Заказать звонок

Вилла «Инкогнито»

Автор: РОББИНС Т.

ЧАСТЬ I

Есть версия, что Тануки свалился с небес, спланировав на собственной мошонке.
В этом нет ничего забавного – если принять во внимание удивительные размеры мошонки Тануки.
Ну допустим – и все равно это забавно, особенно если учесть, что по отношению к общей массе тела мошонка Тануки больше мошонок слонов, китов и Зеленого Великана. В те времена вместилище его яичек было, вполне возможно, даже более обширным, чем сейчас, что трудно себе представить, поскольку мошонка у него и так чуть не волочится по земле, и малейшее увеличение объема привело бы к затруднениям при передвижении и даже к травмам. Не исключено, что Тануки обладал (и, быть может, обладает по сей день) способностью по желанию увеличивать или уменьшать размер мошонки.
Однако же, несмотря на вышеизложенное, мы вынуждены признать, что определить, какую роль в спуске Тануки сыграли размеры его органов как таковые, довольно трудно и куда важнее выяснить, не как барсук использовал свой семенной мешок для спуска на землю, а откуда он спускался и зачем.
* * *

Тук-тук!
– Кто там?
– Тануки.
– Какой такой Тануки?
– Что за дурацкий вопрос! Тануки. Я самый.
– Ах, вот оно что… И откуда же ты явился, Тануки, ты самый?
– Из Другого Мира.
– Из какого такого другого мира?
– Из того, что за этим, болван. Из Мира Зверей-Предков. – Его голос напоминал скрежет лопаты по гравию.
– Ну тогда прошу прощения, достопочтенный зверь-предок. И как же ты здесь оказался?
– Спланировал сверху. Это, понятное дело, запрещено. Против всех правил. Только какого черта…
Крестьянин поискал глазами шелковый купол парашюта и стропы.
– Да не заморачивайся ты, – проскрипел Тануки.
– И зачем же ты здесь?
– Рисового вина хочу попить.
– Сакэ? Да неужели? Судя по твоей ухмылке, ты выпил достаточно. Что тебе еще нужно?
– Девчонки нужны. Молоденькие и хорошенькие. Крестьянин так фыркнул, что смех аж носом пошел.
– И не надейся. С такой чудной тварью никакая девчонка не ляжет.
– Не тебе судить, старый дурак, – рявкнул Тануки и так пнул крестьянина под дых, что тот рухнул наземь, ловя ртом воздух. Барсук же, выпятив круглое, как у дедушки Санты, пузо, на задних лапах проковылял вразвалочку к колодцу, где дочь крестьянина набирала воду, и пульнул в нее зубастой наэлектризованной ухмылкой, которая у него была такая жаркая, безумная и дикая, что от нее вполне могли бы полопаться зеркала в комнате смеха или лак на девичьих заколках.
* * *

То, что последовало сразу за этим, объясняет сущность натуры Тануки лишь вкратце и частично. А именно: хотя практически все употребляют применительно к нему слово «барсук» и оно почти что стало его фамилией, с научной точки зрения Тануки и не барсук вовсе. Любой зоолог с радостью вам объяснит, что тануки – это разновидность распространенной в Юго-Восточной Азии енотовидной собаки (Nyctereutes procyonoides), a также что острой мордочкой и окрасом он похож на енота, однако лишен знаменитого енотьего хвоста.
Поскольку тануки почти бесхвостые, а кроме того, имеют привычку стоять столбиком на задних лапах, им зачастую приписывают антропоморфные черты. Заметив тануки на опушке леса, человек впечатлительный вполне может принять его за невысокого мужчину. Но, как нам скоро предстоит выяснить, есть и более веские причины, вследствие которых Тануки благодаря своим иномирным возможностям близок к людям.
Однако прежде чем отправиться дальше, мы обязаны учесть вероятность того, что внимательный читатель может заметить в нашем повествовании явные и, возможно, настораживающие несоответствия. Если это не заведомая небрежность автора, то почему он иногда пишет «Тануки» (имя собственное, единственное число, с прописной буквы), а в других случаях, порой даже в том же абзаце, пишет «тануки» (имя нарицательное, множественное число, со строчной буквы). Все очень просто. Сей барсуковидный зверь, словно Бог, един во многих ипостасях.
И такой, и этакий. Одновременно. Словно Бог.
Как известно всем, кто знает хоть что-нибудь про Непознаваемое, «Бог» и «боги» – понятия взаимозаменяемые. В чем-то правы чудаки, признающие исключительно патриархального Иегову/Аллаха, когда утверждают, что Бог един и что «он» абсолютен и непреложен. Однако правы и наивные, доверчивые язычники, поклоняющиеся богам огня наравне с богами рек, почитающие богиню Луны, верящие в дух крокодила, а также в мелких божеств, обитающих, помимо прочего, в деревьях, облаках, пуговичках пейотля и неоновых трубках (особенно в мигающих белых и в зеленых).
Таким образом, если у читателя хватит ума не пытаться судить о Божественном Начале по человеческим меркам, если хватит сообразительности уразуметь, что он может (скорее должен!) быть одновременно монотеистом и пантеистом, тогда он без труда признает парадоксальную сущность нашего маленького друга Тануки из рода тануки.
* * *

Поначалу девушка у колодца было согласилась на предложение Тануки возлечь с ним. Она ведь выросла в деревне, и совокупление животных было для нее таким же естественным, как пускающий побеги рис, как зреющая на ветке слива. Знала она и про скотоложство: и ее братья, и соседские парни порой были склонны к подобным забавам. О том же, что таким низким занятиям предаются и девицы, мы слышим реже, но не потому, что юные крестьянки не столь похотливы, как представители противоположного пола. Скорее это объясняется свойствами девичьей натуры, которая куда чище, умереннее и тоньше, нежели грубое естество взрослеющих парней. Или же это всего-навсего вопрос техники: одно дело, когда обуреваемый гормонами парень лезет на овечку, девицу же предлагающую себя барану, даже вообразить трудно. Такое упражнение потребует от девицы недюжинной изворотливости и, вероятно, обескуражит барана.
Однако Тануки был не обычным зверем. Он умел ходить на двух лапах, держал себя с нагловатой уверенностью и к тому же обладал обворожительной улыбкой. Он был так мил и убедителен, что девушка и сама не заметила, как начала развязывать кимоно. Увы: когда он принялся хвастаться, что пять минут назад спустился на землю из Иного Мира, она перепугалась, убежала в дом и заперла дверь.
– Я, кажется, видела демона, – сказала она матери, пытаясь объяснить, почему вернулась без воды и с раскрасневшимся лицом.
Отвергнутый Тануки стянул из колодца охлаждавшийся там кувшинчик сакэ и побрел в лес предаваться размышлениям. Посреди ночи, уже изрядно опьянев, он принялся, как это свойственно тануки, барабанить по своему тугому пузу – пла-бонга, пла-бонга, – и эти звуки привлекли внимание кицунэ, то есть лиса.
– До чего ж ты глуп, – сказал Кицунэ, когда Тануки горестно поведал ему о своем поражении. – Только полные дураки говорят людям правду. Люди живут в плену иллюзий, которые сами себе создают. Религия, патриотизм, экономика, мода и все такое. Хочешь добиться расположения двуногих – научись выдумывать так же чистосердечно, как это делают они, и ври людям как тебе заблагорассудится – себе на пользу; но помни главное: никогда и ни при каких обстоятельствах не лги себе.
Хмельной барсук запомнил далеко не все мудрые советы лиса, но кое-что важное усвоил и на следующий день, подойдя в сумерках к девушке у колодца, применил другую тактику.
– О чудесный цветок сакуры, – проскрежетал он, – на самом деле я обычный лесной зверь, очарованный твоей красотой, и если я вчера чего наговорил, то причиной тому было горячейшее желание подержать твою нежную руку и приникнуть к твоей несравненной шее.
– Вот это да… – выдохнула девушка. В глазах ее читались и жалость, и гордость, и благоговейный трепет, а тонкие пальчики тем временем проворно развязывали пояс.
Позже, оставив изнуренную девицу на мягком мху, Тануки постучался в дом крестьянина.
– Десять тысяч извинений, уважаемый хозяин, – сказал он, низко поклонившись. – Помимо того, что я вчера позволил себе грубость в беседе с вами, я, увы, еще и приврал. Посмотрите на меня, почтеннейший. Посмотрите внимательно. Ясное дело, никакой я не Зверь-Предок. Сам знаю, что это чушь! Нет, я всего лишь бедный сиротка из леса, временно бедствующий и изнывающий от голода. Нынче ведь так мало лягушек и дикого лука, и моя прожорливая утроба будет навеки вам благодарна за любое…
Крестьянин хоть и заподозрил недоброе, но выставил у двери кухни миску вареного риса. Тануки приступил к еде – брал понемножечку, жевал долго и медленно, и когда хозяину это надоело и он отвлекся на какое-то домашнее дело, барсук схватил бочонок сакэ ростом с самого себя и – перебирая коротенькими ножками и размахивая мошонкой – кинулся к опушке, всего на шаг впереди топора крестьянина.
В тот вечер Тануки повеселился от души, и сакэ веселилось вместе с ним. Он барабанил по своему набитому пузу – пла-бонга, пла-бонга, – и его ухмылка сияла ярче луны.
* * *

Тануки знал толк в домашнем сакэ. Он любил плясать в лунном свете, аккомпанируя себе на собственном животе, любил лакомиться жирными лягушками и ямсом и не меньше, а то и больше любил совращать молоденьких девушек. После первой победы над дочкой крестьянина последовала долгая череда совращений. Многие годы он одерживал победу за победой, всякий раз получая громадное наслаждение, несмотря на то что некоторые из девиц впоследствии производили на свет странного вида младенцев, которых родственники девушек, считая порождениями демонов, сбрасывали в пропасть или топили в ближайшем ручье.
Однако со временем Тануки наскучили незамысловатые простушки-селянки, и он стал захаживать в города, где женщины были утонченными и роскошными, одевались в шелка, декламировали стихи, подавали сакэ заметно лучшего качества, да и пахло от них не деревенским потом, а пудрой и духами.
Забравшись во двор или сад или даже в сад во дворе, он подходил вразвалочку к даме – размахивая мошонкой, сверкая ослепительной улыбкой.
– Прошу меня извинить, – говорил он. – Я одинокий житель лиловых холмов, и в город меня привело исключительно сияние вашей красоты, которой я со всей искренностью хотел бы…
Реакция зависела от возраста дамы. Совсем молоденькие – девушки пятнадцати, шестнадцати или семнадцати лет – визжали так, словно увидели вылупившегося из яйца годзиллу, и спешили, теряя по пути гэта.1 укрыться в доме. Девушки старше двадцати швыряли в него гэта, швыряли книги, флейты, чайники, светильники, чернильницы и камни, и швыряли с такой сокрушительной силой, что ему самому приходилось поспешно искать укрытие. Если же объекту его намерений было тридцать или более, женщина смотрела на Тануки с равнодушным презрением, наставляла на него острый накрашенный ноготь и холодно сообщала:
– Мерзкая мартышка, ты своей вонью погубишь мои хризантемы! Ползи в свою смердящую нору, не то попробуешь мечей моих слуг.
С каждым новым отказом самоуверенность Тануки таяла, пока от нее не осталась лишь жалкая лужица. И, подобрав то, что хвостом свисало у него между ног, он и в самом деле убрался назад в горы – подальше от огней городов, городишек и деревень, дабы ничто не заглушало безмолвной песни звезд. Уныло подкрепившись древесными грибами, он высосал кувшин ворованного сакэ (самого непритязательного) и стал так же уныло приплясывать на ковре опавших листьев. Ближе к полуночи появился лис.
– Что за убогое зрелище! – упрекнул его Кицунэ. – Да я зубочисткой по пельменю и то бы громче колотил. Где гулкость, где напор? Где чувство ритма?
Тануки подавил острое желание огреть Кицунэ пустым кувшином и, забыв о гордости, перечислил весь скорбный список постигших его в городе поражений.
Кицунэ покачал рыжей головой.
– Не могу понять, – сказал он, – как это тебе удалось заслужить репутацию хитреца. Слушай меня, красавчик! Обмануть можно любого человека, но обманывать каждого нужно по-разному. Крючок, на который можно подцепить мужлана, образованный космополит либо выплюнет, либо не заметит. Если, конечно, на него не насажены деньги – роковая наживка, превращающая человека любого сословия в рыбу.
– Я слыхал, их можно обменять на сакэ, – вставил Тануки. – Полезная вещь.
– Это верно. Но если приходится воровать деньги, чтобы купить сакэ, не проще ли просто воровать вино и обойтись без посредника? Деньги! Пока их не изобрели, люди были почти такими же смекалистыми, как мы. Не то чтобы ты уж очень смекалистый. Эта твоя чушь – пожалей-меня-зверушку-малую-пушистую-несчастную – жалкая самодеятельность. Годится для комнатных собачек и плюшевых мишек. Ты так до сих пор и не просек, как устроен человеческий разум. Я тебе вот что скажу: желаешь возлежать с женщиной на футоне, прими человеческое обличье.
– Но как же…
– Как же, как же! Зверь ты Предок или не Зверь-Предок?
И раздраженный Кицунэ, удостоверившись, что в этот вечер у барсука ни еды, ни выпивки, ни достойного веселья не намечается, растворился в тени.
Тануки улегся на сухую листву и попытался протрезветь настолько, чтобы уяснить смысл сказанного лисом. С неба посыпались редкие снежинки, они летели медленно-медленно, словно ожидая, когда Тануки – или хоть кто-нибудь – их заметит, словно зависая в воздухе, пока какой-нибудь недоумок не восхитится их красотой и не скажет наконец, что нет во всем мире двух одинаковых снежинок. С каких это пор, интересно, снежинки уверовали в собственную значимость?
* * *

Это был первый снегопад. Когда же в конце зимы, в середине марта, выпал последний снег, на барсучьей полянке можно было увидеть фигуру, отбрасывавшую почти человекоподобную тень. Падая лишь чуть быстрее первой ноябрьской снежной ласточки, охорашиваясь на легком ветерке, хвастаясь театральным шепотом: «Regardez-moi.2 Подобной мне никто еще не видел и не увидит впредь», самая последняя из снежинок (так до конца и оставшаяся в плену собственных иллюзий) приземлилась на веко, которое, судя по эпиканту, могло бы принадлежать хоть Тосиро Мифунэ.3 Откуда ее бесцеремонно смахнули пальцем. Заметьте, не когтем, а пальцем.
Почти всю зиму Тануки потратил на то, чтобы добиться совершенства – насколько это было возможно. Его внеземные таланты позволяли изменять обличье, но это была тяжкая работа, а тяжкой работы тануки стараются избегать. Метаморфоза, пусть и временная, требует предельной концентрации (а не происходит, как в сказках, по мановению волшебной палочки), в то время как неумеренное потребление сакэ рассредоточивает внимание. Леность и пьянство явились причиной отдельных недоработок, которые при ближайшем рассмотрении были заметны в фигуре, сладко потягивающейся у входа в пещеру.
Тануки это мало беспокоило. Он все равно предпочитал быть барсуком, полагая (и не без оснований), что такое обличье мягче, но сильнее, проворнее, энергичнее, чем те, в которых обитают знаменитейшие из актеров, спортсменов или воинов. Возможно, он не постиг еще человеческого разума, однако успел понять, сколь ограничены биологические возможности человеческого тела. Его новым подружкам предстояло принять и отдельные островки шерсти, и чрезмерную остроту зубов, и звериную грацию, и яростную пахучесть.
* * *

Апрель. Весенняя земля зудела. Вся природа, пробуждаясь ото сна, почесывалась – лениво, с наслаждением, правда, иногда и царапая себя до кости, до тех богатых кальцием конструкций, что притаились под свербящей кожей. Крохотные лягушки проворно выкарабкивались из болотной жижи. Крохотные бутоны, переливающиеся всеми цветами радуги, перли из ветвей. Да и сами деревья, накачавшись весенних соков, как Тануки накачивался сакэ (впрочем, деревья держали себя с куда большим достоинством), впивались ветвями в голубизну неба.
Тысячи насекомых проверяли свои моторчики, готовясь к ежегодной гонке за нектаром и кровью. Вороны, на декабрьских сугробах выглядевшие слишком черными, теряли зловещую мрачность, и весенние цвета делали с ними то же самое, что сделает впоследствии «Техниколор» с Борисом Карлоффом.4 Но их колючие голоса никаким золотым лучиком было не смягчить. Вороны устроили прослушивание на самую демоническую роль в воображаемом театре Кабуки, и их душераздирающее карканье заглушало и чириканье, и жужжание. Оно словно протрубило побудку – природа вскочила с кровати и собралась засучить рукава.
Тануки тоже встал, умылся, жмурясь на весеннем солнышке, обследовал свою кладовую и сложил кое-что в сине-белую бенто.5 Весна умеет избавлять от сомнений. Фиалки в апреле не печалятся о скором конце карьеры. Сын мельника снова верит, что завоюет сердце принцессы. И трава, и старая дева сбрасывают ледяные доспехи. Вот и Тануки был настроен оптимистично.
В своем зверином теле он поднялся по цветущему склону, вскарабкался на скалу, где мелкой сыпью поблескивал лишайник, и остановился у подножия водопада. Там он принялся срезать бамбук и виноградные лозы – видно, решил соорудить плот. Увы, оказалось, что заготавливать жерди, а потом еще их и связывать – дело трудное, и, попотев часок, он оставил эту затею.
Тогда он забрался в реку, распластал мошонку по воде, и его тестикулы превратились в пару отличных понтонов. Затем он наклонился вперед и осторожненько опустил тело на это невообразимое плавсредство. Банзай! Он отдал себя на волю волн. И река, быстрая и полноводная из-за тающих снегов, понесла Тануки вниз по течению. Так и несла пятьдесят миль. До самого Киото.
* * *

Встретимся в Когнито, милая,
Не будет в Когнито секретов,
Поедем инкогнито, радость моя,
Пусть думает мир, что нас нету.
Инкогнито, замаскированный (до неузнаваемости) под человека Тануки первый день в Киото только и успевал уворачиваться от трамваев и рикш да втягивал голову в плечи, чтобы не стукнуться о бумажные фонарики со свечками и электрические лампочки. Киото переживал переходный период, семенил крохотными шажками от феодального мира к современному, и сопутствующие этому контрасты были, собственно говоря, весьма кстати для нашего странного гостя, поскольку Тануки, Зверь-Предок, жил вне времени. Но хоть он и запросто управлялся с анахронизмами, город все же не был средой его обитания. К несчастью для всех нас, цивилизация и дикая природа никогда не сольются воедино, и можно, конечно, вывести псевдобарсука из леса, но как извести лес в псевдобарсуке?
Он осторожно исследовал город, принюхивался к лоткам с лапшой, глазел на гейш; звериная жадность, с которой он лакал сакэ и грыз мясо, наглость, с которой стучал себя по животу или ковырялся в зубах, когда следовало восхвалять императора или декламировать любимое хайку, неподвижность взгляда, устремленного на луну или на клин перелетных гусей, – посреди Киото все это выдавало в Тануки деревенщину.
Разумеется, ему были присущи вышеупомянутые обаяние и привлекательность, сохранившиеся и тогда, когда он превратился из зверя в человека. Находились и высокородные горожанки, которых его дремучие манеры возбуждали – грубость соблазняет утонченность. Но деревенские ухватки – одно дело, а клочья седой шерсти под коленями любовника – совсем другое; и благородные дамы, и куртизанки, увидев его обнаженным, со всех ног мчались назад к утонченности.
Но не все. Как внушали нам мудрецы, вкус – понятие необъяснимое, и, похоже, некоторые женщины благоволят к волосатым мужчинам, благоволят настолько, что их нимало не смущают пучки шерсти, произрастающие там и сям на теле возлюбленного. Ни у одной не закралось – или кое у кого закралось? – подозрение, что Тануки дикий зверь. А меховая поросль – что ж, прилагается к продукции.
Оставалась, впрочем, еще одна проблема. И это был уже coup de gräce*. Допустим, дама поддается его суровому очарованию, чрезмерная местами волосатость скорее разжигает, а не остужает страсть. Готовясь принять первый сладостный удар, она томно откидывается на шелковые подушки, и тут вдруг кверху взмывает хвост, куцый обрубок, который он по небрежности не удосужился трансформировать, а она в пылу желания до сих пор не замечала. Однако теперь в возбуждении и хвост выскакивает из укрытия и… начинает энергично вилять! (Не забывайте, тануки по происхождению все же собака.) Увы, этим обычно все и заканчивалось – кончиком хвоста. Будь coitus interruptus6 отдельным государством, хвост Тануки стал бы его флагом.
Одна лишь госпожа Огумата, признанная красавица Киото, дозволила продолжить спектакль, когда на сцену выскочил хвост. Само собой, успех окрылил Тануки, и через несколько дней он, рассчитывая на повторение, вновь постучал в ее дверь, однако слуга сообщил, что «госпожа Огумата отбыла на длительный отдых на взморье».
* * *

Тануки опостылел Киото. Женщины были слишком разборчивы, воздух слишком грязен, на улицах слишком многолюдно и шумно, и вообще там было слишком много правил и установок. И цикад не слышно, и половины звезд не видно, и деревья повырублены – а все ради домов и лавок.
– Ну почему, – ворчал Тануки, – почему деревья рубят, а людей не трогают? Деревья куда полезнее, и весь мир – за исключением людей – это понимает.
Может, он и был прав. Деревья вырабатывают кислород, люди же его поглощают, отравляют и большей частью используют не по назначению. Деревья укрепляют почву, люди же ее постоянно разрушают. Деревья дают приют и защиту и зверю, и птице, люди же их уничтожают. Деревья регулируют температуру атмосферы, а люди угрожают жизни на планете, поскольку эту регуляцию нарушают. В тени человека, даже корпулентного, отдохнуть нельзя; а у деревьев – вот что приятно – даже трудности роста проходят без нервных срывов. У кого, скажите, больше достоинства – у дерева или у типичного гомо сапиенса? И наконец, пытался ли когда-нибудь клен или кипарис всучить вам ненужный товар?
Банально? И что с того? Суть в том, что нашему приятелю это все осточертело. В тот вечер, узнав о бегстве госпожи Огуматы, он удалился на окраину города, где в укромном уголке между сосновым леском и старой каменной оградой провел теперь уже десятиминутную процедуру превращения обратно в Nyctereutes procyonoides. Он не единожды проделывал это в Киото, но на сей раз особенно вовремя. Едва он завершил трансформацию, едва, заиграв упругими звериными мускулами и ощутив увесистую тяжесть тестикул, возрадовался, как услышал со стены негромкий свист, и нежный женский голосок воскликнул:
– Так вот оно что! Ты и в самом деле колдун из Иного Мира!
Тануки ощетинился. Какая-то бесстыжая человеческая особь шпионила за ним и наблюдала за трансформацией! Что за безобразие! Развернувшись к соглядатаю, он встал на задние лапы, оскалился и зашипел.
– В нашу последнюю встречу вы были куда дружелюбнее, Тануки-сан. – В нежном голоске слышалась насмешка.
Барсук вгляделся в фигурку, стоявшую в воротах.
– Я… я… мы что, знакомы? – пробормотал он.
– Еще бы! – Женщина шагнула к нему. – С тех пор, правда, прошло двенадцать лет, и, полагаю, за это время ты уже и счет потерял бедным девушкам.
Ей и в голову не могло прийти, что для таких, как Тануки, двенадцать человеческих лет – все равно что целый век. Или, допустим, четыре минуты. Она знала лишь, что ей теперь двадцать девять, на двенадцать лет больше, чем было, когда он уложил ее на мягкий мох у родительского колодца.
О да, то была Михо – крестьянская дочь, первая, которую он соблазнил, спустившись на землю из Заоблачной Крепости, куда был сослан по решению разгневанного совета божеств, где председательствовали порицавший барсука Бог Умеренности и пребывавшая в ярости Богиня Слипшейся Лапши. (Между прочим, если бы его покровители – Богиня Мелких Краж, Бог Икоты и Отрыжки и Бог Дуракаваляния – не помогли ему бежать, Тануки, возможно, отлучили бы от нашего мира навеки. Во всяком случае, так гласит легенда.)
Михо вновь ему представилась, а когда он подошел поближе, напомнила своему когдатошнему соблазнителю, как они с ним забавлялись у колодца. Рассказала, что в результате этих забав забеременела и родила чудесного ребеночка – во всех отношениях нормального, только появившегося на свет с полным набором зубов. И ушки у него были чуточку заостренными. И еще личико его человеку предвзятому напомнило бы рыльце. Ах да, еще мошонка была вдвое больше головы. Но в целом дитя получилось прекрасное. Милое и прекрасное. Ее дитя. Увы, ее мать прокляла ребенка, братья над ним потешались, а отец выбросил в овраг. В овраг, где кормились дикие кабаны.
– Невежественный кретин! – взвыл Тануки. – Мало я ему врезал! Впрочем, – добавил он, подумав, – сакэ у него сносное.
Опозоренная Михо бежала из деревни и отправилась в Киото.
– Я рассчитывала стать гейшей, – сказала она, – но в каждом доме гейш мама-сан, осмотрев меня и увидев растяжки, которые твое могучее дитя оставило на моем животе, отсылала меня прочь. Я голодала, мне негде было приклонить голову, и я едва не стала обычной уличной девкой, но монахи из здешнего храма, найдя меня спящей у этих самых ворот, взяли к себе.
– Монахи? – Тануки наконец разглядел в полумраке за оградой знакомый островерхий силуэт крыши храма. – Я и не знал, что монахи пускают к себе женщин.
– Так это же дзен-буддисты. Они в отличие от обычных буддистских монахов не боятся искушений. И их в отличие от голубоглазых европейских дьяволов, что нынче шныряют по Киото, не пугают идеи, противоречащие их собственным. Дзен-буддисты ничего не боятся. – В голосе Михо слышалась гордость. – Но работу, – добавила она, – мне дают тяжелую, я и готовлю, и убираю. Встаю каждый день в четыре утра и редко когда ложусь раньше полуночи.
Тануки даже при тусклом свете заметил, какой у нее изможденный вид. Нос у Михо был кривоват, морщинистый подбородок слишком уж напоминал японскую хурму, поэтому классической красавицей ее назвать было трудно, однако шея была длинной и изящной, что так ценится ее соотечественниками, и в целом она радовала глаз. «Была бы и посимпатичнее, – подумал Тануки, – если б эти монахи побаивались хотя бы перегружать людей работой».
– Ты небось ненавидишь меня лютой ненавистью, – сказал он, переминаясь с ноги на ногу, словно готовясь пуститься наутек.
– Да что ты, – поспешно ответила сна. – Нисколько. Когда б не ты, я бы не увидала Киото, его огней, уличных музыкантов, храмов, самураев и роскошных кимоно. Так бы и сидела в деревне, кормила бы кур и батрачила день и ночь не на славных монахов, а на дурачину-мужа. Ты сломал предполагаемый план моей жизни, и хотя неопределенность и перемены порой досаждают, без них жизнь – лишь спектакль кукольного театра.
– Ты рассуждаешь прямо как твои монахи, – проворчал Тануки.
Михо зарделась.
– Да, пожалуй, они оказали некоторое влияние на мою жизненную позицию. – Она замялась. – Послушай, Тануки-сан, я не хотела бы брать на себя лишнего… но я случайно повстречала в Киото пару девушек, которые также носили под сердцем твоих незаконнорожденных детей, и они говорят то же самое. Естественно, все мы чуть с ума не сошли от горя, когда наших чад уничтожили, и это наша неизбывная печаль, но все же мы благодарны тебе за то, что, воспользовавшись нашей неопытностью и доверчивостью, ты перевернул наши жизни, направил нас на новые пути, о которых мы прежде и помыслить не могли. И я беру на себя смелость сказать от нас всех: спасибо тебе, что ты нас погубил. – Михо смущенно улыбнулась и потупила очи.
Тануки, который несколько минут назад чуть не лопался от самодовольства – как избалованное дитя или тренер университетской баскетбольной команды, – впал в несвойственную ему задумчивость. Его мордочка с округлым вытянутым рыльцем, напоминавшая, должно быть, Михо велосипедное седло, приняла столь сосредоточенное, отрешенное выражение, какое приобрело бы «седло» под грузом увесистых ягодиц Будды.
Думал он о Кицунэ, о том, как лис вечно подшучивает над людьми, утверждая при этом, что его подлые проделки идут им исключительно на пользу, поскольку в конце концов вынуждают проявлять гибкость и изобретательность, что способствует их усовершенствованию. Прежде Тануки был убежден, что лис просто актуализирует собственное поведение, причем без всякой на то надобности, поскольку по его, барсука, мнению удовольствие оправдывает все, а усовершенствование человеческой природы никогда его не заботило. Однако выходит, если Михо говорит правду, его собственные беспечные забавы невольно повлекли за собой положительные изменения в жизни нескольких женщин.
Тануки не мог решить, как к этому отнестись. Он испытывал нечто, однако чувство было слишком уж неожиданным и незнакомым – в анналах истории тануки такого прецедента не встречалось. Но он не успел в нем разобраться, поскольку его размышления прервала Михо.
– Мне пора идти убирать со стола после ужина, – сказала она. – Я рада, что наконец представилась возможность сказать тебе все это. И, Тануки-сан, я бы хотела при случае узнать, как получилось, что ты, обитатель лесов, рискнул отправиться в большой город. Заходи еще, я угощу тебя чаем.
– Сакэ, – выпалил Тануки, хотя имел ли он в виду то, что подался в город ради сакэ или же предпочел бы сакэ чаю, так и осталось навсегда неясным.
* * *

Тануки намеревался вернуться в места, где некогда плясал (точнее, колошматил себя по животу), располагавшиеся по большей части в предгорьях Хонсю; впрочем, известно, что он наведывался и в сельские районы Хоккайдо. Однако добрался он только до отрогов к западу от Киото, где набрел на неглубокую заброшенную пещеру, куда и заполз. Дабы погоревать.
Да-да, именно так. Странное новое ощущение, задевшее слабые струны в душе Тануки, было не чем иным, как горем. Чувство это, прежде незнакомое, раздражало его. Оно нисколько ему не нравилось, и он злился, что не запасся выпивкой, которая помогла бы от него избавиться. Однако вместо того чтобы навестить одну из близлежащих деревень на предмет кувшинчика-другого сакэ, он остался в пещере и попытался разобраться в себе.
В суровой черной книге, которую «европейские дьяволы» повсюду носят с собой, написано: «Господь прощает все, кроме уныния». Миссионеры упорно не желали обсуждать подобные утверждения с дзен-буддистами, которые вежливо пытались их оспорить. «Голубоглазые не могут достичь ни мудрости, ни покоя, – говорил один из наставников Михо, – поскольку их основное занятие – рукоплескать страданиям, выпавшим на долю заблудших душ», и разумеется, неграмотный и далекий от этого Тануки не был знаком с сей сентенцией. Но он обладал инстинктивным знанием (интуиция, которую, надо признаться, будил в нем порой Кицунэ) и чувствовал, что уныние разрушительно для того, кто им мается, и обременительно для окружающих; а если человек упорствует, боги рано или поздно потеряют терпение и подкинут человеку уже не повод, а настоящую причину для уныния.
Оплакивал ли Тануки личную утрату? Или болезненно реагировал на факты убиения младенцев вообще (между тем эта практика весьма распространена в отдельных районах Азии)? И что было в этом от обычного любопытства: какие такие детки могли появиться в результате межвидового спаривания? Этого мы не узнаем никогда. Даже если это было главным образом любопытство, не следует его осуждать, ибо любопытство, а в особенности интеллектуальная пытливость – это то, что отличает истинно живых от тех, кто лишь проживает жизнь. Во всяком случае, если речь идет о людях.
Что бы ни определяло печаль барсука, предавался он ей всего неделю. И одним ясным октябрьским утром приступил к действию. Расправив сухожилия, размяв мышцы, потрещав суставами и похрустев костями – от этой телесной какофонии все окрестные мышки, кролики и птички бросились врассыпную, – он вновь принял человеческий облик и отправился уже по главной дороге назад в Киото.
* * *

Встретимся в Когнито, милая,
И сразу выкрасим волосы наши.
Самое лучшее в Когнито —
Здесь никем становится каждый.
Тук-тук!
– Кто там?
Не успел Тануки ответить, как ворота приоткрылись, и показалось личико Михо. Она озадаченно уставилась на него.
– Прошу прощения, господин, но это ворота для торговцев. – Очевидно, люди в богатых кимоно (его Тануки стянул с бельевой веревки у одного зажиточного дома) никогда не подходили к задним воротам монастыря. – Чем я могу…
– Да я это. Я Самый.
Голос у Тануки был как будто ржавыми крышками от кастрюль скребли по сухому песку. Михо не могла сообразить, откуда ей знаком этот голос, и уж никак не могла соотнести его с щеголеватым, хоть и слегка потрепанным господином, стоявшим перед ней.
– Да я это, черт подери! Твой совратитель.
У Михо в голове замигала лампочка. А может, бумажный фонарик.
– Батюшки! Тануки-сан? Опять проделали фокус с превращением? – Почему-то, разговаривая с Тануки в человеческом обличье, она смущалась, как если бы настоятель, сидя в отхожем месте, читал ей сутры. Однако пригласила его зайти.
И настоятель, и монахи всем скопом отправились на рассвете в горы полюбоваться на палую листву, как делали каждый год. Тануки наверняка повстречал их на дороге. Михо и трех юных послушников оставили охранять монастырь; едва закончив утренние дзадзен,7 мальчишки, воспользовавшись свободой, укатили в город на представление театра Кабуки. Тануки с Михо оказались в монастыре одни.
Зная наклонности Тануки и догадываясь о чувствительности Михо, читатель может в пределах допустимого представить, что творилось там вечером и ночью. И вот что удивительно: Михо наотрез отказывалась от интимного общения с Тануки, отказывалась есть, пить, плясать и развлекаться, пока он не потянется, не похрустит, не потрещит и не превратится снова в барсука.
Тануки ее требование удивило, но и растрогало – насколько он вообще мог растрогаться.
– Подлинный злодей всегда предпочтительнее поддельного героя, – объяснила Михо свой каприз.
Безусловно, странность ее предпочтений имела куда более сложную психологическую подоплеку, однако она не стала вдаваться в подробности.
Тануки же решил, что это очередная тупая сентенция из дзен-буддизма, однако счел ее комплиментом и окончательно убедился в том, что поступил мудро, выбрав из всех женщин именно ее для… для осуществления своей цели.
* * *

Пла-бонга, плa-бонга. Этот звук – громкий, энергичный и гулкий – разносился по всему монастырю и окрестностям. Пла-бонга, пла-бонга. На многие мили вокруг. То его лапы колотили по пузу, отбивая ритм, под который наша парочка кружилась по двору; то его здоровенный тугой живот бился о ее плоский, когда они… Пла-бонга, пла-бонга. В ней было пять футов три дюйма роста, он же был на добрых пару футов короче, однако как-то ухитрялся… Пла-бонга, пла-бонга. Жители соседних деревень мрачно переглядывались и говорили:
– Зима, видать, будет суровая. Тануки в город потянулись.
Монастырь сиял и светился издалека, но этого окрестные жители с барабанным боем никак не связывали. На футоне Михо, на каменном полу в умывальне, на татами перед алтарем, на низеньких столиках и на кипарисовом комоде поблескивали лужицы – и не только от пролитого сакэ.
Он заправил ей бак. И дозаправил. Осталось еще достаточно, чтобы полить несколько комнат со всей мебелью. Она внесла и свой вклад, а тут еще серебристый свет луны, брызги лучшего монастырского вина – и весь монастырь засверкал и, чего со стороны видно не было, стал скользким, как каток. Бесстрашные мыши, привлеченные дурманящими запахами, обещавшими богатую наживу, вылезли из норок и заскользили, как малолитражки по льду. Мошки и комары прилипали к стенам. Сверчок на полу потер лапки – и не смог их разнять.
Следующие два дня Михо скребла и мыла. К возвращению монахов от выплесков Тануки видимых следов не осталось, но при ходьбе Михо все еще пошатывало. А что до исчезнувшего сакэ и разбитых чаш, то за них пришлось держать ответ послушникам.
* * *

Тануки вернулся к монастырю лишь месяца через три.
– Тук-тук.
– Кто там?
– Я. Я Самый.
– Уж не Тот ли это Самый, что свел меня с ума и бросил? – В тоне Михо не было упрека – она ведь ничего другого и не ожидала, – но присутствовала грусть. И когда она открыла ворота, он, заметив печаль на ее лице, спросил, в чем дело.
– Мне придется покинуть монастырь, – сказала она. – Покинуть мудрых монахов.
– Из-за сакэ?
– Из-за будущего ребенка. – Она погладила себя по еще не округлившемуся животу.
Тануки расплылся в улыбке. Нельзя сказать, что новость застала его врасплох. Семени, извергнутого им, достаточно было бы, чтобы заново заселить Атлантиду и половину Помпеи. (Другой вопрос, какими именно особями.)
– Очень хорошо, – сказал он деловито. – Миссия выполнена. Я пришел забрать тебя. Ты станешь моей женой.
– Да как же… Не могу же я выйти за барсука… – пробормотала Михо.
– Я не барсук. И кто это сказал, что не можешь? Она задумалась.
– Да, собственно, никто не сказал. – Она еще немного подумала. – Но я не могу жить в лесу, как дикий зверь.
– Прекрасно можешь.
– Да? – Она замялась. – С этой точки зрения я вопрос не рассматривала.
И через час, как только стемнело, странная парочка направилась в горы.
* * *

Дорога была слегка припорошена снегом. Порывы ветра то и дело вздымали кверху снежные облака, сливавшиеся с блеклой рисинкой луны в небе и с паром, подымавшимся от двух путников. Они для тепла держались за руки и брели по узкой крутой тропинке.
Так они прошли мили три или четыре, и тут путь им преградила троица ронинов – безработных вольнонаемных самураев, потрепанных выходцев из прошлого. Поначалу ронины решили, что Михо ведет за собой ребенка, и, хотя их плотоядные взоры не оставляли ни малейшего сомнения в их намерениях, в них заговорили остатки былого благородства, они уже хотели отпустить молодую мать с миром. Но, увы, как раз в этот миг из-за облака вышла луна.
– Вот те на! – воскликнул один из ронинов. – Это что ж у нас такое? Хорошенькая шлюшка прогуливает любимую зверушку. – Какую именно зверушку, он не сказал. Ему случалось слышать, как они барабанят, но видеть тануки он прежде не видел.
– Это не зверушка, – резко оборвала его Михо. – Это мой… – И тут она запнулась. Не смогла произнести этого слова, и, наверное, к лучшему.
Мужчины обступили ее, и Тануки воинственно зарычал. Один из разбойников вытащил из ножен ржавый щербатый меч, жаждавший скорее хорошей смазки, чем свежей крови, и попытался снести псевдобарсуку голову, но был выпивши и давно не практиковался. Тануки проворно увернулся и впился клыками подлецу в коленную чашечку. Крестообразные связки затрещали, мениск выскочил, латеральная связка разорвалась, разбойник уронил меч, с воем схватился за колено и, поскольку нога уже не выдерживала его веса, рухнул наземь.
Тануки ощерился на второго ронина, но третий зашел сзади и с такой силой вмазал по маленькой барсучьей заднице, что тот покатился кубарем и шмякнулся мордой в рисовую стерню. Двое злодеев с гиканьем и улюлюканьем набросились на Михо. Один стал стягивать штаны, а второй взялся за меч.
Когда-то давно, в деревне, Михо частенько билась с братом на деревянных мечах. Да и от тяжелой работы мускулатура окрепла. Поэтому неудивительно, что она схватила упавший меч и резким точным ударом отделила кулак негодяя от запястья. Отделила, правда, не до конца, и отсеченная кисть повисла на окровавленном сухожилии.
Лис, молча наблюдавший за стычкой из ближайших зарослей, пробурчал:
– Похоже, этот беспечный тануки нашел себе в пару самку человека. Поступок не самый мудрый, хорошо хоть, выбрал храбрую.
Тут с рисовой стерни поднялся Тануки – весь мокрый, в грязи, льдышках и навозе. Он испустил грозный рык, забарабанил по животу, затряс своими огромными яичками. Из глаз полетели синие молнии. Кицунэ забавы ради поддержал его из зарослей громким лаем. Трое до смерти перепуганных и уже покалеченных ронинов похромали-поползли на обочину, освободив дорогу женщине и зверю, направлявшимся в свой будущий дом в горах.
Она, достав из узелка с чистой одеждой пояс оби, обтирала с Тануки грязь и дерьмо, он же – что было ему несвойственно – превозносил Михо за мастерство и смелость, а Кицунэ, так и не выйдя из укрытия, только хмыкал да качал рыжей лисьей головой.
– Ах со дезу’ка? – бормотал он. – И что ж из всего этого выйдет?
А затем вновь переключил внимание на жирного фазана, которого в тот зимний вечер послали ему боги.
* * *

Когда они добрались до леса к северу от озера Виза, где находилась любимая пещера Тануки, Михо хоть и не потеряла присутствия духа, но изнемогала от усталости. Пещера была просторной – Михо могла стоять в ней в полный рост, но так продрогла, устала и ослабла, что ноги ее не держали. Она со вздохом опустилась на провонявшую потом подстилку из сосновых веток, сухой листвы и мха. Тануки укрыл ее футоном, который она прихватила из монастыря, а сам пристроился рядышком и выдал такой сеанс любовной аэробики, что вскоре она уже исходила потом, как борец сумо на тренажере. После чего заснула и проспала двенадцать часов.
Когда спишь на чужой подушке, бывает, тебе снятся чужие сны. Если, например, супружеская пара поменяется сторонами кровати, ему некоторое время будут сниться ее сны, а ей – его. На гостиничных постелях ничего подобного, разумеется, не случается – там люди надолго не задерживаются, и рожденные их сознанием образы не успевают впечататься в постель. Это связь с ложем или с тем, что под ним? Можно предположить, что мы притягиваем биты информации из нижнего мира, и они формируют наши сны – так на металле под воздействием молекул кислорода образуется ржавчина. В таком случае сны, возможно, есть форма окисления психики. Каждое утро промасленная тряпка действительности стирает все дочиста. Но рано или поздно, проржавев насквозь, мы теряем упругость, проводимость и четкость контуров; нас настигает слабоумие, мы лишаемся рассудка и угасаем. Этого удалось бы избежать, если бы тряпкой терли поэнергичнее. Поэтому-то буддистские монахи и призывают – как и прочие мистики: «Проснись! Проснись!»
Во всяком случае, Михо во время ее первого долгого сна в пещере Бива снилось то, что прежде не снилось никогда. Она и не ведала, что это были сны Зверя-Предка. Сны тех времен, когда звезды были как капельки смолы, и олени порой их лизали. Когда грозовые тучи появлялись, если пукали омары. Когда зубовный скрежет и хруст костей соперничали с музыкой сфер. Когда каждая снежинка действительно была неповторимой, и ее изображение вполне могло висеть в полицейском участке на стенде «Разыскиваются». Михо снились сны, от которых она краснела. И дрожала. И порой рычала. Во сне.
Тем не менее проснулась она отдохнувшей.
– Как ты думаешь, это правда, – спросила она, потянувшись и окончательно сбросив с себя пелену сна, – что пчелы изобрели арифметику, и это вывело богов из себя?
– Понятия не имею, о чем ты, – проворчал Тануки.
Водрузив на блюдо из коры горку сушеных ягод и сашими из форели, он подал ей завтрак в постель. После чего исчез на сорок восемь часов – отправился в набег на ближайшую деревню, дабы раздобыть мешок риса для нее и, вероятно, каплю-другую сакэ для себя, а Михо осталась хозяйничать в пещере. Началась их новая жизнь.
* * *

Для Михо пещера настолько же отличалась от буддистского монастыря, насколько монастырь отличался от деревни, где она выросла. Впрочем, она довольно легко приспособилась: ей было там уютно, комфортно и даже привычно. Оно и понятно, ибо помимо очевидных утробных ассоциаций, в ДНК каждого человека сохраняется достаточное количество собственно пещерной памяти. Не говоря уж о пещерном наследии.
Когда обезьяны слезли с деревьев и научились пользоваться острыми предметами, они вынуждены были перебраться в пещеры, где нашли защиту не только от хищников, но и от стихии, что оказалось актуально, поскольку они начали терять шерсть. Со временем они приноровились отображать на стенах пещер свои охотничьи фантазии, что поначалу было попыткой практической магии, а потом стало приносить странное и неожиданное удовольствие.
Шло время. Искусство сошло со стен и превратилось в ритуал. Ритуал стал религией. Религия породила науку. Наука привела к большому бизнесу. Бизнес же, если не сойдет с пути ненасытного потребления, приведет тех, кому удастся выжить, обратно в пещеры.
Остается только предполагать, был ли такой синопсис человеческой истории закодирован в генах Михо, и эта загадка под силу лишь умам, подобным тем, что собрались на вилле «Инкогнито». Одно можно сказать наверняка: Михо куда проще было приспособиться к жизни в пещере, чем к жизни с Тануки.
Право слово, ей не в чем было его винить. Ни одно из подобных ему созданий не прилагало столь искренних усилий, но, увы, семейная жизнь не была его призванием. Как ни трудно в это поверить, но Тануки в случаях, когда нужно было угадать потребности женщины или уловить перемену в ее настроении, становился еще беспомощнее среднего мужчины. Например, он заставлял ее таскать воду из ручья и собирать дрова (огонь ему был нужен не для тепла, ему просто нравилось все жареное), когда ей уже не следовало поднимать тяжести. Он никак не мог взять в толк, почему они не могут поочередно или вместе побарабанить всласть по ее округлившемуся животу. Несколько месяцев она приучала его не мочиться в местах, отведенных для приема пищи и сна. А в ночи полнолуния тануки со всей округи собирались у пещеры поплясать и побарабанить, и когда она, притомившись, отправлялась спать, то не могла с уверенностью сказать, кто приходил ее трахать – ее Тануки или пришлый тануки (или целая толпа тануки). На физиологическом уровне это значения не имело, поскольку оргазмы сыпались с той же частотой и интенсивностью, но на эмоциональном…
Эти же эмоции руководили ею, когда она донимала Тануки просьбами устроить хоть какую-нибудь брачную церемонию. Называл же он ее своей женой. Он не то чтобы возражал против свадьбы, просто не знал, как это устроить. В конце концов он попросил совета у лиса. Кицунэ счел идею женитьбы тануки на женщине нелепой и бессмысленной, но именно поэтому она ему и понравилась. Это должно было по крайней мере вызвать гнев как людей, так и богов, и Кицунэ, известному борцу за улучшение человеческой природы, а к тому же главному посланцу богов на земле, было отлично известно, какие существенные преимущества и тайное удовольствие можно извлечь из нарушения табу.
Брачная церемония, предложенная лисом, оказалась синтоистским обрядом, знакомым Михо с детства. Он называется сан сан ку до – трижды три девять раз: присутствующие рассаживаются кружком, и синтоистский священник разливает теплое сакэ. Чаша с сакэ трижды проходит по кругу, и каждый, получивший ее, делает по три глотка за раз. Когда последний из участников церемонии делает девятый глоток – банзай! – священник объявляет пару мужем и женой. Кицунэ вызвался исполнить роль священника.
На таких условиях Тануки, надо ли говорить, охотно согласился стать женихом. Думается, излишне упоминать, что ни священник, ни жених не удовольствовались девятью глотками сакэ. Чаша не переставала ходить по кругу. Снова, снова и снова… В конце концов Михо решила, что она сочеталась браком не менее двенадцати раз, а что до барсука и лиса, то их союз получился столь неразрывным, что никакой суд, трудись он денно и нощно в течение года, не смог бы их развести.
* * *

Дитя явил ось под дуновение летнего ветерка. Михо по-животному присела на корточки над бамбуковой циновкой и выродила его без особых мучений. Как она описывала это позже, у нее часа два тянуло низ живота, после чего из утробы вывалилось нечто вроде комка сливового джема. Стало скользко, мокро и щекотно. Словно головастик выскочил из соломинки для коктейля.
Родилась девочка, и она была само совершенство. Ну да, именно – само совершенство. У нее был материнский слегка кривоватый нос. Однако он никоим образом не напоминал рыльце. И уши ее не тянулись к Полярной звезде. Она была замечательно лысой – с головы до кончиков крошечных пальцев, десны ее были лишены и намека на зубы – как «гуманный» капкан, а о размере мошонки и вопроса не вставало. Собственно говоря, единственной внешней чертой, унаследованной ею от отца, была глуповатая, однако завораживающая усмешка, дразнящая улыбка тануки, одновременно радостная и свирепая, веселая и угрожающая.
Тануки был жестоко разочарован. Он потратил почти год, и это награда за его подвиги и жертвы? Обыкновенное двуногое отродье! Каких и так полным-полно.
Что ж, справедливо подмечено. Однако это дитя было не совсем обычным. Улыбка-то его. И при нужном освещении во взгляде девочки читалось что-то древнее и позабытое. Его пленило то, что она вечно пускала пузыри. То, как она писала где угодно и когда угодно – в точности как он. Как с бесстрашным простодушием цеплялась ручонкой за его лапу.
– Мы назовем ее Казу, – сообщил он Михо, проведя почти две недели в раздумьях.
Поскольку казу называли липкую сладковатую жижу, что скапливается на дне фляг с сакэ, Михо обрадовалась, посчитав выбранное имя знаком отцовского одобрения.
И действительно, шли месяцы, и Тануки любил дочь все больше и больше. Эта любовь была взаимной. Тануки приводил Казу в полный восторг, что вполне понятно. У нее единственной в мире отцом был плюшевый зверек. Играя друг с другом, они сами были похожи на игрушки.
Приятно было бы сообщить вам, что эта правдивая история движется к неминуемому и счастливому концу. Но – увы…
* * *

Когда голые обезьяны окончательно отбились от рук, богам опостылела земная жизнь. Они перенесли свою обитель в высшие сферы, и хотя их влияние на земле оставалось весьма существенным, с течением веков оно становилось все более скрытым и косвенным. К тому времени, о котором мы ведем рассказ, и в тех краях, где все это приключилось, они не слишком часто вмешивались в дела смертных за исключением того, что касалось соприкосновения человека с миром природы. Именно поэтому, как Кицунэ и предсказывал, брак Тануки и Михо привел их в ярость. И лишь настойчивые просьбы Кицунэ (хитроумный, изворотливый лис был для Заоблачной Крепости бесценным посланником) уберегли супругов от божьей кары.
Почти два года Кицунэ удавалось скрывать от богов известие о том, что в результате запретного союза между Зверем-Предком и женщиной на свет появилось дитя. Однако как-то утром, когда лис лакал воду из ручья, его настиг солнечный луч, оглоушивший беднягу, а невидимая рука схватила за хвост и вознесла истошно вопящего лиса на сотни футов над землей. Он тотчас догадался, что кто-то насплетничал богам. Скорее всего кукушка. Все птицы болтливы, но кукушка – это особый случай. По-японски она называется хототогису, что значит, в зависимости от написания, либо «птица иного мира», либо «птица времени». Как в хайку, сочиненной Басе по возвращении после долгого отсутствия в Киото:
И вот снова я в Кио,
Но я тоскую по Кио —
О, птица времени…
Что есть более изысканное, пронзительное и точное выражение мысли «Домой вернуться невозможно». Но мы отвлеклись.
Дело в том, что кукушка со своими мрачными песнями залетает туда, куда прочим птицам не попасть. Впрочем, и это не имеет значения. Важно другое: некто принес богам на хвосте эту новость, что неминуемо должно было привести к печальным последствиям.
* * *

Боги, которые, как наши политические и военные лидеры, никогда особенно не переживали, если приходилось жертвовать невинными жизнями ради «высшего блага», наслали на западное побережье Хонсю могучий тайфун. Правда, в глубину острова он добрался, уже поистратив свою силу, и представлял минимальную угрозу для существ, укрывшихся в пещере. Казу из-за проливного дождя держали внутри, да в пещере кое-где покапывало, вот и все.
Однако едва тучи рассеялись, боги – они не привыкли отступать – вызвали мощное землетрясение. Жителей пещеры трясло, как аспирин в банке, но гора устояла, и хотя грязевые оползни уничтожили несколько деревенек у ее подножия, все, кому удалось укрыться, выжили.
Не успела последняя тектоническая плита перевести дух и обустроиться на новом месте, а Кицунэ уже мчался к пещере. Он-то знал, что теперь начнется. Боги станут засылать демонов, вооруженных всякими демоническими штучками: лихорадками да рвотами, опухолями да горячками, травмами, комами, судорогами, ядовитыми укусами и так далее. И все это колдовство будет метить в Казу. Кицунэ прибавил ходу.
До пещеры оставалось с километр, когда он приметил голову Тануки, высовывавшуюся из дупла. Поначалу лис решил, что его приятеля пришибло землетрясением, но скоро сообразил, что барсук отсыпается после пьянки. От Тануки несло не только и не столько сакэ, сколько смесью вагинальных ароматов, причем, как определил острый нюхом лис, не только человеческих. (В горах встречались и барсучихи.) Мало того, он еще и кровью истекал, а раны заработал явно не при землетрясении: их нанесли крестьяне, с чьими женами и дочерьми он развлекался. Его короткие лапки отекли от чрезмерных плясок, а пузо он себе отбарабанил чуть ли не долыса.
– Уж прости, что я не стану рассыпаться в комплиментах твоему элегантному виду и изысканным манерам, – сказал Кицунэ. – Комплименты заслуженные, но сейчас не до них. Немедленно беги в пещеру: семью оттуда нужно уводить. – Тануки только зарычал и попытался повернуться на другой бок, но лис схватил его за уши. – Слушай меня, жалкий плут!
И объяснил быстро трезвеющему Тануки, как Заоблачная Крепость намерена изничтожить крошку Казу.
Первым порывом Тануки было желание дать отпор, но у него было маловато приемов, да они и не сгодились бы в борьбе с объединенными силами Заоблачной Крепости, и у него хватило-таки ума это сообразить. Кицунэ же множество раз удавалось перехитрить богов, но в данном случае он не намерен был рисковать.
– Выбора у тебя нет, – сообщил он. – Надо немедленно отправлять их подальше от этой страны.
Барсук тяжело задумался.
– Эта Михо, – сказал он не таким скрипучим, как обычно, голосом, – эта Михо – замечательная жена. Насколько это возможно для женщины. Да, конечно, в последнее время она была ко мне не слишком добра…
– Непонятно только почему, – вставил лис, и кончик его языка так и светился ехидством.
– А Казу? Как же это, Казу, детка моя драгоценная! Что же с ней будет?
– Раньше надо было думать, – проворчал Кицунэ. – Привести дитя в этот мир, не позаботившись заранее о его безопасности и счастье, – само по себе преступление, и родителям, виновным в этом, надо удалять гениталии. – Он бы наговорил еще много чего, да заметил в круглых глазенках барсука самые натуральные слезы. Кицунэ положил лапу на плечо Тануки. Никогда прежде он не видел его в таком отчаянии. – Все будет хорошо. Пойдем-ка к ручью, тебе умыться надо. А потом, если хочешь, я провожу тебя домой.
– Ладно, – буркнул Тануки. – Спасибочки. – Но тут призадумался. – Мне сначала надо кое-что найти, – заявил он.
В зеленых глазах лиса мелькнул огонек подозрения.
– Да? И что ж такое тебе надо найти?
Он решил, что где-то в кустах припрятан кувшинчик сакэ.
– Семя хризантемы, – тихо сказал Тануки.
– Вот оно что, – понимающе кивнул Кицунэ. – Понятное дело. Семя хризантемы. Я тебе помогу. Пошли.
* * *

По лесу барсук с лисом мчались сломя голову, но ярдах в тридцати от пещеры остановились, перевели дух и огляделись. Смеркалось, кругом стояла тишина. Под сосенкой неподалеку от пещеры Казу играла с соломенной куколкой. У входа жарился на углях ямс к ужину. От этого запаха у Тануки слюнки потекли, и Кицунэ еле его удержал.
– Михо внутри, – сказал лис. – Очень хорошо. Я пойду поговорю с ней. Спасу твою голову от встречи с горшком.
– Вот спасибо. У меня голова и без того раскалывается. Кицунэ скрылся в пещере, а Тануки подошел к Казу.
Увидев его, она радостно заверещала.
– Папа! – Он нагнулся, и они обнялись. – Папа идет кушать? – спросила она. Она обожала смотреть, как отец с искренним пылом накидывается на еду.
При упоминании о еде Тануки невольно повернул голову к дымящемуся ямсу, и его ротовую полость вновь затопила слюна. Однако, продемонстрировав сдержанность, какой не предположили бы и знатоки тануки, он вновь обернулся к дочери.
– Не идет, – произнес он, едва ворочая в вязких потоках языком. – А вот ты открой рот. И пошире.
Девчушка сделала как было велено – она думала, ее угостят медовой сотой или сладкой ягодкой.
– Нет, не чтобы есть, – сказал отец. – Открой пошире. Немного пощиплет и перестанет. Не бойся! Тануки не боятся.
И с этими словами он вдавил семя хризантемы в нёбо Казу. Она поморщилась, на глазах выступили слезы, но она терпела, а он давил все сильнее и сильнее, и семя глубоко вошло в мягкую ткань нёба. Он залепил дырочку воском – пока не зарастет.
– Ты должна кое-что пообещать папе. Это очень, очень важно. Ты меня слушаешь?
– Да, – ответила она, слегка закашлявшись.
– Никогда-никогда, даже когда вырастешь, станешь взрослой дамой, как твоя мама, никогда не вынимай изо рта то, что я туда положил. Поняла? Обещаешь?
Казу едва исполнилось два с половиной года, но она была на редкость сообразительной. Она поняла, что от нее требуется. И пообещала. Наградой и утешением ей был кусок сладкой рисовой лепешки, которую Тануки прихватил для нее из мешка с ворованным добром, припрятанного на склоне горы. Он снова ее обнял.
– А теперь давай беги в пещеру, посмотри, чем это мама с лисом занимаются?
Девочка скрылась в пещере, Тануки несколько мгновений смотрел ей вслед, а затем развернулся так стремительно, что мошонка запарусила, и исчез в лесу.
* * *

Всего несколько часов спустя, когда луна скрылась и ночь стала настолько черной, что даже пластический хирург Майкла Джексона не сумел бы ее хоть чуточку осветлить, Михо и Казу тихонько спускались с горы.
Михо по совету Кицунэ собиралась держать путь к морю.
– Может, сумеешь уговорить какого рыбака отвезти тебя до Койсю, – сказал лис. – Если придется, расплатись своим телом. В Койсю найдешь другую лодку, чтобы переправиться через пролив. Может, какую новомодную, как ее, моторизованную. Возможно, придется и там с кем переспать, но не спеши – вдруг твой костюмчик тебя выручит.
На Михо было мужское кимоно, оставшееся у Тануки со времен Киото. Кицунэ помог ей соорудить из сухого мха парик и накладную бороду. Казу сидела у нее на спине в закрытой плетеной корзине, из которой торчали ветки. Если не приглядываться – ни дать ни взять старик с хворостом идет.
Встретимся в Когнито, счастье мое,
Кто-то точно решит, что мы спятили,
А ты будешь блистать инкогнито —
С усами и в клоунском платье.
* * *

Надо признаться, перспектива нового приключения будоражила Михо. Всю жизнь ее разбирало любопытство. И именно любопытство толкало на немыслимые поступки, заставляло принимать романтические решения, вследствие которых она и попала в нынешнее затруднительное положение.
Отъезд был неизбежен, и от этого становилось легче. Еще до того как она узнала, что вызвала гнев богов – вот уж ханжи! – Михо готовилась покинуть гору. Отлучки Тануки становились все продолжительнее, домой он возвращался либо пьяный, либо с похмелья, весь в грязи, провонявший блудом. Впрочем, чему тут было удивляться? Да и не он один во всем виноват. Она по собственной воле вышла замуж за тануки. А тануки… он тануки и есть. Однако для воспитания впечатлительной девочки обстановка была неподходящая. Тем более если учесть, что в жилах ребенка тоже течет кровь тануки.
Когда-то, когда Михо собирала вещи, намереваясь покинуть монастырь, настоятель зашел к ней попрощаться. Он посмотрел на нее пристально и сказал:
– Помни, оно есть оно, и ты есть оно, и ошибки быть не может.
Она не совсем поняла, что значат его слова. И вообще не была уверена, что они что-то значат. Может, это была очередная буддийская заумь, рассчитанная на то, чтобы обуздать вольный разум. Тем не менее эти слова действовали на нее умиротворяюще, придавали гибкость и силу, и она резво пробиралась между скалами и спускалась с крутых склонов, шепча их себе и наслаждаясь их звучанием:
«Оно есть оно.
Ты есть оно.
Ошибки быть не может».
На нёбе у Казу созрел нарыв. Помня о своем обещании, она его не трогала, даже языком. Но иногда повизгивала от боли. Михо, решив, что девочка капризничает, потому что хочет спать и устала сидеть в корзине, как могла ее утешала. Старалась не трясти. Пела колыбельные.
Так и брели мать с дочерью сквозь тьму. Без отдыха. Без сожалений. Шли вперед и вперед, к тому, что их ожидало. Но разок Михо все-таки остановилась. Откуда-то сверху, с гор, они с Казу – которая тут же перестала хныкать – услышали знакомый звук, слабое ритмичное эхо чьей-то безымянной, безудержной радости.
Пла-бонга. Пла-бонга. Пла-бонга.
ЧАСТЬ II

Она была из тех женщин, что находят очарование в смене времен года.
Сестра ее была и того хуже. Та находила сексапильными клоунов.
– Ну разве не прелестно, разве не восхитительно, – умилялась Бутси, – как потихонечку укорачиваются дни, и воздух легонько целует тебя – но уже поцелуем осени.
Пру фыркала. Пру пожимала плечами. То, что сестра приписывала оскуляторные качества времени года, для которого характерны увядание и гниение, она считала хрестоматийным примером метафорических излишеств. Теперь, когда купальник больше не делал ее привлекательной, Пру было плевать, сколько длится лето. Конец анемичного сиэтлского лета – с поцелуем осени или без оного (стоял всего лишь август) – для Пру имел значение только потому, что возрастала вероятность скорого появления в городе одной, а то и двух цирковых трупп.
И в самом деле, не прошло и двух недель, как об этом было объявлено. Сестры по обыкновению вместе смотрели шестичасовые новости, и тут дали рекламу так называемого «Всем шоу шоу», которым, как сообщил закадровый голос, должна была открыться через десять дней Главная арена.
На экране замелькали звери, булавы, артисты в расшитых блестками костюмах, и все это под безудержный аккомпанемент духового оркестра. Камера замерла на обольстительной азиатской красотке в бриджах и черных замшевых ботфортах. Женщина, манерно поводя глазками, нарочито угрожающе щелкала хлыстом, а за ней полукругом стояли на желто-красных тумбах семеро забавных, мультяшного вида зверьков. Невысокие, с метр ростом зверьки с вытянутыми мордочками не сводили глазок-бусинок со своей повелительницы, готовые по первому ее приказу продемонстрировать свое искусство. Двое аж приплясывали на месте.
– Впервые на североамериканском континенте, – вещал за кадром шпрехшталмейстер, – уникальная, невиданная труппа, экзотический ансамбль редчайших животных: несравненные акробаты тануки из джунглей Юго-Восточной Азии, таинственные и загадочные существа, которых поймала, приручила и обучила презабавнейшим и захватывающим дух трюкам несравненная искательница приключений мадам Ко.
– Бог ты мой, – воскликнула Бутси, – ну и миляги!
– Какие-то они туповатые, – сказала Пру.
По правде говоря, Пру почувствовала в танаках (она плохо расслышала название) странную притягательность, однако так расстроилась из-за того, что за тридцати-секундную рекламу только разок мелькнули красный нос, белые щеки, гофрированный воротник и широкие панталоны, что не расположена была ими восхищаться. Как только реклама закончилась, она в легком раздражении встала и направилась на кухню за стаканом томатного сока. Разумеется, на самом представлении в клоунах недостатка не будет, но все-таки…
– А что это у них между ног висело? – спросила Бутси, когда Пру вышла. – Уж не…
– Точно нет. Такого быть не может.
Пру решила, что сок из банки можно облагородить несколькими каплями лимонного сока. Она полезла в овощной ящик холодильника, и тут Бутси заорала из гостиной:
– Пру! Скорее! Беги сюда!
Бутси звала так настойчиво, что ее младшая сестра захлопнула дверцу холодильника и нехотя поспешила в гостиную. «Ну что еще», – подумала Пру. Томатный сок она с собой не прихватила.
– Погляди-ка на этого священника, – сказала Бутси, показывая на экран, где мужчину в сутане вели в наручниках по залу прилета, какие бывают обычно в аэропортах тропических стран третьего мира.
Пру не успела хорошенько вглядеться, как на экране возникла картонная коробка, наполненная полиэтиленовыми пакетиками с бежевым порошком. Так же внезапно камера вернулась к мужчине в наручниках, которого теперь запихивали в джип, похоже – американской военной полиции.
Сложив два и два, Пру сообразила, что французский католический священник, летевший из Бангкока в Лос-Анджелес через Манилу, был задержан в аэропорту Аганьи на Гуаме: оказалось, что под церковным облачением он был весь обвешан упаковками наркотиков.
– Он тебе Дерна не напоминает? – сказала Бутси. – Посмотри-ка! Разве не похож?
– М-да… Вроде да. Сходство есть. Только этот куда старше.
Бутси взглянула на Пру сочувственно и озабоченно: так она обычно смотрела на особо некомпетентных сотрудников почты, где работала. (В новостях уже показывали, как студенты возмущаются проектом системы противоракетной обороны США.)
– Старше? Старше Дерна? Это вряд ли. Дорогая моя, Дерн пропал уже…
– Да знаю я, знаю, – вздохнула Пру. – Дерн пропал двадцать семь лет назад.
– Двадцать восемь!
И сестры, застыв перед мерцающим экраном, впали в состояние то ли глубокой задумчивости, то ли ступора.
* * *

Приблизительно в то же время, плюс-минус несколько часов, хорошенькая двадцатилетняя девушка проснулась в Бангкоке в незнакомой постели. Ее псевдоним (она предпочитала считать это боевой кличкой) был «мисс Джинджер Свити». Ее настоящее имя к делу не относится.
На сортировочной станции в мозгу мисс Джинджер Свити пошла сцепка микроскопических вагончиков. Поезд, заскрипев, дернулся вперед. Сначала мисс Джинджер Свити вспомнила, что находится в «Зеленом пауке», уютном подпольном отельчике, ориентированном на клиентов, испытывающих отвращение к расплате по кредитной карточке, а также предъявлению удостоверений личности и приему незваных посетителей: это были люди отнюдь не из низших слоев общества, а просто осторожные.
Далее, по мере того как локомотив ее мозга набирал скорость, мисс Джинджер Свити вспомнила, что за мужчина, к которому она повернулась гладкой бронзовой спиной, лежит с ней рядом. Странный такой. Милый. Даже симпатичный. Но определенно необычный.
Уверял, что француз, но по-английски говорит как американец. Собственно, он говорил так, как должен был бы Говорить Уильям Фолкнер. И зовут его Дики. Dickey! 8 Нельзя сказать, что мисс Джинджер Свита объездила весь мир (она всего несколько лет назад покинула трущобы Чаньмея), но и невежественной сельской девчушкой ее тоже назвать было нельзя. Она была, как непременно сообщила бы вам, студенткой университета, изучала сравнительное литературоведение и, да, занималась проституцией в Патпонге, но исключительно для того, чтобы оплатить учебу. И мисс Джинджер Свити было отлично известно, что никакая французская мать не назовет сына Дики.
А еще – этот Дики до нее не дотронулся. (Она провела рукой между ног, чтобы в этом удостовериться.) Он был мужчина красивый, высокий, стройный, с моложавым лицом: несмотря на серебрившуюся в волосах седину, было в нем что-то мальчишеское, так, по ее мнению, мог выглядеть Том Сойер. И хотя мисс Джинджер Свити была рада отдохнуть во время работы, она не очень бы расстроилась, если бы он взял то, за что заплатил.
Но он ее не тронул. Во всяком случае, в общепринятом смысле. Что он сделал, так это ее обнюхал, однако – тут же напомнила она себе – в этом не было ничего грубого или патологического. Он оглядел ее с явным одобрением, а затем стал нюхать, как нюхает знаток вино; он обнюхал ее надушенную шею, соски, подмышки, наконец опустился до пупка. Однако южнее не продвинулся.
Мисс Джинджер Свита не без профессиональной гордости отметила, что это обонятельное исследование не оставило мужчину равнодушным. Когда он лег на спину, простыня, которой он был укрыт, настолько заметно вздыбилась, что мисс Джинджер Свита, глядя на этот бугор, не могла не вспомнить… Моби Дика. За два с лишним года работы в Патпонге ей изрядно надоела демонстрация мужской силы, однако по какой-то причине очертания этого невидимого глазу фантома, с первозданной скромностью укрытого аллегорически белой тканью, пробудили в ней самой исследовательский инстинкт. Но когда она предприняла попытку обозначить свои притязания на интересующий ее объект, он оттолкнул ее руку.
Дики объяснил, что влюблен. У него есть невеста, которая сейчас в тысячах миль от Бангкока.
– Тогда ладно.
Она улыбнулась, якобы оценив его благородство, но в ее тайском сознании это никак не укладывалось. Его подружка уехала далеко-далеко. Мисс Джинджер Свити тут, рядом. Есть возможность получить удовольствие. Так в чем проблема?
Тогда она напомнила себе, что Дики приехал в Патпонг не за удовольствиями. Обычно мужчины посещают бангкокский квартал развлечений (маленький Лас-Вегас без игорных домов и излишней мишуры) ради секс-шоу, баров с девочками, дискотек, выпивки, экстази, героина, тайского массажа и вольных ночных бабочек. А вот Дики, ее Дики, приехал сюда купить гитару.
Не то чтобы приобретение его не обрадовало. Он был в таком восторге от нового инструмента (дешевой тайской подделки под «Martin D-28»), что мисс Джинджер Свити подозревала, что он ее и снял только для того, чтобы было с кем разделить радость. Наверняка имелись ь второстепенные причины, решила она: потаенное одиночество и, да, даже желание, как бы тщательно он его ни подавлял. Сами посудите. Приведя ее в свой номер в «Зеленом пауке», где царили ароматы тикового дерева и заплесневевшего шелка, он настроил гитару и исполнил для нее понравившуюся ей песню про реку, апельсины и девушку с точеным телом, и, хотя он вовсе не походил на Леонарда Коэна, получалось весьма недурно. Она вознаградила его аплодисментами, и он бы сыграл и спел весь свой репертуар, да только она скинула нижнее белье, а этого его музыкальная натура вынести не могла.
Мисс Джинджер Свити перевернулась на другой бок. Когда она целовала его перед сном, вид у Дики был грустный – как она предположила, он разрывался между желанием и желанием не желать, но теперь он сидел в кровати и улыбался во весь рот. Дики сверкал, как витрина ювелирного магазина. Наверное, он что-то для себя решил.
– Почему улыбаться? – спросила она. – Можно лопнуть от радость.
Когда оказалось, что его веселье не имеет никакого отношения к ней, она слегка обиделась, но и успокоилась.
– Ах, мисс Джинджер Куки, – сказал он, перепутав ее имя, но продолжая улыбаться, – что ж, ты узнаешь об этом первая. – Он откашлялся. – Понимаешь, сегодня ночью, а точнее, под утро, я бросил школу, школу из кошмара.
Мисс Джинджер Свити не хватало ни знания английского, ни интеллекта, чтобы уразуметь это сообщение, и она была всерьез озадачена. Она попросила повторить это по-французски, но по-французски он говорил плохо, еще хуже, чем она, и ей ничего не оставалось, кроме как с любопытством поглядывать на него, почесывая длинным алым ногтем глаз.
– Видишь ли, – сказал симпатичный, но загадочный французский псевдо-Фолкнер, лежавший с ней в одной постели, – уже много лет, всю мою взрослую жизнь, меня мучил один и тот же сон, прямо скажем – кошмар. В этом сне я всякий раз снова оказываюсь в школе. Иногда в колледже, но чаще – в школе. В этот день контрольная или важный экзамен, и я, войдя в класс, вдруг понимаю, что совершенно не готов, то есть вообще. Я не отвечу ни на один вопрос и даже учебников не могу найти, чтобы хоть полистать напоследок. Иногда я даже нужный кабинет не могу отыскать.
Он стукнул себя по лбу, показывая затруднительность своего положения.
– Или же, – продолжал он, – я должен делать доклад перед всем классом. Я встаю, и тут вдруг до меня доходит, что мне нечего сказать. Или же я потерял домашнее задание, а то и просто его не сделал, и все сдают тетради, а я – нет. Улавливаешь? Варианты разные, но тема всегда одна – растерянность, волнение, страх, ощущение полной беспомощности.
Мисс Джинджер Свити кивнула. Ей нравилось обсуждать «темы».
– Не сосчитать, сколько сотен ночей отравил мне этот сон. Сколько раз я просыпался в поту, в панике, и потом весь день был испорчен. Но штука в том, что школу из кошмара окончить невозможно. Никогда! Ты обречен мучиться до самой смерти, и мучения, возможно, продлятся даже в аду.
Однако – однако! – сегодня ночью (или под утро) я ее бросил. Швырнул портфель на пол и ушел. И назад не собираюсь. Все, с кошмарной школой покончено раз и навсегда! Я знаю – я это чувствую, – этот жуткий сон мне больше никогда не приснится. Я эту школу бросил. – Его улыбка стала еще шире. – Ты и представить себе не можешь, как это раскрепощает, какой груз с меня свалился. Таким свободным в последний раз я себя чувствовал двадцать пять лет назад, когда принял решение остаться в… – Он умолк. Мощности в улыбке поубавилось, но она все равно сияла.
– Хорошо. Очень хорошо, Дики. – Она сложила ладошки в буддистском приветствии. – Люблю история с хороший конец. – Она взглянула на свои изящные часики. Если он захочет, можно по-быстрому успеть.
Увы, бывший школяр был целиком поглощен вновь обретенной свободой. Ну и пусть. Странный он все-таки. Она выскользнула из кровати, подхватила трусики (лифчик ее грудкам-пышечкам не требовался), взяла сумочку и отправилась в ванную совершать туалет.
Университет Махидол9 находился в Накхонпатхоме – от Бангкока час на автобусе. В двенадцать семинар, на котором она собиралась ознакомить аудиторию со своей оригинальной теорией, согласно которой Рембо, французский поэт, не раз шокировавший общество, испытывал влияние Шекспира; а именно: весь его подход к поэзии основывается на монологе Бедного Тома из «Короля Лира», и нужно было время, чтобы подготовить доклад. Ей не хотелось оказаться в положении героя сна Дики. И не хотелось, чтобы ее мучили подобные сны. Мисс Джинджер Свити должна была учиться безукоризненно. Учение не только удовлетворяло ее внутреннюю потребность, это был пропуск на выход из Патпонга.
Время от времени она заставляла себя думать о кузине Суп (боевая кличка – мисс Пепси Плиз). Мисс Пепси Плиз когда-то была ослепительно хороша, как кинозвезда, но за семь лет в Патпонге… Когда мисс Джинджер Свити видела ее последний раз, лицо той напоминало мойку с грязной посудой – жирное, грубое, потасканное, измученное. Таких, как она, было много, а девушки, которым совсем не повезло, еще и СПИД подхватили. Крася губки, мисс Джинджер Свити снова напомнила себе, что у ее истории должен быть хороший конец.
Когда мочевой пузырь был опорожнен, глаза подведены, длинные черные волосы тщательно расчесаны, она вернулась в спальню. Дики сидел на краешке кровати и смотрел телевизор, смотрел напряженно и сосредоточенно. Улыбка от уха до уха бесследно исчезла, лицо приняло озабоченное и встревоженное выражение.
– Боже ж ты мой! – бормотал он. – Боже ж ты мой! Вот дерьмо-то.
Поскольку в телевизоре говорили по-английски, она догадалась, что Дики включил Си-эн-эн. Наверное, где-то стихийное бедствие или террористический акт. Она чувствовала, что Дики – натура эмпатическая.
Но на экране она увидела католического священника в наручниках, а вокруг – полицейских. Мисс Джинджер Свити пожала плечами и вскинула свежеподведенные бровки.
Но Дики… Дики сидел как громом пораженный.
– Господи Иисусе, – твердил он. – Фоли сцапали. Сцапали… Дерн попался.
* * *

Приблизительно в то же время, плюс-минус несколько часов, когда мисс Джинджер Свити пыталась убедить изумленного преподавателя и нескольких равнодушных соучеников, что лепет Шекспира про броды, болота и пучины вдохновил Рембо на создание такого уникального произведения, как «Une saison en Enfer»,10 другая хорошенькая азиатская женщина тоже держала речь. Женщина эта была лет на десять старше мисс Джинджер Свити, она была величественнее, ярче, походила скорее на японку, нежели на тайку, и расхаживала в этот момент перед «Кау-Пэлас»11 в Сан-Франциско, ожидая такси в аэропорт.
– Шоу в Сан-Франциско еще три дня, так? Потом в Поркленд.
– В Портленд.
– Ну, в Портленд. Когда вы в Сиэтл, я вернуться. Назад в шоу, снова-здорово.
– Не вернешься, Лиза, – покачала головой ее спутница. – Сама отлично знаешь, что не успеешь. И вообще ты подписала контракт. У тебя обязательства перед цирком. Ты снялась во всех этих чертовых рекламах, а в них сколько тысяч вложено. Не можешь же ты всякий раз, как петух в задницу клюнет, вот так все бросать.
Спорила с Лизой Ко женщина-клоун по имени Бардо Боппи-Бип (не путать с Генеральным секретарем ООН, ни с бывшим, ни с нынешним). Сторонний наблюдатель не признал бы Бардо Боппи-Бип, поскольку она была не в цирковом костюме, а в джинсах, футболке «Харлей Дэвидсон», сапогах со стальными носками и в бейсболке, плотно сидевшей на абрикосового цвета волосах, коротких, как у десантников.
– Зачем петух, зачем задница? – возразила Лиза Ко, глядя в ту сторону, откуда должно было приехать такси. – Я сказать, неотложное дело.
– Сказать-то сказала. Но в чем срочность, так и не объяснила. И что получается: ты смотришь новости – про Лаос там не было ни слова, я проверяла, – и слетаешь с винта, всю ночь молчишь и психуешь, чуть не срываешь номер, а теперь вдруг мчишься куда-то в Азию, даже не поставив в известность дирекцию.
– Я писать записку. – Она нервно обернулась на «Кау-Пэлас»: хоть бы никто из цирковых не вышел, пока такси не подъехало. Туман с залива был недостаточно густым, чтобы ее укрыть.
– Очень благородно с твоей стороны! Очень продуманно. В суде это тебе непременно поможет. В этой стране девиз один: шоу продолжается! Лично я предполагаю, что твое «неотложное дело» как-то связано с парнем, за которого ты собираешься замуж. Если тебе так не терпится его увидеть, возьми и пришли ему билет, пусть прилетает сюда. Так будет лучше для всех.
Лиза замотала головой так, что вздрогнула каждая прядка иссиня-черных волос, а высокий шелковый воротник нефритово-зеленого платья пошел складками.
– Так нельзя. Не получится. – Она помолчала. – И я не знать, будем мы жениться, не будем.
Бардо Боппи-Бип задумалась. А потом сказала ласково, с улыбкой, в которой уязвимости было не меньше, чем иронии:
– Так, может, теперь появится шанс у меня?
В ответ Лиза только буркнула что-то по-лаосски.
Желтое, как зуб курильщика в разнеженном рту утра, такси наконец приехало. Лиза, стоявшая опустив голову, вдруг подняла на Бардо Боппи-Бип умоляющий взгляд. В глазах ее блестели слезы.
– Ты о моих детках заботиться? Правда?
– Ну разумеется.
– Прошу…
– Расслабься. Твои малыши так рвутся на сцену, что я и сама могла бы с ними выступать. А что, черт подери, может, я и заберу у тебя номер. Зимой покажу тануки в своем телешоу на кабельном.
– Нет-нет, прошу, не надо! Только беречь их. Помнишь как?
– Ты мне все записала. Расслабься. И давай дуй как можно скорее обратно. Я присмотрю за твоими зверушками и постараюсь сохранить тебе место в шоу.
– Спасибо.
Благодарность была искренней, но когда Бардо Боппи-Бип шагнула к ней, чтобы обнять на прощание, Лиза уже открыла дверцу, поставила на сиденье сумку и уселась в машину. «До свидания!» она все-таки крикнула. Такси тронулось с места, унося к международному терминалу аэропорта Сан-Франциско «несравненную искательницу приключений мадам Ко», которая выглядела далеко не такой уверенной, как в рекламном ролике.
* * *

– До вечера, сестренка. – Держа в руке коробку для завтрака с нарисованным на крышке Винни Пухом, Бутси направилась к двери – она спешила на остановку автобуса, который вез ее до «Куин Энн», одного из сиэтлских отделений почтовой службы США. На пороге она остановилась. – Должна признаться, у меня до сих пор сердце заходится, как подумаю, до чего тот французский священник похож на Дерна.
– Забудь об этом. – Пру отхлебнула томатного сока. – Французский священник – это французский священник.
Бутси взялась за дверную ручку.
– Ты сегодня работу искать собираешься?
Пру – ее уволили из чертежниц, когда в «Боинге» начались сокращения, – смущенно улыбнулась:
– Ну… и да, и нет.
– Как это – и да, и нет?
– А вот так… – ответила Пру нерешительно. – Я тут слышала, что на Главную арену сегодня приезжает цирк, возможно, они будут нанимать на временную работу. Ну, понимаешь, пока шоу будет идти в Сиэтле. Так что я, наверное, попробую сначала там устроиться, а уж потом буду рассылать резюме.
– И что ты, скажи Христа ради, собираешься делать в цирке? Будешь у клоунов на подхвате? Или, может, будешь слонов мыть? Я думала, этим занимаются только двенадцатилетние мальчишки.
– А какого хрена все лучшее должно доставаться двенадцатилетним? Времена изменились.
– Это точно. Раз даже приличные дамы среднего возраста используют подобные выражения. – Бутси открыла дверь и выглянула наружу. – Облачно, – объявила она. – И довольно прохладно. Как было бы чудесно, если бы сегодня начала желтеть листва.
* * *

Не успела мисс Джинджер Свити, виновато сжимая в кулачке не заработанные, по ее мнению, чаевые, выйти из «Зеленого паука», а Дики уже накручивал диск старомодного черного телефона. Когда ему ответили, он заговорил по-лаосски, и на том конце провода его не поняли, хотя лаосский во многом схож с тайским. Решив, что это из-за его южного акцента, Дики перешел на напевный детский лепет, который в этой части света легко проходит как английский.
– Надо говорить Ксинг.
– А?
– Говорить Ксинг. Ксинг!
– Ксинг нету. – Голос принадлежал зрелой женщине – возможно, матери одного из напарников его знакомого.
– Где Ксинг? – А?
– Где? Где Ксинг? Очень важно.
– Сегодня не знать.
– Когда? Когда дома?
– Не знать. Может, завтра.
Это его никак не могло удовлетворить. Горло Дики сжималось, как лапа панды вокруг земляного ореха. Он судорожно соображал, что делать, но тут мама-сан соизволила сообщить:
– Вечером Ксинг идти Патпонг.
О! Прекрасно! Дело пошло.
– Где? – спросил Дики, которому было известно, что Патпонг – не просто большой район, там три улицы носят название Патпонг, и от адресов поэтому столько же проку, сколько от именных табличек на мухах. Не дав своей собеседнице ответить, что она «не знать», Дики выстрелил следующим, возможно, столь же бесполезным вопросом: – Что он делать в Патпонг?
– Идти глядеть Элвисьют.
Дики едва не завопил от счастья. Радость бурлила в нем, как пузырьки в бокале шампанского. Элвисьют! Теперь остается только узнать, где сегодня вечером выступает самый знаменитый бангкокский имитатор Элвиса Пресли, и, если повезет, Дики сможет отправиться обратно в Лаос, чтобы сделать… чтобы сделать то, что сейчас еще можно сделать.
– Kay ру нах, – поблагодарил он женщину на своем фолкнерианском тайском. – Да поют будды в твоем соусе чили.
* * *

День шел медленнее, чем ползет по мочеточнику почечный камень размером с грецкий орех. Было по обыкновению сыро и душно, а кондиционер в отеле «Зеленый паук» работал в четверть силы. Дики сидел голый в плетеном кресле и пытался бренчать на гитаре, одним ухом прислушиваясь к телевизору. Си-эн-эн не сообщал никаких подробностей об аресте Дерна, зато Дики узнал, что по причине неожиданного тайфуна вчера были закрыты все аэропорты на Филиппинах – этим и объяснялось, отчего Дерн, который должен был делать пересадку в Маниле, оказался на Гуаме. По-видимому, самолет пролетел Манилу и сделал незапланированную посадку – на острове, который оставался под контролем американцев, что подразумевает параноидальную систему безопасности, гиперусердных таможенников и натасканных на наркотики собак. Что ж, Дерн сам подставился. И Стаблфилд тоже.
Гитара, которую Дики купил на одном из тех рынков, где можно купить «Ролекс» за двадцатку и туфли «Гуччи» за сороковник, неопытному человеку показалась бы настоящей щегольской «Martin D-28». Вплоть до инкрустации «в елочку», или, как ее иначе называют, «селедочный хребет».
– Селедочные хребты настоящие? – спросил Дики продавца.
Тот чуть не онемел от изумления, но тут же пришел в себя.
– Да-да! Очень настоящие! Самые лучшие! Первый сорт!
– Великолепно, – сказал Дики. – А это хребты девственных селедок?
Несколько мгновений несчастный продавец разрывался надвое: никак не мог понять, то ли у него не хватает знаний в области, необходимой для успешной торговли поддельными гитарами, то ли покупатель спятил. Но медлил он недолго.
– Да! Конечно! Лучшие хребты, лучшие селедки! Две… две… двестенные. Первый сорт! Нет проблем!
Вспомнив эту беседу, Дики улыбнулся победной улыбкой мальчишки-южанина. И снова помрачнел. Он постучал по инкрустированной деке. Погладил гриф. Нежно перебрал струны. Наконец, поглядывая то и дело в телевизор, попытался наиграть мелодию Фила Окса, но дальше первого куплета не продвинулся. То же самое было с любимыми песнями Боба Дилана и Нила Янга. Он не мог вспомнить даже «Сюзанну» Коэна, которую только прошлой ночью так отлично исполнил для ночной бабочки свободного полета.
Но была в его репертуаре одна песня, текст которой никогда – вне зависимости от количества неприятностей – не стерся бы из памяти, и Дики играл ее снова и снова, пока тянулся этот нескончаемый день.
На встречу в Когнито, милая,
Свое прошлое с собой не потащим.
А будущее нам напомнит:
Тайна главная – в настоящем.
Раз уж одни мы в Когнито,
Одежду мы быстренько скинем,
Но, хоть будем голы как соколы,
Никогда своих масок не снимем.
И Золушка в наряде инкогнито,
Говорят, на балу побывала.
Всегда ровно полночь в Когнито
На черных часах в центре зала
Нам с тобой суждено жить в подполье,
Лишь инкогнито нам по плечу.
Жди меня там, где ни солнца, ни поля,
А ксивы и травку я прихвачу.
Так приезжай скорее в Когнито,
Тебя я не выдам и буду рядом.
Из рая мы выскользнем в заднюю дверь,
И тайком погуляем по аду.
Инкогнито
Инкогнито
Там дни – как миражи
Инкогнито
Инкогнито
Там правда краше лжи.
* * *

Когда социализм переходит некую грань, он превращается в тоталитаризм. Капитализм же, доведенный до крайности, напротив, становится анархией. Те, кто ставит под сомнение точность последнего наблюдения, никогда не ходили по улицам Бангкока.
По этой самой причине – капитализм вышел из-под контроля, вследствие чего воцарился хаос, – Стаблфилд и отказывался летать в Бангкок (во всяком случае, так он это объяснял). Однако непрерывные конструкция, деконструкция и реконструкция, нескончаемая торговля, возрастающее загрязнение окружающей среды, отупляющий мозги шум и круглосуточная круговерть не останавливали Дерна, и время от времени он отваживался нанести туда визит; Дики же почему-то манил этот город, что было тем более странно, поскольку Бангкок – Большой Буйный Безобразник – коренным образом отличался от всего того, что он любил в Лаосе. Возможно, в этом крикливом и шумном городе его очаровывала причудливая смесь мягкой, ясноглазой буддистской доброжелательности и бесстыжей улыбчивой торговли сексом, однако и к тому, и к другому он лишь принюхивался (что могла бы подтвердить мисс Джинджер Свити).
Бангкок – город контрастов, это хуже чем клише, это банальность и пошлость, и не только потому, что это совершенно очевидно, но и потому, что в некотором смысле каждый большой город – город контрастов. Разве роду человеческому не свойственна противоречивость, разве мы не обитаем на дихотомической планете, болтающейся во Вселенной, которая, судя по всему, сама насквозь парадоксальна? Но следует, однако, заметить, что контрасты Бангкока слишком уж ярки и резки, так что за норму это принять трудно.
Бангкок – это и ультрасовременный джаггернаут12 в стиле хай-тек, и вязкая азиатская истома; он как ни один другой мегаполис балансирует между острым и сладким, мягким и твердым, высоким и низким. Это шелковая циркулярная пила, лакированный отбойный молоток, разврат в поясе верности, оцифрованная молитва. Его бесчисленные часовни и храмы окутаны облаками выхлопных газов, его бесчисленные пороки и преступления озарены нежнейшими улыбками, и при всем при этом Бангкок умудряется с благородной грацией удерживать равновесие, и грация, хоть и заученная, не теряет естественности, а благородство реализуется сутенерами и шлюхами.
Ладно, хватит. Нет смысла талдычить вам про Бангкок и его парадоксы, про шумливое смешение святости и разнузданности. Для наших целей вполне достаточно сообщить, что приблизительно через полчаса после заката Дики Голдуайр, волнение и нетерпение которого дошли до предела, запер новую гитару в гостиничном номере и рискнул выйти на улицу – в вышеупомянутые суету и неразбериху.
Воздух, знойный и плотный, словно растопырил толстые красные пальцы, пальцы пекаря, месившие прохожих будто тесто. Такую погоду Бутси Фоли вряд ли назвала бы «очаровательной», хотя – как знать.
Улицы по обыкновению кишели людьми. Их было почти что поровну: бизнесменов в полотняных костюмах, девиц в микроскопических юбочках и монахов в оранжевых балахонах. К ним примешивалась толика белых мужчин в брюках цвета хаки и белых рубашках – такова униформа иностранцев из местных. Дики был одет точно так же, для того чтобы не выделяться, однако стоило ему оказаться около «Сафари» или какого другого бара, облюбованного его бывшими соотечественниками, он спешил перейти на другую сторону улицы – боялся, хоть это и было маловероятно, что его узнают.
(Кто живет по наитию?
Тот, кто в Когнито едет.
На завтрак он жрет интуицию,
На обед паранойю цедит.)
Самый быстрый и эффективный способ передвигаться по Бангкоку – водное такси, но поскольку от «Зеленого паука» до реки почти столько же, сколько до Патпонга, Дики выбрал тук-тук. Прошло сорок минут, прежде чем трехколесная штуковина доставила его к северной границе района. Дороги Патпонга уже много лет были закрыты для колесного транспорта, поэтому ему предстояло продолжить путь пешком, что оказалось даже кстати, поскольку он понятия не имел, в каком из многочисленных клубов выступает Элвисьют.
По периметру Патпонг патрулировали вольные проститутки – те немногие, которые не работали в барах и не батрачили на сутенеров (и посему их постоянно донимали, а то и угрожали физической расправой те, кто хотел бы ими владеть или распоряжаться). Дики поискал глазами мисс Джинджер Свити и, не увидев ее, расстроился и обрадовался.
Но… стоило ему пройти несколько шагов, и он столкнулся с Профессором.
* * *

Профессором называл его Дики. Больше никто, хотя могли бы: от этого старичка исходила столь густая аура академизма, что при виде его кто угодно вспомнил бы про школьные кошмары.
Это был тщедушный человечек с всклокоченными седыми патлами, в круглых железных очёчках, в мешковатом синем костюме, тут и там присыпанном пеплом, с буро-коричневым галстуком в подтеках от соуса чили, в коричневых башмаках, о которые, судя по всему, точил зубы целый выводок юных ротвейлеров, и лицо его всегда хранило выражение величественной серьезности, но впечатление портил блуждающий и отрешенный взгляд. Его легко было вообразить профессором физики в университете Махидол.
Уже лет двенадцать Дики раза два-три в год заявлялся в Бангкок, и всякий раз, стоило ему оказаться в Патпонге, как через минуту-другую откуда ни возьмись возникал Профессор. Шаркая изжеванными полуботинками, он подходил к Дики, как подходил к каждому одинокому мужчине (и к европейским парам, если это были туристы), дружелюбно приветствовал его и задавал один и тот же вопрос – вежливо и уважительно, как осведомлялся бы у уважаемого коллеги, не желает ли он выступить на конференции по перезаряженным субатомным частицам:
– Мистер, хотеть смотреть, как девушка трахаться с обезьяна?
* * *

Обычно Дики столь же уважительно отвергал это предложение.
– Благодарю вас, но меня не интересуют подобные мероприятия, даже если это были бы Чита и Джейн.13 Кинг-Конг и Фэй Рей14 составили бы куда более завлекательную пару – ввиду проблем, вызванных несоответствием их размеров, хотя, строго говоря, ни Чита, ни Кинг-Конг, разумеется, обезьянами не являются. – Обычно Дики нес что-нибудь в этом духе, вознаграждал Профессора несколькими батами и шел своей дорогой, ругая себя за то, что выступил совершенно в стиле Стаблфилда. Сегодня же он остановился и вместо ответа задал вопрос:
– Вы не знаете, где Элвисьют?
– Элвисьют?
– Ну да, Элвисьют. Где он сегодня выступает?
Профессор так глубокомысленно почесал в затылке, словно размышлял над сильным взаимодействием, в процессе которого пары нуклонов обмениваются зарядами.
– Сегодня, – выговорил он медленно и осторожно, – Элвисьют, по-моему, играть в «Шей-рей-бом».
– Где-где?
– В «Шей-рей-бом».
– В «Шератоне»?
– В «Шей-рей-бом».
– Понятно, в «Шератоне». Вы имеете в виду «Ройал Оркид Шератон». Тьфу ты, черт! – ругнулся себе под нос Дики. «Шератон» находился в квартале роскошных отелей, на берегу реки, и до него было больше мили – по духоте и пыли.
Но Профессор раздраженно помотал седенькой головой – словно злился на особо тупого студента.
– Нет! Не «Рора Оркид Шератон». Элвисьют играть в «Ше-ра-бум». В Патпонге. «Ше-ра-бум клаб».
Тут уж почесал в затылке Дики. И вдруг что-то щелкнуло.
– А-а-а… Вы имеете в виду «Черри бомб»? Клуб «Черри бомб»?
Улыбнувшись и дыхнув на Дика дешевой тайской жидкостью для ополаскивания рта, Профессор согласно кивнул.
– Да-да. «Ше-ра-бум». Нет проблем. О’кей! – Он величественно кивнул, сложил по-буддистски руки, а затем принял комок тайских банкнот и тут же переключился на поиски нового мистера.
Обойдя стороной «Сафари» и «Кингз корнер» (последний стал приютом для тех американцев, которые считали его лучшим в мире, за исключением разве что Ватикана, клубом транссексуалов), Дики пробился сквозь густую толпу зевак и шлюх к «Черри бомб». У входа он остановился и прислушался, надеясь уловить знакомые нотки «Love Me Tender» или «Hound Dog».15 Однако оттуда не доносилось ни звука, да и свет не горел. В «Черри бомб» было тихо и темно. Может, не заплатили кому следовало. Или какие-нибудь австралийцы, устроив потасовку, разнесли клуб в клочья. Как бы там ни было, но «Черри бомб» не работал.
* * *

Поводов психовать не было. Зачем? Ведь Ксинг отправился в Патпонг затем, чтобы послушать Элвисьюта. А значит, сегодня Элвисьют выступает именно в Патпонге, а не на Силом-роуд в каком-нибудь отеле у реки, не в «Нана-Плаза», не в «Сой-Ковбой» и не где-то еще. Можно было рассуждать и так, но что, если Ксинг намеревался застать Элвисьюта именно в «Черри бомб», и понятия не имел, что клуб закрыт? Да, конечно, у Ксинга есть знакомые в Бангкоке, но живет-то он в далекой деревушке у границы с Лаосом. Откуда ему знать такие подробности?
Дики принялся тщательно прочесывать улицу, заглядывая в каждый бар, где можно устроить живой концерт. Поскольку в секс-клубах музыка только на дисках, их он пропускал, впрочем, как обычно, задержался на мигу самого знаменитого в Патпонге плаката, того самого, где было написано:
ПИПКА ИГРАЕТ В ПИНГ-ПОНГ

ПИПКА КУРИТ СИГАРЕТУ

ПИПКА ЕСТ ПАЛОЧКАМИ

ПИПКА ОТКРЫВАЕТ ПИВО

ПИПКА ПИШЕТ ПИСЬМО

Если цель рекламного объявления – привлечь максимальный интерес, то это – самое удачное в истории жанра. Возбуждались даже те из прохожих, кто скорее бросился бы вниз головой с лестницы, нежели посетил шоу с генитальными трюками. Женщин оно шокировало, удивляло, интриговало, возможно, втайне и вдохновляло. Мужчинам щекотало нервы, приводило в восторг, возможно, даже пробуждало подсознательную зависть к вагине. И благоговеющие, и возмущающиеся – никто не мог пройти мимо; более того, в отличие от девяноста пяти процентов рекламы на Мэдисон-авеню эта была правдивой: если вы решались заглянуть внутрь (что Дики делал раз или два до того, как влюбился), то могли лицезреть все, что было обещано, и даже более того.
Однако Дики был недоволен, что текст объявления не менялся по меньшей мере лет десять. Нет, он не ждал от этого секс-шоу номеров с живыми лягушками, от которых в «Нана-Плаза» все как с ума посходили, однако, принимая во внимание то, какая технофилия охватила Таиланд, он вполне представлял себе новую строку в рекламе:
ПИПКА ВХОДИТ В ИНТЕРНЕТ

* * *

Представьте себе город, где идут почти параллельно три улицы с одним и тем же названием. Такой город существует, и хотя можно предположить, что столь схожие улицы должны находиться в Паго-Паго или Валла-Валла (точнее сказать, Паго-Паго-Паго или Валла-Валла-Валла), это не так. Логику, которой эта странная избыточность бросает вызов, объяснить невозможно, но нельзя не восхититься муниципалитетом, так беззастенчиво пренебрегшим правилами городского планирования. Старые доиндустриальные города с их естественно переплетающимися лабиринтами улочек пусть и смущают прагматический ум, но тешат свободу духа, однако немногие из них, а может, даже ни один не достиг такой степени свободы.
Стаблфилд, узнав про трио параллельных улиц, сказал:
– Весьма забавно! Меня всегда утомляла городская планировка. Это насилие над природой, оковы для фантазии и клетка для души. Возможно, Бангкок все-таки стоит посетить.
Однако Марс Стаблфилд так и не посетил Бангкок. Там теперь находился Дики Голдуайр – прочесывал обе стороны самой оживленной из трех улиц, обозначенной на некоторых картах города как «Патпонг I». Впрочем, безрезультатно. Дики уже казалось, что искать Элвисьюта в Патпонге – все равно что искать контактные линзы Ионы во чреве кита. Еще Дики чувствовал слабость и головокружение – и тут он вспомнил, что с утра съел только печеное яблоко с заварным кремом и пакетик чипсов.
На Патпонг III имелся ресторанчик, славившийся янг-кунгом,16 и хотя по части еды Дики было далеко до Тануки (да и до Стаблфилда), при мысли об этом блюде (в горах Лаоса морепродуктов не достать) у него потекли слюнки.
Патпонг III был улицей потише, скорее переулком, хотя и здесь открыли несколько гей-клубов. В ресторанчике, как с некоторой тревогой отметил Дики, появилась эстрада для караоке, но в данный момент она была пуста, да и креветки оказались по-прежнему хороши. Дики запил их парой пинт пива, а после ужина заказал двойное виски. Он решил (разумеется, ошибочно), что алкоголь успокоит нервы.
Нынешняя ситуация не представлялась такой уж сложной. Нужно было отыскать Элвисьюта, чтобы отловить Ксинга. С Ксингом нужно было связаться, чтобы тот нелегально переправил Дики в Лаос. В Лаос нужно было вернуться, чтобы поскорее добраться до виллы «Инкогнито» и сообщить Стаблфилду об аресте Дерна Фоли, а также собраться с мыслями, собрать вещи и двигаться дальше.
Дики, уставившись в стакан, должно быть, слишком глубоко задумался, поскольку, когда с ним заговорила хозяйка ресторана, вздрогнул от неожиданности. Обычно внутренний радар предупреждал его о ее приближении, но волнение в сочетании с выпивкой помешали отследить сигнал.
– Чего такого? Виски плохо?
– А? Что? Нет, виски хорошо. Виски саба ди. Виски санук. Kay py нах.
Хозяйка захихикала.
– Ты очень хорошо говорить тайски, – соврала она. – Первый сорт. Но акцент – Лаос.
Дики побледнел. По спине пробежал холодок. Он состроил невинную мину (для аристократического отпрыска из Каролины нет ничего проще) и пожал плечами.
– Спасибо, – сказал он по-английски. – Хватит тайского.
– Ты – нет счастья, – укорила его женщина. Несмотря на полноту и далеко не юный возраст, на ней было обтягивающее голубое платье, а губы и ногти выкрашены в пронзительно алый цвет. – Почему нет счастья? Девочку хочешь?
– Девочку? Нет. Моя есть счастья. Не хотеть девочку. У моя есть девочка.
– Где? – Она с нарочитым вниманием оглядела зал. – Где твоя девочка? Твоя девочка сейчас работать? Ловить другой парень?
Дики снова побледнел. Он попытался расправить плечи. Голова кружилась еще сильнее.
– Моя девочка далеко, – сказал он слабым голосом. Она действительно уехала работать, хоть и не в качестве «девочки». Однако – кто ж ее знает – вполне могла быть в постели с другим.
– Ох! Девочка далеко. Тебе надо девочка сейчас. У моя есть хорошая девочка. Первый сорт. Она делать санук. Делать счастье.
– Моя не искать девочка, – упорствовал Дики. – Моя искать Элвисьют.
– Элвисьют?
Дики печально кивнул.
– Моя хотеть искать Элвисьют. Хотеть видеть сегодня.
– Нет проблем, – усмехнулась женщина. – Элвисьют мой друг. Моя звонить Элвисьют, он приходить сюда. Нет проблем.
– Да-да, хорошо, – пробормотал Дики, глядя вслед торопливо удаляющейся хозяйке. «Нет проблем. У этих тайцев всегда „нет проблем“. У лаосцев то же самое. Обманывают ли они тебя, чествуют ли, спасают ли – всегда нет проблем. Май пен рай. Нет проблем. Это что, буддизм, что ли, делает их настолько счастливее и расслабленнее западных людей? Посреди бангкокского хаоса и суеты они только улыбаются и говорят „нет проблем“. Был бы Жан-Поль Сартр тайцем, экзистенциализм превратился бы в комедию положений. Боже ж ты мой!»
За соседним столиком две пары отмечали день рождения. Они были пьянее Дики и в куда более праздничном настроении, поэтому, как только он допил свой стакан и позвал официанта, чтобы расплатиться, они прислали ему на столик еще одну порцию. И радостно уставились на него. Ну, что поделаешь. Он выдавил из себя счастливую улыбку южанина, отсалютовал им стаканом и сделал глоток.
К выпивке он был непривычен. В Лаосе пил редко. Настроение, правда, было хреновое, однако про свои ограниченные возможности он не забывал. Можно, конечно, действовать по первоначальному плану, подождать еще три дня и отправиться к Ксингу в деревню на автобусе, как и было договорено. Или утром поехать автобусом до границы, рассчитывая на то, что Ксинг появится там раньше. Или можно… Нет, это уж слишком. У него, разумеется, имелся поддельный французский паспорт – такой же, как у Дерна (хотя он им никогда не пользовался), но денег долететь до Вьентьяна не было. Он рассчитывал на деньги, которые Дерн должен был привезти из Манилы, имевшиеся же в наличии стремительно заканчивались. После сегодняшнего ужина хорошо, если хватит заплатить за отель, а уж о возвращении в Лаос самолетом и думать нечего.
Пока между тем следовало допить виски. А потом, когда в голове все завертелось, оставалось только подойти, шатаясь, к эстраде, схватить микрофон и, не дожидаясь аккомпанемента, затянуть «Blue Christmas».
Его пение мало напоминало манеру Элвиса Пресли. Да и Дики Голдуайра, признаться, тоже. Он стонал так, как стонала бы банка дешевого собачьего корма, будь у банки дешевого собачьего корма голос. Его пение было таким фальшивым, безголосым и мерзким, что у него самого уши закладывало. Вообще-то он был неплохим исполнителем-любителем и сейчас сам поражался тому, как убого у него получается. Посетители вежливо слушали, отмечавшие день рождения подбадривающе улыбались, а Дики изо всех сил пытался сохранять серьезность. В горле у него пузырился смех, и скоро он почувствовал себя бутылкой шампанского, которую трясут уже минут пять. Если бы пробка, застрявшая в горле Дики, вылетела, взрывом вырвавшегося из него хохота вышибло бы все стекла.
И тут он услышал, как кто-то крикнул низким голосом, голосом американца-южанина:
– Си ю лэйтер, алигейтер!17
Дики приставил руку к глазам и, продолжая петь, покосился на дверь: посмотреть, какого соотечественника его жуткое исполнение «Blue Christmas» гонит прочь из заведения; при этом он молился об одном – чтобы это не оказался кто-то, кто может его узнать. Как оказалось, реплика последовала не от уходящего, а от входящего. А именно от монаха в желтой рясе со странным шелковым тюрбаном на голове.
Новоприбывший театральным жестом сорвал с головы тюрбан, явив взорам длинные бакенбарды и высокий черный кок напомаженных волос. Одним движением он скинул и рясу, под которой оказался обтягивающий комбинезон, белоснежный и сверкающий, как замороженное молоко. (Монашеские сандалии, правда, оказались выкрашенными серебряной краской.) Шепот в зале усилился, когда в дверь вошел мальчик и протянул ему гитару – на улице он делал вид, что гитара его.
Раскрывший свое инкогнито Элвисьют вспрыгнул на эстраду, отпихнул Дики костлявым локтем (за исключением кока и бакенбард тощий маленький таец напоминал покойную мать Терезу не меньше, чем покойного мистера Пресли) и вновь проорал – по-видимому, коронное – приветствие:
– Си ю лэйтер, алигейтер!
Когда Дики поплелся к своему столику, Элвисьют уже мурлыкал «Blue Christmas» – подхватил с того места, на котором остановился Дики. Было совершенно очевидно, что поет он заученные слова, вряд ли хоть что-нибудь понимая (для него, так же как для буддистов из публики, Рождество было еще одной странной американской забавой – вроде стрельбы из пистолета, стрижки газонов и психоанализа, к которым тайцы проявляли минимум любопытства), однако пел он так безукоризненно, так совершенно, так точно, что закрой глаза – и поверишь, будто Король Мемфиса, как и его соперник, Царь Иудейский, восстал из мертвых.
Смех, который Дики с таким трудом сдерживал, перестал рваться наружу. Был ли он огорчен? До некоторой степени. И смущен тоже. Но это еще полбеды. Он заметил на ремне гитары Элвисьюта пейджер – наверное, чтобы его могли вызывать на следующую площадку.
«Этот паренек, – подумал Дики, – выступает небось за вечер в десяти местах. В двадцати, черт возьми!» Как средство обнаружения Ксинга Элвисьют был не полезнее карманного дорожного атласа Венесуэлы.
Не успел Дики осознать это, как до него дошло, что, поскольку именно он потребовал выступления Элвисьюта, ресторан, вероятно, вставит оплату этой услуги в счет Дики. А это могло оказаться и сто долларов (или их эквивалента), не считая чаевых. Плюс ужин и выпивка. Если он станет ерепениться, хозяйка вызовет полицию, а это никак невозможно. И он решил смыться.
Дождавшись, когда хозяйка и официант отвернутся, он, пошатываясь, встал – будто бы в туалет. Элвисьют уже перешел к «Blue Hawaii», и Дики машинально покачивался в такт музыке. Оказавшись у входной двери, он выскочил на улицу. Ба-бах! Увы, он налетел прямо на нового посетителя.
Несколько мгновений они не могли разойтись. Дики пытался высвободиться, но мужчина вцепился ему в рубашку. Дики, в обычном состоянии человек уравновешенный, так стремился вырваться и убежать, что уже собрался дать противнику тумака. Но тут впервые взглянул в ухмыляющееся лицо мужчины.
Это был человек, который проводил его через границу. Это был Ксинг.
* * *

Тук-тук!
– Кто там?
– Это я. Я ключ потеряла. Открывай скорее, очень сикать хочется.
Пру открыла дверь.
– Сикать? – фыркнула она. – Так говорят только дошкольницы.
– Да какая разница! – сказала Бутси и прошмыгнула мимо сестры в туалет, где пробыла непривычно долго.
Тук-тук!
– Кто там?
– А кто, по-твоему, может стучаться в дверь нашего туалета? Эдгар Аллан По? Чего ты там застряла?
– У меня понос. Что-то не то съела за ленчем.
– Слушай, мне нужно тебе кое-что сказать. Я получила работу.
– Какую работу? – спросила Бутси через дверь.
– В цирке. Мне позвонили утром. Платят немного, и это всего на несколько дней, но, думаю, там здорово!
– Вот и отлично! Может, достанешь мне пропуск. Я бы с удовольствием посмотрела на тех очаровательных зверюшек, таких забавных, с длинными мордочками. Как их, катуни?
– Нет, кажется, тазуки. – Пру помолчала. – И вот еще что. Заходил какой-то человек. Судя по всему, из каких-то органов. Сказал, что нам нужно ехать в Сан-Франциско. Немедленно. По-моему, это по поводу Дерна.
По ту сторону двери стояла тишина. Наконец раздался знакомый звук – воды, которую словно душил ревнивый возлюбленный. Шум старомодного сливного бачка.
* * *

Тук-тук!
– Кто там?
– Это я.
– Прошу прощения?
– Стаб, я это. Дики.
– А, это ты, Голдуайр. Так быстро вырвался из непостижимого нексуса нирваны, из буйного борделя Будды?
– Пришлось вырваться. На то была причина.
– Лан, отвори дверь мсье Голдуайру. Можешь войти, Дики, но веди себя тихо. Не мешай нам.
Дверь была тяжелая, из какого-то твердого красноватого дерева, и на ней были вырезаны мифологические герои и вереница пахидермов – память о тех временах, когда Лаос назывался Страной миллиона слонов. Дверь на огромных латунных петлях открылась медленно, изящно, почти величественно и, несмотря на вес, плавно поплыла, будто тучная дама почтенного возраста, не забывшая школьных уроков танцев.
Дики, вошедший с яркого света, в темной, похожей на пещеру гостиной чуть не ослеп.
– Дело серьезное, Стаб, – сказал он во тьму. – И срочное.
– Угомонись, Голдуайр! – Дики не видел безмятежной и мудрой, но в то же время чуточку насмешливой улыбки Стаблфилда, но знал, что она присутствует. – Тебе отлично известно, что у нас здесь, в мышиной норке под кладовкой с опиумом, нет ничего срочного. Я уже заканчиваю лекцию. Отправляйся в кабинет, я вскорости приду.
«Знал бы ты, чего мне стоило сюда добраться», – подумал Дики. Позвольте перечислить основные моменты его испытаний.
1. Ксинг уговорил его вернуться за столик, где он выпил еще виски и в конце концов действительно заплатил внушительную сумму за выступление Элвисьюта.
2. Едучи на заднем сиденье мотоцикла Ксинга в «Зеленый паук», он приметил на углу мисс Джинджер Свити и заставил Ксинга притормозить. Девушка показалась ему такой трогательной, такой скромной и беззащитной, что он спьяну отдал ей всю свою оставшуюся скудную наличность, умоляя отправиться домой и выспаться. Мисс Джинджер Свити бросилась его обнимать и чуть не повалила мотоцикл. «О’кей, Дики. Я идти спать. Нет проблем. Спасибо, милый. Ты тоже спать, о’кей? В кошмарную школу не ходи!» Он глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
3. Рано утром без гроша в кармане он с максимально беспечным видом пересек вестибюль; вещи он засунул в чехол от гитары, а с рюкзаком пришлось расстаться. Он отлично понимал, что, сбежав, не заплатив по счету, в «Зеленом пауке» он уже останавливаться не сможет.
4. Следующие четырнадцать часов (такое похмелье вполне можно посоветовать инквизиции в качестве изощренной пытки) он провел на «ямахе» Ксинга, вследствие чего растряс все внутренности и отбил задницу, – эту пытку церковь, заново истолковав шестую заповедь, тоже вполне может взять на вооружение.
5. В деревне Ксинга он пытался поспать хоть несколько часиков, пока не зашла луна, в сарае с буйволицей и ее детенышем.
6. Когда разъяренный контрабандист отказался перевести его через границу в кредит, пришлось отдать Ксингу вожделенную новую гитару.
7. Дики, лежащего на дне лодки под одеялом, от которого несло, как от стада буйволов, перевезли через Меконг и высадили, мокрого и вонючего, там, где, как его заверили, пограничников нет.
8. Два часа, до смерти боясь наступить на кобру, он пробирался по болотам к тому месту, где припрятал свой мотороллер.
9. Миль через тридцать кончился бензин, и еще пять миль он толкал мотороллер до заправочной станции, а в сельских районах Лаоса заправочная станция представляет собой деревянный стол, за которым сидит женщина с пятком пластиковых бутылок, наполненных низкооктановым бензином. В обмен на две кварты топлива Дики отдал женщине кожаный ремень, пустой бумажник и колледжный перстень и продолжил свой путь.
10. Последние четыре мили до Фань-Нань-Нань (или La Vallée du Cirque18) пришлось идти пешком, поскольку тропа была слишком крутой и колдобистой даже для мотороллера. Добравшись наконец до прелестного селения в горах, он даже не зашел домой помыться, поесть или переодеться, а немедленно отправился на виллу «Инкогнито», до которой было всего несколько сотен ярдов, однако, по мнению Дики, это был самый мучительный отрезок пути от Бангкока.
* * *

Когда цирки Юго-Восточной Азии из-за наступившего сезона дождей вынуждены были прекратить представления, многие артисты со знаменитыми или необычными номерами – например, мадам Ко и ее тануки-акробаты, – подписали контракты с европейскими или американскими цирками, но некоторые циркачи, в основном ветераны, вернулись кто отдохнуть, кто порепетировать номер, в Фань-Нань-Нань: там, в горах, и суше, и прохладнее. Один из таких ветеранов – воздушная гимнастка – и согласилась переправить Дики в деревянной люльке по тонкому канату, соединявшему Фань-Нань-Нань с виллой «Инкогнито».
Дики Голдуайр был во многих отношениях парень бесшабашный. На боевых вылетах он – что бы ни происходило – сохранял ледяное спокойствие. Когда бомбили его собственную базу, он обычно последним отправлялся в укрытие и в бункер спускался с песней на устах. Так-то так, но деревянная люлька – это отдельная история.
Трос, по которому катился сей примитивный агрегат, был не толще детской ручонки. Натянут он был так туго, как только возможно, но на ветру все-таки раскачивался. Висел между двумя деревянными настилами над зияющей пропастью, над ущельем столь глубоким, что дна его из-за тучи брызг, поднимавшейся от бежавшего по нему горного потока, видно не было. Говорили, что ущелье кишит кобрами, что там обитает парочка тигров, но тому, кто поимел бы несчастье свалиться с каната вниз, было бы уже не до живой природы. Один внезапный порыв ветра, один неверный шаг воздушного гимнаста – и пассажиру в последние секунды жизни довелось бы узнать, что это такое – свободное падение без парашюта.
Странно вот что: Дики мечтал испытать такое чувство. Это не имело ничего общего с желанием умереть: в его организме отсутствовал ген самоубийства. Скорее, казалось, само ощущение, внутреннее напряжение, от которого у Дики подбиралась мошонка, сводило горло, закатывались глаза, пробуждало желание нырнуть в разверзшуюся под ним пустоту. И в конечном счете он больше всего боялся – нет, не упасть, он боялся жгучего желания упасть.
Когда в Фань-Нань-Нане не было циркачей, когда не было канатоходцев, управлявших весело раскрашенной деревянной люлькой, через ущелье перебирались либо на руках, как коммандос (Дики проделал это только однажды), либо ждали, когда Дерн заведет свой старенький советский вертолет. Из двух причин (трех, если считать его невесту), по которым Дики редко посещал виллу «Инкогнито», главной был страх перед бездной.
Но в этот день выбора у него не было. Он не мог послать курьера, поскольку важность, а также деликатность ситуации требовали немедленной беседы со Стаблфилдом, причем личной. Положение вполне могло оказаться отчаянным. Поэтому он забрался в крохотную красно-желтую люльку, крепко зажмурился – как шестилетний мальчонка, впервые попавший на фильм «ужасов», – и позволил переправить себя по висевшему в воздухе стальному тросу. Воздушная гимнастка ступала короткими, точно просчитанными шажками, ни разу не пошатнулась, ни разу не сбилась с ритма и наконец доставила еле дышащего, но живого пассажира на другую сторону бездны, и он, с наслаждением пробежавшись по твердой земле, предстал на пороге виллы.
Предстал в довольно жалком виде. Грязный, вонючий, небритый, голодный, невыспавшийся Дики выглядел хуже Тануки под конец истории с сакэ. Стаблфилд не обратил на это внимания – отчасти из-за слабого освещения, отчасти потому, что курящиеся благовония забивали тяжелый дух, но главным образом потому, что был поглощен обучением своих слуг и сожительниц.
* * *

– Итак, – сказал Стаблфилд, – перед тем как нас прервали, я употребил термин «душа», который непонятен ни тем из вас, кто исповедует буддизм, ни тем, кто воспитан в духе анимизма. Это вполне нормально, поскольку на Западе он тоже крайне мало кому понятен.
Аудитория внимала ему с восхищением. Она состояла из шести сожительниц (четырех Стаблфилда и двух Дерна), человек десяти слуг и двух или трех деревенских старейшин. Они сидели, прихлебывая чай, на роскошных восточных коврах, раритетных и дорогих, местами уложенных в два, а то и в три слоя. За долгие годы Стаблфилд обучил большинство своих «студентов» английскому, именно английскому, а не азиатскому напевному лепету без времен и окончаний. Возможно, многого из сказанного они и не понимали, но слушали внимательно, как и Дики, стоявший в дверях кабинета. Дики всегда нравились обстоятельные лекции Стаблфилда, и если бы не канат да кое-какие дела, он посещал бы их регулярно.
– Что мы имеем в виду, говоря о душе?
Вопрос, разумеется, был риторический, но Стаблфилд выдержал паузу, словно ожидая ответа от повара или назначенной на сегодняшнюю ночь возлюбленной. Ставни в комнате были закрыты – дабы не мешали ни солнце, ни нелепая смесь бытовых шумов и дребезжащей цирковой музыки, которую периодически доносил ветер с другой стороны ущелья. Когда глаза Дики привыкли к полумраку, ему показалось, что тело Стаблфилда, и без того массивное, со времени их последней встречи стало еще внушительнее.
Некоторое время назад фигура Стаблфилда стала выходить за свойственные человеку пределы. Его туловище раздалось до такой степени, что те, кто восторгается Буддой в его привычном облике, при виде Стаблфилда, должно быть, испытывали благоговение, а анимисты из горных племен наверняка видели в его густой окладистой бороде и волосах (в массе своей все еще каштановых), спускавшихся ниже плеч, образ бога – или огра – горы. Впечатление, безусловно, усиливал крадущийся тигр, вытатуированный у него на груди. Он носил без рубашки европейский костюм из блестящего лилового шелка. За исключением тату грудь у него была голая, равно как и ноги, ногти на которых одна из девушек покрасила игривым алым лаком. С лаком, подумал Дики, толстые пальцы Стаблфилда стали походить на носовые отсеки лилипутской космической станции.
– Так что же мы имеем в виду, говоря о душе? Вопреки уверениям поп-культуры душа – это не разжиревшая певичка из ночного клуба, так и не оправившаяся от несчастной любви в Детройте. Душа не красуется на вывеске в парикмахерской Мемфиса, не жарит на ужин лососину, не держит в комоде тридцать восемь пар шикарного белья. Трудные времена и убогая жизнь закаляют душу, спору нет, но радость – вот те дрожжи, на которых она подымается. С другой стороны, – продолжал Стаблфилд, – душа – это никак не бледный пар, идущий от ведра с сухим льдом метафизики. Несмотря на все эктоплазмические ассоциации, она упорно спорит со всеми, кто представляет ее шквалом священных кишечных ветров или же свечением болотных газов, исходящих из недр личности.
Душа – это даже не суперприз, за который борются Господь с Сатаной, когда нашу плоть уже гложут черви. Вот почему, когда мы задумываемся – а рано или поздно это предстоит каждому из нас – о том, что именно следует делать с душой, не стоит обращаться к религии: это способ хоть и привычный, но ошибочный. Религия – всего лишь сделка, заключая которую люди нервические обменивают душу на временный и абсолютно иллюзорный психологический комфорт; давно известная схема «отдать, чтобы сохранить». Все религии убеждают нас, что душа – бесценное фамильное сокровище, и в обмен за наше бездумное повиновение обещают сохранить его для нас в своих подземельях или хотя бы застраховать на случай пожара и кражи. Но они ошибаются.
Стаблфилд расхаживал взад-вперед, широко, размашисто, как тигр на татуировке, но лицо его оставалось совершенно спокойным.
– Если желаете визуализировать душу, представьте ее… – Он в задумчивости замер. – Представьте ее в виде поезда. Длинный унылый товарняк тащится вечно дождливым утром от поколения к поколению; вагоны забиты вздохами и смехом, вместо безбилетных бродяг ангелы, а машинистом – дама пик, а она дамочка отчаянная. Ту-ту-у! – гудит свисток прозрения. – Слушатели, обрадовавшись звуковым эффектам, захихикали. – Пункт назначения – «Обитель Бога», а остановки – «Большой взрыв», оргазм и та дырка в заборе за амбаром, в которую лазает рыжий лис. Поезд – одновременно и местный, и экспресс, но он не перевозит оружия и уж точно не ходит по расписанию.
Возможно, учеников его слова и озадачили, но они этого ничем не выдали. Все же Стаблфилд сказал:
– Если я чересчур затейливо выразился, прошу меня извинить. Давайте, друзья, взглянем на это иначе: душа, возможно, есть не что иное, как первовибрация биосферы, уловленная и усиленная сенсориумом человека. Считайте ее клочковатым облаком не поддающейся определению энергии, вырабатывающейся при взаимодействии человеческих чувств и разума с природой в целом.
Вы, наверное, спрашиваете себя: «Чем же в таком случае душа отличается от духа?» – продолжал Стаблфилд, хотя и был абсолютно уверен, что этим вопросом никто не задается. – Так вот душа темнее, плотнее, солонее на вкус, грубее по текстуре и скорее матер-, чем патерналистична: душа связана с Матерью-Землей, тогда как дух – с Отцом-Небом. Естественно, матери с отцами склонны к совокуплению, и в момент слияния бывает трудно отличить душу от духа. Вообще-то если дух – вентиляционная и осветительная системы дома сознания, если дух – электричество, дающее дому свет, то душа – чадящий камин, закопченная духовка, пыльный винный погреб, скрип половиц в ночи.
Это звучит довольно банально, но, думая о душе, следует представлять себе нечто истинно подлинное и глубокое. Все поверхностное – не душевно. Все искусственное, подражательное или же излишне рафинированное – также не душевно. Дерево куда крепче связано с душой, нежели пластмасса, хотя, как это ни парадоксально, благодаря взаимодействию с человеком старинный деревянный стол или стул могут порой быть куда душевнее живого дерева.
На этом месте читатель вполне может ехидно подумать: «Да-да, конечно, а лучшая итальянская мебель вышла из семени Пиноккио». Что ж, вполне справедливое замечание. Вполне справедливое. На основании приведенных нами высказываний Стаблфилда можно сделать вывод, что он был 1) эрудитом; 2) мастером слова; 3) вольнодумцем, и мог разливаться соловьем по всем трем направлениям. Данное выступление, например, длилось довольно долго, пока вдруг он не перестал расхаживать по комнате и не подвел итог следующим образом: – В конце, друзья, предлагаю вам представить себе некий анекдот, длинный анекдот, который рассказывают постоянно, причем так туманно и путано, что полностью понять его невозможно. Жизнь – это и есть тот анекдот, друзья мои. А душа – его соль.
Стаблфилд с минуту, не меньше, разглядывал собственные ноги, сравнивая алость ногтей с насыщенной красной гаммой ковра. Но не чтобы усилить впечатление. Он размышлял. В комнате стояла такая тишина, что казалось, было слышно, как тлеют ароматические палочки. Наконец он оторвал бороду от груди и сказал:
– Давайте не будем высекать на скрижалях последнюю сентенцию, ладно? Это может быть и высокая мудрость, а может – и полная чушь. Грань порой слишком тонка. Как-нибудь я проверю это на Лизе Ко и сообщу вам ее мнение.
Дики, стоявший в дверях кабинета, побледнел.
* * *

Бесконечные корешки книг по стенам кабинета Стаблфилда рекламировали себя не хуже того щита в Патпонге.
БИОГРАФИЯ КУРИТ СИГАРЕТУ

ПОЭЗИЯ ЕСТ ПАЛОЧКАМИ

ФИЛОСОФИЯ ИГРАЕТ В ПИНГ-ПОНГ

и так далее.
– До чего у меня славные ученики, – заметил Стаблфилд, закрыв за собой дверь. – Смеются, услыхав свисток моего паровоза, хотя ни один из них паровоза в глаза не видел. Бог ты мой, Голдуайр, что у тебя за вид? Бангкок тебя что, разжевал и выплюнул? Твое обычное мальчишеское очарование сильно пообтрепалось. – Заметив, что Дики разглядывал библиотеку, он сказал: – А помнишь, когда мы только познакомились, ты взял у меня почитать «Улисса», решив, что это биография генерала Гранта?
– Было такое. Зато теперь благодаря тебе я знаю, кто похоронен в могиле Гранта. Джеймс Джойс.
Стаблфилд усмехнулся.
– Я очень рассчитываю, что Фоли привезет мне новые книги, желательно пригодные для чтения, а не дешевки-однодневки. Не это занудство про раковых больных и честных адвокатов…
– Дерн не привезет тебе ничего, Стаб. Его замели.
– Что?
– Поймали на Гуаме. Самолет там сделал вынужденную посадку. Я видел его по Си-эн-эн. В наручниках. Весь твой товар конфисковали. Это было дня три или четыре назад. – В голосе Дики слышались чугунный гул отчаяния и стеклянное дребезжание истерики.
Стаблфилд присвистнул, и это никак не напоминало свисток паровоза.
– Твою, боже, мать! – воскликнул он вполголоса. И, оправившись от шока, добавил: – Фоли, разумеется, не расколется, но рано или поздно личность его они установят. Если уже не установили.
– А это значит…
– Это значит, что игра становится очень и очень интересной.
– Только не надо этому так радоваться.
В болотисто-зеленых глазах его собеседника действительно блеснула задорная искорка.
– Для Фоли это, само собой, дрянной вариант. Но, возможно, то, что было нужно всем нам. Слишком долго мы шагали по проторенной дорожке.
– Но мне моя дорожка нравится. Особенно если принять во внимание имеющуюся альтернативу. Что нам, черт возьми, делать, а, Стаб? Что? Действовать-то надо быстро. Мы в заднице. Я без гроша. Я…
– Полегче, Голдуайр. Без истерики. Возьми себя в руки. Решение принимать, безусловно, придется. Но сначала давай взглянем на картину в целом. Рассмотрим ситуацию в перспективе. – Он положил здоровенную, размером с хороший бифштекс, ладонь на трясущееся плечо Дики. – Давай… давай-ка вспомним слова твоей подруги.
При упоминании подруги Дики опять побледнел. Он все время упорно думал о том, увидит ли ее снова. И это, честно говоря, заботило его больше всего. (Разумеется, он не мог знать, что Лиза Ко, проторчав из-за социалистической бюрократии и проблем с паспортом два дня во Вьентьяне, в настоящий момент направляется в Фань-Нань-Нань и прибудет туда еще до захода солнца.).
– Какие слова? – спросил он, уставившись на Стаблфилда.
– Да ты прекрасно знаешь какие. – У Стаблфилда было полно своих забот, и он потихоньку начал раздражаться. – Семейный девиз Лизы.
Дики закрыл глаза. И тут же все вспомнил.
Оно есть оно.
Ты есть оно.
Ошибки быть не может.
До конца не веря, но и не отрицая полностью, что эта литания может принести спасение, Дики повторил все слова, потому что в них была Лиза, а тем временем на дне ущелья у виллы «Инкогнито», под поющим на ветру цирковым канатом, там, где туман настолько густ, что ложится невесомым мехом на веки, парочка тануки, избежавшая ловушек мадам Ко, бешено облаивала тигра, которому вздумалось ими пообедать.
ЧАСТЬ III

Если ты не доедешь до Когнито,
Это будет страшный облом.
Но если вправду не можешь инкогнито,
Что ж, в Абсентии стрелку забьем.
Сан-Франциско. Город у залива. Бутси нашла туман очаровательным.
Заключенного им показали не сразу. Сестер Фоли привезли в неприметное государственное учреждение где-то в центре города, доставили бесшумным лифтом на седьмой этаж и почти час допрашивали в кабинетике без окон вроде тех, от которых у Кафки шел мороз по коже.
Допрашивающих было двое: офицер военной разведки, высокий афроамериканец, у которого на именном значке было написано «Полковник Пэтт Томас», и штатский – очкарик в твидовом костюме, представившийся как Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд. Он, судя по имени и облику, представлял Центральное разведывательное управление. Любезность красавца полковника Томаса граничила с кокетством, угрюмый же Фицджеральд держался высокомерно, всем своим видом показывал, что посвящен в тайны, о которых простым смертным и знать не следует, и голос у него был монотонный и гулкий, словно шел из глубин силосной башни.
На допросе им не угрожали, обвинений не предъявляли, но расспрашивали дотошно. Все время, пока Бутси и Пру пытались вспомнить подробности про брата, которого боготворили, но уже лет тридцать не видели, они сидели напротив полуметровых зернистых снимков (явно увеличенных), вывешенных в ряд на уныло-зеленой стене – там, где обычно располагается окно. Фотографий было всего три – поясные портреты трех молодых людей в летной форме и фуражках. Под каждым были указаны звание, имя, возраст и место жительства.
СЛЕВА: майор Марс Альберт Стаблфилд, 30 лет, Миллард, Небраска

У майора Стаблфилда лицо было круглое, почти пухлое, и жизнерадостное, но мягкость облика была мнимой, что выдавали глаза, умные и пронзительные, как трассирующие пули, а также изогнутые уголки губ, которые придавали задумчивой улыбке ироничный и слегка насмешливый оттенок. При взгляде на него на ум приходил молодой Орсон Уэллс.
В ЦЕНТРЕ: капитан Дерн В. Фоли, 25 лет, Сиэтл, Вашингтон

По шее и даже по лбу можно было догадаться, что капитан Фоли – человек дюжий, не слишком высокий, однако исключительно мускулистый; у таких обычно щетинистые усы и толстые ногти. Сломанный нос, довольно вялый рот – в его лице присутствовали одновременно и грубость, и эфемерность, как в мотыльке, сколоченном из неструганых досок. Лицо, казалось, говорило: «Я не мог явиться духом, поэтому пришел в телесной оболочке». То же самое отстраненное выражение сестры подмечали порой на снимках из семейного альбома. Что их тревожило.
СПРАВА: первый лейтенант Дики Ли Голдуайр, 23 года, Маунт-Эри, Северная Каролина

Этот, судя по всему, был стройный красавчик, миляга, любимец маленького провинциального городка, душа пикников в загородном клубе, в недавнем прошлом – король встреч выпускников, однако не из тех, кто задирает по этой причине нос. Легко было представить, как он колесит на резвом спортивном автомобильчике вокруг женского общежития в Каролинском университете, как щелкает пальцами в такт мелодии Синатры, как беспечно наслаждается жизнью, но втайне мучается, что никак не помогает тем, кому меньше повезло. Его природный аристократизм разительно отличался от, скажем, высокомерной заносчивости Мэйфлауэра Фицджеральда, наверняка учившегося в каком-нибудь заведении «Лиги плюща».19 Пру сочла лейтенанта Голдуайра на этом старом снимке довольно привлекательным, а на взгляд Бутси он был очарователен, как, ну, скажем, первый весенний дрозд.
Когда следователи убедились в том, что Бутси и Пру действительно родственницы капитана Дерна Фоли и готовы признать – по крайней мере в настоящий момент, – что не имели с ним контактов с тех самых пор, как он и двое остальных членов экипажа (которых дамы, как они утверждали, никогда не видели) были сбиты зимой 1973 года над лаосско-вьетнамской границей, они повели женщин по длинному серому коридору, в конце которого была комната с прозрачным с одной стороны стеклом во всю стену. За стеклом сидел на койке человек и читал Гидеонову Библию.20 Сестер изумило, что мужчина в камере лыс, как очищенная картофелина, что вообще-то не должно было их удивить, поскольку его и без того высокий лоб полез еще выше, к затылку, уже в старших классах школы.
Мэйфлауэр Фицджеральд прервал молчание сестер нетерпеливым:
– Ну?
Они продолжали молчать.
– Ну? – повторил он, глядя на них поверх очков. – Это ваш брат или нет?
В глазах Бутси уже давно поблескивали слезинки, а тут уж она разревелась всерьез. Полковник Томас и его штатский коллега понимающе кивнули друг другу – они были готовы принять рыдания Бутси за утвердительный ответ. Пру же сохраняла полнейшую невозмутимость. По правде говоря, Мэйфлауэр Фицджеральд раздражал ее все больше и больше.
– Хм-м… – якобы замялась Пру. – Хм-м… Должна признать, чем-то он действительно напоминает Дерна. Но… я не до конца уверена. Вроде похож на Дерна, но в то же время вроде как еще на кого-то… А, вот оно! Он же вылитый Бозо. Знаете клоуна Бозо? У него, конечно, нет ни накладного носа, ни завлекательных оранжевых кудрей.
И Пру невинно улыбнулась – мол, помогла, чем смогла. Цэрэушник едва не дымился от злости. Полковник Томас изо всех сил пытался держаться с прежней сердечностью. Даже Бутси окинула сестру презрительным взором.
* * *

На следующий день произошло воссоединение семьи. В некотором смысле. О каком воссоединении можно говорить, если родственников разделяет трехдюймовое ударопрочное стекло, сквозь толщу которого их голоса могут пробиться только с помощью внутреннего телефона? Какие уж тут объятия с поцелуями! К тому же тепло встречи охлаждалось присутствием полковника Томаса и сотрудника оперотдела Фицджеральда, сидевших здесь же на узенькой деревянной скамеечке.
– Дерн, Дерн, Дерн! – твердила Бутси.
Она повторяла его имя снова и снова, будто застрявшую в гортани мантру. В ее голосе слышались удивление и недоверие, печаль и восторг.
– Где ж тебя носило? – спросила Пру. Фоли сказал в телефон:
– По Юго-Восточной Азии, сестренка. Стоял на страже демократии.
– Дерн, Дерн, Дерн…
– Дерн, да эта чертова война уже четверть века как закончилась.
– Не для всех. У меня пошла сверхсрочная.
– Дерн, Дерн…
– У меня было спецзадание, сестренка. Сверхсекретное и т. д. – Он прижал мясистый палец к губам.
– Никакого сраного секрета тут нет, дорогой братец. Мы видели тебя по телевизору. Полюбовались на твое «спецзадание».
– Да будет тебе! Уж ты-то знаешь, что не следует верить всему, что показывают по телевизору.
– Ой, Дерн, Дерн… Мне плевать, что ты натворил. Мне нет до этого дела. Дерн, Дерн…
– Бутси, заткнись! – Пру выхватила трубку из руки сестры.
– Знаешь, Пру, а я помню то время, когда ты свято верила, что Хауди-Дуди21 – настоящий мальчик.
Пру не смогла сдержать улыбки. Бутси снова запричитала.
– Мы думали, ты погиб, – сказала Пру.
– О, маловерные! Теперь понятно, почему вы не писали.
– Ой-ой-ой-ой-ой…
– Все… Все решили, что ты убит. Дерн Фоли покачал лысой головой.
– Как некогда было сказано: «Мертвы лишь выжившие». А сами-то вы как, девчонки? Боже, до чего же я рад вас видеть! Вы нисколечко не изменились. У меня есть племянники или племянницы? Детей нет? А пудели есть? Попугаи? Белые мыши?
– Ой-ой-ой-ой-ой…
– Бутси, заткнись!
И далее в том же духе. Полковник Томас и сотрудник оперотдела Фицджеральд переглянулись – оба пришли к выводу, что некоторые винтики в семействе Фоли срочно необходимо подтянуть.
* * *

– Если ты принимаешь приглашение на войну, значит, рассчитываешь, что тебя там подстрелят.
Стаблфилд видел это именно так. Для Стаблфилда это было элементарно.
– Когда идешь на войну, подписываешь контракт, и в нем есть пункт, где говорится: «Я согласен на то, что в меня будут стрелять». И написано отнюдь не мелким шрифтом.
В самом начале сказано: «Учитывая, что будут вестись бои с противником, нижеподписавшийся признает за противником право пускать пули, бомбы, гранаты, торпеды, ракеты, артиллерийские снаряды в его многострадальную задницу». Противопехотные мины, мины-ловушки и штыковые атаки перечислены в отдельном параграфе.
Итак, что же происходит, когда в тебя стреляют? Или в тебя попадают, или тебе повезло. Или убивают, или ранят, или пронесло, и в таком случае ты или отправляешься домой, или в тебя снова стреляют, но позже. Могут, конечно, и в плен взять. А бывает, в пылу боя никто и не заметит, что с тобой приключилось. Ты становишься без вести пропавшим. И можешь оставаться таковым долгое время. Бывает – навсегда.
Нечего говорить, твоей супруге, родителям, сестрам, братьям и так далее тяжко жить, не зная, что случилось с любимым человеком, а если они смирились с твоей смертью – мучительно думать, что твои останки валяются бог знает где. Но это ненамного страшнее прочих последствий вооруженного конфликта. Здесь нет ничего личного, ничего дикого, несправедливого, жестокого или порочного. Это всего лишь специфика безумной игры под названием «война», перспектива, которую следует учесть до того, как подпишешь контракт или примешь приглашение. Ни жизни, ни победы никто не гарантирует. Я никак не могу взять в толк, чего это общественность вечно подымает шум вокруг пропавших без вести.
Само собой, точка зрения Стаблфилда популярностью не пользовалась. В ней, возможно, присутствовала логика, и Стаблфилд имел на нее моральное право – поскольку и сам был пропавшим без вести, – но разделяли ее немногие.
Даже летом 2001 года на бамперах автомобилей встречались наклейки с призывом «Верните домой без вести пропавших!». Конгресс все еще осаждали родственники без вести пропавших и активисты-пацифисты, в Интернете копились биты информации – шум вокруг пропавших без вести не утихал, хватало и душераздирающих рыданий, и шовинистической истерии типа «не опозорим отечества». К августу 2001 года 1966 американцев, воевавших во Вьетнаме, все еще числились пропавшими без вести, и вопрос стоял по-прежнему остро, хотя с 1992-го, когда была создана Совместная комиссия по делам военнопленных и пропавших без вести, были прочесаны все места боевых действий в Юго-Восточной Азии. Отряды военных судмедэкспертов и штатских археологов искали кости, зубы, личные знаки, школьные кольца, обрывки писем и так далее, и хотя там уже как следует порылись предприимчивые местные жители, иногда удавалось наткнуться на человеческие останки или личные вещи. В конце концов вопли убитых горем родственников и профессиональных патриотов слегка поутихли.
И вдруг из небытия, как черт из табакерки, выскочил капитан Дерн В. Фоли, путешествовавший инкогнито с партией наркотиков на кругленькую сумму. Бах-тарарах! И на аккуратно сложенном флаге появилась складочка – складочка, которую полковнику Пэтту Томасу и Мэйфлауэру Кэботу Фицджеральду было поручено разгладить.
С одной стороны, появление Дерна Фоли могло пробудить в родственниках новые – и, вне всякого сомнения, напрасные – надежды на то, что милые их сердцу, но давно пропавшие близкие живы. (Порой ползли слухи, что американских военнопленных видели где-нибудь в исправительно-трудовых лагерях на территориях от Ханоя до Москвы.) С другой же стороны, арест капитана Фоли бросал тень на всех, кто имел к Фоли отношение; он, как гриф-стервятник, застил солнце и коршуну, и горлице. Гриф оказался настолько мерзким, а его помет – настолько зловонным, что вопрос о его возможном уничтожении обсуждался всеми, кому платят за обсуждение подобных вопросов.
Но грифы редко летают в одиночку. А еще грифы так же, как певчие птички-невелички, откладывают яйца. Где же сообщники Дерна Фоли? Откуда он получал товар? Как долго этим занимался? Куда подевались остальные члены экипажа с того сбитого В-52? В чем еще Фоли мог быть замешан, что он знает такого, что могло бы замарать царственное гнездо американского орла?
Фоли отказывался отвечать на эти вопросы. Фоли отказывался отвечать буквально на все вопросы, которые ему задавали. Единственный значимый ответ, который он дал, только еще больше все осложнил.
– Никак в толк не возьму, – раздраженно воскликнул полковник Томас. – Война закончилась, вы были абсолютно здоровы, в плену вас не держали, так что же побудило вас остаться в этой сраной дыре? Наркотики? Легкая добыча? Коммунистический режим? Или еще что?
Дерн посмотрел полковнику в глаза, вяло улыбнулся своей обычной, чуть отрешенной улыбкой, которая и на улыбку-то не походила, и сказал:
– А что, если я просто одной сраной дыре предпочел другую?
Вот так так! Хорошенькое дельце! Не дай бог репортеры пронюхают. Пропавший без вести предпочел остаться «пропавшим». Американский герой, отвергший Америку. И не отрицающий, что, возможно, есть и другие такие же. Запахло жареным – наверное, омлетом из яиц того же вонючего грифа.
Неудивительно, что при подобных обстоятельствах сестрам Фоли наказали никому о появлении Дерна не рассказывать и повторили это неоднократно, с различными интонациями. Что же касается общественности – а общественность уже успела забыть о случившемся, – то ей сообщили, что наркокурьер, арестованный на Гуаме, оказался именно тем, кем и назвался, а именно – французским миссионером отцом Арно Городишем. В обозримом будущем любую информацию, свидетельствующую об обратном, предполагалось решительно опровергать, а с ее источниками не менее решительно разбираться. Но кто, кроме Бутси и Пру, мог предоставить подобную информацию? Друзей у Дерна всегда было немного, оба его родителя утонули, катаясь на яхте, вскоре после того, как он поступил в военно-воздушные силы.
Через два дня сестры садились в самолет «Аляска эр-лайнс» до Сиэтла в состоянии, близком к шоковому. Потрясение от того, что Дерн жив (были и такие, кто полагал, что сестры Фоли так никогда и не вышли замуж по причине глубокой привязанности к исчезнувшему брату), усугублялось ситуацией, в которой он оказался, и вполне конкретными угрозами правительственных органов.
Бутси хотя и твердила, что все закончится хорошо, находилась в таком состоянии, что стюардессе пришлось самой застегнуть на ней ремень безопасности, а ведь Бут-си выросла в семье авиаторов! Пру, смущенная поведением сестры и подозревавшая, что за ними наблюдает очередной подручный Фицджеральда, погрузилась в «Сан-Франциско кроникл», прикрывшись газетным полотнищем, как маской. «Чернила – кровь языка, – говорил Стаблфилд, объясняя, почему предпочитает экрану печатное слово. – Бумага – его плоть». Пру сделала себе лицо-газету. Насупленные брови были как кроссворды, моргающие глаза – результаты бейсбольных матчей. В нее можно было хоть рыбу заворачивать.
Где-то в середине «Кроникл», близ рта маски, она наткнулась на коротенькую заметку о том, как поезд, в котором ехал цирк, сошел с рельсов в горах Орегона где-то между Сан-Франциско и Портлендом. Серьезно никто не пострадал, но пропало несколько животных.
* * *

Самым разумным было уничтожить капитана Фоли. И полковник Томас, и сотрудник оперотдела Фицджеральд знали, как организовать ему «сердечный приступ» в камере. Администрация к прекращению дела до суда отнеслась бы спокойно.
Разумеется, можно было просто изобразить Фоли про-марксистски настроенным дезертиром и добиться, чтобы его приговорили к смертной казни или пожизненному заключению. Однако в таком случае суда было не миновать, а кто знает, что бы он наговорил на заседаниях или же – в случае закрытого слушания – другим обитателям тюрьмы, или же репортерам, назначенным освещать его казнь. Аналогичные проблемы возникли бы, если бы против него выдвинули обвинения в контрабанде наркотиков, чем он, собственно, и занимался. Впрочем, особого значения то, что может сказать Фоли, не имело. И публика, и официальная пресса вряд ли приняли бы всерьез лживые заявления наркодилера-дезертира-предателя.
Однако за какую банку с вареньем ни возьмись, в каждой барахтались, потирая лапки и шевеля крылышками, мухи в лице майора Марса Альберта Стаблфилда и первого лейтенанта Дики Ли Голдуайра. И по совокупности причин нельзя было принимать никакие серьезные меры по отношению к Фоли до тех пор, пока не установлены местопребывание, нынешнее состояние и степень соучастия этих двух пропавших без вести.
Расставаясь, полковник Томас и сотрудник оперотдела Фицджеральд (обычно называемый Мэйфлауэром) договорились приложить максимум усилий для того, чтобы уничтожение произошло как можно быстрее.
– Да, кстати, – сказал Мэйфлауэр, когда они покидали здание, – детям вашей сестры вчера в цирке понравилось?
– Даже очень. Они были в полном восторге. Одно плохо – клоун напился и завалил номер со зверями.
По узким губам Мэйфлауэра скользнула понимающая улыбка. Наклонившись к полковнику, он шепнул, сверкнув слишком уж безукоризненными зубами:
– Никакой это был не клоун. Это была лесбуха.
* * *

Тук-тук!
– Кто там?
Ответа не последовало. Деревня ужинала, и Дики слышал только шелест бамбуковой рощи в полумраке.
Тук-тук!
– Саббайи дзи? Саббайи дзи? Кто там?
И снова нет ответа. Дики разумно предположил, что, если даже Фоли и сдал их, властей пока ждать рано. И тем не менее насторожился. Дики стоял на коврике посреди своей хижины совершенно голый – он только что помылся и постирал одежду в ручье. До того как раздался стук, он искал чистые шорты – обычное его одеяние в Фань-Нань-Нане.
Затаив дыхание, он уставился на шаткую плетеную дверь, та приоткрылась, и чья-то рука швырнула к его ногам небольшой цилиндрический предмет. Дики инстинктивно пригнулся, думая, где бы укрыться, но хотя его хижина считалась по фань-нань-наньским меркам просторной, в ней не было ни тяжелой мебели, за которой можно спрятаться, ни алькова, защитившего бы от взрыва.
От взрыва? Да. Дики был абсолютно уверен, что к нему катится граната, поэтому перед глазами успела промелькнуть вся его жизнь. Прошмыгнула учительница шестого класса, требовавшая несделанных заданий по математике (на тысячную долю секунды он вернулся-таки в школу из кошмара), промчался раскрасневшийся отец в кабриолете – из тех, которыми торговали в фирме Голдуайра, пронеслась на гольф-карте мама, проскользнула старшая сестра, сверкнувшая, чем не раз его смущала, голой грудью; богатые дедушка с бабушкой, алкоголик-гитарист, учивший его играть, кучка соучеников из университета Северной Каролины, психованный командир эскадрильи – длинная череда эпизодических персонажей из сцен, которые, по мнению (обоснованному или нет) Дики Голдуайра, определили его, Дики, жизнь. И только он успел удивиться, почему из всех возможных мест и способов, какими могла бы закончиться эта жизнь, почему именно в лаосской хижине, почему его, голого, на пятьдесят втором году жизни, почему разорвет на куски граната…
Но взрыва не последовало. «Граната», перестав крутиться, оказалась подозрительно похожей на стеклянную банку со знакомой сине-желтой этикеткой. И это не было кадром из прошлого. Как не было и видением, выплывшим из недр психики, чтобы напомнить, что он профукал свою жизнь, как, отказываясь просыпаться вовремя, профукивают ее многие. Не было это галлюцинацией, порожденной глубинным стыдом либо гордыней, равно как и не было бомбой.
А было это… была это… банка майонеза. Майонеза высшего качества (известного к востоку от Миссисипи как майонез «Хеллманс»). И пока он разинув рот разглядывал банку, дверь открылась чуточку шире и кто-то метнул в него упаковку хлеба «Вандер-бред», угодившую прямо в пенис.
* * *

Дики приготовил сандвичи. Понятное дело, не сразу. Сначала они обнялись. Затем обсудили арест Дерна (Лиза Ко удивилась, что он об этом уже знает; на самом деле она в глубине души расстроилась, что ему все известно, – ведь она примчалась с другого края света, бросила цирк, оставила своих тануки под присмотром женщины с неустойчивой психикой именно для того, чтобы самой сообщить ему новости). Они поговорили о том, как этот арест может отразиться на Дики, на них двоих и на Стаблдфилде. Затем она тоже обнажилась, и они занялись любовью.
Любовью они занимались так стремительно, словно это была гонка за лидером, и оба достигли оргазма быстрее, чем Дэниэл Бун22 освежевал бы плюшевого мишку. Дики распирало еще с ночи воздержания, проведенной с мисс Джинджер Свити (по правде говоря, во время длительного оргазма он пару раз мисс Джинджер Свити вспомнил), а Лиза Ко за три месяца занималась сексом лишь однажды – с Бардо Боппи-Бип, и хотя то ощущение было новым, волнующим и крайне приятным, оно было совсем иным. (Лиза сочла, что секс с женщиной не считается нарушением клятвы супружеской верности, а вот Бардо Боппи-Бип, кажется, приняла это за нечто большее.).
К тому времени стемнело окончательно, и сандвичи Дики делал при свечах. Когда-то он признался Лизе Ко, что больше всего тоскует по американскому майонезу и резаному хлебу. И вот она привезла ему именно их, а это навело его на мысль, что она любит его больше, чем ему порой кажется.
Все жители Каролины с ума сходят по майонезу, майонез для них – амброзия, пища их древних богов. Майонез успокаивает, побуждает гласные еще более плавно скользить по медлительным гортаням, ублажает тяготеющие к жирненькому вкусовые пупырышки, возносит к высям, куда свиному жиру не подняться. Желтый, как летнее солнышко, нежный, как юные чресла, гладкий, как тирада баптистского проповедника, якобы незаметный, как платочек фокусника, майонез укутает лист салата, нарезанную соломкой капусту, ломтики холодной картошки мантией скромного величия, изменит их обыденную сущность, вернет им живость и привлекательность, наделит способностью усладить если не сердце, то хотя бы пищевод. Жареные устрицы, вчерашний ростбиф, арахисовое масло – мало найдется пищи, что не засверкает новыми гранями при встрече с этим соблазнителем, с этим фатоватым шарлатаном, с этим алхимиком в банке.
Извечная тайна майонеза, над которой наверняка, кроме Дики Голдуайра, ломали голову многие, заключается в том, почему яичный желток, растительное масло, уксус (озлобленный братец вина), соль, сахар (основной источник энергии радости на земле), лимонный сок и, естественно, щепотка старой доброй динатриевой соли EDTA сочетаются так, что из них получается столь универсальная, сытная и – да что там говорить – царственная приправа, отчего горчица, кетчуп и иже с ними должны либо склонить перед ней голову (хотя майонез при цене два бакса за банку нос не задирает), либо с позором покинуть сцену. Кто, как не французы, мог изобрести это гастрономическое чудо? Майонез – дар Франции бестолковому нёбу Нового Света, благо, в котором сочетаются древнее инстинктивное стремление человечества к рыхлому теплу чистого жира с современной романтической страстью к сложным вкусам: майонез может показаться недостаточно острым и даже прозаичным, но под сливочно-кремовым флером скрывается характер бурный и неуемный. Забудьте про холестерин – от майонеза исходит то сияние, которое для нас, сирот Вселенной, с тех самых пор, как мы упали со звезд, ассоциируется с благополучием.
Ладно, может, это и слишком сильно сказано, однако даже хулители майонеза не могут не признать его блеска. И никогда и нигде не блестит он так ярко, как просто намазанный на кусок хлеба.
«Вандер-бред» Дики любил больше всего. Лиза Ко вскрыла упаковку, красные, синие и желтые горошины на которой, напомнив о цирке, пробудили в ней чувство вины, и бережно вынула ломтики хлеба. Ножом, напоминавшим скорее штык, нежели кухонную утварь, Дики аккуратно покрыл каждый слоем шелковистой массы, от корочки до корочки, следя за тем, чтобы не осталось ни одного, пусть крохотного, пятнышка. Дики, видите ли, тонко чувствовал красоту правильно сделанного сандвича. Те, кто оставляет на хлебе сухие прогалины, кто ленится намазать майонез ровно, от края до края, люди пустые и никчемные, поденщики, а не истинные художники, и они недостойны называться творцами сандвичей.
Что касается начинки, то с этим возникли проблемы. Обычные ингредиенты – консервированный тунец, сыр, пастрама, помидоры и т. д. в фань-нань-наньской кладовой Дики отсутствовали. В порядке эксперимента он сделал сандвич с вареным рисом, добавив в него для вкуса перец чили, чеснок и маак каук (кислый фрукт, напоминающий оливки), и хотя получилось приятнее, чем можно предположить – благодаря, ясное дело, майонезу, – однако оставляло желать лучшего. Сандвич с наам-пак-каат (перебродившая паста из латука), мятой и нанг квай хаэнг (сушеная буйволиная шкура) оказался еще менее удовлетворительным.
В конце концов – Лиза Ко только удивленно покачала головой – Дики удовлетворился простыми сандвичами с майонезом, такими же, какие он делал себе мальчишкой, когда мать уезжала играть в гольф, отец тусовался в стрелковом клубе или на автостоянке, а у кухарки был выходной. Мм-мм-ммм! Даже после нескольких дней путешествия «Вандер-бред» не потерял вязкости, а майонез по всем вышеупомянутым причинам оправдал усилия, потраченные матерью-природой на то, чтобы внедрить в эпителий языка овальную гроздь сенсорных клеток. Мм-мм-ммм!
Сандвичами он вскоре насытился, однако ностальгия, видно, не проходила, поскольку он продолжал брать ломтики хлеба – складывал их, скручивал, мял и делал из них фигурки, как в детстве. Дики лепил маленьких зверушек. Точнее, домашних животных. Сотворил свинью, козу, гуся. Ему и в голову не приходило, что Лиза Ко мается чувством вины по отношению к цирку, поэтому он вылепил слона и жирафа. Лиза, то ли мучившаяся виной, то ли нет, пришла в восторг. Она никогда не видела ничего подобного, даже среди бабушкиных оригами. Впрочем, когда Дики попытался сделать для нее тануки – у него возникли трудности как с пузом, так и с мошонкой, – она решила, что лимит восторгов исчерпан.
И она поцеловала его – достаточно крепко, чтобы привлечь его внимание. Затем подошла к кровати и легла. Согнула колени и раздвинула ноги. Глянцево-черные волосы на лобке раздвинулись, как занавес в театре, открыв строенные декорации – немного сюрреалистические и розовые, как классический рассвет. Таинственные, мерцающие, дышащие, складчатые, они ждали выхода на сцену актера, который раскрыл бы их подлинный смысл.
Дики, который уже с успехом пробовался на эту роль, не заставил себя ждать, причем появился не из-за кулис, а со стороны рампы, и никакой Лоуренс Оливье или, скажем, Джеймс Дин никогда не играл с такой отдачей. Да и Лиза Ко отдавала не меньше, чем получала. На сей раз они занимались любовью неспешно, раздумчиво, тщательно, впрочем, не без отдельных внезапных всплесков. Длилось это почти два часа, а когда они наконец разъединились и перевели дух, то оказалось, что они в буквальном смысле плавают в луже пота и прочих телесных жидкостей.
Послевкусие от сандвичей с майонезом смешалось во рту Дики с соками Лизы Ко. Он смахнул с трехдневной щетины крошку, вытащил застрявший между зубами волосок и – невзирая на неопределенность собственного будущего – заснул счастливым человеком.
Проснувшись на рассвете, он увидел, что Лиза уже встала, оделась и душится за маленькими, хорошенькими, но слегка заостренными ушками. Он и не спрашивая знал, что через минуту-другую она отправится искать канатоходца, чтобы переправиться на виллу «Инкогнито». И хотя в этом не было ничего удивительного, собственное сердце показалось Дики железным пианино с колючей проволокой вместо струн и скорпионами вместо клавиш.
Те, кто его знал, могли бы спросить: в какую именно сторону текла мутная река его ревности? По направлению к Стаблфилду или к мадам Ко? Ибо суть в том, что этого мужчину он любил почти так же, как эту женщину. Стаблфилда он полюбил почти сразу, едва с ним познакомился.
Встреча произошла в комнате отдыха офицеров на американской авиабазе, находившейся на самом южном острове Японии. По-видимому, настал момент вернуться немного назад – для того, чтобы бросить взгляд на калейдоскоп событий, которые привели Дики на авиабазу и настроили его таким образом, что майор Марс Альберт Стаблфилд произвел на него столь сильное впечатление. Лучше назвать это именно калейдоскопом, поскольку между событиями редко возникает линейная связь, как обычно полагают те, кто учит нас «истории», хотя в данном случае след взять довольно легко.
Как-то раз в начале осени Дики, второкурсник университета Северной Каролины, играл на студенческом пикнике на гитаре и пел народные песни. Он не то чтобы развлекал аудиторию, нет, просто сидел у костра, перебирал струны и тихонько мурлыкал себе под нос; впрочем, человек пять-шесть подсели к нему и даже подпевали. В какой-то момент, а именно после исполнения «On Top of Old Smoky»,23 девушка, которой он прежде никогда не видел, вышла из тени и взяла его за руку.
– Знаешь, старичок, слишком ты хорош для этих ученых крысят. Я отведу тебя туда, где тебя оценят по-настоящему. Давай-давай, пошли, – сказала она в ответ на его робкие возражения. – Считай, что это приказ.
В кафе «Носорог» в центре города аудитория оказалась хоть и поспокойнее, но немногим внимательнее, чем голосистые гуляки из «Пи Каппа Фи»,24 однако тот робкий дебют на сцене «Носорога» оказался поворотным моментом в жизни Дики.
Девушку звали Шарлин, и хотя она со своей копной курчавых волос, военными ботинками и жутко накрашенными глазами была не столь привлекательна, как девицы из группы поддержки, с которыми он встречался в Маунт-Эри, или соученицы, привлекавшие его внимание в кампусе, в ней были, что ли… вольтаж, отвага, тайна, а их и близко не чувствовалось в тех, других. Вдобавок в отношении секса Шарлин была и куда щедрее, и куда опытнее, чем все его знакомые девушки, и еще до наступления рассвета он понял, что прежде пребывал в состоянии, равносильном девственности. Само собой, он давно уже держал вертел на огне, но до встречи с Шарлин, как выяснилось, жарил на нем только пирожки.
Если вагина Шарлин была в тот год, выражаясь метафорически, майонезом его жизни, то ветчина, помидоры и собственно хлеб имели природу более интеллектуальную. В школе Дики без труда получал хорошие оценки, но даже отличные оценки отнюдь не свидетельствуют о том, что ученик хоть что-то соображает. Скажи вы Дики до поступления в университет, что Гражданская война не была войной за отмену рабства, что Америку открыл не Колумб, что Иисус Христос никогда не был христианином, что слово «уникальный» не является синонимом слова «необычный» или что обманутый всеми и каждым изобретатель Никола Тесла считается отцом не только электротехники, но и электроники и на фоне его изобретений все творения Томаса Эдисона кажутся поделками сельского самоучки, – поделись вы с ним даже этой обрывочной информацией, он, подобно большинству других обитателей Маунт-Эри, как «образованных», так и нет, счел бы это бредом сумасшедшего. А теперь он сидел в кафе (он стал выступать в «Носороге» почти ежедневно, несмотря на то что все, включая его самого, считали его исполнение песен Боба Дилана немногим лучше того, что мог бы выдать хорошо выдрессированный мексиканский попугай), сидел и слушал, как Шарлин с друзьями треплются про экзистенциализм, про террористические заговоры, про юнгианскую теорию НЛО, про тибетскую «Книгу Мертвых», про пацифизм Ганди и про троичный архетип Матери-Богини в искусстве. Слушал внимательно, но суть улавливал с трудом.
Более того, поскольку ему не хотелось сидеть вот так, дубина дубиной, поскольку по каким-то мистическим причинам он мечтал, чтобы университетские фрики принимали его за равного, поскольку жаждал произвести впечатление на Шарлин и поскольку многое из новой для него информации пробудило в нем искренний интерес, он стал пропадать в библиотеке – изучал всевозможные эзотерические концепции. Ему удавалось получать нормальные оценки по основной специальности – автомобилестроению (это была папочкина идея), но душа его витала в иных сферах. С куда большим наслаждением читал он Бакминстера Фуллера,25 нехрестоматийные исследования по Гражданской войне и биографии Теслы и Будды. Горизонты его видения мира расползались, как горячий сыр по пицце.
В «Носороге» к нему всегда относились неплохо. Девушкам он нравился потому, что был симпатичен, воспитан и немного наивен (материнский инстинкт не чужд даже представительницам богемы). Мужчинам нравился потому, что разрешал гонять на своем «фиате-спайдере» и давал взаймы на марихуану. Музыкальные таланты, хоть и ограниченные, придавали ему толику загадочности, а туманные намеки Шарлин на размеры его мужского достоинства впечатляли как женщин, так и мужчин. Теперь, когда Дики мог время от времени принимать посильное участие в застольных беседах, он достиг цели – стал своим среди всем чужих. Однако опасения, что его бурно развивающаяся личность скоро выйдет за рамки, рассеялись, когда в первый же теплый апрельский день – весна перла из мягкой каролинской земли, как козлиные гены из кукурузного початка, – Шарлин смылась в Беркли со странствующим торговцем кислотой по прозвищу Цыган, забрав с собой павлиньи перья, карты Таро, романы Колетт и оставив разве что пропахший пачулями и вагиной вакуум – даже запиской его не удостоила.
Сердце Дики не то чтобы было разбито – оно было выжато досуха. Он чувствовал себя комнатным цветком в заброшенном доме. Семь месяцев он кувыркался в водах жизни – и вот гидронасос пришлось заложить, поскольку стало нечем платить за воду.
На дне канавы еще бил родничок, оставались еще неисследованные области человеческой мысли, но нырять уже было никак невозможно. «Тренер» его бросил, интерес к обыденной жизни был утерян, и он остался с миром один на один, взведенный как курок и выжатый до капли. Опасаясь, что в таком состоянии недолго и засохнуть окончательно, и будучи по натуре человеком слишком жизнерадостным, чтобы впадать в депрессию надолго, он заставил себя действовать. Сдав выпускные экзамены, Дики, невзирая на сопротивление родителей, записался в ВВС.
– Тебя погонят во Вьетнам! – вопили они.
– Очень на это надеюсь, – бурчал Дики и не кривил душой, хотя и сам до конца не понимал почему – особенно после всех антивоенных тирад, выслушанных им в «Носороге».
Предаваясь самоанализу, он вспоминал последнюю ночь с Шарлин. Они лежали на ее узеньком матраце, спальник, служивший одеялом, был отброшен в сторону – так быстрее остывали разгоряченные бурным коитусом тела. Дики все рассуждал о том, что в законах, которым подчиняется Вселенная, главное не материя, а замысел, или о чем-то в этом роде, вычитанном у Бакминстера Фуллера, и только собрался построить собственную теорию, как вдруг заметил странный свет в глазах Шарлин.
Много лет спустя он будет порой замечать тот же свет в глазах Лизы Ко и всякий раз будет удивляться тому, что этот свет сочится из древних и исключительно женских недр. Это было едва различимое сияние, исполненное, хотите верьте, хотите нет (пусть циники глумятся, сколько им вздумается), сакрального смысла; однако ни Папа Римский, ни просветленный гуру, равно как и актер, исполняющий роль Папы или гуру, никогда не смогли бы его изобразить. Так, наверное, может смотреть лисица на своих лисят, но это, как и лактация, вне мужской компетенции. Коли на то пошло, и в женщинах такой свет встречается нечасто, и Дики мог только догадываться о его древнем и загадочном происхождении, хотя мира Зверей-Предков его воображение скорее всего не постигло бы.
Как бы там ни было, но он подметил какое-то новое выражение глаз Шарлин, когда она той ночью повернулась к нему и, прервав его тираду, сказала:
– Ты, главное, старичок, помни, что головная кость соединяется с костью сердца.
– Что-что?
– Понимаешь, старичок, когда я с тобой познакомилась, ты на самом деле жил в согласии с чувствами. Это-то, наверное, меня и завело. Ты жил сердцем. А теперь собрал вещички и переехал в голову. – Она приподнялась, опершись на локоть. – А должно быть, старичок, и то, и то. Пускай ты самый что ни на есть чувствительный или умный-заумный и образованный – надо быть и тем, и этим сразу, а если между умом и сердцем нету связи, если они не делают общее дело, тогда, старичок, получается, что ты прыгаешь по жизни на одной ноге. Сам ты можешь думать, что идешь нормально или даже бежишь, а оказывается, всего-навсего прыгаешь. Ты – попрыгунчик. А связь эту нужно поддерживать.
Шарлин зевнула, чмокнула его в щеку, снова зевнула и заснула.
Когда он, летя в Техас на курсы боевой подготовки, вспомнил это, то решил, что записку она ему все-таки оставила.
И еще решил, что Вьетнам не худшее место, где можно попробовать наладить связь между головой и сердцем.
* * *

Тук-тук!
– Кто там?
– Старший инспектор Ведомства Судьбы и Перемен.
– Ты и вправду Старший инспектор Ведомства Судьбы и Перемен?
– Дурачок ты, что ли? Нету такого ведомства. Я – Оголтелый Лототрон Слепого Случая. Если ты углядишь в моих хаотичных метаниях систему – что ж, твое право, но если тебе вздумается принимать на основе своих выкладок важные решения – будь готов к сюрпризам.
Не важно, как и по каким законам предопределяется судьба, кто автор нашей книги жизни – божественный промысл, случай или сила воли, – однако очевидно, что одно ведет, пусть и окольным путем, к другому; а в истории Дики Голдуайра колеса будущего крутились все быстрее.
Бабушка Дики была из старинного семейства табачных плантаторов, она субсидировала избирательные кампании нескольких каролинских конгрессменов, поэтому стоило ей пустить в ход свои связи, и его тут же приняли в военное училище. Дики не помышлял о карьере офицера, ему это и в голову не приходило, но как человек, привыкший к привилегиям, он принял такой поворот судьбы как должное. Из училища он вышел вторым лейтенантом, и его направили в школу штурманов.
– Ну и ладно. Хорошо, когда можно добраться до цели по ровной дорожке, – рассудил он, хотя и подозревал, что Бакминстер Фуллер вряд ли бы с ним согласился.
Школу он окончил в числе лучших, в награду за что был послан на войну.
Во Вьетнаме он пробыл меньше полугода. Отсутствие логики в военной среде – дело обычное, и его назначили в наземную диспетчерскую службу, где он, как и многие другие жертвы кадровой политики Пентагона, был вынужден прозябать, не используя своего потенциала полностью. К тому времени, когда он привык к духоте и вони, к шуму и грохоту, к зудящей от укусов коже, к тому времени, когда смирился с тем, что теперь ему придется слушать беседы либо о косоглазых и неминуемой гибели, либо о машинах, бейсболе и подружках (реальных или вымышленных), кто-то где-то наконец проснулся и бодрствовал настолько долго, что успел послать его в Японию, в эскадрилью В-52. С тех пор Вьетнам ему предстояло видеть только сверху, из кабины самолета.
Он доложил о своем прибытии командиру эскадрильи, и дневальный проводил его в казарму. Дневальный же показал, где офицерский клуб и комната отдыха. Для выпивки было еще рано, поэтому он заглянул в комнату отдыха, где два довольно неопрятного вида типа в жеваных гавайских рубашках громко спорили о том, что хуже – показное потребление или показной отказ от потребления. Они явно раздражали игроков в покер и одинокого капитана, пытавшегося написать письмо домой, но их это нисколько не заботило. Дики почему-то потянуло именно к этой парочке.
Оба были мужчины крупные, но один высокий, с тонкими чертами, продолговатыми глазами и копной не по уставу длинных волос, а его собеседник – низкорослый и коренастый, с угрюмым, грубо вылепленным лицом и руками мясника. Волосы его так стремительно неслись к затылку, словно лоб покрикивал на них, как бывалый кучер: «Эй, залетные!» Когда Дики добрался до кожаного кресла рядом с их диваном, они уже перешли к обсуждению тонкостей. А именно: пытались определить различие между 1) нуворишской склонностью к показухе, 2) компенсаторной жадностью человека, терпевшего лишения в детстве, и 3) крайними случаями потлача26 у индейцев, когда потребление выходит за пределы обычной жадности и становится спортом и замещением войны.
Не отвлекаясь ни на секунду от беседы, высокий протянул Дики пиво (видно, для выпивки было не так уж и рано) и потребовал, чтобы оппонент объяснил, чем отличается истинный аскет от того, что он назвал нарочно не потребляющим бедняком-снобом. Фоли (а это был именно он), заговорив уверенно, сбился, когда Стаблфилд (разумеется, он) перебил его вопросом о том, к какой категории можно причислить Христа. Был ли Иисус просветленной личностью, понимавшей сущность майи (то есть иллюзорной природы материального мира), и противником обретения счастья посредством обогащения или же всего лишь унылым и бесполым мазохистом, протокоммунистом с оливковой ветвью в одном месте. Вот здесь писавший письмо капитан побагровел.
– Довольно! – взревел он, шваркнув ручку на стол. – Я больше не намерен слушать ваши кощунственные рассуждения о Господе моем. – «About my Lord» – так это звучало по-английски.
Стаблфилд миролюбиво улыбнулся.
– Прошу прощения, Сьюард, – сказал он. – Извини. Я и не знал, что ты британец.
– Что ты несешь? Никакой я не британец, и тебе это отлично известно.
Капитан Сьюард кипел от ярости. Игроки в покер побросали карты.
– Но какже, Сьюард… – Голос Стаблфилда был нежнее детского шампуня. – Разве ты не сказал минуту назад, что у тебя есть лорд? Я полагал, что лорд – это титулованный дворянин, наделенный по законам наследного права властью. Следовательно, если ты признаёшь, что у тебя есть лорд…
– Попробуй как-нибудь на досуге почитать Библию!
– Библию читал я, – вступил в разговор Дерн Фоли. Его голос был холоден и монотонен. – Читал по-английски, по-гречески и на иврите. – Все присутствующие за исключением новичка знали, что так оно и есть. – Майор Стаблфилд прав. Слова «lord» в библейские времена не существовало. Этот английский политический термин был введен в Писание шовинистически настроенными переводчиками, нанятыми королем Иаковом. – Он помолчал. – Вот что интересно: слово «lord» произошло от древнеанглийского «hlaford», состоящего из двух слов – «hlaf», хлеб, и «weard», хранитель. То есть «хранитель хлеба». Что, по-видимому, указывает, как для людей был важен хлеб – пища, а не платежное средство.
Дики закрыл глаза и представил себе упаковку в синие, красные и желтые горошины, а рядом – банку майонеза.
– Вот, значит, как, – сказал Стаблфилд. – Выходит, ты обвиняешь меня в оскорблении хранителя твоего хлеба. Видишь ли, Сьюард, я и не подозревал, что хранитель хлеба в твоем…
– Да заткнись ты! – рявкнул Сьюард. – Осточертели твои разглагольствования! Мы обсуждаем проблему эквивалентности выражений. Как еще могли английские переводчики назвать…
– Они редко употребляли слово «Lord» по отношению к Иисусу, – уточнил Фоли. – Это началось позднее, уже после Библии короля Иакова, где «Lord» относится в основном к Иегове. Что касается тебя, Сьюард, ты мог бы называть Иисуса своим главнокомандующим, правомерно опустив тем самым олуха из Белого дома, но на самом-то деле Иисус был странствующим раввином.
– Согласен, – подхватил Стаблфилд. – Он был бездомный еврей-пацифист. Скажи-ка, Сьюард, знай ты это, позволил бы ты своей сестре выйти за Иисуса замуж? А дочери? А тебе бы хотелось иметь такого соседа? Чтобы к нему с утра до ночи шастали блудницы, мытари и грешники, чтобы он сидел и ждал, когда же твоя жена придет и омоет его грязные пацифистские ножонки?
Этого Сьюард снести никак не мог. Он схватил свои бумажки и рванул к двери. Двое картежников вскочили и бросились за ним, а другие двое с трудом сдерживали смех.
– Да не сходи ты с ума, – кинул ему вслед Стаблфилд. Вполне сочувственно.
– Я не схожу с ума, – развернулся к нему Сьюард. – Но счеты с тобой сведу.
– Счеты, говоришь? Так я ж на них не считаю. – С этими словами он встал (томик джойсовского «Улисса» полетел на пол) и, заведя руки за буйную голову, пустился в пляс. Такого причудливого танца Дики в жизни не видел. Стаблфилд то скакал, как обезьяна, у которой хвост попал в камнедробилку, то бился, истекая слюной, в судорогах, лишь изредка выдавая одно-другое неспешное и грациозное па, и вся эта какофония движений строго подчинялась ритму «Бич бойз», едва слышно игравших в углу.
Фоли, который хотя бы с виду казался и сдержаннее майора, и замкнутее, медленно встал и присоединился к танцу, неуклюже копируя пируэты Стаблфилда – как медведь, повторяющий движения поводыря.
Сьюард, хлопнув дверью, удалился. Картежники, даже те двое, которых оскорбила непочтительность Стаблфилда, покачали головами и разразились хохотом. А Дики влюбился.
* * *

Считается, что в окрестностях Сиэтла лето наступает пятого июля. Наблюдение это, разумеется, научно не подкрепленное, но не лишенное оснований. Июнь в Сиэтле обычно холодный и дождливый, а День независимости знаменателен отмененными барбекю и насквозь промокшими петардами. Однако – что интересно, необъяснимо и даже непатриотично – частенько на следующий день внезапно выходит солнышко и еще пару месяцев мотается по небу, как одинокая девушка, случайно перебравшая на вечеринке пунша.
Впрочем, и в этом мотании по небу нет постоянства. Бывает, даже заведя уже мотор, северо-восточное лето движется с перебоями – как будто пробирается в пробке по центру города. Случаются в августе дни, когда в воздухе уже чувствуется «дыхание осени», и миллионы голов ныряют в горловины свитеров, а шорты убираются до следующего лета. И вдруг несколько дней спустя бледный аэростат солнца сверкнет, как космический «коктейль Молотова», и только и слышен синкопированный ритм откидываемых крыш кабриолетов.
Вот, например, и в нынешнем году восторги, которыми Бутси приветствовала осень, оказались преждевременными. В тот день на излете августа солнце определенно решило прервать затяжной отпуск и вернуться в строй. Бутси пришла с работы поздно (в почтовом отделении устроили профсоюзное собрание) и едва пропихнула свое лоснящееся, задыхающееся тело в дверь – будто приволокла статую Свободы в плутониевом чемоданчике. На самом деле она принесла только сумочку, коробку для завтраков с портретом Винни-Пуха и свернутую трубочкой газету.
– Ф-фу! – выдохнула она, обмахиваясь газетой.
Она стояла в дверях, ждала, наверное, что Пру спросит: «Ну как, тебе достаточно жарко?» Этот вопрос Бут-си, к ее вящему удовольствию, задавали в тот день раз тридцать. Но Пру только сказала:
– Привет, сестренка, – и продолжила просмотр уже подходившего к концу выпуска шестичасовых новостей.
Бутси уселась к сестре на диван и радостно заявила:
– Денек-то жаркий! – В ответ не последовало ни согласия, ни возражения, и ей пришлось продолжить беседу самой. – Какие новости?
– Если ты имеешь в виду наших друзей из Фриско, то новостей нет. Полагаю, Дерн рассказал федералам не больше, чем нам. И пока не вскроются новые подробности… – Пру пожала плечами. – Кто его знает, может, он защищает интересы международной наркомафии… а может, просто Дерн в своем репертуаре.
Бутси молча, медленно, рассеянно расстегнула две пуговки на влажной блузке. Обмахнулась последний раз газетой и развернула ее.
– Ладно… – как будто сказала она, хотя это был скорее вздох, чем слово. – Я тут прочла кое-что в автобусе. Может, это тебя заинтересует?
Пру и в самом деле заинтересовала статья, на которую указала Бутси. В ней описывались последствия железнодорожной катастрофы у Грантс-Пасс, штат Орегон, – там с рельсов сошел поезд, где ехал цирк. Нескольких обезьян и льва поймали без особых усилий, но все до единого редкие зверьки тануки сбежали в горы и исчезли.
* * *

Фань-нань-наньское ущелье – бездна, занавешенная туманом, головокружительный провал, рваная рана в крыле ветра, пещера, где тигры прячут павлиньи кости и где витают тени древних слонов. Одинокий трос над пропастью – как ниточка слюны, протянувшаяся между бранящимися богами. Две женщины (одна в люльке) покачиваются у самого обрыва – словно муравьи, ползущие по соломинке к горшку с медом.
Лизу Ко в отличие от ее жениха прогулка по проволоке всегда возбуждала. Она же как-никак выросла циркачкой и, хотя сама не была воздушной гимнасткой, давно водила дружбу с теми, кто, как и Карл Валленда,27 считал: «Жизнь – она на проволоке, все прочее – лишь ожидание». Вниз она не смотрела, даже Валленда бы не смотрел, да и незачем это. Высота, бездна, ревнивые волны земного притяжения, дерзость самого поступка – всем этим был напоен утренний эфир, и в Лизе било ключом ощущение безрассудной свободы, которое неведомо ни чайке, ни соколу, защищенным инстинктом и крыльями.
Посреди пути какая-то пичужка – не чайка и не сокол, – пролетая мимо, выдернула из головы Лизы Ко длинный черный волос. У Лизы хватило ума промолчать, а завизжала она, только добравшись до бамбуковой площадки на той стороне. Гимнастка же, аккуратно закрепив опустевшую люльку, воздержалась даже от упоминания о том, что, как ей показалось, волосок в клюве кукушки превратился в сияющую нить.
* * *

Лан (или то был Кхап?) впустил ее на виллу «Инкогнито» и проводил в кабинет Стаблфилда. Тот сидел голый по пояс, выставив напоказ блистательного тигра, в одних брюках от Армани, потягивал шампанское «Луи Родерер» и читал Бодлера. Увидев Лизу, он сделал вид, что закашлялся, чтобы скрыть, что у него перехватило дыхание, и опустил глаза – чтобы не выдать удивления.
– Бонжур, маэстро, – сказала Лиза Ко. И не было ни майонезной гранаты, ни пикирующего хлеба. – Ваша маленькая ученица вернулась.
– Все как раз наоборот, радость моя. Это я – твой ученик. Тем единственным, чему научил тебя я, мы с тобой заниматься больше не можем, потому что ты – без пяти минут замужняя женщина.
Она расхохоталась.
– Ты неисправим! И притворная скромность тебе не к лицу. Равно как и дурные манеры. Твоя статуя говорит с тобой, Пигмалион, так подойди же и поцелуй ей руку.
Стаблфилд тяжело поднялся.
– Боже мой, что же такое творится? Почему это ты так быстро вернулась? Могу предположить, что пуритане-американцы депортировали тебя зато, что ты пробуждаешь в гражданах похоть. Хорошо еще, эти мужланы не умеют читать твои мысли. – Он наклонился, чтобы поцеловать ей руку, но тут же притянул Лизу к себе. Она почти не сопротивлялась. – Неужели до них дошло, что ты способна совратить с пути истинного весь их американский народ?
– Нет. И хватит мне льстить. Если кто из нас совратитель, так это ты. Мои затасканные мыслишки и последнего тупицу не совратят.
Они еще немного поспорили, кто кого радикальнее и кто на кого повлиял. Если бы читатель имел возможность послушать их беседу, он бы тут же заметил, что спорящая со Стаблфилдом женщина говорит совсем иначе, чем та, которая общалась с Бардо Боппи-Бип. Была ли это та самая мадам Ко? О да! Даже если то было внезапное помутнение разума или преднамеренная хитрость (для обеспечения инкогнито), но наподобие китайской прачки из позапрошлого века Лиза Ко разговаривала исключительно в Америке и только с некоторыми иностранцами. В Лаосе ее ломаный английский чудесным образом исправлялся, речь становилась плавной и практически безукоризненной – так ее научил говорить Стаблфилд, прежде чем научил… науке сладострастия. (По зрелом размышлении хочется заметить, что вряд ли один человек может научить другого постельному искусству. Можно разве что разбудить в партнере или партнерше прежде дремавшую предрасположенность к этой дисциплине. Предрасположенность есть не у всякого. У юной Лизы она, безусловно, имелась. Это было врожденное качество – так копится сок в согревающем манго. К счастью, у нее были и другие дарования, что помешало либидо определить ее жизнь.)
Итак, собеседники вели искусный и изысканный спор, стоя в полушаге от объятия. Ни он не уступал, ни она, и в конце концов Лиза сказала:
– Я ведь совсем ненадолго. Мне нужно возвращаться в цирк. Я уехала самовольно, чтобы предупредить вас с Дики об аресте Дерна. Но, оказывается, вы давно в курсе.
– Не так уж и давно. Я узнал об этом вчера. Наш малыш Голдуайр не на шутку встревожен.
– А ты нет?
Он пожал могучими плечами. И тигр пожал.
– Оно есть оно. Ошибки быть не может.
– Вот гад, а! – воскликнула она, но улыбки сдержать не смогла. – И что ты собираешься делать?
– Может, отправлюсь на курорт в Европу. Куда-нибудь на воды. Сделаю пластическую операцию. Изменю пол. Займусь ремонтом телевизоров. У меня есть фальшивый паспорт и счет в гонконгском банке. В крайнем случае можно распродать по дешевке вот это – на карманные расходы. – Он махнул рукой в сторону ковров, мебели в колониальном стиле, тайских и бирманских деревянных Будд, порнографических нэцке (шунга) и полок с редкими книгами.
– Да, ценностей у тебя немало. Но и торговцам до них не добраться, и тебе их не вывезти. Вывозить все эти редкости поштучно – как их сюда доставляли – не получится.
– Может, и не получится, но только американское правительство шевелится не быстрее страдающей запором черепахи, да и информацию им легче выудить из той же черепахи, чем из таких, как Дерн Фоли. А сами они вряд ли доберутся до La Vallée du Cirque. И я очень сомневаюсь, что кому-нибудь из здешних придет в голову нас выдать.
– Зря ты так уверен. А если объявят розыск? Пообещают вознаграждение? Насколько мне известно, в Фу-Луанге на месте катастрофы уже несколько месяцев работает американская исследовательская экспедиция. А это всего в пятидесяти километрах отсюда.
– Ага, знаю. Слишком уж близко, что мешает комфорту. Впрочем, комфорт – это форма паралича. От него тупеешь. Я не желаю тратить золотые годы жизни в треклятом коконе. Я давно уже собирался отсюда смотаться, хочу дать себе волю, распустить подпруги. – Он взглянул на нее в упор. – Разумеется, я рассчитывал взять с собой тебя. Но это было давно.
Их разделяло каких-то несколько сантиметров, но напряжение было столь высоко, что даже нейтрино бы здесь не проскользнул. Ее губы сами собой потянулись к его, а его – к ее, эпителии на миг соприкоснулись, и они отпрянули друг от друга.
– Всё, хватит, – сказал он. Сделал глубокий вдох. И опустил руки.
– Хватит, – согласилась она. Глаза ее увлажнились, трусики тоже, но в этом она ни за что бы не призналась.
– Давай я налью тебе шипучки, детка. Интересно послушать, какое у тебя впечатление от Америки. Полагаю, моя старушка родина по-прежнему красит губы демократией и пудрится истинной верой, но никакой макияж не скроет ее подлинного лица, вернее, бессовестной и наглой рожи жадной лавочницы. Это-то и есть настоящая Америка во всей истинной сути ее бытия. – Стаблфилд шагнул к бронзовому ведерку, где стояло во льду шампанское. Но вдруг остановился и медленно, чуть ли не смущенно повернулся к Лизе. – Прости, пожалуйста, – сказал он. – Но я просто должен проверить.
И огромным большим пальцем, огрубевшим от бесчисленного множества страниц, им перелистанных, он раздвинул ее губы. Лиза Ко приоткрыла рот и пропустила палец дальше. Он нежно дотронулся до ее нёба. Оно было теплым на ощупь, скользким и влажным. Он нашел то, что искал. Оно было маленьким, размером с дробинку. Он слегка надавил пальцем, и по ее телу пробежала быстрая струйка наэлектризованного тепла.
– Всё на месте, – сообщил он и убрал руку.
– Да, – сказала она и улыбнулась, и было в ее голосе нечто, что его поразило.
* * *

У полковника Пэтта Томаса на железном сером столе, напоминавшем вывернутый наизнанку мусорный контейнер, лежали, кроме множества всего прочего, две бумажные папки. Одну из них он протянул Мэйфлауэру Кэботу Фицджеральду, который как раз зашел в кабинет. Вид у того был довольно понурый.
– Не хочу грузить вас лишними подробностями, Мэйфлауэр, – заявил полковник, разжав зубы и выпустив из них сигару, – но вот спецификация на восьмую модель В-52, на которой летал экипаж Фоли. Да что это с вами? Может, я зря вас кормил вчера барбекю? – Полковник Томас, родившийся и выросший в Луизиане, с сомнением относился к гастрономической выносливости отдельных белых людей, когда тех угощали настоящей едой.
Мэйфлауэр поморщился. Ему явно претило обсуждать личные проблемы с коллегой из военного ведомства. Быть может, эта сдержанность была обусловлена службой в ЦРУ или же классовыми и расовыми различиями.
– Мне… немного не по себе, – пробурчал он. – Сегодня утром я проходил обследование. Поэтому и задержался.
– Какое такое обследование?
– Э-э-э… Гм-м… Ультразвук.
– Да? И что он показал?
Штатский снова поморщился.
– Так, пустяки… – Он не собирался продолжать, но полковник буравил его взглядом, и ему пришлось добавить: – Три камня в желчном пузыре.
– Вы их, главное, на гору не закатывайте, – посоветовал Томас. Отсылку к Сизифу сотрудник Лэнгли уловил (он учился и в Йейле, и в Принстоне), но радости не выказал. Томас, поняв, что дело глухо, выпустил кольцо дыма и открыл первую папку. – В спецификации нет ничего, что могло бы прояснить ситуацию. Одно непонятно: почему в день катастрофы на борту самолета Фоли было только три члена экипажа. На В-52 должно быть пять человек.
– Позвольте вам напомнить, что дело было в 1973 году. Война подходила к концу. Домой отсылали людей больше, чем присылали новых. Эскадрилья Фоли была недоукомплектована. Это, конечно, не соответствует нормам, но опытный экипаж из трех человек вполне мог управлять самолетом, если только…
– Если бы только не случилось чего-то непредвиденного. А оно возьми и случись. В этой эскадрилье все экипажи были недоукомплектованы?
– Нет, только этот. Тогдашний командир эскадрильи сейчас в доме для престарелых в Висконсине, но слабоумием пока не страдает. Он утверждает, что Фоли, Стаблфилд и Голдуайр сами вызвались лететь неполным составом. Однако тот самый Сьюард, которого мы допрашивали в Виргинии, рассказывает все иначе. Он утверждает, что командир эскадрильи послал их троих потому, что с ними никто не хотел летать. Они считались интеллектуалами. – Мэйфлауэр произнес это слово с таким видом, будто ел малину и вдруг ему на зуб попал червяк.
– Это в каком смысле?
– Да в том, что они постоянно вели интеллектуальные беседы. Обсуждали всякий бред, до которого нормальному здравомыслящему человеку нет и не может быть дела. Они всем действовали на нервы. Люди мечтали выиграть войну и вернуться домой к родным и близким, а эти снобы всё носились с какими-то упадническими европейскими идеями… Сьюард одно время был у них стрелком. Он человек порядочный и богобоязненный. Так вот Стаблфилд постоянно над ним издевался. Задавал вопросики вроде «Что именно делал Иисус последние две тысячи лет?». Или спрашивал: «Сьюард, а в раю есть отхожие места? Проложены ли под мостовыми, вымощенными золотом, канализационные трубы?»
Мэйфлауэр произнес это с нескрываемым презрением. А Томас сказал:
– М-да… Вопрос интересный. Я никогда об этом не задумывался. Неужели и в раю придется снимать штаны и…
– Достаточно! – Мэйфлауэр заскрипел мелкими и твердыми зубками. Если бы курил он, сигара разломилась бы пополам и боролась бы, галлюцинируя о Гаване, за последние мгновения жизни.
– Полагаю, – продолжал рассуждать Томас, – в раю люди едят. Так что даже если это только молоко и мед – поверить не могу, что наши согласятся целую вечность сидеть на такой ерунде, – их ведь тоже нужно переваривать. Выходит…
– Полковник, прошу вас, давайте не будем тратить время попусту. – Мэйфлауэр прикусил тонкую губу. И задумался о том, не обратиться ли к начальнику военно-воздушной разведки с просьбой заменить Томаса.
– Всё-всё-всё! Итак, нам известно, что майор Стаблфилд позволял себе святотатьственные высказывания…
– Надо говорить «святотатственные».
– Чушь какая! Это же от слова «тать».
– Корень «тать», но при наличии суффикса произношение корня меняется. Можете справиться в словаре.
– Да пошел ваш словарь…
– Ну хорошо, полковник. Как хотите, таки произносите. Давайте-ка продолжим.
«Неудивительно, что у этакой язвы камни в желчном пузыре», – подумал Томас, а вслух сказал:
– Итак, мы установили, что Стаблфилд был богохульником. А как же наш герой Фоли? Он-то учился на священника епископальной церкви, да и сейчас, пока мы с вами тут беседуем, сидит в коридоре и листает Библию, словно это меню, и он никак не может выбрать, что заказать – жареную курочку или молоко с медом. А как насчет лейтенанта Голдуайра? И вот еще что важно: повлияло ли псевдоинтеллектуальное отношение этих умников к христианству на их политические взгляды? Может, они были если не красными, то, скажем, «розовыми»? Может, они вообще предатели?
Мэйфлауэр насупился.
– Нет. И в то же время – да. – Он помолчал. – Понимаете, даже Сьюард, который их презирал, признает, что летчики они были опытные, знающие и храбрые. Фоли и Стаблфилда должны были отправить домой еще за несколько месяцев до катастрофы, но поскольку новые силы на базу присылали редко и помалу, они добровольно согласились продлить срок службы. И летали на опасные задания, хотя давно уже могли преспокойно сидеть дома. – Он снова помолчал. – С другой стороны, командир эскадрильи отмечал, что они постоянно нарушали дисциплину, а Сьюард вспоминает, что они вечно отпускали язвительные шуточки по поводу американского правительства и военной доктрины. Свидетельствует ли это об их прокоммунистических настроениях? Совершенно не обязательно. Еще раз напоминаю, шел 1973 год.
Мужчины, сидевшие за столом друг напротив друга (у Мэйфлауэра старенький захламленный стол Томаса вызывал отвращение – он привык к своему массивному и безукоризненно прибранному столу красного дерева в Лэнгли), скрестили взгляды. Полковник понял, что имеет в виду Мэйфлауэр, а тот понял, что он понял. К 1973 году только кучка безнадежно тупых вояк, кучка энтузиастов вроде капитана Сьюарда и та легковерная, послушная и малодушная часть гражданского населения, которая готова проглотить сколь угодно дикую официальную ложь, только эти наивные люди видели в войне с Вьетнамом хоть что-то, кроме постыдного образчика политического позерства, приведшего к катастрофическим последствиям.
Минуты две оба молчали. Томас пускал клубы дыма – пока не таяли, они походили на сжатые кулаки рассерженных снеговиков. В тщательно протертых очках Мэйфлауэра отражался серебристый орел с его правого погона. Наконец полковник произнес:
– По-моему, это классический случай: опытные офицеры сомневались в целесообразности приказов начальства, однако послушно им подчинялись.
– Или же все было совсем иначе, – возразил Мэйфлауэр. – Сьюард рассказал, что на последнем задании самолет Фоли над Желтым морем отстал от отряда и скрылся в облаке. Появился только минут через десять. У Сьюарда есть основания подозревать, что экипаж тайком сбросил бомбы в море.
– Ясно, – кивнул Томас. – Это чтобы не бомбить Тропу Хо Ши Мина, что зачастую приводило к случайным жертвам.
– Это правда. Порой страдали лаосские и вьетнамские приграничные деревни.
– Что ж тут поделаешь, дружище, война есть война.
– Вот именно, – кивнул Мэйфлауэр. Он терпеть не мог, когда его называли «дружище», но что можно ожидать от человека, пытавшегося накормить его так называемым «зеленым гарниром»? – Похоже, экипаж Стаблфилда не скрывал, что стремится избежать случайных жертв. Они даже заявляли, что не хотят, чтобы от их бомб гибли дикие звери.
– Они что, еще и вегетарианцами были?
– Впрочем, зверей к тому времени почти не осталось. С 1966-го по 1971 год Тропу бомбили без передыху, однако вьетнамцам как-то удавалось переправлять по ней войска, припасы, технику. С семьдесят первого, как вам известно, бомбили только от случая к случаю. Так что, возможно, десяток обезьян и бамбуковых крыс выжили-таки, – фыркнул он.
– Или же тануки, – добавил Томас.
– Простите? – не понял Мэйфлауэр.
– Тануки. Это такие забавные зверушки, мы их в цирке видели. Они обитают в Юго-Восточной Азии. Да, кстати, дружище, эта Биппи-Боппи или как ее там, она что, пьяная была? Я поначалу подумал, так и надо.
Мэйфлауэра аж передернуло, но не от боли в желчном пузыре. Жена с одиннадцатилетним сынишкой приехали из Вашингтона его навестить и заставили пойти с ними в цирк. Мэйфлауэр терпеть не мог цирк и терпеть не мог, когда его заставляли.
– Я видел по телевизору, – сказал Томас, – что поезд сошел с рельсов, и эти чертовы тануки разбежались. То ли в Орегоне, то ли…
– Это пусть у гринписовцев голова болит. – Голос Мэйфлауэра был по-прежнему монотонным, но в нем уже слышались злорадные нотки. – Итак, на последнем вылете Стаблфилд, командир экипажа, вел самолет, Фоли был вторым пилотом, а заодно оператором бомбометания, Голдуайр – радистом и штурманом. Зенитки открыли огонь, но В-52 летает на такой высоте, что они ему не страшны. Однако то ли ракета, то ли еще что протаранило самолет Фоли. Сьюард видел, как машина потеряла высоту, но тут ее закрыли облака, и, удалось ли экипажу катапультироваться, он не разглядел. Всех троих объявили пропавшими без вести.
Томас затушил сигару.
– И с тех пор о них ни слуху ни духу, пока почти тридцать лет спустя на Гуаме не появляется святой отец с героином. Скажите, а вам не приходило в голову, что Сьюард сам мог их сбить?
– Что за чушь?
– Там, во Вьетнаме, частенько гибли вроде бы случайно.
– Сьюард – ревностный христианин…
– То же самое можно было сказать про инквизиторов.
– …и истинный патриот. Одно дело – пристрелить ненавистного офицера, но тут-то речь шла о государственной собственности стоимостью в шестьдесят четыре миллиона долларов.
– А сейчас и того больше. Я никогда не мог взять в толк, чего эти штуковины так охренительно дороги. Да за шестьдесят четыре лимона можно купить весь мой городок с рыбным хозяйством в придачу, и еще останется на подержанный «кадиллак» и выходные в Вегасе. Я, Мэйфлауэр, на «пятьдесят вторых» летал. На что только идет этакая уйма денег?
Мэйфлауэр Кэбот Фиццжеральд скорее всего догадывался, на что идет этакая уйма денег, однако не имел ни малейшего намерения делиться своими соображениями. Поэтому он молча встал, поправил лиловый галстук-бабочку и взял со стола полковника вторую папку.
– Это материалы не секретные, поэтому, если вы не возражаете, я их возьму с собой. У меня сегодня ранний ленч с коллегой из Вашингтона. Извините, что не могу пригласить вас.
– Ерунда какая. Ну что ж, увидимся на допросе в три. Bon appétit.28 Только жареными ребрышками не увлекайтесь.
Мэйфлауэр, запиравший замок «дипломата», замер. Сквозь стиснутые зубы прорвался сдавленный смешок.
– Об этом можете не беспокоиться.
Едва напарник покинул кабинет, Томас схватил сотовый, позвонил одному из своих людей и велел установить за Мэйфлауэром слежку и после ленча глаз с него не спускать. Конкретных причин для этого не было. Так, чтобы не зазнавался.
* * *

Если Кто канул – так без вести,
Неведомо, где Его носит
Его авто мерещилось в Когнито
Думаешь, Он нас подбросит?
Тануки как Иисус – он здесь и в то же время не здесь. Он всегда с нами, но его отсутствие ощутимо. Наступит ли тот счастливый день, когда он вернется к нам? Нет. Он возвращается постоянно – и постоянно нас покидает. Это повторяется снова и снова. С каждым нашим вдохом и выдохом. Таков ритм Двух Миров.
Nyctereutes procyonoides как вид возник там, где теперь находится Япония. А может, и нет. Есть вероятность, что несколько тысяч лет назад этот вид пришел на острова Японии из Восточного Китая. Некоторые считают, что он появился в Сибири. Одно не оставляет сомнений: история Тануки, его легенда, его слава зародились в Японии. Именно в Японию он возвращается и именно Японию покидает. Благодаря Богу Приютов и Убежищ о его странствиях известно еще меньше, чем о странствиях Христа.
Строго говоря, полковник Пэтт Томас, сообщив, что родина тануки – Юго-Восточная Азия, ошибался. (Эту информацию Томас почерпнул из цирковой программки.) Однако это не повод для придирок, поскольку тануки больше века обитали в горах Таиланда, Вьетнама, Лаоса и Камбоджи. Как и когда они туда пришли, неизвестно. Известно лишь, что во второй половине двадцатого века N. procyonoides проник и в Среднюю Азию, в бывшие республики СССР, был также замечен далеко на западе – в России и Финляндии. Раза два поступали известия, что тануки видели во Французских Альпах!
В наше время, когда многие виды диких животных вследствие беспардонного поведения человека находятся на грани исчезновения, тануки… если не множатся, то по крайней мере распространяются шире и шире. Мы сейчас не будем обсуждать, о чем это свидетельствует, если вообще свидетельствует. Впрочем, если читатель не торопится, пусть попробует увидеть мысленным взором тануки во Франции.
Итак, представьте себе псевдобарсуков в сосновом бору где-нибудь в предгорьях Альп. Или же вообразите небольшую колонию тануки, укрывающуюся в Булонском лесу в Париже. Представьте себе, что Он Самый носится, как обожаемые парижанами дворняжки, на четырех лапах по бульвару Сен-Жермен, шныряет, прячась в тени, таскает в уличных кафе жареную картошку со столиков или даже осмеливается заскочить в «Ле Дё Маго» – чтобы выхватить из рук какой-нибудь литературной знаменитости вроде Жана Эшеноза29 только что откупоренную бутылку «Эритаж дю Рон», а потом опустошает ее где-нибудь под розовым кустом в Люксембургском саду. О нет, нет!
Право слово, представить себе тануки в такой обстановке никак невозможно. Это вещи несовместные. Можно вообразить голову бродяги, усыпанную снегом или даже увенчанную терновым венком, что же касается цилиндра или, скажем, берета – тут уж дело другое. Собственно говоря, Его Самого вообще трудно представить. Если размышляешь о Тануки слишком долго, мыслительные извилины становятся скользкими, как лягушачья шкурка, перо в руке застывает сталактитом, экран приобретает цвет зеленой совиной мочи, а клавиатура обзаводится сальными усами. Когнитивный аппарат трещит от аудиопомех, и внутреннее ухо ловит далекий, но настойчивый звук: ты догадываешься, что это барабанный бой, который прежде, до того как его приручили и впрягли в ярмо, издавало сердце; так стучит неприкрытая страсть, так бьется пульс некоей упоительной, дикой радости, имени которой нет. Пла-бонга пла-бонга пла-бонга.
* * *

Пока Дики Голдуайр жевал, меряя шагами хижину, сандвичи с майонезом, Марс Стаблфилд и Лиза Ко возлежали, потягивая шампанское, на парчовых подушках в большом доме по ту сторону ущелья. И беседовали об Америке.
Азиатская женщина объясняла, как могла, про хип-хоп и Гарри Поттера, про подтасовку результатов выборов и «плимут-круизеры», пирсинг, реалити-шоу, Бритни Спирс, ожирение у детей и про нечто, называемое «по-литкорректностью», а когда осветила новейшие моды, причуды и увлечения, вкратце обрисовала положение в стране.
– У твоей страны вроде бы есть все и в то же время нет ничего. Просто в голове не укладывается! В огромном, прекрасном, могучем и неслыханно изобильном краю живут одни из самых несчастных людей на земле. Вообще-то говоря, в дополнение к этим богатствам они еще благородны, энергичны и – за исключением правящего класса, который, как и всякий правящий класс, изъеден пороками, – довольно порядочны. Но они страдают от хронической депрессии и неудовлетворенности. От хро-ни-чес-кой. Ты слыхал про прозак?
Стаблфилд кивнул. Благодаря отчетам бывавших в Бангкоке Дерна и Дики он имел представление о том, в каких несметных количествах его соотечественники поглощают антидепрессанты. Это служило хоть и слабым, но все же оправданием собственной фармакологической деятельности. (Чисто случайно, опять же из отчетов приятелей-авантюристов, до него доходила кое-какая информация о модах, поп-идолах и так далее. Он был бы информирован куда лучше, если бы давным-давно не ввел на вилле «Инкогнито» запрет на радиоприемники, спутниковые антенны, компьютеры и телефоны. Здесь стоял собственный электрогенератор, но вырабатываемая им энергия шла в основном на прослушивание джаза на старенькой «вертушке» и, разумеется, на холодильник. Теплого шампанского не любит никто, не любили его и в La Vallée du Cirque.)
– В Декларации независимости, – сказал Стаблфилд, – мы определили себя как народ, стремящийся к счастью. Что само по себе свидетельствует о врожденном чувстве неудовлетворенности. Совершенно незачем стремиться к тому, что и так имеешь.
– Даже трогательно, – сказала Лиза, – до чего же американцы гордятся собой, как они брызжут подростковой бравадой при том, что на самом деле ужасно в себе не уверены.
– Самомнение и неуверенность в собственных силах обычно идут рука об руку. Это две стороны одной медали. Но ты все это прекрасно знаешь. И всегда знала. – Стаблфилд подлил ей шампанского. – А теперь расскажи, дорогая, – сказал он будто бы в шутку, – скольких из моих несчастных собратьев тебе удалось вывести из ступора?
Она только усмехнулась, чего он и ждал. Махнула свободной рукой.
– Не говори ерунды. Это не моя сфера. Мы с тануки просто ездим из города в город со своим номером. Гип-гип, хо-хо, пла-бонга, пла-бонга. Людям это нравится, но никто после представления не мчится домой и не спускает прозак в унитаз.
Он этого и не ждал. Однако никак не мог избавиться от ощущения, даже от подозрения, что за цирковым номером мадам Ко (как и за большинством поступков Лизы) скрывается некое поучение, что это – едва различимая, но вполне физическая манифестация тайного философского знания. Мало что свидетельствовало в пользу этого ощущения, разве что не раз слышанные им от Лизы странные высказывания в духе дзен, усвоенные ею от матери, а мать очевидным образом, хоть и непонятно как, на нее повлияла. Было ясно, что наличие у Лизы во рту сомнительного свойства имплантата, наследовавшегося из поколения в поколение – а он для нее очень много значил, правда, она не объясняла почему, – еще больше усиливало ее загадочность. Но не станет же цивилизованный человек воображать бог знает что, основываясь на шишке во рту.
Стаблфилд отлично осознавал, что обоснованно ли, нет ли, но он всегда испытывал перед Лизой некоторый трепет, а любая попытка облечь этот трепет в слова приводила обоих в замешательство: Стаблфилда – поскольку его это интеллектуально уязвляло, а Лизу – поскольку… впрочем, возможно, она просто кокетничала. Как бы то ни было, сейчас он не имел ни малейшего желания развивать эту тему. Он хотел воспринимать Лизу как есть; такая и такая. Возможно, она такой и была на самом деле.
– Это всего лишь шоу, – сказала она, словно прочитав его мысли. – И мне пора возвращаться на это шоу.
– Уже? О! Слышала? Это содрогнулось от горя мое израненное сердце.
– Ты просто отрыгнул! – Она погрозила ему пальцем и рассмеялась. – Если я доберусь сегодня до Вьентьяна, завтра смогу улететь. А что же будет с тобой и с Дики? Я ведь собиралась вернуться в Лаос только в конце октября…
– Ах да! К свадьбе. Что ж, я как шафер буду хотя бы иметь право поцеловать невесту.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и по этому взгляду любой – а не только детектив или психиатр – сразу бы понял, что на теле будущей супруги не осталось ни сантиметра, который он сотни раз не обцеловал. Щеки ее вспыхнули, но она продолжила:
– Теперь все эти планы висят на волоске. Рано или поздно тебя все равно начнут искать. По-моему, ты относишься к этому слишком легкомысленно, а зря. Ты ведь в серьезной опасности.
– Позор тем, кто вне опасности.
– Я оставлю тебе номер своего сотового. Позвони, когда (или если) пустишься в бега. Боюсь, Дики и бежать-то некуда. Вряд ли он сможет и дальше торговать рубинами, а денег за последнюю партию он от Дерна так и не дождался. Он…
– Да не волнуйся ты. Я о нем позабочусь. Лично я считаю, что американское правительство – самая простая из проблем Голдуайра.
Лиза, разглаживавшая смятое платье, резко вскинула голову.
– Что ты хочешь этим сказать?
Стаблфилд ничего не ответил, лицо его оставалось непроницаемым, но они оба отлично понимали, что он имеет в виду «имплантат».
* * *

Папка, что прежде лежала на столе полковника Томаса, та, вторая папка, теперь покоилась на покрытом льняной скатертью столике в одном весьма консервативном ресторане Сан-Франциско, знаменитом крабовыми салатами по-луизиански и квасным хлебом – от него-то сотрудник оперотдела Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд осторожно отщипывал по кусочку, видимо, в надежде, что его камни зарастут мхом.
В папке лежали фэбээровские досье на трех пропавших без вести офицеров, чей В-52 (прозванный однополчанами «Мозговым центром» и «Умником») в 1973 году рухнул где-то по западную сторону лаосско-вьетнамской границы. Досье на эту троицу были собраны подробные, но для наших целей (какими бы они ни были) нам будет достаточно нескольких характерных фактов.
ДЕРН В. ФОЛИ

Окончил среднюю школу имени Рузвельта, где проявил себя незаурядным спортсменом.
Мечтал стать защитником в команде Вашингтонского университета, однако зачислен туда не был, после чего отверг все стипендии, которые предлагали ему университеты поменьше. Заявил, что обиделся, и учиться отказался.
Работу выбирал низкооплачиваемую («Пицца хэ-вен», «Автокафе Дика»). Летать его научил отец, инженер из «Боинга». Получил диплом летчика. Баловался наркотиками.
По совету матери поступил в богословскую семинарию, намеревался стать доктором богословия.
На третьем году учебы был арестован за нелегальную торговлю психотропными препаратами. При обыске у него были обнаружены два килограмма марихуаны, пятьдесят доз ЛСД.
Принимая во внимание отсутствие судимостей и успехи в учебе (отличник, президент Латинского клуба семинарии), судья был согласен снять обвинения при условии, что обвиняемый поступит на военную службу.
Поступил в ВВС. Был принят на курсы пилотов. Получил звание. Был послан на базу в Азию. Не раз отличался в бою, но дважды получал взыскания за неподчинение приказам.
Интересы: библейская история, мертвые языки, авиация, измененные состояния сознания.
МАРС АЛЬБЕРТ СТАБЛФИЛД

Сын профессора астрономии в университете Небраски.
В раннем возрасте был направлен в школу для одаренных детей в Линкольне.
В шестнадцать лет был зачислен в Чикагский университет. Через три года окончил его, получив степени по антропологии и философии.
Учился в Сорбонне (Париж) и в Тринити-колледже (Дублин). Специализация – исследование народных сказок. Шлялся по Европе. От него забеременела дочь бельгийского дипломата. Шесть месяцев работал официантом в «Виллидж вэнгарде», Гринвич-Виллидж (Нью-Йорк).
Преподавал в колледжах Иллинойса и Небраски. В обоих заведениях получал выговоры за неприемлемое поведение (странно одевался, разглагольствовал на заседаниях кафедры, был замечен во фривольном общении со студентками). Публиковал статьи по вопросу влияния традиционной культуры Азии на современную западную философию.
Женился на Лизе Заборски, своей бывшей студентке и участнице конкурса «Мисс Небраска».
Поступил в ВВС, судя по всему, руководствуясь внезапным импульсом. Был принят на курсы пилотов. Получил звание. Был послан на базу в Азию. Не раз отличался в бою, но дважды получал взыскания за неподчинение приказам и поведение, недостойное офицера.
Умеет вывернуться из трудной ситуации при помощи красноречия.
Интересы: искусство, литература, джаз, гносеология, еда, вино, женщины.
ДИКИ ЛИ ГОЛДУАЙР

О нем у нас уже имеется достаточно сведений.
* * *

На помосте по ту сторону ущелья в Фань-Нань-Нане мадам Пхом вывалила мадам Ко из люльки, как куль с рисом. Лиза завизжала, схватила ее за руку и потянула к себе. Когда из-за угла вышел Дики с букетиком полевых цветов, две циркачки катались по траве и хихикали, как школьницы.
Дики, рискуя встретиться со смертоносными бамбуковыми гадюками и здоровенными, в фут длиной, многоножками, нарвал цветов в горах за деревней. «Милый Дики, – подумала Лиза Ко. – Такой романтичный, такой нежный». И, заметив в букете несколько диких хризантем, мысленно прибавила: «И такой бестолковый». Он хоть и бывал у нее во рту не меньше, чем Стаблфилд, но то ли не замечал, то ли не догадывался спросить, короче, ему и в голову не приходило, что все его сердечные планы могут расстроиться из-за полипа у нее на нёбе. И она снова задалась мучившим ее вопросом: что более жестоко – бросить его или выйти за него замуж?
Как бы то ни было, но ошибки быть не может. И ей пора было собираться во Вьентьян. Он помог ей встать, и она поцеловала его, заметив, впрочем, что он, унюхав запах стаблфилдова шампанского, вздрогнул. Она поцеловала и мадам Пхом, и они с Диком пошли в хижину. Там Лиза собирала вещи, и они обсуждали будущее, взвешивали перспективы на предельно неточных весах, где арбуз вполне мог бы уравновесить зубную щетку, а, скажем, свадебный колокол – семя хризантемы.
– Если меня все-таки посадят, ты будешь меня навещать?
– Скорее всего нет, – сказала она. Ей не хотелось его обманывать. Но и расстраивать не хотелось, поэтому она Добавила: – Но я велю своему менеджеру посылать тебе хлеб и майонез.
* * *

После 1971 года провьетнамски настроенные власти Лаоса, опасаясь вторжения американцев, стали перемещать военнопленных подальше от вьетнамской границы, на западную сторону Аннамского хребта. В один из таких отрядов попал и экипаж «Умника». Продвигались медленно, поскольку местность была опасная, в джунглях притаилось полным-полно невзорвавшихся бомб, к тому же капитан Фоли сильно хромал – он, когда приземлялся на парашюте, потянул ногу.
Солдаты, сопровождавшие пленных, начинали терять терпение. Нужно было возвращаться на границу, а путь был неблизкий. Через несколько дней им пришло в голову сдавать по нескольку пленных в близлежащие деревни под надзор местных полицейских. А в лагерь их пусть уж потом доставят.
Стаблфилд, Фоли и Голдуайр оказались в небольшой деревенской тюрьме за сто с лишним километров от зоны, которую бомбили американцы. Крестьяне, испытывавшие легкую симпатию к левым силам Патет-Лао30 и легкое презрение к правому правительству Национального союза, пришедшему к власти в 1960 году в результате сфальсифицированных ЦРУ выборов, политикой мало интересовались. Они выращивали рис и овощи, ловили рыбу, воспитывали детей, отмечали праздники и исповедовали буддизм простейшего толка. И очень скоро привыкли к трем чудаковатым американцам – для них это были всего лишь три лишних рта. Охраняли их весьма условно.
Однажды пасмурной апрельской ночью, когда Дерн окончательно оправился, экипаж «Умника» бежал из убогого узилища. Решив, что на равнинах их скорее обнаружат, они двинулись в леса. Целую неделю они спали днем, а шли ночью, часто петляя, понемногу поднимаясь все выше. Приходилось постоянно быть начеку, и вполне реальные змеи пугали их не меньше, чем непонятные тени и звуки. Вот будто заурчал планирующий скорый обед тигр… А вот послышалась барабанная дробь: пла-бонга, пла-бонга – словно адский призрак радостно готовился забить гвозди в крышки их гробов. Луна светилась, как радиоактивный ожог, деревья тревожно шелестели.
В Фань-Нань-Нань они попали совершенно случайно, но этот случай оказался для них счастливым. Небо, высвободившееся из жестких рамок леса, обрушило на них всю свою звездность, и место им понравилось сразу, они доверились ему, доверились настолько, что на рассвете – грязные, голодные, усталые, – вымученно улыбаясь и всячески демонстрируя дружелюбие, ввалились в деревню. Изумленные крестьяне посадили их под замок, но с самого начала отнеслись к ним дружелюбно. Интуиция не подвела Стаблфилда: Фань-Нань-Нань была странной деревней. А через пару лет ей предстояло стать еще более странной. Фань-Нань-Нань и вилла «Инкогнито» были созданы друг для друга.
* * *

Тук-тук!
Кто там?
Джеймс Миченер.31
Врешь! Никакой ты не Джеймс Миченер.
Твоя правда. Да и ты, читатель, тоже не очень похож на тех, кто читает Миченера. Однако с твоего позволения мы сделаем небольшое отступление в его духе – исключительно для того, чтобы по возможности кратко осветить предысторию вопроса.
Нет никаких причин грузить читателя результатами геологических исследований. Тем, кого интересуют географические подробности, рекомендуем обратиться к атласу. Что до истории, отметим, что королевство Лао возникло, сварившись в разноплеменном азиатском котле, в 1353 году, после чего его на протяжении веков захватывали то одни соседи, то другие, затем пришли французы, следом – японцы, пока в 1975 году оно окончательно не пало под натиском коммунистов. Впрочем, не ждите про Лаос рассказа в том духе, в каком Миченер описывает Гавайи, Польшу, Техас и прочие места, – углубленный исторический очерк нам кажется излишним. О том, что это страна преимущественно аграрная, малонаселенная, с самобытной духовностью, вкратце уже упоминалось. На составе населения остановимся подробнее, поскольку это оказало определенное влияние на Фань-Нань-Нань.
Интересно не столько то, что здесь можно выделить четыре культурные группы, но то, что – помимо этнических различий, как то: язык, одежда, религия, обычаи и происхождение – эти группы классифицируются в зависимости от того, на какой высоте над уровнем моря они обитают.
В Лаосе схема вертикального позиционирования этнических групп перевернута с ног на голову. К примеру, группа, называемая лаолум – она долгие века занимала в обществе верховное положение, – обитает на низинных землях. Лаолум живут практически на уровне моря, они сажают рис в долине Меконга и его притоков и управляют государством из столицы, Вьентьяна. В эту группу входит бывшая аристократия и то, что осталось от среднего класса. Их религия – буддизм Теравады.
Повыше обитают лаотай, и само название вносит путаницу, поскольку наследственные связи между лаосцами и тайцами весьма условны. Лаотай выращивают как «плавающий» рис, так и суходольный (горный), они исповедуют культ духов – анимизм, а также примитивную разновидность буддизма. Тюрьма, где временно содержались наши трое американских пленных (чуть временнее, чем предполагали их захватчики), находилась в лаотайской деревне у подножия гор.
Если мы продолжим путь вверх, к горным долинам, то познакомимся с лаотенг – это люди бедные, все анимисты, потомки рабов и слуг аристократов. Лаотенг выращивают сухой рис, хлопок и табак, орудия труда у них деревянные и бамбуковые. Селятся они вблизи горных ручьев в хижинах с земляным полом и верят, что в теле человека обитают от тридцати до ста тридцати духов (в какой степени численность духов определяется ожирением или истощением, осталось невыясненным).
Наконец, высоко в горах, чьи вершины укутаны облаками, обитают племена, известные под общим названием лаосунг (горные лао). Среди этих племен – лису, мьен и главным образом хмонг. Они пришли в Лаос из Бирмы, Китая и Тибета сравнительно недавно – предположительно в конце девятнадцатого века. Несмотря на то что в высокогорных районах условия для сельского хозяйства куда хуже, племена лаосунг (в особенности хмонг) живут куда лучше лаотенг, у которых пахотных земель намного больше. Почему? Да потому, что хмонг выращивают одну-единственную товарную культуру – опийный мак.
(В часе пути вверх от Фань-Нань-Наня есть деревенька хмонг, с агрономами которой Стаблфилд и Фоли впоследствии наладили взаимовыгодные отношения. Но этого мы коснемся позже.)
Итак, отступление а-ля Миченер закончено, и, если нарколепсия не смежила наши веки, если рассказы о лао-то и лао-сё не ввели нас в коматозное состояние, мы можем вернуться к нашему повествованию, констатировав, что Фань-Нань-Нань была деревней лаотенг. И вьентьянское правительство, и жители близлежащих деревень сочтут этот вывод правомочным. Но все мы ошибаемся.
Настал момент рассказать любопытствующим одну историю, так, пустячный анекдот, однако густо, как пончик сахарной пудрой, присыпанный романтикой.
Где-то на рубеже двадцатого века, году, скажем, в 1899-м или 1900-м, когда Фань-Нань-Нань была крохотным лаотенгским поселением, нескольких юношей призвали на службу в королевскую армию. Лаотенг славились преданностью и трудолюбием, поэтому новобранцев послали не на поля сражений, а в гарнизон неподалеку от Вьентьяна, дабы употребить их склонность к физическому труду на пользу королевскому двору.
На празднике Пии-Май-Лао в честь Нового года один из солдат познакомился с девушкой из зажиточного села близ столицы. Во время шествия слонов они скромно держались за руки, а когда взошла луна, вместе ликовали и обливали друг друга водой, как того требует обычай. К концу трехдневного празднества наладился безмолвный и необъяснимый химический диалог между мужскими и женскими гормонами, и они влюбились друг в друга по уши.
Родители девушки, хоть и предпочли бы видеть супругом дочери человека из лаолум, не стали препятствовать союзу. Солдат был учтив и хорош собой, он был силен и честен, а поскольку дочь упорствовала в своем выборе, то они дали согласие на брак. Как только срок службы солдата закончился, в доме девушки сыграли свадьбу.
Но новобрачный крепко тосковал по чистому горному воздуху родины, тосковал по диким зверям, по водопадам и скалам (а также по обитавшим там духам), а более всего он тосковал по родным и близким. Ему осточертело бить москитов, он не умел выращивать «плавающий» рис, и вонь с полей была ему омерзительна. Когда он объявил, что увозит молодую жену в горы, ее родители сильно опечалились. Видите ли, когда они утверждали, что у них необыкновенная дочь, это было не просто родительское бахвальство. Она была хорошенькая (почти такая же, как мисс Джинджер Свити), держалась с достоинством (не меньшим, чем у Лизы Ко), а еще лучше всех в деревне пела, танцевала и вышивала, и, самое главное, никто ни разу не слыхал, чтобы она пускала ветры. Ее отец, мать, сестры и братья и представить не могли разлуки с ней, поэтому примерно через месяц после отъезда молодых они продали своего буйвола, собрали вещички и отправились за ней следом в Фань-Нань-Нань.
Еще через несколько месяцев все родственники юной супруги, даже самые дальние, решили, что без этой талантливейшей и милейшей девушки, не говоря уж о ее добропорядочной и добросердечной семье, жизнь потеряла смысл, и поэтому также отправились в горы, в Фань-Нань-Нань. С их отъездом в селении образовалась невосполнимая пустота. «Они были лучшими из нас, – вздыхали крестьяне. – А девушка-то – она же лучше всех пела, танцевала, вышивала. И никто ни разу не слыхал, чтобы она пускала ветры». Полтора года спустя все они побросали свои жилища в плодородной долине и отправились далеко в горы, в деревушку, зажатую между горным потоком и бездонной пропастью.
И в Фань-Нань-Нане яблоку стало негде упасть. Построили несколько новых хижин, да места было в обрез – по причине естественных преград. В доме на одну семью ютилось по три, а то и по четыре. На склонах гор невозможно было вырастить достаточно для полного удовлетворения потребностей риса, и инфраструктура деревни трещала по швам.
Наконец один из старейшин лаотенг додумался спросить одного из старейшин лаолум, что стало с домами и полями в долине. «Они пустуют, – ответил старец. – Мы побросали все, что не могли унести на себе». Мысль о прекрасных жилищах и плодородных полях поразила воображение лаотенг. А когда они сообразили, что заброшенное селение находится в непосредственной близости от Вьентьяна с его богатствами, перспективами и развлечениями, соблазн стал слишком велик. И однажды на рассвете новые, лаолумские, жители Фань-Нань-Наня проснулись и увидели, что все семьи лаотенг (за исключением одной, смешанной) идут, унося на себе скарб, по тропе вниз с горы.
Две деревни поменялись местами. Как в игре «Пятый угол».
Чистый горный воздух тешил чувствительные ноздри бывшего солдата. Его слух ласкали знакомый шум водопада, пронзительные крики птиц, хриплое покашливание леопардов, посвист летучих мышей пяти десятков видов. В супружеской постели молодая жена, позабыв о благочестивых манерах, сама визжала и стонала, да так, что глиняные горшки на полках тряслись и дребезжали. Жизнь была прекрасна. Однако в сердце юноши саднила незаживающая рана. Он чувствовал себя одиноким и неудовлетворенным.
Когда он объявил жене, что уходит к своим (жившим теперь в ее прежнем селении), она нисколько не удивилась. Как не удивимся и мы, узнав, что она поддержала его, заявив, что пойдет вместе с ним. «Нет, – ответил он. – Нельзя. Если ты пойдешь со мной, твоя семья обезумеет от горя й тут же отправится на старое место, чтобы быть с тобою рядом. За ними последуют и прочие родственники, а вскоре и все остальные, и Фань-Нань-Нань опустеет. У нас снова начнется невозможная жизнь, в тесноте и толчее, и тогда мои односельчане вынуждены будут вернуться назад, за ними последую и я, и все пойдет по кругу. Это безумие надо прекратить. Ты должна остаться здесь. Я тебя люблю. Прощай!»
Она долго смотрела ему вслед, а потом – она носила под сердцем ребенка – отправилась с гордо поднятой головой к краю ущелья. В те времена не было никакого каната, не было большого дома по ту сторону ущелья, ничего не было, только зияла бездна – как будто планета, утомленная неторопливым ходом эволюции, зевнула со скуки. Молодая женщина с болью и грустью взглянула на тропу, по которой ушел ее муж, и бросилась вниз.
Крестьяне, собиравшие хворост, с ужасом (впоследствии сменившимся благоговением) взирали на это. Все они потом твердили одно: посреди полета в пропасть тело девушки вдруг прекратило падение и, изменив направление, снова взмыло вверх, почти до края ущелья. А затем, так же внезапно, перестало набирать высоту и понеслось в глубь бездны.
Некоторые считали, что ее подняло могучим порывом ветра. Другие верили, что любовь лаолумской девушки к лаотенгскому парню оказалась сильнее земного притяжения. Но была и еще парочка наблюдателей, настроенных не столь сентиментально, которые утверждали, что перед тем, как она взлетела, слышали оглушительный звук, из чего сделали вывод, что девушка, всю жизнь сдерживавшая себя, наконец пукнула, и сила давления подкинула ее на триста футов вверх.
Что бы это ни было – даже если это было всего-навсего банальное самоубийство, а левитация оказалась миражем, – но с тех пор Фань-Нань-Нань стала лаолумской деревней, притворившейся лаотенгской деревней. Во время переписи ее отметили как лаотенгскую, и в налоговых реестрах она значилась лаотенгской. Крестьяне одевались и разговаривали как лаотенг. Свои буддистские алтари они скрывали за закрытыми дверями и хотя бы формально, но поклонялись богам, обитавшим в деревьях, и духам (от тридцати до ста тридцати), которые предположительно ведали духовной жизнью различных частей тела. Через два или три поколения они и внешне стали напоминать лаотенг. Однако это был лишь маскарад, уловка, на которую они пошли от горя и стыда, а впоследствии, возможно, она их самих стала забавлять.
Как бы то ни было, вероятно, не будет голословным охарактеризовать жителей Фань-Нань-Наня как племя самозванцев, а их обиталище как селение под маской, деревню-инкогнито.
* * *

Если фань-нань-наньский мухлеж с самоидентификацией и повлиял на решение экипажа «Умника» остаться по окончании войны в Лаосе, если летчики и знали о мошенничестве, об этом они, когда наконец признались друг другу в желании здесь задержаться, не упоминали.
К осени 1973 года во Вьетнаме почти не осталось американских войск. Несмотря на серию соглашений о прекращении огня, конфликт между Севером и Югом продолжал бушевать, и Югу, который поддерживали США, доставалось куда больше. Наконец в апреле 1975 года Сайгон был повержен, США поспешно эвакуировали оттуда своих граждан – как военных, так и штатских, – и Юг сдался. Могущественная сверхдержава отправилась домой, поджав красно-бело-синий хвост, и самая ненужная из всех ненужных войн закончилась. Известия о капитуляции достигли Фань-Нань-Наня через неделю с лишним.
К тому моменту Фоли, Стаблфилд и ГОЛДУАЙР прожили в горной деревушке уже два года. Формально они считались пленными, однако их передвижений по большей части никто не ограничивал, и они помогали крестьянам сеять и собирать урожай, делили со своими стражами пищу, рисовую водку и изредка трубочку с опиумом, вели беседы со старейшинами, учили английскому даже тех, кто об этом не просил, участвовали в охоте на птиц и в праздниках, а также регулярно вступали в половую связь с согласными на это девушками и женщинами. Те, кто захватил американцев в плен, давно потеряли их след, а у фаньнянек, как окрестил Стаблфилд деревенских, не было никаких причин докладывать о них властям.
Когда из Сайгона пришла весть о мире, в Фань-Нань-Нане устроили праздник с водкой, коноплей и плотскими утехами. Местные жители вместе с американцами гуляли всю ночь напролет. Кто что отмечал, так и не выяснили. В начале вечера Стаблфилд, который благодаря своим габаритам, интеллекту и красноречию стал в общине личностью заметной, чтобы не сказать исключительной, выступил с длинной лекцией, сути которой впоследствии не мог вспомнить ни он, ни кто другой. Как бы то ни было, мэр деревеньки воспользовался случаем и официально даровал пленникам свободу; само собой подразумевалось, что они воспользуются ею без промедления.
На следующий день ни одному из иностранцев и в голову не пришло собираться в путь. Дики решил, что Дерн со Стабом мучаются диким похмельем, они подумали то же самое про него и друг про друга. Все трое были правы: они страдали от обезвоживания и гастро-неврологического срыва. Но прошел второй день, за ним третий, и ни один из троицы, будучи уже в полном здравии, не начал собирать вещи. Все трое были вроде бы ужасно заняты – шатались по деревне, занимались какими-то ненужными делами, жарились на солнышке и избегали смотреть в глаза соотечественникам.
На четвертый день Стаблфилд как старший по званию и командир экипажа назначил общее собрание. Они отправились, ища уединения, к ущелью, к тому самому месту, где несколько десятилетий назад молодая жена, гонимая душевной болью (и, возможно, скоплением газов в кишечнике), кинулась в объятия небытия. Все, кто знал друзей, отмечал их тягу к жарким спорам, но на сей раз они проявили несвойственную им сдержанность. Долгое время они болтали о пустяках и любовались облаками. Первый шаг сделал Дерн Фоли, считавшийся интровертом.
– С некоторых пор, – сказал Дерн, нервно ерзая на камне, – меня мучает страстное желание вскрыть наконец жемчуженосную раковину Азии. Ну, вы понимаете… Выяснить, есть ли там внутри что-нибудь, кроме смертного комочка слизи. Что такое восточная мудрость, о которой мы столько слышали: очередная более эзотеричная, но столь же бесплодная попытка объяснить необъяснимое, взвалить все на Бога Тумана и Зеркал, или же есть в ней начало начал, начало действенное, начало глубинное, начало… окончательное?
Возьмем, например, так называемый анимизм, который здесь исповедуют не столько фаньняньки, сколько все остальные. Можем ли мы просто списать его как примитивное суеверие? Только ли люди имеют душу, или это нарциссизм, шовинизм и самообольщение? Разве нельзя хотя бы вон в том тиковом дереве или в ущелье увидеть столько же божественного, сколько в антропоморфном седовласом боженьке воскресных школ? Допускаем ли мы, что сакральная сущность может присутствовать не только на, но и в кресте?
В последнее время мне все интереснее размышлять о многообразии божеств, о духах и демонах, о неорганическом разуме и нечеловеческих душах и так далее… Даже не знаю… Я только начал ощущать связь со всем этим, постиг самую малость, и уехать сейчас – непозволительная глупость… Вы понимаете, о чем я? Здесь немереное поле для свободного исследования. Ато опять набегут эти пропагандисты-монотеисты и снова возьмутся превращать живую, роскошную, фонтанирующую энергией феерию в сольный концерт захудалого тенора.
Фоли уставился на траву под ногами, словно и впрямь наблюдал за разумной активностью стеблей и листьев. И тогда заговорил Дики.
– Что ж, Дерн, – сказал он радостно, – если ты хочешь кантоваться здесь и продолжить исследования, я с удовольствием задержусь с тобой вместе. Я, конечно, соскучился по Северной Каролине, но как только вернусь, мне придется доучиваться в университете, а потом пахать в отцовской фирме. Так что, честно признаться, я туда особо не спешу. – Дики обернулся на деревню. Нервно улыбнулся. Пожал плечами. – Здесь очень неплохо живется.
Дики и Дерн взглянули на Стаблфилда. Настала его очередь, а от человека, который частенько говорил так, словно его мозг – чемпион по родео, а язык – дикий мустанг, они ждали бурного потока красноречия. К их удивлению, Стаблфилд только покачал огромной головой и что-то пробурчал себе под нос. Обоим послышалось нечто вроде «созревшие на ветке помидоры».
– Что-что? – переспросил Дики, который тут же представил себе «Вандер-бред» и банку майонеза. Неужели Стаблфилд тоже о чем-то подобном мечтает?
– Созревшие на ветке помидоры, – повторил тот уже отчетливее. – Такие таблички можно увидеть во всех продуктовых отделах всех супермаркетов Америки. В том числе и зимой, когда все ветки укутаны снегом. Но даже в июле и в августе помидоры из банки спелыми не назовешь. Они всегда розовые, жесткие и безвкусные. Они не просто не созревают на ветках, они вообще не созревают. Но никто ведь не возмущается. Никто не орет: «Да вы что, издеваетесь? Эти ваши хреновые помидоры собирают зелеными!» И никто не рвет меню, где написано «свежие деревенские яйца», хотя все, даже самые тупые и бестолковые, знают, что в этом ресторане яйца неделями хранятся в кладовке, что они ни с какой «деревней» и рядом не лежали. Страна, где процветает столь беспардонное надувательство, способна на все – она даже может выдвинуть на Нобелевскую премию мира Генри Киссинджера. – Он вздохнул, и вздох был тяжелым и хриплым. – Те, кто позволяет себя обманывать, порочны не меньше тех, кто обманывает. М-да… Моя жена, когда я давал ложную клятву верности, была виновна не меньше моего. Как сообщница.
Дики с Дерном не знали, что на это сказать, но у них создалось впечатление, что майор не намерен пулей лететь в Небраску. Заметив их смущение, Стаблфилд усмехнулся и махнул рукой в сторону строения во французском колониальном стиле, чья крыша виднелась на противоположной стороне ущелья.
– Перед тем как вернуться в страну поддельных яиц и вечнозеленых помидоров, я хотел бы повнимательнее осмотреть вон то пустующее здание. Если, конечно, найду способ сделать это, не сломав себе шею и не став дармовым звеном в пищевой цепочке местной фауны.
На протяжении нескольких недель, последовавших за этой расплывчатой, но тем не менее логически стройной беседой, когда летчики продолжали с удовольствием пользоваться гостеприимством фаньнаньнаньцев и преследовать свои неясные цели, Патет-Лао при поддержке Ханоя прибрала к рукам большую часть Лаоса. 23 августа Народно-революционная партия Лаоса (спекулянты от марксизма без зазрения совести используют эпитет «народный», когда для него не больше оснований, чем для выражений «свежее деревенское» и «созревшие на ветке») объявила себя правящей партией новосозданной Народно-Демократической Республики Лаос. Был взят курс на «ускоренный социализм», и среди прочих реформ началась повсеместная борьба с буддизмом.
Можно было предположить, что новое коммунистическое правительство сочтет своим долгом сдать американских летчиков в Красный Крест для отправки на родину, но сторонники жесткой линии так упивались победой и местью, что если бы наши «умники» попались им или сами бы сдались, то их как лиц без документов вполне могли бы, приняв за шпионов, расстрелять. Естественно, если бы они действовали хитро и осторожно, то при удачном стечении обстоятельств им бы удалось пробраться через Меконг в Таиланд, где – ура-ура-ура! – американские агенты в течение нескольких дней подвергали бы их дотошным допросам, после чего выставили бы напоказ всей Америке – как героев войны, о которой все предпочитали не вспоминать.
– Если бы нас вызвали в Белый дом и решили бы навесить на нас в Розовом саду медали, – сказал как-то Стаблфилд, – можно было бы изловчиться, кинуться на президента и откусить ему уши. – Но эту идею они так и не осуществили.
Больше никаких собраний не проводилось. Собственно говоря, с тех пор они ни единого раза не заводили разговора о том, стоит ли возвращаться домой. Люди сентиментальные могут сказать, что они нашли свой дом, но все было не так просто. Циники могут презирать их за то, что они якобы наслаждались романтикой изгнания, но все было не так просто. Дверь в неизведанное всегда слегка приоткрыта: многие проходят мимо, едва удостоив ее взглядом, некоторые заглядывают внутрь, но войти не решаются, а есть и такие, что, влекомые любопытством, скукой, бунтарским духом или же обстоятельствами, отваживаются туда зайти и бродят так долго, что пути назад отыскать уже не могут.
К октябрю семьдесят пятого время для разговоров о возвращении домой – о блестящем будущем, о зрелых желаниях, о крепких узах, – судя по всему, прошло окончательно. Дерн и Стаблфилд уже завели в Фань-Нань-Нане свой бизнес. Дики разжился пригоршней рубинов и убогонькой гитарой. А в деревню приехал цирк.
* * *

Во Вьентьяне Лиза Ко поселилась в «Новотеле» – самой дорогой гостинице столицы и единственной, откуда был шанс без лишних проблем дозвониться за границу. Даже не смыв с себя дорожную пыль, она позвонила в Тампу, штат Флорида, продюсеру Эйбу Альтману. Именно Эйб «открыл» в Сингапуре годом раньше красавицу дрессировщицу, работавшую с необычными зверьками, и стал ее американским менеджером.
– Аррё! Моя мадам Ко.
– Мадам Ко! – воскликнул Эйб. – Где же вы? Все о вас беспокоятся.
– Моя Вьентьян. Лаос. Завтра быть Америка.
– У вас все хорошо? Как семья?
– Все хорошо. Не беспокоиться. Я быть завтра. Шоу в Поркланд?
– Да-да. В Портленде. Но завтра они переезжают в Сиэтл.
– Моя ехать Сиэтл.
– Хорошо. – Эйб замялся. – Только… только ваших зверушек там не будет.
– Что?!! Что вы сказать?
– Черт… Вы, наверное, ничего не знаете. Ваши… эти… натуки…
– Тануки! – выкрикнула она.
– Тануки… Они исчезли. Все до единого. Поезд сошел с рельсов между Фриско и Портлендом. За ними, как я понял, должна была присматривать эта клоуниха, Бардо Боппи-Бип…
– Что она сделать? – сурово спросила Лиза.
– Как я слышал, она напилась и плохо закрыла клетку, а когда поезд сошел с рельсов, дверца распахнулась, и они убежали. Они помчались в горы, и поймать их не смогли. Всё перепробовали. Даже нанимали профессиональных следопытов. Они отправились на поиски с собаками, но те два тануки, которых удалось хотя бы засечь, так вот, эти тануки завели собак то ли в реку, то ли в пруд, взгромоздились на них и обеих утопили. Взяли и утопили.
Лиза, представив это, не могла сдержать улыбку. Но тут же снова посерьезнела.
– Их… их не найти?
– Нет. Все уже отчаялись. Одна надежда, что вы вернетесь и возьмете дело в свои руки. Только там леса, густые леса. А тануки, полагаю, разбежались кто куда. Следопыты слышали, как с гор доносились какие-то странные звуки.
Лиза не смогла сдержать стон.
– Я быть завтра, – сказала она чуть слышно.
– Хорошо, милочка. Но я должен вам сказать, что, даже если вы отыщете своих зверушек, на нынешний год ваш контракт закончен. Что будет дальше, посмотрим. Популярность у вас есть. А эта треклятая клоуниха – она доработает сезон, а потом пусть возвращается в телешоу для извращенцев. В цирке ей не место. Ну что ж, всего доброго, мадам Ко. Удачного полета.
Лиза повесила трубку и долго еще сидела на кровати. Потом налила горячую ванну и нырнула в нее по самые грудки – маленькие, но безукоризненные. Волосы она собрала в пучок, но, когда погрузилась в воду, они все равно намокли.
А за окном, на улице, ветер играл, как на поющих пилах, на листьях пальм. Где-то внизу устроили политический митинг цикады, рассылая морзянкой на все четыре стороны свой единственный лозунг «Живи-живи-живи-живи!». Телесного цвета луна, «зрелая», как любой «созревший на ветке помидор», купалась в озере собственного света. Лиза, откинувшись назад, наблюдала за тем, как она медленно плывет – томная, нагая, бесстыжая. Редкие звезды были словно расширенные зрачки вуайеристов, подглядывающих через дырки в иссиня-черном занавесе за обеими – и плавающей, и купающейся. Поскольку час был поздний, жаровни, днем вонявшие на весь город, успели остыть, и в окно ванной струился воздух, напоенный запахом гельземиума, сандалового дерева, красного жасмина и воспоминаний о дневном дожде.
Звуки, ароматы и цвета природы успокаивали Лизу куда лучше горячей ванны. Она отдавалась им, и ей казалось, что она сама – животное. Вытираясь после ванны полотенцем, она, сама того не замечая, издавала тихие животные звуки. И движения ее были плавными, как взмахи хвоста.
Обсохнув, Лиза накинула белое полотенце на телевизор. Из сумки она достала кусок шелка – остатки старинного кимоно – и положила его на полотенце. Слева поставила бумажную статуэтку – не Будды, но чего-то в этом роде, – а справа положила кольцо с рубином, которое сделал ей Дики в ознаменование брачных намерений. Она поискала чего-нибудь, что могло дополнить композицию, подумала, что лучше всего подошла бы свежая хризантема – она перекликалась бы с той, что вышита на шелке, но во Вьентьяне климат тропический, тут хризантем не бывает. Наконец Лиза остановила свой выбор на черных замшевых сапогах – их она, изображая крутую девчонку, надевала на цирковые выступления.
– А кто я есть в этой жизни? Циркачка и есть. – И, улыбнувшись, добавила: – Как и все.
Она поставила сапог на шелковый лоскут. И, как была, обнаженная, опустилась на колени перед импровизированным алтарем.
Поначалу слова находились с трудом.
– Мама… – И, после долгой паузы: – Мама, мне нужна твоя помощь. Бабушка Казу, я и тебя призываю. Помогите, прошу вас. Прабабушка Михо, ты сделала нас такими, ты дала нам цель, ты дала нам знание, если это можно считать знанием. Ты связала нас с тем, что находится за пределами обычного, и хотя моя земная связь с тобой ограничивается этим лоскутком кимоно, я чувствую себя вправе обратиться к тебе, я прошу тебя: освети мой путь. Мама, бабушка, прабабушка, умоляю, придите ко мне нынче ночью. Дверь моего сна будет открыта для вас. Я оставлю чай на этом дурацком алтаре или, если хотите, сакэ. Я ваша дочь, младшая в роду. Вы нужны мне. Очень нужны. Прошу вас, придите.
* * *

Явились ли ей во сне Михо, или Казу, или О-Ко? Может, да, а может, и нет. Она и сама этого не уяснила. В пять часов заговорило включенное заранее радио (у нее был утренний рейс), и пробуждение было столь внезапным и резким (шли новости, и президент США нес что-то невразумительное), что, если Лиза и хранила в себе какой-то сон или воспоминание о сне, они тут же рассыпались в прах. За смеженными веками какая-то тень – на подушке вроде бы отпечатался след эманации, но Лиза, как ни пыталась, вспомнить ничего не смогла.
Тук-тук!
– Кто там?
Ответа не последовало. Да и был ли стук?
Но тут Лиза машинально дотронулась кончиком языка до нёба – и ее как молнией пронзило. Она судорожно вздохнула. Села в постели.
Та штука увеличилась вдвое. Даже больше, чем вдвое. И продолжала расти. Она набухла. И пульсировала. Стала твердой и в то же время упругой. Горячей на ощупь. Влажной. Кому-нибудь на ум могла бы прийти простата Лоуренса Аравийского. Ягодка радиоактивного крыжовника. Клитор Фриды Калло. Или что-то другое. Нарыв или прыщ. Однако в его пульсации не было ничего патологического. Это были не судороги боли, а судороги нарождающейся жизни. Так бьется пульс судьбы.
– Это происходит, – прошептала Лиза Ко. – Неужели правда? Началось… Это происходит со мной.
ЧАСТЬ IV

Истинно верующий человек может верить в политическую систему, в религиозную доктрину или же в какое-нибудь общественное движение, сочетающее в себе элементы и того, и другого, но истинно верующий не может истинно верить в жизнь.
Истинно верующий может поклоняться Иегове, Аллаху, Брахме, сверхъестественным существам, которые якобы сотворили все живое; истинно верующий может рабски следовать догме, разработанной – теоретически, – чтобы улучшить жизнь, однако до самой жизни – до ее удовольствий, чудес, наслаждений – ему и дела нет.
Музыка, шахматы, вино, карты, мода, танцы, медитация, воздушные змеи, духи, марихуана, флирт, футбол, чизбургеры, красота в разнообразных проявлениях, любое признание гениальности или совершенства отдельной личности – в наше время все это сурово осуждалось или даже запрещалось то одним истинно верующим, то другим. Поэтому нечего удивляться, что лаосские коммунисты, захватившие в 1975 году власть, закрыли Национальный цирк во Вьентьяне. Такое легкомысленное развлечение, как цирк, отвлекало от серьезного дела – социалистической реформы.
Сразу же после закрытия директор цирка (исполнявший также обязанности инспектора манежа) собрал всю труппу.
– Отважные юные комиссары в пылу патриотического рвения не учли того, что здание построено на советские деньги, по образцу знаменитого Московского цирка. Из европейских примеров мы знаем, что коммунисты никогда не считали цирки идеологически враждебными. Рано или поздно наши отважные юные комиссары осознают свою ошибку, и Национальный цирк Лаоса будет возрожден. Но пока что наши отважные юные комиссары малость рассвирепели, им срочно необходимо сажать и расстреливать, вот они и хватают кого ни попадя. Поэтому нам лучше уйти в подполье.
Тут заговорили все разом, но инспектор манежа потребовал тишины.
– Поскольку настанет день, когда наше мастерство будет признано не только не представляющим угрозы для революции, но и полезным для народа, нам нельзя его терять. И лучше держаться вместе – так будет проще тренироваться и репетировать.
Инспектор манежа знал подходящее место. Он родился в Фань-Нань-Нане, где и прожил до четырнадцати лет, после чего родители (бывшие, естественно, скрытыми лаолум) отправили его к другу семьи во Вьентьян – получать образование. И под его руководством циркачи поодиночке, парами или небольшими группами перебрались в далекую деревушку на краю ущелья и стали подпольным цирком. Отсюда – тс-с! – и пошло название La Vallée du Cirque.
Национальный цирк Лаоса, испытавший на себе французское и русское влияние, отличался от китайских и японских, где были в основном акробаты, гимнасты и жонглеры, большим разнообразием. Но номеров с животными было маловато, так что, поскольку слонов национализировали и отправили на лесозаготовки, в Фань-Нань-Нань перебрались без особого труда – туда следовало доставить только костюмы и оборудование. Среди поселившихся в деревне циркачей была и четырехлетняя Ко Ко.
По причине нежного возраста Ко Ко работала один-единственный номер: она восседала в ковбойском костюме между рогами оленя, которого дрессировщик гонял кругами по арене. Олень, несмотря на то что бифштексы из него получились отвратительные, был съеден голодными революционерами и до Фань-Нань-Наня не добрался. Маленькую Ко Ко отнесли туда ее приемные родители. Ее биологическая мать, воздушная гимнастка по имени О-Ко, бросила малютку, когда той был год.
Пожалуй, «бросила» – сильно сказано. О-Ко кормила дочку чуть ли не до дня отъезда и, вне всякого сомнения, ее обожала. А затем умышленно оставила ее на попечение самой добросердечной пары в труппе. (О-Ко переспала со множеством циркачей, но ни одного из них нельзя было с уверенностью назвать отцом ребенка.) Она написала полное любви и грусти письмо, где рассказывала, как ухаживать за ребенком, но никак не объяснила, почему она, О-Ко, решила вот так взять и уйти однажды ночью в лес. Навсегда. Кое-кто считал, что виной всему ее японское происхождение. И большинство с готовностью поверили, что рано или поздно все объяснится: О-Ко оставила еще одно письмо, запечатанное, которое Ко Ко должна была вскрыть в день первой менструации.
И вот еще что. У малютки K° Ко была шишка на нёбе. О-Ко строго-настрого наказала, чтобы ее ни при каких условиях не вскрывали, не давили на нее и не лечили. «Не трогайте ее, – писала мать-беглянка. – Поверьте, все будет хорошо. Настанет день, и моя дочь сама все поймет».
* * *

Пока циркачи-изгнанники обживались в Фань-Нань-Нане, наши «пропавшие без вести» размышляли, как бы им половчее остаться пропавшими, если, конечно, их целью было остаться пропавшими, но по прошествии времени стало ясно, что хотя бы на подсознательном уровне так оно и было. Дабы разобраться в анимизме окончательно, Дерн, так в душе и оставшийся религиозным философом, отправился высоко в горы, в самое крупное поселение хмонг. Стаблфилд, который маялся без книг и не знал, чем заняться, и Дики, который хоть и привык к деревенской жизни, как диктофон к пленке, но всегда жаждал новых ощущений, составили ему компанию. То, что они в тот день обнаружили, глубже затянуло их в новую жизнь.
В сравнительно миролюбивом Лаосе представители племени хмонг считаются агрессивными и воинственными по природе. Когда ЦРУ стало подбирать бойцов сопротивления, которые защитили бы правое королевское правительство от повстанцев-леваков, хмонг оказались идеальными кандидатами. Американские шпионы тайком их вооружили, обучили, подкупили, обманули и отправили воевать и умирать за «национальные интересы» Америки. Их усилия не увенчались успехом, и красные победили. В конце 1975 года хмонг тысячами пробирались в Таиланд – кто искал убежища там, кто просил бесплатный билет до Калифорнии. Несмотря на то что большинство хмонг никогда не служили на США, клеймо стояло на всех, и причиной массового исхода была боязнь массовых же репрессий. Те из хмонг, кто остался в Лаосе, были вынуждены затаиться, и поэтому торговлю опиумом (а 1975 год выдался на редкость урожайным на мак) пришлось приостановить.
Когда наши американские летчики, прикинувшиеся представителями комиссии ООН по работе с беженцами, увидели амбар, доверху заваленный маковой соломой, их посетили романтические, но опасные мысли.
После того как они выкурили с местным населением несколько трубок, мысли забили крыльями. (О-о-о! Опиум называют «дымом рая», хотя, строго говоря, опиум выделяет не дым, а химические пары; при нагревании он не горит, а плавится.) Когда же хозяева отвели их в самый конец селения, где прятали под кучами сена целый и невредимый вертолет, мысли воспарили и стали выделывать безумные пируэты.
Вертолет был советской сборки и некогда принадлежал элитным частям Патет-Лао. Однажды, а было это еще в 1972 году, у него внезапно закончилось горючее (лаосцы халатно обращаются с техникой), и он совершил вынужденную посадку на холме за селением. Хмонг, не тратя времени попусту, перебили всех, кто оказался на борту. А затем водрузили вертолет на полозья и несколько недель, кряхтя и пыхтя, тащили его на веревках к маковому полю вождя, где он с тех пор и находился. Зрачки Дерна Фоли, и без того расширенные, выглядели так, словно их показывали через телескоп.
Заключили сделку. Дерн переехал к хмонг. И сумел-таки оживить железную птичку. Раздобыли горючее. Дерн с вождем и двумя деревенскими красотками отправился в город развеяться. Событие отпраздновали на славу. Вскоре спекулянты из долины наладили регулярные поставки горючего. Вертолет загружали буханками ароматной розовато-палевой «пищи богов».
Теперь ты настоящий лорд, Фоли, – объявил Стаблфилд, когда приятель сел за штурвал. – Хранитель хлебов.
Когда вертолет отправился в Таиланд, лишь в душе Дики Голдуайра шевельнулся червячок дурного предчувствия.
* * *

В бунгало сестер Фоли в День труда произошла смена ролей. У Бутси в понедельник был выходной – почту закрывали на праздники, а Пру, столько времени просидевшая без работы, устроилась в цирк: шоу, только что прибывшее в Сиэтл, должно было начаться в среду и идти неделю.
– В Дне труда есть… есть что-то мужественное… – сказала Бутси. – И это так славно.
Пру, которая в этот момент залезала в мешковатые полиэстеровые брюки, замерла и презрительно фыркнула.
– Ты мне лучше вот что объясни, – потребовала она. – Если День труда – праздник работяг, праздник, как их там, честных тружеников, то почему его так странно отмечают: сидят дома и валяют дурака? Если уж труд такое благородное дело, то как раз в этот день надо пахать в два раза дольше.
Сестра глядела на нее с изумлением, но Пру продолжала:
– По-моему, если люди прославляют труд тем, что не работают, значит, они прославляют безделье. И вообще предпочли бы изо дня в день не трудиться, а веселиться.
– Пру, если ты не можешь обеспечить себя…
– Да я совсем о другом! – Пру застегнула испуганно взвизгнувшую молнию. – Это все равно что в Валентинов день всех ненавидеть, а дорогим-любимым посылать открытки с оскорблениями. Неужели не понятно? Налей-ка мне стаканчик томатного сока. Спасибо. Я жду сегодняшний рабочий день с нетерпением. Но, как правило, трудящиеся ненавидят труд. Поэтому-то столько сердечных приступов случается именно с утра в понедельник. О, кстати, наверное, поэтому День труда и назначили на понедельник.
Бутси даже не нашлась, что возразить. Выждав пару минут, она сказала:
– Ну, тогда сегодня мы вряд ли дождемся новостей из Сан-Франциско.
– Уж это точно! – Пру допила сок. – Знаешь, сестренка, – сказала она уже с порога, – я вот что думаю: надо бы найти Дерну адвоката. Какого-нибудь знаменитого. Здесь ведь вопрос не только в наркотиках – федералы явно не хотят лишнего шума, а ушлый адвокат может согласиться взять дело – это ж ему лучшая реклама.
– Упаси боже! – заволновалась Бутси. – Полковнику Томасу и фэбээровцам такое не понравится.
– А нам на них плевать. Может, так мы вынудим федералов относиться к Дерну по-честному, а если над ними будет кружить звезда вроде Джонни Кокрана,32 они побоятся выкручивать нам с тобой руки. Ладно, это мы еще обмозгуем. – Она напоследок посмотрелась в зеркало и торжественно провозгласила: – Леди и джентльмены, мальчишки и девчонки! Хей-хо! Пруденс Виктория Фоли отправляется на службу в цирк, черт его подери!
* * *

Лиза Ко в нефритово-зеленом чонсаме бродила в задумчивости по широким улицам Вьентьяна, что-то бормотала себе под нос, легонько щупала языком предмет – явление – на нёбе и порой, остановившись в тени сандалового дерева (в здешних развалюхах-часовнях дзена и в помине не было), молилась о помощи. Она оказалась в трудном положении, и ей нужен был совет поконкретнее, чем фамильное «оно есть оно».
Билет в Штаты Лиза сдала. За эти дни она несколько раз собиралась купить новый, но, пока набирала номер авиакомпании, успевала передумать.
Да, конечно, она рвалась в Орегон – на поиски сбежавших зверьков, однако, молясь, постоянно слышала (во всяком случае, так ей казалось) далекий, но настойчивый голос, упорно ее отговаривавший. Чей это был голос? Вроде бы мужской, так что он вряд ли принадлежал Михо, Казу или матери. Не было в нем и сочувственных интонаций Будды. Голос был хитрый, лукавый, елейный; не то чтобы жуликоватый или лживый, но в нем слышалось что-то лисье.
– Тануки в полном порядке, лапочка, – журчал ей в ухо голос. – Вы отлично позабавились вместе, вдохнули аромат цирка. А теперь дай им снова стать настоящими зверями, пусть они позабавятся без обручей, без будоражащего шквала аплодисментов. Пусть делают в Новом Свете что пожелают, пусть наслаждаются свободой. Это было нужно и Тануки. Возможно, и Америке нужно то же самое.
И Лиза постепенно начинала верить, что голос прав. Она приучала себя к тому, что в ее жизни больше не будет цирка. Ей было нелегко отпускать тануки. Эти глупые барсуки стали ее приемными детьми. Но теперь это уже не имело значения. Ведь у нее должно было родиться собственное дитя.
* * *

Делаешь ставки инкогнито —
Рискуешь в конец проиграться.
На тринадцать поставишь дом родной,
Но в костях потолок – двенадцать.
Несколько лет Дерн возил – иногда в сопровождении Стаблфилда – буханки опиума-сырца на ту сторону гор, на базу таиландских контрабандистов. Доходы трое без вести пропавших делили между собой (в ту пору Дики, пусть и нехотя, но тоже в этом участвовал). Доходы были скромными, даже когда Стаблфилд потребовал и со временем добился от тайцев повышения ставок. Друзья скоро поняли, что сырой опиум как таковой – дерьмо с огромным количеством естественных примесей, как то: другие растения, смола, грязь, а хмонг еще норовят добавить туда для веса толченого аспирина, патоки, табачных листьев и еще много чего. В таком виде опиум годится разве что для сельской местности, поэтому его надо очищать и готовить смесь под названием чанду.
– Мы с вами полные кретины! Добываем руду, а деньги-то делают торговцы скобяными товарами, – заявил Стаблфилд. – Переходим на изготовление чанду.
К тому времени – спасибо вертолету – американцы заняли большой дом по ту сторону ущелья, где, делая ремонт, заодно оборудовали небольшую лабораторию, в которой удаляли из сырья примеси и перерабатывали его в более ценный продукт. Теперь они сами скупали у крестьян опиум и перепродавали в Таиланд. Денег стало больше, и они выкупили у крестьян вертолет. (На нем сохранилась эмблема Патет-Лао, поэтому, даже когда его засекали наземные службы, проблем не возникало. И, кстати, окрестили они его «Умник-2».)
Опиум, как любому кретину известно, отличается от героина, как фигурное катание – от русской рулетки. Однако по причинам, которые заставляют усомниться в умственной и эмоциональной стабильности современного человека, безмятежных курильщиков опиума на нашей планете почти не осталось, зато куча недоумков подсела на героиновую иглу. Вот и получается, что, хотя чанду куда выгоднее опиума-сырца, большие деньги делаются на большой дури.
– Мы – жалкие торговцы скобяными товарами, – сказал Стаблфилд, – а настоящие-то деньги делают металлурги. Нет-нет, героин мы производить не будем, но, если не решимся на следующий шаг, будем прозябать, как хмонг.
Следующим шагом было превращение чанду в порошок, от которого один шаг до морфина, а от морфина еще шажок до героина. Стаблфилд с Фоли на этот шаг решились, а Дики – сердце его было виноградинкой, попавшей в копыто сатира, – съехал из виллы «Инкогнито» и, поскольку иного способа не было, выбирался оттуда на руках по уже натянутому над ущельем тросу. Он разодрал в кровь ладони, пальцы как судорогой свело, голова кружилась, руки чуть не вывернулись из суставов, а когда он наконец перебрался на другую сторону, его еще и вырвало – как горгулью в готический фонтан.
* * *

Стаблфилд не пытался остановить Дики, но был недоволен его уходом. Жизнерадостный каролинский паренек приятно отличался от угрюмого и порой злобного Дерна, а по мере того как Дики набирался знаний и уверенности в себе, его участие в разнообразных ученых диспутах на вилле становилось все осмысленнее. Впрочем, разговор, состоявшийся перед самым исходом Дики, был не столь бурным, сколь напряженным.
– То, чем вы собираетесь заниматься, настоящее преступление.
– Голдуайр, да все, что мы делаем на протяжении лет, можно назвать преступлением. Мы – дезертиры. И наше присутствие здесь – уже преступление.
– Ну хорошо, скажем, что это аморально.
– С точки зрения семантики «аморально» – более подходящее слово. Но с точки зрения этики это ханжеское преувеличение и предвзятое суждение.
– Ни то и ни другое. Вы, черт подери, собираетесь распространять морфин!
Стаблфилд устало покачал головой.
– Ах, Голдуайр, твоя пылкая риторика – наследие предков-баптистов. Мы ничего не распространяем. Потребности так велики, что та малая толика, которую можем предоставить мы, не удовлетворит и тысячной доли спроса. Более того, мы, строго говоря, не занимаемся изготовлением морфина. Да, конечно, это сути не меняет, но, допустим, мы станем торговать морфином. Морфин ведь можно использовать и во благо человека.
– Он назван по имени греческого бога сна Морфея, – последовал комментарий Дерна Фоли.
– Фоли совершенно прав. Сколько несчастных, сраженных тяжким недугом, могут получить несколько благословенных часов сна благодаря…
– Кончай, Стаб! Сам же знаешь, что филиппинцы сделают из твоего… из твоего «не совсем морфина» героин!
Стаблфилд нарочито громко прищелкнул языком.
– Охолони, Голдуайр! Сколько страсти ты вкладываешь в столь простое слово! Чего ты истеришь? – Он снова зацокал языком – так близорукая курица стучит клювом по омлету. – Героин! Химический демон! Кристаллы Сатаны! Наркотик, вызывающий такое же привыкание, как никотин, и почти столь же опасный…
– Никотин, – раздумчиво вставил Фоли. – Назван в честь Жака Нико, французского божества, покровителя рака легких. – В богах он разбирался отменно.
– Это софистика! – возмутился Дики. – Их нельзя сравнивать.
– Пожалуй, нельзя, – согласился Стаблфилд. – Если б мы поставляли филиппинцам не опиаты, а никотин, я бы испытывал те же нравственные муки, что и ты. Конечно, от смертоносного тезки мсье Нико в медицинском смысле проку мало. Тогда как преступный эликсир, наш аморальный тоник… Нет, уж лучше я умолкну, не то изойду альтруизмом. Ведь нас прежде всего интересует выгода. Сколько еще бабок потребуется, чтобы вернуть этому старому дому былую роскошь…
Стаблфилд защищался изо всех сил, но это нельзя списать исключительно на попытку – как говорят психологи – рационализировать собственное поведение. Мы не можем не отметить, что героин – одно из самых эффективных обезболивающих, известных современной медицине. Он обладает уникальной способностью облегчать боль, с которой не может справиться даже морфий. А ведь сколько жертв рака мучаются от неослабной, изматывающей боли! Многие десятилетия милосердные американские врачи умоляли разрешить им вводить героин смертельно больным, однако политики пресекали все их попытки, твердя о привыкании к наркотикам. Правда, эти мудрецы так и не объяснили, чем опасно привыкание для тех, кому все равно остается жить месяц-другой. Некоторых конгрессменов беспокоило, что героин, если его разрешить, будут воровать из больниц и продавать на сторону, или же им начнет баловаться медперсонал (такова непоколебимая уверенность Вашингтона в неотразимом воздействии этого белого порошка на человека); другие же опасались, что это послужит дурным примером детям, однако логику такого объяснения обычный ум понять не в состоянии.
Кто его знает, какими именно причинами руководствуются политики? Возможно, на них оказывает давление мафия, заинтересованная в том, чтобы наркотики оставались под запретом и, соответственно, не падали в цене. Или же на них наседают религиозные фанатики, в «христианских» душах которых не осталось ни капли сострадания, одни только суеверия. Как бы то ни было, но тысячи смертельно больных людей вынуждены проводить последние дни в нечеловеческих муках, хотя протяни руку к шприцу – и им будет даровано облегчение, возвращено достоинство и предоставлено право осмысленно попрощаться с близкими.
Итак, в конце семидесятых некая лаборатория на окраине Манилы стала производить из приобретаемого нелегальным путем сырья героин для медицинских целей и снабжать им одну подпольную клинику на Филиппинах и две в Индии. В этих клиниках, точнее, в хосписах, умирающим пациентам делали для облегчения их страданий инъекции, и многие из тех, кому было суждено умереть в жутких муках, умирали с улыбками на устах. К 2001 году в Азии, Латинской Америке и на островах Полинезии действовало уже тринадцать подпольных клиник.
Манильская лаборатория была главным поставщиком азиатских хосписов. Как-то раз сотрудник этой лаборатории, биохимик, занимающийся закупкой сырья, прибыл на базу в Таиланде именно в тот момент, когда туда прилетел и «Умник-2» с грузом чанду. Стаблфилд и Дерн завели с филиппинцем беседу (он хорошо говорил по-английски, тогда как вокабуляр тайских контрабандистов был крайне примитивен) и узнали про его миссию. Через час благодаря бескрайней широте личности Стаблфилда и отменному качеству фань-нань-наньского чанду они заключили сделку.
Как упоминалось выше, Дики Голдуайр выступал против. Его мучила совесть даже по поводу опия-сырца и чанду, а тут уж он окончательно уперся.
– Вы же не можете быть на сто процентов уверены, – заявил он своим товарищам, – что ни миллиграмма этого героина не окажется в каком-нибудь притоне или в венах рок-звезды.
Дерн поднял глаза от бутылки пива «Лао», которую рассматривал так пристально, словно уже вошел в телепатический контакт с тигром на этикетке. Он в конце концов поддался очарованию анимизма.
– Ты стал выражаться как то самое правительство, от которого сбежал, – сказал он.
Стаблфилд изъяснялся куда поэтичнее.
– Да, – согласился он, – белая река макового сока извилиста, у нее множество притоков, и лишь малая их толика течет по поверхности. Мы не можем быть абсолютно уверены, что некая часть нашего вклада не выйдет из предназначенного ей русла. Нам остается только верить и надеяться.
– Вот именно. Надеяться, что ни один отчаявшийся мальчонка не сдохнет от передоза, употребив товар, поставленный вами.
– А сколько лихих парней гибнет – и будет гибнуть – на машинах, которыми торгует твой отец? Во зло может быть употреблено что угодно. Более того, все, даже юные и бедные, должны нести ответственность за свои поступки. Социальная система, отрицающая это, способствует атрофии интеллекта и стагнации духа.
Предыдущей ночью Дики опять посещал школу кошмаров, где сполна намучился от несделанных заданий и заваленных экзаменов, а эта беседа только усугубила его состояние. Он чувствовал, что в словах Стаблфилда присутствует здравый смысл, но его было недостаточно, чтобы совесть Голдуайра умолкла. Поэтому он собрал свои пожитки, в том числе и дрянную украинскую гитару, на которой впоследствии сочинит «Встретимся в Когнито», и аккуратно сложил их в углу, чтобы Дерн при случае перевез все на вертолете в деревню. Потом пожал руку Дерну, покряхтел в медвежьих объятиях Стаблфилда и отправился к наводящему ужас тросу над пропастью.
Не успел он дойти до двери, а его приятели уже возобновили спор о том, почему героин настолько популярен, хотя, как подсказывает здравый смысл, употребление таких наркотиков ведет к саморазрушению. Стаблфилд настаивал, что, пока существуют методы, позволяющие человеку разлагать собственное эго и убивать время – не проводить его, не тратить попусту, а аннигилировать, – люди будут стремиться к этому, невзирая на риск. Экстаз от существования исключительно в настоящем, которого большинство достигает посредством оргазма, мистики получают через медитацию, шаманы испытывают, входя в психоделический транс, а истинные художники ловят, с головой погружаясь в творчество, есть, утверждал Стаблфилд, суть трансцендентности, высвобожденное состояние предельной простоты, к которому невольно стремится каждый. Трансцендентность – это в буквальном смысле рай на земле, и любой наркотик, обеспечивающий билет в рай, будет рано или поздно употреблен, даже если в конце поездки путешественника ждет ад.
Дерн, цитируя буддистские тексты и Книгу Бытия, возражал, что дорогу в рай земной нам перегораживают не время и эго, а страх и желание. В представлении человека о времени одно плохо, считал Дерн, – оно всегда нацелено на летальность исхода, а также на вечно неопределенное будущее, и тем самым усугубляет его страх смерти и неведомого. Отхлебнув пива, лысеющий летчик заявил, что эго, освобожденное от невротического груза жадности и честолюбия, становится благом, а не препоной. Если бы мы только могли отбросить страхи и желания, наши угомонившиеся эго помогли бы нам удержаться в своем перманентном, портативном Эдеме. Наркоман, подсевший на героин, никуда не рвется, ни к чему не стремится, ни за что не цепляется и именно ради этого наивысшего спокойствия, ради того, чтобы избежать мерзостей нашего общества, а заодно и личной ответственности, засаживает в вену иглу. Так сказал Дерн.
Дики был вынужден слушать этот диалог, пока собирал вещи, но, попрощавшись и направляясь к двери, он пробормотал:
– Интересно, который из этих богов – Бог Собачьей Чуши?
Конечно же, это вырвалось у него помимо воли: будь все как обычно, он и сам бы принял участие в диспуте; кроме того, он и не подозревал, что товарищи его услышат. Но, увы, всегда бдительный Стаблфилд крикнул ему вслед:
– Да все, Голдуайр, все до единого. Собачьей Чушью не ведает никто конкретно, иначе бы они передрались за это право. Боги терпят человеков исключительно за талант нести собачью чушь. Все остальные наши качества наводят на них скуку.
«А как же любовь? – хотел было крикнуть напоследок Дики. – Человек ведь наделен способностью любить». Но дверь за ним уже захлопнулась.
* * *

Несколько лет наши без вести пропавшие предприниматели отправляли товар из Северного Таиланда на Филиппины через специального курьера. Курьера порекомендовали в лаборатории, и на него вроде можно было положиться: он возвращался вовремя, с заранее оговоренным количеством наличности в заранее оговоренной валюте – таиландских батах, лаосских кипах и долларах США. А где-то в середине восьмидесятых Дерн Фоли сам стал ездить в Манилу раза два-три в год. Сначала он съездил пару раз в Бангкок и из второй поездки привез себе и своим сообщникам фальшивые французские паспорта. Еще он раздобыл сутану католического священника и, когда ее надел, впервые с раннего детства расплылся в широченной улыбке.
– А я-то уж думал, что помру от старости прежде, чем увижу, как ты улыбаешься, – сказал Стаблфилд.
Каждый раз, посещая Манилу, Дерн как мог проверял, действительно ли героин, получаемый из сырья с виллы «Инкогнито», поступает исключительно в хосписы, а не попадает в розничную торговлю. После третьей инспекционной поездки они со Стаблфилдом «в достаточной степени убедились», что выполняют гуманитарную миссию. Стаблфилд был настолько в этом убежден, что разгуливал по вилле, облачившись в халат одной из сожительниц и обмотав голову посудным полотенцем, – изображал мать Терезу. (Немалую роль в этом играло и шампанское, изрядные количества которого привозил в Фань-Нань-Нань Дерн.)
Дики радовали отчеты Дерна, да и с друзьями-дезертирами он по-прежнему поддерживал теплые отношения, однако его подозрения никак не могли рассеяться настолько, чтобы он с чистой совестью вновь вошел в дело. Он в своей хижине наслаждался деревенской жизнью, особенно когда циркачи уезжали в город. Кроме того, он наладил собственный скромный бизнес.
Одна из жительниц селения хмонг воспылала чувствами к Дики. Это была вдова средних лет, которая в придачу к потере мужа лишилась почти всех зубов. Она была обделена резцами и клыками в той же мере, в какой предмет ее воздыханий был, по слухам, наделен первичными половыми признаками исключительных размеров. Кое-кто утверждал, что однажды она увидела его купающимся в ручье и, потрясенная его приапическими достоинствами, влюбилась без памяти, однако этой версии, которую породили, по-видимому, шуточки Стаблфилда, доверять не стоит. Как бы то ни было, но Дики хоть и стоял на позициях эгалитаризма, взаимностью вдове не отвечал и вежливо отвергал ее притязания. Тем не менее в один прекрасный день потерявшая от страсти голову дама преподнесла ему пригоршню мелких необработанных рубинов.
Отказываться от подарка было невежливо, и Дики принял его. Использовав в качестве абразива песок, он, как сумел, отчистил камушки и послал с Дерном в Таиланд, где барыги заплатили за них намного меньше, чем они стоили. Пятьдесят процентов выручки Дики отдал своей поклоннице, что только подхлестнуло ее рвение. Вдохновленная вдова выкапывала камни где могла – в высохших руслах рек, горных ручьях, оврагах. Дело у нее шло не то чтобы быстро, но труды не пропадали даром.
Большинство найденных рубинов были обычного желто-красного окраса, однако раз в три-четыре года вдове удавалось отыскивать темно-красные с синим отливом, так называемую «голубиную кровь». Такие рубины обычно сберегали для деревенских старейшин, но Дики уговорил женщину продавать их ему. Ходили слухи, будто согласилась она лишь потому, что в таких случаях Дики позволял сделать ему минет, каковой, ввиду отсутствия зубов, ей, возможно, неплохо удавался – впрочем, мы обязаны предупредить читателя, что и это скорее всего апокриф.
Со временем Дики приобрел ручной станок для шлифовки камней, в связи с чем его рубины приобрели окончательно товарный вид. И совсем уж хорошую прибыль стал получать, когда начал через Дерна (он же отец Городиш) посылать камни в Манилу. Голдуайр стал бы не менее зажиточным, чем обитатели виллы «Инкогнито», если бы не делился своими доходами с бедными жителями Фань-Нань-Наня. Благодаря долговязому американцу это была единственная в горах Лаоса деревня, не нуждавшаяся в медикаментах и школьных принадлежностях. Об этом, разумеется, не распространялись – кто знает, как бы к этому отнеслись вьентьянские бюрократы?
* * *

Если речь зайдет о рубинах, кто-то вообразит зловещий багровый камень, торчащий из пупка языческого идола, или же пронзительные лучи, рвущиеся из глаз богато украшенного дракона; можно вспомнить и о камне, благодаря которому на карте мира появилась Бирма (кто бы мог подумать, что нечистая на руку соседка Лаоса, дабы скрыть позор, сменит имя на Мьянму: Мьянма – это инкогнито Бирмы); истинные же ценители представят себе капли голубиной крови. Но никому в голову не придет алюминий, хотя рубин – это окись алюминия, возбужденная похотливым хромом; как никому не придет в голову, что на рынке рубины ценятся куда выше алмазов, а ведь так оно и есть. Будь его камни покрупнее и повыше качеством и получай он за них справедливую цену, Дики стал бы богатым человеком. Впрочем, для Голдуайра, управляющегося без агентства по продаже «фордов», заработки были неплохие.
Однако и с выручкой от рубинов контраст между хижиной Дики и виллой «Инкогнито» с годами только увеличивался.
Огромный дом в колониальном стиле был построен в качестве летнего пристанища неким чиновником, приближенным к королевской фамилии. Году в пятидесятом, когда началось строительство, туда вела узкая дорога за ущельем, и по ней вполне проходил буйвол с телегой. Но лет через десять в горах случился обвал, дорогу завалило, и дом стал в буквальном смысле недосягаем. Несколько отважных мародеров все-таки пробрались туда и вынесли все ценное, после чего там никто не появлялся. Дом постепенно разрушался.
Впрочем, процесс шел не так уж и быстро. Благодаря сухому горному воздуху и фундамент, и несущие конструкции отлично сохранились. А внутри Стаблфилду и Фоли нужно было прежде всего изгнать бамбуковых крыс и перебить пауков со змеями. Дерну – по-видимому, вследствие увлечения анимизмом – эта бойня была не по душе, но его помощники из лао, будучи тайными буддистами, убивали налево и направо. Как только живности в доме не осталось, Дерн с лучшими местными плотниками взялся восстанавливать панели из тика и полы красного дерева. Стаблфилд наблюдал за происходящим, восседая в огромном кожаном кресле – первом из многочисленных предметов роскоши, доставленных на виллу.
Была ли это вилла? Пожалуй, да, даже по европейским стандартам. Едва выйдя из вертолета, Стаблфилд окрестил дом виллой «Инкогнито». Однако тут же сам себя поправил.
– Villa, – сказал он, – существительное женского рода, тогда как прилагательное incognito стоит в мужском, да еще в косвенном падеже. Прошу прощения за ошибку в согласовании.
На помощь ему прискакал мастерски управлявший резвым жеребцом латыни Дерн. Если бы Стаблфилд изъяснялся на одном из романских языков, это можно было бы счесть лингвистическим фо-па, но поскольку оба эти слова, и villa, и incognito, вошли в английский, где прилагательные по родам не изменяются, Дерн объявил название с точки зрения грамматики безупречным. На том и порешили.
В девяностые вилла, несмотря на ее изолированность от мира, представляла собой живущий культурной жизнью улей. Стаблфилд проводил долгие часы за книгами, а Дерн не выпускал из рук инструментов (дряхлеющий вертолет постоянно нуждался в починке), их же многочисленные сожительницы только и делали, что болтали, хихикали или издавали эротические стоны; слуги выбивали ковры и стирали пыль с бутылок шампанского, ящиков с сигарами и произведений искусства; в кухне же вечно стоял дым коромыслом: куркуму, финики, мелиссу, кокосовую стружку и листья кориандра толкли в ступках, а лук шалот, перец чили, имбирь, мяту, манго и чеснок шинковали и резали. На вилле «Инкогнито» умели поесть. И потрахаться умели. Равно как и потренировать мозги. За исключением времени, уходившего на изготовление морфина, который был основным источником дохода, жизнь двух американцев протекала не хуже, чем некогда у властелинов Страны миллиона слонов.
Но это отнюдь не значит, что Стаблфилд и Дерн никак не помогали соседям. Они не только нанимали в деревне поваров, слуг и плотников, не только отбирали некоторое количество местных красавиц себе в гражданские жены – бывало, они делали пожертвования в деревенскую казну, хотя и не столь значительные, как менее обеспеченный Дики. Но самым существенным был вклад в область образования. Стаблфилд научил больше половины крестьян бегло говорить по-английски, напомнил им полузабытый французский, прочел вводный курс по истории, астрономии, географии, квантовой физике и литературе, а также более подробный – по философии (в основном собственной), привив многим из них вкус к знаниям, а также к той собачьей чуши, которая – предположительно – так забавляет богов.
Именно в качестве учителя он и начал общаться с Лизой Ко.
* * *

Несмотря на то что с появлением труппы Национального цирка Лаоса в Фань-Нань-Нане воцарилась почти богемная суета, четырехлетняя девочка сразу привлекла к себе внимание. Ко Ко выделялась даже среди акробатов, жонглеров и клоунов. Несмотря на чуточку заостренные ушки и кривоватый нос, она была на удивление хорошенькой, хоть и на японский манер, что вызывало у лао (скажем прямо, особой красотой не отличавшихся) зависть. Она держалась с достоинством, однако напоминала не наследную принцессу – в ней не было ни высокомерия, ни заносчивости, – а какого-то редкого зверька, не привыкшего к людским выходкам. Ее отличали животная сдержанность и настороженная грация. Было в ней и нечто загадочное, и отсутствующий взгляд черных блестящих глазок выдавал связь с таинственными стихиями, которой она сама не понимала.
С другой стороны, Ко Ко была уравновешенной и умной не по годам, хотя и непонятно было, почему она производит такое впечатление. Она редко говорила, но как только ее окончательно принимали за сообразительного зверька, вдруг разражалась таким милым и глупым смехом, что остальные против воли хохотали с ней вместе. Дики был очарован ею с первого дня. А Стаблфилд впервые обратил на нее внимание в тот день, когда через ущелье протянули трос.
Из всех поселившихся в Фань-Нань-Нане циркачей хуже всего приспосабливались к новой жизни воздушные гимнасты. Директор цирка, он же инспектор манежа, отлично понимал, что эти сорвиголовы чахнут без риска и грома аплодисментов, что им необходима особая атмосфера, иначе они сбегут в Бангкок или вернутся во Вьентьян, поэтому он решил натянуть над ущельем трос: пусть те, кто осмелится, по нему пройдут.
– Карл Валленда не колебался бы ни секунды, – сказал инспектор манежа. – Филипп Пети33 ходил бы тут каждое утро до завтрака, а по пятницам – по два раза.
Неделю гимнасты мучились сомнениями, каждый день бегали к ущелью и в конце концов заявили, что такого в Юго-Восточной Азии еще никто не делал, а они как раз рождены для подобного подвига.
Гимнасты сколотили деревянный помост у края ущелья, в центре его установили стойку, к которой присоединили нажелезных зажимах восьмижильный металлический трос в пеньковой оплетке. На конце троса сделали петлю, к петле прикрепили сверхпрочный тандер, трос зацепили за вертолет и доставили свободный конец на противоположную сторону. А там соорудили такой же помост, при помощи тандера и колесного блока трос натянули и закрепили на стойке. Устойчивость обеспечивали треножники с оттяжками, установленные на крутых склонах ущелья. Оттяжек было маловато – на большее количество не хватило места, поэтому трос в середине провисал, что усложняло задачу, а заодно и подстегивало канатоходцев, у которых от возбуждения сжимались сфинктеры и учащался пульс.
Посмотреть на первый проход через ущелье собрались все циркачи и местные жители. Честь осуществить его выпала семидесятилетнему патриарху канатоходцев папаше Пхому. Когда старик Пхом в небесно-голубом трико и расшитом звездами шелковом жакете залез на помост, помолился четырем ветрам и осторожно поставил ногу в голубой тапочке на трос, уже начинало темнеть. Несколько минут он простоял так, выставив одну ногу, словно настраивая тело на мелодию каната. Затем взял шест, без которого столь значительные расстояния не преодолевают, выгнул спину и мелкими шажками пошел вперед. Крестьяне зааплодировали. Циркачи немедленно на них зашикали.
На полпути, там, где трос провисал, папаша Пхом остановился, осторожно развернулся и низко поклонился зрителям. И тут Ко Ко заплакала. Она была очень взволнована, и, поскольку больше никто не попытался ее успокоить, на руки девочку взял Стаблфилд. Когда он совал ей в рот леденец, толпа испуганно ахнула. Папаша Пхом закачался. Кое-кто решил, что он нарочно пугает зрителей, но канатоходцы сразу поняли, что дело плохо.
Что это было? Порыв ветра? Сердечный приступ? Летучая мышь, пронесшаяся над самым ухом? Или же молодая женщина, что погибла в этой бездне, позвала его к себе? Этого никто никогда не узнает. Зрители в ужасе увидели, что у старика подкосились колени, с каната соскользнула одна нога, потом другая, и он, так и не выпустив из рук шест (как и положено профессионалу), рухнул в пропасть. Он летел вниз, его шелковый жакет надулся, как парус, а он летел и летел, пока не исчез в тумане, поднявшемся, дабы поглотить его, но папаша Пхом летел все дальше – должно быть, пока не придавил своим телом томившийся в одиночестве призрак молодой жены.
В ту ночь траура говорили о многом, но два высказывания заслуживают того, чтобы их повторили.
– Он умер как жил, – заметила его сестра, – делая то, что давало ему силы жить. О большем и мечтать нельзя.
А когда из-за гор показалось непривычно бледное, словно смущенное своей обычной жизнерадостностью солнце, кто-то сказал:
– Канатоходцу, который не пройдет этот путь сегодня, уже не быть канатоходцем.
Не успела высохнуть роса на лепестках диких хризантем, как канатоходцы в своих лучших цирковых костюмах вышли на помост.
Из уважения к папаше Пхому членов его труппы пропустили вперед. Чести был удостоен старший сын Пхома. На нем был старый отцовский жакет с обтрепанными манжетами и потускневшими звездами. Он взял шест, уверенно выставил ногу и стоял, пока ступня не запомнила каждую ноту, каждый оттенок ритма беззвучной песни каната. Он вознес молитвы всем четырем ветрам, отдельно помолился Богу Внезапных Порывов и, как по льду, заскользил по тросу. Такая у него была манера, и, похоже, она себя оправдала.
Когда циркач подошел к середине, где трос провисал, Стаблфилд внимательно посмотрел на Ко Ко. Та стояла спокойно, смотрела сосредоточенно. Когда сын папаши Пхома добрался до помоста на той стороне, она одобрительно кивнула. А Стаблфилд и все остальные с облегчением вздохнули.
Настала очередь матери. Старая мадам Пхом, столь внезапно овдовевшая, оглядела красными от слез глазами трос. И засеменила коротенькими шажками, как гейша, несущая чай. Но на том самом месте, где ее супруг развернулся и поклонился публике, она сделала то же самое, опустившись вдобавок на одно колено. Зрители, не в силах сдержать эмоции, разразились аплодисментами. И к тросу ринулись остальные канатоходцы, желая продемонстрировать свое умение пройти по тонкой нити, отделявшей их от головокружительной бездны.
Как только мадам перебралась на ту сторону, за ней последовали прочие Пхомы – братья, сестры, племянники и племянницы, кузены и кузины. Семилетняя внучка папаши Пхома, подружка Лизы Ко, обидевшись, что ее на трос не пустили, рыдала и топала ногами. Затем над ущельем прошли все пятеро членов семейства Ану (родственников среди них было только двое). За ними последовало обученное в Париже трио под названием «Желтые летающие дьяволы». Они шли гуськом, держась друг за друга. Наконец, настал черед Большого Кая. Кай (по-лаосски это значит «курица») был в гриме, островерхой шляпе и широченных клетчатых штанах. Его вполне могла бы полюбить Пру Фоли, тем более что посреди дороги он остановился, спустил штаны и порадовал зрителей видом засиявшей в лучах солнца задницы.
* * *

С тех пор, если не было дождя, редко выдавался день, когда по тросу никто не проходил. Стаблфилд не только любовался мастерством циркачей – это стало еще одним, доступным не каждому способом добраться до виллы. «Ум-ник-2» дряхлел, да и топливо следовало экономить для деловых поездок в Таиланд. Теперь же в случае необходимости можно было использовать в качестве средства сообщения и трос. Так уж получилось, что первым американцем, которого перевезли в люльке через пропасть, стал Дерн Фоли, прирожденный авиатор, человек, обожавший высоту. Чтобы обеспечить устойчивость и дать возможность канатоходцу идти без шеста, к люльке прицепили противовесы, но все же это было рискованное предприятие, и организм Дерна успел всласть подпитаться адреналином.
Опасения наших пропавших без вести героев, что слух о ходящих по проволоке циркачах привлечет огромное количество зевак, скоро рассеялись. Циркачи сами были в бегах, поэтому они наняли парочку самых крепких фань-нань-наньских мужиков, чтобы те охраняли тропу, ведущую к деревне, и любопытствующим ход туда был закрыт. А поскольку хмонг по известным причинам тоже предпочитали уединение, угрозы с гор также ожидать не приходилось. Такое положение дел устраивало всех.
Нет во Вселенной ничего более устойчивого, более предсказуемого, чем скорость, с которой уран превращается в свинец. И очень хорошо. Если бы космические часы шли со скоростью, с какой новизна превращается в обыденность, возможно, никому бы не удавалось вовремя попасть на прием к зубному. Однако рано или поздно восторженное «ого-го» сменяется скупым «угу», так что нечего удивляться, что не прошло и года, как хождение по проволоке над пропастью стало делом обычным, и фань-няньки перестали обращать на это внимание. Более того, поскольку циркачи могли тренироваться на канате, натянутом между деревьями в метре от земли, причин совершать подвиги, испытывать судьбу и рисковать жизнью не было. Однако кое-кто продолжал этим заниматься.
Конечно, как справедливо заметил Стаблфилд, ходить по проволоке в общем-то было незачем. Вот почему это занятие неизменно вызывало его восхищение.
– Ты только посмотри на него, – говорил Стаблфилд, указывая Дерну на силуэт, который, казалось, плясал над разверзшейся пропастью. – Он кормит ангелов.
Американцы – один из них весь день латал брезент, которым накрывали вертолет, а второй читал Оскара Уайльда – пили на веранде шампанское.
– Ты только глянь, – продолжал Стаблфилд, любуясь одинокой фигуркой, которая, подпрыгнув, вновь приземлилась на невидимый канат. – Вот тебе пример осознанного безумия. Это предельная сосредоточенность, сочетающаяся с запредельной непринужденностью, видимо, для того, чтобы призраки смерти столкнулись на некоем перекрестке с восторгами жизни. А искры, что летят при таком столкновении, – будто крохотные осколки Бога. Если тебе удастся удержать их в сознании дольше пяти секунд, ты поймешь все, что когда-нибудь было или будет.
– По-моему, ты преувеличиваешь, – лениво протянул Дерн. Его толстые мозолистые пальцы облепили бокал, как кучка варваров изысканную статую. – Тебя потянуло на гиперболы, Стаб. Но я не могу не признать, что в этих кретинах на проволоке есть нечто дзенское, нечто прекрасное, выходящее за рамки обыденных представлений о красоте.
– Да-да, ты прав. Но, Фоли, дружище, не красота как таковая превращает хождение по проволоке в искусство или же дзен. В каждом безумном кульбите, в каждом отточенном движении – отчаянный риск. Это еще опаснее, чем красота настоящей корриды, той, которая была до того, как матадоры превратились в законченных трусов и стали сами себе подыгрывать. Над обыденностью можно подняться лишь в том случае, когда на карту поставлено нечто важное, то, что куда значимее денег или репутации. Главная ценность хождения по проволоке в том, что тут нет практического смысла. И польза его в том, что столько усилий, отваги, умения направлено на нечто совершенно бесполезное. Поэтому хождение по проволоке может приподнять нас над обыденностью и унести в дальние дали.
Дерн отхлебнул шампанского и поморщился. Честно говоря, он предпочел бы пиво. Дерн думал о том, что Стаблфилд может не беспокоиться – он богам никогда не наскучит. Дерн, лично исследовавший анимизм, пришел к выводу, что такие понятия, как «дальние дали» и «мир по ту сторону этого мира», нельзя считать полной собачьей чушью, даже если они сформулированы столь цветисто. Он сделал еще один глоток, также не доставивший ему удовольствия, и сказал:
– Да, канатоходцы редко попадают на обложки «Пипл» или «Форчун», но, держу пари, эти психи занимаются своим делом не только по эстетическим и метафизическим причинам. А огни рампы? А шквал аплодисментов? Ты работаешь номер, а зрители сидят разинув рты, а потом еще хлопают потными ладонями и представляют себе, как, вернувшись домой, расскажут, что в цирке один маньяк ходил на волосок от смерти, и все для того, чтобы потрафить публике. Так-то вот. Как ни крути, это все шоу-бизнес. И все сводится к одному – к удовлетворению личных амбиций.
– Однако надо учитывать, – сказал его необъятный друг, – что артисту суждено кануть в пустоту. Но, с другой стороны, взгляни еще раз на этого одинокого гения, кувыркающегося в эфире. Сейчас-то ради кого он рискует? Он ведь не на арене. И зрителей нету. За исключением нас с тобой, птичек и девчушки у помоста.
Дерн прищурился.
– Да, старичок, зрение у тебя поострее моего.
По правде говоря, Стаблфилд девчушки не видел. Но знал наверняка, что она там. Она всегда была там. Там или у клеток с тануки.
* * *

Тук-тук.
– Кто там?
– Лиза Ко.
– А мы думали, тебя зовут Ко Ко.
– Это мое прежнее имя. При рождении меня назвали K° Ко. Но когда мне исполнилось шестнадцать и Стаблфилд перестал быть для меня только учителем английского, он сказал, что не сможет заниматься со мной любовью, называя меня моим детским именем. И стал называть меня Лизой. Оно ко мне и прилепилось.
– Но ведь Лизой звали… его жену.
– Странно, правда? Или, как это говорится, прикольно. Впрочем, Стаб никогда не строил из себя нормального. Когда мы занимались любовью, он…
– Это давай оставим. Расскажи-ка лучше, почему ты увлеклась барсуками.
– Это вы про тануки? Они не совсем барсуки, это разновидность дикой собаки, хотя на собак они совсем не похожи – ни видом, ни поведением. Понимаете, когда папаша Пхом упал в пропасть, в ущелье за его телом спустился поисковый отряд. Судя по всему, папаша Пхом рухнул на самку тануки и раздавил ее. Рядом с телами обнаружили двух ее детенышей. Их поймали и принесли в деревню.
– Хотели приручить?
– Ха-ха-ха. Да нет, думаю, их собирались откормить и съесть. Лаосцы не питают к животным нежных чувств.
Короче, зверьков посадили в клетку. Клетка была маленькая, тесная. Стояла около дома инспектора манежа. Многие делали вид, что вообще их не замечают, и правильно делали. Тануки притворялись такими лапочками, такими миленькими и симпатичненькими, но стоило подойти поближе, они с шипением кидались на тебя и запросто могли укусить. Но зверьки так умело скрывали свою злобность, что Стаблфилд окрестил их Никсоном и Киссинджером.
– Подходящие прозвища. Однако тебе они нравились.
– Да, очень. Может, потому что я тоже была маленькая. И тоже сирота. Я носила им жареные бананы и рисовые лепешки. У тануки отличный аппетит, и они обожают жареное. В конце концов мне удалось их приручить. Они лизали мне руки, спали у меня на коленях. И повсюду за мной ходили. И я обучила их нескольким трюкам.
– У вас, значит, тяга друг к другу возникла сразу. А до этого ты видела тануки?
– Кажется, нет. Но я откуда-то их помнила.
– Да? Знаешь, у нас создалось впечатление, что в тебе… в тебе течет кровь тануки. И ты…
– Что вы такое несете? В жизни ничего подобного не слыхала! Полная чушь! Да кто в наше время верит… Впрочем, если принять во внимание, что сейчас быстрее всего развиваются две религии: та, в которой верят в араба, летавшего по небу на коне, и та, где подросток повстречал в лесу ангела по имени Морони,34 который поведал ему о книге, записанной на золотых плитах, что ж, приходится признать, что и в двадцать первом веке миллионы людей верят в сказки и даже готовы отдать за них жизнь. Это настолько абсурдно, что даже вызывает умиление. Но гены тануки в человеке? Спуститесь на землю!
– Ну что ж, постараемся. Да, кстати, ты упомянула про золотые плиты. Это, конечно, не наше дело, но твоя мать оставила тебе конверт, который ты вскрыла, когда достигла половой зрелости. Там ничего не было о тануки?
– Ни слова. Ха-ха-ха. Извините, что я смеюсь, но вы взяли ложный след.
– Позволь все-таки спросить, что же было в том конверте?
– Это было обычное письмо матери дочке. Всякие ласковые слова. И совет, который, как я поняла, дал некогда один буддистский монах. Этот совет, кстати, очень мне пригодился. А еще рассказ про историю семьи. Про то, как моя прабабушка эмигрировала из Японии, а бабушка Казу добралась до Лаоса. И еще мать сообщала о моем «имплантате». О том, что и когда от него ждать.
– Ага! Вот тебе и пример древней магии в двадцать первом веке! Так что же насчет семени хризантемы у тебя на нёбе?
– Надеюсь, вы понимаете, что это метафора. Никакой тут нет древней магии. И семени хризантемы нет. Мама просто так причудливо описала, что происходило с тремя поколениями женщин нашего рода. Речь идет о наследственном заболевании. Нет, точнее сказать, не о заболевании, а о состоянии здоровья. Которое, впрочем, вызывает определенные последствия.
– Ты как себя чувствуешь? С тобой ничего не случится? Ты у врача была?
– Мама настоятельно советовала мне не обращаться к врачам. И ничего со мной не случится. Все будет в полном порядке.
– Ошибки быть не может?
– Ха-ха-ха. Можно на это и так посмотреть. Ну, мне пора. Рада была с вами поболтать. Если вы что-то для себя прояснили, значит, я не зря к вам постучалась. Сайонара.
– Сайонара, мадам Ко. До встречи.
* * *

Злобным взглядом Мэйфлауэра Кэбота Фицджеральда можно было запросто побрить кактус. Взгляд появился в кабинете полковника Пэтта Томаса первым, а за ним уж последовали бордовый галстук-бабочка, короткая стрижка и плечи в твидовом пиджаке. Полковник сидел к двери спиной, но, услышав, как она открылась, поспешно обернулся. Мэйфлауэр успел заметить, что у него девятка, валет и дама. Все трефы. Двое его подчиненных, сержант с лейтенантом, сидели с идиотским видом напротив.
– Покер в такую рань? – удивился Мэйфлауэр, хотя, поднаторев на секретной службе во благо родины, наверняка успел проанализировать и клубы застоявшегося сигарного дыма, и переполненные пепельницы и прийти к выводу, что игра шла всю ночь. Он уставился на полковника Томаса, мучительно старавшегося не покраснеть, и взгляд его из злобного стал презрительным.
– Будьте добры, отпустите своих подчиненных, – произнес он голосом, который на впечатлительного котенка подействовал бы как глистогонное. – У нас важное дело, и мне время дорого.
«А жизнь тебе дорога?» – мрачно подумал полковник Томас, с тоской глядя на поставленные на кон деньги. Они бы достались ему, а теперь нужно было разделить их поровну между тремя игроками. Когда дверь за сержантом с лейтенантом закрылась, он сказал:
– Хорошо, что вы пришли так рано, Мэйфлауэр. У меня есть кое-какие новости.
Мэйфлауэр, собиравшийся стряхнуть со стула пепел, замер.
– Он заговорил?
– Хрен-то! Все праздники провел за чтением любимой книги. Он…
– Тогда ваши новости могут подождать, – перебил его сотрудник оперотдела. – У меня через час самолет, и…
– Вы куда-то летите?
– Если у человека через час самолет, обычно это значит, что он куда-то летит. Да, я возвращаюсь в Вашингтон. Некая сотрудница Госдепа уверяет, что раскопала информацию о готовящемся теракте во Всемирном торговом центре и/или Белом доме. Подробности совершенно бредовые. И случится это якобы в ближайший понедельник или вторник. Скорее всего полная чушь. Если бы готовился теракт такого масштаба, в Лэнгли об этом наверняка бы знали. Да эти дикари разве что машину могут взорвать. Тем не менее, – вздохнул он, – директор хочет, чтобы я был в пределах досягаемости – на случай, если какой-нибудь обдолбанный Абдул действительно что-то задумал и администрации потребуется…
– Завинтить гайки. – Томас, который некогда и сам подумывал принять ислам, отметил неполиткорректность выражений коллеги, но виду не подал.
– …публичное заявление разведслужб. Это пустая трата времени, но, думаю, я отлучусь дней на десять, не больше. А вам я оставляю отчет о сестрах Фоли. – Мэйфлауэр извлек из «дипломата» папку.
– И что же задумали эти милые дамы? Вы приставили к ним «хвост»? Поставили телефон на прослушку?
Мэйфлауэр поморщился, и полковник подумал, не пошли ли у него камни.
– В наше время подобные термины неуместны, – заявил он. – Мы действительно пристально следили за поведением этих женщин. Одна кретинка устроилась – кто бы мог подумать? – на временную работу в цирк. А с другой, с психопаткой…
– Вы, наверное, имеете в виду милейшую Бутси?
– …проблемы. Она решила пойти законным путем. Надеется привлечь к делу братца какого-нибудь видного адвоката. Дела, конечно, никакого нет, однако…
– …оно может и образоваться. Если сестричка расшевелит общественность и поднимет шум. Черт бы ее побрал!
– Джонни Кокран на ее звонки не отвечает. Но рано или поздно она отыщет того, кто…
– …накинется на эту историю, как бродяга на сандвич с ветчиной. Нам нужно… как бы поуместнее выразиться… вмешаться.
Сотрудник оперотдела кивнул.
– Не выходя, разумеется, за рамки. Постарайтесь ее переубедить. Если понадобится, припугните. А Фоли нужно куда-нибудь перевести. Будто его и не было. Будто он и не существует. Он же пропал без вести, предположительно – погиб. У сестер от горя мозги поехали. Et cetera.35 Надеюсь, вы с этим справитесь.
Полковник Томас расплылся в такой широкой улыбке, что Мэйфлауэр ошарашенно от него отпрянул.
– Расслабьтесь, дружище. Беспокоиться не о чем. Старина Пэтт вас опередил.
– Что вы хотите этим сказать? – прохрипел Мэйфлауэр, отшатнувшись еще дальше.
Полковник неторопливо снял обертку с сигары местного производства.
– Кажется, я говорил вам, что послал облачение нашего святого отца на экспертизу. Проверить состав пыли в швах. Следы органических веществ. Et cetera, как вы выразились. Так вот, из лаборатории пришли результаты. Похоже, отец Городиш месил пыль на высокогорных плато Аннамских гор. Вьетнам или Лаос, скорее всего последнее, поскольку именно там пропали без вести он и его дружки-интеллектуалы. Так что я отправляюсь туда, посмотрю, как там и что. Лечу послезавтра, в пятницу. И Фоли с собой забираю.
Дежурным блюдом было недоверие, и Мэйфлауэр позволил себе еще одну порцию.
– Кто это санкционировал? – строго спросил он.
Пэтт чиркнул спичкой, зажег сигару и, прежде чем ответить, позволил себе со вкусом затянуться.
– Объединенный комитет начальников штабов, – сказал он наконец.
– Вы действовали через мою голову! – Щеки Мэйфлауэра пылали так, что от них вполне можно было прикурить не одну сигару.
– Ну что вы! Я доложил о результатах своему генералу, а уж он действовал через вашу голову. Вся эта субординация, от нее одна морока, правда? – Ему с трудом, но удалось придать лицу деловое выражение. – Да, кстати, говорят, в Бангкоке есть один агент, он когда-то ра-ботал на вас. – Пэтт назвал имя, Мэйфлауэра аж передернуло. – Есть предположение, что он держит руку на пульсе, знает, кто в регионе занимается наркотой.
– Вполне вероятно, что он и их знает, – сказал Мэйфлауэр. – Но этому отморозку нельзя доверять. Он родную бабушку продаст.
«Как и ты, – подумал полковник. – Впрочем, ты еще и доставку на себя возьмешь».
– Мы не собираемся его ни во что посвящать. Но вдруг он подскажет, где искать. Да и Фоли, может, вспомнит в родных местах песенки, что напрочь позабыл здесь. В любом случае его отъезд из Америки будет большим облегчением для всех заинтересованных лиц. В Аннамских горах нет ни телевидения, ни Американского союза защиты гражданских свобод, ни любимых сестричек, и Джонни Кокран не будет хвост распушать. Летим мы на военном самолете, Фоли, если надо, вкатим успокоительное, и сержант Кентербери с лейтенантом Дженксом, эти два мерзких картежника, с которыми вы только что столкнулись, глаз с него не будут спускать. Так или иначе, но Фоли мы постараемся там и оставить. Здесь он нам нужен как дырка в голове.
– Это-то ладно, но как же насчет обвинения в контрабанде наркотиков?
– Засуньте это обвинение себе в задницу, Мэйфлауэр. Какая, к черту, контрабанда? Речь идет о национальной безопасности. Вряд ли в вашей конторе станут подымать шум из-за пары пакетиков героина. Если я ошибаюсь, можете меня поправить.
Мэйфлауэр молча разглядывал потолок, делая вид, что его нисколько не раздражают желтые пятна и подтеки. Затем он резко вскинул руку, взглянул на свой «ролекс» и поспешно вскочил. Запирая «дипломат», он сказал:
– В целом, возможно, все и к лучшему. Ясно одно – нам вообще не надо было везти его сюда. И сестер не стоило впутывать. Иногда, полковник, спящую собаку лучше не будить. Если парни с самолета Фоли живут где-нибудь там инкогнито… Ладно, проблемы будем решать по мере поступления. – Он снова бросил взгляд на часы. – Я опаздываю.
– Подвезти?
Белый человек взглянул на черного так, будто тот выступил с непристойным предложением.
– Меня ждет водитель, – сообщил он, вскинув голову. А затем схватил с захламленного стола листок бумаги и, не поинтересовавшись, нужная это бумага или нет, нацарапал на ней несколько цифр.
– Это мой прямой номер. Минуя секретаря. Запомните, а записку уничтожьте. Держите меня в курсе. Сообщайте о каждом шаге. О каждом! – Дабы подчеркнуть важность своих слов, он еще пару секунд побуравил Томаса взглядом и удалился.
Полковник Томас отдал честь его гордой спине.
– Так точно, сэр, – буркнул он и выпустил струю дыма в коридор.
Вечером по дороге домой полковник свернул в пользующийся дурной славой район Мишн, где заглянул в гей-бар, завсегдатаями которого были настоящие отбросы общества. Стоило ему войти, и привычный гул тут же стих, все взгляды устремились на него. Однако то ли потому, что он был в форме, то ли благодаря внушительному виду, росту и цвету кожи, ни одного замечания в его адрес не последовало. Он невозмутимо направился к туалету, зашел туда и, достав из кармана маркер, написал крупными буквами следующее:
ЖЕЛАЕТЕ НЕЗАБЫВАЕМЫХ УТЕХ? ЗВОНИТЕ

Далее следовал секретный телефон Мэйфлауэра Кэбота Фицджеральда.
* * *

Приблизительно двадцать четыре часа спустя, в четверг, Бутси Фоли, сойдя с автобуса, разглядывала клен в соседнем дворе – искала признаки сезонных изменений окраски. И тут к ней подошел бородатый мужчина в костюме и очках.
– Мисс Фоли, позвольте проводить вас домой.
Бутси зарделась и пробормотала:
– Да что вы… Не надо…
– Я настаиваю.
– А я… я… – Она огляделась по сторонам. – Я вызову полицию!
В недрах густой бороды мелькнула улыбка.
– Давайте без глупостей.
– Я закричу!
– И поставите себя в идиотское положение…
– Ой-ой-ой…
– Я просто провожу вас. Полковник Томас просил меня побеседовать с вами. Вы очень нравитесь полковнику Томасу.
Бутси воодушевилась, но зарделась еще гуще.
– Полковнику Томасу? Мне и самой так показалось.
– М-да… Разумеется, Томас – не настоящее имя…
– Неужели?
– …но он очень хороший человек и хочет, чтобы вы знали, что происходит.
Тут уж Бутси кивнула и позволила себя проводить. А незнакомец немедленно сменил обходительный тон на почти приказной.
– Слушайте меня внимательно. Повторять я не буду. Вы меня хорошо слышите? Отлично. Ваш брат больше не в тюрьме.
– А где же?
– Не перебивайте! Несколько дней назад ему удалось бежать с помощью сатанистов. У нас есть все основания считать, что его спрятали в особняке «Плейбоя» в Лос-Анджелесе. «Плейбой» настолько влиятельная корпорация, что никакой судья нам не подпишет ордер на обыск. Тем более – хотите, мисс Фоли, верьте, хотите нет – многие лос-анджелесские судьи сами сатанисты. Поэтому в обозримом будущем придется оставить все как есть. Можете не волноваться, ваш брат будет в полной безопасности и сам не сможет никому причинить зла. Молитесь только, чтобы ничего не изменилось, потому что, если нам удастся его поймать, он как дезертир будет приговорен к смертной казни. Никому, кроме сестры, об этом не рассказывайте. Если будете распускать язык, сами навлечете на себя беду. Запомните все, что я сказал. До единого слова. Ну, разговор закончен! Считайте, вам повезло, мэм. Прощайте!
Дойдя до арендованной машины, которую он оставил в квартале от остановки, лейтенант Дженкс снял фальшивую бороду и очки и расхохотался.
– Пусть теперь попробует втюхать эту байку Джонни Кокрану, – сказал он вслух.
* * *

Мадам Ко разобрала импровизированный алтарь. Сапог отправился в чемодан, за ним последовал лоскут от старого кимоно с вышитой хризантемой. Бумажную фигурку она сначала долго рассматривала, а затем спрятала в сумочку. Скорее всего бабушка Казу хотела изобразить именно тануки, но сообщать об этом всем любопытствующим было совершенно незачем. «Нам, людям, – подумала она, – тайны нужны не меньше, чем правда».
Она расплатилась за номер и оставила чемодан в камере хранения. И отправилась по направлению к Хонг-Каньясину – так здесь назывался Национальный цирк. День был душный, и шла она медленно. Припухлость на нёбе выросла до размеров помидорчика черри (разумеется, созревшего на ветке), и было немного больно глотать. Живот тоже припух и увеличивался с каждым днем. О-Ко не предупредила ее, что беременность может развиваться так быстро.
Хонг-Каньясин находился на северной окраине Вьентьяна, километрах в двух от центра города. По дороге Лиза купила финиковое мороженое, с наслаждением прижала сладкий ледяной брикет к имплантату и попробовала представить, каково было бы сейчас сделать минет Дики. Или Стаблфилду. Это, конечно, помогло бы меньше мороженого, зато они бы здорово удивились. Впрочем, Стаблфилд никогда ничему не удивлялся. Пока что, сказала она себе и вдруг, забыв про ноющее нёбо, рассмеялась, хотя ничего смешного в этом не было.
Когда перед ней предстало здание цирка, сердце застучало, как мотор на лодке. Она бы и Меконг перешла, не замочив ног. Она вспомнила о своей цирковой жизни и задалась вот каким вопросом: неужели и другие люди, разглядывая траекторию прожитой жизни, удивляются, какой сложный и замысловатый путь они прошли? Иногда постулата «оно есть оно» недостаточно – холод есть, а вкуса не хватает.
* * *

Инспектор манежа был прав. Не прошло и четырех лет, как лаосские марксисты, уничтожив, засадив за решетку или отправив в ссылку всех реальных и воображаемых врагов (и устав, быть может, от собственной бурной бюрократической деятельности), угомонились и решили снова открыть Национальный цирк. Инспектор манежа и ведущие артисты тут же вышли из подполья, и никто им никаких вопросов не задавал. Но связь с Фань-Нань-На-нем установилась крепкая, деревня стала для циркачей вторым домом, вроде «зимних квартир» американских цирков во Флориде. Туда уезжали по окончании сезона, там придумывали и репетировали номера, там поселялись те, кто заболел, постарел или просто растолстел и уже не влезал в трико.
Приемные родители K° Ко жили в деревне постоянно – присматривали за оставляемым там реквизитом и репетиционными помещениями. Так что девочка росла в двух мирах – знала и традиционный уклад Фань-Нань-Наня, и жизнь циркачей в La Vallée du Cirque, напрямую связанную с другой, чарующей и яркой реальностью. А узелок на нёбе связывал ее с совсем уж экзотической реальностью – с миром, скрывающимся за нашим, но об этом она, пока не повзрослела, и не догадывалась, да и то, что узнала, прочитав послание матери, ей было трудно понять до конца.
В письме о тануки прямо не говорилось, и если K° Ко и ощущала связь между этими неугомонными зверьками и странной природой семейного наследия, то лишь на подсознательном уровне. (Впрочем, мы можем лишь предполагать, насколько, собственно, была важна эта связь.) Тем не менее в пять лет девочка уже проявила недюжинные способности: ей удалось приручить барсуков и обучить их простейшим трюкам. Возможно, причиной этому была не родственная близость, а то, что она сразу учла неуемный аппетит зверьков и поняла, что их прожорливость (равно как и обаятельную неуемность) можно использовать ко взаимной выгоде.
Однако мысль о том, что обожаемые ею игры с тануки могут стать ее профессией, пришла Ко Ко в голову, когда ей было лет двенадцать-тринадцать. К тому времени у нее было уже шесть тануки, и Дики Голдуайр помогал ей – ставил вместе с ней в горах ловушки. Дики одобрял ее занятия – находил это забавным, а еще его умиляло, как она радуется, возясь со своими подопечными. Инспектор манежа со временем понял, что можно сделать цирковой номер с тануки, и, когда Ко Ко исполнилось шестнадцать, стал уговаривать ее заняться этим всерьез. И она занялась, но, когда номер был отработан как следует и его можно было везти во Вьентьян, в Хонг-Каньясин, ей уже было почти двадцать.
А тем временем ее саму кое-чему обучали. Поначалу Стаблфилд выделял девочку, потому что она оказалась способной к языкам. Из всех его учеников, старых и малых, Ко Ко была самой одаренной. Она так легко усваивала и литературный английский, и разговорный, словно ей в лобную долю вживили лингвистический чип. Бывший профессор восхищался способностями и рвением Ко Ко, да и ее милая и одновременно загадочная манера поведения не оставляла его равнодушным. А когда она прошла через алые врата зрелости и усвоила знание, переданное ей матерью, понял, что и она на него влияет.
Как-то раз у нее вспыхнули от свечки волосы, кожа на голове обгорела, и целый месяц она походила на обуглившуюся губку для мытья посуды. Многие девушки, даже деревенские, старались бы укрыться от посторонних глаз и не показываться бы на люди, пока не сошли струпья, но Ко Ко ходила по Фань-Нань-Наню, даже не прикрыв голову шляпой или платком, а тем, кто из вежливости делал вид, будто ничего не замечает, указывала на свою голову и отпускала шуточки вроде «Я была последней обезьянкой, сбежавшей из горящего леса». Был и такой случай: один из тануки в возбуждении цапнул ее за запястье, а она укусила его в ответ, причем до крови. Но тут же обработала и перевязала его ранку, а потом уж занялась своей.
Ко Ко бесстрашно отвергала условности – с простодушной прямотой нарушала общепринятую логику, отчего Стаблфилд восхищался ею, как восхищался отважными канатоходцами. Она взрослела, а в нем пробуждались уже иные чувства, и он всячески старался не выпускать их наружу. У него хватало ума понимать, что ему нечего и надеяться выиграть эту битву. Ко Ко, должно быть, и сама это интуитивно чувствовала.
Стаблфилд утверждал, что над хижиной, которую рядом с загоном для тануки помог построить для нее Дики Голдуайр, витала почти видимая судьбоносная аура. Особенно густой аура была в тот день, когда туда заглянул Стаблфилд, дабы отругать Ко Ко за то, что утром она одна отправилась в ущелье ставить ловушки. Она возилась с одним из своих подопечных – успокаивала зверька, массируя его грандиозные гонады. Обычно появление Стаблфилда где бы то ни было сопровождалось нескончаемым потоком слов, но когда он увидел шестнадцатилетнюю девушку в дешевой европейской юбчонке и блузке, самозабвенно поглаживающую необъятную мошонку, он чуть не лишился дара речи. И смог лишь мотнуть головой в сторону пропасти и буркнуть:
– Там же и тигры есть.
Она улыбнулась:
– Я не боюсь тигров.
И они уставились друг на друга, лишь изредка бросая взгляды на здоровенные яички. Наконец он, указав на свою татуировку (он был в белой спортивной куртке на голое тело), сказал тихо и почти скорбно:
– А вот его ты лучше бойся.
Ко Ко чмокнула угомонившегося тануки в нос и отправила в загон. А затем медленно пошла на Стаблфидда, расстегивая по дороге блузку. Ее маленькие бледные груди походили на фары детской педальной машины, и он, нервно моргая, молча смотрел на них. Блузка полетела на пол, упругие грудки вскинулись, как сорвавшиеся с поводка щенята, и не успел Стаблфилд опомниться, как она прижалась ими к его голой груди.
– А я и этого тигра не боюсь, – прошептала она.
Если бы они не трахнулись там и тогда, пришлось бы так серьезно пересмотреть законы природы, что Ньютон бы перевернулся в гробу, а НАСА пришлось бы закрыть все космические программы.
* * *

Несколько лет бородатый без вести пропавший обучал восхитительную японско-лаосскую девушку всему, что знал о сексе, а он ведь мог заново переписать «Кама-сутру» от корки до корки, и еще осталась бы пара рецептов для тихуанской поваренной книги. Эти уроки, если можно называть сии интерактивные занятия уроками, девушка усваивала столь же легко и быстро, как и английский.
Ее клитор, пробудившийся от младенческой дремы, проявлял беспокойное любопытство. Стаблфилд, естественно, не стал препятствовать ее желанию пообщаться с некоторыми из деревенских юношей поближе. У него и самого был за плечами немалый опыт, не говоря уж о наложницах на вилле и распутных мыслях в голове. Однако, когда она призналась, что ее тянет переспать с другим ее давнишним благодетелем, Дики Голдуайром, хозяин виллы «Инкогнито» встревожился. И не потому, опровергнем мы циников, что он часто принимал душ в компании ГОЛДУАЙРа, знал, каким роскошным достоинством обладает его младший товарищ и видел в этом угрозу; и не потому, опровергнем мы романтиков, что, услышав ее признание, он и сам был вынужден признать, что эта девушка стала ему дороже всех его принципов. Нет, истинная причина была в том, что Стаблфилд знал, какое у Дики сердце.
Нужно заметить, что Лизе – так теперь ее называли все, кто не называл ее мадам Ко, – было уже двадцать три, и она, проработав в Хонг-Каньясине три года, вернулась домой. (Она уже завоевала популярность в Лаосе, но стала ездить со своими тануки по всей Азии только еще через два года.) Итак, сезон закончился, и однажды в сумерках, когда муссонные тучи нависли над фань-нань-наньскими хребтами, как огромные боксерские перчатки, она скользнула в постель Дики, и они занимались любовью практически без перерыва, пока совсем иной петушок не пропел зарю. Лиза проснулась около полудня – на репетицию она безнадежно опоздала – и, открыв глаза, увидела на лице Дики смущенную улыбку.
– Я, наверное, слишком долго воздерживался, – сказал он.
– У меня там, наверное, теперь мозоли, – простонала она, но на жалобу это было не очень похоже.
Весь следующий год, приезжая домой, она раздвигала ноги (всякий раз с одинаковым пылом) перед обоими американцами, хотя женщина и вполовину не столь чувствительная, как Лиза, могла бы догадаться, что – по разным, впрочем, причинам такое положение дел не устраивает ни того, ни другого. Однажды она решила попросить совета у третьего американца, но Дерна ее заботы не волновали. Он хотел беседовать с ней об анимизме. Ему было важно узнать, верит ли она в существование границы между материей и духом, где исчезает разница между тем и другим, и если да, то есть ли животные, растения и предметы, которые стремятся обитать именно на границе, отделяющей мир физический от мира метафизического. Лиза довольно-таки искренне заявила, что ничего об этом не знает, и тут же начала соблазнять и его, чтобы проверить, отвлечет это Дерна или нет (отвлекло); проверить, каково это будет (ничего особенного); проверить, изменит ли это сложившееся положение вещей (не изменило). Она просто раз и навсегда усвоила, что, хотя секс без любви может возбуждать и приносить удовольствие, секс без души – все равно что салат без заправки, чан с силосом, корм для козлов и коров.
Однако положению дел суждено было измениться, и на следующий год Стаблфилд сам его изменил. Он пригласил Лизу на виллу, накормил ужином, напоил вином и усадил на свои огромные колени. А потом оглоушил ее сообщением, что отдает ее Дики.
– Какой бы частью тебя я ни имел чести владеть – а я тщу себя надеждой, что эта часть достаточно велика, – без обид, без сожалений и без каких-либо условий передаю это право Голдуайру. Попрошу воздержаться от возражений. И обсуждений. Это мой дар вам обоим, благо, которого вы оба заслуживаете. – Он безмятежно улыбнулся и смахнул со щеки слезинку.
Лиза смотрела на него долго и пристально, но не заметила в его лице ни намека на злобу, обиду, отторжение, насмешку, неискренность, жалость к самому себе или напускное благородство. Как не было и намека на свойственную старине Стаблфилду извращенность.
– Не ищи мотивов, – успокоил он ее. – Я есть оно. Оно есть оно. Пусть все останется между нами, не будем грузить этим ни в чем не повинного Голдуайра, и если тебя все-таки потянет на размышления, думай об этом как… как о тени дикой утки, летящей задом наперед.
Любой мужчина, имеющий некоторое представление о женском уме, знает, что, если любовник обычной женщины скажет ей, что «отдает» ее своему сопернику, она рассвирепеет и немедленно покинет его, но в то же время будет так страстно его желать, что не успокоится, пока не найдет способ доказать ему, как он жестоко ошибся, и если он при расставании позволит себе употребить столь поэтическое выражение, как «тень дикой утки, летящей задом наперед», ее желание вернуть его только усилится.
Все это так, но мадам Ко не была обычной женщиной. Она довольно быстро поняла, что именно в словах Стаблфилда продиктовано его заботой о Дики, поэтому не стала ни расспрашивать его, ни возражать. С того вечера она стала возлюбленной одного лишь Дики, отвечала на его любовь так, как могла, однако никогда, даже приняв впоследствии предложение вступить в брак, не забывала, что настанет время, когда проявится ее наследственное «состояние», а это неминуемо его ранит, и им придется расстаться.
* * *

В Национальном цирке Лаоса сезон 2001 года должен был открыться не раньше ноября, когда наконец уйдут, выпотрошив свое нутро, муссонные тучи. Однако в первую неделю сентября уже начали ремонт зала, циркачи проверяли реквизит, ставили свет и монтировали аппаратуру. На манеже уже кипела работа, и, стоя у бортика, Лиза наблюдала за тем, как суетятся маляры, электрики, портнихи, униформисты, и в животе у нее что-то екнуло, причем не из-за зреющего в нем плода.
И тут она поймала на себе взгляд инспектора манежа. Ему было уже под семьдесят, и он подумывал уйти на покой и окончательно поселиться в Фань-Нань-Нане. Инспектор поспешил к ней, сказал, как больно ему было узнать, что она потеряла своих чудесных зверьков, но он надеется, что она наберет новых и через годик-другой вернется на мировую арену.
– У тебя был уникальный номер, – признался он. – Как он воздействовал на публику! Другого такого нет и быть не может.
Лиза поблагодарила его и, похлопав себя по чуть округлившемуся животику, сообщила, что скоро у нее будет занятие поважнее и она присоединится к старику в Фань-Нань-Нане. Инспектора это известие особенно потрясло, потому что он вспомнил, как объявила о своей беременности ее мать, вспомнил, как О-Ко вот так же заикалась, чего прежде с ней не бывало, а еще вспомнил, как после родов О-Ко переменилась, хотя речь и восстановилась, как потом ушла и пропала, словно исчезла с лица земли.
Инспектор манежа промолчал – то ли из вежливости, то ли от изумления. Он просто обнял мадам Ко за плечи, пожелал ей всяческой удачи и, извинившись, пошел проверять, как идут работы. Лиза снова обошла цирк, села в первом ряду – напротив того места, где когда-то вместе со своими чудесными партнерами развлекала публику.
Инспектор манежа сказал, что номер мадам Ко не только развлекал, он воздействовал на зрителей, однако, поскольку не подтвердил свое мнение примерами, трудно понять, что, собственно, он имел в виду. Трюки, которые исполняли тануки, не были такими уж уникальными или зрелищными. Зверьки ходили колесом, кувыркались, играли в волейбол, прыгали сквозь обручи (в финале – огненные), а также ловко удерживали на носу мячики и прочие предметы. Так что их способность «воздействовать», как выразился инспектор манежа, не имела никакого отношения ни к их репертуару, ни к свойствам, каковые обычно приписываются набитым тестостероном шарикам, болтавшимся у самцов тануки между задними лапами. Да, действительно, при виде столь огромных мошонок одна часть публики хихикала, другая с удивлением и отвращением перешептывалась; в нескольких американских городах строгие блюстители нравственности возмущались наличием у зверьков столь явно выраженных половых признаков и требовали, чтобы бедняг либо кастрировали, либо исключили из труппы. Но, поскольку читатель вряд ли видел живых самцов тануки, нужно подчеркнуть, что их обширные семенные мешки хоть и отличались нестандартными размерами, но им было далеко до легендарной мошонки Тануки. Вы только представьте себе, как он бы выступил на утреннем представлении.
Итак, причиной успеха номера мадам Ко было не умение, а внешний вид ее подопечных, не трюки, а парадоксальное и несокрушимое достоинство, с которым эти пухлые зверьки, такие неуклюжие и неповоротливые, их проделывали, а также удовольствие, которое они явно получали. Когда дикие тануки якобы ни с того ни с сего (тут их дрессировщица обычно притворно возмущалась) пускались в лихой пляс, громко притоптывая да еще стуча по пузу в ритме пла-бонга, пла-бонга, пла-бон-бонга-а одновременно и неуемно-взрывном, и элегичном, как фуги Баха, это было иллюстрацией (объемной, да еще и высвеченной огнями рампы) того, что, должно быть, имел в виду Альфред Норт Уайтхед,36 когда написал, что понятие «жизнь» подразумевает наличие чистой радости.
Возможно, воздействие на публику заключалось в том, что тануки мадам Ко пробуждали в мышцах зрителей кинетическую память о безмятежной свободе детства, когда тело творит что хочет, скачет, прыгает, падает в свое удовольствие, ничего не стесняясь, не задумываясь и не сдерживаясь.
Или же, вызывая более зрелые воспоминания, например, о том, как напиваешься вусмерть на дружеской пирушке, безумные зверьки дарили возможность вновь пережить эти упоительные моменты свободы, в то же время поддерживая в зрителе иллюзию его цивилизованности и респектабельности, гарантирующих прочность его брака, стабильное положение в обществе, хорошую работу.
Или же на сугубо подсознательном уровне любители цирка видели в ужимках тануки – ужимках глупых и одновременно обидных, смелых и лихих – аналогию своего собственного безнадежного кувыркания в запутанной и изменчивой Вселенной, где любой беспечный танец исполняется под нависающей тенью смерти. Возможно, это их вдохновляло, и они хотя бы в этот вечер пытались вслед за тануки испытать «чистую радость», а это ведь дар, на который гомо сапиенс должен иметь право по рождению.
А может, все было не так. Может, все эти толкования слишком уж ориентированы на высшие силы, может, все это и есть та собачья чушь, благодаря которой, как считают некоторые, у богов осталась хоть капля интереса к дискредитировавшему себя роду человеческому.
Лиза же сидела перед пустым манежем не потому, что анализировала прошлое, нет, она скорее предавалась ностальгии. Сидела Лиза не шелохнувшись, уставившись в одну точку, и кто знает, сколько бы это продлилось, если бы кто-то не чмокнул ее, тепло и по-дружески, в шею.
* * *

Едва правительственный «Лирджет» поднялся в воздух с аэродрома Хикем-филд на Гавайях, с левой руки Дерна Фоли сняли наручник, а правая оказалась прикованной к стальному кольцу на стенке кабины. Сержант Кентербери сидел от Дерна через проход и не спускал с него глаз. Сержант Кентербери, говоривший на четырех азиатских языках и освоивший несколько военных специальностей, не уступал Дерну в силе и был на четыре дюйма выше. Хотя бы на этот счет полковник Пэтт Томас не волновался.
Ни разу за долгую карьеру не приходилось Томасу выполнять задание со столь неопределенными целями. Главным, разумеется, было выяснить, живы ли другие члены экипажа самолета В-52, известного под названием «Умник», находятся ли в Юго-Восточной Азии, и если да, то в какой степени они и, возможно, другие пропавшие без вести вовлечены в контрабанду наркотиков. Но если он – при минимуме зацепок, ограниченном числе помощников и при наличии отказывающегося сотрудничать подозреваемого – каким-то чудом это выяснит, тогда что? В федеральное ведомство, занимающееся наркотиками, обращаться было нельзя, поскольку тут же всплывал вопрос о дезертирах. Хватит с Америки и одного пропавшего без вести, ныне преступника, хватит и одного героя-предателя. Еще двое только усугубят и без того неприятное положение.
Ну ладно, предположим, он не сумеет отыскать следов Голдуайра и Стаблфилда (что вполне вероятно), не сумеет выяснить, откуда Фоли брал наркотики. И тогда что? Что прикажете делать с этим сукиным сыном, с этим свихнувшимся любителем Библии? Сдать таиландским или лаосским властям – пусть сгноят его в какой-нибудь крысиной норе, но только так, чтобы иностранные журналисты об этом не пронюхали? Нет уж, ставку на счастливый конец такого кино он делать не будет. «Я могу его убить», – подумал Томас. Но поскольку за двадцать пять лет службы полковник Томас никогда никого не отправлял на тот свет – во всяком случае, лично, – решиться на это было трудновато. «Или его кто еще убьет. Пусть-ка Мэйфлауэр поручит это кому-нибудь из своих душегубов. Или прикажу Кентербери. Грязное дело, но альтернатива какова: тащить этого ублюдка обратно в Штаты, пресекать утечку информации, врать сестричкам и всю волынку начинать по новой. Нет уж, хрен вам!»
Полковник – скорее всего потому, что измаялся от собственных мыслей, – отстегнул пристяжной ремень, отправился в хвост самолета и сел на место сержанта Кентербери, а его послал на свое. Дерн читал Библию. Томас рассматривал его в упор, и тот наконец поднял на него глаза.
– Чем занят, приятель? – спросил Томас. – Ищешь себе отмазки?
К удивлению полковника, его пленник улыбнулся. И стукнул по Библии кулаком.
– Если бы я верил, что их тут можно найти, я был бы счастливым человеком… Да здесь можно найти оправдание практически любому поступку. Куда ни глянь – везде двусмысленности и противоречия.
– Да ну? – Томас воодушевился – он впервые услышал от молчальника Фоли три связные фразы. – И где же, например?
– Вот пожалуйста: в одном месте нас призывают к мести – око за око, зуб за зуб. А в другом Иисус учит подставлять вторую щеку и любить врагов. Эти два места, естественно, легко привести в соответствие. Если и альтруистическая любовь, и злостное членовредительство считаются одинаково добродетельными, что выберет настоящий мужчина?
– Понятно, куда ты клонишь. Но, знаешь, среди наркоторговцев редко встретишь религиозных философов. И это ведь тоже противоречие, а, Фоли? – Дерн ничего не ответил, и полковник разведки продолжил: – Значит, ищешь там Бога?
Пленник усмехнулся.
– Здесь? – И, помолчав, добавил: – Наверное, отпечатки пальцев Господа можно найти в любой книге, даже в этой сборной солянке из мифов, генеалогии, истории, поэзии, сексуальных фантазий, политики и инвентарных ведомостей, которую называют Библией, но, – Дерн показал на иллюминатор, – в холмах, над которыми мы летим, куда больше божественного. Если бы я решил поохотиться на Господа, то отправился бы в какое-нибудь такое место.
«Хороший знак! – подумал Томас. – Может, удастся разговорить парнишку?» Но беседа его и без того заинтересовала.
– Ты, наверное, из этих, из гринписовцев?
– Из каких? – переспросил Дерн.
– Черт, я и забыл, что в твое время их и не было. Гринписовцы… Ну, они защищают экологию – болота всякие, рыбок, треклятых пятнистых сов. Для них это важнее прогресса. Важнее экономики. Важнее национальной безопасности. Для этих типов дикая вонючая природа с жучками-паучками дороже родной мамы. Они с любым деревцем готовы обниматься.
Томас думал, что Фоли спросит, какой цели служит экономика, ради которой люди должны жить в уродливой, отравленной среде – он уже сталкивался с подобными аргументами и не очень-то знал, как их опровергать, – однако бывший летчик просто пожал плечами и сказал:
– В деревьях есть много всякого. Я встречал и такие, с которыми вполне бы обнялся – как с женщиной.
Ответ был неожиданным, но Пэтт тут же нашелся:
– Кстати о женщинах… У тебя там есть жена?
– Где это там?
«Тьфу ты!» Но Томас решил не сдаваться.
– В Лаосе.
– Поймать меня хотите, полковник?
«Ну, черт тебя подери!»
– Просто интересуюсь, есть ли у тебя баба.
Второй раз за день губы Дерна расплылись в подобие улыбки.
– Законной супруги нет, – признался он. – А вы, полковник, женаты?
– Я? Я-то женат.
– Я во Фриско ни разу не видел вашей жены поблизости от наших апартаментов. Вы ей не разрешаете ходить к вам на работу?
Это кто ж кого взялся расспрашивать? Томас, повинуясь непреодолимому желанию, которое выше всяких протоколов, решился ответить:
– Она сейчас в Луизиане. За моей сестрой ухаживает.
– Ваша сестра больна?
– Рак поджелудочной. – Эти два слова чиркнули ему по нёбу, словно у него тоже там был имплантат.
– Какой кошмар! Мучается, наверное, бедняжка.
– Ужасно, – вздохнул полковник. – И никакая дрянь, которой ее пичкают, не помогает.
Впервые за все время Дерн посмотрел полковнику в глаза. Глаза были темные, как пивные бутылки, и влажные, как барная стойка.
– Говорят, такую боль может облегчить только героин.
– Я об этом слышал. Но героина от них не дождешься. Это запрещено.
– В Штатах запрещено.
– В других странах тоже.
– Верно. Но есть в мире клиники, где этим лечат.
– Что за клиники? – насупился Томас. Сомнение и подозрительность подавили нотки живой заинтересованности в его голосе.
– Клиники, где лечат больных. Отличные клиники с профессиональными медиками. Сам я, правда, в них не бывал, только помогал… – Дерн запнулся, и полковник это заметил. – Говорят, там относятся к больным с состраданием. Всюду свежие цветы, играет приятная музыка, желающие могут получить духовные наставления.
Пациента не доводят до состояния ступора, вводят наркотиков ровно столько, сколько нужно, чтобы облегчить фазу перехода. Сделать процесс умирания приятным и безболезненным – насколько это возможно.
Томас долго молчал. Это Дерна устраивало. Он и так сказал слишком много. И он снова вернулся к Библии – к фразе о полевых лилиях, которые не пытаются жонглировать булочками или лезть вверх по корпоративной лестнице. Прошло минут десять, не меньше, прежде чем Томас спросил вполголоса:
– А ты мне можешь сказать, где находятся лучшие клиники?
– Я не справочное бюро, – фыркнул Дерн.
– Но ты знаешь?
– Может, и знаю. Надо подумать.
– О чем именно?
Дерн захлопнул Библию, откинул лоснящуюся лысую голову назад и закрыл глаза. И после долгой паузы заявил:
– Даже и не помышляйте.
– Нельзя запретить себе…
– Все можно! – отрезал Дерн. – Я не могу вам доверять. Я знаю, какую вы дали клятву. Я как-то раз и сам ее дал. Вы поклялись отстаивать и защищать любые ошибочные, неправомочные, своекорыстные, хитроумные, гнусные и безнравственные толкования Конституции, которые шайка жадных и лживых дельцов использует… Всё, забудем об этом. Вы поклялись исполнять свой долг, Томас, а для таких, как вы, долг важнее мучений ни в чем не повинных людей; и даже ваша совесть, если она у вас осталась, вам не помеха. Рано или поздно страх и честолюбие перекроют узкий канал, открывшийся в вашем сознании; вы услышите глас долга, услышите зов Пентагона, услышите, как вас призывают сила и слава, власть и закон, а также сам Янки-Дудл. Вы… Слушайте, вы хоть и черный и для боевого офицера вполне вменяемый парень, но все равно вы винтик в огромной машине патриархального прогресса, и птицы у вас на погонах хищные. И вам, полковник, все равно придется плясать под дудку тех, кто вас нанял, так что да будут боги, в том числе и боги деревьев, милостивы к вашей несчастной сестре.
Хотя Дерн произнес свою страстную речь, не повышая голоса, это его, человека сдержанного, утомило, и он, устало вздохнув, вновь открыл Библию – словно добровольно отправился в знакомую наизусть палату психлечебницы. Полковник Томас, не глядя на него, встал и направился на свое прежнее место.
* * *

Мадам Пхом (молодая мадам Пхом, внучка старого канатоходца) и Лиза Ко выросли вместе. Будучи лучшими подругами, при встрече они всегда обнимались-целовались, и эпизод с Бардо Боппи-Бип, после которого Лиза взглянула на подобные нежности по-новому, лишь слегка повлиял на ее реакцию.
– Пхомми, дорогая! Что ты здесь делаешь?
– Да вот зашла проверить оборудование, на котором мы будем в этом сезоне работать. А ты-то здесь как очутилась, любовь моя? И почему так странно разговариваешь?
– У меня зуб болит. Наверное, нерв воспалился. Завтра пойду к зубному. Но уже в Бангкоке.
– И правильно. Тайские дантисты куда лучше. Ой, как бы мне хотелось отправиться с тобой в Бангкок. Вот бы погуляли! Но мне надо через пару дней возвращаться в Фань-Нань-Нань.
Как только мадам Пхом сообщила о своих планах, в том отсеке Лизиного мозга, где в кромешной тьме играли в пинг-понг братья-близнецы по фамилии Дилемма, зажглась лампочка. И она тут же поняла, каким будет ее следующий шаг.
– Пхомми, ты мне очень поможешь, если отвезешь в Фань-Нань-Нань мое письмо. Точнее, два письма. Сделаешь?
Мадам Пхом с радостью согласилась, и Лиза, извинившись, отправилась искать ручку с бумагой и уединенное местечко.
– Не торопись, – сказала ей подруга. (На самом деле она сказала это по-лаосски, употребив несколько иное выражение.) – Я должна проверить, что там натворил художник по свету. Мне иногда кажется, что администрация нарочно хочет нас, гимнастов, ослепить, чтобы подарить кровожадной толпе острые ощущения.
Лиза устроилась в кабинете инспектора манежа и так долго сидела, прижав указательный палец левой руки к своему кривоватому носу, что он даже обрел на некоторое время симметричность. За время, пока Лиза писала две короткие эпистолы, голливудский адвокат успел бы составить первый вариант брачного контракта. Но письма хоть и были короткими, тем не менее, когда Лиза наконец управилась (заклеивая конверты, она их лизала, и припухлость на нёбе ей мешала), над ними стояла такая густая атмосфера окончательности, что ее можно было вилкой подцепить.
В Когнито нету известии – уже хорошо,
Адресов и с картой не сыскать.
Начальница почты, дама пик,
Почтальонов отправила в жмурки играть.
* * *

Хотя полковник Томас и получил от надежных источников информацию, что гостиница «Зеленый паук» – место, где ненужных вопросов не задают, заметив, что портье узнал Дерна Фоли, он мрачно нахмурился. И следующие тридцать шесть часов, пока ждал, когда же неуловимый посредник ответит на его звонок, хмурился все чаще и все мрачнее.
У Томаса и сержанта Кентербери были смежные комнаты. Дерна поместили с Кентербери, приковав наручниками к водопроводной трубе. Дверь между комнатами была открыта, и Дерн с сержантом наблюдали, как Томас ходит взад-вперед, взад-вперед, словно тигр в клетке. Он не то чтобы был встревожен, скорее расстроен и о чем-то непрерывно размышлял.
Когда наконец зазвонил, прервав астматический свист кондиционеров, телефон, все трое подскочили. Однако это оказался не посредник, а американский бизнесмен, иногда подрабатывавший информатором, тот самый, кто, не зная подробностей, отрекомендовал своему старинному приятелю Томасу посредника как человека знающего, осторожного и опытного.
– Извини, Пэтт. Ничего не выходит. Едва он узнал, кто твой напарник, сразу дал задний ход.
– Хочешь сказать, он нашего святошу Мэйфлауэра не уважает? Отличный знак. Мне этот тип уже нравится. Ты меня с ним все-таки свяжи. Я за три минуты его на этот счет успокою. Просто договорись о встрече.
– Не могу. Он уехал. Отправился с одной из своих жен куда-то на юг.
– С одной из? А сколько их у парнишки?
– По-моему, две.
– Всего-то? Какая жалость. Тайские дамочки чудо как хороши. А я и не знал, что у них тут полигамия.
– Никакой полигамии. Одна жена европейка, другая – американка.
– Шутишь!
– Я так слышал. Причем они и не мормоны. Странные нынче времена, Пэтт. Двадцать первый век. Хрен знает что творится. Ты, видать, давно из своего кабинета не выходил.
– Тут ты прав, дружище. Стопроцентно прав. И у меня зреет намерение пойти прогуляться по Бангкоку, понять, что здесь к чему. А ты, прошу тебя, отыщи мне двоеженца. Отыщи, прижми к стенке, объясни ему, что я – камень в желчном пузыре Мэйфлауэра, и если он поддастся, звякни мне на спутниковый. Спасибо, друг.
Через час полковник, сержант и пропавший без вести – все трое в одинаковых брюках хаки и синих футболках – направлялись к Патпонгу. Наручники (на которые в «Зеленом пауке» никак не прореагировали) были сняты, и Томас с Кентербери шли, крепко держа Дерна под руки, хотя вел их он. В толпе идти троим в ряд было трудно, поэтому то и дело один из стражей оказывался либо впереди, либо позади пленника и другого стража. Так они и вошли в Патпонг.
И вдруг их оглоушил страшный рев – это со всех сторон выли эскадрильи музыкальных автоматов. Тяжелый тропический воздух источал ласковые улыбки и призывные речи. Отовсюду неслись дурманящие запахи: благовония, кокосовые коктейли, шипящее масло, жгучие специи, сладковатый запашок марихуаны и нежные девичьи ароматы – у кого духов, у кого природные. У американцев кровь забурлила, как газированная, – перед ними предстала дикая и таинственная красота, почти такая же древняя, как сама природа. Они словно листали оживший мужской журнал, изданный в Гоморре племянницами-нимфоманками Вавилонской блудницы. Страницы были жирными и дымящимися, и у «читателей» пересохло во рту.
Они держали путь в ближайший бар, и тут дорогу им преградил старичок в засаленном костюме. Несмотря на весьма сомнительный вид, старичок держался с таким достоинством, что просто отпихнуть его было невозможно. Полковник Томас шел впереди, поэтому старичок обратился к нему.
– Эй, мистер, – воскликнул он. – Хотите смотреть, как девушка трахается с тануки?
– Чего? – Томас ушам своим не верил.
Профессор вежливо повторил:
– Хотите смотреть, как девушка трахается с тануки?
Томас расхохотался.
– Слыхал, а? – обернулся он к Кентербери.
Но Кентербери не слыхал, поскольку отвлекся на двух обалденных малолетних шлюшек, одетых как воспитанницы католического приюта. Томас обернулся к Фоли. Но Фоли тоже не слыхал, поскольку Фоли рядом уже не было.
Фоли был метрах в ста от них, Фоли бежал со всех ног, несся сквозь толпу, подрезая, расталкивая, сбивая с ног прохожих, бежал великолепно, как лучший защитник университетской сборной, которым он некогда так мечтал стать. Сержант Кентербери, грязно выругавшись, кинулся за ним в погоню, однако Дерн бежал в самую гущу пат-понговского хаоса, в неразбериху лабиринта, знакомого ему, но не его преследователям, бежал вдохновенно, и Томас понимал, что сержанту, хоть он и моложе Дерна лет на двадцать, ни за что его не догнать. «Ушел, – подумал Томас. – Без вести пропавший пропал вторично».
Томас обернулся к Профессору. Тот стоял рядом – невозмутимый и непроницаемый.
– Хотите смотреть…
Полковник улыбнулся.
– Отведите меня туда, – сказал он – И назовите цену.
* * *

Вернувшись в Фань-Нань-Нань, мадам Пхом не застала там Дики Голдуайра. Дики с утра отправился в селение хмонг за рубинами, дабы поправить расстроившиеся финансы, и, хотя дело уже шло к вечеру, еще не вернулся. Поскольку ей еще нужно было сходить в виллу «Инкогнито» и обратно, а в темноте по проволоке не пройдешь, она положила письмо Лизы Ко поверх вещей Дики, которые он свалил в кучу посреди хижины, будто собрался в далекий путь. Мадам Пхом это удивило, но едва она поставила ногу на канат, как тут же выкинула из головы все мысли о Дики и Лизе и направила каждый эрг своей энергии на проволоку.
– Ходить не страхуясь – высшее наслаждение, – частенько напоминал ей папаша Пхом. – Ходить не сосредоточившись – самоубийство.
Соответственно она практически не обращала внимания на посторонние вещи – в том числе и на пролетевшую мимо кукушку, в клюве у которой было нечто, напоминавшее золотой волосок.
Слуга по имени Лан впустил ее на виллу, но дал знак молчать, поскольку Марс Альберт Стаблфилд читал лекцию. Лан шепнул мадам Пхом, что ей повезло – выступление только началось и она почти ничего не пропустила. Ответить гимнастка не успела – Лан уже пробрался в гостиную и присел на корточки возле хозяина.
Стаблфилд заметил мадам Пхом, кивнул ей, смочил горло холодным шампанским и начал снова:
– Как я уже говорил, многие из вас наверняка заметили длительное отсутствие мсье Фоли. Среди нас есть по крайней мере две молодые женщины, которые уже почувствовали недостаток внимания. – Стаблфилд улыбнулся, но указывать на упомянутых женщин не было необходимости – у обеих был достаточно злой, обиженный, взвинченный и раздраженный вид, и он продолжил: – Однако большинство из вас ни впрямую, ни косвенно не упоминали о том, что моего и вашего друга нет уже несколько недель. Обитателям виллы свойственна сдержанность – врожденная или благоприобретенная, – да и отсутствует Фоли не столь долго, чтобы встревожиться, однако я убежден: выяснись, что это продлится еще неизвестно сколько, ваше поведение не изменилось бы. И только благодаря тому, что вы, будучи жителями Азии, признаете и принимаете непостоянство материального мира, за который мы, люди Запада, цепляемся зубами и ногтями. Вот так-то…
На Стаблфилде был его любимый лиловый шелковый костюм. Он был босиком и с голой грудью, так что тигр предстал во всем великолепии. Во время утреннего туалета, когда Стаблфилд, как всегда, принял ванну и умастил себя маслами, сожительницы вплели ему в бороду свежие цветы (возможно, дикие хризантемы – по сезону). «Девочки его, конечно, почитают, – подумала мадам Пхом, – но все равно относятся как к игрушке». Пытаясь привлечь его внимание, она помахала письмом, но он готовился развить основную тему и прерываться не хотел. – Нам, людям западной цивилизации, необходимо нечто несомненное, объяснимое и абсолютное. Собственно говоря, «Абсолют» – один из эвфемизмов нашего одинокого монобога. И как ни забавно, но это очень подходящее слово. Бог абсолютен. Он – абсолютная тайна, абсолютная двусмысленность, абсолютная неопределенность. Ха-ха-ха.
В нашем мире, созданном Богом (или же Матерью Природой), господствуют случай и новизна, что делает все рассуждения о стабильности абсурдными. Парадоксально, что, когда мы решаем принять в себя неопределенность, когда начинаем ее пестовать и лелеять, только тогда мы ощущаем внутри присутствие Абсолюта. Тот, кто не принимает неопределенности, не принимает Бога.
Разглагольствования Стаблфилда оказывали гипнотическое воздействие, и хотя мадам Пхом мало что понимала, она бы с удовольствием прослушала все до конца. Более того, она бы осталась после лекции на ужин (с кухни уже доносились соблазнительные ароматы). Но, увы, солнце должно было вот-вот зайти, и ей следовало торопиться. Она снова помахала письмом, но Стаблфилд на нее и не взглянул, а, отклонившись от курса, пустился рассуждать о патологически искореженном эго американских патриотов, об их неумении извлекать уроки из истории и принимать неизбежность перемен.
– Эти маниакально самодовольные психи убедили себя, что не было и не будет страны сильнее Соединенных Штатов. Они забыли, что гибли и куда более могущественные империи, что Америка существует всего двести двадцать пять лет, и не хотят ни на секунду допустить, что, возможно, за следующие двести двадцать пять лет она исчезнет. А небоскребы, которые для всех присутствующих являются наглядными символами Америки, ее богатства и силы, могут – по причине природного катаклизма или по воле человека – рухнуть в одночасье. Многие американцы-христиане, противореча сами себе, настаивают на том, что Америка была, есть и будет, и тут же утверждают, что верят в скорый конец света. Таким образом они попадают в ловушку абсурда, но не осознают этого и потому урока извлечь не могут. – Он вздохнул. – Должен признаться, я почти тоскую по их параноидальному бреду. Да-да, почти тоскую. Это отменная трагикомедия. Завораживает как удав кролика.
Этих слов, как и тех, что за ними последовали (уж не готовил ли лектор слушателей к своему неминуемому уходу?), мадам Пхом уже не услышала, поскольку, просунув в конце концов письмо Лизы Ко под дверь кабинета Стаблфилда, тихонько покинула виллу. Перебравшись по канату через ущелье – это должно было уже стать привычным делом, но переход всегда и пугал, и возбуждал, – она отправилась домой, где, утомленная долгой дорогой из Вьентьяна, тут же легла. Когда Марс Стаблфилд и Дики Голдуайр обнаружили и прочитали свои письма, она уже давно спала, и снились ей, как ни странно, птицы и сверкающие волоски.
* * *

Мой драгоценный! Наставник, друг, возлюбленный, мой «отец»! Я уже давно тебе говорила, что’этот день близок, и вот он настал.
Так начиналось письмо Лизы Стаблфилду. Далее речь шла о том, что ключи к ее будущему были спрятаны в прошлом ее матери, бабки и прабабки. Лиза писала:
И вот скоро семейная тайна раскроется, я наконец узнаю, чем я отмечена, почему отличаюсь от остальных женщин. Может, это окажется какая-нибудь мелочь, ерунда, сплошное разочарование. Однако пока ситуация у меня во рту все усложняется, и я трепещу от страха, опасаясь узнать что-то на редкость странное, что невозможно будет ни объяснить, ни вынести. Да, конечно, оно есть оно, и я есть оно, но его «есть» и мое «оно» выходят за пределы понятий «есть» и «оно». Тем не менее одновременно (а я помню, как ты ценишь парадокс) меня переполняет неземная радость!
У меня есть ощущение, предчувствие, что то, что делает меня особенной, вообще-то имеется у всех людей. Но только у женщин нашего рода это проявилось столь удивительным образом. Что я есть? Отголосок прошлого? Живое эхо древних правремен? Или же глашатай (заблаговременное предупреждение) времени, которое еще не настало? Или я и вправду придаю преувеличенное значение физиологической особенности, унаследованной мною от двух или трех поколений глупых, суеверных женщин без роду без племени, подвинутых на дзене? Надеюсь, что когда-нибудь смогу ответить тебе на эти вопросы, мой любимый, хотя в данный момент не верится, что мы когда-нибудь встретимся снова.
Далее Лиза сообщала о своей беременности:
Хочешь верь, хочешь нет, но и об этом я была предупреждена. Я не могу сказать тебе, кто отец. Не то что не хочу – не могу. Я собиралась родить в доме Дики, будучи его женой, а когда настанет пора мне уйти (на встречу с судьбой – ты уж извини за напыщенное выражение), оставить ребенка на попечение Дики, потому что из него наверняка получился бы замечательный отец. Но арест Дерна спутал мне все карты. Теперь Дики, да и тебе тоже, по-видимому, придется бежать, и вас, наверное, будут преследовать. Мне очень не хотелось бы, чтобы моя доченька жила в бегах, чтобы ее прятали в большом городе. Я убеждена, что она должна жить как можно ближе к тому, что осталось от естественного мира. А если Дики поймают и посадят в тюрьму, тогда что?
О беременности и о том, что мне нужно уехать, я написала и Дики. Конечно, для него это будет ударом. Тебе онтак же дорог, как и мне, и ты должен помочь ему – не понять, нет, потому что понять он не сможет, а принять. У Дики есть способность радоваться всем сердцем, и его радость – легкая, не столь сложная, как твоя напористая joie de vivre.37 Пообещай мне, что ты поможешь ему ее сохранить, не дашь впасть в отчаяние. Такова моя прощальная просьба.
Далее она с нежностью вспоминала о времени, проведенном с ним, и слова так изящно шли одно за другим, словно кто-нибудь из Пхомов вышагивал по канату, отделяющему духовное от эротического. Завершалось письмо так:
Те замечательные вещи, которым ты меня научил (за исключением замечательного сам знаешь чего), кому-то могут показаться отрицающими мудрость, полученную мной от предков, но я благодарна тебе за твои уроки. К незнанию может прийти лишь тот, у кого есть знание. Чем ярче сияет знание, тем покойнее тишина конечного незнания. Так, опрокинутый чан, некогда наполненный до краев, кажется куда более пустым, чем чан, в котором молока никогда и не было. Спасибо, что наполнил мое ведерко.
* * *

Помещение – ни театром, ни клубом его назвать нельзя, уж слишком оно было тесным, – располагалось над баром, вела туда шаткая плохо освещенная лестница. Сам бар был из разряда сомнительных, куда захаживают лишь сутенеры да рикши. В театре же (все-таки назовем его так, ибо там имелся крохотный бамбуковый помост, выполнявший роль сцены) присутствовал налет некоторой изысканности, поскольку все, что только можно, было задрапировано кроваво-красным шелком. В зале стояла дюжина столиков с железными стульями, и это создавало атмосферу (усугубленную отсутствием кондиционеров и вентиляторов) кафе-мороженого на главной улице ада.
На сцене стояла клетка, накрытая чем-то вроде льняной скатерти. Справа от клетки лежал замызганный матрац, а рядом сидела на стуле простоватого вида пухленькая тайка в свободном халатике. Она сидела спокойно, прикрыв глаза, а в клетке что-то непрерывно шевелилось, оттуда доносилось урчание и хрюканье, словно ее обитателю не терпелось употребить то… то, что было ему обещано.
Полковник Томас и сержант Кентербери уселись подальше от сцены. Сержант был возбужден – видать, переживал, что упустил Дерна Фоли, – но полковник, похоже, выбросил это из головы. Если его что и огорчало, так это цена здешнего пива.
Большинство столиков было занято японцами в деловых костюмах. Они пили отвратительное тайское виски, болтали, хихикали и непрерывно щелкали фотоаппаратами. Исключение составлял лишь соседний с американцами столик. Там сидела дама азиатской внешности в нефритово-зеленом платье с высоким воротником. Она сидела одна, погруженная в собственные мысли, и пила «колу». Только глаза у нее странно блестели. Полковник Томас уставился на нее.
– Видишь женщину, – шепнул он Кентербери, – за соседним столиком?
– Да, сэр.
– Она из цирка, что выступал в Сан-Франциско. В представлениях она не участвовала, но я видел ее по телевизору, в рекламе. Это ее был номер с тануки, тот, который испоганила пьяная в стельку клоунесса. Ставлю причитающуюся мне пенсию, это она. – Томас не дослужился бы в разведке до такого высокого чина, если бы не был наблюдательным. – Смотри, на ней черные сапоги. Может, она набирает команду для нового номера. Ну и ну!
Томас, нимало не смущаясь, наклонился к женщине и собрался вступить с ней в беседу. Но не успел он открыть рот, как случились две вещи: убавили свет, что означало начало представления, и у Томаса в кармане зазвонил спутниковый телефон.
Томас чуть было его не отключил. С клетки убрали покрывало, девушка снимала халат, а женщина, к которой он намеревался обратиться, улыбнулась ему. Вот ведь дурацкое стечение обстоятельств. Вот она, ирония судьбы. Но в конце концов в Томасе возобладало пошатнувшееся в последнее время чувство долга.
– Слушаю!
Окажись это Мэйфлауэр, он бы дьявольски разозлился.
– Полковник Томас? Сэр, вы слышали новости? – раздался дрожащий голос лейтенанта Дженкса.
– Какие такие новости?
До этого мгновения Кентербери бы поклялся причитающейся ему пенсией, что черный человек побледнеть не может.
– Вставайте, сержант, – резко бросил Томас. – Мы уходим.
Сержант вскочил и с надеждой спросил:
– Фоли?
– Да пошел он к черту! Какие-то гады протаранили в Нью-Йорке небоскреб. Террористы. Полный кошмар!
Когда они мчались вниз по лестнице, до них донеслись странные звуки вроде пла-бонга, пла-бонга. А барабанов на сцене, кажется, не было.
* * *

Служащие почтового отделения «Куин Энн» в Сиэтле утром во вторник никак не могли сосредоточиться. Но посетители не жаловались, поскольку сами были потрясены новостями. Радио в углу зала не умолкало. Слезы текли из глаз не одной Бутси Фоли, хотя у нее слез, пожалуй, было больше, чем у остальных.
Но в обеденный перерыв Бутси не пошла вместе с коллегами в кафе, где по телевизору снова и снова показывали, как самолеты-смертники врезаются в башни-близнецы. Нет, она отправилась на поиски Пру, которая не отвечала на звонки по сотовому и сама не звонила.
К счастью, до Главной арены было всего несколько кварталов. Когда Бутси (на сей раз не обращавшая ни малейшего внимания на «восхитительные» краски осени) туда пришла, оказалось, что вечернее представление отменили. На манеже не было ни души, и Бутси подошла к кассе, где выстроилась очередь сдававших билеты. Кассирша ей сообщила, что, поскольку представление отменено, труппу отпустили, но в среду все вернутся – либо на прощальное выступление, либо собрать реквизит.
Поскольку за пятнадцать лет Бутси не пропустила по болезни ни дня, начальник к просьбе отпустить ее домой отнесся с пониманием. Она взяла такси и, увидев у дома старенький серо-черный «хиндай» Пру, напоминавший походный котелок, одновременно обрадовалась и встревожилась. У двери Бутси остановилась – ее удивило, что не слышно телевизора.
– Боже ты мой, – пробормотала она.
Открыв дверь, она снова воскликнула: «Боже ты мой!» Это было «Боже ты мой» в квадрате, «Боже ты мой» в кубе, «Боже ты мой» в тринадцатой степени. На софе сидела растрепанная, с размазанной губной помадой Пру Фоли и обнималась с клоуном.
* * *

Из Дики словно выпустили воздух. Он не мог дышать. Он даже опустился на колени. Письмо выпало из рук.
Да, конечно, это было очень теплое письмо, нежное и ласковое, но по сути это был отказ, а такой отказ – слишком горькая пилюля, которую не подсластить и всей патокой африканского континента. Дики был поражен, Дики был обижен. Дики был раздавлен утратой. И, наконец, он был зол.
Он поднял письмо с пола и заметался по комнате. Лиза Ко так легко не отделается! Ей придется объясниться. Если это его ребенок, как она смеет его забирать? А если это не его ребенок, как она посмела его зачать? Неужели она думает, что после стольких лет можно вот так подбросить ему в хижину письмо и… Где же она? А, все ясно! Есть только одно место, где она может быть!
Дики был в маловменяемом состоянии, поэтому выскочил из дому, не спрятав сокровище, полученное им днем. Забрав у вдовы из селения хмонг пяток совсем мелких и неказистых рубинов, Дики уже собирался с ней распрощаться, но тут она, испуганно оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, вытащила из кармана сине-красный камень неслыханного размера и чистоты. Он поверить не мог, что она отдаст этот рубин ему – такую редкость положено было сдавать деревенским старейшинам, и при обычных обстоятельствах Дики ни за что бы его не принял. Как не сделал бы того, чего она ожидала от него в награду. Но данные обстоятельства вряд ли можно было считать обычными. Преодолеть стыд и отвращение он смог, напомнив себе про мисс Джинджер Свити и про то, каким унижениям постоянно подвергается эта чудесная девушка ради того, чтобы иметь возможность самой вершить свою судьбу.
В конце концов огромный рубин вернул Дики бодрость духа. Его доля от продажи позволила бы ему, а впоследствии и Лизе Ко, уехать далеко-далеко. Но теперь он ушел, бросив сокровище на столе, словно это был огрызок перца чили (или же осколок его собственного сердца).
Ему был необходим канатоходец. Увы, в доме мадам Пхом было темно и тихо.
Он помчался в дом ее кузенов. Те сидели ужинали, предложили и ему к ним присоединиться.
– Очень хороший там маак хунг.
Когда он сказал, что ему нужно на виллу «Инкогнито», они только засмеялись и напомнили ему, что уже вечер.
– В темноте по проволоке никто не ходит. Даже призрак папаши Пхома. – И снова засмеялись.
Конечно же, Дики прежде всего необходимо было успокоиться. Его уже однажды отвергли (помните Шарлин?), да он не был настолько хрупкой или зацикленной на себе натурой, чтобы мариновать себя в формалине затяжной депрессии. Но зеленый червь уже обвил ствол его мозга, и Дики не хотел тихо ждать, пока тот его ужалит. Ему не терпелось действовать, пускай действие будет поспешным, никчемным и ошибочным. Да, из школы кошмаров ему удалось сбежать, но в списках Купидоновой Академии Бессмысленной Мелодрамы его имя числилось до сих пор.
Возле ущелья было темно, начала подниматься луна – бледная и осунувшаяся, как лицо наркомана, но Дики не нужны были ни лампа, ни фонарик. Его глаза светились, как у лемура или у какого другого животного рода полуобезьян. Он встал на помост и смерил взглядом всю длину троса, отделявшего его от виллы «Инкогнито», где горели огни и где скорее всего происходило то, о чем он изо всех сил старался не думать.
Он простоял так минут десять, пытаясь себя отговорить, напоминал себе, что было, когда он последний, точнее, единственный раз перебирался по канату. Хотя человеческие особи по сути своей трусливы и под маской цивилизованности и образованности остаются такими же трусливыми, какими были, обитая в джунглях и пещерах, есть чувства, способные превратить черный пот страха в розовый лимонад. Не то чтобы у Дики не похолодело в животе, нет, он был вполне испуган, но его страх, равно как и его рассудок, получив меньшинство голосов, были сняты с повестки дня. Кроме того, его ведь всегда тянуло… не к высотам – к падению.
* * *

Он обхватил трос сначала правой ладонью, затем левой. Сталь была на ощупь столь же холодной и твердой, сколь жаркими и мятущимися были его мысли. Трос хоть и висел над почти бездонной пропастью, в нем было что-то основательное. Схватившись за него, Дики сразу же сосредоточился, собрался, успокоился. И уже не колебался ни секунды. Нет, наоборот: не успели его ноги оказаться рядом с помостом, там, где стояла некогда маленькая Ко Ко, – а в следующее мгновение они уже висели в воздухе.
И, перебирая руками, он отправился в путь. Над ущельем было довольно прохладно, тихо и покойно. Дики не помнил, когда он был вот так – один. Именно что не в одиночестве, а один, как будто во всей Вселенной существовал единственный сгустокжизни – он сам. Да, признаться, руки уже начали уставать, но он заметно продвинулся. Ночью передвигаться по канату куда проще. Первая рука пошла, потом вторая, и снова – первая.
И тут из тиковых зарослей наконец вылезла луна. Ее лучи накрыли его как сетью. В лунной паутине он казался себе огромным серебристым насекомым. «Господи, – подумал он (а об этом он уже сколько лет не думал), – видели бы меня сейчас каролинские ребятки!»
Трос стал провисать, и Дики понял, что приближается к середине. Но провисал он больше, чем раньше, а еще и трясся. Наверное, потому, что Дики за эти годы прибавил пару фунтов. Но не за счет мышечной массы – плечи заныли всерьез.
А трос провисал еще больше. И заколыхался так сильно, что очень трудно стало держаться. В Дики, как газировка в сифоне, поднялась паника. Он услышал шум – словно кто-то ругался и смеялся. Причем совсем рядом. Вытянув шею, Дики посмотрел вперед и в нескольких ярдах от себя увидел очертания человеческой фигуры. По спине побежали мурашки: Дики понял, что на канате он не один.
* * *

– Ба! Неужто это лейтенант Голдуайр?
– Стаблфилд? Да какого…
– Слушай, с такими встречами надо кончать.
– Стаблфилд! Что ты тут делаешь?
– Дышу свежим воздухом, мальчик мой, дышу свежим воздухом. О-о-о… И воздух осени свеж и прян. – Он действительно дышал свежим воздухом, причем с трудом. – А в тиши ночных часов / На крылах летучей мыши/ С каждым взмахом мчусь все выше.38 – Цитата из Шекспира прерывалась присвистами и вздохами.
– Какого хрена ты сюда поперся? – В голосе Дики сквозило отчаяние, руки дико болели.
– Тебя решил навестить (вздох). Фоли оставил вертолет в Таиланде. Знал ведь я, что нужно съездить его забрать. Дьявол! Староват я для этого. (Присвист.) Гимнастика – не мое призвание. Фигура неподходящая.
– А Лиза? Лиза где?
Стаблфилд застонал.
– Лиза? Одно знаю: она не висит в семистах пятидесяти футах над землей. – И он снова застонал. – Про Лизу ничего не знаю. Мадам Пхом (вздох) оставила мне ее письмо. Я так понимаю, она и тебе написала. Я решил, ты расстроишься. Отправился тебя подбодрить. Дьявол! Плечи просто отваливаются.
Дики не знал, что и думать.
– Так Лизы вообще здесь не было? Ну, теперь все понятно. А ты решил меня утешить.
– Я – твоя официально назначенная Синяя Птица. – Стаблфилд, прерывисто дыша, затянул, сюсюкая, песенку: – Если ты счастлив и знаешь это, хлопни в ладоши, раз-два. – Он задумчиво взглянул на провисший канат. – Но, по зрелому размышлению…
– Стаб, ты спятил!
– Нет, это ты спятил. А я должен тебя вразумить.
– Слушай, нам надо отсюда выбираться. Отправляйся-ка в обратный путь. – Двуглавая и треглавая мышцы Дики уже дымились, а дельтовидная опасно потрескивала.
– Уж не знаю, смогу ли…
– Возвращайся назад. Это ближе. Я за тобой! Давай!
Дики продвинулся вперед, но Стаблфилд не шелохнулся. Они были уже совсем рядом.
– Ты (стон) встал у меня на пути, Голдуайр. У тебя уважения к личности не больше, чем у женщин, с которыми я живу.
Совсем рядом прошмыгнула стайка летучих мышей, чей писк и визг звучал как минималистская музыка к спектаклю про двух мужчин, висящих бок о бок на канате. Если бы на спине летучей мыши действительно сидела фея, она бы решила, что эти две освещенные луной фигуры – часть силуэта какого-то далекого города.
– Ну двигайся же, черт тебя подери!
– Ладно-ладно… Голдуайр, ты вынуждаешь меня отступить? Ты что, забыл (вздох), что я из тех (вздох), кто идет только вперед?
Медленно, с трудом они продвигались к платформе на обрыве. Несмотря на серьезность ситуации, Дики не сдержался и крикнул:
– А что насчет ребенка?
– Ребенка (вздох)?
– Кто отец?
Стаблфилд так резко остановился, что Дики чуть на него не налетел.
– Это не наше дело, – бросил он раздраженно. – Не наше дело, Голдуайр. У женщин свои тайны. Это надо уважать. – Голос его слабел. – Наша Лиза… больна неземной болезнью… Ты что, не догадывался? Лиза имеет дело с могущественными силами (выдох). С силами, вызывающими благоговение и почтение. А мы с тобой имеем дело разве что с правительством. – Он фыркнул, и правая рука соскользнула с троса. Его роскошное, облаченное в лиловый костюм тело осталось висеть на одной левой.
– Стаб, держись! О господи! Хватай канат! – Дики понимал, насколько это трудно: у него самого пальцы начали неметь. – Хватай его, Стаб! Хватай, умоляю! Ну же! – Он почти рыдал. – Прошу тебя!
– Меня… этот способ передвижения… разочаровал. – Стаблфилд раскачивался все сильнее. – Теряешь… собственное… достоинство. Пожалуй, я… выберу… другой. – Он крикнул нечто вроде: «Пусть гадают!»
И исчез.
Именно что исчез. Дики не видел, чтобы он падал. Просто Стаблфилд был, и вдруг его не стало. Ноги Дики так отчетливо ощущали пустоту внизу, словно он стоял на груде острых камней. А из глубин бездонной пустоты не донеслось ни крика, ни всплеска, ни стука, ни рокота прощальной отрыжки – ничего, что обозначило бы завершение. Слышны были только писк летучей мыши, кукушкино ку-ку и призывный гул забвения.
* * *

Последователи Карла Юнга утверждают, что совпадений не существует. Кроме того, среди наших знакомых есть такие, кто пытается нас убедить, что и ошибки быть не может, а следовательно, надо сделать вывод – не может быть и счастливого случая. Кто скажет наверняка, по чистой случайности или по подсказке подсознания полковник Пэтт Томас очутился 15 сентября в храме Чинго-до в Токио? Чинго-до – храм, посвященный тануки, и Томас точно отправился туда не специально.
Узнав о террористических актах, полковник тут же связался по телефону с командующим разведкой военно-воздушных сил. Томасу и сержанту Кентербери было приказано немедленно отправляться в посольство США в Токио и оставаться там для выполнения спецзаданий в этом регионе. В конце их краткой беседы полковник Томас сообщил, что дезертир Дерн Фоли был «нейтрализован» и больше хлопот с ним не будет. (Он скрестил на счастье пальцы.)
– Ну и хорошо, – прорычал полковник, и вопрос был закрыт. И пусть Мэйфлауэр Кэбот Фицджеральд что хочет, то и думает, хотя у этого кретина наверняка сейчас на уме проблемы посерьезнее, чем осточертевшие всем «без вести пропавшие». Вот оно: нет худа без добра.
В Токио полковник встретил своего старинного приятеля. Билл Леворк, бывший офицер разведки, служил теперь в посольстве, в отделе связей с общественностью. В субботу днем Леворк предложил показать полковнику город, и поскольку приказов от начальства не поступало и дел не было никаких, тот согласился. Томас не был в Токио лет двадцать и составил список мест, которые хотел посетить. Среди них значился и храм, но не Чинго-до. Леворк храмы знал плохо и привез друга в Чинго-до по ошибке. (По ошибке ли?)
Точнее сказать, Леворк привез его в Сенсо-дзи, огромный буддистский комплекс в Асакусе, квартале Токио, который вместе с соседним Иосиварой стал для Токио тем же, чем стал для Бангкока Патпонг. Храм Чинго-до находится совсем рядом с Сенсо-дзи, на торговой улочке сразу же за храмом, где продается все, от туристических сувениров до настоящего антиквариата, но на роскошный Сенсо-дзи он похож мало. (Пятиэтажная пагода Сенсо-дзи окружена садами, а вход в Чинго-до – рядом с обувным магазином.).
Билл Леворк был крайне озадачен.
– Нет, – сказал он, – это вроде не то. – Он остановился прочитать табличку на выкрашенных красным воротах, после чего сообщил Томасу, что в 1872 году Совет попечителей Чинго-до посвятил этот храм обожествленному животному – «енотовидной собаке». Эти зверьки прежде обитали в больших количествах на территории Сенсо-дзи, и считалось, что они отпугивают разбойников и предотвращают пожары. – Просто какая-то помесь медвежонка Смоуки39 с сержантом Макдаффом, – презрительно усмехнулся Леворк и собрался уже идти дальше. – Твой храм, наверное, где-то поблизости.
– Погоди-ка, – сказал Томас. – Пойдем-ка засвидетельствуем свое почтение. Если это сработает, может, прекратить страховать дом? Страховые взносы на случай кражи и пожара меня по миру пустят. – Несмотря на недавние трагические события, полковник пребывал в бодром настроении. Возможно, с нетерпением ждал нового задания, или же это было как-то связано с запиской, лежавшей у него в кармане: вернувшись поздно ночью 11 сентября в гостиницу «Зеленый паук», он обнаружил под дверью листок с названием и адресом клиники на Филиппинах, где страдания его смертельно больной сестры можно было облегчить при помощи героина. И подпись: «Обнимающий деревья».
Американцы вошли в ворота, купили в кассе билеты, прошли между двумя довольно большими каменными фонарями и приблизились к храму. В нем не было ничего примечательного, если не считать двух глиняных статуй забавных зверьков, стоявших на задних лапах справа от входа. Фигурки были футов пяти высотой, выкрашенные черным, с круглыми белыми животиками и белыми кругами вокруг явно безумных глазок. Изображения были стилизованные, и до полковника Томаса дошло, кто это такие, только когда Леворк сказал:
– А, я понял! Эти «енотовидные собаки» и есть легендарные японские барсуки, как их там… кажется, тануки.
Не успел Леворк договорить, как Томас увидел ее. Зеленое платье с высоким воротником, черные замшевые сапоги, очаровательное, хоть и слегка асимметричное лицо и блеск в глазах, придававший лицу игривое и чуточку пугающее выражение. Она опускала пятийеновые монетки в ящик для пожертвований. Не сказав приятелю ни слова, Томас направился к ней.
Она ответила на его приветствие с ледяной вежливостью. Но, присмотревшись повнимательнее, просияла.
– Это вы! Бангкок! Да, помню. Вы все время искать тануки, да?
– Чего? Я? – Он взглянул на статуи. И засмеялся. – Нет-нет. Это просто совпадение.
– Я так не думать. Я думать – как сказать? – вы искать тануки. Фанат тануки. Вы тайком поклоняться тануки.
– Да ну что вы! Я про тануки ничегошеньки не знаю. Я искал другой храм, совсем другой. Мой приятель думал, это где-то поблизости. – Когда он видел ее в Бангкоке, она сидела за столом, и он только сейчас заметил, что она месяце на седьмом беременности. Кивнув на ее живот, он сказал: – Думаю, вы наверняка знаете, где этот храм.
– Я? Почему вы так думать?
Томас объяснил, что в Токио есть храм, он только названия не помнит, куда беременные женщины ходят молиться о здоровье будущих детей, а бездетные молятся о том, чтобы забеременеть. Храм, специализирующийся на родовспоможении и лечении бесплодия.
– Я не знать такое место. Я недавно в Токио. – Она посмотрела на него с любопытством. – Почему вы его искать?
По причинам, которые он и сам не мог объяснить, полковник в последнее время стал отвечать наличные вопросы откровенно, что людям его профессии не свойственно.
– Понимаете, у нас с женой нет детей. Мне сорок пять, ей тридцать восемь, и время-то уходит. Жена увидела по телевизору передачу про этот токийский храм, где лечат бесплодие, ну а как узнала, что я здесь буду, пристала ко мне, велела сходить – мало ли что. Вроде как в шутку это говорила, но она родом из Луизианы, а они там все на вуду помешаны. – Томас взглянул на статуи и заметил, что у одной – огромная мошонка. – Эти зверьки, думаю, нам вряд ли помогут.
Лиза улыбнулась и покачала головой.
– Нет, они не помочь. Это храм хороший, а все равно – идиотское место.
– Да? И почему же? Что в нем такого идиотского?
– Японцы думать, Тануки их беречь от воров, а Тануки сам главный вор. Тануки всегда воровать еда, воровать сакэ, воровать женщины.
«Есть у меня такие дружки», – подумал Томас. А вслух сказал:
– У нас есть поговорка: «Вора только вор поймает». И органы, которые у нас в Штатах называются правоохранительными, действуют, руководствуясь именно этим принципом. Так что, может, для тануки охрана – самое подходящее занятие.
Лиза посмотрела на часы.
– Я теперь идти в другое место Тануки. Лучше. Вы любить Тануки, вы его тайный фанат, вы идти со мной, я показать. Самый хороший храм Тануки. Первый сорт. Будете смотреть?
Томас поманил пальцем Леворка, который из вежливости держался на расстоянии.
– Билл! Иди сюда! Я хочу познакомить тебя с мадам Ко. Она приглашает нас осмотреть главную обитель тануки. – Он обернулся к Лизе. – Это ведь не то, что шоу в Бангкоке?
Поклон Леворка мог бы быть заметен только японскому глазу. Мадам Ко, густо покрасневшая при упоминании о бангкокском шоу, ответила на приветствие.
– Еще тануки? – спросил Леворк. – На кой они нам сдались?
– Я фанат тануки, – подмигнул ему полковник. – Последователь тайного культа. – Он кинул монетку в ящик для пожертвований, и они втроем, весело болтая, отправились на ближайшую железнодорожную станцию. Мужчины решили, что у Лизы нарушение речи (она говорила так, будто у нее во рту нарыв), но спросить не рискнули.
Храм, куда привела их Лиза, называется Янаги Мори. Как это ни странно, находится он в Акихабаре, одном из самых неприметных районов Токио, известном разве что магазинами с дешевой электроникой. Янаги Мори, огороженный забором из красного штакетника, выходит на узкую улочку с магазинами и ларьками. А за ним – набережная реки Канды, чьи зеленые воды, заключенные в бетонный желоб, текут по Токио точно так же, как протекает река Лос-Анджелес по городу с тем же названием: вот и еще одно доказательство несостоятельности человеческой фантазии.
Хотя территория храма оказалась не больше, чем, скажем, стоянка у пригородного «Макдоналдса», там повсюду были изображения Тануки – из камня, дерева, глины, железа и еще из невесть каких материалов. Некоторые вполне симпатичные, и американцы нашли, что атмосфера здесь приятная. Достаточно почтительная, но чуточку ироничная, видимо, чтобы почтение не переходило в набожное почитание.
Они походили, посмотрели статуи, и Томас, показав на здание чуть поодаль, сказал:
– Там, наверное, еще тануки.
– Нет, – ответила Лиза. – Это храм Кицунэ. Кицунэ – не то что Тануки. Кицунэ – это по-вашему… лис.
В Японии барсук и лис иметь особая сила, люди им поклоняться, но они не настоящие боги. Лис Кицунэ – посланник богов. Он ходить между мирами. Между другой мир и этот. Может пошутить, сделать скандал, но он много работать. Тануки никогда не работать. Он только веселиться. Есть, пить, танцевать, делать секс. Всегда весело.
– Понятно, – сказал полковник. – Так, может, пойдем к Кицунэ? Похоже, Братец Лис поважнее.
Лиза окинула его взглядом – с фуражки до кончиков ботинок. Глаза у нее светились – как внутренности сладкого перца, от которого отрезали кусочек. У ее улыбки собственного цвета не было, но она словно забирала цвет у всего вокруг.
– Да? – удивилась она. – Вы думать, веселье – не так важно? Веселье не так, как работа? А может, веселье лучше? Вы как думать?
– Меня легко переубедить, мадам Ко. И у вас это отлично получается. – И он прерывисто засмеялся.
– Полковник не полностью отвергает веселье, – вставил слово Леворк.
– Ой не полностью, – согласился Томас. – А когда я избавлюсь от этих птичек, – показал он на погоны, – то уж повеселюсь как следует. Через пять лет выхожу в отставку, – объяснил он Лизе.
– И что тогда делать?
– Мы купили отличный деревянный коттедж в Орегоне. В горах неподалеку от Грантс-Пасса. Куплю болотные сапоги, буду ловить форель и встречаться с друзьями – с теми, кто просто хочет поиграть со мной в покер и не желает обсуждать политику и текущие события. А еще буду сидеть на веранде, пить виски и беседовать с дятлами. А по настроению, может, черт возьми, когда и встану, обниму одно-другое дерево. – Незаметно для остальных он пощупал бумажку в кармане. – Правда, – вздохнул он, – поскольку тот храм мы так и не нашли, топота маленьких ножек в доме не будет.
Леворк только усмехнулся, а Лиза мысленно произнесла: «Не зарекайся!» Она, разумеется, подумала о тануки, которые обрели свободу как раз в районе Гранте-Пасс, но вдруг в голове забрезжила совсем другая мысль. Подойдя к одному из каменных тануки, Лиза сделала вид, что внимательно его рассматривает. Она так работала челюстями, будто жевала хрящик, но причиной тому были ее размышления, а также резко усилившаяся боль в нёбе. К мужчинам она присоединилась только через несколько минут. И вдруг резким движением схватила руку полковника и прижала к своему животу.
– Скоро, – сказала она, – я иметь дитя-сан. Я уехать. Не могу взять дитя. Может быть, я отдать дитя вы и ваша жена.
Томас потерял дар речи.
– Вы это серьезно? – спросил Леворк.
– Да, я серьезно. – Она еще сильнее сжала руку Томаса. – Вы думать сегодня, вы говорить жена. Завтра или день после завтра вы приходить этот храм. – Потом она показала на здание не больше хижины Дики: – Дом сторожа. Если я нету, вы оставить ответ сторож. О’кей? Если ответ «да», вы приезжать сюда через один год. – Она взглянула на часы. – Один год. Сентябрь пятнадцать. Когда дитя уже не сосать грудь. Если я нету, девочка в доме сторожа. Для вас. Ваше дитя. Извинить, документы нет.
Для человека со связями в министерстве обороны и ЦРУ вывезти из Японии ребенка без документов труда не составляет, но Томас был слишком потрясен предложением, чтобы думать о деталях. Одно он отчетливо понимал: говорит мадам Ко все хуже, но говорит совершенно искренне. В ответ он смог только пробормотать:
– Спасибо… Поверить не могу… Спасибо… Я вам сообщу. Мы это обдумаем и вам сообщим. Спасибо.
И в этот самый миг мадам Ко выпучила глаза, лицо ее перекосилось. Прикрыв рот ладонью, она согнулась пополам. Томас решил, что ее сейчас вырвет. Мужчины смущенно и озабоченно переглянулись. Лиза закашлялась и отвернулась. И стала вытаскивать что-то изо рта. Что-то яркое. Мягкое. И на удивление большое.
С минуту она рассматривала это «что-то», оказавшееся свежей хризантемой. На ней, как роса, блестела слюна. Лиза показала ее мужчинам. Улыбнулась сконфуженно, но не без гордости. А затем быстро ушла в сторожку.
– Вот те на! – воскликнул Леворк. – Это что за чертовщина?
– Ничего особенного, – махнул рукой полковник Томас, выводя приятеля из храма Тануки. – Мадам Ко – циркачка. Это был просто фокус.
ЭПИЛОГ I

Тела Стаблфилда так и не нашли. И решили, что его останки съел тигр. Однако, что странно, когда прочесывали ущелье, не отыскали ни косточек, ни лоскутка лилового костюма, ни остатков рюкзака, который был при нем (по-видимому, он намеревался переночевать у Дики).
Поисковая партия, состоявшая из Дики и пяти-шести рыдающих молодых женщин, обнаружила две вмятины в грязи – там, где незадолго до этого вышел из берегов ручей, – и, поскольку каждая была раза в два больше размера ступни человека, возникло предположение, что Стаблфилд приземлился на ноги, а поскольку попал в грязь, остался в живых. Подобные «чудеса» случаются. Например, однажды в Новой Зеландии у одного парашютиста не раскрылся парашют, но, так как он приземлился в илистый пруд с утками, обошлось даже без синяков.
Некоторые старейшины утверждали, что от тигров Стаблфилда защищала татуировка. Они уверяли, что Стаблфилд жив-здоров и обитает в какой-нибудь пещере с семейством тануки.
Были и другие слухи, более правдоподобные: их привезли в Фань-Нань-Нань циркачи-путешественники, которые уверяли, что Стаблфилд отправился в Гонконг, где у него был счет в банке, и там его видели, причем не раз. Рассказывали, что он поселился в гавани на роскошной джонке и пишет мемуары. Да, эта книга могла бы украсить не одну библиотеку. Наверное, называться она будет «Пусть гадают», и ее будут резко критиковать те, кто не может смириться с мыслью, что для человека чувство прекрасного является куда более подлинным и предпочтительным, нежели чувства религиозные или политические. Но пока такая автобиография не появилась, нельзя утверждать наверняка, что Марс Альберт Стаблфилд умер. Да здравствует Марс Альберт Стаблфилд!
* * *

Дерн В. Фоли совершил последний и крайне рискованный полет на разваливающемся «Умнике-2» и вновь поселился на вилле «Инкогнито».
Он распустил слуг, расплатившись с ними коврами и мебелью. Сожительницы, в том числе и самая любимая, были вознаграждены ценными предметами искусства и также отосланы прочь. В тот же день Дерн, взяв ножовку, перепилил растяжки троса со стороны виллы. А затем перепилил и сам трос. Когда он закончил, конец, болтавшийся у противоположной стороны ущелья, блестел в лучах полуденного солнца, как огромная сверкающая нитка лапши, свесившаяся через край миски.
Фоли внимательно перечитал каждый стих Библии бесчисленное количество раз, но, не найдя рационального подтверждения расхожего убеждения, что это «слово Господа», забросил священную книгу и сосредоточил свое внимание на флоре и фауне. И если вызывание «духов природы» оказалось бы в конце концов очередной пляской вокруг бездонной черной дыры духа, еще одной бескровной попыткой выжать сок из космической репы – что ж, останутся еще винный погреб и чанду.
А о том, какую особую, упоительную радость он испытывал потому, что в очередной раз избежал капкана властей, и говорить не приходится.
* * *

Раз уж речь зашла о властях, сообщаем, что полковник Пэтт Томас получил задание в Афганистане. Перед тем как отправиться в Карачи, он снова встретился с Лизой Ко в храме Тануки, где сообщил ей, что они с женой, проговорив час по телефону, решили принять ее предложение и удочерят ее дитя. Прежде они относились к подобным идеям с прохладцей, но это особый случай.
Естественно, возникли вопросы. Например, кто отец. Когда мадам Ко сказала, что на этот счет информации предоставить не может, полковник Томас только пожал плечами и списал это на половую распущенность, свойственную людям шоу-бизнеса.
На вопросы о том, где и как супруги смогут с ней связаться в течение года, Лиза отвечала так же уклончиво, но у Томаса создалось впечатление, что большую часть времени она намерена проводить в храме Янаги Мори, и связаться с ней можно будет через тамошнего сторожа.
А что касается того, где она намерена поселиться, когда Томасы заберут ребенка, то Лиза сказала, что ее привлекают леса в окрестностях некоего озера Бива. Чем она будет заниматься, она не могла или не хотела рассказывать, однако дала понять, что возвращаться не собирается. Никогда. Но передала Томасу запечатанный конверт для дочери, который той надлежит вскрыть, когда она достигнет половой зрелости. Поскольку это было единственное условие мадам Ко, полковник дал слово, что выполнит его, и они договорились окончательно. (Речь ее вдруг стала безукоризненной, и фокусов больше не было.)
Прежде чем покинуть Токио, Томас договорился кое о чем еще. Его жена должна была в ближайшее время сопроводить его сестру в некую клинику близ Нью-Дели, где та могла умереть спокойно и с достоинством, чего заслуживает каждое живое существо и ради чего Богом – или Матерью-Природой, если вам так больше нравится, – и был создан опийный мак.
* * *

Пру Фоли сбежала в Нью-Йорк с Бардо Боппи-Бип и вскоре стала продюсером на кабельном телевидении в шутовском шоу Бардо, рассчитанном на геев нынешних, будущих и таких, которые о своих склонностях еще не догадываются. Судя по электронным письмам к Бутси, сестра была вполне счастлива и лишь однажды упомянула, что романтическая страсть к партнерше пробуждается, только когда та в клоунском костюме и в гриме. Причуда, которая рано или поздно должна была привести к печальным последствиям.
Что касается Бутси, то она не чувствовала себя такой уж одинокой. К удивлению сослуживцев, она выкрасила пару прядей зеленым, глаза подвела темно-синим, прицепила к корсажу черные розы и стала посещать заведения вроде клуба «Вервольф». Она решила во что бы то ни стало проникнуть в секту сатанистов, выйти на сатанистов из Лос-Анджелеса и вызволить Дерна из поместья «Плейбоя». Но ее репутация в оккультных кругах рухнула в тот день, когда она назвала Хэллоуин «симпатичнейшим праздником», а первую серьезную осеннюю бурю «очаровательной».
* * *

Дики Голдуайр камни похуже сдал в Бангкоке. После чего по поддельному французскому паспорту поехал поездом в Сингапур, где выручил кругленькую сумму за «голубиную кровь». Вернувшись в Таиланд, он поручил Ксингу передать вдове ее долю, а сам отправился на поиски мисс Джинджер Свити.
– Дики! – радостно заверещала она. – Ты больше не ходить в школу кошмаров? Гитара где?
Через месяц они поженились. Церемония была буддистской, но свадьбу устроили по-западному. На ней пел Элвисьют, и пел чудесно, правда, во время выступления у него дважды пищал пейджер, и он, отработав свое, умчался на следующую гулянку.
Молодожены поселились в Накхонпатхоме, поближе к университету, но через три месяца Джинджер дали студенческую визу, и они – мистер и миссис Пепе Газо – улетели в Колорадо, где Джинджер намеревалась изучать творчество Аллена Гинзберга в Институте Наропа.40
Дики, до глубины души потрясенный ограничением свобод и засильем рекламы, приспосабливался к новой жизни с трудом. Он скучал по Фань-Нань-Наню, но о прошлом вспоминал без злобы и без сожалений, и они с мисс Джинджер Свити устроились в Боулдере совсем неплохо. Поскольку случайная встреча с родственниками или знакомыми могла обернуться ненужными неприятностями, Дики жил тихо, не высовываясь, хотя порой на табличках «Созревшие на ветке помидоры» и писал фломастером «Вранье!» – в память о Стаблфилде. Но пойман на этом не был.
Нет никакого проку рассуждать о том, сколь часто и с какими чувствами вспоминал он о Лизе Ко, но одно можно сказать наверняка: случалось, наедине с собой он размышлял о том, что именно имел в виду Стаблфилд, сказав: «Наша Лиза больна неземной болезнью».
Что до гитары, так Дики купил себе новенькую «Martin D-28», на сей раз – настоящую. И наконец дописал свою песню.
Хочешь – голым ходи,
Сексуальней не станешь.
Исповедуй цинизм,
Но не будешь крутым.
Ложь за ложью выстраивай в ряд,
Нацепи на себя маскхалат,
Все равно тебя пробуравит взгляд
Того, кто видит тебя насквозь.
Что остается в конце концов?
Страсти твои, а не пересказ снов.
Святым Граалем считают любовь
Даже в Когнито.
Так что, сестричка, внимательно слушай,
И ты, браток, навостри-ка уши.
Занятно, конечно, в игру играть,
Боли бежать и богов забавлять,
Но успеху с удачей нельзя доверять,
Твое «Я» позабыло, как тебя звать,
И в этом мы схожи, надо признать:
Все мы – инкогнито.
ЭПИЛОГ II

Тук-тук!
– Кто там?
– Я Самый.
– Неужто ты, Тануки? Давай лезь сюда, если сумеешь. У меня тут все вверх дном. Такого бардака даже Бог Холостяцких Квартир не вынес бы. – Тут в нору Кицунэ пробрался Тануки. – Ой, и впрямь ты! Ты где шлялся, старый плут? Как ты вообще?
– Да как «как»… Как и ты.
– М-да… – вздохнул Кицунэ. – Чертовы людишки. Но нам недолго осталось мучиться. Похоже, они всерьез подумывают о массовом самоубийстве.
– Ага, о глобальном харакири. Но они его иначе называют.
– Само собой. Они называют его прогрессом. А еще национальной безопасностью, энергетической политикой и еще какими-то идиотскими словами. Только и мотивы их, и конечные цели – всё одно. Правда, утешает, что они снова взялись налаживать межвидовое общение. У них там в этих, как их, в компьютерах, появилась Всемирная Паутина…
– Это когда еще было – при Зверях-Предках. Они про все забыли, когда забыли, что и сами звери.
Лис кивнул.
– Все эти выпендрежные технологии оказались в лапах шайки приматов, которые в эмоциональной сфере недалеко ушли от павианов. Это же шимпанзе на бульдозерах, мартышки с бомбами. Ситуация очень опасная, но оно и к лучшему: опасность – предвестие перемен, а перемены – дорога в будущее. В этом мире у нас с тобой есть еще на что надеяться. Да, кстати, твои-то отпрыски справляются лучше многих. Намного лучше. Твоя слава даже до Америки докатилась.
– Это уж точно! – фыркнул Тануки. – Если добавить пару тыщ иен, можно и чашечку сакэ купить.
– Ой, извини! Хозяин из меня никудышный! Клянусь, у меня в доме ни капли спиртного. Могу предложить разве что вчерашнюю сову доглодать.
В рот вечно голодного барсука/пса/енота хлынули потоки слюны. Однако он ответил:
– Не бери в голову. Мне уже пора. У меня встреча.
– Вот оно как? Значит, у тебя встреча? Все продолжается? Либо это – величайшее безумие, либо – величайшая победа. Как говорят люди, время покажет.
Тануки снова фыркнул.
– У времени пасть огромная, а мозгов капля.
– Отлично сказано, – похвалил Кицунэ. Они еще немного поиздевались над ошибочными трактовками феномена времени. А затем лис сказал: – Ну ладно, ты Тануки был, Тануки и остался. И поступаешь так, как вздумается. Должен сказать, у меня сохранились самые теплые воспоминания о Михо и малышке Казу. – И он ткнулся гостю мордой в шею. – Давай я с тобой выйду. В следующий раз я уж припасу для тебя бутылочку. И мы проведем время с пользой – вместо того чтобы попусту на людей жаловаться. Нужно брать пример с богов: пока люди не поумнеют, на них вообще нечего обращать внимания.
Тануки хотел было возразить, что не обращать внимания на людей легко тем, кто обитает в Заоблачной Крепости или в Ином Мире, но тут вдруг увидел, какой чудный день стоит в этом мире, и так обрадовался, что все слова из головы вылетели.
Пожухлая трава на поляне была одного с солнцем блекло-желтого цвета. На пыльцу словно объявили сезонную распродажу, и головка каждого второго цветка клонилась под тяжестью пчел. В ветре оставалась пара-тройка калорий тепла, и он несся с гор – видно, чтобы окунуться напоследок в озеро Бива. Кусты, пунцовые, как после долгих ночей любовных прелюдий, ждали, насторожив каждый листок, когда на них наконец извергнется россыпь инея. В воздухе стоял сладковатый запах палых и прелых плодов и перезревших грибов, слышался стабильный стрекот страды, и над всем этим носились вороны, доводя всех и вся своими невразумительными коанами. Вьющаяся в вышине смоляно-черная стая походила на прилепленные к небу накладные усы.
– Когда лето переходит в осень, – сказал Тануки, – мне почему-то хочется… хочется валяться и кувыркаться. – Он так хлопнул себя по животу, что даже мошонка затряслась, рухнул в сухую траву и покатился.
– Я понимаю, о чем ты, – ответил Кицунэ, – хотя мы, лисы, не склонны к столь бурным проявлениям чувств. Знаешь, это единственная пора, к которой людям стоило бы отнестись повнимательнее. Смена времен года. – Он с хохотом бросился наземь и присоединился к приятелю.
Как вы думаете, может, Бутси, несмотря на свою убогую лексику, что-то все-таки понимала правильно?
1Национальная японская обувь. – Здесь и далее примеч. пер.
2Посмотрите на меня (фр.).
3Тосиро Мифунэ (1920–1997) – знаменитый японский киноактер.
4Борис Карлофф (1887–1969) – киноактер. Прославился, снявшись в черно-белых фильмах «Франкенштейн» (1931) и «Невеста Франкенштейна» (1935).
5В Японии – небольшая коробка с дорожным набором еды.
6прерванное сношение (лат.).
7В дзен-буддизме – медитация.
8Мужской половой член (англ., сленг).
9Одно из самых известных учебных заведений Таиланда.
10«Лето в аду» (фр.).
11Огромный комплекс, где проводятся спортивные состязания, а также цирковые представления, выступления балета на льду и т. д.
12Колесница, на которой во время праздничного шествия везут статую Кришны.
13Джейн – подруга Тарзана, Чита – его любимая обезьяна.
14Фэй Рей – актриса, исполнявшая главную женскую роль в фильме «Кинг-Конг» (1933).
15«Люби меня нежно», «Гончий пес» – хиты Элвиса Пресли. Далее упоминаются «Голубое Рождество» и «Голубые Гавайи».
16Янг-кунг – острый суп с креветками.
17«See you later, alligator» – начальная строфа песни Роберта Гуидри (он же Бобби Чарльз). Американцы часто говорят ее на прощание.
18Долина цирка (фр.).
19«Лига плюща» – группа самых престижных частных колледжей и университетов США.
20Распространяется бесплатно миссионерским обществом «Гидеоновы братья».
21Кукла-мальчишка, герой популярного в 50-е годы детского телешоу.
22Дэниэл Бун (1734–1820) – участник борьбы за освоение Дикого Запада, охотник, строитель и т. д.
23Американская народная песня «На вершине Смоки».
24«Пи Каппа Фи» – студенческое братство, основанное в 1907 г.
25Бакминстер Фуллер (1895–1983) – американский дизайнер, математик, философ. Выступал с теорией «тотального дизайна» – изменения жизни средствами рациональной технологии.
26Потлач – ритуальное празднество с приношением даров.
27Карл Валленда (1905–1978) – американский циркач немецкого происхождения.
28Приятного аппетита (фр.).
29Жан Эшеноз (р. 1946) – французский писатель, лауреат Гонкуровской премии.
30Патет-Лао – национально-освободительное движение, возникшее в Лаосе в 1950-е гг.
31Джеймс Миченер (1907–1997) – американский писатель, автор эпических романов.
32Джонни Кокран – адвокат, прославившийся защитой О-Джей Симпсона, обвинявшегося в убийстве жены.
33Французский каскадер, в 1974 г. прошел по канату, натянутому между двумя небоскребами Всемирного торгового центра.
34Этот ангел явился в 1823 году основателю секты мормонов Джозефу Смиту.
35И так далее (лат.).
36Альфред Норт Уайтхед (1861–1947) – английский математик и философ, знаменит прежде всего работами по математической логике и философии науки.
37радость жизни (фр.).
38У. Шекспир. «Буря». Акт V, сцена 1. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
39Смоуки – талисман Службы леса США – медвежонок в форме лесника и с лопатой в руках. В 1950-х гг. по решению Конгресса стал символом борьбы за предотвращение лесных пожаров.
40Институт Наропа – гуманитарный колледж, основанный в 1974 г. в американском городе Боулдере тибетским ученым, специалистом по буддизму Чонгьямом Трунгпа. В том же году Аллен Гинзберг и Энн Уолдман открыли при институте «Школу освобожденной поэзии Джека Керуака».

Другие книги
ТЕХНИКИ СКРЫТОГО ГИПНОЗА И ВЛИЯНИЯ НА ЛЮДЕЙ
Несколько слов о стрессе. Это слово сегодня стало весьма распространенным, даже по-своему модным. То и дело слышишь: ...

Читать | Скачать
ЛСД психотерапия. Часть 2
ГРОФ С.
«Надеюсь, в «ЛСД Психотерапия» мне удастся передать мое глубокое сожаление о том, что из-за сложного стечения обстоятельств ...

Читать | Скачать
Деловая психология
Каждый, кто стремится полноценно прожить жизнь, добиться успехов в обществе, а главное, ощущать радость жизни, должен уметь ...

Читать | Скачать
Джен Эйр
"Джейн Эйр" - великолепное, пронизанное подлинной трепетной страстью произведение. Именно с этого романа большинство читателей начинают свое ...

Читать | Скачать
Ближайшие тренинги
Запись вебинара
«Виды любви»
Тренинги
Видеозапись вебинара Александра Тарасова (22.05.2019 г.) Copy
Тренинги
Видео «Мужская уверенность. Как отстаивать свои интересы.»
Тренинги
Запись тренинга
«МАСТЕР СЛОЖНЫХ ПЕРЕГОВОРОВ:
как уверенно побеждать
в жестких переговорах»
Тренинги
Запись вебинара
«Как правильно отказывать:
3 способа сказать НЕТ,
сохранив хорошие отношения»
Тренинги
Видео «6 типичных «подводных камней» в развитии отношений: как их избежать»
Тренинги
Видеозапись вебинара Евгения Яковлева (от 1 апреля 2019 г.)
Тренинги
Видеозапись вебинара Евгения Яковлева (от 29 октября 2019 г.)
Тренинги
Запись мини-тренинга
«Эмпатия и эмоциональное влияние»
Тренинги
Оплата проживания Корабль СВами
Тренинги
Видео «Мастер влияния»
Тренинги
Видеозапись вебинара Татьяны Бизиной (от 12 апреля 2019 г.)
Тренинги