одинокий, стынущий, затихающий звук:это сделают другие, а обо мне теперь пусть говорят что угодно,мертвые не принимают участия в том, что происходит в мире, —они ничто…

Анархистскиеиздательства и сочинителя давно уже, едва откопав Мелье, каквурдалаки, вцепились в него. Широко пошла басня о Мелье как предтечеанархизма.

Поэтому задержимся ещена минуту и уточним, как же представлял себе Мелье дело революции.Сметет, стряхнет она нынешние власти, и все? Нет, мысль Мелье немогла остановиться на этом рубеже, ибо ведь сама революция была в егоглазах лишь средством установления нового строя жизни — безчастной собственности, угнетения. Именно потому, что он не склоненчто-либо отвлеченное предлагать в качестве рецептов этому будущемустрою, не склонен вообще хоть слегка оторваться от жизненнойобыкновенности, от лиц, одежд и чуть ли не колокольного звонаЭтрепиньи и других подобных приходов, Мелье не склонен и к такоймыслительной акробатике, как жизнь без управления, для которой он невидел даже малого семени в окружающей действительности.

Несчетное число раз,нередко мимоходом, Мелье упоминает и о мудрых людях, которые будутруководить в общине справедливым распределением труда и плодов, и очестных, противоположных тирании, правительствах, которые не насловах, а на деле будут руководствоваться только и исключительноблагом народа. «Низвергните, — пишет, например,Мелье, — всех гордых и высокомерных тиранов с их трона ипосадите на их место добросовестных, кротких, умных и дальновидныхправителей, чтобы они управляли вами мягко и поддерживали для вашегосчастья мир и справедливость в вашей среде».

В самом деле, ведь вглазах Мелье не тирания причина общественного строя, основанного начастной собственности и на противоположности богатства и труда, анаоборот. Значит, с устранением этого противоестественного строя нетлогических оснований предвидеть превращение служащих народуправителей в деспотов, попирающих его.

Мелье и не думалразрабатывать вопросы: кто и как будет выбирать и эти правительства иорганизаторов жизни общины. Ему достаточно сказать, что управителибудут выдвигаться из числа людей способных и отправлять правосудие инеусыпно блюсти общественное достояние, спокойствие, мир и в то жевремя из числа таких, которым люди захотят повиноваться —добросовестно и безоговорочно. Для хорошего управления не нужнынепомерное чванство и напыщенная спесь властелинов и королей.Добросовестные управители, пишет Мелье, способны без всего этогоуправлять народами, они могут установить хорошие законы и издатьхорошие правила. «Более умные, — пишет Мелье, —должны управлять другими, они должны установить добрые законы ииздавать распоряжения, направленные всегда, — во всякомслучае, сообразно условиям времени, места и обстоятельствам, —к преуспеянию и соблюдению общественного блага».

Единственная деталь,которую счел нужным предусмотреть Мелье в вопросе о выборе будущихуправителей и руководителей народа, — возраст. Ссылаясь наветхозаветного Иова, Мелье заявляет, что мудрость ипредусмотрительность приобретаются лишь по истечении долгого времени.Стало быть, говорит Мелье, для мудрого управления народами ставитьнадо не только людей не порочных и не злых, но лиц пожилых,преисполненных мудрости и предусмотрительности, а не безумных юнцов,безрассудных молокососов и гордецов, тем более уж не малых детей,каких посылает сейчас на трон случайность рождения.

Но это все жечастность. Важно рассеять вздорную легенду, будто Мелье мыслилреволюцию не иначе, как в форме уничтожения всякой власти. Он был зату власть, к которой ведет революция: за власть людей, поставленныхнародом и служащих народу.

Глава 8. Против богов

Жан Мелье не был бысыном века логики, века могучих устремлений к ясности мыслимыхсистем, если бы так и оставил противоречие: раз показано, что народне может совершить революцию, что он для этого слишком расколот снизуи сверх, то почему же думать, что он, наоборот, может совершитьреволюцию? Либо может, либо не может. Напомним: историзм при этомисключается Решение должно быть дано; оно должно отвечать законамлогики и наблюдаемым фактам.

Миллионы французов спервого своего дня до последнего знали лишь музыку шумящего леса,свистящего ветра, иногда грома или волн, и всегда — ударовколокола, разносящихся далеко, зовущих к молитве, а то и возглашающихбедствие — пожар, мятеж, нашествие. Они знали еще редкую музыкусвоего праздничного веселья и всегдашнюю музыку молитвы в церкви.

Вся архитектура, какуюведал народ: лачуги, декорированные изредка резьбой, обычно гнилойсоломой и мохом на крышах, зовущие в небо островерхие церковки, да,может быть, в дымке на горизонте таинственные очертания готическогохрама. Изобразительное искусство: каменные и деревянные, изукрашенныеили простые фигуры обнаженного Христа и облаченных до пят святых,затейливые в узких нишах витражи, изредка «гаргулии» —водостоки на церкви в виде причудливых уродин и чудищ Представления?Да, пожалуй, можно говорить и о предоставлениях: служащий мессу илиговорящий проповедь священник одет так искусственно и искусно,волнение скамей — так безыскусственно; Мелье весьмавыразительно высмеивает весь этот спектакль.

Искусство почтиисчерпывалось религией; религия была искусством.

В это изощренноесоздание феодальных веков был вплетен человек. Противоречивая вязьего жизни, состоявшей наполовину из грязи и пота, наполовину изобразов причудливой фантазии, почти призрачная из-за этого,находилась словно на половине дороги между двумя куда болееопределенными бытиями: между раем и так реалистически изображаемым,словно это делали вернувшиеся оттуда странники, адом. В церковныхизображениях, книгах, проповедях мучения и ужасы ада, его огонь исмрад, боль и истязания были много нагляднее, чем сцены рая. Поэтому,пожалуй, неверно, что человек находился на половине дороги — онбыл сдвинут гораздо больше в сторону ада. До рая было бесконечнодалеко, не меньше, чем до неба, а в аду он уже чуть ли не находилсяодной ногой.

Этот лис, этотвеличайший вольнодумец, Вольтер, этот прославленный ненавистниккатолической «гадины», однако «дрожавший от ужаса»,читая Мелье, как-то обрушился в письме на Гельвеция за слишкомширокую пропаганду атеизма: «попробуйте управлять хотя бы однойдеревней, жители которой были бы атеистами». Для управленияпростонародьем в особенности нужен страх ада, много раз объяснялмилый насмешник, — страх виселицы, но и страх ада.

Жан Мелье знал лучшеВольтера, что это такое. До палача было далеко, стражники и солдатыбывали отнюдь не частыми гостями в Этрепиньи и Балэв. А вот он былтам всегда. Почти неотлучно. Он-то знал, что без него, без попа, безугрозы ада деревня и в самом деле была бы все равно что и без узды.Но он знал и гораздо больше, чем это. Он разглядел совсем вблизи, чтоузда-то как раз мешает людям совершить то разумное и доброе, что безнее они сделали бы вполне естественно. Страх загробного наказанияделает людей не лучше, а хуже — вот мастерский удар, которымМелье парирует все ожидаемые атаки противников в сутанах и без сутан.

Мнимо мудрые политикивека, говорит Мелье, не преминут найти, что с моей стороны нехорошобыло вскрывать столь великие и важные истины, которые, по их мнению,лучше всегда держать под спудом, а ни в коем случае не выставлять такярко напоказ. Они заявят, предвидит Мелье, что избавить людей отстраха перед вечными муками, перед карающим богом — это значитпотворствовать злодеям и доставить им одно лишь удовольствие. Развыяснится, что нечего бояться наказания по окончании этой жизни, томногие воспользуются этим и, дав полную волю своим необузданнымвожделениям, из плохих станут еще худшими и гораздо смелее будутсовершать всякие злодейства. Вот почему мудрые политики считаютнеобходимым, чтобы народ верил многим ложным вещам и остался вневедении относительно многих истин.

Свое возражение Мельеделит на две части. Что касается настоящих злодеев, а именно тиранов,богачей и всех сильных мира сего, то, говорит Мелье, страх передбогом или богами, как и страх мнимых наказаний ада за пределами этойжизни, нисколько не пугает их, не мешает им следовать своим дурнымнаклонностям. Поэтому нет большой опасности, если они будут избавленыот этого пустого страха, лишь бы внушить им страх переддействительными карами правосудия; такой страх произведет куда болеесильное впечатление на их ум, нежели страх перед богами и боязнь ихмнимого ада. Что же касается простонародья, то пороки и зло в немусиливаются как раз невежеством, отсутствием образования, отсутствиемхороших законов и хороших правительств. Получив все это и познавестественные истины, в том числе истину об отсутствии бога и ада,масса простого народа станет не хуже, а лучше.

Таков выход излогической трудности. Народ не может совершать революцию, потому чтоон расколот. Но расколот он не только проистекающими из ‘частнойсобственности имущественными интересами, не только различиями ввоспитании, характере и уме, словом, не только своими спорами ираздорами. Мелье открыл иной источник его слабости: тонкие и хитрыеполитики, говорит он, используют все религии мира, чтобы держать с ихпомощью людей в узде и помыкать невежественной массой простогонарода.

Ныне, в XX веке, это неново, во времена Мелье это было громадным открытием! Система сразуоказывается цельной и завершенной.

Тунеядцы присваиваюттруд и имущество народа; народ не может сбросить тунеядцев, потомучто их защищают тираны; народ не может сбросить тиранов, потому чтоих охраняет суеверие.

Религия логическивенчает пирамиду. И она же самое близкое, самое непосредственное, чтостоит на пути человека. Ведь это даже ближе, чем протянуть руку, —это повязка на глазах.

Выходит, осилитьрелигию — значит взять первую линию укреплений, за которойпадут и следующие. Вольтер потому и противился последовательному иполному ниспровержению религии. Мелье потому и стремился к нему.Разгромить религию — значит развязать неминуемую революцию.

Отсюда с необходимостьювытекает, что главная задача Мелье состояла в поединке с этимвеликаном. Мелье чувствовал себя готовым к поединку. Он постиг всехитросплетения и тонкости христианского вероучения. Бой былподготовлен унаследованной им мыслью великих зачинателей —раскрепостителей ума от цепей веры, философов-либертинов.

«Завещание»Жана Мелье по строению и содержанию своему и есть не что иное, какобширный трактат о религии. Все остальное как бы включено и вписано вэту тему.

Всю свою жизнь Мельевращался в среде духовенства. Он знал все тайны оружия и тактики.

На единственномпортрете Мелье перед нами в сутане, с белым полотняным воротником, вкруглой шапочке. Да, он был членом «первого сословия». Носогласно изустным рассказам о нем, собранным в 1783 году, Мелье всвоих проповедях предпочитал обороты: «Христиане говорят,христиане утверждают, христиане верят…» Записавший этосвященник из деревни Мазерни полагал, что такой манерой выражатьсяМелье как бы закрывал рукой половину лица, дабы менее видна была егонасмешливая улыбка, дабы не поняли всей его злоумышленности.

Тот же составительраздраженной характеристики Мелье на основе сплетен и молвы описываетМелье как человека, которому опротивела жизнь, который стал гадкимиз-за принуждения себя внешне жить в духе своего сословия, будучираздираемым кризисом своего сознания. Человек «странный инеотесанный», «с больным мозгом и испорченным сердцем».

Так мстило духовенствотому, кто с исчерпывающей полнотой разоблачил его тайны и покусилсяна весь его хлеб.

«Завещание»Мелье состоит из восьми доказательств отсутствия бога, ложностирелигии.

Мелье берется за труддоказать читателям с той ясностью, какая только возможна в любойотрасли знания, что всякое поклонение богам, как и все законы иповеления, издаваемые именем бога и богов, имеют не божественноепроисхождение, а созданы людьми. Хитрые политики это выдумали,лжепророки и шарлатаны обработали, невежды слепо приняли, наконецгосудари и сильные мира сего, иначе говоря, опять же политики,использовали это, чтобы легче держать в узде народ. На деле,обращается Мелье к читателям, все, что толкуют вам о прелестях ивечном блаженстве рая, об ужасных муках ада, — пустыебасни. После смерти мы не можем ни надеяться на хорошее, ни опасатьсяплохого. Успокойтесь же умом и сердцем и избавьтесь от этих страхов.Пока вы живы, живите хорошо, пользуйтесь радостно дарами жизни иплодами своих трудов. Бессмысленно подчинять свою жизнь тому, чтобудет после смерти, так как смерть пресекает жизнь, сознание и всякоечувство добра и зла.

Первое жедоказательство тщеты и ложности религий поражает своей высокойлогической силой.

Мелье в нем наименеенезависим от предшественников, оно подготовлено Монтенем, Бодэном имногими другими, но он заново распахнул его каким-то своимсобственным, особенным, молодым жестом.

Религий было и есть наземле множество. Смотрите, ваша христианская религия окруженамножеством других у разных народов в древности и сейчас (аргумент,который поистине мог ярко вспыхнуть не раньше XVI века). Христианесчитают все другие религии языческими, свою — истинной. Каждаярелигия считает себя единственно истинной, а всякую другую —заблуждением, обманом, иллюзией и надувательством. Ни одна не смоглапереубедить другие неоспоримыми доводами, хотя они уже столько вековспорят и даже преследуют друг друга огнем и мечом. Значит, нет ясногои убедительного свидетельства религиозной истины. Значит, истинно то,что каждая из них говорит о всех остальных: все религии — небольше, чем измышления человека, и полны заблуждений, иллюзий,обмана. Ясно, что ни одна не имеет божественного происхождения, неустановлена богом.

Это доказательство спомощью «языческих религий» просто и величественно. Мельещедро листает страницы древней истории. Сколько законодателей,уверявших, что они исполняют волю богов. Сколько римских императоров,объявленных богами!

Вот, кстати, и один изисточников появления веры в богов: тщеславие и дерзновенное безумиетех, кто называл себя богами. Другой источник — вера в то, чтолюди могут становиться богами после смерти. Подчас удрученные трудамилюди перед лицом своей бедности и немощи поклонялись предметам, вкоторых они больше всего нуждались. Подчас поклонялись из страхаболезням, из благодарности — благодетелям, из непонимания —животным, явлениям природы. Прекрасные творения художников и ваятелейвызывали преклонение слабых и темных люден, которым легко быловнушить, что статуя есть бог, и так родилось идолопоклонство.

Все это клонит лишь кодному: религии рождались от людей, а не от богов. Никакое божествоне показывалось всенародно людям, а все божества прибегали длясообщения своей воли людям к такому явно противоречащему их мудрости,такому ненадежному и подозрительному способу, как келейные откровениятому или иному отдельному человеку. Но вот психологией людейдействительно объясняется происхождение богов. Тут два истока. Содной стороны, неисчерпаемое многообразие, тонкость и хитрость игрытех обманщиков, которые рассчитывают удовлетворить интересычестолюбцев, лицемеров, льстецов и знают, что невежественный народ нев состоянии сам разобраться в этих иллюзиях. С другой стороны, самомународу свойственно жадное любопытство и поразительное легковерие ковсему, что необычайно, неведомо.

Второе доказательство.Оно, как и все последующие, тоже оформлено в виде строго логическойтеоремы с приложением комментариев и вспомогательных доказательств.Это удивительно напоминает манеру, впервые примененную в философииСпинозой: подражание геометрии, с подразделением всей мысли натеоремы, доказательства, схолии, леммы.

Суть теоремы состоит втом, что все религии основаны не на принципах знания, а напротивоположных им принципах, следовательно все религии, включаяхристианскую, основаны на заблуждении, иллюзии и обмане. А это, поопределению, исключает их божественное происхождение. В самом деле,все религии, к примеру христианская, в своих таинствах, вероучениях иморали строятся на том, что называется верой. Вера есть твердая инепоколебимая уверенность. Она должна быть слепой и перестала бы бытьсамой собой, если бы доискивалась надежных и убедительныхдоказательств, если бы опиралась на свидетельства наших чувств и начеловеческие рассуждения. Голос веры исключает голос разума и опыта.Вера по необходимости тем самым является источником расколов средилюдей, разум — их объединения. Всякая вера требует ненависти кдругой вере. Но этого требования никак нельзя ожидать от бога,предполагаемого всемогущим, всеблагим и премудрым. Следовательно, изсуществования вер с очевидностью вытекает отсутствие бога. Что итребовалось доказать.

Следует огромныйкомментарий.

Религия поклонниковХриста, признавая, что их вера слепа, одновременно ссылается на якобынадежные и убедительные свидетельства в пользу того, что она изошлаот бога. Хоть доказывать то, что, по определению, должно быть слепопринято без доказательств, противоречиво, приходится рассмотреть этимнимые свидетельства: особую чистоту и святость христианства;самоотверженность и святость первых распространителей христианства;древние предсказания о будущем появлении христианства; множествочудес, совершенных пророками, Христом, апостолами и святыми. Но нетни одной религии, показывает Мелье, которая не выдвигала этих четырехпунктов в свою пользу.

Особенно великразвертываемый Мелье свиток всяческих чудес. Чудеса христианскойрелигии при сравнительном рассмотрении оказываются не надежнее того,что называют лжечудесами; впрочем, в самих евангелиях содержитсяпредупреждение о том, что явятся лжепророки, которые будут творитьзнамения и чудеса: тут уж сами поклонники Христа признают, что чудесавовсе не являются доказательными свидетельствами истинной веры.

К тому же почему бысчитать, что описанные в Ветхом и Новом завете чудеса в самом делепроисходили? Оказывается, свидетельством чудес в пользу христианстванадо доверять лишь потому, что предлагается слепо верить этим книгам.Но Мелье, опираясь, очевидно, на исследователя евангелий Фрере идругих предшественников, развертывает блестящую для своего времениисторическую критику евангелий — авторства, подлинности, мнимойнеизменности на протяжении веков, роли переписчиков и редакторов.Мелье подчеркивает, как много других сходных сочинений было некогдапо случайным причинам отброшено. У включенных в христианский каноннет никакой иной достоверности, кроме того, что религия же иподдерживает их и обязывает безусловно им верить.

В библии Мельеусматривает множество таких же сказок и басен, какие в изобилии можнонайти во всяких мифах. Одни басни Эзопа, по его мнению, болееостроумны и назидательны, чем басни евангелий.

Еще раз бросаясь наштурм евангелий, Мелье составил изумительный каталог противоречиймежду ними. Это целый трактат. Последующие критики христианства безустали использовали этот подобранный им ассортимент противоречий.

Вывод гласил: эти книгине только не носят на себе никакой печати божества, но и не отмеченытакже печатью особенной человеческой мудрости.

В связи с тем жевопросом о чудесах Мелье дает следующее дополнительное рассуждение:если существует бог, то он творец в равной мере всех людей и всехнародов. А между тем сообщаемые в библии знамения и чудеса говорят онеобъяснимом отвержении им большинства народов.

Что касается самихчудес, то не странно ли, что бог проявлял через них своевсемогущество предпочтительно в мелочах? Он пекся о благе людей не вглавном, не в высшем, а в случайном. Еще ироничнее повествует Мелье очудесных деяниях, описываемых в житиях святых. Он касается ичудотворных предметов, и мощей, и тысячи невероятностей, наполняющиххристианское предание.

И вдруг неожиданноеисторико-филологическое открытие. Да ведь если проследить генезисстиля, перед нами уходящий в языческую древность литературный прием:«эти мнимые чудеса сочинены лишь в подражание басням ифантазиям языческих поэтов». Мелье снова мобилизует безднусвоих знаний. И непорочному зачатию и множеству других христианскихчудес он подыскивает ошеломляющие читателя параллели из античноймифологии.

И еще одно дополнениебольшой логической силы. Формально оно обслуживает все ту же тему очудесах, фактически куда шире ее. Мелье вдруг вырывает из всегонагромождения несуразиц христианства как-то ослепительно бросившеесяему в глаза основное противоречие этой веры. Христос по избытку любвисвоей и беспредельной благости к людям пожелал стать человеком, чтобыполностью примирить их с богом, отцом своим. Цель отца и сынасостояла в том, чтобы освободить мир от греха, чтобы спасти всехлюдей, погубивших себя в пороках и грехе. Между тем, говорит Мелье,ведь не видно никакого результата, никакого реального проявленияэтого провозглашенного искупления людей. Не видно никакого признака,что грех снят с мира. Наоборот, по всему видно, что грех скорее дажеумножился. Все хуже и хуже живет христианский мир. Все больше людейидет по пути в ад, чем по пути в рай, если бы, конечно, на самом делебыли ад и рай. С великолепной логикой Мелье показывает несуразностьвсех малых чудес, приписываемых Христу, рядом с этим великим егобессилием.

Но все это лишьвспомогательные части второго доказательства. Ни чудеса, ни что-либоиное не может служить свидетельством божественности христианства, каки любой веры. Это, полагает Мелье, доказано с достаточной инесомненной ясностью.

Прекрасное,геометрически стройное здание поднимается выше.

Третье доказательство —опровержение и разоблачение всех тех видов прямого контакта верующихс божеством, о которых рассказывается в Ветхом завете.

Мелье находит четырекатегории этих прямых сношений. Явления человеку самого бога или егоголоса. Союз бога с избранным народом, выражающийся в обрядеобрезания. Жертвоприношения. Обещания, которые бог надавал библейскимпатриархам.

Безжалостно обнажив,насколько все это противоречит основным свойствам, приписываемымбогу, Мелье подробнее останавливается на жертвоприношениях. Это оченьдревние варварские обычаи, полагает он. Мелье говорит не только опринесении в жертву богам животных Известны ему и человеческиежертвоприношения на древнем Востоке, а в недавнем прошлом у жителейПеру и Мексики. Отсюда — один шаг до предания об Аврааме,приносящем сына в жертву, а далее — и до безумного обрядахристопоклонников, «полагающих, что они доставляют высшую честьи высшее удовольствие своему богу-отцу, каждодневно предлагая ипринося ему в жертву не более и не менее как его собственногобожественного сына в память его смерти на кресте».

Все это остроразоблачительное третье доказательство заключается перечнем обещаний,данных лично богом патриархам Аврааму, Исааку и Иакову, которые так иостались никогда не выполненными.

Четвертоедоказательство посвящено обширнейшему опровержению особого качества,приписываемого пророкам, «божьим человекам»: качествапредвидения, иначе говоря, прозрения, предвосхищения будущего,качества предсказания. Оно как бы отражает вневременную природу бога.Мелье находит, что многое в этой области можно объяснить психологиейлюдей. В этом он следует за Монтенем. Он не боится предположить, чтов большинстве своем пророки и «божьи человеки» —больные, психопаты. Он рисует их как людей, подверженныхгаллюцинациям, говоривших в аффекте. Ну, а другие — этообманщики, прикидывавшиеся пророками.

Однако главное в том:исполнялись ли пророчества?

Сама библия приписалабогу слова: предавайте смерти пророка, который станет говорить отмоего имени то, чего я ему не повелел; если пророк скажет что-нибудьот моего имени и сказанное не сбудется, будете знать по этомупризнаку, что не господь говорил, а говорил тот пророк по дерзости изаносчивости.

Опираясь на это, Мельевзялся показать, что в таком случае все святые пророки, а также иХристос, являются в действительности только лжепророками. В общем-товедь ничего не сбылось!

Следует обвинительныйакт гигантской протяженности. Слово в слово приводит Мелье сначала изВетхого завета все то, что там напророчествовали, и сверяет с тем,что на деле воспоследовало. И до бесконечности много раз, еще и ещеповторяет он один и тот же рефрен: «Все эти прекрасные ивелеречивые обещания и пророчества оказываются явно ложными».

Затем он переходит кНовому завету. И вот второй, столь же долгий список невыполненныхобетовании и предсказаний. Снова много, много крат тот же рефрен. Этоспособно буквально раздавить своей громадой, от которой некудадеваться. И итог: «Из всех мнимых пророчеств, видений,откровений и обещаний нет ни единого, которое не оказалось безусловноложным, пустым и даже смешным и нелепым».

Обзор несбывшихсяпосулов приводит нас, наконец, и к несбывшимся обещаниям самогоХриста. Пожалуй, это самая сокрушительная часть. Камня на камне неостается от евангельской постройки. Мелье насчитал шестнадцать этихложных обещаний, обманувших надежды.

Из них первый же пунктвозвращает к главному противоречию христианства. «Сказано, чтоХристос избавит свой народ от его грехов, а между тем ни в какомнароде не видно какого-либо признака этого мнимого избавления.Христиане не в меньшей мере находятся теперь во власти порока, чемэто могло быть до их мнимого избавления и до прихода их мнимогоизбавителя и спасителя».

Этому сокрушительному,разящему удару по христианству Мелье уделил самое пристальноевнимание. Он разобрал все, что ему могли бы возразить.

Среди остальныхпятнадцати пунктов заметим только, что в четвертом и девятом пунктахМелье приводит слова Христа, касающиеся приближения часа второгопришествия, воскрешения из мертвых, царства божия. Этот час, говоритМелье, должен был наступить еще в древности. Однако все еще не видноэтого часа. Мало того, нет никакого признака, что он должен наступитьв скором времени или вообще когда-либо.

Но, исчислив всенесбывшиеся библейские прозрения и обещания, Мелье стоит перед новымвражеским валом: церковники давно укрылись от удара, утверждая, чточуть ли не все в священном писании надо понимать не прямо, аиносказательно; они называют это аллегорическим, духовным имистическим смыслом, или же, шутит Мелье, когда им заблагорассудится,«аналогическим» и «тропологическим» смыслом.Число этих предлагаемых толкований безгранично, Мелье знаком с ними.Опять целый водопад примеров. Он знал схоластику! Но поэтому нетрудно было ему и показать, что все эти духовные и аллегорическиезначения зависят только от фантазии толкователей. Стоит им тольковыдумать тот или другой символический смысл, чтобы любое несбывшеесяобещание или пророчество оказалось спасенным. Тут уж невозможноспорить, признает Мелье, но этот прием недопустим, ибо онперекраивает, извращает и попросту уничтожает эти обещания ипророчества. Эдак можно придать новый таинственный смысл не тольколюбой другой религии, но даже речам и приключениям Дон-КихотаЛаманчского.

«Перейдем кпятому доказательству; я выведу его из ложности их учения», —с такими словами Мелье вторгается, можно сказать, в самый алтарь.Речь пойдет о главных догматах христианского вероучения. Теоремагласит, что религия, которая допускает и одобряет в своих догматах иморали заблуждения, не может исходить от бога. Между тем перед лицомздравого разума и простой естественной справедливости христианствоучит и обязывает верить вещам, им противоположным, оскорбляющим каклюдской разум, так и доброе людское устройство.

Так, вполне сознательнохристианское учение о троице противопоставлено логике. Оно как быиспытывает силу веры, требуя примирения с бессмыслицей. То же —определение сущности бога. То же — учение о взаимоотношенияхбога-отца, сына и святого духа, о воплощении сына в человека. То же —о непосредственном присутствии Христа в кусочках теста и вине вмомент причащения, что делает христиан «народом, бессмысленнопоедающим своего бога». Столь же логически неприемлемы, нелепыи смешны басни о сотворении человека и о том, что бог, представляемыйкак существо неизменное, совершеннейшее и мудрейшее, был оскорблен иразгневан «первородным грехом» Адама и Евы, что онвопреки своим определениям оказался во власти чувства и в гневепродолжает наказывать род людской за грехи, которым он непрепятствует, которые и не могут беспокоить его, если он всеведущ ивсемогущ.

Удивительно внятно,ощутимо показал Мелье иррациональность всего, чем насыщенохристианство. Читая у него эти долгие страницы, всякий чувствовал:либо мыслить и рассуждать, либо верить и молиться, —нельзя делать то и другое. Сила этого впечатления огромна, неодолима.Мелье не воюет с христианством, он трудолюбиво, рачительно,хозяйственно показывает: христианство все целиком, во всех своихпривычных нам с детства частях и обрядах, стоит за забором —там, за плетнем, огораживающим разум. Оно сплошь бессмысленно. Мельецитирует броские слова Монтеня: «Для христиан натолкнуться нанечто невероятное является поводом для веры; это невероятноеприобретает для них тем большее религиозное значение, чем больше онопротиворечит человеческому разуму». В этих словах — сутьвсей борьбы Мелье.

Мелье вылепил тут иобраз Христа, неслыханный, противоположный всему, что когда-либо донего делало искусство и знание Христос представлен как лицобезусловно историческое. Но мобилизован весь реализм для егоотталкивающего портрета. Собрано все, что может характеризоватьчеловека в его противоположности богу. Поистине сложный труд —выжать из евангелия все, какие возможно, черты для снижения образаСорвать малейший след ореола Внушить одно чувство: брезгливость ипрезрение. Мелье обнажил фигуру юродивого бродячего пророка, срасстроенными умственными способностями, одержимого своим спутаннымвоображением, манией преследования и величия. Получается почтиклиническая картина. Каждое слово его — жалко ибессодержательно. Это бормотание безумца.

Самое впечатляющее идаже страшное состоит в том, что Мелье подряд на протяжении многихстраниц монтирует подлинные евангельские тексты проповедей иизречений Христа. Образ сумасброда, произносящего бессвязные ипротиворечащие друг другу слова, этот запечатлевшийся в древнихкнигах и целиком принадлежащий варварской древности отталкивающийнечистый персонаж надвигается на читателя с такой настойчивой грубойсилой, что трудно не верить.

С гадливостьюотбрасывает Мелье, опираясь на показания современников, иидеализированное представление о древней секте христиан —приверженцев Христа. В его шарже нет ни грана историзма. Он страстножаждет лишь одного — очищения ума своих читателей от векамивнушенной неправды. Во что бы то ни стало.

Еще несколько беглыхразящих ударов — на этот раз по устоям христианской морали. Втом числе по ханжескому осуждению любовных влечений, вложенных вчеловека самой природой. Главные удары направлены против идеализациихристианством страданий и скорби, против требования прощать и любитьврагов своих. Это противно природе, уничтожает ее, это заблуждение ибезумие — постоянно терпеть, стойко всю жизнь претерпеватьскорби и страдания, чтобы этим стяжать себе воображаемые блага ивечные награды после смерти!

Орлиный взгляд Мельесразу видит тут общественную суть дела: внушать народным массам,говорит он, это терпеливое ожидание царства небесного — значитзлоупотреблять наивностью и легковерием масс. Как, любить своихврагов, не мстить за обиды, не противиться даже злым, позволять себяграбить, когда у нас хотят отнять наше добро, не возмущаясьпереносить обиды и дурное обращение! Нет! Мелье проповедуетпротивоположную мораль, отвечающую естественному праву, здравомуразуму, правде и справедливости. Давать отпор злу и ненавидеть его.Защищаться. Охранять свое тело, жизнь и достояние. Строго мстить.

Эта мораль Мелье, иначеговоря, мораль народной революции, противоположна христианскойморали. Последняя, по словам Мелье, способствует угнетению добрых ислабых злыми. Эти правила, говорит он, явно вредны длядействительного общественного блага. Честные люди не могут следоватьэтим правилам, предоставляя злым делать все что угодно, грабить,обижать, рвать на части людей. Да ведь это же низвержение всякогопорядка и справедливости! Низвержение, вредное для честных людей, длягосударства и для хорошего управления. Низвержение должно бытьнизвергнуто! Зло должно встретить, наконец, ненависть, отпор инаказание.

С шестымдоказательством мы познакомились выше — это царящие среди людейвопиющее неравенство, тунеядство одних за счет труда других, стройчастной собственности, тираническая власть. Религия, которая терпит,одобряет и поощряет все это во вред массе простого народа, гласитдоказываемая тут теорема, не может быть установленной богом, так какпротиворечит определению бога.

И вот седьмоедоказательство, с ним мы вступаем в величавый и строгий чертог, вцитадель интеллектуальной силы Мелье — в философию. Здесь онедет битву с самим богом — с убеждением, что есть верховноесущество, всемогущее, бесконечно благое, бесконечно мудрое ибесконечно совершенное, которое желает, чтобы люди ему поклонялись ислужили известным способом. Мелье берется опровергнуть это убеждениедоводами, заимствованными из метафизики (философии), физики и морали.«Это будет моим седьмым очевидным доказательством пустоты иложности всех религий в мире».

Заходит он издалека.Большой список древних и Современных мудрецов, сомневавшихся всуществовании богов. Симптомы распространенности тайного атеизма —вовсе уж не такого страшного, чудовищного и противоестественногомировоззрения, как говорят. Гипотеза, что все древние божества былипоначалу какими-либо высокопоставленными мужчинами и женщинами,которые либо сами дерзнули принять имя бога, чтобы внушить к себебольше страха и уважения, либо получили его от других по их страху,невежеству и угодливости. Противоречивость многобожия, слишкомбросавшаяся в глаза и, наконец, приведшая к вере в единого бога,впрочем, не лучше обоснованной, чем вера в богов.

Нуждается ли природадля своего понимания или даже для восхищения ею в представлении окаком-то боге, который ее создал?

Здесь, в этойфилософской части совокупного здания, сам голос Мелье как-топонемногу меняется. Голос словно крепнет. В этих упражнениях высшейтрудности особенно бросается в глаза профессиональная ученаяумелость, сноровка отвлеченной философской мысли. Ничегоученического. В каждой строке чувствуется, с каким правом мог Мельепомышлять о кресле академика.

Читателей XVIII века,наверное, больше всего в творении Мелье должно было поражать, чтосельский кюре находится на таких высотах философской и научной мысли.Вспомним изумленный ответ Вольтера на сообщение Тирио: «Как,священник, француз — и подобен Локку?» Вскоре крупнейшиеумы Франции подвергли новую звезду придирчивому изучению. Мельевыдержал все экзамены. Да, он оказался подобен… почему,собственно, Локку? Это был великий мыслитель, ученый и учитель. Егоработа для своего времени безукоризненна во всех отношениях. Локк былвидным философом, но он вовсе не эталон, чтобы мерить Мелье. Извеликих мыслителей при всем несходстве ему ближе всего Спиноза.Родствен Декарт. Не зря упоминает он и Ванини.

Совершенство и красотаприроды, — разве доказывают они, что ее кто-либо создал? Втаком случае, парирует Мелье, совершенство и красота, приписываемыебогу, доказывают, что и его кто-то создал? Бессмыслица! Мир природыне подразумевает никакого мастера, кроме самой природы, которая исоздает все, что только можно в нем увидеть самого прекрасного идивного. Бытие видимого и наблюдаемого мира куда реальнее, нежелибытие существа лишь воображаемого, которого никогда нигде не найдешьне увидишь.

Но, может быть, мирприроды таков, что обязательно надо мыслить его сотворение, егосоздание кем-то другим? Вот основной вопрос, который дальше иисследует Мелье. Надо ли предполагать сотворение природы богом? Естьли нечто предшествующее бытию материи? Возможно ли творение изничего?

Надо выбирать междудвумя мысленными системами: системой сотворения мира и системойестественного образования мира той же самой материей, из которой онсоставлен. Одинаковы ли логические трудности на стороне обеих этихсистем, спрашивает Мелье, или трудности первой значительно больше,чем второй?

Теория сотворениятребует доказательств, что это вечное первоначальное бытие, именуемоебогом, отличается от материи, а материя не может быть вечной не можетсама собой быть тем, что она есть. Это неразрешимо трудно. И,напротив, говорит Мелье, признавая одну материю за первопричину, завечное ни от чего не зависимое бытие, можно избегнуть этихнепреодолимых трудностей: «все образовалось и разместилось самособой в том виде, в каком оно находится», — еслитолько допустить, что всемирная материя существовала вечно и сама посебе.

Что материя существует,говорит Мелье, что она не плод воображения и фантазии, в этом можноубедиться воочию. Точно так же воочию можно убедиться, что материяобладает делимостью и движением. e достаточно ли этого, чтобы считатьматерию бытием в целом, нельзя ли вывести из этого все вещи природы?Мировая материя, пишет Мелье, движется различных направлениях и путемсочетаний своих частей она может изо дня в день принимать тысячуразличных форм. А это, говорит он, ясно оказывает, что всесуществующее в природе может издаваться естественными законамидвижения и путем сочетания, комбинации и видоизменения частейматерии.

Это только первые шагирассуждения. В дальнейшем Мелье постепенно вскрывает различныесвойства и определения материи.

Так, она воспринимаетсяс помощью чувств. Если определить бытие как материальное и чувственновоспринимаемое, то это достаточно для определения сущности природынеба и земли, всего, что они в себе заключают, или когда-либозаключали, или будут заключать, или могут заключать.

Материя протяженна. НоМелье не согласен с Декартом и его последователями (картезианцами),которые отождествляли материю и протяженность; по-видимому, онпредпочитает мнение Спинозы, что протяженность — одно изнеисчислимых свойств материи.

Однако учение о материидля Мелье вовсе не самоцель. Все это вещи либо достаточно очевидныедля здравого разума, либо относящиеся уже не к философии, а к разныместественным и гуманитарным наукам. Разработка материалистическойфилософии для Мелье лишь вспомогательная задача, лишь средстводоказательства ненужности, ложности другого хода мысли, ибо этотдругой ход мысли, религия, стоит как величайшая помеха на путинародной революции. Уходя с головой в свои безупречные отвлеченныедоказательства в пользу материализма, Мелье продолжает служитьнародной революции, служить своей святой ненависти к притеснителямтрудящихся бедняков.

Материальное бытие немогло быть создано бытием нематериальным и божественным. Мелье изящнои неотразимо приводит к абсурду претензии богословия на то, что силаили воля бога делает вещи возможными или невозможными. Материя —самопричина; ничто в природе не может быть мыслимо как беспричинное,то есть сотворенное из ничего.

Время и пространство немогли быть сотворены: у них нет начала, они бесконечны; этому споруМелье уделил очень много внимания.

Но естественно, чтосамым центром его рассуждений стал вопрос о движении. Что заставляетматерию и каждую ее частицу двигаться? Необходимо ли представление оначальном первом толчке? Мелье признается, что не все в проблемедвижения можно объяснить, но он ясно доказывает бесполезность и вэтом случае гипотезы о боге и необходимость признать, что бытие, тоесть материя, может получать движение только от самого себя.

Движение представляетсяпри этом как механическое движение, как перемещение мельчайших частицматерии — атомов. Иногда это движение по прямой, иногда по дугеили окружности, что образует вихри материи, формирование шарообразныхтел, сложных тел. Но только в этом механическом смысле понимает Мельедвижение, как, впрочем, и все материалисты XVIII века.

Однако он стараетсяохватить этой мыслью и все, даже наисложнейшие, формы движения. Так,по его мнению, существует несомненная связь между колебаниями волоконнашего мозга, беспрестанным движением находящихся там жизненныхтоков, с одной стороны, и нашими мыслями, с другой стороны.

Мелье выдвигает вразвитие своих аргументов против существования бога множествобиологических, физиологических представлений, стоящих вполне науровне его века. То же будут усиленно практиковать и его преемники —материалисты-просветители, особенно Ламеттри. Это очень важноподчеркнуть: сам уровень науки делал знание о многих процессахприроды уже настолько конкретным, что исключал прежние представленияо боге.

Животные и люди,размышляет Мелье, оказались бы лишенными самодвижения, если признать,что кто-то извне придал им движение. Они не имели бы в себе начал нироста, ни производительности, ни распада. Мало того, существо,придающее им движение, должно было бы в совершенстве знать устройствовсех этих больших и малых удивительных механизмов во вселенной иобладать способностью ловко, сильно, тонко, проницательно, тщательноподбирать, приспособлять, соединять, располагать и связывать каждуючасть материи, чтобы получились законченные тела, каждое согласносвоей природе. В таком случае «не должно быть ни одного атома,который не получил бы все свое движение и всех видоизменений этогодвижения от существа, в совершенстве знающего его природу и на что онможет служить. А это в некотором роде все равно, что предполагатьстолько богов, сколько существует атомов в материи, или предполагать,что каждый атом материи уже есть бог или содержит в себе всю природуи всю субстанцию бога. А так как всех этих атомов, составляющих самыемалые части материи, бесконечное множество, то, значит, существуетбесконечное множество богов, причем все эти боги тем не менеесоставляют одно целое и являются все вместе одним и тем же богом».

Вот образец того, каквоинствующий материализм Мелье осыпает градом ударов противника,валит его с ног, топчет его.

Мелье произвел поистинеисчерпывающий разгром всех сторон богословия своего времени.

Бог — бесконечносовершенное существо, всемогущее и вездесущее. Но чем выше чьи-либосовершенства, тем они, как, например, свет или тепло, явственнее иощутительнее, — бога же нельзя ни видеть, ни ощущать.Следовательно, этого бесконечно совершенного существа нет. Невозможнотакже созерцать его духовно, в форме любви к нему, ибо о нем нетникаких представлений. Следовательно, и небесное блаженство духовногообладания богом после смерти является во всех отношенияхпротиворечивой выдумкой.

Если бы действительнобыло божество, требующее от людей определенного поклонения и культа,то оно и потребовало бы этого со всей ясностью. Между тем по главнымпунктам веры и культа люди никак не могут согласиться между собой.Тут Мелье с охотой возвращается к вопросу о множественности религий вмире, включая мусульманство, буддизм, конфуцианство.

С великолепной силойразбивает Мелье доводы богословия, будто для того бог и делаетнесовершенными творения этого мира, чтобы через их несовершенство вконце концов постигалось совершенство его самого. «Что сказалибы вы о государе или монархе, который позволил бы опустошить своивладения или владения своих соседей, чтобы обнаружить дотом силусвоего могущества? Что сказали бы вы о враче, который напустил бызаразные заболевания, чтобы показать свое умение лечить их? Чтосказали бы вы о судье, который провоцировал бы преступления и затемпредавал строгой каре совершивших их, чтобы явить этим своеправосудие?»

Огромное приложение,или, если угодно, небольшой дополнительный трактат, Мелье посвятилобзору ошибочного и истинного в философии Декарта и егопоследователей-картезианцев. Этот малый трактат — творениевысокого мастерства. Безупречно доказана нелогичность той уступки,которую делает Декарт богословию, усматривая нечтосверхъестественное, божественное в способности нашего ума мыслитьбесконечность. Но великолепно схвачена и передана ценность егоматериалистической, атомистической картины мира. Эти страницы, как быпо второму заходу, вводят читателя в поразительную для начала XVIIIвека по стройности и законченности материалистическую систему Мелье.

В сущности, почтицеликом на триумфальной полемике с философией Декарта (отчасти иФенелона) построено последнее, восьмое доказательство, венчающее трудМелье. Это опровержение всех выдвигавшихся философами соображений впользу нематериальности и тем самым бессмертности человеческой души.

И в самом деле, душакак особая субстанция, многие свойства которой, в особенности высшиемыслительные свойства, казалось, не могут быть научно объяснены,стала последним прибежищем религии даже в полуматериалистическойфилософии XVII века.

Непоследовательность,компромиссность вольномыслия ни в чем так ясно не проявились, как всохранении для бога этого убежища — духовной, необъяснимой,бессмертной души. Таков неисправимый грех картезианства. Богспрятался в скорлупу души, но из этой крепости заново навис над всеммиром — неустранимое, несократимое потустороннее начало.

Но против духапримирения либертинов восстал дух непримиримости Мелье. В этомвеликий исторический смысл «Завещания». В своем восьмомдоказательстве Мелье одним ударом меча рассек последнее прибежищебожества.

Невозможно составитьсебе никакого представления о душе, рассуждает Мелье, если напередрешить, что ей нельзя приписать никаких отчетливых свойств. Легчевообразить себе химеру! Картезианцы напрасно обольщаются, будто онинашли ясное различение двух видов бытия: свойство одного —простираться в длину, ширину и глубину, то есть иметь протяженность;свойство другого — лишь мыслить и чувствовать. Верно, разит ихМелье, что мысль и чувство не бывают круглыми или квадратными, новедь и такое неоспоримое свойство материи, как движение, тоже небывает круглым или квадратным. Мало того, уже хохочет Мелье, кпримеру, жизнь и смерть, красота и уродство, сила и слабость,здоровье и болезнь тоже не являются вещами, протяженными в длину,ширину и глубину. Выходит, вовсе не все модификации материи должныиметь геометрическую форму и измерения; не все модификации материимогут обладать всеми свойствами материи.

Не выдерживаетлогической критики и умозаключение, что раз душа не протяженна, неимеет расчленимых частей, значит она не может разрушиться и перестатьсуществовать, иными словами, что она пребывает всегда в одном и томже состоянии — бессмертна. Мелье парирует это удивительнопросто (хотя кто знает, скольких лет раздумий стоила эта простота).Ведь душа способна, как всякому видно, к различным переменам,превратностям. Следовательно, нечто в ней на наших глазахразрушается. Следовательно, она не может быть бессмертной.

Мелье сотни и сотни разподчеркивает, что он не знает, да, может быть, наука и не можетузнать весь физиологический механизм мысли и чувства. Иначе в еговремя и нельзя было сказать. Но в общем, как и Декарт в отношенииживотных, так он и в отношении человека предлагает рефлекторную точкузрения: малейшие предметы, говорит он, вызывая сильные движения втонких волокнах мозга (сегодня мы сказали бы — в клетках),необходимо вызывают сильные чувства в душе; известное регулированиегрубости или утонченности токов в мозгу (сегодня мы сказали бы —возбуждения и торможения, но Мелье говорит «животных духов»)и их подвижности при помощи волокон мозга, естественно, определяетсилу или слабость духовных явлений.

Довольно понятно, чтовслед за тем Мелье, желая быть вполне последовательным, набросился наметафизическое различие у Декарта в толковании психики животных ичеловека. У животных, по Декарту, нет души, у человека она есть. Вповедении животных все можно объяснить механическими рефлексами, вповедении человека — ничего. Легко понять, что Мелье ринулсяуничтожать эту пропасть. Им руководили логика и инстинктматериалиста. Душа человека, доказывает он, в действительности стольже материальна и смертна, как душа животных. Однако тут же и слабостьего. То был материализм XVIII века, для которого еще наглухо закрытыбыли ворота к материалистическому объяснению истории и,следовательно, общественного человека. И вот овраг между человеком иживотными Мелье закидал без разбору, наивно, сплеча. Чтоб не сталопротивопоставления, он приписал животным и естественный язык, которымони общаются между собой, и общество, и сложные чувства, испособность познания.

Это не единственнаянеудача Мелье. Он шел напролом в эпоху, когда наука была в детскойколыбели. Не трудно отличить его механистический материализм отдиалектического материализма. Легко заметить его слепоту, глухоту инемоту перед сложнейшим из процессов природы — человеческойисторией. Но нам драгоценно в нем понимание этой родившейсявсепобеждающей новой силы — науки. Он уверен в ее грядущемсовершенствовании. Наука в его глазах — это то, что сметает,стирает, испепеляет религию. «Не религиозное ханжествосовершенствует людей в науках, не святошество ведет к открытию тайнприроды, не оно внушает великие замыслы людям».

Такова архитектураграндиозного антихрама, антисобора, воздвигнутого кюре в деревнеЭтрепиньи.

Мы, конечно, не смоглидаже и заглянуть во все пристройки и приделы, да и под главнымисводами прошли беглыми шагами, как любознательные туристы. Многиесоставные части философского здания Жана Мелье давно ждут целыхдиссертаций.

Оно поражаетцельностью. Сам Мелье, исчерпав свои восемь доказательств, с великимудовлетворением победившего ума заявляет, что все приведенные имрассуждения — «это как бы цепь доказательств и наглядныхдоводов, которые с очевидностью вытекают друг из друга, друг другаподдерживают и подтверждают». Таково, по его мнению, еще односвидетельство их истинности. Ибо, говорит Мелье, доводыхристопоклонников уничтожают друг друга, и все здание логическирассыпается, что также является доказательством истинностипротивоположного учения.

Скажем еще раз, чтомысль Мелье надо измерять не современной наукой. Ее мера —религия. Ее всенаучное сокрушение религии. Мелье первый показал, чтовероучение и богословие до конца и полностью могут быть замененыразумом и справедливостью, знанием и правдой.

Работа титанавыполнена. Но великие материалисты и атеисты XVIII века надолгозабудут, что она была не целью, а всего лишь средством: Мелье лишьдробил и крошил цепь, которой сковали народ, дабы он не совершилреволюции и не уничтожил частной собственности. Эта цель оказаласьнадолго забытой. Да, философы занимались безбожной философией. Нобольшинство из них оглядывалось, как бы она не донеслась до простогонарода.

Между тем только это иинтересовало Мелье во всей его богатырской битве с этим сказочныммногоголовым драконом — религиями.

Его психологическаяпосылка состояла в том, что в его время ветер безверия уже пронизалвсе общество, стал духом эпохи. Он указывает на тайное безверие людейвысшего общества, в особенности ученых. Что касается масс простогонарода, продолжает Мелье, то из поведения и нравов их явствует, чтобольшинство их не более убеждено в истинности своей религии, чемобразованные. Разница лишь в том, что эти простые люди более исправныв исполнении предписанных религиозных обязанностей. «Но тесреди народа, в ком есть хоть малость разума и здравого смысла, привсей своей невежественности, все-таки, так или иначе, прозревают ичувствуют пустоту и ложность того, чему их заставляют верить. Так чтоони словно против воли, наперекор самим себе, вопреки собственномуразуму и пониманию, против собственных чувств, верят или силятсяверить в то, что им говорят. Это настолько верно, что даже те, ктопроявляет полнейшую покорность, в большинстве спотыкаются на этом,ощущая трудность верить тому, чему их обязывает верить и поучаетрелигия. В человеческой природе, — заключает Мелье, —заложено отвращение и скрытое противодействие этому».

Замечательноенаблюдение! Народ почти не верит, и церковь принуждает его послушносковывать свой ум, через силу отдавать ум в плен религии.

Только этаубежденность, вскормленная опытом всей жизни кюре, дала силу и смыслего философии. Народ стихийно противится религии. Религия направленапротив народа. Заблуждения веры настолько очевидны, что, скажем,помыслы о небесном блаженстве, конечно, давно были бы сданы в архив,если бы те, кто внушает их народу, не находили в этом великой выгоды:они, говорит Мелье, таким способом сохраняют свою тираническую властьнад массой бедного народа. Они следуют в своей политике правилу, чтопростой народ должен оставаться в неведении относительно многих истини верить многим басням. Сильные мира сего «морочат головуневежественной народной массе» касательно мнимых наказаний вдругой жизни.

Такова психология масси психология правителей.

На этом зиждутся «всерелигии мира». Тирания, заставляющая стенать столько народов наземле, прикрывается именем богов и вымыслами религии. С помощью этогосредства, — объясняет Мелье своим будущим читателям, —ваши церковники уловляют вас и держат все время в жалком плену подненавистным и нестерпимым игом своих пустых и бессмысленных суеверий,прикрываясь предлогом наставить вас на блаженный путь к богу.

Религия служит длятого, чтобы дать возможность господам жить в праздности, «тогдакак нищий народ, находящийся в сети религиозного кошмара и суеверий»,смиренно несет на себе бремя, утешая себя пустыми молитвами,обращенными к несуществующим богам. Под предлогом открыть вамцарствие небесное и сподобить вас вечного блаженства, —трубит пробуждающий от дремоты голос Мелье, — онипрепятствуют вам спокойно пользоваться всяким действительным счастьемздесь, на земле, заставляют вас терпеть настоящие муки ада в этойжизни, единственной, на которую вы можете рассчитывать.

Что более всего мешаетнароду свергнуть всех эксплуататоров во главе с королем и установитьразумный и справедливый общественный порядок? Освящение существующегопорядка церковью, божественным авторитетом. Для того чтобы революциястала возможной, этот авторитет должен быть разоблачен и отвергнут.

Здесь две стороны.Прежде всего энергия народа направлена по ложному руслу. В письме кприходским кюре Мелье требует перестать убаюкивать людей рассказами омнимом освобождении и о мнимом духовном искуплении их душ. Онинуждаются в реальном, подлинном, а не мнимом освобождении.Рассказывать народам, что бог освободит их из плена, что он пошлет иммогучего искупителя, — это означает отвлекать и обманыватьих. «Действительное освобождение или искупление, которое нужнонароду, должно освободить его от всякого рабства, от всех видовидолопоклонства, от всех суеверий и от всякой тирании — длятого, чтобы он стал счастливо жить на земле в мире и справедливости,в изобилии всяческих благ. Такое освобождение, господа, такоеискупление нужно народу, а не воображаемое искупление, о котором выему говорите».

С другой стороны,религия — это щит, прикрывающий тиранов, которые сами —щит для богатых и грабителей. Этот первый щит сам по себе не сила. Онлишь мираж, нагромождение иллюзий. Стоит рассеять туман, и народринется в бой на настоящих врагов. Но пока туман застилает очи, небыть и битве.

«Уже достаточновремени бедный народ жалким образом обманывают всякого родаидолопоклонством и суевериями. Достаточно времени богатые и сильныемира сего грабят и угнетают бедный народ. Пора открыть ему глаза ипоказать ему всю правду. Если, как нам говорят, в прежние временанеобходимо было внушать людям религиозные измышления и суеверия длятого, чтобы смягчить грубый и дикий нрав человека и легче держатьлюдей в узде, то в настоящее время, несомненно, еще более необходиморазоблачать все эти басни, так как лекарство стало со временем хужесамой болезни. Вот задача для всех умных людей. Самые умные ипросвещенные должны серьезно поразмыслить над ней. Задача в том, чтобприложить все усилия, всюду освобождая народ от его заблуждений,насаждая ненависть и презрение к насилиям власть имущих и побуждаянарод сбросить ненавистное иго тиранов».

Ах, дорогие друзья,пишет Мелье почти в самом начале «Завещания», если бы вызнали всю бессмысленность и вздорность тех сказок, которыми васкормят под предлогом спасения ваших душ! Если бы вы знали, каквозмутительно злоупотребляют властью, захваченной над вами подпредлогом управления вами! Вы воспылали бы презрением к тому, передчем вас заставляют преклоняться, ненавистью ко всем тем, ктоэксплуатирует вас, дурно управляет вами и так гнусно с вамиобращается! Все, чего заслуживают подобные люди, высказано впожелании одного человека, хоть и грубого, но хорошо понявшего, ктозачинщики и вдохновители царящей несправедливости: «чтобы всесильные мира и знатные господа были перевешаны и удавлены петлями изкишок священников».

Черная злоба, святаязлоба! Это голос буревестника. Не смиряться, а противиться! Неподдакивать, а перечить! Туча против тучи, вал против вала.

Остается поднатужиться.Да ухнуть!

«Я готов кричатьизо всех сил: с вашей стороны безумие давать себя таким образомобманывать и так слепо верить стольким нелепостям! Я разъяснил былюдям, что они находятся в заблуждении и что те, кто ими правит,обманывают и одурманивают их».

Вы вечно будете жалкимии несчастными, вы и ваши потомки, гремит Мелье, пока будете следоватьзаблуждениям религии и оставаться в порабощении у ее суеверий.Отбросьте же полностью все эти пустые и суеверные обряды, изгоните извашего ума эту безумную и слепую веру в ложные тайны. Не придавайтеим никакой веры, смейтесь над всем, что вам говорят ваши корыстныецерковники. Дайте отдохнуть от этого своему уму и сердцу. Отмените всвоей среде и все эти ненужные вздорные должности священников ижрецов, пусть и эти люди живут и трудятся, как вы.

Итак, заключает свойтруд Мелье, не наука и не познание естественных истин увлекает людейко злу, как это утверждают. Наоборот, ко злу людей влекут дурнойстрой, дурные обычаи, дурное управление, дурные законы — онизаставляют людей родиться или становиться порочными и злыми. Народыземли! Так-то вот обстоит дело, если вы мыслите здраво. Никто неговорит за вас, и никто не говорит вам то, что следовало бы сказать.Голос Мелье стихает. А я охотно сказал вам это.

Глава 9. Биография Мелье начинается

Из трех экземпляровогромной рукописи, собственноручно перебеленных Мелье, два канули вЛету. Один все же оставил потомство — почти чудом. Автор былуже ничто, пользуясь его собственным выражением, а сочинение велоборьбу за существование как нечто, как живой организм. Подобнонекоторым видам, подобно иным микробам, оно вторглось в окружающуюсреду и принялось плодовито размножаться.

Господин Леру, хоть ипроживал в Мезьере, был адвокатом и прокурором парижского парламента.Это значит, что он был довольно большой персоной в юридическом мире.После скандала, связанного с версией о самоубийстве Мелье, Леру,конечно, уже не помышлял прямо выполнить волю покойного. К кюресоседних приходов рукопись и сопроводительное письмо не попали. Естьупоминание, будто Леру зачем-то передал этот обернутый в плотнуюсерую бумагу объемистый манускрипт, почти в четыреста страниц, вратушу (муниципалитет) города Мезьера. Это малоправдоподобно илимогло быть только коротким маневром на юридической шахматной доске.Вероятнее, что в создавшихся обстоятельствах Леру поспешил укрытьрукопись, драгоценность которой он понимал, как можно дальше инадежнее от разъяренных глаз и рук местных церковных властей иместной администрации. Шанс на спасение рукописи от прямогоуничтожения состоял в том, чтобы отвезти ее в столицу, передать сразуна самые высокие этажи судебной машины Франции.

Так он и сделал. Либоон сам был вхож, либо имел кого-то, перед кем открывались двери ввысокий министерский кабинет. Во всяком случае, уже очень скорорукопись Жана Мелье была представлена на рассмотрение хранителяпечатей Франции Жермен-Луи де Шовлена. Это был один из виднейшихгосударственных деятелей и восходящая, хотя позже и погашенная,звезда в правление кардинала Флери при Людовике XV. В качествехранителя печатей Шовлен был шефом правосудия, то есть,по-современному говоря, министром юстиции Франции. Со времени егодавнего предшественника, канцлера Пьера Сегье, повелось, что на этомпосту находились люди не только умные, без чего невозможно было быуправляться с этим ропщущим необразованным народом Франции, но ипричастные к кругам Академии — к литературе и наукам.Просвещенные умы были достаточно разъедены либертинством; Шовлен,видимо, не упустил такого экстравагантного и острого блюда, какантиправительственный и антицерковный трактат деревенского кюре изШампани. От него рукопись Мелье перекочевала к члену Академиинадписей графу де Келюсу, большому знатоку древностей и в то же времяподлинному сыну своего вольнодумного века и своей эмансипированнойматери, маркизы де Келюс, написавшей весьма вольные «Воспоминания»о дворе Людовика XIV. Граф де Келюс оценил сенсационность попавшего вего руки сокровища: он приказал или разрешил сделать несколько копийс рукописи Жана Мелье.

Так бацилла проникла втело.

Считают, что в первыйже год после смерти Мелье списки «Завещания» появились ипродавались в столице. В ближайшие годы это уже был «бестселлер».Жан Мелье победил. Нокаут в первом раунде. Перед ним расступились. Онзахватил и покорил умы. Это был тот сокрушающий удар, которого не могне ждать со всем нетерпением затянувшийся век безверия инезавершенной логики. Тот мессия, которого уже недоставало сил ждать.Тот восход солнца, от которого вдруг слепнут после медленногорассвета. Выше приведены слова Тирио, сообщавшего Вольтеру из самойгущи парижских философских салонов: явился в мир великий наш,отечественный, французский философ, не менее великий, чем иноземныйвластитель дум Локк. Так говорили в Париже, боготворившем англичан иждавшем света оттуда.

Но Локк с его скрытымпороком — дуализмом не мог быть этим светилом. Известныйфранцузский историк литературы Гюстав Лансон указал гораздо болееглубокую философскую основу триумфа Мелье: «Завещание»является курсом спинозизма, каким он мог выступить в своем развитиимежду 1700 и 1730 годами. Это был именно не тот спинозизм, что в«Этике» Спинозы, а нечто выросшее из него дальше. Значит,говоря иными словами, перед французским читателем вдруг оказаласьсамая передовая, самая последовательная философия во всейпредшествовавшей истории философии! Было отчего захлебнуться! Былоотчего сходить с ума лучшим головам тех лет!

Вторая половина 30-хгодов была триумфальным шествием Мелье. Один архивный экземпляр«Извлечения» из Мелье, датированного 1742 годом, хранитна себе обращение к читателям, где Мелье представлен им как новыймессия. Предтечами его названы Монтень, Спиноза и Бейль. Этотявившийся, наконец, мессия противопоставлен тут трем лжемессиям,приходившим прежде, — Моисею, Христу и Магомету. Здесьсодержится намек на циркулировавшее спинозистское сочинение «Трисамозванца». Но Мелье предстает не только как продолжатель изавершитель материализма Спинозы. То же обращение к читателям даетпонять, что философию Мелье выводили прежде всего из французскихкорней. Этот мессия — торжество Франции. Его явление —отстранение английской философии на задний план

Мало того, не однойфилософией победил Мелье. По словам того же Лансона, Мелье в 1729году предвосхищает дух речей 1793 года, то есть дух якобинства.Лансон называет творение Мелье «предвосхищенной карманьолой».

До Великой революциилежала еще долгая дорога, а ее голос уже раздался, да так, что отнего можно было оглохнуть. Голос сельского петуха, возвещающего еще впотемках будущую зарю? Не совсем так, потому что Мелье возвестилнечто большее, чем сама революция, чем само якобинство: его времяпридет только после трагического надлома революции, когда огромноебагровое солнце опустится к горизонту, в эпоху бессмертных «равных»,пытавшихся новой революцией спасти тонущий корабль. Как же должен былпотрясать в 30-х годах этот автор, распахнувший занавес не в завтра,а в послезавтра. Его и не понимали и признавали мессией, дрожали отужаса и хранили в ковчеге завета. Он так разбудил, что заснуть ужебыло невозможно, хотя вставать еще было рано.

Скажут, быть может, чтонемыслимо все это — не имелось еще во Франции предпосылок дляреволюции. В 1743 году большой государственный деятель и большойумница маркиз д’Аржансон писал: «Революция в таком государствевполне возможна: оно колеблется в своих основах». Тогда жеблизкая к самому высшему правившему кругу мадам де Тенсен говорила:«Если нам не поможет сам бог, то не может быть, чтобыгосударство не рухнуло». Домыслы испуганных вельмож? Нет, еслиэто и был испуг, то такой, который заставляет не зажмуривать, апошире открывать глаза. В 1747 году д’Аржансон из упадка уважения ккоролям делал вывод, что остается несколько шагов к республиканскомуобразу правления. Любопытно добавление: «Я не вижу у нашейнации готовности к нему: дворяне, сеньоры и судейство, привыкшие крабству, никогда не помышляли о нем и ум их еще далек от такой мысли.Однако эти идеи появляются, и французы очень быстро привыкнут к ним».Пронесшийся в 1750 году слух о созыве Генеральных штатов внушаетд’Аржансону пророческие слова: «Эти штаты соберутся ненапрасно. Пусть не шутят этим: они могут кончиться очень серьезно»-В 1751 году неизбежность революции у всех на устах. «Теперьтолько и говорят, что о необходимости революции, вынуждаемой плохимвнутренним управлением», — записывает д’Аржансон вдневнике. И через некоторое время прибавляет: «Нельзя побыватьни в одном доме, чтобы не услышать злословии по адресу короля и егоправительства… Все сословия одновременно недовольны. Все этогорючий материал: возмущение может перейти в мятеж, а мятеж внастоящую революцию, когда изберут истинных народных трибунов,комиссии, коммуны… В опасности находится не Франция, а именноправительство. Правительство может подвергнуться революции. Мы ужебыли свидетелями нескольких пагубных возмущений, при первомподходящем случае они могут сделаться более значительными».

Крепкие порывыреволюционного ветра начались во Франции очень задолго до того, какначалась революция. Они сменялись кажущимися затишьями. Тогдаработали умы. Записи д’Аржансона о революции, стоящей у самогопорога, сделаны в середине XVIII века, до выхода «Энциклопедии»,до появления основных сочинений Руссо, Дидро, Гельвеция, Гольбаха,Рейналя. Все они в основном примутся за работу лишь после этогошквала, налетевшего в конце 40-х годов.

«Завещание»же Мелье работало в полную силу в 30-х и 40-х годах. Нелегальные,подпольные рукописи в то время, как установили историки Рокэн, Морне,Уэйд, передавались из рук в руки и за короткий срок могли бытьпрочитаны пятьюдесятью и более лицами. Число копий, снятых с рукописиМелье, росло в геометрической прогрессии.

Взглянем на судьбуодной из них. Граф де Келюс сделал копию или разрешил сделать длясвоего собрата по Академии и по научной специальности Жана Буйе.Последний родился и жил в Дижоне, принадлежал, как, например, иМонтескье, к высшему слою «дворянства мантии». Онопубликовал свыше пятидесяти сочинений о праве и древностях, велпереписку и общался чуть что не со всеми видными учеными илитераторами своего времени. Его дом был в полном смысле малойакадемией, где на еженедельных собраниях бывали и французские ииностранные знаменитости, где обсуждались и зарождались многие ученыеК творения. Библиотека Жана Буйе, открытая для пользования, имеламировую известность, была одной из полнейших во Франции. Вот дляэтого-то собрания и была сделана копия с необыкновенной рукописинеобыкновенного кюре из Этрепиньи.

К этому списку,сохранившемуся до наших дней, приложено особое оглавление ипримечание, составленные, несомненно, либо академиком графом деКелюсом, либо академиком Буйе. Примечание гласит: «Из всехновых авторов, осмеливавшихся нападать на религию в целом и вчастностях, никто не сделал этого с такой силой и ясностью, как авторданного произведения. Здесь не найдешь ни метафизических неясностей,как у Спинозы, Гоббса и Ванини, ни длинных отступлений, способныхоттолкнуть три четверти читателей; рассуждения автора прямы, ясны ипоследовательны Эрудиция в этом произведении так сочетается сискусством писателя, что никогда не утомляет внимания. Можно сказать,что это произведение является изложением системы полнойантирелигиозности, собранием всего самого сильного, что создалипротив официальной веры атеисты и деисты древности и нового времени.Порядок, царящий в этом сочинении, ясно показывает, что оно явилосьплодом долгого исследования и зрелых размышлений о вопросах религии.Те, кто ищет таких сочинений по этим вопросам, найдут всех их в этомодном. Вот что побуждает сделать с этого произведения несколько копийдля любознательных. А чтобы выразить в наиболее общем виде его идею,к нему составлено настоящее оглавление».

Поистине этими словамилибертинство XVII века поднесло лавровый венок своему наследнику и вто же время могильщику.

Жан Буйе умер в 1746году. Но, видимо, это примечание написано за десять или более лет дотого. Экземпляр сочинения Мелье, принадлежавший Буйе, из всехсохранившихся списков самый зачитанный и поношенный. Текст примечаниянадежнее всего отнести к первой половине 30-х годов — еще дотого, как Тирио сообщил Вольтеру о новой звезде первой величины нафилософском небосводе.

Во второй половине 30-хгодов парижская полиция уже изо всех сил старалась смести и стряхнутьсо свода эту засверкавшую звезду. Как упоминалось выше, документ от1741 года из архивов Бастилии в прошедшем времени вменяетподследственному преступление: нелегальную торговлю спискамисочинения кюре из Этрепиньи.

Но круг читателейрасширялся и становился более разночинным. В 1740–1745 годах заэкземпляр, продаваемый из-под полы, брали восемь-десять луидоров.

К рубежу 30-х и 40-хгодов, по всей видимости, следует отнести возникновение первойбиографической справки о Жане Мелье, отвечавшей разгоряченномуобщественному интересу. Кто он, автор этого нашумевшего трактата?Нетерпеливая и нескромная любознательность обязательно стремиласьзаглянуть под завесу, которой этот автор захотел — ещемужественнее, чем Спиноза, — укрыть от потомства свою неимевшую никакого значения, рядом с бессмертной истиной, смертнуюперсону. Ведь в заглавии трактата стояли лишь загадочные буквы«Записи мыслей и мнений Ж.М., священника, кюре из Этр. и Бал. онекоторых ошибках и заблуждениях в поведении людей и в управленииими».

Впоследствиилитературоведы приписали Вольтеру авторство «Краткогожизнеописания Жана Мелье» Но это абсолютно исключается: Вольтерникогда не ездил в Шампань и не мог опросить людей, лично знавшихМелье. Он даже не знал бы, куда именно надо ехать и к комуобращаться. Мало того, нет причин предположить, что от Вольтераисходила инициатива, вызвавшая составление кем-то «Краткогожизнеописания» Верно лишь то, что Вольтер, публикуя этожизнеописание в начале 60-х годов, приложил к нему руку —кое-что опустил, сделал небольшие примечания.

Анализ «Краткогожизнеописания» делает наиболее надежным предположение, что графде Келюс, узнав от Шовлена происхождение этой анонимной рукописи,адресовался прямо к доставившему ее лицу — адвокату и прокуроруЛеру, и что Леру является автором «Краткого жизнеописания».В этой короткой справке наиболее осведомленно очерчены последние годыжизни Мелье. Автор знает и все детали, касающиеся его смерти. Авторописывает обложку из серой плотной бумаги, в которую был заключентретий экземпляр рукописи Мелье, врученный господину Леру Онвоспроизводит короткие строки, начертанные Мелье на оборотной сторонеэтой обложки. Молодые годы Мелье описаны более общо, вероятно, сослов самого Мелье, но зато автор поименно называет немногих лиц, скоторыми близко общался покойный кюре в последний период жизни: кюреВуори, кюре Делаво, отца Бюффье и себя самого — Леру.

«Краткоежизнеописание» составлено в тоне симпатии, уважения и дружбы кМелье, тактично отводит что-либо дурное от его памяти, но никак неоценивает его идеи. Впрочем, составитель, очевидно не без дальнегоприцела, бросает: «Свои мнения он почерпнул исключительно изчтения Библии и отцов церкви».

Есть в этом «Краткомжизнеописании» и одна странная ошибка: годом смерти Мельеназван не 1729-й, а 1733-й. Если это не искажение при последующейпереписке, то, очевидно, простая ошибка старческой памяти, которуюЛеру не проверил. Тем больше оснований думать, что писал он не вскорепосле смерти Мелье, а лет через десять, когда грохочущая слава«Завещания» вытребовала раскрытия анонима.

Кстати, к тому жевремени, что и «Краткое жизнеописание», надо, очевидно,отнести появление в мире еще двух драгоценных посмертных следов ЖанаМелье: его малого опуса номер один и его портрета.

В «Краткомжизнеописании» есть строки: «Найдены также, среди книгэтого кюре, печатный Трактат господина Фенелона, архиепископа вКамбрэ (издание 1718 года) о существовании бога и его атрибутах иРазмышления отца Турнемина, иезуита, об атеизме». Эта глухаязаметка на деле означает очень многое. Ведь Леру не перечисляетдругие книги Мелье, среди которых найдена эта. Речь идет о книге,листы которой хранят собственноручный текст возражений и рассужденийМелье. Упомянутые тут «Размышления» Турнемина являютсяприложением к изданию трактата Фенелона 1718 года. Оба эти сочинения,сгусток и последнее слово воинствующего, экзальтированногокатолицизма, разбудили в мозгу Мелье такую живую и озаренную реакцию,что он тут же по прочтении книги набросал ответные мысли,представляющиеся ему столь простыми и рациональными, что только умы,запутавшиеся в мудрствованиях, могут не понимать их.

Сутью этого раннего икороткого философского сочинения Мелье является спинозизм. Мелье тутвыступает открытым продолжателем Спинозы, но оголяя материализм иатеизм. Это может служить важным добавлением к последним частям«Завещания»: материя вечна, она мысляща и инертна; какмыслящая, она производит человека, как инертная — камни,металлы и тому подобное.

Этому произведениюдалеко до зрелости «Завещания», но и о нем СильвенМарешаль в «Словаре атеистов» писал, замечания на трактатФенелона, принадлежащие Мелье, кюре из Шампани, не оставляют никакихсомнений относительно его истинных взглядов на вопрос о существованиибога: «невозможно проповедовать атеизм более ясным иоткровенным образом».

Эти замечания на книгуФенелона распространились в Париже во многих списках. Все заставляетпризнать, что переслал эту книгу из библиотеки Мелье в Париж тот же,кто составил «Краткое жизнеописание», то есть Леру. Копииэтого маленького сочинения отвечали той же потребности —образованная публика желала знать все возможное об авторе потрясшегоее философского творения. Следовательно, копии замечаний на Фенелонараспространялись в конце 30-х или начале 40-х годов. Как упоминалосьвыше, один экземпляр найден в личной библиотеке Гельвеция —бесспорное свидетельство, что Гельвеций, как и другие, прочтя«Завещание», искал дополнительных знаний об авторе.

С той же вероятностьюобъясняется появление в Париже единственного существующего портретаМелье. Подлинность его до сих пор биографы подвергают сильномусомнению. Вольтер воспроизвел его в своем издании «Избранныхмнений Жана Мелье», сопроводив подписью, что это лишь«приписываемый» портрет Мелье. Однако невероятно, чтобыВольтер получил портрет не из того же самого источника, что и«Краткое жизнеописание». Из добавлений Вольтера кпоследнему видно, что он вполне знает все звенья: данное«Извлечение», по его словам, сделано по тому из трехсобственноручных экземпляров рукописи Мелье, который был адресовангосподину Леру и доставлен хранителю печатей Франции, другойэкземпляр, замечает Вольтер, был захвачен господином Лебегом,реймским старшим викарием. «Налицо еще есть люди, знавшиесвященника Мелье», — писал Вольтер. Эти слова,несомненно, отвечают ситуации начала 40-х годов, хотя написаны в60-х. Вольтер имеет в виду прежде всего господина Леру. Отпоследнего, очевидно, и был получен портрет Мелье, перерисованныйкаким-нибудь парижским гравером. Осторожная подпись Вольтера подпортретом означает лишь его неполную уверенность в основательностиЛеру, которого он никогда в глаза не видел. Но мы-то теперь знаем,что Леру оказался самым надежным, единственным надежным другом Мелье.Поэтому подлинность портрета очень вероятна.

Мы видим удивительнопростое, благородное и правдивое лицо. Сосредоточенное и ясное лицомыслителя. Таким, вероятно, и был Жан Мелье. Портрету верится.

«Краткоежизнеописание» стало достоянием публики только вместе сраспространившимся в 1742 году «Извлечением» из сочиненияМелье Кто составитель «Извлечения»? На этот раз традицияс более серьезным основанием приписывает авторство Вольтеру. Весьмавозможно, что оно было составлено им совместно с другими лицами,например с маркизой Шатлэ. Но не будем исключать, что составителембыл и кто-то другой, а Вольтер — более поздним редактором

Это «Извлечение»,как мы отмечали, конкурировало на подпольном рынке со слишком дорогимполным текстом Мелье

Оно не передавало суммуидей Мелье, но все же несло в себе дух, воспроизводило отчасти грохотканонады этого великого наступления против богов. Оно говорилобольше, чем портрет Списки охотно раскупались. А полиция так жесурово наказывала за торговлю им, как и полным текстом

На первом листе одногосохранившегося экземпляра «Извлечения» владелец сделалнадпись «Приказываю после меня сжечь эту рукопись. Хоть она иочень дурная, она была переписана в качестве рукописи редкой исвоеобразной, но для показа только лицам, идейно устойчивым. 1 января1763. Дюшен». Распоряжение покойного, как видим, не былоисполнено. Проставленная дата легко объясняет причину: в это время вобращение уже поступили отпечатанные экземпляры «Извлечения»,и рядом с их ростом истреблять единичный рукописный экземпляр былоуже ни к чему.

Итак, в 40-х годах«Завещание» триумфально распространялось, его анонимныйавтор был раскрыт и приобрел славу. Полиция вела с ним войну.Сочинитель «Изложения» вел с ним конкуренцию.

В конце 40-х годовупоминания о Мелье появляются в просветительских изданиях то в формеоткровенных намеков у Ламеттри, то в форме примечания к «Задигу»(1748) у Вольтера. Впрочем, его избегают называть по имени ипредпочитают выражения «француз-атеист», «священникиз Шампани», «кюре из Этрепеньи»

В конце 1761 годаВольтер, находившийся в Фернэ, в недосягаемости, дерзко отпечатал вЖеневе распространявшиеся ранее в рукописном виде «Извлечение»и «Краткое жизнеописание», слегка причесав. И подправив ито и другое. Засим последовали второе и дальнейшие издания (в одномиз них — портрет Мелье) и целая автоматная очередь писемВольтера к единомышленникам, просветителям, скликавших внимание всейрати к этому сенсационному изданию.

Тут уместно сказать,что, хотя Вольтер озаглавил брошюру «Избранные мнения ЖанаМелье», ему же, Вольтеру, принадлежит идея называть в целомпроизведение Мелье «Завещанием». Вспомним, что сам Мельеникогда не давал такого заглавия своему труду. Строго говоря, откинувпрочие вымыслы Вольтера, наука должна была бы восстановить в правах иподлинное название: «Записи мыслей и мнений» Но этоединственная уступка, которую надо сделать вольтеровской фантазии.Так удачно подыскан этот заголовок «Завещание», такнеразрывно и естественно сросся он с произведением Мелье, чтооторвать и стереть его уже нельзя. Пусть это прикосновение тонкихвольтеровских пальцев навсегда запечатлеется на книге Мелье. Дляпрошлых и будущих поколений читателей ее имя — «Завещание».

Вот кое-что изпереписки Вольтера ближайших лет. «Но вы ничего не сказали мнео дьявольской книге этого кюре Жана Мелье: это произведение, крайненеобходимое демонам, превосходный катехизис Вельзевула. Знайте, чтоэто очень редкая книга, это сокровище», — пишет онграфу д’Аржанталю. Соглашаясь с предложениями Дамилавилля, что надобы издать то-то и то-то для умных людей, Вольтер круто добавляет: «ноя думаю, ничто никогда не произведет более сильного впечатления, чемкнига Мелье». В другом письме к нему же Вольтер скромновысказывается против выпячивания тех или иных имен. Лучше бы печататьвсе книги анонимно. «Имена вредят делу, они вызываютпредрассудки. Только имя Жана Мелье может принести пользу. Этот Мельедолжен бы иметься у всех». Даламберу: «Завещание Мельевсе честные люди должны были бы иметь у себя в кармане». А вписьме к Мармонтелю Мелье выступает даже почти как олицетворение исимвол Разума — того единственного короля, которому служатфилософы и у которого еще много врагов в Париже кажется, большеверных подданных в провинции. Пересылая своего Мелье, Вольтернастаивает: «Надо, чтобы он стал известным».

В тех же письмахВольтера из Фернейского убежища запечатлелись следы множества мелкихсхваток и военных хитростей из огромной баталии за массовое тайноераспространение брошюры. Я могу посылать вам столько экземпляров,сколько вы пожелаете, — восклицает он не раз. «Водной из провинций были розданы триста экземпляров Мелье, которыедали много новообращенных». «Эти небольшие книжечки, —пишет Вольтер Гельвецию, — быстро появляются одна задругой. Они не продаются, их дают надежным людям, которые раздают ихмолодым людям и женщинам. То выйдет „Проповедь пятидесяти“,авторство которой приписывают всякому, кто на ум придет; то выходит„Извлечение из завещания“ несчастного священника ЖанаМелье…» В этих словах приподнят краешек тайныподпольного проникновения нелегальных изданий далеко за круг ученых иписателей.

Но эти каналы узки дляпыла Вольтера. Он снова и снова настаивает перед единомышленниками,чтобы Мелье был издан и в Париже. «Как? „Церковнаягазета“ будет открыто выходить, но не найдется никого, ктовзялся бы издать Мелье?» Вольтер видит в этом огромноеотставание Франции от Англии. «Когда же найдется добрая душа,которая выпустит красивое издание Мелье?» Он взывает, «чтобы„Завещание“ священника размножалось, подобно пяти хлебам,и накормило четыре-пять тысяч душ; ибо я более, чем когда-либо,ненавижу гадину». С жаром взывает Вольтер к Даламберу:«Кажется, „Завещание“ Жана Мелье производит оченьсильное действие. Оно убеждает всех, кто прочитал его. Жан Мельедолжен убедить весь мир. Почему его евангелие так малораспространено? Вы слишком холодны и вялы в Париже! Вы прячете свойсветильник».

На этот град призывов иупреков Даламбер ответил Вольтеру трезвым объяснением, что из Фернэтот не видит в истинном свете полицию и инквизицию Парижа. «Выупрекаете нас в холодности. Но я, кажется, уже говорил вам: боязнькостра очень расхолаживает. Вы хотите, чтобы мы издали „Завещание“Жана Мелье и роздали четыре-пять тысяч экземпляров… Нас сочлибы сумасшедшими даже те, кого мы обратим в свою веру».

Вольтер, может быть, ив самом деле не понимал, что и без его участия имя Жана Мелье было вПариже общественной силой — огромной и опасной.

Так или иначе, Вольтернанес Жану Мелье косвенный удар, пусть он и носил в пику полицииформу самой экзальтированной и воодушевленной пропаганды имениМелье, — увы, преимущественно имени! Ведал ли Вольтер, чтотворит, или он действовал в полном ослеплении собой и своей выдумкой,в восхищении от оказываемой им протекции этому добряку кюре издеревенской глуши, так неуклюже пишущему и так изысканно, ловко,прелестно обработанному и прославленному пером фернейскогоостроумца, — так или иначе, это был удар.

Вольтер сохранил ЖануМелье то, в чем тот был менее всего заинтересован: личную посмертнуюславу. Даже нарушил без колебаний его последнюю волю. Но он глубокоисказил всю логику, всю суть «Завещания». Разумеется, этоне предотвратило и полицейских преследований. Они обрушились и навольтеровское издание «Избранных мнений Жана Мелье». А в1765 году римская курия особым декретом осудила его.

Не будем следить затем, как плыло имя Мелье через 60-е, 70-е, 80-е годы XVIII века.Биографы уже собрали горсть примеров — упоминаний о нем впереписке, в разных бумагах XVIII века. Вот разве один пример —записка высокопоставленного должностного лица по делам печатиМальзерба, несколько покровительствовавшего просветителям, кнеизвестному корреспонденту: «Мне сказали, что у вас естьзнаменитая рукопись о религии священника из Этрепиньи. Если это так,не можете ли вы как можно скорее дать ее мне на время? Я говорю „какможно скорее“, ибо в ближайшие дни уезжаю в деревню, где снимус этой рукописи копию».

Так жил посмертно этоткюре из Этрепиньи. Ослабевало ли с годами знакомство с ним? Да, такоепредположение вполне реалистично. Ведь все-таки неизмеримо проще идешевле было доставать и читать извлечения и изложения, в частностиВольтера и Гольбаха. Очевидно, число рукописей Мелье в обращении впоследние десятилетия XVIII века уменьшилось. Неумолимо отодвигалосьв прошлое и представление о принадлежности именно ему, Мелье, идей,получавших все более широкое распространение и все болееразнообразное обличие.

Добавим к этому, что ивообще активность просветителей слабела в течение 70-х годов. Впериод 1764–1774 годов шло распространение вширь идейпросветителей, но шла и возраставшая распря в их среде. Внутренниеспоры становились все более ожесточенными: Вольтер — Руссо,Вольтер — Гольбах, Дидро — Гельвеций, не говоря омножестве резких стычек патриархов с авторами «второго ряда»— с мелкой рыбешкой. Со второй половины 70-х годов просветителимало что печатали, их уже скорее перепечатывали и перечитывали,причем иногда недостаточно внимательно.

В начале 80-х годовподымавшему голову католицизму показалось, что пора переходить ксокрушительным ударам. Конечно же, Жан Мелье был очень даже не забыт,раз на него нацелились в числе первых. Он и под землей, погребенный всвоем саду, оставался тревожащим, опасным. Расследование прошлогоэтого возмутителя спокойствия, этого кюре-отступника взял на себя в1783 году генерал ордена премонтрантов Лекюи. Он сочинил специальныйвопросник, касающийся прошлого Мелье, для принятия надлежащих мер.Запрос был направлен канонику Реймского собора Илле. Последнийорганизовал широкое следствие. Путем опросов, а также изучения«Завещания» были собраны довольно пространные сведения ожизни Жана Мелье, его конфликте с сеньором и архиепископом, егохарактере, его идеях.

Вероятно, Илле вручилвопросник ряду лиц. Так составлялась вторая биография Жана Мелье.

Мы не знаем ее вцельном виде — возможно, она хранится где-нибудь в архивахордена премонтрантов или вышестоящих церковных инстанций. На месте, вархивах департамента Арденны, сохранилось лишь кое-что из подобранныхнизшими церковными деятелями материалов, в том числе текст ответа,составленного кюре той деревни, Мазерни, где родился Мелье. Есть тутзаписи и материалы, собранные также другими лицами. Провинциальныйисторик аббат Буйо опубликовал все это в 1830 году — дата неслучайная, ибо слава Мелье переживала тогда возрождение.

Сохранившиеся текстыпозволяют сказать, что вторая биография Мелье в отличие от первой,принадлежавшей Леру, была предвзятой, злобной, пошлой. Но в ней былии новые фактические сведения. В частности, к этим опросным материаламвосходит вторая упоминавшаяся версия о деталях столкновения кюреМелье с сеньором де Тули.

Какое употребление былосделано из этого расследования? Мы знаем только негативную сторону.Из той же архивной подборки известно, что генерал ордена Лекюи принялпремудрое решение не извлекать из могилы останки Жана Мелье и темизбавить его от кары, так как «это могло бы повлечь за собойсерьезные и нежелательные последствия».

Они опасались. И,видимо, не напрасно. Да и вообще затевать войну было поздно: Великаяреволюция была у ворот. Несмотря ни на что, слава Мелье все-такидожила до нее.

И, наконец, взаключение вот еще одна мелочь из посмертной жизни Мелье. На этот разне во Франции — в России.

Жан Мелье, конечно, непредугадывал, что приведенные им (а может быть, и придуманные)нарочито грубые слова некоего премудрого простолюдина о том, чтохорошо бы последних сильных мира передушить кишками последних попов,широко пойдут в ход, окажутся как бы площадным резюме его мыслей имнении. Но выражение действительно приобрело популярность. Егопо-разному употребили в дело и Вольтер и Дидро — последний вцикле стихов «Мания свободы». И вот через многие страны ипограничные кордоны долетели эти переделки и до России. Уже в 1769году в сочинении Г.Курганона «Российская универсальнаяграмматика, или Всеобщее письмословие» фигурировала поговорка,смахивавшая на этот афоризм.

Но около 1820 года рукаПушкина вписала его в русскую подпольную литературу эпохи канунавосстания декабристов. Среди многих острых и злых эпиграмм в то времяособенно дерзкой и бунтовщической выглядела одна. Это был пушкинскийпересказ строк Дидро, которые сами были пересказом строк Мелье:

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столпа

Кишкой последнего попа

Последнего царя удавим.

Глава 10. Огонь

Реакционнейшийфранцузский историк Ипполит Тэн был убежден, чтопросветители-философы развратили народ, разнуздали его страсти.Философию XVIII века Тэн называл опасным ядом, хлебнув которогофранцузский народ потерял всякие устои.

Не обстояло ли всенаоборот? Не было ли дыхание народа тем опасным ядом, хлебнувкоторого либертины превратились в просветителей, идеологи классовогокомпромисса — в идеологов революционной буржуазии?

Просветители готовилиумы к великой буржуазной революции. Они произвели довольно короткий,но сокрушительный штурм старой-престарой каменной крепости. Она былауже основательно подкопана и порушена гуманистами XVI века илибертинами XVII века. Просветители XVIII века призвали на суд разумавсе без изъятия древние камни Европы. Революционность их и состоялапрежде всего в том, что отныне разрешено было и должно было мыслитьобо всем, разъять всю крепость до фундамента, ворочать каждый каменьи смотреть, на чем он держится.

Штурм продолжался,строго говоря, каких-нибудь 25–30 лет. Просветительствовыступило на сцену в конце 40-х годов, а к середине 70-х годов почтивсе идейные снаряды были выпущены. В последние лет пятнадцать передреволюцией люди уже перечитывали просветителей как властителей думсвоей юности. Это была поистине адская по концентрированностиартиллерийская подготовка, разразившаяся на протяжении четверти века.

Картинупросветительства нельзя написать одной краской. Величие ихисторического дела требует от историка не дымки фимиама, за пеленойкоторого не разглядишь никакой трагедии, а выпуклости образовПергамского алтаря. Историк обязан раскрыть полные великого значениябитвы внутри самого просветительского воинства. Увидать не толькоапофеоз, но и внутреннюю противоречивость, могучие противоположныестрасти, боровшиеся и сочетавшиеся в этом идейном взрыве.

Жан Мелье был неединственным, но главным, кто донес до интеллектуального погребафакел народного настроения. Он был единственным, подчеркнем еще раз,единственным революционным демократом в истории французскогоПросвещения XVIII века. Он был предшественником и поджигателем.

Академик А. М. Дебориннашел на редкость ясные и смелые слова: «Мелье, этот сельскийсвященник, явился поистине провидцем приближавшейся революции. Оноказался более проницательным, чем все ученые, политики, писатели ифилософы того времени». Вот потому они, читая его, и дрожали отужаса. Почти никто из них субъективно не хотел революции, нестремился к ней. Почему? Маркс объяснил это однажды очень наглядно.Господа буржуа знают, писал он, что во время революции простонародьеделается дерзким и заходит слишком далеко; господа буржуа поэтомустараются, поскольку возможно, преобразовать абсолютную монархию вбуржуазную без революции, мирным путем.

«Посколькувозможно»! Маркс разъяснял далее, что в конце концов этоневозможно: абсолютная монархия нигде, в том числе во Франции, нежелала добровольно превращаться в буржуазную, отрекаться от опоры нафеодалов. Просветители были неистощимы в иллюзиях преобразоватьстарый мир в новый путем реформ, без революции. Чтобы обойтись безэтого «простонародья», заходящего в условиях революциислишком далеко и готового на черный передел священной частнойсобственности, была выдвинута надежда на переворот сверху.Просвещенный, руководимый передовыми идеями и советниками корольпроведет мудрые реформы! За этим миражем гналось большинствопросветителей. Жизнь же давала им жестокие щелчки. Людовик XVI воФранции, так же как Фридрих II в Пруссии, Екатерина II в России идругие монархи, охотно слушали их медоточивые речи, улыбались,кое-что предпринимали, но никак не переходили на сторону буржуазиипротив феодалов. На горьком опыте оказывалось, что все-таки необходится дело мирным путем.³

Между этими двумяполюсами находилось магнитное поле, в котором двигалась мысльпросветителей. Между реформой и революцией. Между Жаном Мелье иЛюдовиком Бурбоном.

Исследователи эпохиПросвещения часто обращаются с мыслителями XVIII века, как великийнатуралист Карл Линней систематизировал виды растений и животных: вего глазах виды не произошли друг из друга, а существуют как бы внеразвития рядом друг с другом. Только наука о вымерших животныхопрокинула метод мышления Линнея — ископаемые виды оказалисьпрототипами живущих, большинство признаков у живущих оказалосьпозаимствованным от предшественников. Так вот и с просветителями:стоит расположить их во времени после Мелье, и в них объявляется егонеисчерпаемое наследство.

Кончено с игрою вжмурки, в проклятую неизвестность: а вдруг они и не знали Мелье?Будущие исследователи соберут еще полные пригоршни подробностей, ножеманная и фальшивая игра в ученые незнайки кончена. Жана Мельезнали, и вполне достаточно знали.

Нет и такой проблемы,как установить, в каком случае сходство с идеями Жана Мелье говорит оего влиянии, а в каком мыслитель независимо дошел до чего-тосходного. Что значит независимо? Не открыл ли мой герой таблицуумножения или частичку ее, пусть раньше и учив ее в школе?

Незачем предполагать,что кто-либо из просветителей заново пришел к тем же мыслям, что иМелье, раз Мелье жил много раньше его и раз он читал, обсуждал, училмысли Мелье.

Раз увидев, в какуюсторону открывается дверь, человек уже знает, как это делается. Тутбессмысленно говорить о совпадении, влиянии или заимствовании.

Филологи подменили этунеумолимо простую последовательность во времени всегда спорный исомнительным сопоставлением текстов, выискиванием совпадений ипараллелей. В истории мысли одно было раньше, другое потом, и с этим«потом» ничего не поделаешь, не перекроишь ни в какойпортняжной мастерской, как ни перемешивай и ни раскладывай на столетексты, совпадения, параллели.

И стоит только скинутьс глаз эту повязку, как оказывается, что всю историю французскогоПросвещения можно прочитать по-новому, услышать в ней разнообразныеотголоски и эхо горного обвала, лавины, стронутой Жаном Мелье.

Огонь Мелье бушевалвесь XVIII век. Нередко это притушенный огонь, его отсветы, жар егоуглей. Так в паровой машине жгучий, пар не взрывает — двигаетпоршень.

Урезанный дух Мельепорождал титанические тени. Расколотое на куски, наследие Мельеприсутствовало в циклопических строениях всех зодчих эпохиПросвещения. Но никогда — во всей своей целостности, во всейсвоей силе.

Не для того нужновидеть полыхающее зарево Мелье на величественных фигурах Просвещения,чтобы их принизить или ниспровергнуть. Для того, чтобы их еще болеевозвысить. Чтобы стало ярче видно — они были все с народом,каждый по-своему. Буржуазия была революционна — это значит, онашла с народом, не открещивалась от народа. Этим ее и меряет история.Если ей обожгло щеки народное пламя, значит она была смела. Когда мыхотим разглядеть все языки его и искры, восходящие к Жану Мелье, мывоздаем должное народной массе, ее сокрушающей и творящей силе, новместе с тем и прогрессивной буржуазии, причащавшейся этой силе.

Этот синтез был оченьне прост. Это было единство в борьбе. Буржуазные просветители нехотели Жана Мелье — их историческое величие проявлялось в том,что он их хоть отчасти побеждал. Здесь вполне подходят словаЧернышевского о Белинском как человеке, «верность сужденийкоторого вообще была такова, что люди, восстававшие против него,почти всегда правы были только в том, что заимствовали у него жесамого».

Мелье запустил такогокрасного петуха, от которого передовым умам некуда было скрыться. Ноодносторонне мнение, что XVIII век разжигал пожар — он и тушилпожар. Он восходил, но в то же время и нисходил, осаживал. ГенийXVIII века выплавлялся и выковывался в этой противоречивой задаче.Отсюда такое многообразие и разноречивость идейных продуктов. Отсюданакаленность и ожесточение взаимных отношений среди просветителей.

Вольтер и Руссовыглядят почти антагонистами, полярно противоположными. Их борьбабыла отчаянной. Но Жан-Жак Руссо был настолько же революционнее идемократичнее фернейского патриарха Вольтера, насколько Жан Мелье былреволюционнее и демократичнее Жан-Жака. Вольтер отчетливо видел это.Пересылая в 1762 году Дамилавиллю свое издание «Избранныемнения Жана Мелье», этот на девять десятых обезвреженныйобрубок, Вольтер все же предупреждает «С вашего разрешения,посылаю вам экземпляр брошюры, более бунтовщической, чем все книгиЖан-Жака Руссо». Письма Вольтера, касающиеся Мелье, полнытрагизма, «Жжет, жжет!» — как бы кричит Вольтер. Итянется к этому огню, и тушит его, и снова тянется.

В Руссо емупонравилось, кажется, только то, чем их обоих опалил Мелье: они обаученики кюре из Шампани в фехтовании с католицизмом, но оба умерили исмягчили его атеизм до деизма — один сохранил «религиюразума», другой — «религию чувства» обасохранили понятие верховного существа. Вот что пишет Вольтер об«Эмиле» Руссо: «Правда, в этой книге,представляющей собой программу воспитания имеется немало смешных инелепых мест. Речь идет о воспитании молодого дворянина, а авторделает его столяром, — вот основное содержание книги. Но втретьем томе автор выводит савойского викария, который, несомненно,был викарием священника Жана Мелье. Этот викарий расправляется схристианской религией очень умно и красноречиво».

Кстати, некоторыелитературоведы, как Ферри, в XIX веке тоже высказывали мнение, чтоРуссо, вероятно, для образа «савойского викария»использовал образ Жана Мелье. Заметим, что «Эмиль»написан до опубликования Вольтером «Избранных мнений ЖанаМелье» и, следовательно, Руссо мог читать Мелье лишь врукописи. Но и в намного более ранней работе Руссо «Рассуждениео происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1755)есть рельефный след чтения автором «Завещания» Мелье. Таместь знаменитое место: «Истинным основателем гражданскогообщества был тот, кто первый, огородив свой участок земли, решилсясказать: „это мое“ и нашел достаточно простых людей,чтобы ему поверить. От скольких преступлений, войн и убийств, отскольких бедствий и ужасов избавил бы род человеческий тот, кто,выдернув колья и засыпав ров, крикнул бы своим ближним: „Неслушайте лучше этого обманщика, вы погибли, если способны забыть, чтоплоды земные принадлежат всем, а земля — никому!“»Комментаторы, выискивавшие «прототип» этого места, упорнотычут пальцем в слегка схожее замечание у Паскаля, мало связанное собщим мировоззрением этого мыслителя. Но Жан Мелье привлек эти словаПаскаля и, как мы видели в главе VI, придал им толкование в своемдухе. Вот именно с этим толкованием и сходится в высокой степенипрославленный отрывок из Руссо.

Но не будем поддаватьсяна приманку, которую уже отвергли. Есть вещи много более важные. Еслинепредвзятым взглядом посмотреть на все творчество Руссо, мы видим неотдельные близкие цитаты или образы, а великий и страстный разговор,вернее, спор Руссо с Мелье. Мышление Руссо — искание иногоразвития дебюта, предложенного Мелье. Едва намеченное Мельепредставление об исходном естественном состоянии человеческого родаРуссо подробнейшим образом развил. В приведенных словах он вроде иосаждает отказ от естественного состояния, появление частнойсобственности на блага, которые должны бы находиться в общейсобственности, но тонкими ходами понемногу превращает эти посылки вих противоположность. Вольтер не имел оснований издеваться, будтоРуссо соблазняет современных людей вернуться на четвереньках в леса.Вся суть Руссо в обратном раз уж утрачено естественное состояние,сколь оно ни мило сердцу, неверно требовать возвращения к нему, ибооно сменилось вместе с установлением частной собственности болеесуровым, но и неизмеримо более высоким человеческим состоянием:гражданским обществом, подчинением личности моральным игосударственным законам

Выводы Руссо и Мельеглубочайшим образом разошлись Прямолинейная логика, приведшая Мелье ктребованию рубить частную собственность под корень, заменилась уРуссо вдохновенной и ажурной диалектикой, ведущей и к порицаниюкрупной собственности, и к освящению мелкой, и к осуждениюокружающей, враждебной естественным чувствам цивилизации, и кколенопреклонению перед теми цепями рабства, которые люди добровольнонакладывают сами на себя.

Но сколько же в этомидейном поединке общих черт и понятий! Мелье вынес на авансценупонятие «народ» — Руссо его разработал; какистинный ученик Мелье, Руссо писал: «Род человеческий состоитиз народа… то, что не народ, так незначительно, что его нестоит и считать» Понятие «народ» Руссо сделалсердцем своей теории, обогатил его, — но и обеднил.Народовластие, как его понимал Мелье, у Руссо почти очищено от идеинародной революции, — впрочем, ее притушенного звучанияосталось довольно, чтобы Руссо мог быть знаменем якобинцев. Как ужезамечено, атеизм у Руссо приглушен до деизма; именно у него якобинцынашли основу для введения культа Верховного существа

Взглянем на такогоинтересного и полузабытого энциклопедиста, просветителя, как НиколаБуланже. Его идеи, как и идеи Руссо, сформировались в 50-х годах; онумер в 1759 году. Руссо вспоминает в «Исповеди» овстречах в Париже с Буланже, «знаменитым автором книги овосточном деспотизме». Дидро писал о нем: «Есликогда-нибудь человек проявил признаки гения, так это был Буланже».

Его изданная посмертнокнига «Исследования о происхождении восточного деспотизма»в просветительской литературе одна из наиболее ясно несущих печатьМелье. Вольтер рассылал некоторым из своих друзей вместе «Восточныйдеспотизм» и свое издание Мелье. Но дело опять-таки не взаимствованиях и параллелях, хотя их тут много, в том числе в идеесвязи деспотизма и суеверия, как и в приемах критики христианства вдругих произведениях автора. Интереснее, что мысль Буланже идет от«Завещания» Мелье как от первого толчка и устремлена нато, чтобы решить вопросы, оставленные Мелье без ответа Как возникли вистории люден деспотизм и религия? Мелье оставил тут пробел Буланжепопробовал восполнить его в духе естественнонаучного материализма.Сейчас предложение нам кажется очень наивным. Но в те времена теориягеологических катастроф была передовым словом науки. По Буланже,библейский всемирный потоп был реальной геологической катастрофой,нарушившей дикое состояние человечества. Страх людей, переживших этукатастрофу, породил племенные объединения, религии, наконец,освященный ими деспотизм. Наступающий век разума призван освободитьчеловечество от этих остатков древней катастрофы.

Буланже бесконечнодалек от революционных и общинно-коммунистических идей Мелье. Егополитическая программа предусматривает не республику, аконституционную монархию. Впрочем, и это огорчало Вольтера: надообстреливать только духовенство, не обижая правительство, а Буланжесловно «постарался объединить против себя государей исвященников». Но в этом Буланже был всего лишь продолжателемМелье!

«В настоящеевремя истину можно найти только в запрещенных книгах, в остальных —лгут». Так писал один из великих просветителей, Гельвеций, впредисловии к сочинению «О человеке», опубликованномулишь после его смерти. Основные идеи Гельвеция выражены уже в егокниге «Об уме», опубликованной в 1758 году. Но почему жебиографы выкапывают истоки его мировоззрения в идеях Фонтенеля иЛокка? Разве это запрещенные книги? Биографы Гельвеция разводятруками по поводу возможной связи идей Гельвеция с идеями Мелье —Гельвеций не называет имени Мелье. А разве запрещенные книгиназывают?

Но важно опять-такисовсем другое. Тот, кто прочтет сначала Мелье, потом Гельвеция, тоесть в том историческом порядке, в каком они писали, увидит,во-первых, целые идейные глыбы, свидетельствующие об этом источникефилософского воспитания Гельвеция, во-вторых, —противодействие воспитанника воспитателю. Речь идет отнюдь не опиетете к Мелье, а о поисках в этом грубо сколоченном наследствепросветов, где и можно было бы развернуть собственное философскоехозяйство. Так, Гельвеций раз и навсегда захвачен в плен учениемМелье о материи и душе. Мы застаем у Гельвеция спинозовскийматериализм именно в той высшей форме, до которой поднял его Мелье.Но, опираясь на это как на неоспоримое, Гельвеций стремитсяусовершенствовать материализм на том фланге, которому Мелье придалмало значения: в вопросе об ощущениях, о познаваемости материальногомира с помощью органов чувств. Вот здесь-то на помощь и призванангличанин Локк. Вот здесь-то, в анализе чувств и ума, в анализечеловека с его физическими свойствами и инстинктами, и лежит главноерусло удаления Гельвеция от Мелье. В философии Гельвеция многобесценных находок. Но в ней блекнут и предельно смягчаются другиестороны мыслей Мелье — его атеизм становится здесь умеренным играничащим с деизмом, его революционность сужается до нападок надеспотизм монархии и разоблачение католической церкви как опорыдеспотизма, его идеал общности имуществ и полного равенства людей —до критики сословных привилегий и чрезмерных богатств и восхвалениякрепкой небольшой собственности.

Что же, назватьГельвеция непоследовательным последователем Мелье? Нет, динамическимначалом его мышления был спор с Мелье. С кем, как не с Мелье, ведетвойну Гельвеций, когда снова и снова обрушивается на идею общества,основанного на коммунистических началах, когда предлагает дажеобщественный эксперимент — создать коммунистические общины вразличных географических условиях и убедиться, что они не выдержатсоревнования с частнособственническим обществом. С кем, как не сМелье, борется он, настойчиво доказывая бедственность революций вистории, всякого насильственного ниспровержения властей и порядков,как аномалий, как бесцельных вулканических извержений. Кому, как неМелье, Гельвеций снова и снова противопоставляет мысль, что вполитическом и общественном организме все изменения должны бытьмедленными, постепенными.

Нет, Гельвеций непоследователь Мелье. Он — противник. Но величие и сила его былив том, что, восставая против Мелье, он был прав особенно в том, чтозаимствовал у него самого. И разве не голос Мелье звучит не только вусилиях, но и в невозможности отказать народу в праве на революцию?Разве это не уступка Мелье — взмахнуть вдруг смолистой горящейветкой: «Если какое-нибудь правительство становится чрезмерножестоким, беспорядки носят тогда благотворный характер»; «еслинарод подпадает под иго деспотизма, то требуются усилия, чтобыизбавиться от него, и эти усилия в данный момент — единственноеблаго для несчастных»? Столько ратуя за мирные пути, Гельвецийпарадоксально произносит слова, словно нашептываемые ему Жаном Мелье:вынужденное молчание и принужденное спокойствие рабов глупо и жестоконазвать «мирным»: «это мир, но мир гробниц».Облик Мелье пламенеет все-таки за силуэтом Гельвеция.

В ряду первыхфилософов-просветителей, выступивших после Мелье на сцену, а именно вконце 40-х годов, вместе с именем Ламеттри стоит имя Дидро. В 1749году Дидро опубликовал свой первый материалистический труд, а в1754-м — изложение в целом философии материализма и атеизма.Опять говорят, будто он шел только от Локка. А на деле он более всегошел от Мелье.

Не называя Мелье поимени, Дидро однажды писал, конечно же, прямо о нем: «У каждоговека есть свой отличительный дух. Дух нашего времени — духсвободы. Первый поход против суеверия был жестокий и запальчивый.Когда же люди осмелились один раз пойти против религиозного рожна,самого ужасного и самого почтенного, остановить их невозможно. Еслиодин раз они гордо взглянули в лицо небесного величества, вероятно,скоро встанут и против земного. Веревка, стягивающая шею всегочеловечества, состоит из двух шнурков, из которых нельзя разорватьодного без разрыва другого. Это наше настоящее положение, и ктознает, к чему оно поведет?» Так говорил один из первыхапостолов, скрыто отрекаясь в последних словах от учителя. И нетрижды, как Петр от Христа, а несчетное число раз до наступления зариотрекся от Мелье этот апостол, который все-таки остался первым средидругих.

Дидро был главой школыфранцузского материализма XVIII века. С величайшей основательностьюон разработал доказательства истин Мелье: бог — порождениечеловеческой фантазии; движущаяся материя — вот конечнаяпричина всех явлений мира. Откуда у материи движение? Оно вечно инеразрывно присуще материи, оно само — своя причина. Эту идеюсамодвижения материи почерпнул Дидро не у иностранных философовСпинозы, Толанда или Лейбница, а у француза Мелье. Там же встретил онидею, что материя способна реагировать на внешнее воздействие,способна давать ощущения и реакции. Как и Гельвеция, Дидро обособлялоот Мелье повышенное внимание к проблеме познания через чувства, черезощущения. Тут его поводырем перестает быть Мелье и становится Локк.

Но в общем Дидро вфилософии отвергал все попытки примирения религии и науки. Онпредставлял наиболее прямое продолжение цепи материалистов;

Мелье — Ламеттри— Гольбах. Говоря о Гольбахе, но охватывая всю цепь (в томчисле книгу Гольбаха «Здравый смысл кюре Мелье»), Дидрописал: «Автор „Системы природы“ не являетсяатеистом на одной странице, а деистом на другой: его философиямонолитна… Наши внуки не будут цитировать его же самого взащиту взаимно противоположных взглядов». Это уже метитпрямехонько в Вольтера!

Но во многих другихвопросах Дидро как раз таков — сплав взаимоисключающихпротивоположностей.

Как и Гельвеций, Дидроследовал за мыслью Мелье, что общественная среда, пороки илидостоинства общественного строя формируют моральный и умственныйоблик людей. Но, как и Гельвеций, он не хотел идти с Мелье до конца —ни в революционной ломке дурного общественного строя с тираниейабсолютизма и суевериями христианства, ни в замене его строемравенства и общности. Эти идеи жгут Дидро, как Гельвеция илиВольтера, — нет, нет, да будет неравенство имуществ, дабудет частная собственность, да не совершит народ надвигающейсяреволюции! Но у Дидро этот крик мучителен. Мысль его разорвана. Пороюс такой же страстью тянулся он к пламени, не боясь ожогов. В статьедля «Энциклопедии» он писал о законах Перу, которые якобыустанавливали общность имуществ, тем самым «ослабляя духсобственности — источник всех пороков». Общаясобственность, согласно Дидро, порождает между людьми узычеловечности, высокие добродетели. В предполагаемомобщинно-коммунистическом быте в Перу самыми лучшими были дни, когда«обрабатывалось общественное поле». Каждый гражданин«трудился для всех граждан, сносил плоды своего труда вгосударственные амбары и в награду получал плоды трудов другихграждан». Еще более привлекательно рисует Дидро от именипутешественника Бугенвиля жизнь таитян в естественном состоянии, безчастной собственности, в полной свободе и полном равенстве. ЕслиГельвеций и Гольбах считали общность и равенство имущества не тольконеосуществимыми, но вредными, то Дидро считал эту идею прекрасной, нонеосуществимой. Все же он снова и снова загорался от всякогосоприкосновения с ней. Дидро были волнующе, интимно близкикоммунистические утопии Дешана и Морелли. Об одной из них он писал:«Посудите, сколько должно было доставить мне удовольствия этопроизведение: я внезапно оказался в мире, для которого я был рожден».

Мучительны этистрадания ума Дидро. Он хочет быть одновременно с антиподами. ЖанМелье перевернул вверх ногами ту рафинированную культуру, которуюсоздали либертины к началу XVIII века. Для Фонтенеля низший полюс —народное мышление, наивное, полуфантастическое, хотя бы и порождающеетакие громады, как Гомер, Шекспир или Рабле; высший полюс —мышление изощренных верхов, ясное, рациональное, логичное. Мельевзметнул, вознес низший полюс на самый верх. И мятущийся Дидро неможет не чувствовать правоты и величия этого переворота. Он борется сгладкими формулами стихов Расина; пусть уж лучше некрасивая речь,лишь бы выражающая подлинную природу и человека. Всемогущи миллионныемассы, бессильны отшельники.

Но Дидро хочет нетолько перевернуть, а и опрокинуть назад, задержавшись где-то насередине. Он и враждебен этой миллионной массе, он противникнеобузданного разжигания ее душевных стихий.

В 1772 году в циклестихов «Мания свободы» Дидро воспел это противоречивое,почти немыслимое соединение противоположностей. Тутпростонародно-грубый лозунг из Мелье, тут призыв к слияниюпросвещенных умов с народной массой. Но это и должно привести кпримирению антиподов: стихийного пафоса напирающих низов и холодногореализма высокого познающего разума. Одновременно вид снизу и видсверху.

Великая трагическаяфигура Просвещения. Тушил костер, но сам горел, как факел. Рядом сним Вольтер совсем не выглядит главным героем века.

Вольтер просто искалспасительную узкую полосу между огнем и полымем. «Да, друзьямои, — писал он, — атеизм и фанатизм —это два полюса мира смятения и ужаса. Небольшой пояс добродетелинаходится между ними». «Атеизм» здесь означаетнародное безверие, народную революционную стихию, Жана Мелье.«Фанатизм» — католическую церковь, суеверие,подавление разума. И то и другое в равной мере — мир смятения иужаса. Есть нечто третье, хотя бы и узкая тропинка.

Это не значит, что втворчестве Вольтера не было синтеза противоположностей, что ему былонамного легче. Мелье олицетворял для него один из полюсов смятения иужаса. Но о «Завещании» он писал Мармонтелю: «Этавещь всегда производила на меня сильное впечатление». А вписьме Гельвецию очень глубоко расшифровывал это свое ощущение: ведькорни «Завещания» уходят в совсем особенную почву,далекую от мира просвещенных избранников. «Какой ответ натрюизмы фанатиков, имеющих наглость утверждать, что философия(просветительство!) есть лишь плод либертинства!»

Если у большинствапросветителей нет даже имени Мелье, есть лишь его багряные блики исполохи, то Вольтер с невероятной щедростью рассыпал вокруг и имя егои некоторые полюбившиеся мысли. В сочинениях «Проповедьпятидесяти», «Важное исследование милорда Болингброка»,написанных в ранний период, так и пестрит наследие Мелье. В одном изних Вольтер прямо признается, что три автора — Мелье, УриэльАкоста и Паскаль — побудили его усомниться в истинностихристианской религии и заняться ее анализом. И в самом деле, нынеоткрыты пять рукописных томов критических исследовании библии,составленных в 1735–1736 годах в Сирэ маркизой Шатлэ под явнымруководством Вольтера; вернее, руководителем был Мелье, ибо в этихтомах содержатся огромные заимствования мыслей и даже прямых отрывковиз «Завещания».

И в то же время никтотак не открещивался, не отплевывался от Мелье, так не возмущался им ине поносил его, как тот же Вольтер.

Историк литературыЛансон бросил язвительные слова, что Вольтер «заткнулреволюционную глотку добряку Мелье и загримировал этого ярого атеистапод безобидного проповедника буржуазного деизма, не мешающегопорядочному обществу спокойно почивать и кушать».

Узкую стезю добродетелимежду атеизмом и католицизмом Вольтер усмотрел в сохранении более илименее отвлеченного понятия бога, очищенного от всякой христианскоймишуры, бога, который к философам обращен лишь как первый толчок вмироздании, к народу — как страшный, запугивающий, наказывающийза проступки каратель. Вольтер при этом, конечно же, противникреволюционного насилия и сторонник просвещенного абсолютизма,противник посягательств на частную собственность и сторонник делениялюдей на богатых и работающих, имущих и неимущих.

Теперь вызовем из тойже старины глубокой, из той же богатырской шеренги еще одну огромнуюфигуру. Это Гольбах. Мы идем в пекло, потому что в философии все-такисамыми прямыми учениками Мелье были Ламеттри и вслед за ним Гольбах.

Ламеттри великолепноизложил и развил критику религий и обоснование материализма по«Завещанию» Мелье. Он внес много своего, оригинального,нового. В особенности, как врач по специальности, он смог расширитьнедостававшую Мелье естественнонаучную опору.

Материализм стал ещенагляднее и убедительнее, когда вплотную подобрался к самому телучеловека. Но Ламеттри понес в мир только эту грань учения Мелье. Каки другие, и даже механичнее, чем другие, он отбросил все остальное.Ламеттри — сторонник необходимости сохранить религию дляпростого народа. В деле преобразования общества он уповает только напросвещенного монарха.

Четыре книги Гольбаха —«Система природы», «Здравый смысл кюре Мелье»,«Письма к Евгении», «Карманное богословие» —все четыре могли бы носить название второй. Внутренняя связьнастолько велика, что много позже под именем Жана Мелье была изданакнига под названием «Естественная религия», хотя на делеона содержала попросту первые тринадцать глав из «Системыприроды» Гольбаха. Среди французских просветителей нет никого,кто с таким правом мог бы быть назван мельеистом. Конечно, и онотрезал лишь ломоть. Но как же он его великолепно подал!

Речь идет не о согласииГольбаха с теми или иными мыслями Мелье. Не о влиянии — именноо мельеизме. Гольбах не приводит цитат из «Завещания». Он— пропагандист содержания и смысла, духа и манеры «Завещания».Он отдал свой ум и огромную образованность этому учению и этомуучителю. В своей кузнице он перековал, отделал, заточил доспехи иоружие великого сокрушителя богов. Это был такой оруженосец, которыйспособен был сам уложить целые полчища.

Учеными уже написаныцелые диссертации, сопоставляющие идеи Мелье и Гольбаха. Коротко обэтом не расскажешь. Барон Гольбах внес прирожденную немецкуюосновательность и систематичность в свой неисчерпаемо богатыйпересказ и комментарий. Его «Систему природы» называлибиблией атеизма. Здесь наследие Мелье, подчас скупое, кое в чем едванамеченное, предстает упорядоченным, как музыкальная тема, уснащеннаявариациями, аранжированная и оркестрованная другим великим мастером.

Но у роковых рубежейсверкающие звуки тускнеют и смолкают. Так лесной пожар сдается иумирает, достигнув просек и прогалин, через которые он не можетпереброситься.

Что же стало в целом стремя великими идеями, которые Мелье, как неводом, поднял со днанародного моря и подтянул к самому берегу эпохи Просвещения?

Их разнесли по частям,разъяли пылающий копер. Но каждую из разъединенных частей необычайнообогатили или влили в более сложные сплавы.

Возьмем проблемусобственности. Она впервые была Жаном Мелье во всей наготе вынесенана форум. До него кое-кто описывал дикарей, не знающих «твоего»и «моего», но он первый сделал эту возможность центромцелой теоретической системы и первым водрузил без околичностей народную почву Франции. Какое же теперь многообразие откликов иуверток, отпоров и согласий!

Рейналь выводил чуть лине весь восточный деспотизм (а имел в виду никак не только восточный)из судеб имущественных отношений. Сколько у разных мыслителей разныхпроектов и предложений касательно отличения феодальной собственностина землю от всякой прочей собственности, касательно сохранения лишьмелкой собственности или также и крупной, уравнения достатков илисохранения неравенства, наделения неимущих или сохранения их такими,как они есть, — у Вольтера, Руссо, Мабли, Гельвеция,Гольбаха, Дидро, Тюрго, Гримма. Еще бы! Для идеологов восходящейбуржуазии тут была зарыта главная трудность. Их мыслью двигала,конечно, не простая корысть, но и на парение птицы действует земноетяготение.

Однако была и такаягруппа мыслителей тех же лет, которая, не боясь загореться и сгореть,принялась за разработку этой, самой жгучей из мыслей Мелье. Нередкоимена Морелли, Дешана и Мабли ставят как-то в стороне от общегопросветительного движения. Что до Мабли, то он вообще ближе кдемократизму Руссо или Дидро, чем к утопическому коммунизму. Он’разработал этот идеал, но мало надеялся на его осуществимость, относяего скорее к прекрасному, невозвратимому золотому веку. Но, так илииначе, все три титана имеют совершенно тот же корень, что иперечисленные просветители. Идеал общинного коммунизма,представленный Мелье уж слишком без прикрас, уж непомерно просто итем самым совершенно не конкретно и неясно, толкнул мышление наразработку и этих недр. Эта находившаяся в самом ядре раскаленнаямагма, эта испепеляющая лава не могла не породить желания изваять иотлить из расплавленного вещества стройные сложные образы, болееобозримые и вообразимые, хоть тем самым, по правде сказать, и менеежаркие. Так родились детально разработанные и где-то над жизньюстоящие утопические описания строя без частной собственности.

Но идейный исходныйпункт их — невозможность отбросить мысль, что частнаясобственность — действительно причина пороков, корысти и всехраздоров в существующем обществе. Почти буквально воспроизводя Мелье,Морелли в «Кодексе природы» писал: «Устранитесобственность, не перестаю я повторять, и вы уничтожите навсегдатысячу причин, доводящих человека до бессмысленных крайностей.Абсолютно невозможно допустить, говорю я, чтобы, освободившись отэтого тирана, человек стремился к преступлениям, чтобы он был вором,убийцей, завоевателем». Из остальных просветителей почти всебыли недовольны Морелли, кроме разве ошеломленного этой мысльюд’Аржансона: великолепная книга! — писал он; «ключ кразгадке наших бедствий — частная собственность».

Ныне открыт идейныйблизнец Морелли в том, что касается коммунистической утопии, номыслитель более широкого горизонта — бенедиктинский монахДешан. Главная работа его осталась при жизни неопубликованной. Еюзахлебывался Дидро. Дешан лично рассказывал Дидро, что в коридорах икельях монастыря, где он провел всю жизнь, тайно царил дух атеизма.Напомним, что в те времена атеизм был почти синонимом мельеизма. И всамом деле, творение Дешана, которое теперь стало известно, несет всебе огромный, грандиозный, трудновообразимый заряд мыслей и мненийкюре Жана Мелье. Материализм и атеизм Мелье здесь впервые не отделеныот его коммунизма, выступают вместе. Впрочем, это ре значит, чтоДешан верен Мелье. В его философию внесены и совершенно иные,по-своему сложные и величественные рационалистические элементы Егоатеизм адресован лишь просвещенным и должен быть скрыт от простогонарода, о народной революции нет у него и помину.

Были и другиеразносчики пленительного представления о строе без частнойсобственности и противоположных классов. В 1765 году вышлазамечательная утопия Тифеня Деларош «История галлигенов».В 1781-м — утопия, уже перекликающаяся с идеей революции,«Южное открытие» Ретифа дела Бретона.

Вторая идея Мелье —революционное сокрушение тирании и деспотизма, иначе говоря,существующих властей, имела у просветителей столь же богатую гаммуотголосков. Мы встретим все, от раболепства перед абсолютнымимонархами до похвального слова республике. Но почти все онишарахаются от пышущего жара народной революции.

Только об одномисключении надо сказать. В 1774 году, в вечерний часпросветительства, но во всеоружии его традиций и достижений, выступилвеликий просветитель Жан-Поль Марат со своей книгой «Цепирабства». В его мировоззрении ничто так не приковываетпораженного внимания, как проповедь и теория вооруженного восстанияподавленной народной массы. Никто из писателей XVIII века после Мельене смел так дерзко и беспощадно обличать монархов-деспотов. У Мельеидея народной всесокрушающей революции дана общо. Марат, как и Мелье,сурово и резко бичует народ за его терпение и разрозненность. Но онпревращает тему о революции в живую воспламеняющую науку.

Судьбу третьей идеиМелье мы видели. Его антирелигиозность выступала то смягченная доформы деизма, как, например, у Мармонтеля, Вольтера, Руссо, то вформе горячего воинствующего безбожия и материализма. Самое главное —что именно это знамя Мелье было использовано наиболее полно и смело,что под ним шли главные бои, под ним были одержаны основные победы.Католическая церковь и вера были в огромной степени развенчаны в умахнаселения и лишены уважения усилиями просветителей.

Но так ведь и понималпорядок продвижения Жан Мелье Он видел в религии ближнюю, первуюлинию укреплений. Прорвать ее — значило вторгнуться за линиюфронта смятенного противника. Его отвергали, но дело-то шло так, какон предложил. Просветители приготовили революционный штурм.

Энергия просветителей —смягченная и даже очень смягченная энергия революционного народа.Речь идет не об арифметическом вычитании. Это притормаживание«крайностей» было творческим, рождало системы. Разбиваяполноводную реку мысли Мелье на много рукавов, вложили неисчерпаемующедрость мышления и знания в каждый из них. Хоть это и было все-такисмягчением.

Историк не вправефантазировать, как вели бы себя в условиях великой революции Руссо,Дидро, Вольтер, Гольбах, Гельвеций и другие гении Просвещения, доживиони до нее. Но немногие из кружка просветителей-энциклопедистов,действительно дожившие — Гримм, Рейналь, —решительно и разгневанно отвергли революцию, хоть она раскрыла имобъятия. Из великой плеяды остался в Париже чуть ли не один Нежон,литературный душеприказчик Дидро и Гольбаха, да и он замкнулся отполитики в чисто книжную работу. Отсюда кажется вероятным, что идругие отчужденно не приняли бы революцию, принявшую их, впрочем, ужев приукрашивающей дымке воспоминаний.

Они сделали своеисторическое дело. И пришел час того огня, из которого они возникли.Взрыв. Огонь революции охватил Францию. Красный петух, полымя, трескгорящих и рушащихся стропил!

Вот то, к чему он звал.Жакерии бушуют от одного края Франции до другого, они сливаются, они— великая крестьянская война. Тиранию абсолютизма давят, гадинукатолицизма давят. Тысячи глоток орут «Карманьолу». Пыл ижар революции выбрасывают десятки уравнительных и коммунистическихпроектов. Революция взбирается до головокружительной высотыякобинской диктатуры — диктатуры основной массы народа. Мелье,сам Жан Мелье невидимо бушует в революции. Анахарсис Клоотс, взбежавна трибуну якобинского Конвента, гремит об установлении первой статуив храме Разума — «благородному, бесстрашному,беспримерному Жану Мелье». Впереди — как неумолимоелогическое следствие якобинства, уже переливающее через краябуржуазной революции, как ее высший идейный плод — Бабеф исплотившиеся вокруг него «равные», истинные наследникиЖана Мелье, кюре из Этрепиньи и Балэв…

Он жил ради этого.

С прекраснымнегодованием возражал Дидро своему корреспонденту Фальконе —творцу Медного всадника на берегу Невы. «Всех тех, кто отдалсвою жизнь на создание посмертных произведений, кто за свои трудырассчитывал лишь на благословение грядущих веков, — этихлюдей вы называете сумасшедшими, сумасбродами, мечтателями. Самыхблагородных людей, самых сильных, самых замечательных, менее всехкорыстных! Уж не желаете ли вы отнять у этих величавых смертных ихединственную награду — радостную мысль, что наступит день,когда их признают?»

Для Жана Мелье этотдень все еще лишь рассветает.

Но есть одно прекрасноевеличие, о котором не упомянул Дидро: если и после смерти оноприходит уже не к стершемуся имени, а к отделившимся от имени мысли иделу человека. Почти так и было с Мелье. Правда, имя его не померкло.Но к концу XVIII века даже таким немногим посвященным, как Нежон, и вголову не приходило отнести на его счет весь тот запас радия, которыйна самом деле именно он оставил Великой французской революции.

Но дело народабессмертно. А о Жане Мелье надлежит сказать словами Белинского: «То,что в народе живет как возможность, проявляется в гении какдействительность».

БИБЛИОГРАФИЯ

Источники

Meslier J., Testament.Ed. R.Charles. Vol.1–3. Amsterdam, 1864.

Мелье Ж., Завещание.Пер. С франц. Вступ. статья В. П. Волгина. Т. 1–3 М, 1954.Bouilliot J.В, Biographic ardennaise. Vol.II. Paris, 1830. Cabinethistorique. 11 Paris, 1856.

Jadart H., Quelquesnotes nouvelles sur Jean Meslier. «Revue d’Ardenne etd’Argonne», 9-me annee. 1901 № 1–2, nov-dec.

L.D. Un rapport’ ducure de Mazerny (1783). «Revue d’Ardenne et d’Argonne»,2-me annee. № 4, mai-juin, 1895. Marechal S, Almanach desrepublicains. Paris, 1793.

Marechal S,Dictionnaire des athees anciens et modernes. Paris, An VIII. MarechalS., Dictionnaire des honnetes gens. Paris, 1791.

Naigeоn J.,Dictionnaire de la philosophic ancienne et moderne. Vol.1–3Paris, 1791–1793 Naigeоn J., Encyclopedic methodique.Philosophie. III. Paris, An II.

Voltaire F. М. A.,Extrait des sentiments de Jean Meslier, adresses a ses paroissiens,sur une partie des abus et des erreurs en generale et en particulier.- Oeuvres completes T.24, pp.294–296 Указания об остальныхупоминаниях имени Мелье Вольтером см. именной указатель к сочинениямВольтера в т.52.

Литература

Бирало А. А.,Социальные и идейные истоки, утопического коммунизма Мелье, Морелли иМабли. «Труды Института философии АН БССР». Вып. I. 1958.

Волгин В. П,Революционный коммунист XVIII века. (Жан Мелье и его «Завещание»)М, 1919. (Впоследствии статья неоднократно переиздавалась,обогащалась новыми данными и идеями Последнее издание см. Волгин В.П., Французский утопический коммунизм. М., 1960. Стр.19–34)

Гагарин А. П., Мелье иего «Завещание». В кн.: Мелье Ж., Завещание. М, 1937.Предисловие.

Деборин А. М., ЖанМелье. «Вопросы философии», 1954, № 1. (Пер. нафранц. яз.: «Recherches sovietiques», Cahier № 1,1956.)

Деборин А. М.,Предисловие. В кн.: Мелье Ж., Завещание. Ч.1. М., 1925.

Джаймурзин А.,Материализм Жана Мелье. «Ученые записки Акад. общественных наукпри ЦК КПСС». Вып.28, 1957.

Кучеренко Г. С.,Социально-политические взгляды Сильвена Марешаля. К вопросу о влиянииЖана Мелье на атеистическую и социалистическую мысль Франции XVIII в.В кн.: «История социалистических учений». Сб. статей. М.,1962.

Поршнев Б. Ф., Народныеистоки мировоззрения Жана Мелье В кн.: «Из историисоциально-политических идей». Сб. статей к семидесятипятилетиюакад. В. П. Волгина. М., 1955.

Поршнев Б. Ф., ЖанМелье и народные истоки его мировоззрения. М, 1955. (Докладысоветской делегации на Х Международном конгрессе историков в Риме.)Шахов А. А., Вольтер и его время. Спб., 1912.

Adier О., Einvergessener Vorlaufer des modernen Sozialismus. — «DieGegenwart». Berlin, 1884, № 38. Веlin J.P., Le mouvementphilosophique en France de 1748 a 1789. Paris, 1913.

Bengesco G.,Bibliographic des oeuvres de Voltaire. T.II. Paris, 1885.

Charles R., JeanMeslier et son oeuvre. В кн.: Меstiег J., Testament. Amsterdam, 1864.

Dacremont H., JeanMeslier (1664–1729). «Revue d’Arden-ne et d’Argonne».1-re annee, 1894. № 2, janv.-fevr.

Dommanget М., SylvainMarechal, l’egalitaire. «L’homme sans dieu». Sa vie —son oeuvre (1750–1803). (Vie et oeuvre de l’auteur du Manifestedes egaux). Paris, 1950.

Grimm, Diderot, Raynaletc. Correspondance litteraire, philosophique et critique. Paris,1876.

Gruenberg K., JeanMeslier, un precurseur oublie du socialisme contemporain. «Revued’economie politique». Vol. II. Paris, 1884.

Haar, J., Jean Meslierund die Beziehungen von Voltaire und Holbach zu ihm. Hamburg, 1928.

Hazard P., La crise dela conscience europeenne (1680–1715). Vol.1–3 Paris,1935.

L’intermediaire deschercheurs et curieux (1864–1891). Table generale…Paris, 1891. Col. 202.

Jolly F., Jean Meslier,cure d’Etrepigny. «Etudes ardennoises». 2-me annee № 8,janv. 1957.

Lachevre F., Lelibertinage au XVII-e siecle. (VII). Melanges. (Voltaire et cureMeslier). Paris, 1920.

Lansîn G., Laguerre des philosophes centre l’eglise et la religion dans lapremiere moitie du XVIll-e siecle, d’apres des manuscrits conservesdans les «Bull.s. d’hist. mod.». № 4, 1911.bibliotheques publiques.

Lansîn G.,Questions diverses philosophique en France avant 1750. de la France.T.XIX. 1912. sur l’histoire de l’esprit Revue d’histoire litteraire

Lichtenberger H., Lesocialism ris, 1895. au XVIII siecle. Pa-Malîn Â., JeanMeslier, communiste et revolutionnaire. «La Revue socialiste».1884, № 44. Vol. VIII.

ÌàrechalJ., L’etrange figure du cure Meslier. 1664–1729. Essai deprofil psychologique. Charleville «L’Ardennais». 1957.

Martin K., Frenchliberal thought in the eighteenth century. A study of political ideasfrom Bayle to Condorcet. London, 1954.

Maurin Ñh., Ausujet de Jean Meslier, cure d’Etrepigny. «(Ardenne hebd.»,l-er fevr. 1957. Mîråhîuse A.R., Voltaire and JeanMeslier. New Haven, 1936. Mîãnet D., Les originesintellectuelles de la revolution fiancaise (1715–1789). 5-meed. Paris, 1954.

NîdierÑh. Melanges tires d’une petite bibliotheque. Paris, 1829.Chap. XXI. Du cure Meslier, de ses manuscrits et de leur authenticiterelative.

PetifilsE., Un socialiste-revolutionnaire au commencement du XVII 1-åsiecles, Jean Mesiier. Paris, 1905.

PetrîsK., He diatheke tou papa. Syntome parouiase tou Jean Meslier(1664–1729) kai tou ergou tou. Athena, 1963.

Pomeau R.,La religion de Voltaire. Paris, 1956.

RenîuardA.A., Catalogue d’une precieuse ñîllåñtiînde livres, manuscrits etc. Paris — Londres, 1854.

Sergent A.et Harmel C., Histoire de l’anarchie. Paris, 1949.

Strauss D.F. Voltaire. Sechs Vortrage. Leipzig, 1872. Paris, 1876.

ThellierE., Notice historique du village d’Etrepigny (Ardennes), jadis de lachatellenie et prevote de Mezieres, avec une notice biographique ducure-philosophe Jean Meslier (1688–1729). Tours, 1902.

VerniereP., Spinoza et la pensee francaise avant la revolution. Paris, 1954.

Wade I.O., The clandestine organization and diffusion of philosophic ideasin France from 1700 to 1750. Princeton, 1938.

WadeI. O., The manuscrits of Jean Meslier’s «Testament» andVoltaire’s printed Extraib. — «Modern philology»1933 Vol. XXX. № 4.

Wade I.O., Voltaire andmadame de Chatelet. Princeton, 1941.