Красное и черное

ХРОНИКА XIX ВЕКА

К ЧИТАТЕЛЮ
Сей труд уже готов был появиться в печати, когда разразились великие июльские события и дали всем умам направление, мало благоприятное для игры фантазии. У нас есть основания полагать, что нижеследующие страницы были написаны в 1827 году.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Правда, горькая правда.

Дантон

I

ГОРОДОК

Put thousands together-less bad.

But the cage less gay.

Hobbes 1

ородок Верьер, пожалуй, один из самых живописных вовсем Франш-Конте. Белые домики с островерхими крышами краснойчерепицы раскинулись по склону холма, где купы мощных каштановподнимаются из каждой лощинки. Ду бежит в нескольких сотнях шаговпониже городских укреплений; их когда-то выстроили испанцы, но теперьот них остались одни развалины.

С севера Верьер защищает высокая гора — это один из отроговЮры. Расколотые вершины Верра укрываются снегами с первых жеоктябрьских заморозков. С горы несется поток, прежде чем впасть в Ду,он пробегает через Верьер и на своем пути приводит в движениемножество лесопилок. Эта нехитрая промышленность приносит известныйдостаток большинству жителей, которые скорее похожи на крестьян,нежели на горожан. Однако не лесопилки обогатили этот городок;производство набивных тканей, так называемых мюлузских набоек, —вот что явилось источником всеобщего благосостояния, которое послепадения Наполеона позволило обновить фасады почти что у всех домов вВерьере.

Едва только вы входите в город, как вас оглушает грохот какой-тотяжело ухающей и страшной на вид машины. Двадцать тяжелых молотовобрушиваются с гулом, сотрясающим мостовую; их поднимает колесо,которое приводится в движение горным потоком. Каждый из этих молотовизготовляет ежедневно уж не скажу сколько тысяч гвоздей. Цветущие,хорошенькие девушки занимаются тем, что подставляют под удары этихогромных молотов кусочки железа, которые тут же превращаются вгвозди. Это производство, столь грубое на вид, — одна изтех вещей, которые больше всего поражают путешественника, впервыеочутившегося в горах, отделяющих Францию от Гельвеции. Если жепопавший в Верьер путешественник полюбопытствует, чья это прекраснаягвоздильная фабрика, которая оглушает прохожих, идущих по Большойулице, ему ответят протяжным говорком: «А-а, фабрика-то —господина мэра».

И если путешественник хоть на несколько минут задержится на Большойулице Верьера, что тянется от берега Ду до самой вершины холма, —верных сто шансов против одного, что он непременно повстречаетвысокого человека с важным и озабоченным лицом.

Стоит ему показаться, все шляпы поспешно приподнимаются. Волосы унего с проседью, одет он во все серое. Он кавалер нескольких орденов,у него высокий лоб, орлиный нос, и в общем лицо его не лишеноизвестной правильности черт, и на первый взгляд даже можетпоказаться, что в нем вместе с достоинством провинциального мэрасочетается некоторая приятность, которая иногда еще бывает присущалюдям в сорок восемь — пятьдесят лет. Однако очень скоропутешествующий парижанин будет неприятно поражен выражениемсамодовольства и заносчивости, в которой сквозит какая-тоограниченность, скудость воображения. Чувствуется, что все талантыэтого человека сводятся к тому, чтобы заставлять платить себевсякого, кто ему должен, с величайшей аккуратностью, а самому суплатой своих долгов тянуть как можно дольше.

Таков мэр Верьера, г-н де Реналь. Перейдя улицу важной поступью, онвходит в мэрию и исчезает из глаз путешественника. Но еслипутешественник будет продолжать свою прогулку, то, пройдя еще сотнюшагов, он заметит довольно красивый дом, а за чугунной решеткой,окружающей владение, — великолепный сад. За ним,вырисовывая линию горизонта, тянутся бургундские холмы, и кажется,словно все это задумано нарочно, чтобы радовать взор. Этот видзаставляет путешественника забыть о той зачумленной мелкимбарышничеством атмосфере, в которой он уже начинает задыхаться.

Ему объясняют, что дом этот принадлежит г-ну де Реналю. Это на доходыот большой гвоздильной фабрики построил верьерский мэр свойпрекрасный особняк из тесаного камня, а сейчас он его отделывает.Говорят, предки его — испанцы, из старинного рода, которыйбудто бы обосновался в этих краях еще задолго до завоевания ихЛюдовиком XIV.

С 1815 года господин мэр стыдится того, что он фабрикант: 1815 годсделал его мэром города Верьера. Массивные уступы стен,поддерживающих обширные площадки великолепного парка, спускающегосятеррасами до самого Ду, — это тоже заслуженная награда,доставшаяся г-ну де Реналю за его глубокие познания в скобяном деле.

Во Франции нечего надеяться увидать такие живописные сады, как те,что опоясывают промышленные города Германии — Лейпциг,Франкфурт, Нюрнберг и прочие. Во Франш-Конте чем больше нагороженостен, чем больше щетинятся ваши владения камнями, нагроможденнымиодин на другой, тем больше вы приобретаете прав на уважение соседей.А сады г-на де Реналя, где сплошь стена на стене, еще потому вызываюттакое восхищение, что кой-какие небольшие участки, отошедшие к ним,господин мэр приобретал прямо-таки на вес золота. Вот, например, и талесопилка на самом берегу Ду, которая вас так поразила при въезде вВерьер, и вы еще обратили внимание на имя «Сорель»,выведенное гигантскими буквами на доске через всю крышу, —она шесть лет назад находилась на том самом месте, где сейчас г-н деРеналь возводит стену четвертой террасы своих садов.

Как ни горд господин мэр, а пришлось ему долгонько обхаживать дауговаривать старика Сореля, мужика упрямого, крутого; и пришлось емувыложить чистоганом немалую толику звонких золотых, чтобы убедитьтого перенести свою лесопилку на другое место. А что касается дообщественного ручья, который заставлял ходить пилу, то г-н де Ренальблагодаря своим связям в Париже добился того, что его отвели в другоерусло. Этот знак благоволения он снискал после выборов 1821 года.

Он дал Сорелю четыре арпана за один, в пятистах шагах ниже по берегуДу, и хотя это новое местоположение было много выгоднее дляпроизводства еловых досок, папаша Сорель — так стали звать егос тех пор как он разбогател, — ухитрился выжать изнетерпения и мании собственника, обуявших его соседа, кругленькуюсумму в шесть тысяч франков.

Правда, местные умники неодобрительно отзывались об этой сделке.Как-то раз, в воскресенье, это было года четыре тому назад, г-н деРеналь в полном облачении мэра возвращался из церкви и увиделиздалека старика Сореля: тот стоял со своими тремя сыновьями иухмылялся, глядя на него. Эта усмешка пролила роковой свет в душуг-на мэра — с тех пор его гложет мысль, что он мог бы совершитьобмен намного дешевле.

Чтобы заслужить общественное уважение в Верьере, очень важно,громоздя как можно больше стен, не прельститься при этом какой-нибудьвыдумкой этих итальянских каменщиков, которые пробираются веснойчерез ущелья Юры, направляясь в Париж. Подобное новшество снискало бынеосторожному строителю на веки вечные репутацию сумасброда, и он бынавсегда погиб во мнении благоразумных и умеренных людей, которые какраз и ведают распределением общественного уважения во Франш-Конте.

По совести сказать, эти умники проявляют совершенно несносныйдеспотизм, и вот это-то гнусное словцо и делает жизнь в маленькихгородках невыносимой для всякого, кто жил в великой республике,именуемой Парижем. Тирания общественного мнения — и какогомнения! — так же глупа в маленьких городах Франции, как ив Американских Соединенных Штатах.

II

ГОСПОДИН МЭР

Престиж! Как, сударь вы думаете, это пустяки? Почет от дураков, глазеющая в изумлении детвора, зависть богачей, презрение мудреца.

Барнав

счастью для г-на де Реналя и его репутации правителягорода, городской бульвар, расположенный на склоне холма, на высотесотни футов над Ду, понадобилось обнести громадной подпорной стеной.Отсюда благодаря на редкость удачному местоположению открывается одиниз самых живописных видов Франции. Но каждую весну бульвар размывалодождями, дорожки превращались в сплошные рытвины, и он становилсясовершенно непригодным для прогулок. Это неудобство, ощущаемое всеми,поставило г-на де Реналя в счастливую необходимость увековечить своеправление сооружением каменной стены в двадцать футов вышины итридцать — сорок туазов длины.

Парапет этой стены, ради которой г-ну де Реналю пришлось триждысовершить путешествие в Париж, ибо предпоследний министр внутреннихдел объявил себя смертельным врагом верьерского бульвара, —парапет этот ныне возвышается примерно на четыре фута над землей. И,словно бросая вызов всем министрам, бывшим и нынешним, его сейчасукрашают гранитными плитами.

Сколько раз, погруженный в воспоминания о балах недавно покинутогоПарижа, опершись грудью на эти громадные каменные плиты прекрасногосерого цвета, чуть отливающего голубизной, я блуждал взором по долинеДу Вдали, на левом берегу, вьются пять-шесть лощин, в глубине которыхглаз отчетливо различает струящиеся ручьи — Они бегут вниз, тами сям срываются водопадами и, наконец, низвергаются в Ду. Солнце внаших горах печет жарко, а когда оно стоит прямо над головой,путешественник, замечтавшийся на этой террасе, защищен теньювеликолепных платанов. Благодаря наносной земле они растут быстро, иих роскошная зелень отливает синевой, ибо господин мэр распорядилсянавалить землю вдоль всей своей громадной подпорной стены; несмотряна сопротивление муниципального совета, он расширил бульвар примернона шесть футов (за что я его хвалю, хоть он и ультрароялист, а ялиберал), и вот почему сия терраса, по его мнению, а также по мнениюг-на Вально, благоденствующего директора верьерского дома призрения,ничуть не уступает Сен-Жерменской террасе в Лэ.

Что до меня, то я могу посетовать только на один недостаток АллеиВерности — это официальное название можно прочесть в пятнадцатиили двадцати местах на мраморных досках, за которые г-на Реналяпожаловали еще одним крестом, — на мой взгляд, недостатокАллеи Верности — это варварски изуродованные могучие платаны:их по приказанию начальства стригут и карнают немилосердно. Вместотого, чтобы уподобляться своими круглыми, приплюснутыми кронами самымневзрачным огородным овощам, они могли бы свободно приобрести тевеликолепные формы, которые видишь у их собратьев в Англии. Но волягосподина мэра нерушима, и дважды в год все деревья, принадлежащиеобщине, подвергаются безжалостной ампутации. Местные либералыпоговаривают, — впрочем, это, конечно, преувеличение, —будто рука городского садовника сделалась значительно более суровой стех пор, как господин викарий Малой завел обычай присваивать себеплоды этой стрижки.

Сей юный священнослужитель был прислан из Безансона несколько леттому назад для наблюдения за аббатом Шеланом и еще несколькими кюре вокрестностях. Старый полковой лекарь, участник итальянской кампании,удалившийся на покой в Верьер и бывший при жизни, по словам мэра,сразу и якобинцем и бонапартистом, как-то раз осмелился попенять мэруна это систематическое уродование прекрасных деревьев.

— Я люблю тень, — отвечал г-н де Реналь с темоттенком высокомерия в голосе, какой допустим при разговоре сполковым лекарем, кавалером ордена Почетного Легиона, — ялюблю тень и велю подстригать мои деревья, чтобы они давали тень. И яне знаю, на что еще годятся деревья, если они не могут, как,например, полезный орех, приносить доход.

Вот оно, великое слово, которое все решает в Верьере: приноситьдоход; к этому, и только к этому сводятся неизменно мысли более чемтрех четвертей всего населения.

Приносить доход — вот довод, который управляет всем вэтом городке, показавшемся вам столь красивым. Чужестранец,очутившийся здесь, плененный красотой прохладных, глубоких долин,опоясывающих городок, воображает сперва, что здешние обитатели весьмавосприимчивы к красоте; они без конца твердят о красоте своего края;нельзя отрицать, что они очень ценят ее, ибо она-то привлекаетчужестранцев, чьи деньги обогащают содержателей гостиниц, а это, всвою очередь, в силу действующих законов о городских пошлинахприносит доход городу.

Однажды в погожий осенний день г-н де Реналь прогуливался по АллееВерности под руку со своей супругой. Слушая рассуждения своего мужа,который разглагольствовал с важным видом, г-жа де Реналь следилабеспокойным взором за движениями трех мальчиков. Старший, которомуможно было дать лет одиннадцать, то и дело подбегал к парапету сявным намерением взобраться на него. Нежный голос произносил тогдаимя Адольфа, и мальчик тут же отказывался от своей смелой затеи. Г-жеде Реналь на вид можно было дать лет тридцать, но она была еще оченьмиловидна.

— Как бы ему потом не пришлось пожалеть, этому выскочке изПарижа, — говорил г-н де Реналь оскорбленным тоном, и егообычно бледные щеки казались еще бледнее. — У менянайдутся друзья при дворе…

Но хоть я и собираюсь на протяжении двухсот страниц рассказывать вамо провинции, все же я не такой варвар, чтобы изводить вас длиннотамии мудреными обиняками провинциального разговора.

Этот выскочка из Парижа, столь ненавистный мэру, был не кто иной, какг-н Аппер, который два дня тому назад ухитрился проникнуть не тольков тюрьму и в верьерский дом призрения, но также и в больницу,находящуюся на безвозмездном попечении господина мэра и самых видныхдомовладельцев города.

— Но, — робко отвечала г-жа де Реналь, —что может вам сделать этот господин из Парижа, если вы распоряжаетесьимуществом бедных с такой щепетильной добросовестностью?

— Он и приехал сюда только затем, чтобы охаять нас, апотом пойдет тискать статейки в либеральных газетах.

— Да ведь вы же никогда их не читаете, друг мой.

— Но нам постоянно твердят об этих якобинских статейках;все это нас отвлекает и мешает нам делать добро . Нет, чтокасается меня, я никогда не прощу этого нашему кюре.

III

ИМУЩЕСТВО БЕДНЫХ

Добродетельный кюре, чуждый всяких происков, поистине благодать божья для деревни.

Флери

адобно сказать, что верьерский кюре,восьмидесятилетний старец, который благодаря живительному воздухуздешних гор сохранил железное здоровье и железный характер,пользовался правом в любое время посещать тюрьму, больницу и даже домпризрения. Так вот г-н Аппер, которого в Париже снабдилирекомендательным письмом к кюре, имел благоразумие прибыть в этотмаленький любознательный городок ровно в шесть часов утра инезамедлительно явился к священнослужителю на дом.

Читая письмо, написанное ему маркизом де Ла-Молем, пэром Франции исамым богатым землевладельцем всей округи, кюре Шелан призадумался.

«Я — старик, и меня любят здесь, — промолвилон наконец вполголоса, разговаривая сам с собой, — они непосмеют». И тут же, обернувшись к приезжему парижанину, сказал,подняв глаза, в которых, несмотря на его преклонный возраст, сверкалсвященный огонь, свидетельствовавший о том, что ему доставляетрадость совершить благородный, хотя и несколько рискованный поступок:

— Идемте со мной, сударь, но я попрошу вас не говорить вприсутствии тюремного сторожа, а особенно в присутствии надзирателейдома призрения, решительно ничего о том, что мы с вами увидим.

Господин Аппер понял, что имеет дело с мужественным человеком; онпошел с почтенным священником, посетил с ним тюрьму, больницу, домпризрения, задавал немало вопросов, но, невзирая на странные ответы,не позволил себе высказать ни малейшего осуждения.

Осмотр этот продолжался несколько часов. Священник пригласил г-наАппера пообедать с ним, но тот отговорился тем, что ему надо написатьмассу писем: ему не хотелось еще больше компрометировать своеговеликодушного спутника. Около трех часов они отправились заканчиватьосмотр дома призрения, а затем вернулись в тюрьму. В дверях ихвстретил сторож — кривоногий гигант саженного роста; его и безтого гнусная физиономия сделалась совершенно отвратительной отстраха.

— Ах, сударь, — сказал он, едва только увиделкюре, — вот этот господин, что с вами пришел, уж негосподин ли Аппер?

— Ну так что же? — сказал кюре.

— А то, что я еще вчера получил определенный приказ —господин префект прислал его с жандармом, которому пришлось скакатьвсю ночь, — ни в коем случае не допускать господина Апперав тюрьму.

— Могу сказать вам, господин Нуару, — сказалкюре, — что этот приезжий, который пришел со мной,действительно господин Аппер. Вам должно быть известно, что я имеюправо входить в тюрьму в любой час дня и ночи и могу привести с собойкого мне угодно.

— Так-то оно так, господин кюре, — отвечалсторож, понизив голос и опустив голову, словно бульдог, которогозаставляют слушаться, показывая ему палку. — Только,господин кюре, у меня жена, дети, а коли на меня жалоба будет да яместа лишусь, чем жить тогда? Ведь меня только служба и кормит.

— Мне тоже было бы очень жаль лишиться прихода, —отвечал честный кюре прерывающимся от волнения голосом.

— Эка сравнили! — живо откликнулся сторож. —У вас, господин кюре, — это все знают — восемьсотливров ренты да кусочек землицы собственной.

Вот какие происшествия, преувеличенные, переиначенные на двадцатьладов, разжигали последние два дня всяческие злобные страсти вмаленьком городке Верьере. Они же сейчас были предметом маленькойразмолвки между г-ном де Реналем и его супругой. Утром г-н де Ренальвместе с г-ном Вально, директором дома призрения, явился к кюре,чтобы выразить ему свое живейшее неудовольствие. У г-на Шелана небыло никаких покровителей; он почувствовал, какими последствиямигрозит ему этот разговор.

— Ну что ж, господа, по-видимому, я буду третьимсвященником, которому в восьмидесятилетнем возрасте откажут от местав этих краях. Я здесь уже пятьдесят шесть лет; я крестил почти всехжителей этого города, который был всего-навсего поселком, когда ясюда приехал. Я каждый день венчаю молодых людей, как когда-то венчалих дедов. Верьер — моя семья, но страх покинуть его не можетзаставить меня ни вступить в сделку с совестью, ни руководствоватьсяв моих поступках чем-либо, кроме нее. Когда я увидел этого приезжего,я сказал себе: «Может быть, этот парижанин и вправду либерал —их теперь много развелось, — но что он может сделатьдурного нашим беднякам или узникам?»

Однако упреки г-на де Реналя, а в особенности г-на Вально, директорадома призрения, становились все более обидными.

— Ну что ж, господа, отнимите у меня приход! —воскликнул старик кюре дрожащим голосом. — Я все равно непокину этих мест. Все знают, что сорок восемь лет тому назад яполучил в наследство маленький участок земли, который приносит мневосемьсот ливров; на это я и буду жить. Я ведь, господа, никакихпобочных сбережений на своей службе не делаю, и, может быть,потому-то я и не пугаюсь, когда мне грозят, что меня уволят.

Господин де Реналь жил со своей супругой очень дружно, но, не зная,что ответить на ее вопрос, когда она робко повторила: «А что жедурного может сделать этот парижанин нашим узникам?» —он уже готов был вспылить, как вдруг она вскрикнула. Ее второй сынвскочил на парапет и побежал по нему, хотя стена эта возвышаласьболее чем на двадцать футов над виноградником, который тянулся подругую ее сторону. Боясь, как бы ребенок, испугавшись, не упал, г-жаде Реналь не решалась его окликнуть. Наконец мальчик, который весьсиял от своего удальства, оглянулся на мать и, увидев, что онапобледнела, соскочил с парапета и подбежал к ней. Его как следуетотчитали.

Это маленькое происшествие заставило супругов перевести разговор надругой предмет.

— Я все-таки решил взять к себе этого Сореля, сыналесопильщика, — сказал г-н де Реналь. — Онбудет присматривать за детьми, а то они стали что-то уж слишкомрезвы. Это молодой богослов, почти что священник; он превосходнознает латынь и сумеет заставить их учиться; кюре говорит, что у неготвердый характер. Я дам ему триста франков жалованья и стол. У менябыли некоторые сомнения насчет его добронравия, — ведь онбыл любимчиком этого старика лекаря, кавалера ордена ПочетногоЛегиона, который, воспользовавшись предлогом, будто он какой-тородственник Сореля, явился к ним да так и остался жить на их хлебах.А ведь очень возможно, что этот человек был, в сущности, тайнымагентом либералов; он уверял, будто наш горный воздух помогает ему отастмы, но ведь кто его знает? Он с Бонапартом проделал всеитальянские кампании, и говорят, даже когда голосовали за империю,написал «нет». Этот либерал обучал сына Сореля и оставилему множество книг, которые привез с собой. Конечно, мне бы и вголову не пришло взять к детям сына плотника, но как раз наканунеэтой истории, из-за которой я теперь навсегда поссорился с кюре, онговорил мне, что сын Сореля вот уже три года, как изучает богословиеи собирается поступить в семинарию, — значит, он нелиберал, а кроме того, он латинист.

— Но тут есть и еще некоторые соображения, —продолжал г-н де Реналь, поглядывая на свою супругу с видомдипломата. — Господин Вально страх как гордится, чтоприобрел пару прекрасных нормандок для своего выезда. А вот гувернерау его детей нет.

— Он еще может у нас его перехватить.

— Значит, ты одобряешь мой проект, — подхватилг-н де Реналь, отблагодарив улыбкой свою супругу за прекрасную мысль,которую она только что высказала. — Так, значит, решено.

— Ах, боже мой, милый друг, как у тебя все скоро решается.

— Потому что я человек с характером, да и наш кюре теперьв этом убедится. Нечего себя обманывать — мы здесь со всехсторон окружены либералами. Все эти мануфактурщики мне завидуют, я вэтом уверен; двое-трое из них уже пробрались в толстосумы. Ну таквот, пусть они посмотрят, как дети господина де Реналя идут напрогулку под наблюдением своего гувернера. Это им внушит кое-что. Дедмой частенько нам говорил, что у него в детстве всегда был гувернер.Это обойдется мне примерно в сотню экю, но при нашем положении этотрасход необходим для поддержания престижа.

Это внезапное решение заставило г-жу де Реналь призадуматься. Г-жа деРеналь, высокая, статная женщина, слыла когда-то, как говорится,первой красавицей на всю округу. В ее облике, в манере держаться былочто-то простодушное и юное. Эта наивная грация, полная невинности иживости, могла бы, пожалуй, пленить парижанина какой-то скрытойпылкостью. Но если бы г-жа де Реналь узнала, что она может произвестивпечатление подобного рода, она бы сгорела со стыда. Сердце ее былочуждо всякого кокетства или притворства. Поговаривали, что г-нВально, богач, директор дома призрения, ухаживал за ней, но безмалейшего успеха, что снискало громкую славу ее добродетели, ибо г-нВально, рослый мужчина в цвете лет, могучего телосложения, с румянойфизиономией и пышными черными бакенбардами, принадлежал именно к томусорту грубых, дерзких и шумливых людей, которых в провинции называют«красавец мужчина». Г-жа де Реналь, существо оченьробкое, обладала, по-видимому, крайне неровным характером, и еечрезвычайно раздражали постоянная суетливость и оглушительные раскатыголоса г-на Вально. А так как она уклонялась от всего того, чтозовется в Верьере весельем, о ней стали говорить, что она слишкомчванится своим происхождением. У нее этого и в мыслях не было, но онабыла очень довольна, когда жители городка стали бывать у нее реже. Небудем скрывать, что в глазах местных дам она слыла дурочкой, ибо неумела вести никакой политики по отношению к своему мужу и упускаласамые удобные случаи заставить его купить для нее нарядную шляпку вПариже или Безансоне. Только бы ей никто не мешал бродить по еечудесному саду, — больше она ни о чем не просила.

Это была простая душа: у нее никогда даже не могло возникнуть никакихпритязаний судить о своем муже или признаться самой себе, что ей сним скучно. Она считала, — никогда, впрочем, незадумываясь над этим, — что между мужем и женой никакихдругих, более нежных отношений и быть не может. Она больше всеголюбила г-на де Реналя, когда он рассказывал ей о своих проектахотносительно детей, из которых он одного прочил в военные, другого вчиновника, а третьего в служители церкви. В общем она находилась —а де Реналя гораздо менее скучным, чем всех прочих мужчин, которые уних бывали.

Это было разумное мнение супруги. Мэр Верьера обязан был своейрепутацией остроумного человека, а в особенности человека хорошеготона, полдюжине шуток, доставшихся ему по наследству от дядюшки.Старый капитан де Реналь до революции служил в пехотном полку егосветлости герцога Орлеанского и, когда бывал в Париже, пользовалсяпривилегией посещать наследного принца в его доме. Там довелось емувидеть г-жу де Монтессон, знаменитую г-жу де Жанлис, г-на Дюкре,палерояльского изобретателя. Все эти персонажи постоянно фигурировалив анекдотах г-на де Реналя. Но мало-помалу искусство облекать вприличную форму столь щекотливые и ныне забытые подробности стало длянего трудным делом, и с некоторых пор он только в особо торжественныхслучаях прибегал к анекдотам из жизни герцога Орлеанского. Так как,помимо всего прочего, он был человек весьма учтивый, исключая,разумеется, те случаи, когда речь шла о деньгах, то он и считался посправедливости самым большим аристократом в Верьере.

IV

ОТЕЦ И СЫН

Machiauelli 1

«

ет, жена моя действительно умница, — говорил себе надругой день в шесть часов утра верьерский мэр, спускаясь к лесопилкепапаши Сореля. — Хоть я и сам поднял об этом разговор,чтобы сохранить, как оно и надлежит, свое превосходство, но мне и вголову не приходило, что если я не возьму этого аббатика Сореля,который, говорят, знает латынь, как ангел господень, то директор домапризрения — вот уж поистине неугомонная душа — может нехуже меня возыметь ту же самую мысль и перехватить его у меня. А ужкаким самодовольным тоном стал бы он говорить о гувернере своихдетей… Ну, а если я заполучу этого гувернера, в чем же он уменя будет ходить, в сутане?»

Господин де Реналь пребывал на этот счет в глубокой нерешительности,но тут он увидел издалека высокого, чуть ли не в сажень ростомкрестьянина, который трудился с раннего утра, меряя громадные бревна,сложенные по берегу Ду, на самой дороге к рынку. Крестьянин,по-видимому, был не очень доволен, увидя приближающегося мэра, таккак громадные бревна загромождали дорогу, а лежать им в этом месте неполагалось.

Папаша Сорель — ибо это был не кто иной, как он, —чрезвычайно удивился, а еще более обрадовался необыкновенномупредложению, с которым г-н де Реналь обратился к нему относительноего сына Жюльена. Однако он выслушал его с видом мрачногонедовольства и полнейшего равнодушия, которым так искусноприкрывается хитрость уроженцев здешних гор. Рабы во временаиспанского ига, они еще до сих пор не утратили этой черты египетскогофеллаха.

Папаша Сорель ответил сперва длинной приветственной фразой, состоящейиз набора всевозможных почтительных выражений, которые он зналнаизусть. В то время как он бормотал эти бессмысленные слова, выдавивна губах кривую усмешку, которая еще больше подчеркивала коварное ислегка плутовское выражение его физиономии, деловитый ум старогокрестьянина старался доискаться, чего это ради такому важномучеловеку могло прийти в голову взять к себе его дармоеда-сына. Он былочень недоволен Жюльеном, а вот за него-то как раз г-н де Ренальнежданно-негаданно предлагал ему триста франков в год со столом идаже с одеждой. Это последнее условие, которое сразу догадалсявыдвинуть папаша Сорель, тоже было принято г-ном де Реналем.

Мэр был потрясен этим требованием. «Если Сорель не чувствуетсебя облагодетельствованным и, по-видимому, не в таком уж восторге отмоего предложения, как, казалось бы, следовало ожидать, значит,совершенно ясно, — говорил он себе, — что кнему уже обращались с таким предложением; а кто же еще мог этосделать, кроме Вально?» Тщетно г-н де Реналь добивался отСореля последнего слова, чтобы тут же покончить с делом; лукавствостарого крестьянина делало его упрямым: ему надобно, говорил он,потолковать с сыном; да слыханное ли это дело в провинции, чтобыбогатый отец советовался с сыном, у которого ни гроша за душой? Развеуж просто так, для вида.

Водяная лесопилка представляет собой сарай, который строят на берегуручья. Крыша его опирается на стропила, которые держатся на четырехтолстых столбах. На высоте восьми или десяти футов посреди сараяходит вверх и вниз пила, а к ней при помощи очень несложногомеханизма подвигается бревно. Ручей вертит колесо, и оно приводит вдвижение весь этот двойной механизм: тот, что поднимает и опускаетпилу, и тот, что тихонько подвигает бревна к пиле, котораяраспиливает их, превращая в доски.

Подходя к своей мастерской, папаша Сорель зычным голосом кликнулЖюльена — никто не отозвался. Он увидел только своих старшихсыновей, настоящих исполинов, которые, взмахивая тяжелыми топорами,обтесывали еловые стволы, готовя их для распилки. Стараясь тесатьвровень с черной отметиной, проведенной по стволу, они каждым ударомтопора отделяли огромные щепы. Они не слыхали, как кричал отец. Онподошел к сараю, но, войдя туда, не нашел Жюльена на том месте возлепилы, где ему следовало быть. Он обнаружил его не сразу, пятью-шестьюфутами повыше. Жюльен сидел верхом на стропилах и, вместо того чтобывнимательно наблюдать за ходом пилы, читал книжку. Ничего болеененавистного для старика Сореля быть не могло; он бы, пожалуй, дажепростил Жюльену его щуплое сложение, мало пригодное для физическойработы и столь не похожее на рослые фигуры старших сыновей, но этастрасть к чтению была ему отвратительна: сам он читать не умел.

Он окликнул Жюльена два или три раза без всякого успеха. Вниманиеюноши было целиком поглощено книгой, и это, пожалуй, гораздо больше,чем шум пилы, помешало ему услышать громовой голос отца. Тогдастарик, несмотря на свои годы, проворно вскочил на бревно, лежавшеепод пилой, а оттуда на поперечную балку, поддерживавшую кровлю.Мощный удар вышиб книгу из рук Жюльена, и она упала в ручей; второйтакой же сильный удар обрушился Жюльену на голову — он потерялравновесие и полетел бы с высоты двенадцати — пятнадцати футовпод самые рычаги машины, которые размололи бы его на куски, если быотец не поймал его левой рукой на лету.

— Ах, дармоед, ты вот так и будешь читать свои окаянныекнижонки вместо того, чтобы за пилой смотреть? Вечером можешь читать,когда пойдешь небо коптить к кюре, — там и читай скольковлезет.

Оглушенный ударом и весь в крови, Жюльен все-таки пошел на указанноеместо около пилы. Слезы навернулись у него на глаза — нестолько от боли, сколько от огорчения из-за погибшей книжки, которуюон страстно любил.

— Спускайся, скотина, мне надо с тобой потолковать.

Грохот машины опять помешал Жюльену расслышать отцовский приказ. Аотец, уже стоявший внизу не желая утруждать себя и снова карабкатьсянаверх, схватил длинную жердь, которой сшибали орехи, и ударил еюсына по плечу. Едва Жюльен соскочил наземь, как старик Сорель хлопнулего по спине и, грубо подталкивая, погнал к дому. «Бог знает,что он теперь со мной сделает», — думал юноша. Иукрадкой он горестно поглядел на ручей, куда упала его книга, —это была его самая любимая книга: «Мемориал Святой Елены».

Щеки у него пылали; он шел, не поднимая глаз. Это был невысокий юношалет восемнадцати или девятнадцати, довольно хрупкий на вид, снеправильными, но тонкими чертами лица и точеным, с горбинкой носом.Большие черные глаза, которые в минуты спокойствия сверкали мыслью иогнем, сейчас горели самой лютой ненавистью. Темно-каштановые волосыросли так низко, что почти закрывали лоб, и от этого, когда онсердился, лицо казалось очень злым. Среди бесчисленных разновидностейчеловеческих лиц вряд ли можно найти еще одно такое лицо, котороеотличалось бы столь поразительным своеобразием. Стройный и гибкийстан юноши говорил скорее о ловкости, чем о силе. С самых ранних летего необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводилиотца на мысль, что сын его не жилец на белом свете, а если и выживет,то будет только обузой для семьи. Все домашние презирали его, и онненавидел своих братьев и отца; в воскресных играх на городскойплощади он неизменно оказывался в числе побитых.

Однако за последний год его красивое лицо стало привлекатьсочувственное внимание кое-кого из юных девиц. Все относились к немус презрением, как к слабому существу, и Жюльен привязался всемсердцем к старику полковому лекарю, который однажды осмелилсявысказать свое мнение господину мэру относительно платанов.

Этот отставной лекарь откупал иногда Жюльена у папаши Сореля на целыйдень и обучал его латыни и истории, то есть тому, что сам знал изистории, а это были итальянские походы 1796 года. Умирая, он завещалмальчику свой крест Почетного Легиона, остатки маленькой пенсии итридцать — сорок томов книг, из коих самая драгоценная толькочто нырнула в городской ручей, изменивший свое русло благодаря связямг-на мэра.

Едва переступив порог дома, Жюльен почувствовал на своем плечемогучую руку отца; он задрожал, ожидая, что на него вот-вотпосыплются удары.

— Отвечай мне да не смей врать! — раздался усамого уха грубый крестьянский голос, и мощная рука повернула егокругом, как детская ручонка поворачивает оловянного солдатика.Большие, черные, полные слез глаза Жюльена встретились спронизывающими серыми глазами старого плотника, которые словностарались заглянуть ему в самую душу.

V

СДЕЛКА

Cunctando restituit rem.

Ennius 1

—

твечай мне, проклятый книгочей, да не смей врать, хоть ты без этого ине можешь, откуда ты знаешь госпожу де Реналь? Когда это ты успел сней разговориться?

— Я никогда с ней не разговаривал, — ответилЖюльен. — Если я когда и видел эту даму, так только вцеркви.

— Так, значит, ты на нее глазел, дерзкая тварь?

— Никогда. Вы знаете, что в церкви я никого, кроме бога,не вижу, — добавил Жюльен, прикидываясь святошей в надеждена то, что это спасет его от побоев.

— Нет, тут что-то да есть, — промолвил хитрыйстарик и на минуту умолк. — Но из тебя разве что выудишь,подлый ты ханжа? Ну, как бы там ни было, а я от тебя избавлюсь, имоей пиле это только на пользу пойдет. Как-то уж ты сумел обойтигосподина кюре или кого там другого, что они тебе отхлопоталинедурное местечко. Поди собери свой скарб, и я тебя отведу кгосподину де Реналю. Ты у него воспитателем будешь, при детях.

— А что я за это буду получать?

— Стол, одежду и триста франков жалованья.

— Я не хочу быть лакеем.

— Скотина! А кто тебе говорит про лакея? Да я-то что ж,хочу, что ли, чтоб у меня сын в лакеях был?

— Ас кем я буду есть?

Этот вопрос озадачил старика Сореля: он почувствовал, что если будетпродолжать разговор, это может довести до беды; он накинулся наЖюльена с бранью, попрекая его обжорством, и наконец оставил его ипошел посоветоваться со старшими сыновьями.

Спустя некоторое время Жюльен увидел, как они стояли все вместе,опершись на топоры, и держали семейный совет. Он долго смотрел наних, но, убедившись, что ему все равно не догадаться, о чем идетречь, обошел лесопилку и пристроился по ту сторону пилы, чтобы его незахватили врасплох. Ему хотелось подумать на свободе об этойнеожиданной новости, которая должна была перевернуть всю его судьбу,но он чувствовал себя сейчас неспособным ни на какуюрассудительность, воображение его то и дело уносилось к тому, чтоожидало его в чудесном доме г-на де Реналя.

«Нет, лучше отказаться от всего этого, — говорил онсебе, — чем допустить, чтобы меня посадили за один стол сприслугой. Отец, конечно, постарается принудить меня силой; нет,лучше умереть. У меня накоплено пятнадцать франков и восемь су; сбегусегодня же ночью, и через два дня, коли идти напрямик, через горы,где ни одного жандарма и в помине нет, я попаду в Безансон; тамзапишусь в солдаты, а не то так и в Швейцарию сбегу. Но только тогдауж ничего впереди, никогда уж не добиться мне звания священника,которое открывает дорогу ко всему».

Этот страх оказаться за одним столом с прислугой вовсе не былсвойствен натуре Жюльена. Чтобы пробить себе дорогу, он пошел бы и нена такие испытания. Он почерпнул это отвращение непосредственно из«Исповеди» Руссо. Это была единственная книга, при помощикоторой его воображение рисовало ему свет. Собрание реляций великойармии и «Мемориал Святой Елены» — вот три книги, вкоторых заключался его Коран. Он готов был на смерть пойти за эти трикнижки. Никаким другим книгам он не верил. Со слов старого полковоголекаря он считал, что все остальные книги на свете — сплошноевранье, и написаны они пройдохами, которым хотелось выслужиться.

Одаренный пламенной душой, Жюльен обладал еще изумительной памятью,которая нередко бывает и у дураков. Чтобы завоевать сердце старогоаббата Шелана, от которого, как он ясно видел, зависело все егобудущее, он выучил наизусть по-латыни весь Новый завет; он выучилтаким же образом и книгу «О папе» де Местра, одинаково неверя ни той, ни другой.

Словно по обоюдному согласию, Сорель и его сын не заговаривали большедруг с другом в течение этого дня. К вечеру Жюльен отправился к кюрена урок богословия; однако он решил не поступать опрометчиво и ничегоне сказал ему о том необыкновенном предложении, которое сделали егоотцу. «А вдруг это какая-нибудь ловушка? — говорилон себе. — Лучше сделать вид, что я просто забыл об этом».

На другой день рано утром г-н де Реналь послал за стариком Сорелем, итот, заставив подождать себя часок-другой, наконец явился и, еще непереступив порога, стал отвешивать поклоны и рассыпаться визвинениях. После долгих выспрашивании обиняками Сорель убедился, чтоего сын будет обедать с хозяином и с хозяйкой, а в те дни, когда уних будут гости, — в отдельной комнате с детьми. Видя, чтогосподину мэру прямо-таки не терпится заполучить к себе его сына,изумленный и преисполненный недоверия Сорель становился все более иболее придирчивым и, наконец, потребовал, чтобы ему показали комнату,где будет спать его сын. Это оказалась большая, очень приличнообставленная комната, и как раз при них туда уже перетаскиваликроватки троих детей.

Обстоятельство это словно что-то прояснило для старого крестьянина;он тотчас же с уверенностью потребовал, чтобы ему показали одежду,которую получит его сын. Г-н де Реналь открыл бюро и вынул стофранков.

— Вот деньги: пусть ваш сын сходит к господину Дюрану,суконщику, и закажет себе черную пару.

— А коли я его от вас заберу, — сказалкрестьянин, вдруг позабыв все свои почтительные ужимки, —эта одежда ему останется?

— Конечно.

— Ну, так, — медленно протянул Сорель. —Теперь, значит, нам остается столковаться только об одном: сколькожалованья вы ему положите.

— То есть как? — воскликнул г-н де Реналь. —Мы же покончили с этим еще вчера: я даю ему триста франков; думаю,что этого вполне достаточно, а может быть, даже и многовато.

— Вы так предлагали, я с этим не спорю, — ещемедленнее промолвил старик Сорель и вдруг с какой-то гениальнойпрозорливостью, которая может удивить только того, кто не знает нашихфраншконтейских крестьян, добавил, пристально глядя на г-на деРеналя: — В другом месте мы найдем и получше.

При этих словах лицо мэра перекосилось. Но он тот час же овладелсобой, и, наконец, после весьма мудреного разговора, который занялдобрых два часа и где ни одного слова не было сказано зря,крестьянская хитрость взяла верх над хитростью богача, который ведьне кормится ею. Все многочисленные пункты, которыми определялосьновое существование Жюльена, были твердо установлены; жалованье егоне только было повышено до четырехсот франков в год, но его должныбыли платить вперед, первого числа каждого месяца.

— Ладно. Я дам ему тридцать пять франков, —сказал г-н де Реналь.

— Для круглого счета такой богатый и щедрый человек, какгосподин наш мэр, — угодливо подхватил старик, —уж не поскупится дать и тридцать шесть франков.

— Хорошо, — сказал г-н де Реналь, —но на этом и кончим.

Гнев, охвативший его, придал на сей раз его голосу нужную твердость.Сорель понял, что нажимать больше нельзя. И тут же перешел внаступление г-н де Реналь. Он ни в коем случае не соглашался отдатьэти тридцать шесть франков за первый месяц старику Сорелю, которомуочень хотелось получить их за сына. У г-на де Реналя между теммелькнула мысль, что ведь ему придется рассказать жене, какую роль онвынужден был играть в этой сделке.

— Верните мне мои сто франков, которые я вам дал, —сказал он с раздражением. — Господин Дюран мне кое-чтодолжен. Я сам пойду с вашим сыном и возьму ему сукна на костюм.

После этого резкого выпада Сорель счел благоразумным рассыпаться взаверениях почтительности; на это ушло добрых четверть часа. В концеконцов, видя, что больше уж ему ничего не выжать, он, кланяясь, пошелк выходу. Последний его поклон сопровождался словами:

— Я пришлю сына в замок.

Так горожане, опекаемые г-ном мэром, называли его дом, когда хотелиугодить ему.

Вернувшись к себе на лесопилку, Сорель, как ни старался, не мог найтисына. Полный всяческих опасений и не зная, что из всего этогополучится, Жюльен ночью ушел из дому. Он решил спрятать в надежноеместо свои книги и свой крест Почетного Легиона и отнес все это ксвоему приятелю Фуке, молодому лесоторговцу, который жил высоко вгорах, возвышавшихся над Верьером.

Как только он появился, отец заорал на него:

— Ах ты, проклятый лентяй! Хватит ли у тебя совести передбогом заплатить мне хоть за кормежку, на которую я для тебя тратилсястолько лет? Забирай свои лохмотья и марш к господину мэру.

Жюльен, удивляясь, что его не поколотили, поторопился уйти. Но, едваскрывшись с глаз отца, он замедлил шаг. Он решил, что ему следуетподкрепиться в своем ханжестве и для этого неплохо было бы зайти вцерковь.

Вас удивляет это слово? Но прежде чем он дошел до этого ужасногослова, душе юного крестьянина пришлось проделать немалый путь.

С самого раннего детства, после того как он однажды увидал драгун изшестого полка в длинных белых плащах, с черногривыми касками наголовах — драгуны эти возвращались из Италии, и лошади ихстояли у коновязи перед решетчатым окошком его отца, —Жюльен бредил военной службой. Потом, уже подростком, он слушал,замирая от восторга, рассказы старого полкового лекаря о битвах намосту Лоди, Аркольском, под Риволи и замечал пламенные взгляды,которые бросал старик на свой крест.

Когда Жюльену было четырнадцать лет, в Верьере начали строитьцерковь, которую для такого маленького городишки можно было назватьвеликолепной. У нее были четыре мраморные колонны, поразившиеЖюльена; о них потом разнеслась слава по всему краю, ибо они-то ипосеяли смертельную вражду между мировым судьей и молодымсвященником, присланным из Безансона и считавшимся шпиономиезуитского общества. Мировой судья из-за этого чуть было не лишилсяместа, так по крайней мере утверждали все. Ведь пришло же ему вголову затеять ссору с этим священником, который каждые две неделиотправлялся в Безансон, где он, говорят, имел дело с самим еговысокопреосвященством, епископом.

Между тем мировой судья, человек многосемейный, вынес несколькоприговоров, которые показались несправедливыми: все они былинаправлены против тех жителей городка, кто почитывал«Конститюсьонель». Победа осталась за благомыслящими.Дело шло, в сущности, о грошовой сумме, что-то около трех или пятифранков, но одним из тех, кому пришлось уплатить этот небольшойштраф, был гвоздарь, крестный Жюльена. Вне себя от ярости этотчеловек поднял страшный крик: «Вишь, как оно всеперевернулось-то! И подумать только, что вот уже лет двадцать слишним мирового судью все считали честным человеком!» Аполковой лекарь, друг Жюльена, к этому времени уже умер.

Внезапно Жюльен перестал говорить о Наполеоне: он заявил, чтособирается стать священником; на лесопилке его постоянно видели слатинской библией в руках, которую ему дал кюре; он заучивал еенаизусть. Добрый старик, изумленный его успехами, проводил с нимцелые вечера наставляя его в богословии. Жюльен не позволял себеобнаруживать перед ним никаких иных чувств, кроме благочестия. Ктомог подумать, что это юное девическое личико, такое бледненькое икроткое, таило непоколебимую решимость вытерпеть, если понадобится,любую пытку, лишь бы пробить себе дорогу!

Пробить дорогу для Жюльена прежде всего означало вырваться изВерьера; родину свою он ненавидел. Все, что он видел здесь, леденилоего воображение.

С самого раннего детства с ним не раз случалось, что его вдругмгновенно охватывало страстное воодушевление. Он погружался ввосторженные мечты о том, как его будут представлять парижскимкрасавицам, как он сумеет привлечь их внимание каким-нибудьнеобычайным поступком. Почему одной из них не полюбить его? ВедьБонапарта, когда он был еще беден, полюбила же блестящая госпожа деБогарнэ! В продолжение многих лет не было, кажется, в жизни Жюльенани одного часа, когда бы он не повторял себе, что Бонапарт,безвестный и бедный поручик, сделался владыкой мира с помощью своейшпаги. Эта мысль утешала его в его несчастьях, которые ему казалисьужасными, и удваивала его радость, когда ему случалось чему-нибудьрадоваться.

Постройка церкви и приговоры мирового судьи внезапно открыли емуглаза; ему пришла в голову одна мысль, с которой он носился какодержимый в течение нескольких недель, и, наконец, она завладела имцеликом с той непреодолимой силой, какую обретает над пламенной душойпервая мысль, которая кажется ей ее собственным открытием.

«Когда Бонапарт заставил говорить о себе, Франция трепетала встрахе перед иноплеменным нашествием; военная доблесть в то времябыла необходима, и она была в моде. А теперь священник в сорок летполучает жалованья сто тысяч франков, то есть ровно в три разабольше, чем самые знаменитые генералы Наполеона. Им нужны люди,которые помогали бы им в их работе. Вот, скажем, наш мировой судья:такая светлая голова, такой честный был до сих пор старик, а отстраха, что может навлечь на себя неудовольствие молодоготридцатилетнего викария, он покрывает себя бесчестием! Надо статьпопом».

Однажды, в разгаре своего новообретенного благочестия, когда он ужедва года изучал богословие, Жюльен вдруг выдал себя внезапнойвспышкой того огня, который пожирал его душу. Это случилось у г-наШелана; на одном обеде, в кругу священников, которым добряк кюрепредставил его как истинное чудо премудрости, он вдруг с жаром сталпревозносить Наполеона. Чтобы наказать себя за это, он привязал кгруди правую руку, притворившись, будто вывихнул ее, поворачиваяеловое бревно, и носил ее привязанной в этом неудобном положениировно два месяца. После кары, которую он сам себе изобрел, он простилсебя. Вот каков был этот восемнадцатилетний юноша, такой хрупкий навид, что ему от силы можно было дать семнадцать лет, который теперь смаленьким узелком под мышкой входил под своды великолепной верьерскойцеркви.

Там было темно и пусто. По случаю праздника все переплеты окон былизатянуты темно-красной материей, благодаря чему солнечные лучиприобретали какой-то удивительный оттенок, величественный и в то жевремя благолепный. Жюльена охватил трепет. Он был один в церкви. Онуселся на скамью, которая показалась ему самой красивой: на ней былгерб г-на де Реналя.

На скамеечке для коленопреклонения Жюльен заметил обрывок печатнойбумаги, словно бы нарочно положенный так, чтобы его прочли. Жюльенподнес его к глазам и увидал:

«Подробности казни и последних минут жизни Людовика Женреля, казненного в Безансоне сего …?»

Бумажка была разорвана. На другой стороне уцелелитолько два первых слова одной строчки, а именно. «Первый шаг?»

— Кто же положил сюда эту бумажку? — сказалЖюльен. — Ах, несчастный! — добавил он совздохом. — А фамилия его кончается так же, как и моя… —И он скомкал бумажку.

Когда Жюльен выходил, ему показалось, что на земле, околокропильницы, кровь — это была разбрызганная святая вода,которую отсвет красных занавесей делал похожей на кровь.

Наконец Жюльену стало стыдно своего тайного страха.

«Неужели я такой трус? — сказал он себе. —К оружию!»

Этот призыв, так часто повторявшийся в рассказах старого лекаря,казался Жюльену героическим. Он повернулся и быстро зашагал к домуг-на де Реналя.

Однако, несмотря на всю свою великолепную решимость, едва только онувидал в двадцати шагах перед собой этот дом, как его охватиланепобедимая робость. Чугунная решетчатая калитка была открыта: онапоказалась ему верхом великолепия. Надо было войти в нее.

Но не только у Жюльена сжималось сердце оттого, что он вступал в этотдом. Г-жа де Реналь при ее чрезвычайной застенчивости была совершенноподавлена мыслью о том, что какой-то чужой человек, в силу своихобязанностей, всегда будет теперь стоять между нею и детьми. Онапривыкла к тому, что ее сыновья спят около нее, в ее комнате. Утромона пролила немало слез, когда у нее на глазах перетаскивали ихмаленькие кроватки в комнату, которая была предназначена длягувернера. Тщетно упрашивала она мужа, чтобы он разрешил перенестиобратно к ней хотя бы только кроватку самого младшего,Станислава-Ксавье.

Свойственная женщинам острота чувств у г-жи де Реналь доходила докрайности. Она уже рисовала себе отвратительного, грубого,взлохмаченного субъекта, которому разрешается орать на ее детейтолько потому, что он знает латынь. И за этот варварский язык он ещебудет пороть ее сыновей.

VI

НЕПРИЯТНОСТЬ

Cosa faccio.

Mozart (Figaro) 1

оспожа де Реналь с живостью и грацией, которые былитак свойственны ей, когда она не опасалась, что на нее кто-тосмотрит, выходила из гостиной через стеклянную дверь в сад, и в этуминуту взгляд ее упал на стоявшего у подъезда молодого крестьянскогопаренька, совсем еще мальчика, с очень бледным, заплаканным лицом. Онбыл в чистой белой рубахе и держал под мышкой очень опрятную курточкуиз лилового ратина.

Лицо у этого юноши было такое белое, а глаза такие кроткие, чтослегка романтическому воображению г-жи де Реналь представилосьсперва, что это, быть может, молоденькая переодетая девушка, котораяпришла просить о чем-нибудь господина мэра. Ей стало жалко бедняжку,стоявшую у подъезда и, по-видимому, не решавшуюся протянуть руку кзвонку. Г-жа де Реналь направилась к ней, забыв на минуту о томогорчении, которое причиняла ей мысль о гувернере. Жюльен стоял лицомк входной двери и не видел, как она подошла. Он вздрогнул, услыхавнад самым ухом ласковый голос:

— Что вы хотите, дитя мое?

Жюльен быстро обернулся и, потрясенный взглядом, полным участия,забыл на миг о своем смущении; он смотрел на нее, изумленный еекрасотой, и вдруг забыл все на свете, забыл даже, зачем он пришелсюда. Г-жа де Реналь повторила свой вопрос.

— Я пришел сюда потому, что я должен здесь бытьвоспитателем, сударыня, — наконец вымолвил он, весьвспыхнув от стыда за свои слезы и стараясь незаметно вытереть их.

Госпожа де Реналь от удивления не могла выговорить ни слова; онистояли совсем рядом и глядели друг на друга Жюльену еще никогда вжизни не приходилось видеть такого нарядного существа, а ещеудивительнее было то, что эта женщина с белоснежным лицом говорила сним таким ласковым голосом. Г-жа де Реналь смотрела на крупные слезы,катившиеся сначала по этим ужасно бледным, а теперь вдруг яркозардевшимся щекам крестьянского мальчика. И вдруг она расхохоталасьбезудержно и весело. Совсем как девчонка. Она смеялась над самойсобой и просто опомниться не могла от счастья. Как! Так вот он каков,этот гувернер! А она-то представляла себе грязного неряху-попа,который будет орать на ее детей и сечь их розгами.

— Как, сударь, — промолвила она, наконец, —вы знаете латынь?

Это обращение «сударь» так удивило Жюльена, что он дажена минуту опешил.

— Да, сударыня, — робко ответил он.

Госпожа де Реналь была в таком восторге, что решилась сказатьЖюльену:

— А вы не будете очень бранить моих мальчиков?

— Я? Бранить? — переспросил удивленный Жюльен —А почему?

— Нет, право же, сударь, — добавила она послемаленькой паузы, и в голосе ее звучало все больше и большеволнения, — вы будете добры к ним, вы мне это обещаете?

Услышать снова, что его совершенно всерьез называет «сударем»такая нарядная дама, — это поистине превосходило всеожидания Жюльена; какие бы воздушные замки он ни строил себе вдетстве, он всегда был уверен, что ни одна знатная дама не удостоитего разговором, пока на нем не будет красоваться роскошный военныймундир. А г-жа де Реналь, со своей стороны, была введена в полнейшеезаблуждение нежным цветом лица, большими черными глазами Жюльена иего красивыми кудрями, которые на этот раз вились еще большеобычного, потому что он по дороге, чтобы освежиться, окунул голову вбассейн городского фонтана. И вдруг, к ее неописуемой радости, этовоплощение девической застенчивости оказалось тем страшнымгувернером, которого она, содрогаясь за своих детей, рисовала себегрубым чудовищем! Для такой безмятежной души, какою была г-жа деРеналь, столь внезапный переход от того, чего она так боялась, ктому, что она теперь увидела, был целым событием. Наконец она пришлав себя и с удивлением обнаружила, что стоит у подъезда своего дома сэтим молодым человеком в простой рубахе, и совсем рядом с ним.

— Идемте, сударь, — сказала она несколькосмущенным тоном.

Еще ни разу в жизни г-же де Реналь не случалось испытывать такогосильного волнения, вызванного столь исключительно приятным чувством,никогда еще не бывало с ней, чтобы мучительное беспокойство и страхисменялись вдруг такой чудесной явью. Значит, ее хорошенькие мальчики,которых она так лелеяла, не попадут в руки грязного, сварливого попа!Когда она вошла в переднюю, она обернулась к Жюльену, робко шагавшемупозади. На лице его при виде такого роскошного дома изобразилосьглубокое изумление, и от этого он показался еще милее г-же де Реналь.Она никак не могла поверить себе, и главным образом потому, чтовсегда представляла себе гувернера не иначе, как в черном костюме.

— Но неужели это правда, сударь? — промолвилаона снова, останавливаясь и замирая от страха. (А что, если это вдругокажется ошибкой, — а она-то так радовалась, поверивэтому! — Вы в самом деле знаете латынь?

Эти слова задели гордость Жюльена и вывели его из того сладостногозабытья, в котором он пребывал вот уже целые четверть часа.

— Да, сударыня, — ответил он, стараясь принятькак можно более холодный вид — Я знаю латынь не хуже, чемгосподин кюре, а иногда он по своей доброте даже говорит, что я знаюлучше его.

Госпоже де Реналь показалось теперь, что у Жюльена очень злое лицо —он стоял в двух шагах от нее. Она подошла к нему и сказалавполголоса:

— Правда, ведь вы не станете в первые же дни сечь моихдетей, даже если они и не будут знать уроков?

Ласковый, почти умоляющий тон этой прекрасной дамы так подействовална Жюльена, что все его намерения поддержать свою репутацию латинистамигом улетучились. Лицо г-жи де Реналь было так близко, у самого еголица, он вдыхал аромат летнего женского платья, а это было нечтостоль необычайное для бедного крестьянина, что Жюльен покраснел докорней волос и пролепетал едва слышным голосом:

— Не бойтесь ничего, сударыня, я во всем буду васслушаться.

И вот только тут, в ту минуту, когда весь ее страх за детейокончательно рассеялся, г-жа де Реналь с изумлением заметила, чтоЖюльен необыкновенно красив. Его тонкие, почти женственные черты, егосмущенный вид не казались смешными этой женщине, которая и самаотличалась крайней застенчивостью; напротив, мужественный вид,который обычно считают необходимым качеством мужской красоты, толькоиспугал бы ее.

— Сколько вам лет, сударь? — спросила онаЖюльена.

— Скоро будет девятнадцать.

— Моему старшему одиннадцать, — продолжала г-жаде Реналь, теперь уже совершенно успокоившись. — Он вампочти товарищ будет, вы его всегда сможете уговорить. Раз как-то отецвздумал побить его — ребенок потом был болен целую неделю, аотец его только чуть-чуть ударил.

«А я? — подумал Жюльен. — Какая разница!Вчера еще отец отколотил меня. Какие они счастливые, эти богачи!»

Госпожа де Реналь уже старалась угадать малейшие оттенки того, чтопроисходило в душе юного гувернера, и это мелькнувшее на его лицевыражение грусти она сочла за робость. Ей захотелось подбодрить его.

— Как вас зовут, сударь? — спросила она такимподкупающим тоном и с такой приветливостью, что Жюльен весь невольнопроникся ее очарованием, даже не отдавая себе в этом отчета.

— Меня зовут Жюльен Сорель, сударыня; мне страшно потому,что я первый раз в жизни вступаю в чужой дом; я нуждаюсь в вашемпокровительстве и прошу, чтобы вы простили мне очень многое на первыхпорах. Я никогда не ходил в школу, я был слишком беден для этого; и яни с кем никогда не говорил, исключая моего родственника, полковоголекаря, кавалера ордена Почетного Легиона, и нашего кюре, господинаШелана. Он скажет вам всю правду обо мне. Мои братья вечно колотилименя; не верьте им, если они будут вам на меня наговаривать; проститеменя, если я в чем ошибусь; никакого дурного умысла у меня быть неможет.

Жюльен мало-помалу преодолевал свое смущение, произнося эту длиннуюречь; он, не отрываясь, смотрел на г-жу де Реналь. Таково действиеистинного обаяния, когда оно является природным даром, а вособенности когда существо, обладающее этим даром, не подозревает онем. Жюльен, считавший себя знатоком по части женской красоты, готовбыл поклясться сейчас, что ей никак не больше двадцати лет. И вдругему пришла в голову дерзкая мысль — поцеловать у нее руку. Онтут же испугался этой мысли, но в следующее же мгновение сказал себе:«Это будет трусость с моей стороны, если я не совершу того, чтоможет принести мне пользу и сбить немножко презрительное высокомерие,с каким, должно быть, относится эта прекрасная дама к бедномумастеровому, только что оставившему пилу». Быть может, Жюльенрасхрабрился еще и потому, что ему пришло на память выражение«хорошенький мальчик», которое он вот уже полгода слышалпо воскресеньям от молодых девиц. Между тем, пока он боролся сам ссобой, г-жа де Реналь старалась объяснить ему в нескольких словах,каким образом следует держать себя на первых порах с детьми. Усилие,к которому принуждал себя Жюльен, заставило его опять сильнопобледнеть; он сказал каким-то неестественным тоном:

— Сударыня, я никогда не буду бить ваших детей, клянусьвам перед богом.

И, произнося эти слова, он осмелился взять руку г-жи де Реналь иподнес ее к губам. Ее очень удивил этот жест, и только потом уж,подумав, она возмутилась. Было очень жарко, и ее обнаженная рука,прикрытая только шалью, открылась чуть ли не до плеча, когда Жюльенподнес ее к своим губам. Через несколько секунд г-жа де Реналь ужестала упрекать себя за то, что не возмутилась сразу.

Господин де Реналь, услышав голоса в передней, вышел из своегокабинета и обратился к Жюльену с тем величественным и отеческимвидом, с каким он совершал бракосочетания в мэрии.

— Мне необходимо поговорить с вами, прежде чем вас увидятдети, — сказал он.

Он провел Жюльена в комнату и удержал жену, которая хотела оставитьих вдвоем. Затворив дверь, г-н де Реналь важно уселся.

— Господин кюре говорил мне, что вы добропорядочный юноша.Вас здесь все будут уважать, и если я буду вами доволен, я помогу вамв будущем прилично устроиться. Желательно, чтобы вы отныне невиделись больше ни с вашими родными, ни с друзьями, ибо их манеры неподходят для моих детей. Вот вам тридцать шесть франков за первыймесяц, но вы мне дадите слово, что из этих денег ваш отец не получитни одного су.

Господин де Реналь не мог простить старику, что тог сумел перехитритьего в этом деле.

— Теперь, сударь, — я уже всем приказалназывать вас «сударь», и вы сами увидите, какое этопреимущество — попасть в дом к порядочным людям, —так вот, теперь, сударь, неудобно, чтобы дети увидели вас в куртке.Кто-нибудь из прислуги видел его? — спросил г-н де Реналь,обращаясь к жене.

— Нет, мой друг, — отвечала она с видомглубокой задумчивости.

— Тем лучше. Наденьте-ка вот это, — сказал онудивленному юноше, протягивая ему собственный сюртук. — Мысейчас пойдем с вами к суконщику, господину Дюрану.

Часа через полтора г-н де Реналь вернулся с гувернером, одетым вчерное с ног до головы, и увидал, что жена его все еще сидит напрежнем месте. У нее стало спокойнее на душе при виде Жюльена; глядяна него, она переставала его бояться. А Жюльен уже и не думал о ней;несмотря на все его недоверие к жизни и к людям, душа его в этуминуту была, в сущности, совсем как у ребенка: ему казалось, чтопрошли уже годы с той минуты, когда он, всего три часа тому назад,сидел, дрожа от страха, в церкви. Вдруг он заметил холодное выражениелица г-жи де Реналь и понял, что она сердится за то, что он осмелилсяпоцеловать ее руку. Но гордость, которая поднималась в нем оттого,что он чувствовал на себе новый и совершенно непривычный для негокостюм, до такой степени лишала его всякого самообладания, а вместе стем ему так хотелось скрыть свою радость, что все его движенияотличались какой-то почти исступленной, судорожной порывистостью.Г-жа де Реналь следила за ним изумленным взором.

— Побольше солидности, сударь, — сказал ему г-нде Реналь, — если вы желаете пользоваться уважением моихдетей и прислуги.

— Сударь, — отвечал Жюльен, — менястесняет эта новая одежда: я бедный крестьянин и никогда ничего неносил, кроме куртки. Я хотел бы, с вашего разрешения, удалиться всвою комнату, чтобы побыть одному.

— Ну, как ты находишь это новое приобретение? —спросил г-н де Реналь свою супругу.

Повинуясь какому-то почти невольному побуждению, в котором она,конечно, и сама не отдавала себе отчета, г-жа де Реналь скрыла правдуот мужа.

— Я не в таком уж восторге от этого деревенского мальчикаи боюсь, как бы все эти ваши любезности не сделали из него нахала:тогда не пройдет и месяца, как вам придется прогнать его.

— Ну, что ж, и прогоним. Это обойдется мне в какую-нибудьсотню франков, а в Верьере меж тем привыкнут, что у детей господинаде Реналя есть гувернер. А этого нельзя добиться, если оставить его вкуртке мастерового. Ну, а если прогоним, ясное дело, та черная пара,отрез на которую я взял сейчас у суконщика, останется у меня. Отдамему только вот эту, что в мастерской нашлась: я его сразу в нее иобрядил.

Жюльен пробыл с час у себя в комнате, но для г-жи де Реналь этот часпролетел, как мгновение; как только детям сообщили, что у них теперьбудет гувернер, они засыпали мать вопросами. Наконец появился Жюльен.Это уже был другой человек: мало сказать, что он держался солидно, —нет, это была сама воплощенная солидность. Его представили детям, ион обратился к ним таким тоном, что даже сам г-н де Реналь, и тотудивился.

— Я здесь для того, господа, — сказал он им,заканчивая свою речь, — чтобы обучать вас латыни. Вызнаете, что значит отвечать урок. Вот перед вами священное писание. —И он показал им маленький томик, в 32-ю долю листа, в черномпереплете. — Здесь рассказывается жизнь господа нашегоИисуса Христа, эта святая книга называется Новым заветом. Я будупостоянно спрашивать вас по этой книге ваши уроки, а теперь спроситеменя вы, чтобы я вам ответил свой урок.

Старший из детей, Адольф, взял книгу.

— Откройте ее наугад, — продолжал Жюльен, —и скажите мне первое слово любого стиха. Я буду вам отвечать наизустьэту святую книгу, которая всем нам должна служить примером в жизни, ине остановлюсь, пока вы сами не остановите меня.

Адольф открыл книгу и прочел одно слово, и Жюльен стал без запинкичитать на память всю страницу и с такой легкостью, как если бы онговорил на родном языке. Г-н де Реналь с торжеством поглядывал нажену. Дети, видя удивление родителей, смотрели на Жюльена широкораскрытыми глазами. К дверям гостиной подошел лакей; Жюльен продолжалговорить по-латыни. Лакей сначала остановился как вкопанный, постоялминутку и исчез. Затем в дверях появились горничная и кухарка; Адольфуже успел открыть книгу в восьми местах, и Жюльен читал наизусть всес такой же легкостью.

— Ах, боже ты мой! Что за красавчик-попик! Да какоймолоденький! — невольно воскликнула кухарка, добрая ичрезвычайно набожная девушка.

Самолюбие г-на де Реналя было несколько встревожено: собираясьпроэкзаменовать своего нового гувернера, он силился отыскать в памятихотя бы несколько латинских слов; наконец ему удалось припомнить одинстих из Горация. Но Жюльен ничего не знал по-латыни, кроме своейБиблии. И он ответил, нахмурив брови:

— Священное звание, к которому я себя готовлю, воспрещаетмне читать такого нечестивого поэта.

Господин де Реналь процитировал еще немало стихов, якобыпринадлежащих Горацию, и начал объяснять детям, кто такой был этотГораций, но мальчики, разинув рты от восхищения, не обращали нималейшего внимания на то, что им говорил отец. Они смотрели наЖюльена.

Видя, что слуги продолжают стоять в дверях, Жюльен решил, что следуетеще продолжить испытание.

— Ну, а теперь, — обратился он к самомумладшему, — надо, чтобы Станислав-Ксавье тоже предложилмне какой-нибудь стих из священного писания.

Маленький Станислав, просияв от гордости, прочел с грехом пополампервое слово какого-то стиха, и Жюльен прочитал на память всюстраницу. Словно нарочно для того, чтобы дать г-ну де Реналюнасладиться своим торжеством, в то время как Жюльен читал этустраницу, вошли г-н Вально, владелец превосходных нормандскихлошадей, и за ним г-н Шарко де Можирон, помощник префекта округа. Этасцена утвердила за Жюльеном титул «сударь», —отныне даже слуги не дерзали оспаривать его право на это.

Вечером весь Верьер сбежался к мэру, чтобы посмотреть на это чудо.Жюльен отвечал всем с мрачным видом, который удерживал собеседниковна известном расстоянии. Слава о нем так быстро распространилась повсему городу, что не прошло и нескольких дней, как г-н де Реналь,опасаясь, как бы его кто-нибудь не переманил, предложил ему подписатьс ним обязательство на два года.

— Нет, сударь, — холодно отвечал Жюльен. —Если вам вздумается прогнать меня, я вынужден буду уйти.Обязательство, которое связывает только меня, а вас ни к чему необязывает, — это неравная сделка. Я отказываюсь.

Жюльен сумел так хорошо себя поставить, что не прошло и месяца с техпор, как он появился в доме, как уже сам г-н де Реналь сталотноситься к нему с уважением. Кюре не поддерживал никаких отношенийс господами де Реналем и Вально, и никто уж не мог выдать им давнююстрасть Жюльена к Наполеону; сам же он говорил о нем не иначе, как сомерзением.

VII

ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ СРОДСТВО

Они не способны тронуть сердце, не причинив ему боль.

Современный автор

ети обожали его; он не питал к ним никакой любви;мысли его были далеко от них. Что бы ни проделывали малыши, онникогда не терял терпения. Холодный, справедливый, бесстрастный, нотем не менее любимый, — ибо его появление все же как-торассеяло скуку в доме, — он был хорошим воспитателем. Самже он испытывал лишь ненависть и отвращение к этому высшему свету,куда он был допущен, — правда, допущен только к самомукраешку стола, чем, быть может, и объяснялись его ненависть иотвращение. Иногда, сидя за столом во время какого-нибудь званогообеда, он едва сдерживал свою ненависть ко всему, что его окружало.Как-то раз в праздник св. Людовика, слушая за столомразглагольствования г-на Вально, Жюльен чуть было не выдал себя: онубежал в сад под предлогом, что ему надо взглянуть на детей!

«Какое восхваление честности! — мысленно восклицалон. — Можно подумать, что это единственная добродетель вмире, а в то же время какое низкопоклонство, какое пресмыкательствоперед человеком, который уж наверняка удвоил и утроил свое состояниес тех пор, как распоряжается имуществом бедняков. Готов биться обзаклад, что он наживается даже на тех средствах, которые отпускаетказна на этих несчастных подкидышей, чья бедность поистине должнабыть священной и неприкосновенной. Ах, чудовища! Чудовища! Ведь исам-то я, да, я тоже вроде подкидыша: все меня ненавидят —отец, братья, вся семья».

Незадолго до этого праздника св. Людовика Жюльен, повторяя на памятьмолитвы, прогуливался в небольшой роще, расположенной над АллеейВерности и называвшейся Бельведер, как вдруг на одной глухой тропинкеувидел издали своих братьев; ему не удалось избежать встречи с ними.Его прекрасный черный костюм, весь его чрезвычайно благопристойныйвид и то совершенно искреннее презрение, с каким он относился к ним,вызвали такую злобную ненависть у этих грубых мастеровых, что онинабросились на него с кулаками и избили так, что он остался лежатьбез памяти, весь в крови. Г-жа де Реналь, прогуливаясь в обществег-на Вально и помощника префекта, случайно зашла в эту рощу и, увидевЖюльена распростертым на земле, решила, что он убит. Она пришла втакое смятение, что у г-на Вально шевельнулось чувство ревности.

Но это была преждевременная тревога с его стороны. Жюльен считал г-жуде Реналь красавицей, но ненавидел ее за ее красоту: ведь это былопервое препятствие на его пути к преуспеянию, и он чуть было неспоткнулся о него. Он всячески избегал разговаривать с нею, чтобы унее скорее изгладился из памяти тот восторженный порыв, которыйтолкнул его поцеловать у нее руку в первый день.

Элиза, горничная г-жи де Реналь, не замедлила влюбиться в юногогувернера: она постоянно говорила о нем со своей госпожой. ЛюбовьЭлизы навлекла на Жюльена ненависть одного из лакеев. Как-то однаждыон услышал, как этот человек упрекал Элизу: «Вы и говорить-тосо мной больше не желаете с тех пор, как этот поганый гувернерпоявился у нас в доме». Жюльен отнюдь не заслуживал подобногоэпитета; но, будучи красивым юношей, он инстинктивно удвоил заботы освоей наружности. Ненависть г-на Вально тоже удвоилась. Онгромогласно заявил, что юному аббату не подобает такое кокетство.Жюльен в своем черном долгополом сюртуке был похож на монаха, развечто сутаны не хватало.

Госпожа де Реналь заметила, что Жюльен частенько разговаривает сЭлизой, и дозналась, что причиной тому является крайняя скудость егогардероба. У него было так мало белья, что ему приходилось то и делоотдавать его в стирку, — за этими-то маленькимиодолжениями он и обращался к Элизе. Эта крайняя бедность, о которойона и не подозревала, растрогала г-жу де Реналь; ей захотелосьсделать ему подарок, но она не решалась, и этот внутренний разлад былпервым тяжелым чувством, которое причинил ей Жюльен. До сих пор имяЖюльена и ощущение чистой духовной радости сливались для нее воедино.Мучаясь мыслью о бедности Жюльена, г-жа де Реналь однажды сказаламужу, что следовало бы сделать Жюльену подарок, купить ему белье.

— Что за глупости! — отвечал он. — Скакой стати делать подарки человеку, которым мы довольны и которыйнам отлично служит? Вот если бы мы заметили, что он отлынивает отсвоих обязанностей, тогда бы следовало поощрить его к усердию.

Госпоже де Реналь показался унизительным такой взгляд на вещи; однакодо появления Жюльена она бы даже не заметила этого. Теперь, всякийраз, едва только взгляд ее падал на безукоризненно опрятный, хоть ивесьма непритязательный костюм юного аббата, у нее невольно мелькаламысль: «Бедный мальчик, да как же это он ухитряется?»

И постепенно все то, чего недоставало Жюльену, стало вызывать в нейодну только жалость и отнюдь не коробило ее.

Госпожа де Реналь принадлежала к числу тех провинциалок, которые напервых порах знакомства легко могут показаться глупенькими. У нее небыло никакого житейского опыта, и она совсем не старалась блеснуть вразговоре. Одаренная тонкой и гордой душой, она в своем безотчетномстремлении к счастью, свойственном всякому живому существу, вбольшинстве случаев просто не замечала того, что делали эти грубыелюди, которыми ее окружила судьба.

Будь у нее хоть какое-нибудь образование, она, несомненно, выделяласьбы и своими природными способностями и живостью ума, но в качествебогатой наследницы она воспитывалась у монахинь, пламенноприверженных «Святому сердцу Иисусову» и воодушевленныхкипучей ненавистью ко всем тем французам, которые считались врагамииезуитов. У г-жи де Реналь оказалось достаточно здравого смысла,чтобы очень скоро забыть весь тот вздор, которому ее учили вмонастыре, но она ничего не обрела взамен и так и жила в полномневежестве. Лесть, которую ей с юных лет расточали как богатойнаследнице, и несомненная склонность к пламенному благочестиюспособствовали тому, что она стала замыкаться в себе. На вид она быланеобыкновенно уступчива и, казалось, совершенно отреклась от своейволи, и верьерские мужья не упускали случая ставить это в примерсвоим женам, что составляло предмет гордости г-на де Реналя; на самомже деле ее обычное душевное состояние было следствием глубочайшеговысокомерия. Какая-нибудь принцесса, которую вспоминают как примергордыни, и та проявляла несравненно больше внимания к тому, чтоделали окружающие ее придворные, чем проявляла эта, такая кроткая искромная с виду женщина, ко всему, что бы ни сделал или не сказал еесупруг. До появления Жюльена единственное на что она, в сущности,обращала внимание, были ее дети. Их маленькие недомогания, ихогорчения, их крохотные радости поглощали всю способность чувствоватьу этой души. За всю свою жизнь г-жа де Реналь пылала любовью только кгосподу богу, когда воспитывалась в монастыре Сердца Иисусова вБезансоне.

Хоть она и не снисходила до того, чтобы кому-нибудь говорить об этом,но достаточно было хотя бы легкого озноба или жара у одного из еесыновей, чтобы она сразу же пришла в такое состояние, как если быребенок уже погиб. Грубый смех, пожимание плечами да какая-нибудьизбитая фраза по поводу женской блажи — вот все, что онаполучала в ответ, когда в первые годы замужества в порывеоткровенности пыталась поделиться своими чувствами с мужем. От такогорода шуточек, в особенности когда речь шла о болезни детей, у г-жи деРеналь сердце переворачивалось в груди. Вот что она обрела взаменугодливой и медоточивой лести иезуитского монастыря, где протекала ееюность. Горе воспитало ее. Гордость не позволяла ей признаться в этихогорчениях даже своей лучшей подруге, г-же Дервиль, и она пребывала вуверенности, что все мужчины таковы, как ее муж, как г-н Вально ипомощник префекта Шарко де Можирон. Грубость и самое тупое равнодушиеко всему, что не имеет отношения к наживе, к чинам или крестам,слепая ненависть ко всякому неугодному им суждению — все этоказалось ей столь же естественным у представителей сильного пола, както, что они ходят в сапогах и фетровой шляпе.

Но даже после стольких лет г-жа де Реналь все-таки не моглапривыкнуть к этим толстосумам, в среде которых ей приходилось жить.

Это-то и было причиной успеха юного крестьянина Жюльена В симпатии кэтой благородной и гордой душе она познала какую-то живую радость,сиявшую прелестью новизны.

Госпожа де Реналь очень скоро простила ему и его незнание самыхпростых вещей, которое скорей даже умиляло ее, и грубость манер,которую ей удавалось понемногу сглаживать. Она находила, что егостоило послушать, даже когда он говорил о чем-нибудь обыкновенном, нухотя бы когда он рассказывал о несчастной собаке, которая, перебегаяулицу, попала под быстро катившуюся крестьянскую телегу. Зрелищетакого несчастья вызвало бы грубый хохот у ее супруга, а тут онавидела, как страдальчески сдвигаются тонкие, черные и так красивоизогнутые брови Жюльена. Мало-помалу ей стало казаться, чтовеликодушие, душевное благородство, человечность — все этоприсуще только одному этому молоденькому аббату. И все то сочувствиеи даже восхищение, которые пробуждаются в благородной душе этимивысокими добродетелями, она теперь питала только к нему одному.

В Париже отношения Жюльена с г-жой де Реналь не замедлили быразрешиться очень просто, но ведь в Париже любовь — это дитяроманов. Юный гувернер и его робкая госпожа, прочитав три-четыреромана или послушав песенки в театре Жимназ, не преминули бы выяснитьсвои взаимоотношения. Романы научили бы их, каковы должны быть ихроли, показали бы им примеры, коим надлежит подражать, и рано илипоздно, возможно, даже без всякой радости, может быть, даже нехотя,но имея перед собой такой пример, Жюльен из тщеславия невольнопоследовал бы ему.

В каком-нибудь маленьком городке в Авейроне или в Пиренеях любаяслучайность могла бы ускорить развязку — таково действиезнойного климата. А под нашим более сумрачным небом юноша-беднякстановится честолюбцем только потому, что его возвышенная натуразаставляет его стремиться к таким радостям, которые стоят денег; онвидит изо дня в день тридцатилетнюю женщину, искренне целомудренную,поглощенную заботами о детях и отнюдь не склонную искать в романахобразцы для своего поведения. Все идет потихоньку, все в провинциисовершается мало-помалу и более естественно.

Нередко, задумываясь о бедности юного гувернера, г-жа де Ренальспособна была растрогаться до слез. И вот как-то раз Жюльен засталее, когда она плакала.

— Ах, сударыня, уж не приключилось ли с вами какой беды?

— Нет, мой друг, — отвечала она ему. —Позовите детей и пойдемте гулять.

Она взяла его под руку и оперлась на него, что показалось Жюльенуочень странным. Это было впервые, что она назвала его «мойдруг».

К концу прогулки Жюльен заметил, что она то и дело краснеет. Оназамедлила шаг.

— Вам, наверно, рассказывали, — заговорила она,не глядя на него, — что я единственная наследница моейтетки, которая очень богата и живет в Безансоне. Она постояннопосылает мне всякие подарки… А сыновья мои делают такиеуспехи… просто удивительные… Так вот я хотела попроситьвас принять от меня маленький подарок в знак моей благодарности. Этопросто так, сущие пустяки, всего несколько луидоров вам на белье.Только вот… — добавила она, покраснев еще больше, изамолчала.

— Только что, сударыня? — спросил Жюльен.

— Не стоит, — прошептала она, опуская голову, —не стоит говорить об этом моему мужу.

— Я человек маленький, сударыня, но я не лакей, —отвечал Жюльен, гневно сверкая глазами, и, остановившись, выпрямилсяво весь рост. — Вы, конечно, не соизволили об этомподумать. Я бы считал себя ниже всякого лакея, если бы позволил себескрыть от господина де Реналя что бы то ни было относительно моихденег.

Госпожа де Реналь чувствовала себя уничтоженной.

— Господин мэр, — продолжал Жюльен, —вот уже пять раз, с тех пор как я здесь живу, выдавал мне по тридцатьшесть франков. Я хоть сейчас могу показать мою расходную книжкугосподину де Реналю, да хоть кому угодно, даже господину Вально,который меня терпеть не может.

После этой отповеди г-жа де Реналь шла рядом с ним бледная,взволнованная, и до самого конца прогулки ни тому, ни другому неудалось придумать какого-нибудь предлога, чтобы возобновить разговор.

Теперь уже полюбить г-жу де Реналь для гордого сердца Жюльена сталочем-то совершенно немыслимым; а она, она прониклась к нему уважением;она восхищалась им: как он ее отчитал! Как бы стараясь загладитьобиду, которую она ему невольно нанесла, она теперь разрешила себеокружать его самыми нежными заботами. И новизна этих забот доставляларадость г-же де Реналь в течение целой недели. В конце концов ейудалось несколько смягчить гнев Жюльена, но ему и в голову неприходило заподозрить в этом что-либо похожее на личную симпатию.

«Вот они каковы, — говорил он себе, — этибогачи: втопчут тебя в грязь, а потом думают, что все это можнозагладить какими-то ужимками».

Сердце г-жи де Реналь было так переполнено, и так оно еще былоневинно, что она, несмотря на все свои благие решения не пускаться воткровенности, не могла не рассказать мужу о предложении, которое онасделала Жюльену, и о том, как оно было отвергнуто.

— Как! — вскричал страшно возмущенный г-н деРеналь. — И вы допустили, что вам отказал ваш слуга?

Госпожа де Реналь, возмущенная этим словом, попыталась быловозражать.

— Я, сударыня, — отвечал он, —выражаюсь так, как соизволил выразиться покойный принц Конде,представляя своих камергеров молодой супруге. «Все эти люди, —сказал он, — наши слуги». Я вам читал это место измемуаров де Безанваля, весьма поучительное для поддержания престижа.Всякий, кто не дворянин и живет у вас на жалованье, — этослуга ваш. Я с ним поговорю, с этим господином Жюльеном, и дам емусто франков.

— Ах, друг мой! — промолвила, дрожа всем телом,г-жа де Реналь. — Ну хоть по крайней мере так, чтобы слугине видели.

— Ну, еще бы! Они стали бы завидовать — и не безоснований, — сказал супруг, выходя из комнаты ираздумывая, не слишком ли велика сумма, которую он назвал.

Госпожа де Реналь до того была расстроена, что упала в кресло почтибез чувств. «Теперь он постарается унизить Жюльена, и это помоей вине». Она почувствовала отвращение к мужу и закрыла лицоруками. Теперь уж она дала себе слово: никогда не пускаться с ним воткровенности.

Когда она увидела Жюльена, она вся задрожала, у нее так стеснило вгруди, что она не могла выговорить ни слова. В замешательстве онавзяла его за обе руки и крепко пожала их.

— Ну как, друг мой, — вымолвила она наконец, —довольны ли вы моим мужем?

— Как же мне не быть довольным! — отвечалЖюльен с горькой усмешкой. — Еще бы! Он дал мне стофранков.

Госпожа де Реналь смотрела на него словно в нерешительности.

— Идемте, дайте мне вашу руку, — внезапносказала она с такой твердостью, какой до сих пор Жюльен никогда в нейне замечал.

Она решилась пойти с ним в книжную лавку, невзирая на то, чтоверьерский книготорговец слыл ужаснейшим либералом. Там она выбралана десять луидоров несколько книг в подарок детям. Но все это быликниги, которые, как она знала, хотелось иметь Жюльену. Она настояла,чтобы тут же, за прилавком, каждый из детей написал свое имя на техкнигах, которые ему достались. А в то время как г-жа де Ренальрадовалась, что нашла способ вознаградить Жюльена, он оглядывался посторонам, удивляясь множеству книг, которые стояли на полках книжнойлавки. Никогда еще он не решался войти в такое нечестивое место;сердце его трепетало. Он не только не догадывался о том, что творитсяв душе г-жи де Реналь, но вовсе и не думал об этом: он весь былпоглощен мыслью, как бы ему придумать какой-нибудь способ раздобытьздесь несколько книг, не замарав своей репутации богослова. Наконецему пришло в голову, что, если за это взяться половчей, то, можетбыть, удастся внушить г-ну де Реналю, что для письменных упражненийего сыновей самой подходящей темой были бы жизнеописания знаменитыхдворян здешнего края. После целого месяца стараний Жюльен, наконец,преуспел в своей затее, да так ловко, что спустя некоторое время онрешился сделать другую попытку и однажды в разговоре с г-ном деРеналем намекнул ему на некую возможность, которая для высокородногомэра представляла немалое затруднение, речь шла о том, чтобыспособствовать обогащению либерала — записаться абонентом в егокнижную лавку. Г-н де Реналь вполне соглашался, что было бы весьмаполезно дать его старшему сыну беглое представление de visu1о кое-каких произведениях, о которых может зайти разговор, когда онбудет в военной школе; но Жюльен видел, что дальше этого г-н мэр непойдет. Жюльен решил, что тут, вероятно, что-то кроется, но чтоименно, он не мог догадаться.

— Я полагаю, сударь, — сказал он ему как-тораз, — что это, конечно, было бы до крайности непристойно,если бы такое доброе дворянское имя, как Реналь, оказалось в мерзкихсписках книготорговца.

Чело г-на де Реналя прояснилось.

— Да и для бедного студента-богослова, —продолжал Жюльен значительно более угодливым тоном, — тожебыло бы темным пятном, если бы кто-нибудь впоследствии откопал, чтоего имя значилось среди абонентов книгопродавца, отпускающего книгина дом. Либералы смогут обвинить меня в том, что я брал самые что нина есть гнусные книги, и — кто знает — они непостесняются приписать под моим именем названия этих поганых книг.

Но тут Жюльен заметил, что дал маху. Он видел, как на лице мэра сновапроступает выражение замешательства и досады. Он замолчал «Ага,попался, теперь я его вижу насквозь», — заключил онпро себя.

Прошло несколько дней, и вот как-то раз в присутствии г-на де Реналястарший мальчик спросил Жюльена, что это за книга, о которойпоявилось объявление в «Котидьен».

— Чтобы не давать этим якобинцам повода для зубоскальства,а вместе с тем дать мне возможность ответить на вопрос господинаАдольфа, можно было бы записать абонентом в книжную лавку кого-либоиз ваших слуг, скажем, лакея.

— Вот это недурно придумано, — подхватил, явнообрадовавшись, г-н де Реналь.

— Но, во всяком случае, надо будет принять меры, —продолжал Жюльен с серьезным, чуть ли не горестным видом, которыйвесьма подходит некоторым людям, когда они видят, что цель, к которойони так долго стремились, достигнута, — надо будет принятьмеры, чтобы слуга ваш ни в коем случае не брал никаких романов. Стоиттолько этим опасным книжкам завестись в доме, и они совратятгорничных да и того же слугу.

— А политические памфлеты? Вы о них забыли? — сважностью добавил г-н де Реналь.

Ему не хотелось обнаруживать своего восхищения этим искуснымманевром, который придумал гувернер его детей.

Так жизнь Жюльена заполнялась этими маленькими уловками, и их успехинтересовал его много больше, чем та несомненная склонность, которуюон без труда мог бы прочитать в сердце г-жи де Реналь.

Душевное состояние, в котором он пребывал до сих пор, теперь сноваовладело им в доме г-на мэра. И тут, как на лесопилке своего отца, онглубоко презирал людей, среди которых жил, и чувствовал, что и ониненавидят его. Слушая изо дня в день разговоры помощника префекта,г-на Вально и прочих друзей дома о тех или иных событиях, случившихсяу них на глазах, он видел, до какой степени их представления непохожи на действительность. Какой-нибудь поступок, которым онмысленно восхищался, неизменно вызывал яростное негодование у всехокружающих. Он беспрестанно восклицал про себя: «Какиечудовища! Ну и болваны!» Забавно было то, что, проявляя такоевысокомерие, он частенько ровно ничего не понимал из того, о чем ониговорили.

За всю свою жизнь он ни с кем не разговаривал откровенно, если несчитать старика-лекаря, а весь небольшой запас знаний, которыми тотрасполагал, ограничивался итальянскими кампаниями Бонапарта ихирургией. Подробные описания самых мучительных операций пленялиюношескую отвагу Жюльена; он говорил себе:

— Я бы стерпел, не поморщившись.

В первый раз, когда г-жа де Реналь попробовала завязать с нимразговор, не имеющий отношения к воспитанию детей, он сталрассказывать ей о хирургических операциях; она побледнела и попросилаего перестать.

А кроме этого, Жюльен ничего не знал. И хотя жизнь его протекала впостоянном общении с г-жой де Реналь, — стоило им толькоостаться вдвоем, между ними воцарялось глубокое молчание. На людях, вгостиной, как бы смиренно он ни держал себя, она угадывала мелькавшеев его глазах выражение умственного превосходства над всеми, кто у нихбывал в доме. Но как только она оставалась с ним наедине, он приходилв явное замешательство. Ее тяготило это, ибо она своим женским чутьемугадывала, что замешательство это проистекает отнюдь не от каких-либонежных чувств.

Руководствуясь невесть какими представлениями о высшем обществе,почерпнутыми из рассказов старика-лекаря, Жюльен испытывал крайнеунизительное чувство, если в присутствии женщины посреди общегоразговора вдруг наступала пауза, — точно он-то и былвиноват в этом неловком молчании. Но чувство это было во сто кратмучительнее, если молчание наступало, когда он бывал наедине сженщиной. Его воображение, напичканное самыми непостижимыми, поистинеиспанскими представлениями о том, что надлежит говорить мужчине,когда он остается вдвоем с женщиной, подсказывало ему в эти минутызамешательства совершенно немыслимые вещи. На что он только неотваживался про себя! А вместе с тем он никак не мог прервать этоунизительное молчание. И в силу этого его суровый вид во время долгихпрогулок с г-жой де Реналь и детьми становился еще суровее отпереживаемых им жестоких мучений. Он страшно презирал себя. А еслиему на свою беду удавалось заставить себя заговорить, он изрекалчто-нибудь совершенно нелепое. И ужаснее всего было то, что он нетолько сам видел нелепость своего поведения, но и преувеличивал ее.Но было при этом еще нечто, чего он не мог видеть, — егособственные глаза; а они были так прекрасны, и в них отражалась такаяпламенная душа, что они, подобно хорошим актерам, придавали иной разчудесный смысл тому, в чем его и в помине не было. Г-жа де Ренальзаметила, что наедине с нею он способен был разговориться только втех случаях, когда под впечатлением какого-нибудь неожиданногопроисшествия забывал о необходимости придумывать комплименты. Так какдрузья дома отнюдь не баловали ее никакими блестящими, интереснымисвоей новизной мыслями, она наслаждалась и восхищалась этими редкимивспышками, в которых обнаруживался ум Жюльена.

После падения Наполеона в провинциальных нравах не допускается большеникакой галантности. Всякий дрожит, как бы его не сместили. Мошенникиищут опоры в конгрегации, и лицемерие процветает вовсю даже в кругахлибералов. Скука возрастает. Не остается никаких развлечений, кромечтения да сельского хозяйства.

Госпожа де Реналь, богатая наследница богобоязненной тетки, выданнаязамуж в шестнадцать лет за немолодого дворянина, за всю свою жизньникогда не испытывала и не видела ничего хоть сколько-нибудь похожегона любовь. Только ее духовник, добрый кюре Шелан, говорил с ней олюбви по случаю ухаживаний г-на Вально и нарисовал ей такуюотвратительную картину, что это слово в ее представлении былоравнозначно самому гнусному разврату. А то немногое, что она узналаиз нескольких романов, случайно попавших ей в руки, казалось ейчем-то совершенно исключительным и даже небывалым. Благодаря этомуневедению г-жа де Реналь, всецело поглощенная Жюльеном, пребывала вполном блаженстве, и ей даже в голову не приходило в чем-либо себяупрекать.

VIII

МАЛЕНЬКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

Then there were sighs, the deeper for suppression,

And stolen glances, sweeter for the theft,

And burning blushes, though for no transgression…

«Don Juan», c. I, st. LXXIV 1

нгельская кротость г-жи де Реналь, котораяпроистекала из ее характера, а также из того блаженного состояния, вкотором она сейчас находилась, немного изменяла ей, едва онавспоминала о своей горничной Элизе. Девушка эта получила наследство,после чего, придя на исповедь к кюре Шелану, призналась ему в своемжелании выйти замуж за Жюльена. Кюре от всего сердца порадовалсясчастью своего любимца, но каково же было его удивление, когда Жюльенсамым решительным образом заявил ему, что предложение мадемуазельЭлизы для него никак не подходит.

— Берегитесь, дитя мое, — сказал кюре, нахмуривброви, — остерегайтесь того, что происходит в сердцевашем; я готов порадоваться за вас, если вы повинуетесь своемупризванию и только во имя его готовы презреть такое изрядноесостояние. Вот уж ровно пятьдесят шесть лет стукнуло, как я служусвященником в Верьере и тем не менее меня, по всей видимости,сместят. Я сокрушаюсь об этом, но как-никак у меня есть восемьсотливров ренты. Я вас посвящаю в такие подробности, чтобы вы необольщали себя надеждами на то, что может вам принести сансвященника. Если вы станете заискивать перед людьми власть имущими,вы неминуемо обречете себя на вечную гибель. Возможно, вы достигнетеблагоденствия, но для этого вам придется обижать бедных, льститьпомощнику префекта, мэру, каждому влиятельному лицу и подчиняться ихприхотям; такое поведение, то есть то, что в миру называется «умениемжить», не всегда бывает для мирянина совсем уж несовместимо соспасением души, но в нашем звании надо выбирать: либоблагоденствовать в этом мире, либо в жизни будущей; середины нет.Ступайте, мой друг, поразмыслите над этим, а через три дня приходитеи дайте мне окончательный ответ. Я иногда с сокрушением замечаю некийсумрачный пыл, сокрытый в природе вашей, который, на мой взгляд, неговорит ни о воздержании, ни о безропотном отречении от благ земных,а ведь эти качества необходимы служителю церкви. Я знаю, что с вашимумом вы далеко пойдете, но позвольте мне сказать вам откровенно, —добавил добрый кюре со слезами на глазах, — если выпримете сан священника, я со страхом думаю, убережете ли вы своюдушу.

Жюльен со стыдом признался себе, что он глубоко растроган: первый разв жизни он почувствовал, что кто-то его любит; он расплакался отумиления и, чтобы никто не видел его, убежал в лесную чащу, в горынад Верьером.

«Что со мной делается? — спрашивал он себя. —Я чувствую, что мог бы сто раз жизнь свою отдать за этого добрейшегостарика, а ведь как раз он-то мне и доказал, что я дурак. Именноего-то мне важнее всего обойти, а он меня видит насквозь. Этот тайныйпыл, о котором он говорит, ведь это моя жажда выйти в люди. Онсчитает, что я недостоин стать священником, а я-то воображал, чтоэтот мой добровольный отказ от пятисот луидоров ренты внушит емусамое высокое представление о моей святости и о моем призвании».

«Отныне, — внушал самому себе Жюльен, — ябуду полагаться только на те черты моего характера, которые я ужиспытал на деле. Кто бы мог сказать, что я с таким наслаждением будуобливаться слезами? Что я способен любить человека, который доказалмне, что я дурак?»

Через три дня Жюльен, наконец, нашел предлог, которым ему следовалобы вооружиться с самого первого дня; этот предлог, в сущности, былклеветой, но не все ли равно? Он неуверенным голосом признался кюре,что есть одна причина — какая, он не может сказать, потому чтоэто повредило бы третьему лицу, — но она-то с самогоначала и отвратила его от этого брака. Разумеется, это бросало теньна Элизу. Отцу Шелану показалось, что все это свидетельствует толькоо суетной горячности, отнюдь не похожей на тот священный огонь,которому надлежит пылать в душе юного служителя церкви.

— Друг мой, — сказал он ему, — длявас было бы много лучше стать добрым, зажиточным деревенским жителем,семьянином, почтенным и образованным, чем идти без призвания всвященники.

Жюльен сумел очень хорошо ответить на эти увещевания: он говорил какраз то, что нужно, то есть выбирал именно те выражения, какие большевсего подходят ревностному семинаристу; но тон, каким все этопроизносилось, и сверкавший в его очах огонь, который он не умелскрыть, пугали отца Шелана.

Однако не следует делать из этого какие-либо нелестные выводы оЖюльене: он тщательно продумывал свои фразы, исполненные весьматонкого и осторожного лицемерия, и для своего возраста справился сэтим не так уж плохо. Что же касается тона и жестов, то ведь он жилсреди простых крестьян и не имел перед глазами никаких достойныхпримеров. В дальнейшем, едва только он обрел возможность приблизитьсяк подобного рода мастерам, его жестикуляция сделалась столь жесовершенной, сколь и его красноречие.

Госпожа де Реналь удивлялась, отчего это ее горничная, с тех пор какполучила наследство, ходит такая невеселая: она видела, что девушкабеспрестанно бегает к кюре и возвращается от него заплаканная; вконце концов Элиза сама заговорила с ней о своем замужестве.

Госпожа де Реналь занемогла; ее кидало то в жар, то в озноб, и онасовсем лишилась сна; она только тогда и была спокойна, когда виделавозле себя свою горничную или Жюльена. Ни о чем другом она думать немогла, как только о них, о том, как они будут счастливы, когдапоженятся. Этот бедный маленький домик, где они будут жить на своюренту в пятьсот луидоров, рисовался ей в совершенно восхитительныхкрасках. Жюльен, конечно, сможет поступить в магистратуру в Брэ, вдвух лье от Верьера, и в таком случае у нее будет возможность видетьего время от времени.

Госпоже де Реналь стало всерьез казаться, что она сходит с ума; онасказала об этом мужу и в конце концов действительно заболела ислегла. Вечером, когда горничная принесла ей ужин, г-жа де Ренальзаметила, что девушка плачет. Элиза теперь ужасно раздражала ее, иона прикрикнула на нее, но тут же попросила у нее прощения. Элизаразрыдалась и, всхлипывая, сказала, что, ежели госпожа позволит, онаей расскажет свое горе.

— Расскажите, — отвечала г-жа де Реналь.

— Ну так вот, сударыня, он отказал мне; видно, злые людинаговорили ему про меня, а он верит.

— Кто отказал вам? — произнесла г-жа де Реналь,едва переводя дух.

— Да кто же, как не господин Жюльен? — рыдая,промолвила служанка. — Господин кюре как уж егоуговаривал; господин кюре говорил, что ему не следует отказыватьпорядочной девушке из-за того только, что она служит в горничных. Аведь у самого-то господина Жюльена отец простой плотник, да и сам он,пока не поступил к вам, на что жил-то?

Госпожа де Реналь уже не слушала: она была до того счастлива, чточуть не лишилась рассудка. Она заставила Элизу несколько разповторить, что Жюльен в самом деле отказал ей, и что это ужеокончательно, и нечего и надеяться, что он еще может передумать ипринять более разумное решение.

— Я сделаю еще одну, последнюю попытку, —сказала г-жа де Реналь девушке, — я сама поговорю сгосподином Жюльеном.

На другой день после завтрака г-жа де Реналь доставила себенесказанное наслаждение, отстаивая интересы своей соперницы толькозатем, чтобы в ответ на это в течение целого часа слушать, как Жюльенснова и снова упорно отказывается от руки и состояния Элизы.

Жюльен мало-помалу оставил свою осмотрительную уклончивость и в концеконцов очень неглупо отвечал на благоразумные увещевания г-жи деРеналь. Бурный поток радости, хлынувший в ее душу после стольких днейотчаяния, сломил ее силы. Она лишилась чувств. Когда она пришла всебя и ее уложили в ее комнате, она попросила оставить ее одну. Онабыла охвачена чувством глубочайшего изумления.

«Неужели я люблю Жюльена?» — спросила она,наконец, самое себя.

Это открытие, которое в другое время вызвало бы у нее угрызениесовести и потрясло бы ее до глубины души, теперь показалось ей просточем-то странным, на что она взирала безучастно, как бы со стороны.Душа ее, обессиленная всем тем, что ей пришлось пережить, сталатеперь нечувствительной и неспособной к волнению.

Госпожа де Реналь хотела было заняться рукоделием, но тут же уснуламертвым сном, а когда проснулась, все это показалось ей уж не такимстрашным, как должно было бы казаться. Она чувствовала себя такойсчастливой, что не способна была видеть что-либо в дурном свете. Этамилая провинциалка, чистосердечная и наивная, никогда не растравляласебе душу, чтобы заставить ее острее ощутить какой-нибудьнеизведанный оттенок чувства или огорчения. А до того как в домепоявился Жюльен, г-жа де Реналь, целиком поглощенная бесконечнымихозяйственными делами, которые за пределами Парижа достаются в уделвсякой доброй матери семейства, относилась к любовным страстямпримерно так, как мы относимся к лотерее: явное надувательство, итолько сумасшедший может верить, что ему посчастливится.

Позвонили к обеду; г-жа де Реналь вспыхнула, услыхав голос Жюльена,возвращавшегося с детьми. Она уже научилась немножко хитрить, с техпор как полюбила, и, чтобы объяснить свой внезапный румянец, началажаловаться, что у нее страшно болит голова.

— Вот все они на один лад, эти женщины, —громко захохотав, сказал г-н де Реналь. — Вечно у них тамчто-то такое в неисправности.

Как ни привыкла г-жа де Реналь к подобного рода шуточкам, на этот разее покоробило. Чтобы отделаться от неприятного чувства, она погляделана Жюльена, будь он самым что ни на есть страшным уродом, он сейчасвсе равно понравился бы ей.

Господин де Реналь тщательно подражал обычаям придворной знати и,едва только наступили первые теплые весенние дни, перебрался в Вержи;это была деревенька, прославившаяся трагической «ИсториейГабриэли». В нескольких шагах от живописных развалин стариннойготической церкви стоит древний замок с четырьмя башнями,принадлежащий г-ну де Реналю, а кругом парк, разбитый наподобиеТюильрийского, с множеством бордюров из букса и с каштановымиаллеями, которые подстригают дважды в год. К нему примыкает участок,усаженный яблонями, — излюбленное место для прогулок. Вконце этой фруктовой рощи возвышаются восемь или десять великолепныхореховых деревьев — их огромная листва уходит чуть ли не навосемьдесят футов в вышину.

— Каждый из этих проклятых орехов, — ворчал г-нде Реналь, когда его жена любовалась ими, — отнимает уменя пол-арпана урожая: пшеница не вызревает в их тени.

Госпожа де Реналь словно впервые почувствовала прелесть природы; онавосхищалась всем, не помня себя от восторга. Чувство, воодушевлявшееее, делало ее предприимчивой и решительной. Через два дня после ихпереезда в Вержи, как только г-н де Реналь, призываемый своимиобязанностями мэра, уехал обратно в город, г-жа де Реналь наняла засвой счет рабочих. Жюльен подал ей мысль проложить узенькую дорожку,которая вилась бы вокруг фруктового сада вплоть до громадных орехов ибыла бы посыпана песком. Тогда дети будут с раннего утра гулятьздесь, не рискуя промочить ноги в росистой траве. Не прошло и суток,как эта идея была приведена в исполнение. Г-жа де Реналь очень веселопровела весь этот день с Жюльеном, руководя рабочими.

Когда верьерский мэр вернулся из города, он чрезвычайно удивился,увидев уже готовую дорожку. Г-жа де Реналь также, со своей стороны,удивилась его приезду: она совсем забыла о его существовании. Целыхдва месяца он с возмущением говорил о ее самочинстве: как это можнобыло, не посоветовавшись с ним, решиться на такое крупное новшество?И только то, что г-жа де Реналь взяла этот расход на себя, несколькоутешал его.

Она целые дни проводила с детьми в саду, гонялась вместе с ними забабочками. Они смастерили себе большие колпаки из светлого газа, припомощи которых и ловили бедных чешуекрылых. Этому тарабарскомуназванию научил г-жу де Реналь Жюльен, ибо она выписала из Безансонапревосходную книгу Годара, и Жюльен рассказывал ей о необыкновенныхнравах этих насекомых.

Их безжалостно накалывали булавками на большую картонную рамку, тожеприспособленную Жюльеном.

Наконец у г-жи де Реналь и Жюльена нашлась тема для бесед, и ему ужене приходилось больше терпеть невыразимые муки, которые он испытывалв минуты молчания.

Они говорили без конца и с величайшим увлечением, хотя всегда опредметах самых невинных. Эта кипучая жизнь, постоянно чем-тозаполненная и веселая, была по вкусу всем, за исключением горничнойЭлизы, которой приходилось трудиться не покладая рук. «Никогда,даже во время карнавала, когда у нас бывает бал в Верьере, —говорила она, — моя госпожа так не занималась своимитуалетами; она по два, по три раза в день меняет платья».

Так как в наши намерения не входит льстить кому бы то ни было, мы нестанем отрицать, что г-жа де Реналь, у которой была удивительнаякожа, стала теперь шить себе платья с короткими рукавами и с довольноглубоким вырезом. Она была очень хорошо сложена, и такие наряды шлией как нельзя лучше.

— Никогда вы еще такой молоденькой не выглядели, —говорили ей друзья, приезжавшие иногда из Верьера обедать в Вержи.(Так любезно выражаются в наших краях.)

Странное дело — мало кто этому у нас поверит, — ног-жа де Реналь поистине без всякого умысла предавалась заботам освоем туалете. Ей это доставляло удовольствие; и без всякой заднеймысли, едва только у нее выдавался свободный часок, когда она неохотилась за бабочками с Жюльеном и детьми, она садилась за иглу ивдвоем с Элизой мастерила себе платья. Когда она один-единственныйраз собралась съездить в Верьер, это тоже было вызвано желаниемкупить на летние платья новую материю, только что полученную изМюлуза.

Она привезла с собой в Вержи свою молодую родственницу. Послезамужества г-жа де Реналь незаметно для себя сблизилась с г-жойДервиль, с которой она когда-то вместе училась в монастыре СердцаИисусова.

Госпожа Дервиль всегда очень потешалась над всяческими, как онаговорила, «сумасбродными выдумками» своей кузины. «Вотуж мне самой никогда бы не пришло в голову», —говорила она. Свои внезапные выдумки, которые в Париже назвали быостроумием, г-жа де Реналь считала вздором и стеснялась высказыватьих при муже, но присутствие г-жи Дервиль воодушевляло ее. Она сначалаочень робко произносила вслух то, что ей приходило на ум, но когдаподруги подолгу оставались наедине, г-жа де Реналь оживлялась: долгиеутренние часы, которые они проводили вдвоем, пролетали как миг, иобеим было очень весело. В этот приезд рассудительной г-же Дервилькузина показалась не такой веселой, но гораздо более счастливой.

Жюльен, в свою очередь, с тех пор как приехал в деревню, чувствовалсебя совсем как ребенок и гонялся за бабочками с таким жеудовольствием, как и его питомцы. После того как ему то и делоприходилось сдерживаться и вести самую замысловатую политику, онтеперь, очутившись в этом уединении, не чувствуя на себе ничьихвзглядов и инстинктивно не испытывая никакого страха перед г-жой деРеналь, отдавался радости жизни, которая так живо ощущается в этомвозрасте, да еще среди самых чудесных гор в мире.

Госпожа Дервиль с первого же дня показалась Жюльену другом, и онсразу же бросился показывать ей, какой прекрасный вид открывается споследнего поворота новой дорожки под ореховыми деревьями. Сказатьправду, эта панорама ничуть не хуже, а может быть, даже и лучше, чемсамые живописные ландшафты, которыми могут похвастаться Швейцария иитальянские озера. Если подняться по крутому склону, которыйначинается в двух шагах от этого места, перед вами вскоре откроютсяглубокие пропасти, по склонам которых чуть ли не до самой рекитянутся дубовые леса. И вот сюда-то, на вершины отвесных скал,веселый, свободный — и даже, пожалуй, в некотором смыслеповелитель дома — Жюльен приводил обеих подруг и наслаждался ихвосторгом перед этим величественным зрелищем.

— Для меня это как музыка Моцарта, — говорилаг-жа Дервиль.

Вся красота горных окрестностей Верьера была совершенно отравлена дляЖюльена завистью братьев и присутствием вечно чем-то недовольногодеспота-отца. В Вержи ничто не воскрешало этих горьких воспоминаний;первый раз в жизни он не видел вокруг себя врагов. Когда г-н деРеналь уезжал в город — а это случалось часто, —Жюльен разрешал себе читать, и вскоре, вместо того чтобы читать поночам, да еще пряча лампу под опрокинутым цветочным горшком, он могпреспокойно спать ночью, а днем, в промежутках между занятиями сдетьми, забирался на эти утесы с книгой, которая была для негоединственным учителем жизни и неизменным предметом восторгов. И здесьв минуты уныния он обретал сразу и радость, и вдохновение, иутешение.

Некоторые изречения Наполеона о женщинах, кое-какие рассуждения одостоинствах того или иного романа, бывшего в моде во время егоцарствования, теперь впервые навели Жюльена на мысли, которые увсякого другого молодого человека явились бы много раньше.

Наступили жаркие дни. У них завелся обычай сидеть вечерами подогромной липой в нескольких шагах от дома. Там всегда было оченьтемно. Как-то раз Жюльен что-то с воодушевлением рассказывал, от душинаслаждаясь тем, что он так хорошо говорит, а его слушают молодыеженщины. Оживленно размахивая руками, он нечаянно задел руку г-жи деРеналь, которой она оперлась на спинку крашеного деревянного стула,какие обычно ставят в саду.

Она мгновенно отдернула руку; и тут Жюльену пришло в голову, что ондолжен добиться, чтобы впредь эта ручка не отдергивалась, когда он еекоснется. Это сознание долга, который ему предстояло свершить, ибоязнь показаться смешным или, вернее, почувствовать себя униженныммгновенно отравили всю его радость.

IX

ВЕЧЕР В УСАДЬБЕ

«Дидона» Герена — прелестный набросок!

Штромбек

огда на другое утро Жюльен увидал г-жу де Реналь, оннесколько раз окинул ее очень странным взглядом: он наблюдал за ней,словно за врагом, с которым ему предстояла схватка. Столь разительнаяперемена в выражении этих взглядов, происшедшая со вчерашнего дня,привела г-жу де Реналь в сильное смятение: ведь она так ласкова сним, а он как будто сердится. Она не в состоянии, была оторвать отнего глаз.

Присутствие г-жи Дервиль позволяло Жюльену говорить меньше и почтивсецело сосредоточиться на том, что было у него на уме. Весь этотдень он только тем и занимался, что старался укрепить себя чтениемвдохновлявшей его книги, которая закаляла его дух.

Он намного раньше обычного закончил свои занятия с детьми, и, когдапосле этого присутствие г-жи де Реналь заставило его снова целикомпогрузиться в размышления о долге и о чести, он решил, что ему надово что бы то ни стало сегодня же вечером добиться, чтобы ее рукаосталась в его руке.

Солнце садилось, приближалась решительная минута, и сердце Жюльенанеистово колотилось в груди. Наступил вечер. Он заметил, —и у него точно бремя свалилось с плеч, — что ночь обещаетсегодня быть совсем темной. Небо, затянутое низко бегущими облаками,которые погонял знойный ветер, по-видимому, предвещало грозу.Приятельницы загулялись допоздна. Во всем, что бы они ни делали вэтот вечер, Жюльену чудилось что-то особенное. Они наслаждались этойдушной погодой, которая для некоторых чувствительных натур словноусиливает сладость любви.

Наконец все уселись — г-жа де Реналь подле Жюльена, г-жаДервиль рядом со своей подругой. Поглощенный тем, что ему предстоялосовершить, Жюльен ни о чем не мог говорить. Разговор не клеился.

«Неужели, когда я в первый раз выйду на поединок, я буду воттак же дрожать и чувствовать себя таким же жалким?» —говорил себе Жюльен, ибо, по своей чрезмерной подозрительности ксамому себе и к другим, он не мог не сознавать, в каком он сейчассостоянии.

Он предпочел бы любую опасность этому мучительному томлению. Он уж нераз молил судьбу, чтобы г-жу де Реналь позвали по какому-нибудь делув дом и ей пришлось бы уйти из сада. Усилие, к которому вынуждал себяЖюльен, было столь велико, что даже голос у него заметно изменился, авслед за этим сейчас же задрожал голос и у г-жи де Реналь; но Жюльенэтого даже не заметил. Жестокая борьба между долгом инерешительностью держала его в таком напряжении, что он не всостоянии был видеть ничего, что происходило вне его самого. Башенныечасы пробили три четверти десятого, а он все еще ни на что нерешился. Возмущенный собственной трусостью, Жюльен сказал себе: «Кактолько часы пробьют десять, я сделаю то, что обещал себе нынче весьдень сделать вечером, — иначе иду к себе, и пулю в лоб».

И вот миновал последний миг ожидания и томительного страха, когдаЖюльен от волнения уже не помнил самого себя, и башенные часы высоконад его головой пробили десять. Каждый удар этого рокового колоколаотдавался у него в груди и словно заставлял ее содрогаться.

Наконец, когда последний, десятый удар пробил и еще гудел в воздухе,он протянул руку и взял г-жу де Реналь за руку — она тотчас жеотдернула ее. Жюльен, плохо сознавая, что делает, снова схватил ееруку. Как ни взволнован он был, он все же невольно поразился —так холодна была эта застывшая рука; он судорожно сжал ее в своей;еще одно, последнее усилие вырваться — и, наконец, ее руказатихла в его руке.

Душа его утопала в блаженстве — не оттого, что он был влюблен вг-жу де Реналь, а оттого, что, наконец, кончилась эта чудовищнаяпытка. Для того чтобы г-жа Дервиль ничего не заметила, он счел нужнымзаговорить — голос его звучал громко и уверенно. Голос г-жи деРеналь, напротив, так прерывался от волнения, что ее подруга решила,что ей нездоровится, и предложила вернуться домой. Жюльенпочувствовал опасность: «Если г-жа де Реналь уйдет сейчас вгостиную, я опять окажусь в том же невыносимом положении, в какомпробыл сегодня целый день. Я так мало еще держал ее руку в своей, чтоэто не может считаться завоеванным мною правом, которое будетпризнано за мной раз и навсегда».

Госпожа Дервиль еще раз предложила пойти домой, и в эту самую минутуЖюльен крепко стиснул в своей руке покорно отдавшуюся ему руку.

Госпожа де Реналь, которая уже совсем было поднялась, снова села исказала еле слышным голосом:

— Мне, правда, немножко нездоровится, но только, пожалуй,на свежем воздухе мне лучше.

Эти слова так обрадовали Жюльена, что он почувствовал себя на седьмомнебе от счастья; он стал болтать, забыл о всяком притворстве, и обеимподругам, которые его слушали, казалось, что милее и приятнеечеловека нет на свете. Однако во всем этом красноречии, которое нашлона него так внезапно, была некоторая доля малодушия. Он ужаснобоялся, как бы г-жа Дервиль, которую раздражал сильный ветер, видимо,предвещавший грозу, не вздумала одна вернуться домой. Тогда емупришлось бы остаться с глазу на глаз с г-жой де Реналь. У него как-тонечаянно хватило слепого мужества совершить то, что он сделал, носказать теперь г-же де Реналь хотя бы одно слово было свыше его сил.Как бы мягко она ни упрекнула его, он почувствует себя побежденным, ипобеда, которую он только что одержал, обратится в ничто.

На его счастье в этот вечер его прочувствованные и приподнятые речизаслужили признание даже г-жи Дервиль, которая частенько говорила,что он держит себя нелепо, как ребенок, и не находила в нем ничегоинтересного. Что же касается г-жи де Реналь, чья рука покоилась вруке Жюльена, она сейчас не думала ни о чем, она жила словно взабытьи. Эти часы, которые они провели здесь, под этой огромнойлипой, посаженной, как утверждала молва, Карлом Смелым, остались длянее навсегда счастливейшей порой ее жизни. Она с наслаждениемслышала, как вздыхает ветер в густой липовой листве, как стучат,падая на нижние листья, редкие капли начинающегося дождя. Жюльенпропустил без внимания одно обстоятельство, которое могло бычрезвычайно порадовать его: г-жа де Реналь на минуту встала, чтобыпомочь кузине поднять цветочную вазу, которую ветер опрокинул им подноги, и поневоле отняла у него руку, но как только она опять села,она тотчас же чуть ли не добровольно отдала ему руку, как если бы этоуже с давних пор вошло у них в обычай.

Давно уже пробило двенадцать, пора было уходить из сада; ониразошлись. Г-жа де Реналь, совершенно упоенная своей любовью,пребывала в таком блаженном неведении, что даже не упрекала себя ни вчем. Всю ночь она не сомкнула глаз: счастье не давало ей уснуть;Жюльен сразу заснул мертвым сном, совершенно изнеможенный тойборьбой, которую в течение целого дня вели в его сердце застенчивостьи гордость.

Утром его разбудили в пять; проснувшись, он даже не вспомнил о г-жеде Реналь, — если бы она знала это, каким бы это было длянее жестоким ударом! Он выполнил свой долг, героический долг.Упоенный этим сознанием, он заперся на ключ у себя в комнате и скаким-то новым удовольствием погрузился в описания подвигов своегогероя.

Когда позвонили к завтраку, он, начитавшись подробных донесений обоперациях Великой Армии, уже забыл о всех своих победах, одержанныхнакануне. Сходя в столовую, он полушутливо подумал: «Надо будетсказать этой женщине, что я влюблен в нее».

Но вместо томных взоров, которые он рассчитывал встретить, он увиделсердитую физиономию г-на де Реналя, который уже два часа назадприехал из Верьера и сейчас отнюдь не скрывал своего крайнегонеудовольствия тем, что Жюльен провел целое утро, не занимаясь сдетьми. Нельзя было представить себе ничего отвратительнее этогоспесивого человека, когда он бывал чем-либо недоволен и считал себявправе выказывать свое неудовольствие.

Каждое едкое слово мужа разрывало сердце г-жи де Реналь. Но Жюльенвсе еще пребывал в экстазе; весь он был до того поглощен великимиделами, которые в течение нескольких часов совершались перед егомысленным взором, что ему трудно было сразу спуститься на землю;грубые замечания г-на де Реналя почти не доходили до него. Наконец онему ответил довольно резко:

— Я себя плохо чувствовал.

Тон, каким это было сказано, задел бы, пожалуй, и гораздо менееобидчивого человека, чем верьерский мэр: он чуть было не поддалсяжеланию тотчас же выгнать Жюльена. Его удержало только вошедшее унего в привычку правило никогда не торопиться в делах.

«Этот негодный мальчишка, — подумал он, —создал себе некоторую репутацию у меня в доме; Вально, пожалуй,возьмет его к себе, а не то он женится на Элизе — ив том и вдругом случае он втайне будет смеяться надо мной».

Однако, несмотря на эти весьма резонные рассуждения, недовольствог-на де Реналя разразилось грубой бранью, которая мало-помалуразозлила Жюльена. Г-жа де Реналь едва удерживалась от слез. Кактолько поднялись из-за стола, она подошла к Жюльену и, взяв его подруку, предложила пойти погулять; она дружески оперлась на него. Но навсе, что бы ни говорила ему г-жа де Реналь, Жюльен только отвечалвполголоса:

— Вот каковы они, богатые люди!

Господин де Реналь шел рядом с ними, и его присутствие еще усиливалоярость Жюльена. Он вдруг заметил, что г-жа де Реналь как-то слишкомявно опирается на него; ему стало противно, он грубо оттолкнул ее иотдернул свою руку.

К счастью, г-н де Реналь не заметил этой новой дерзости, ее заметилатолько г-жа Дервиль; приятельница ее расплакалась. Как раз в этуминуту г-н де Реналь принялся швырять камнями в какую-то крестьянскуюдевочку, которая осмелилась пойти запретной дорожкой, пересекавшейдальний конец фруктового сада.

— Господин Жюльен, умоляю вас, возьмите себя в руки;подумайте, у всякого ведь бывает дурное настроение, —поспешила заметить ему г-жа Дервиль.

Жюльен холодно смерил ее взглядом, исполненным самого безграничногопрезрения.

Этот взгляд удивил г-жу Дервиль, но он удивил бы ее еще больше, еслибы она догадалась, что, собственно, он хотел им выразить: она прочлабы в нем что-то вроде смутной надежды на самую яростную месть.Несомненно, такие минуты унижения я создают робеспьеров.

— Ваш Жюльен прямо какой-то неистовый, я его боюсь, —сказала тихо г-жа Дервиль своей подруге.

— Как же ему не возмущаться? — отвечала та. —После того как он добился, что дети делают такие поразительныеуспехи, что тут такого, если он одно утро не позанимался с ними? Нет,правду надо сказать, мужчины ужасно грубый народ.

Первый раз в жизни г-жа де Реналь испытывала что-то похожее нажелание отомстить своему мужу. Лютая ненависть к богачам, котороюсейчас пылал Жюльен, готова была вот-вот прорваться наружу. Ксчастью, г-н де Реналь позвал садовника и принялся вместе с нимзагораживать колючими прутьями запретную тропинку через фруктовыйсад. Жюльен не отвечал ни слова на все те любезности, которыерасточались ему во время прогулки. Едва только г-н де Ренальудалился, как обе приятельницы, ссылаясь на усталость, взяли Жюльенас обеих сторон под руки.

Он шел между двумя женщинами, раскрасневшимися от волнения изамешательства. Какой удивительный контраст представляла рядом с нимиего высокомерная бледность, его мрачный, решительный вид! Он презиралэтих женщин и все нежные чувства на свете.

«Будь у меня хоть пятьсот франков в год, — говорилон себе, — чтобы только хватило на учение! Эх, послал бы яего к черту!»

Погруженный в эти недобрые размышления, он едва удостаивал вниманиялюбезности обеих подруг, а то немногое, что достигало его слуха,раздражало его, казалось лишенным смысла, вздорным, беспомощным —одним словом, бабьей болтовней.

Чтобы только говорить о чем-нибудь и как-то поддержать разговор, г-жаде Реналь между прочим упомянула о том, что муж ее приехал сегодня изВерьера только потому, что купил у одного фермера кукурузную солому(кукурузной соломой в этих краях набивают матрацы).

— Муж сейчас уже не вернется сюда, — добавилаг-жа де Реналь. — Он позвал лакея и садовника, и теперьони втроем будут перетряхивать все матрацы в доме. Сегодня утром онинабили все матрацы во втором этаже, а сейчас отправились в третий.

Жюльен переменился в лице; он как-то странно поглядел на г-жу деРеналь и, ускорив шаг, быстро увлек ее вперед. Г-жа Дервиль не сталаих догонять.

— Спасите меня, — сказал Жюльен г-же деРеналь. — Вы одна только можете это сделать. Вы ведьзнаете, этот лакей до смерти ненавидит меня. Я должен вам признаться:у меня хранится портрет, он спрятан в матраце.

Услышав это, г-жа де Реналь внезапно побледнела.

— Только вы одна можете сейчас войти в мою комнату.Пошарьте как-нибудь незаметно в самом углу матраца, с той стороны,где окно, — вы нащупаете там маленькую коробочку: гладкаячерная картонная коробочка.

— Ив ней портрет? — вымолвила г-жа де Реналь,чувствуя, что у нее подкашиваются ноги.

Жюльен, заметив ее убитый вид, тотчас воспользовался этим.

— У меня к вам еще одна просьба: сделайте милость,сударыня, умоляю вас, не глядите на этот портрет — это моятайна.

— Тайна? — шепотом повторила г-жа де Реналь.

Но хотя она выросла среди спесивых людей, чванившихся своимбогатством и не помышлявших ни о чем, кроме наживы, любовь,пробудившаяся в этой душе, уже научила ее великодушию. Как ни жестокоона была уязвлена, она с самоотверженной готовностью сталарасспрашивать Жюльена о кое-каких подробностях, которые ей былонеобходимо знать, чтобы выполнить его поручение.

— Хорошо, — сказала она, уходя, —значит, маленькая круглая коробочка, совсем гладкая, черная?

— Да, да, сударыня, — ответил Жюльен темжестким тоном, который появляется у людей в минуты опасности.

Бледная, точно приговоренная к смерти, она поднялась на третий этаж.В довершение ко всем этим нестерпимым мукам она вдруг почувствовала,что ей вот-вот сделается дурно; но сознание, что она должна помочьЖюльену, вернуло ей силы.

«Я во что бы то ни стало должна достать эту коробку», —сказала она себе.

Она услышала голос мужа, который разговаривал с лакеем как раз вкомнате Жюльена. Но, на ее счастье, они прошли в детскую. Онаприподняла матрац и так стремительно засунула руку в солому, чтоисцарапала себе все пальцы. Но, хоть она и была очень чувствительна кболи, сейчас она ее даже не заметила, так как в тот же моментнащупала гладкую поверхность коробочки. Она схватила ее и выбежала изкомнаты.

Едва только она избавилась от страха, что ее застанет муж, как мысльоб этой коробке привела ее в такое смятение, что она на самом делечуть было не лишилась чувств.

«Значит, Жюльен влюблен, и вот здесь, у меня в руках, портретженщины, которую он любит».

Терзаясь всеми муками ревности, г-жа де Реналь в изнеможенииопустилась на стул в передней, возле его двери. Ее исключительноеневедение помогло ей и на этот раз. Удивление, которое она сейчасиспытывала, смягчало ее муки. Вошел Жюльен; он выхватил у нее из руккоробку и, не сказав ни слова, не поблагодарив, бросился к себе вкомнату, быстро развел огонь в камине и швырнул в него коробку. Онстоял бледный, уничтоженный; он сильно преувеличивал грозившую емуопасность.

«Портрет Наполеона, — говорил он себе, качаяголовой. — И его хранит у себя человек, выказывающий такуюненависть к узурпатору! И портрет этот находит господин де Реналь,лютый роялист, который к тому же так обозлен на меня! И надо жепроявить такую неосторожность, сзади на портрете, прямо на беломкартоне, строки, написанные моей рукой. И уж тут никаких сомненийбыть не может: сразу ясно, что я перед ним преклоняюсь. Каждое моеизлияние в любви помечено числом. И последнюю запись я сделал толькопозавчера. Так бы сразу и кончилась, погибла бы в один миг вся моярепутация, — говорил себе Жюльен, глядя, как пылает егокоробочка — А ведь моя репутация — это все, что я имею —только этим я и живу… А какая это жизнь, боже мой!»

Час спустя, усталый и преисполненный жалости к самому себе, Жюльенсовсем расчувствовался. Встретившись с г-жой де Реналь, он взял ееруку, поднес к своим губам и поцеловал с такой сердечностью, какойему никогда не удавалось изобразить. Она вся вспыхнула от счастья ивдруг, чуть ли не в тот же миг, оттолкнула его в порыве ревности.Гордость Жюльена, еще не оправившаяся от нанесенного ей недавноудара, лишила его теперь рассудка. Он увидел в г-же де Реналь толькобогатую даму и ничего более; он с презрением выпустил ее руку иудалился. В глубоком раздумье пошел он бродить по саду, и вскорегорькая усмешка искривила его губы.

«Разгуливаю спокойно, точно я сам себе хозяин. Не обращаю надетей никакого внимания и дождусь того, что мне опять придетсявыслушивать унизительные попреки господина де Реналя, — ион будет прав!»

И Жюльен побежал в детскую.

Младший мальчик, которого он очень любил, стал ласкаться к нему, иэто немножко смягчило его горькие чувства.

«Этот меня еще не презирает, — подумал он. Но тут жеупрекнул себя за мягкосердие, решив, что это опять не что иное, какпроявление слабости. — Эти дети ласкают меня так, какприласкали бы охотничью собаку, которую им купили вчера».

X

МНОГО БЛАГОРОДСТВА И МАЛО ДЕНЕГ

But passion most dissembles, yet betrays,

Even by its darkness, as the blacket sky

Foretells the heaviest tempest..

«Don Juan», c. I. st. LXXIII 1

осподин де Реналь делал обход по всем комнатам замкаи теперь опять пришел в детскую в сопровождении слуг, которые тащилинабитые заново матрацы. Неожиданное появление этого человека было дляЖюльена последней каплей, переполнившей чашу.

Побледнев, он бросился к г-ну де Реналю с таким мрачно-решительнымвидом, какого тот у него еще никогда не видел. Г-н де Ренальостановился и оглянулся на своих слуг.

— Сударь, — сказал Жюльен, — неужеливы думаете, что со всяким другим наставником ваши дети сделали бытакие успехи, как со мной? А если вы скажете «нет», —продолжал он, не дожидаясь ответа, — так как же выосмеливаетесь упрекать меня, будто я их забросил?

Господин де Реналь, уже оправившись от своего испуга, решил, что этотдрянной мальчишка неспроста позволяет себе такой тон, что у него,должно быть, навернулось какое-нибудь выгодное предложение и онсобирается от них уйти. А Жюльен, теперь уже не в силах совладать сосвоей злобой, добавил:

— Я, сударь, проживу и без вас.

— Право, я очень огорчен, что вы так разволновались, —слегка запинаясь, отвечал г-н де Реналь.

Слуги были тут же, шагах в десяти: они оправляли постели.

— Не этого я жду от вас, сударь, — вскричал ужесовсем рассвирепевший Жюльен. — Вы вспомните только,какими оскорбительными попреками вы меня осыпали, да еще приженщинах!

Господин де Реналь отлично понимал, чего добивается Жюльен; в душеего происходила мучительная борьба. И тут Жюльен, не помня себя отярости, крикнул ему:

— Я знаю, сударь, куда идти, когда я выйду из вашего дома!

Услышав эти слова, г-н де Реналь мигом представил себе Жюльена в домег-на Вально.

— Ну, хорошо, сударь, — промолвил он наконец,тяжко вздохнув и с таким видом, словно обращался к хирургу, решившисьна самую мучительную операцию. — Я согласен на вашупросьбу. Начиная с послезавтра — это как раз будет первое число— я плачу вам пятьдесят франков в месяц.

Жюльен чуть было не расхохотался: он был до такой степени поражен,что всю его злобу как рукой сняло.

«Выходит, я мало еще презирал это животное! —подумал он. — Вот уж поистине самое щедрое извинение, накакое только и способна эта низкая душонка».

Дети, которые смотрели на эту сцену, разинув рты, бросились в сад кматери рассказать ей, что господин Жюльен ужас как рассердился, ночто теперь он будет получать пятьдесят франков в месяц.

Жюльен по привычке отправился вслед за ними, даже не взглянув на г-наде Реналя, которого он оставил в величайшем раздражении.

«Он уже вскочил мне в сто шестьдесят восемь франков, этотВально, — говорил себе мэр. — Надо будетпорешительней намекнуть ему насчет его поставок подкидышам».

Не прошло и минуты, как Жюльен снова очутился перед ним:

— Мне надо пойти исповедаться к моему духовнику господинуШелану; честь имею поставить вас в известность, что я отлучусь нанесколько часов.

— Ну, что вы, дорогой Жюльен, — промолвил г-нде Реналь с каким-то чрезвычайно фальшивым смешком. —Пожалуйста, хоть на целый день и завтра на весь день, мой друг, есливам угодно. Да вы возьмите у садовника лошадь, не пешком же вам идтив Верьер.

«Ну вот, ясно. Он пошел дать ответ Вально, — подумалг-н де Реналь. — Он ведь мне ничего не обещал; ну что ж,надо дать время остыть этому сорвиголове».

Жюльен поспешно удалился и направился в горы, в большой лес, черезкоторый можно было пройти напрямик из Вержи в Верьер. Он вовсе несобирался сразу идти к г-ну Шелану. У него не было ни малейшегожелания снова притворяться и разыгрывать лицемерную сцену. Ему нужнобыло хорошенько разобраться в собственной душе и дать волюобуревавшим его чувствам.

«Я выиграл битву, — сказал он себе, как толькоочутился в лесу, где никто не мог его видеть, — да, явыиграл битву».

Мысль эта представила ему все случившееся с ним в самом выгодномсвете и вернула ему душевное равновесие.

«Так, значит, я теперь буду получать пятьдесят франков в месяц.Похоже, господин де Реналь здорово струхнул. Но чего он испугался?»

И, задумавшись над тем, что, собственно, могло напугать этогопреуспевающего, влиятельного человека, который час тому назад внушалему такую бешеную злобу, Жюльен мало-помалу отдался чувствусладостного покоя. На мгновение его как бы покорила чудесная красоталесной чащи, по которой он шел. Огромные глыбы скал, некогдаоторвавшиеся от горы, громоздились в глубине. Могучие букипростирались далеко ввысь, доходя чуть ли не до вершин этих скал, апод ними царила такая дивная прохлада, тогда как тут же рядом, вкаких-нибудь трех шагах, солнце палило так, что нельзя было стоять.

Жюльен передохнул немного в тени этих огромных утесов и пошел дальше,забираясь все выше в горы. Вскоре он свернул на еле заметную тропку,куда только пастухи поднимались с козами, и, вскарабкавшись по ней насамый высокий утес, почувствовал себя, наконец, совершенно отрезаннымот всего мира. Это физическое ощущение высоты вызвало улыбку на егогубах: оно как бы показывало ему то состояние, которого жаждалдостигнуть его дух. Чистый горный воздух приносил с собой ясность идаже какую-то отраду его душе. Мэр города Верьера по-прежнемуолицетворял для него всех богачей и всех наглецов в мире, но ончувствовал, что ненависть, которая только что его душила, несмотря навсе ее бурные проявления, не заключала в себе ничего личного. Стоитему только перестать видеться с г-ном де Реналем, через неделю онзабудет и его, и его замок, и собак, и детей, и всю его семью. «Непонимаю, каким образом я заставил его принести такую огромную жертву.Подумать только — больше пятидесяти экю в год! А за минуту доэтого я едва выпутался из такой ужасной опасности! Вот две победы водин день; правда, во второй с моей стороны нет никаких заслуг; надобы догадаться все-таки, как это вышло. Но отложим до завтра всякиенеприятные размышления».

Жюльен стоял на своем высоком утесе и глядел в небо, накаленноежарким августовским солнцем. Кузнечики заливались на лугу, под самымутесом, а когда они вдруг смолкали, всюду вокруг него наступалобезмолвие. Он мог охватить взглядом местность, простиравшуюся у егоног, на двадцать лье в окружности. Ястреб, сорвавшись со скалы надего головой, бесшумно описывал громадные круги, время от временипоявляясь в поле его зрения Жюльен машинально следил взором запернатым хищником. Его спокойные могучие движения поражали его; онзавидовал этой силе, он завидовал этому одиночеству.

Вот такая была судьба у Наполеона, может быть, и его ожидает такаяже?

XI

ВЕЧЕРОМ

Yet Julia’s very coldness still was kind,

And tremulously gentle her small hand

Withdrew itself from his, but left behind

A little pressure, thrilling, and so bland

A slight so very slight that to the mind

T’was but a doubt.

«Don Juan», с I, st LXXI 1

днако, как-никак, надо было показаться и в Верьере.Ему повезло: едва только он вышел от кюре, как навстречу ему попалсяг-н Вально, которому он не преминул рассказать, что ему прибавилижалованье.

Вернувшись в Вержи, Жюльен подождал, пока стемнеет, и только тогдаотправился в сад. Он чувствовал душевную усталость от всех этихпотрясений, которые он пережил сегодня. «А что я им скажу?»— с беспокойством думал он, вспоминая о своих дамах. Ему неприходило в голову, что вот сейчас его душевное состояние было какраз на уровне тех мелких случайностей, которыми обычно ограничиваетсявесь круг интересов у женщин.

Госпожа Дервиль и даже ее подруга частенько не понимали Жюльена, но ион, со своей стороны, тоже только наполовину понимал, что они емуговорят. Таково было действие силы и — уж позволю себе сказать— величия неугомонных страстей, обуревавших этого юногочестолюбца. У этого необыкновенного существа в душе что ни деньклокотала буря.

Направляясь этим вечером в сад, Жюльен склонен был приобщиться кинтересам хорошеньких кузин. Они ждали его с нетерпением. Он уселсяна свое обычное место возле г-жи де Реналь. Вскоре стало совсемтемно. Он попробовал было завладеть беленькой ручкой, которую ондавно уже видел перед собой на спинке стула. Ему сначала как-тонеуверенно уступили, а затем все-таки ручка вырвалась, да такрешительно, что ясно было: на него сердятся. Жюльен не склонен былнастаивать и продолжал весело болтать, как вдруг послышались шагиг-на де Реналя.

В ушах у Жюльена еще стояли все те грубости, которых он от негонаслушался утром. «А что, если насмеяться над этой тварью,которая все может себе позволить за свои деньги? — подумалон. — Вот сейчас взять да и завладеть ручкой его супруги,и именно при нем? Да, да, и я это сделаю, я, тот самый, кого оноплевал с таким презрением».

После этого спокойствие, столь необычное для характера Жюльена,тотчас покинуло его. Им овладело страстное желание — так что онбольше ни о чем другом и думать не мог — добиться во что бы тони стало, чтобы г-жа де Реналь позволила ему завладеть ее рукой.

Господин да Реналь с возмущением заговорил о политике: два-трифабриканта в Верьере вылезли в богачи; пожалуй, они вот-вот станутбогаче его; конечно, им не терпится стать ему поперек дороги навыборах, Г-жа Дервиль слушала. Жюльен, обозленный этимиразглагольствованиями, пододвинул свой стул поближе к г-же де Реналь.Тьма была такая, что ничего не было видно. Он осмелился положить своюруку совсем рядом с ее прелестной, обнаженной выше локтя рукой. Егоохватил трепет, мысли его спутались, он прильнул щекой к этойпрелестной руке и вдруг, осмелев, прижался к ней губами.

Госпожу де Реналь бросило в дрожь. Муж ее был в каких-нибудь четырехшагах; она быстро протянула Жюльену руку и вместе с тем тихонькооттолкнула его. В то время как г-н де Реналь ругал и проклинал этихмошенников и якобинцев, набивающих себе мошну, Жюльен осыпалстрастными поцелуями протянутую ему руку, но, впрочем, может быть,они казались страстными только г-же де Реналь. А между тем бедняжкатолько сегодня, в этот роковой для нее день, держала в своих рукахдоказательство того, что человек, которого она, сама себе в том непризнаваясь, обожала, любит другую. Весь день, пока Жюльена не было,она чувствовала себя бесконечно несчастной, и это заставило еепризадуматься.

«Как, неужели я люблю? — говорила она себе. —Я полюбила? Я, замужняя женщина, и вдруг влюбилась? Но ведь никогда вжизни я не испытывала к мужу ничего похожего на это страшноенаваждение, которое не дает мне ни на секунду забыть о Жюльене. Аведь это, в сущности, дитя, и он относится ко мне с таким уважением.Конечно, это наваждение пройдет. Да не все ли равно моему мужу, какиечувства я могу питать к этому юноше? Господин де Реналь умер бы соскуки от наших разговоров с Жюльеном, от всех этих фантазий; что емудо этого? Он занят своими делами, и ведь я у него ничего не отнимаюдля Жюльена».

Никакое притворство еще не запятнало чистоты этой невинной души,введенной в заблуждение никогда не изведанной страстью. Она поддаласьобману, но она и не подозревала об этом, а между тем добродетель ееуже инстинктивно била тревогу. Вот какая мучительная борьбапроисходила в ее душе, когда Жюльен появился в саду. Она услышала егоголос и чуть ли не в тот же миг увидела, что он садится рядом с ней.Душа ее встрепенулась, словно окрыленная упоительным счастьем,которое каждый день в течение двух недель не столько прельщало ее,сколько всякий раз снова и снова повергало в бесконечное изумление.Но прошло несколько секунд. «Что же это такое? —сказала она себе. — Значит, достаточно мне только егоувидеть, и я уже готова простить ему все?» Ей стало страшно, ивот тут-то она и отняла у него свою руку.

Его страстные поцелуи — никто ведь никогда так не целовал еерук — заставили ее сразу забыть о том, что он, может быть,любит другую. Он уже ни в чем не был виноват перед ней. Мучительнаягоречь, рожденная подозрением, мигом исчезла, а чувство блаженства,которое ей даже никогда не снилось, наполнило ее восторгом любви инеудержимой радостью. Этот вечер показался чудесным всем, заисключением верьерского мэра, который никак не мог забыть о своихразбогатевших фабрикантах. Жюльен уже не помнил ни о своем черномзамысле, ни о своих честолюбивых мечтах, для осуществления которыхнадо было преодолеть столько препятствий. Первый раз в жизнииспытывал он на себе могущественную силу красоты. В какой-то смутнойсладостной истоме, столь необычной для него, нежно пожимая эту милуюручку, пленившую его своей неизъяснимой прелестью, он в полузабытьислушал шорох липовой листвы, по которой пробегал мягкий ночной ветер,да далекий лай собак с мельницы на берегу Ду.

Однако это его состояние было просто приятным отдыхом, но отнюдь нестрастью. Возвращаясь к себе в комнату, он думал только об одном:какое это будет блаженство снова взяться сейчас за свою любимуюкнигу, ибо для юноши в двадцать лет мысли о «свете» и отом, какое он впечатление в нем произведет, заслоняют все.

Вскоре, впрочем, он отложил книгу. Раздумывая о победах Наполеона, онкак-то по-новому взглянул и на свою победу. «Да, я выигралбитву, — сказал он себе. — Так надо жевоспользоваться этим; надо раздавить гордость этого спесивогодворянина, пока еще он отступает. Так именно действовал Наполеон.Надо мне будет потребовать отпуск на три дня: тогда я смогу навеститьмоего друга Фуке. А если г-н де Реналь мне откажет, я ему пригрожу,что совсем уйду… Да он, конечно, уступит».

Госпожа де Реналь ни на минуту не сомкнула глаз. Ей казалось, что онасовсем не жила до сих пор. Она снова и снова мысленно переживала тосладостное ощущение и блаженство, охватившее ее, когда онапочувствовала на своей руке пламенные поцелуи Жюльена.

И вдруг перед ней мелькнуло страшное слово — прелюбодеяние. Всесамое отвратительное, что только низкое, гнусное распутство можетвложить в представление о чувственной любви, вдруг встало перед ней.И эти видения старались загрязнить нежный, прекрасный образ —ее мечты о Жюльене и о счастье его любить. Будущее рисовалось ей всамых зловещих красках. Она уже видела, как все презирают ее.

Это были ужасные мгновения: душе ее открылись неведомые области. Едватолько ей дано было вкусить никогда не изведанного блаженства, и вотуже она ввергнута в бездну чудовищных мук. Она никогда непредставляла себе, что можно так страдать; у нее помутился рассудок.На секунду у нее мелькнула мысль сознаться мужу, что она боитсяполюбить Жюльена. Ей пришлось бы тогда рассказать о нем все. Ксчастью, ей припомнилось наставление, которое ей когда-то давно,накануне свадьбы, прочла ее тетка, — наставление о том,как опасно откровенничать с мужем, который в конце концов, как-никак,господин своей жены. В полном отчаянии она ломала руки.

В голове ее бессвязно возникали мучительные, противоречивые мысли. Тоона дрожала, что Жюльен ее не любит, то вдруг ее охватывал ужас: оначувствовала себя преступницей и содрогалась, как будто ей завтра жепредстояла публичная казнь на городской площади Верьера —стоять у позорного столба с дощечкой на груди, чтобы весь народ видели знал, что она прелюбодейка.

У г-жи де Реналь не было ни малейшего жизненного опыта, и ей дажесреди бела дня, в здравом уме и твердой памяти, не могло прийти вголову, что согрешить перед богом — не совсем то же, что статьжертвой всеобщего презрения и подвергнуться публичному позору.

Когда страшная мысль о прелюбодеянии и о всем том бесчестии, которое,по ее мнению, оно неизбежно влечет за собой, на минуту покидала ее иона начинала думать о том, как сладостно было бы жить с Жюльеном вневинности, и погружалась в воспоминания, ее тотчас же сноваохватывало ужасное подозрение, что Жюльен любит другую женщину. Онавспоминала, как он побледнел, испугавшись, что у него отнимут этотпортрет или что он скомпрометирует ее, если этот портрет кто-нибудьувидит. Впервые она видела страх на этом спокойном, благородном лице.Не было случая, чтобы он когда-нибудь так волновался из-за нее илииз-за детей. И этот новый повод для мучений, когда она и так уже незнала, куда деваться от горя, переполнил меру страданий, отпущеннуючеловеческой душе. Г-жа де Реналь невольно застонала, и ее стоныразбудили служанку. Вдруг она увидела перед собой пламя свечи иЭлизу, стоявшую возле ее постели.

— Так это вас он любит — вскричала она, не помнясебя.

Служанка, с изумлением видя, что с ее госпожой творится что-тонеладное, к счастью, не обратила никакого внимания на эти странныеслова. Г-жа де Реналь поняла, что допустила какую-то неосторожность.

— У меня жар, — сказала она ей, — ия, кажется, бредила. Побудьте здесь со мной.

Вынужденная сдерживаться, она мало-помалу пришла в себя, и ей сталонесколько легче; рассудок, покинувший ее, пока она находилась вполузабытье, теперь снова вернулся к ней. Чтобы избавиться отпристального взгляда служанки, она приказала ей почитать вслухгазету, и, постепенно успокоенная монотонным голосом девушки,читавшей какую-то длинную статью из «Quotidienne», г-жаде Реналь пришла к добродетельному решению обращаться с Жюльеном,когда она с ним увидится, как нельзя холоднее.

XII

ПУТЕШЕСТВИЕ

В Париже можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с характером.

Сийес

а следующий день, с пяти часов утра, —г-жа де Реналь еще не выходила из спальни, — Жюльен ужеотпросился у ее мужа на три дня. Неожиданно для него самого Жюльенувдруг захотелось повидаться с нею; ему вспомнилась ее прелестнаяручка. Он вышел в сад; г-жа де Реналь долго заставила себя ждать.Конечно, если бы Жюльен любил, он бы не преминул заметить ее заполуприкрытыми ставнями в окне второго этажа. Она стояла, прижавшисьлбом к стеклу, она смотрела на него. Наконец, вопреки всем своимрешениям, она все-таки рискнула выйти в сад. Вместо обычной бледностина лице ее сейчас проступал яркий румянец. Эта бесхитростная женщинаявно была взволнована: какая-то натянутость и даже, пожалуй,недовольство нарушали обычное выражение невозмутимой ясности, как быпрезревшей все пошлые, мирские заботы, — той ясности,которая придавала особенное очарование ее небесным чертам.

Жюльен поспешно приблизился к ней; он с восхищением смотрел на еепрекрасные обнаженные руки, полуприкрытые накинутой наспех шалью.Свежий утренний воздух, казалось, заставил еще ярче пылать ее щеки,на которых после пережитых за ночь волнений играл лихорадочныйрумянец. Ее скромная, трогательная красота и вместе с темодухотворенная мыслью, — чего не встретишь упростолюдинки, — словно пробудила в Жюльене какое-тосвойство души, которого он в себе не подозревал. Восхищенный этойкрасотой, которой жадно упивался его взор, Жюльен нимало несомневался, что его встретят дружески; он даже и не думал об этом.Каково же было его удивление, когда он вдруг увидел явно подчеркнутуюледяную холодность, в которой он тотчас же заподозрил желаниепоставить его на место!

Радостная улыбка на его губах сразу исчезла; он вспомнил, какоеположение он занимает, особенно в глазах знатной и богатойнаследницы. Лицо его мгновенно изменилось: в нем теперь нельзя былопрочесть ничего, кроме высокомерия и злости на самого себя. Егоохватило чувство нестерпимой досады за то, что он дожидался здесь часс лишним, — и только дождался того, что его так унизили.

«Только дурак может сердиться на других, — рассуждалон про себя. — Камень падает вследствие собственнойтяжести. Неужели я навсегда останусь таким младенцем? Неужели же яникогда не научусь отмерять этим людям ровно столько моей души,сколько полагается за их деньги? Если я хочу, чтобы они меня уважалии чтобы я уважал самого себя, надо дать им понять, что это только моянужда вступает в сделку с их богатством, а сердце мое за тысячу льеот их наглости и на такой высоте, где его не могут задеть жалкие,ничтожные знаки их пренебрежения или милости».

В то время как эти чувства теснились в душе юного гувернера, на егоподвижном лице появилось выражение уязвленной гордости и жестокогоозлобления. Г-жа де Реналь совершенно растерялась. Добродетельнаяхолодность, которой она решила его встретить, сменилась на ее лицеучастием — участием, полным тревоги и недоумения перед этойвнезапной переменой, совершившейся с ним на ее глазах. Ничего незначащие фразы, которыми принято обмениваться утром насчет здоровьяили погоды, застыли на губах у обоих. Жюльен, который сохранил всесвое здравомыслие, ибо он не испытывал никакого смятения страсти,нашел способ показать г-же де Реналь, что он ни в какой мере несчитает их отношения дружескими: он не сказал ей ни слова о своемотъезде, откланялся и исчез.

В то время как она стояла и смотрела ему вслед, пораженная этимзлобным, презрительным взглядом, который еще только вчера был такимдружеским, к ней подбежал ее старший сын и, бросившись ей на шею,крикнул:

— А у нас каникулы: господин Жюльен сегодня уезжает!

Услыхав это, г-жа де Реналь вся похолодела; она чувствовала себятакой несчастной из-за своей добродетели, но она была еще во сто кратнесчастнее из-за своей слабости.

Это новое событие заслонило собой все в ее воображении. Все ееблагоразумные намерения мигом улетучились. Ей уж теперь приходилосьдумать не о том, чтобы устоять перед этим обворожительнымвозлюбленным, а о том, что она вот-вот потеряет его навеки.

Ей пришлось взять себя в руки, чтобы высидеть за завтраком. Вдовершение всех зол г-н де Реналь и г-жа Дервиль только и говорили,что об отъезде Жюльена. Верьерскому мэру показался несколько страннымрешительный тон Жюльена, каким тот заявил, что ему необходимоотлучиться.

— Ясно, что мальчишке кто-то сделал выгодноепредложение, — в этом можно не сомневаться. Но кто бы этони был, будь то сам г-н Вально, шестьсот франков в год на жалованьегувернеру — такая сумма заставит хоть кого призадуматься. Вчерав Верьере ему, должно быть, сказали, чтобы он подождал денька три,пока там подумают, так вот нынче утром, чтобы не давать мне ответа,этот негодный мальчишка улизнул в горы. Подумать только, что мывынуждены считаться с каким-то ничтожным мастеровым, который еще ихамит нам, — вот до чего мы дошли!

«Если даже мой муж, который не представляет себе, как онжестоко оскорбил Жюльена, и тот опасается, как бы он от нас не ушел,так что же я-то должна думать? — говорила себе г-жа деРеналь. — Все кончено!»

Чтобы выплакаться вволю и не отвечать на расспросы г-жи Дервиль, онасказала, что у нее ужасно болит голова, ушла к себе в спальню и леглав постель.

— Вот они, эти женщины, — повторял г-н деРеналь. — Вечно у них там что-то не ладится. Уж больно онихитро устроены.

И он удалился, посмеиваясь.

В то время как г-жа де Реналь, жертва своей несчастной и стольвнезапно поработившей ее страсти, переживала жесточайшие муки, Жюльенвесело шагал по дороге, и перед его глазами расстилалисьживописнейшие пейзажи, какими только может порадовать глаз горнаяприрода. Ему надо было перевалить через высокий хребет к северу отВержи. Тропинка, по которой он шел среди густой чащи громадных буков,постепенно поднималась, делая беспрестанные петли, по склону высокойгоры, что замыкает на севере долину Ду. Взорам путника, ужеминовавшего невысокие холмы, между которыми Ду поворачивает на юг,открылись теперь широкие плодородные равнины Бургундии и Божоле. Хотядуша этого юного честолюбца была весьма мало чувствительна к такогорода красотам, он время от времени все же невольно останавливался иокидывал взором эту широкую, величественную картину.

Наконец он поднялся на вершину большой горы, через которую ему надобыло перевалить, чтобы попасть в уединенную долину, где жил его друг,молодой лесоторговец Фуке. Жюльен вовсе не торопился увидеть Фуке —ни его, ни вообще кого-либо на свете. Укрывшись, словно хищная птица,среди голых утесов, торчащих на самой вершине большой горы, онзаметил бы издалека всякого, кто бы ни направлялся сюда. Почти наотвесном уступе одного из утесов он увидел небольшую пещеру, забралсяв нее и расположился в этом тайном убежище. «Вот уж здесь-то, —сказал он себе с заблестевшими от радости глазами, — здесьникто не может до меня добраться». Здесь, казалось ему, онотлично может записать некоторые свои мысли, что в любом ином местебыло бы крайне опасно. Каменная четырехугольная глыба заменила емустол. Он так увлекся, что еле успевал записывать; он ничего не виделкругом. Наконец он очнулся и заметил, что солнце уже садится заотдаленной грядой гор Божоле.

«А почему бы мне не остаться здесь на ночь? —подумал он. — Хлеб у меня есть, и я свободен».Произнеся это великое слово, он почувствовал, как душа еговстрепенулась от восторга. Вечное притворство довело его до того, чтоон не мог чувствовать себя свободным даже с Фуке. Подперев головуруками, Жюльен сидел в этой маленькой пещере, упиваясь своими мечтамии ощущением свободы, и чувствовал себя таким счастливым, как никогдав жизни. Он не заметил, как один за другим догорели последниеотблески заката. Среди обступившей его необъятной тьмы душа его,замирая, созерцала картины, возникавшие в его воображении, картиныего будущей жизни в Париже. Прежде всего ему рисовалась прекраснаяженщина, такая прекрасная и возвышенная, какой он никогда не встречалв провинции. Он влюблен в нее страстно, и он любим… Если онразлучался с ней на несколько мгновений, то лишь затем, чтобы покрытьсебя славой и стать еще более достойным ее любви.

Юноша, выросший среди унылой действительности парижского света, будьу него даже богатое воображение Жюльена, невольно усмехнулся бы,поймав себя на таких бреднях; великие подвиги и надежды прославитьсямигом исчезли бы из его воображения, вытесненные общеизвестнойистиной: «Тот, кто красотку свою покидает, — горетому! — трижды на дню ему изменяют». Но этому юномукрестьянину казалось, что для совершения самых героических деяний емуне хватает только случая.

Между тем глубокая ночь давно сменила день, а до поселка, где жилФуке, оставалось еще два лье. Прежде чем покинуть свою пещеру, Жюльенразвел огонь и старательно сжег все, что написал.

Он очень удивил своего приятеля, когда в час ночи постучался в егодверь. Фуке не спал: он корпел над своей отчетностью. Это былвысоченный малый, довольно нескладный, с грубыми чертами лица, сгромадным носом; но под этой отталкивающей внешностью скрывалосьнеисчерпаемое добродушие.

— Уж не поругался ли ты с господином де Реналем, чтоявился так нежданно-негаданно?

Жюльен рассказал ему — так, как он считал нужным, —все, что с ним произошло накануне.

— Оставайся-ка у меня, — сказал ему Фуке. —Я вижу, ты теперь хорошо их знаешь — и господина де Реналя, иВально, и помощника префекта Можирона, и кюре Шелана; ты теперьраскусил все их замысловатые повадки. Тебе сейчас в самую порузаняться торгами по сдаче подрядов. В арифметике ты куда сильнейменя: ты бы у меня книги вел, — я ведь немало зарабатываюмоей торговлишкой. Но ведь у самого до всего руки не доходят, а взятьсебе компаньона боишься: как бы не налететь на мошенника. И воттолько из-за этого-то каждый день и упускаешь самые что ни на естьвыгодные дела. Да вот, еще только месяц тому назад я дал заработатьшесть тысяч франков этому Мишо — ну, знаешь, из Сент-Амана, яего лет шесть не видал, просто случайно встретил на торгах вПонтарлье. А почему бы тебе не заработать эти шесть тысяч или хотя бытри тысячи? Ведь будь ты тогда со мной на торгах, я бы накинул ценуна эту партию леса и всех бы их тут же и отвадил, так бы она за мнойи осталась. Иди ко мне в компаньоны.

Это предложение расстроило Жюльена: оно не вязалось с егофантастическими бреднями. За ужином, который эти два друга, наподобиегомеровских героев, готовили себе сами, ибо Фуке жил один, он показалЖюльену свои счета, чтобы доказать ему, как выгодно торговать лесом.Фуке был высокого мнения об образованности и характере Жюльена.

Но вот, наконец, Жюльен остался один в маленькой каморке из еловыхбревен. «А ведь и правда, — сказал он себе, —я могу здесь заработать несколько тысяч франков, а потом уже решитьспокойно, надеть ли мне военный мундир или поповскую сутану, взависимости от того, на что тогда будет мода во Франции. Состояньице,которое я к тому времени прикоплю, устранит всяческие затруднения.Здесь, в горах, где кругом ни души, я понемножку преодолею своетемное невежество по части всяких важных материй, которымиинтересуются эти салонные господа. Но ведь Фуке не собираетсяжениться, а сам все твердит, что пропадает здесь от одиночества.Ясно, что если он берет себе в компаньоны человека, который ничего неможет вложить в его дело, значит, он только на то и надеется, что ужтот его никогда не покинет».

— Неужели же я могу обмануть друга? — свозмущением вскричал Жюльен. Этот странный человек, для которогопритворство и полное отсутствие каких бы то ни было привязанностейбыли обычным способом преуспеяния, не мог сейчас даже и мыслидопустить о том, чтобы позволить себе малейшую неделикатность поотношению к любящему его другу.

Но вдруг Жюльен просиял: он нашел предлог отказаться. «Как?Потерять в безвестности семь-восемь лет? Да ведь мне к тому временистукнет уже двадцать восемь. Бонапарт в этом возрасте совершил своисамые великие дела. А когда я, никому не ведомый, скоплю наконецнемножко деньжонок, толкаясь по этим торгам и добиваясь расположениякаких-то жуликоватых чинуш, кто знает, останется ли у меня к томувремени хоть искра священного огня, который необходим, чтобыпрославиться?»

На другое утро Жюльен с полным хладнокровием заявил добрейшему Фуке,который считал дело уже решенным, что призвание к святому служениюцеркви не позволяет ему согласиться на его предложение. Фуке просто всебя прийти не мог от изумления.

— Да ты подумай, — говорил он ему, —ведь я тебя беру в долю, а не то просто положу тебе четыре тысячи вгод! А ты вместо этого хочешь опять вернуться к своему де Реналю,который тебя с грязью готов смешать. Да когда ты прикопишь сотни двезолотых, кто же тебе помешает пойти в твою семинарию? Больше тебескажу: я сам берусь выхлопотать тебе лучший приход во всей округеЗнаешь, — добавил Фуке, понижая голос, — я ведьим поставляю дрова, господину***, и господину***, и господину*** Я имвезу самый высший сорт, дубовую плаху, а они мне за это платят, какза валежник, ну и мне, разумеется, верный барыш; лучше этогопоместить денежки и не придумаешь.

Но Жюльен продолжал твердить о своем призвании Фуке, наконец, решил,что друг его немного свихнулся. На третий день, едва забрезжилрассвет, Жюльен покинул своего приятеля, ему хотелось провести этотдень в горах среди утесов. Он разыскал свою маленькую пещерку, но вдуше его уже не было мира: его нарушило предложение Фуке. ПодобноГеркулесу, ему предстояло выбрать, но выбрать не между пороком идобродетелью, а между посредственностью, которая обеспечивала емунадежное благосостояние, и всеми героическими мечтами юности.«Значит, у меня нет настоящей твердости, — говорилон себе. Это сомнение мучило его больше всего. — Должнобыть, я не из той глины вылеплен, из какой выходят великие люди, разя боюсь, как бы эти восемь лет, пока я буду добывать себе кусокхлеба, не отняли у меня той чудесной силы, которая побуждает творитьнеобыкновенные дела».

XIII

АЖУРНЫЕ ЧУЛКИ

Роман — это зеркало, с которым идешь по большой дороге.

Сен-Реаль

огда Жюльен снова увидел живописные развалиныстаринной вержийской церкви, он подумал о том, что за все это время,с позавчерашнего дня, он ни разу не вспомнил о г-же де Реналь. «Втот день, когда я уходил, эта женщина напомнила мне, какое расстояниенас разделяет, она разговаривала со мной, как смальчишкой-простолюдином. Ясное дело, она хотела дать мне понять, какона раскаивается в том, что позволила «мне накануне взять ее заруку. А до чего все-таки красивая рука! Прелесть! И как она умеетглядеть, эта женщина, с каким благородством!»

Возможность скопить некую толику денег на подрядах с Фуке даланекоторый простор течению мыслей Жюльена; они уже не так частоомрачались досадой и не заставляли его мучиться горьким сознаниемсвоей бедности и ничтожества в глазах окружающих. Он словно стоял накаком-то возвышении и, взирая оттуда сверху вниз, мог спокойнообозревать и горькую нищету и достаток, который для него былбогатством. Он отнюдь не глядел на свое положение глазами философа,но он был достаточно прозорлив, чтобы почувствовать, что из этогомаленького путешествия в горы он вернулся другим человеком.

Его удивило необыкновенное волнение, с каким его слушала г-жа деРеналь, когда он, по ее просьбе, стал кратко рассказывать о своемпутешествии.

Фуке когда-то подумывал о женитьбе и неоднократно разочаровывался влюбви; в разговорах со своим другом он откровенно рассказывал о своихнеудачах. Не раз осчастливленный раньше времени, Фуке обнаруживал,что не он один пользуется взаимностью своего предмета. Жюльена оченьудивляли эти рассказы, он узнал из них много нового. Вечно наедине сосвоим воображением, полный недоверия ко всему окружающему, он былдалек от всего, что могло хоть сколько-нибудь просветить его на этотсчет.

Все это время, пока он отсутствовал, г-жа де Реналь не жила, амучилась; мучения ее были самого разнообразного свойства, но всеодинаково невыносимыми. Она в самом деле занемогла.

— Не вздумай выходить вечером в сад, — сказалаей г-жа Дервиль, увидя появившегося Жюльена. — Тынездорова, а вечером сыро, и тебе станет хуже.

Госпожа Дервиль с удивлением заметила, что ее подруга, которую г-н деРеналь вечно упрекал за то, что она чересчур уж просто одевается, нис того ни с сего надела ажурные чулки и прелестные парижскиетуфельки. За последние три дня единственным развлечением г-жи деРеналь было шитье; она скроила себе летнее платье из очень красивой,только что вошедшей в моду материи и беспрестанно торопила Элизу,чтобы та сшила его как можно скорей. Платье было закончено всегочерез несколько минут после того, как вернулся Жюльен, и г-жа деРеналь тотчас же его надела. У ее подруги теперь уже не оставалосьникаких сомнений. «Она влюблена, несчастная!» —сказала себе г-жа Дервиль. Ей были теперь совершенно понятны все этистранные недомогания ее приятельницы.

Она видела, как та разговаривала с Жюльеном: лицо ее то бледнело, товспыхивало ярким румянцем. Взгляд, полный мучительной тревоги, неотрывался от глаз молодого гувернера. Г-жа де Реналь с секунды насекунду ждала, что он вот-вот перейдет к объяснениям и скажет, уходитон от них или остается. А Жюльен ничего не говорил просто потому, чтоон вовсе об этом не думал. Наконец после долгих мучительных колебанийг-жа де Реналь решилась и прерывающимся голосом, который явноизобличал ее чувства, спросила:

— Вы, кажется, собираетесь покинуть ваших питомцев ипереходите на другое место?

Жюльена поразил неуверенный голос и взгляд, которым смотрела на негог-жа де Реналь. «Эта женщина любит меня, — сказал онсебе, — но после того как она на минутку позволит себетакую слабость, в которой она по своей гордости сейчас же раскается,и как только она перестанет бояться, что я уйду от них, она сновабудет держаться со мной так же надменно». Он мигом представилсебе это невыгодное для него положение; поколебавшись, он ответил.

— Мне будет очень тяжело расстаться с такими милымидетьми, тем более из такой порядочной семьи; но, возможно, мнепридется это сделать. Ведь у каждого есть обязанности и по отношениюк самому себе.

Выговорив это словечко «порядочной» — одно изаристократических выражений, которыми Жюльен только недавно обогатилсвой словарь, — он проникся чувством глубочайшегоотвращения.

«А я в глазах этой женщины, значит, непорядочный?» —подумал он.

Госпожа де Реналь слушала его и восхищалась его умом, его красотой, асердце ее сжималось: ведь он сам сказал ей, что он, может быть, ихпокинет. Все ее верьерские друзья, приезжавшие в Вержи во времяотсутствия Жюльена, наперебой расхваливали ей удивительного молодогочеловека, которого посчастливилось откопать ее мужу. Разумеется, этобыло не потому, что они что-нибудь понимали в успехах детей. Но то,что он знал наизусть Библию, да еще по-латыни, приводило верьерскихобывателей в такой восторг, что он у них, пожалуй, не остынет еще столет.

Но так как Жюльен ни с кем не разговаривал, он, разумеется, ничего незнал об этом. Будь у г-жи де Реналь хоть чуточку хладнокровия, она быдогадалась поздравить его с тем, что он заслужил такую блестящуюрепутацию, а это тотчас же успокоило бы гордость Жюльена и он был быс ней и кроток и мил, тем более что ему очень понравилось ее новоеплатье. Г-жа де Реналь, тоже очень довольная своим нарядным платьем итем, что сказал ей по этому поводу Жюльен, предложила ему пройтись посаду, но вскоре призналась, что не в состоянии идти одна. Онаоперлась на руку беглеца. Но это не только не прибавило ей силы, анаоборот, почувствовав прикосновение его руки, она совсем изнемогла.

Уже стемнело; едва только они уселись, как Жюльен, воспользовавшисьсвоей давнишней привилегией, осмелился приложиться губами к рукесвоей прелестной соседки и затем немедленно завладел этой ручкой. Ондумал о том, как храбро поступал со своими возлюбленными Фуке, аотнюдь не о г-же де Реналь: слово «порядочный» все ещележало камнем у него на сердце. Вдруг руку его крепко сжали, но и этоне доставило ему ни малейшего удовольствия. Он не только не гордился,он даже не испытывал никакой признательности за те чувства, которыеона так явно обнаруживала в этот вечер; ее красота, грация, свежестьсегодня почти не трогали его. Душевная чистота, отсутствие каких быто ни было недобрых чувств, безусловно, способствуют продлениююности. У большинства красивых женщин прежде всего стареет лицо.

Жюльен весь вечер был не в духе; до сих пор он возмущался случаем,который ставит человека на ту или иную ступень общественной лестницы;после того как Фуке предложил ему этот низменный способ разбогатеть,он стал злиться на самого себя. Весь поглощенный этими мыслями, онизредка перекидывался двумя-тремя словами со своими дамами и,незаметно для себя, выпустил из своей руки ручку г-жи де Реналь Убедняжки вся душа перевернулась: она увидела в этом свой приговор.

Будь она уверена в привязанности Жюльена, может быть, ее добродетельпомогла бы ей устоять против него. Но сейчас, когда она бояласьпотерять его навек, она не противилась своему чувству и забылась дотого, что сама взяла Жюльена за руку, которую он в рассеянностиположил на спинку стула. Ее жест вывел из оцепенения юногочестолюбца. Как ему хотелось, чтобы на него поглядели сейчас все этизнатные, спесивые господа, которые за званым обедом, когда он сидел сдетьми на заднем конце стола, посматривали на него с такойпокровительственной улыбочкой! «Нет, эта женщина не можетпрезирать меня, — сказал он себе, — а если так,то мне незачем противиться ее красоте, и если я не хочу потерятьуважение к самому себе, я должен стать ее возлюбленным». Врядли ему пришла бы в голову подобная мысль, если бы он не наслушалсяпростодушных признаний своего друга.

Это внезапное решение несколько развлекло его. «Какая-нибудь изэтих двух женщин должна быть непременно моей», —сказал он себе и тут же подумал, что ему было бы гораздо приятнееухаживать за г-жой Дервиль — не потому, что она ему большенравилась, а лишь потому, что она всегда знала его только в ролинаставника, известного своей ученостью, а не простым подмастерьем ссуконной курткой под мышкой, каким он впервые предстал перед г-жой деРеналь.

А вот как раз этого юного подмастерья, краснеющего до корней волос,который стоял у подъезда и не решался позвонить, г-жа де Реналь ивспоминала с особенным умилением.

Продолжая смотр своих позиций, Жюльен убедился, что ему нельзя идумать о победе над г-жой Дервиль, которая, надо полагать,догадывается о том, что г-жа де Реналь неравнодушна к нему. Итак,волей-неволей ему пришлось остановиться на г-же де Реналь. «Ачто я знаю об этой женщине? — спрашивал себя Жюльен. —Я знаю только одно: до моей отлучки я брал ее за руку, а она отнималау меня руку; теперь я отнимаю руку, а она сама берет меня за руку ипожимает ее. Прекрасный случай отплатить ей с лихвой за все топрезрение, которое она мне выказывала. Бог ее знает, сколько у неебыло любовников! Может быть, она только потому меня и выбрала, что ейздесь со мной удобно встречаться?»

Вот в этом-то и беда — увы! — чрезмернойцивилизации. Душа двадцатилетнего юноши, получившего кое-какоеобразование, чуждается всякой непосредственности, бежит от нее затридевять земель, а без нее любовь зачастую обращается в самуюскучную обязанность.

«Я еще потому должен добиться успеха у этой женщины, —продолжало нашептывать Жюльену его мелкое тщеславие, — чтоесли потом кому-нибудь вздумается попрекнуть меня жалким званиемгувернера, я смогу намекнуть, что меня на это толкнула любовь».

Жюльен снова высвободил свою руку, а затем сам схватил руку г-жи деРеналь и сжал ее. Когда они около полуночи поднялись в гостиную, г-жаде Реналь сказала ему тихонько:

— Так вы покидаете нас? Вы уйдете от нас?

Жюльен вздохнул и ответил:

— Мне надо уехать, потому что я влюблен в вас безумно, аэто грех, ужасный грех для молодого священника.

Госпожа де Реналь вдруг оперлась на его руку так порывисто, чтокоснулась своей щекой горячей щеки Жюльена.

Как несхоже прошла ночь для этих двоих людей! Г-жа де Ренальпребывала в совершенном упоении, охваченная восторгом самойвозвышенной духовной страсти. Юная кокетливая девушка, которая началарано влюбляться, привыкает к любовным волнениям, и, когда наступаетвозраст подлинно страстного чувства, для нее уже нет в нем очарованияновизны. Но для г-жи де Реналь, которая никогда не читала романов,все оттенки ее счастья были новы. Никакая мрачная истина или хотя быпризнак будущего не расхолаживали ее. Ей представлялось, что пройдетеще десять лет и она будет все так же счастлива, как сейчас. Дажемысль о добродетели и клятве верности г-ну де Реналю, мысль, котораятак мучила ее несколько дней назад, и та сегодня появилась напрасно;она отмахнулась от нее, как от непрошеной гостьи. «Никогда яничего ему не позволю, — говорила себе г-жа де Реналь. —Мы будем жить с Жюльеном так, как жили этот месяц. Это будет мойдруг».

XIV

АНГЛИЙСКИЕ НОЖНИЦЫ

Шестнадцатилетняя девушка, щечки как розаны, — и все-таки румянится.

Полидори

то касается Жюльена, то он после предложения Фукечувствовал себя просто несчастным; он никак не мог ни на чемостановиться.

«Ах, должно быть, у меня не хватает характера! Плохим бы я былсолдатом у Наполеона. Ну хоть по крайней мере, — заключилон, — мое приключение с хозяйкой дома развлечет меня нанекоторое время».

На его счастье, подобная развязность даже и в этом весьмамалозначительном случае совсем не вязалась с его истинным душевнымсостоянием. Г-жа де Реналь пугала его своим новым нарядным платьем.Это платье было для него как бы авангардом Парижа. Его гордость непозволяла ему ни в чем полагаться на случай или на собственнуюнаходчивость, которая могла бы выручить его в нужный момент.Основываясь на признаниях Фуке и на том немногом, что он прочел олюбви в Библии, он составил себе весьма тщательный и подробный плацкампании. А так как он все же находился в большом смятении, хоть и несознавался себе в этом, он решился записать для себя этот план.

Утром в гостиной г-жа де Реналь очутилась на минутку наедине с ним.

— Вас зовут Жюльен. А как ваше второе имя? —спросила она.

На этот столь лестный вопрос наш герой не сумел ничего ответить.Подобная возможность не была предусмотрена в его плане. Не будь унего в голове этого дурацкого плана, его находчивый ум тут же пришелбы ему на выручку, а неожиданность только подстегнула бы егоостроумие.

От сознания собственной неловкости он еще больше смешался. Г-жа деРеналь тут же простила ему его замешательство. Оно показалось ейумилительно-простосердечным. По ее мнению, как раз только этого-топростосердечия и недоставало в манерах этого молодого человека,которого все считали таким умным.

— Твой юный учитель внушает мне сильное недоверие, —не раз говорила ей г-жа Дервиль. — У него такой вид, точноон все обдумывает и шагу не ступит, не рассчитав заранее. Вот уж себена уме!

Жюльен испытывал острое чувство унижения оттого, что так глупорастерялся и не сумел ответить г-же де Реналь.

«Такой человек, как я, обязан перед самим собой загладить этотпромах», — решил он и, улучив момент, когда онипереходили из одной комнаты в другую, он, повинуясь этому чувствудолга, поцеловал г-жу де Реналь.

Трудно было придумать что-либо более неуместное, более неприятное идля него и для нее, и, вдобавок ко всему, более безрассудное. Их чутьбыло не заметили. Г-жа де Реналь подумала: не сошел ли он с ума? Онаиспугалась и вместе с тем страшно возмутилась. Эта нелепая выходканапомнила ей г-на Вально.

«Что, если бы я была здесь совсем одна с ним?» —подумала она. И вся ее добродетель вернулась к ней, ибо любовьстушевалась.

Она постаралась устроить так, чтобы кто-нибудь из мальчиков постояннонаходился при ней.

День тянулся скучно для Жюльена; он с величайшей неловкостью пыталсяпроводить в жизнь свой план обольщения. Ни разу он не взглянул простона г-жу де Реналь, он кидал на нее только многозначительные взоры.Однако он был не настолько глуп, чтобы не заметить, что ему совсем неудается быть любезным, а еще того менее — обольстительным.

Госпожа де Реналь просто опомниться не могла, так удивляла ее и этаего неловкость и эта невероятная дерзость. «А может быть этопервая любовь заставляет то робеть, то забываться умного человека, —наконец догадалась она, и ее охватила неизъяснимая радость. —Но может ли это быть? Значит, моя соперница его не любила?»

После завтрака г-жа де Реналь прошла в гостиную; к ней явился свизитом господин Шарко де Можирон, помощник префекта в Брэ. Онауселась за высокие пяльцы и занялась вышиванием. Рядом с ней сиделаг-жа Дервиль. И вот тут-то, средь бела дня, нашего героя вдругосенило пододвинуть свой сапог и легонько наступить им на хорошенькуюножку г-жи де Реналь в ту самую минуту, когда ее ажурные чулочки иизящные парижские туфельки, несомненно, привлекали взоры галантногопомощника префекта.

Госпожа де Реналь испугалась не на шутку; она уронила на пол ножницы,клубок шерсти, все свои иголки — и все это только для того,чтобы жест Жюльена мог кое-как сойти за неловкую попытку подхватитьна лету соскользнувшие со столика ножницы. К счастью, эти маленькиеножницы из английской стали сломались, и г-жа де Реналь приняласьгорько сетовать, что Жюльен не подоспел вовремя.

— Вы ведь видели, как они у меня выскользнули? Вы заметилиэто раньше меня и могли бы их подхватить, а вместо этого вы с вашимусердием только пребольно ударили меня по ноге.

Все это обмануло помощника префекта, но отнюдь не г-жу Дервиль. «Уэтого хорошенького мальчишки преглупые манеры!» —подумала она; житейская мудрость провинциального света таких промаховне прощает. Г-жа де Реналь улучила минутку и сказала Жюльену:

— Будьте осторожны, я вам это приказываю.

Жюльен сам сознавал свою неловкость, и ему было очень досадно. Ондолго рассуждал сам с собой, следует ли ему рассердиться на это «явам приказываю». У него хватило ума додуматься: «Онамогла сказать мне — я приказываю, если бы речь шла очем-нибудь, что касается детей и их воспитания; но если она отвечаетна мою любовь, она должна считать, что между нами полное равенство.Какая это любовь, если нет равенства…» И все мысли егососредоточились на том, чтобы откопать в памяти разные прописныеистины по поводу равенства. Он злобно повторял про себя стих Корнеля,который несколько дней тому назад прочла ему г-жа Дервиль:

………………………………………Любовь

Сама есть равенство — она его не ищет.

Жюльен упорно продолжал разыгрывать донжуана, а таккак у него еще никогда в жизни не было ни одной возлюбленной, он весьэтот день вел себя как последний дурак. Одно только он рассудилправильно: досадуя на себя и на г-жу де Реналь и с ужасом думая отом, что приближается вечер и ему опять придется сидеть рядом с ней всаду, в темноте, он сказал г-ну де Реналю, что ему надо отправиться вВерьер, к кюре, и ушел сразу же после обеда, а вернулся совсемпоздно, ночью.

Когда Жюльен пришел к г-ну Шелану, оказалось, что тот перебирается изсвоего прихода: в конце концов его все-таки сместили, а его местозанял викарий Малой. Жюльен принялся помогать старику кюре, и тут емупришло в голову написать Фуке, что он отказался от его дружескогопредложения, потому что всей душой верил в свое призвание к служениюцеркви, но что сейчас он увидел такую вопиющую несправедливость, чтоего берет сомнение, не полезнее ли ему будет для спасения душиотказаться от мысли о священном сане.

Жюльен был в восторге от своей блестящей идеи воспользоватьсясмещением кюре и сделать себе из этого лазейку, чтобы иметьвозможность обратиться к торговле, если унылое благоразумие возьмет вего душе верх над героизмом.

XV

ПЕТУХ ПРОПЕЛ

Любовь — амор по-латыни,

От любви бывает мор,

Море слез, тоски пустыня,

Мрак, морока и позор.

Гербовник любви

удь у Жюльена хоть немного хитрости, которую он себетак неосновательно приписывал, он бы не преминул поздравить себя наследующий день с блистательными результатами, которых достиг своимпутешествием в Верьер. Он исчез — и все его промахи былизабыты. Но он был мрачен весь день, и только уж совсем вечером емупришла в голову поистине удивительная мысль, которую он тут же сневероятной смелостью сообщил г-же де Реналь Едва они уселись в саду,Жюльен, не подождав даже, пока стемнеет, приблизил губы к уху г-жи деРеналь и, рискуя всерьез опорочить ее доброе имя, сказал ей:

— Сударыня, сегодня ночью ровно в два часа я буду в вашейкомнате — мне необходимо поговорить с вами.

Жюльен дрожал от страха — а вдруг она ответит согласием! Рольсоблазнителя до такой степени угнетала его, что если бы он только могдать себе волю, он на несколько дней заперся бы у себя в комнате,чтобы вовсе не видеть своих дам. Он понимал, что своим«замечательным» вчерашним поведением он испортил все, чтоему так легко досталось накануне, и теперь он просто не знал, какбыть.

Госпожа де Реналь на это дерзкое заявление, которое осмелился ейсделать Жюльен, ответила самым искренним и нимало не преувеличеннымнегодованием. Ему почудилось презрение в ее кратком ответе.Несомненно, в этой фразе, произнесенной почти шепотом, присутствовалословечко «фу». Под предлогом, будто ему надо что-тосказать детям, Жюльен отправился к ним в комнату, а вернувшись, селоколо г-жи Дервиль и как можно дальше от г-жи де Реналь. Такимобразом, он совершенно лишил себя всякой возможности взять ее заруку. Разговор принял серьезный характер, и Жюльен с честьюподдерживал его, если не считать нескольких пауз, когда он вдругснова начинал ломать себе голову. «Как бы мне придуматькакой-нибудь ловкий маневр, — говорил он себе, —чтобы заставить г-жу де Реналь снова выказывать мне то явноерасположение, которое три дня тому назад позволяло мне думать, чтоона моя?»

Жюльен был чрезвычайно подавлен этим почти безвыходным положением, докоторого он сам довел свои дела. А между тем счастливый исход привелбы его в еще большее замешательство.

Когда около двенадцати все разошлись, он с мрачной уверенностью решилпро себя, что г-жа Дервиль относится к нему с глубочайшим презрениеми что его дела с г-жой де Реналь обстоят не лучше.

В самом отвратительном расположении духа, чувствуя себя донельзяуниженным, Жюльен никак не мог заснуть. Однако он не допускал мыслибросить все это притворство, отказаться от своих планов и жить изодня в день подле г-жи де Реналь, довольствуясь, как дитя, темирадостями, которые приносит всякий новый день.

Он ломал себе голову, придумывая разные искусные маневры, которыеспустя несколько секунд казались ему совершенно нелепыми; словом, ончувствовал себя глубоко несчастным, как вдруг на больших часах замкапробило два.

Этот звон заставил его очнуться — так очнулся апостол Петр,услышав, что пропел петух. Он почувствовал, что произошло нечтоужасное. С той самой минуты, как он осмелился сделать ей это дерзкоепредложение, он больше ни разу не вспомнил о нем: ведь она такрассердилась на него!

«Я сказал ей, что приду к ней в два часа, —рассуждал он сам с собой, поднимаясь с постели, — я могубыть невеждой и грубияном, как оно, конечно, и полагаетсякрестьянскому сыну, — г-жа Дервиль совершенно ясно даламне это понять, — но я по крайней мере докажу, что я неничтожество».

Поистине Жюльен с полным основанием мог гордиться своим мужеством;никогда еще не подвергал он себя такому чудовищному насилию. Отворяядверь своей комнаты, он так дрожал, что у него подгибались колени ион вынужден был прислониться к стене.

Он нарочно не надел башмаков. Выйдя в коридор, он подошел к двериг-на де Реналя и прислушался: оттуда доносился громкий храп. Егоохватило полное отчаяние. Значит, у него уже теперь нет никакогопредлога не пойти к ней. Но — бог ты мой! — что онтам будет делать? У него не было никакого плана, а если бы даже ибыл, он чувствовал себя сейчас до такой степени растерянным, что всеравно не мог бы его выполнить.

Наконец, сделав над собой невероятное усилие, чувствуя, что ему втысячу раз легче было бы пойти на смертную казнь, он вошел вмаленький коридорчик, примыкавший к спальне г-жи де Реналь. Дрожащейрукой он отворил дверь, которая пронзительно скрипнула.

Спальня была освещена, на камине под колпачком горел ночник —вот беда, только этого не хватало! Увидев его, г-жа де Ренальмгновенно вскочила с постели. «Несчастный!» —вскричала она. Произошло маленькое замешательство. И тут у Жюльенавылетели из головы все его тщеславные бредни, и он стал просто самимсобой. Быть отвергнутым такой прелестной женщиной показалось емувеличайшим несчастьем. В ответ на ее упреки он бросился к ее ногам иобхватил ее колени. А так как она продолжала бранить его, и страшносурово, он вдруг разрыдался.

Когда через несколько часов Жюльен вышел из спальни г-жи де Реналь,про него можно было сказать, как принято говорить в романах, чтобольше ему уж ничего не оставалось желать. И в самом деле, любовь,которую он к себе внушил, и то неожиданное впечатление, какоепроизвели на него ее прелести, даровали ему победу, коей он никогдане достиг бы всеми своими неуклюжими хитростями.

Но даже и в самые сладостные мгновения этот человек, жертва своейнелепой гордыни, пытался разыгрывать покорителя женских сердец иприлагал невероятные старания испортить все, что в нем былопривлекательного. Вместо того чтобы упиваться восторгами,пробужденными им самим, и раскаянием, которое еще увеличивало ихпылкость, он ни на минуту не позволял себе забыть о своем долге. Онбоялся, что потом будет горько сожалеть, что навсегда уронил себя всобственных глазах, если хоть немножко отступит от того идеала,который он сам для себя выдумал. Короче говоря, как раз то, чтоделало Жюльена существом высшего порядка, и мешало ему вкушатьсчастье, которое само шло ему в руки. Так шестнадцатилетняя девушка сочаровательнейшим цветом лица считает своим долгом румяниться,отправляясь на бал.

Перепугавшись до смерти при виде Жюльена, г-жа де Реналь сначалаужасно растерялась, а потом уже никак не могла справиться со своимсмятением. Слезы Жюльена, его отчаяние сразили ее.

Даже когда ей уж не в чем было отказывать Жюльену, она вдруг снова впорыве самого искреннего негодования отталкивала его и тут же сновабросалась в его объятия. Во всем этом не было ничего преднамеренного.Она уже считала себя бесповоротно погибшей и, преследуемая видениемада, пряталась на груди Жюльена и осыпала его бурными ласками.Словом, здесь было все, что только возможно для полного блаженстванашего героя, вплоть до природной пылкости, разбуженной им в этойженщине, если бы он только умел насладиться всем этим Жюльен ужеушел, а она долго еще трепетала в страстном волнении и замирала отужаса, терзаемая муками раскаяния.

«Боже мой! Это и есть счастье любви? И это все? —вот какова была первая мысль Жюльена, когда он очутился один у себя вкомнате. Он пребывал в том состоянии искреннего изумления и смутнойрастерянности, которые овладевают душой, когда она наконец достиглатого, к чему так долго стремилась. Она привыкла желать, но теперьжелать уже нечего, а воспоминаний у нее еще нет. Как солдат,возвратившийся с парада, Жюльен тщательно перебирал в памяти всеподробности своего поведения. «Не упустил ли я чего-нибудь изтого, что мне повелевает мой долг? Хорошо ли я сыграл свою роль?»

И какую роль? Роль человека, привыкшего быть неотразимым в глазахженщин.

XVI

НАЗАВТРА

Не turn’d his lip to hers, and with his hand.

Call’d back the tangles of her wandering hair.

«Don Juan», c. I, st. CLXX 1

а счастье Жюльена, г-жа де Реналь была так изумленаи потрясена, что не могла заметить нелепого поведения этого человека,который в один миг стал для нее всем на свете.

Когда уже начало светать, она стала уговаривать его, чтобы он ушел.

— Боже мой, — говорила она, — еслитолько муж услышит шум, я погибла!

Жюльен, который за все это время успел придумать немало всяких фраз,вспомнил одну из них.

— А вам было бы жаль расстаться с жизнью?

— Ах, сейчас — да, ужасно! Но все равно я бы непожалела о том, что узнала вас.

Жюльен счел долгом для поддержания своего достоинства выйти от нее,когда уже было совсем светло, и без всяких предосторожностей.

Неослабное внимание, с каким он постоянно следил за каждым своимдвижением, одержимый нелепой идеей показать себя опытным мужчиной,оказалось все-таки полезным в одном отношении: когда они встретилисьс г-жой де Реналь за завтраком, его поведение было верхомосторожности.

А она не могла взглянуть на него без того, чтобы не покраснеть докорней волос, а вместе с тем не могла прожить и секунды без того,чтобы не поглядеть на него; она сама чувствовала, что смущается, иоттого, что она изо всех сил старалась скрыть это, смущалась вдвое.Жюльен только один раз поднял на нее глаза. Г-жа де Реналь сначалавосхищалась его выдержкой. Но когда этот единственный взгляд такбольше и не повторился, она испугалась. «Неужели он ужеразлюбил меня? Увы! Я стара для него, я на целых десять лет старше!»

Когда они шли из столовой в сад, она вдруг схватила его руку и крепкосжала ее. Изумленный и застигнутый врасплох этим необычайнымпроявлением любви, он посмотрел на нее пламенным взором. Онапоказалась ему такой красивой за завтраком! Правда, он сидел, опустивглаза, но все время он только и представлял себе, как онанеобыкновенно прелестна. Этот взгляд утешил г-жу де Реналь; он несовсем рассеял ее опасения, но как раз эти-то опасения почти совсемзаглушали ее угрызения совести по отношению к мужу.

За завтраком муж ровно ничего не заметил, но нельзя было бы сказатьэтого о г-же Дервиль; она решила, что г-жа де Реналь стоит на краюбездны. В течение целого дня, движимая отважным и решительнымчувством дружбы, она не переставала донимать свою подругу разныминамеками, чтобы изобразить ей в самых зловещих красках страшнуюопасность, которой она себя подвергала.

Госпожа де Реналь горела нетерпением поскорее очутиться наедине сЖюльеном; ей так хотелось спросить его, любит ли он ее еще. Несмотряна всю свою беспредельную кротость, она несколько раз порываласьсказать подруге, что она лишняя.

Вечером в саду г-жа Дервиль устроила так, что ей удалось сесть междуг-жой де Реналь и Жюльеном. И г-жа де Реналь, которая лелеялаупоительную мечту — как она сейчас крепко сожмет руку Жюльена иподнесет ее к своим губам, — не смогла даже перекинуться сним ни единым словом.

Это препятствие только усилило ее смятение. Она горько упрекала самоесебя. Она так бранила Жюльена за его безрассудство, когда он явился кней в прошлую ночь, что теперь дрожала от страха: а вдруг он сегодняне придет? Она рано ушла из сада и затворилась у себя в комнате. Ноот нетерпения ей не сиделось на месте; она подошла к двери Жюльена иприслушалась. Однако, как ни терзали ее беспокойство и страсть, онавсе же не решилась войти. Такой поступок казался ей уж последнейстепенью падения, ибо в провинции это неисчерпаемая тема дляехидства.

Слуги еще не все легли спать. В конце концов, вынужденная бытьосторожной, г-жа де Реналь волей-неволей вернулась к себе. Два часаожидания тянулись для нее словно два столетия непрерывной пытки.

Однако Жюльен был слишком верен тому, что он называл своим «долгом»,чтобы позволить себе хоть чем-либо отступить от предписанного им себеплана.

Как только пробило час, он тихонько вышел из своей комнаты,удостоверился, что хозяин дома крепко спит, и явился к г-же деРеналь. На этот раз он вкусил больше счастья возле своейвозлюбленной, ибо он был не так сосредоточен на том, чтобы играть этуроль. У него открылись глаза, и он обрел способность слышать. То, чтог-жа де Реналь сказала ему о своем возрасте, внушило ему некоторуюуверенность в себе.

— Ах, боже мой! Ведь я на десять лет старше вас! Может лиэто быть, чтобы вы меня любили? — твердила она ему безвсякого умысла, просто потому, что эта мысль угнетала ее.

Жюльен не понимал, чем она так огорчается, но видел, что онаогорчается искренне, и почти совсем забыл свой страх показатьсясмешным.

Нелепое опасение, что к нему из-за его низкого происхожденияотносятся как к любовнику-слуге, тоже рассеялось. По мере того какпылкость Жюльена вливала успокоение в сердце его робкой возлюбленной,она понемногу отходила душой и обретала способность приглядываться ксвоему милому. К счастью, у него нынче ночью почти не замечалось тойозабоченности, из-за которой вчерашнее свидание было для него толькопобедой, а отнюдь не наслаждением. Если бы только она заметила егостарания выдержать роль, это печальное открытие навсегда отравило быей все счастье. Она бы сказала себе, что это не что иное, какплачевное следствие огромной разницы лет.

Хотя г-жа де Реналь никогда не задумывалась над вопросами любви,неравенство лет, вслед за неравенством состояний, — однаиз неисчерпаемых тем, излюбленный конек провинциального зубоскальствавсякий раз, когда речь заходит о любви.

Прошло несколько дней, и Жюльен со всем пылом юности влюбился безпамяти.

«Нет, надо признаться, — рассуждал он сам с собой, —она так добра, ну просто ангельская душа, а по красоте может ли кто сней сравниться?»

Он уже почти выкинул из головы мысль о необходимости выдерживатьроль. Как-то в минуту откровенности он даже признался ей во всехсвоих опасениях. Каким бурным проявлением любви было встречено этопризнание! «Так, значит, у меня не было счастливойсоперницы!» — в восторге повторяла себе г-жа деРеналь. Она даже решилась спросить его, что это был за портрет, надкоторым он так дрожал. Жюльен поклялся, что это был портрет мужчины.

В редкие минуты относительного хладнокровия, когда к г-же де Ренальвозвращалась способность размышлять, ее охватывало чувствобесконечного удивления: как это на свете существует такое счастье, окотором она никогда даже не подозревала?!

«Ах! Почему я не встретилась с Жюльеном лет десять томуназад, — мысленно восклицала она, — когда я ещемогла считаться хорошенькой!»

Жюльену, разумеется, не приходили в голову подобные мысли. Любовь егов значительной мере все еще питалась тщеславием: его радовало, чтоон, нищий, ничтожное, презренное существо, обладает такой красивойженщиной. Его бурные восторги, его пламенное преклонение передкрасотой своей возлюбленной в конце концов несколько рассеяли ееопасения относительно разницы лет. Будь у нее хоть сколько-нибудьжитейского опыта, который у тридцатилетней женщины в болеепросвещенной среде накопился бы уже давно, она бы беспрестанномучилась страхом, долго ли продлится такая любовь, ибо, казалось,любовь эта только и держится тем, что все ей ново, все изумляет исладостно льстит самолюбию.

Когда Жюльен забывал о своих честолюбивых стремлениях, он способенбыл искренне восхищаться даже шляпками, даже платьями г-жи де Реналь.Он таял от блаженства, вдыхая их аромат. Он раскрывал дверцы еезеркального шкафа и часами стоял перед ним, любуясь красотой ипорядком, который там царил. Его подруга стояла, прижавшись к нему, исмотрела на него, а он — он глядел на все эти драгоценныебезделушки и наряды, которые накануне венчания кладут в свадебнуюкорзинку невесты.

«Ведь я могла бы выйти замуж за такого человека! —думала иногда г-жа де Реналь. — Такая пламенная душа!Какое это было бы блаженство — жить с ним!»

Что же касается Жюльена, ему еще никогда в жизни не случалосьподходить так близко ко всем этим сокрушительным орудиям женскойартиллерии. «Мыслимо ли, чтобы в Париже можно было найтичто-нибудь более прекрасное?» — восклицал он про себя. Ив такие минуты он уже ни в чем не видел никаких помех своему счастью.Порывы искреннего восхищения своей возлюбленной, ее восторги частозаставляли его совершенно забывать жалкие рассуждения, которые делалиего таким расчетливым и таким нелепым в первые дни их связи. Бывалиминуты, когда, несмотря на его привычку вечно притворяться, емудоставляло неизъяснимую отраду чистосердечно признаваться этойобожавшей его знатной даме в полном своем неведении всяких житейскихправил. Высокое положение его возлюбленной невольно возвышало его.Г-жа де Реналь, в свою очередь, находила истинно духовное наслаждениев том, чтобы наставлять во всяческих мелочах этого даровитого юношу,который, как все считали, далеко пойдет. Даже помощник префекта и самг-н Вально, и те не могли не восхищаться им; и она теперь уже думала,что они вовсе не так глупы. Только одна г-жа Дервиль отнюдь не быласклонна высказывать подобные мысли. В отчаянии от того, о чем онадогадывалась, и видя, что ее добрые советы только раздражают молодуюженщину, которая в буквальном смысле слова совсем потеряла голову,она внезапно уехала из Вержи без всяких объяснений; впрочем, ееостереглись допрашивать на этот счет. Г-жа де Реналь немножковсплакнула, но очень скоро почувствовала, что стала во много разсчастливее прежнего. После отъезда подруги она чуть ли не целый деньпроводила с глазу на глаз со своим любовником.

И Жюльен тоже наслаждался обществом своей возлюбленной, тем более,что когда ему случалось надолго оставаться наедине с самим собой,злосчастное предложение Фуке по-прежнему не давало ему покоя. Впервые дни этой новой для него жизни бывали минуты, когда он, никогдадо сих пор не знавший чувства любви, никогда никем не любимый,испытывал такое блаженство быть самим собой, что не раз готов былпризнаться г-же де Реналь в своем честолюбии, которое до сей порыбыло истинной сутью его жизни. Ему хотелось посоветоваться с неюотносительно предложения Фуке, которое все еще как-то страннопривлекало его, но одно незначительное происшествие внезапно положилоконец всякой откровенности.

XVII

СТАРШИЙ ПОМОЩНИК МЭРА

О, how this spring of love ressembleth

The uncertain glory of an April day;

Which now shows all the beauty of the sun,

And byand by a cloud takes all awayl

«Two gentlemen of Verona» 1

ак-то раз к вечеру, на закате, сидя возле своейподруги в укромном уголке фруктового сада, вдалеке от докучныхсвидетелей, Жюльен впал в глубокую задумчивость. «Этисчастливые минуты, — думал он, — долго ли ониеще продлятся?» Его неотступно преследовала мысль о том, кактрудно принять какое-то решение, когда так мало возможностей, и он сгоречью сознавал, что это и есть то великое зло, которое неминуемозавершает пору детства и отравляет первые годы юности неимущегочеловека.

— Ах, — вырвалось у него, —Наполеона, можно сказать, сам бог послал молодым французам! Кто намего заменит, что станут без него делать все эти несчастные, дажепобогаче меня, у которых всего несколько экю в кармане, только-толькона образование, а нет денег, чтобы подкупить кого надо, в двадцатьлет заручиться местом и пробивать себе дорогу в жизни! И что бы тамни делали, — прибавил он, глубоко вздохнув, —вечно нас будет преследовать это роковое воспоминание: никогда уж мыне будем чувствовать себя счастливыми.

Вдруг он заметил, что г-жа де Реналь нахмурилась и у нее сделалосьтакое холодное и надменное лицо, — подобный образ мыслей,на ее взгляд, годился только для слуги. Ей с детства внушили, что онаочень богата, и она считала, как нечто само собой разумеющееся, что иЖюльен так же богат, как она. Она любила его в тысячу раз большежизни, она любила бы его, даже если бы он оказался неблагодарным,обманщиком, и деньги в ее глазах ровно ничего не значили.

Но Жюльен, разумеется, и не догадывался об этом. Он точно с облаковна землю упал, увидев вдруг ее нахмуренные брови. Однако он все-такине растерялся и, тут же присочинив что-то, дал понять этой знатнойдаме, сидевшей рядом с ним на дерновой скамье, что эти слова, которыеон ей сейчас нарочно повторил, он слышал еще в тот раз, когда ходил вгоры к своему приятелю лесоторговцу. Вот как они, мол, рассуждают,эти нечестивцы!

— Не надо вам водиться с такими людьми, —сказала г-жа де Реналь, все еще сохраняя на своем лице, только чтодышавшем самой глубокой нежностью, холодновато-брезгливое выражение.

Эти нахмуренные брови г-жи де Реналь или, вернее, раскаяние всобственной неосторожности нанесли первый удар иллюзиям Жюльена «Онадобрая и милая, — говорил он себе, — и онадействительно меня любит, но она выросла в неприятельском лагере.Разумеется, они должны бояться смелых, честных людей, которые,получив хорошее образование, никуда не могут пробиться из-заотсутствия средств. Что сталось бы со всеми этими дворянчиками, еслибы нам только позволили сразиться с ними равным оружием! Вот,предположим, я мэр города Верьера, человек благонамеренный,честный, — таков ведь, в сущности, и г-н де Реналь. Но,ах, как бы они у меня все полетели — и этот викарий и господинВально со всеми их плутнями! Вот когда справедливостьвосторжествовала бы в Верьере! Уж не таланты же их помешали бы мне.Ведь сами-то они словно впотьмах ходят».

Счастье Жюльена в этот день могло бы действительно стать чем-топрочным. Но у нашего героя не хватило смелости быть искренним доконца. Надо было проявить мужество и ринуться в бой, но немедленно.Г-жа де Реналь удивилась словам Жюльена, потому что люди ее кругабеспрестанно твердили о том, что следует опасаться появления новогоРобеспьера и именно из среды чересчур образованных молодых людейнизшего сословия. Г-жа де Реналь долго еще сохраняла холодный вид и,как казалось Жюльену, явно намеренно. А она, высказав сгоряча своевозмущение по поводу таких неуместных речей, теперь думала только отом, не сказала ли она ему нечаянно чего-нибудь обидного. И это-тоогорчение и отражалось теперь на ее лице, обычно дышавшем такойчистотой и простосердечием, в особенности когда она была счастлива,вдали от всяких докучных людей.

Жюльен больше не позволял себе мечтать вслух. Он стал несколькоспокойнее и, не будучи уже столь безумно влюблен, считал теперь, чтоходить на свидания в комнату г-жи де Реналь, пожалуй, действительнонеосторожно. Пускай лучше она приходит к нему: ведь если кто-нибудьиз слуг и увидит ее в коридоре, у нее всегда найдется что сказать:мало ли у нее какие могут быть причины!

Но и это тоже имело свои неудобства. Жюльен достал через Фукекое-какие книги, о которых сам он, молодой богослов, не посмел бы изаикнуться в книжной лавке. Он только ночью и решался читать. Ичастенько бывало, что ему вовсе не хотелось, чтобы его чтениепрерывалось ночным посещением, в предвкушении которого еще такнедавно, до этого разговора в саду, он вряд ли был способен взятьсяза книгу.

Благодаря г-же де Реналь для него теперь открылось много нового вкнигах. Он не стеснялся расспрашивать ее о всяких мелочах, незнаниекоторых ставит в тупик ум молодого человека, не принадлежащего ксветскому обществу, какими бы богатыми дарованиями он ни был наделенот природы.

Это воспитание силою любви, которое велось женщиной, в высшей степенинесведущей, было для него истинным счастьем. Жюльену сразу была данавозможность увидеть общество таким, каким оно было в то время. Ум егоне засорялся рассказами о том, каково оно было в давние времена, дветысячи лет тому назад, или даже каких-нибудь шестьдесят лет назад, вовремена Вольтера и Людовика XV. У него точно завеса упала сглаз! Как он обрадовался! Наконец-то ему станет понятно все, чтопроисходило в Верьере.

На первый план выступили разные чрезвычайно запутанные интриги,завязавшиеся еще два года тому назад вокруг безансонского префекта.Интриги эти поддерживались письмами из Парижа, и от самых что ни наесть великих людей. А все дело было в том, чтобы провести г-на деМуаро, — а это был самый набожный человек во всей округе —не младшим, а старшим помощником мэра в городе Верьере.

Соперником его был некий очень богатый фабрикант, которого надо былово что бы то ни стало оттеснить на место младшего помощника.

Наконец-то Жюльену стали понятны все те намеки, к которым он раньше судивлением прислушивался на званых обедах, когда к г-ну де Реналюсъезжалась вся местная знать. Это привилегированное общество былочрезвычайно глубоко заинтересовано в том, чтобы должность старшегопомощника досталась именно этому человеку, о кандидатуре коего никто,кроме них, во всем городе, а тем паче либералы, даже и не подозревал.Такое важное значение придавалось этому по той причине, что, как всемизвестно, восточную сторону главной улицы Верьера надлежало расширитьболее чем на девять футов, ибо эта улица стала проезжей дорогой.

Так вот, если бы г-ну де Муаро, владевшему тремя домами, подлежащимисносу, удалось занять место старшего помощника, а впоследствии имэра, коль скоро г-на де Реналя проведут в депутаты, он бы,разумеется, когда надо, закрыл глаза, и тогда дома, выходившие наобщественную дорогу, подверглись бы только кое-каким незначительнымперестройкам и, таким образом, простояли бы еще сто лет. Несмотря навысокое благочестие и несомненную честность г-на де Муаро, все былитвердо уверены, что он окажется достаточно покладистым, ибо у негобыло много детей. А из этих домов, подлежавших сносу, девятьпринадлежали самым именитым людям Верьера.

На взгляд Жюльена, эта интрига имела куда больше значения, чемописание битвы под Фонтенуа — название, которое впервыепопалось ему в одной из книг, присланных Фуке. Немало было на светевещей, которые удивляли Жюльена вот уже целых пять лет, с тех самыхпор, как он стал ходить по вечерам заниматься к кюре. Но так какскромность и смирение — первые качества юноши, посвятившегосебя изучению богословия, то он не считал возможным задавать емукакие-либо вопросы.

Как-то раз г-жа де Реналь отдала какое-то распоряжение лакею своегомужа, тому самому, который ненавидел Жюльена.

— Но ведь нынче у нас пятница, сударыня, последняя в этоммесяце, — ответил ей тот многозначительным юном.

— Ну хорошо, ступайте, — сказала г-жа деРеналь.

— Так, значит, он отправится сегодня на этот сенной склад:ведь там когда-то была церковь, и недавно ее снова открыли, —сказал Жюльен. — А что же они там делают? Вот тайна,которую я никак не могу разгадать.

— Это какое-то весьма душеспасительное, но совершенноособенное учреждение, — отвечала г-жа де Реналь —Женщин туда не пускают. Я знаю только, что они все там друг с другомна «ты». Ну, вот, например, если этот наш лакейвстретится там с господином Вально, то этот спесивый глупец нискольконе рассердится, если Сен-Жан скажет ему «ты», и ответитему так же. Если же вам хочется узнать поподробнее, что они тамделают, я могу как-нибудь при случае расспросить об этом Можирона иВально. Мы вносим туда по двадцать франков за каждого слугу, —должно быть, затем, чтобы они нас в один прекрасный день неприрезали, если опять наступит террор девяносто третьего года.

Время летело незаметно. Когда Жюльена одолевали приступы мрачногочестолюбия, он вспоминал о прелестях своей возлюбленной иуспокаивался. Вынужденный воздерживаться от всяких скучных,глубокомысленных разговоров, поскольку он и она принадлежали к двумвраждебным лагерям, Жюльен, сам того не замечая, сильнее ощущалсчастье, которое она ему давала, и все больше подпадал под ее власть.

Когда им иной раз в присутствии детей, которые теперь уже сталичересчур смышлеными, приходилось держаться в рамках рассудительнойспокойной беседы, Жюльен, устремив на нее пламенный любящий взор,выслушивал с удивительной покорностью ее рассказы о том, как устроенсвет. Случалось, что, рассказывая о каком-нибудь искусноммошенничестве, связанном с прокладкой дороги или крупным подрядом,г-жа де Реналь, глядя на изумленное лицо Жюльена, вдруг забывалась, иЖюльену приходилось ее удерживать, так как она в рассеянностиобращалась с ним так же запросто и непринужденно, как со своимидетьми. И действительно, бывали минуты, когда ей казалось, что оналюбит его, как свое дитя. Да и в самом деле, разве ей не приходилосьбеспрестанно отвечать на его наивные вопросы о самых простых вещах,которые мальчик из хорошей семьи уже отлично знает в пятнадцать лет?Но мгновение спустя она уже опять смотрела на него с восхищением, какна своего властелина. Его ум иной раз так поражал ее, что ейстановилось страшно; с каждым днем она все сильнее убеждалась в том,что этому юному аббату предстоит совершить великие дела. То онапредставляла его себе чуть ли не папой, то первым министром вродеРишелье.

— Доживу ли я до того времени, когда ты прославишься? —говорила она Жюльену. — Большому человеку сейчас открытадорога и король и церковь нуждаются в великих людях; ведь только обэтом изо дня в день и толкуют у нас в салонах. А если не появитсякакой-нибудь человек вроде Ришелье и не укротит эту бурю всяческихразногласии и распрей, не миновать катастрофы.

XVIII

КОРОЛЬ В ВЕРЬЕРЕ

Или вы годны на то лишь, чтобы выкинуть вас, словно падаль, — народ, души лишенный, у коего кровь в жилах остановилась.

Проповедь епископа в часовне св. Климента

3 сентября, в десять часов вечера, по главной улицеВерьера галопом проскакал жандарм и перебудил весь город. Он привезизвестие, что его величество король*** «соизволит прибыть ввоскресенье», — а дело происходило во вторник.Господин префект разрешил, иначе говоря, распорядился произвестиотбор среди молодых людей для почетного караула; надо былопозаботиться о том, чтобы все было обставлено как нельзя болееторжественно и пышно. Тут же полетела эстафета в Вержи. Г-н де Ренальприскакал ночью и застал весь город в смятении. Всякий совался сосвоими предложениями; те, у кого не было особых забот, торопилисьпоскорее снять балкон, чтобы полюбоваться на въезд короля.

Но кого же назначить начальником почетного караула? Г-н де Ренальтотчас же сообразил, что для пользы домов, подлежащих сносу, весьмаважно, чтобы командование было поручено не кому иному, как г-ну деМуаро. Это стало бы для него чем-то вроде грамоты, дающей правозанять место старшего помощника. Никаких сомнений относительноблагочестия г-на де Муаро быть не могло; поистине оно былонепревзойденным, но вот беда — он никогда в жизни не сидел вседле. Это был тридцатишестилетний господин в высшей степени робкогонрава, который одинаково боялся и свалиться с лошади и оказаться всмешном положении.

Мэр вызвал его к себе в пять часов утра.

— Вы можете видеть, сударь, что я прибегаю к вам засоветом, как если бы вы уже занимали тот пост, на котором вас жаждутвидеть все честные люди. В нашем несчастном городе процветаютфабрики, либеральная партия ворочает миллионами, она стремитсязабрать власть в свои руки и добивается этого любыми средствами.Подумаем об интересах короля, об интересах монархии и прежде всего обинтересах нашей святой церкви. Скажите мне ваше мнение, сударь: каквы полагаете, кому могли бы мы поручить командование почетнымкараулом?

Несмотря на неописуемый страх перед лошадьми, г-н де Муаро в концеконцов решился принять на себя это почетное звание, словномученический венец.

— Я сумею держаться достойным образом, — сказалон мэру.

Времени оставалось в обрез, а надо было еще успеть привести в порядокформенные мундиры, в которых семь лет назад встречали в Верьерекакого-то принца крови.

В семь часов утра из Вержи приехала г-жа де Реналь с детьми иЖюльеном. Салон ее уже осаждали жены либералов; ссылаясь на то, чтосейчас надо показать. Полное единение партии, они умоляли еезамолвить словечко перед супругом и убедить его оставить для их мужейхотя бы одно место в почетном карауле. Одна из них уверяла, что, еслиее мужа не выберут, он с горя непременно объявит себя банкротом. Г-жаде Реналь быстро выпроводила всех. Она казалась чем-то сильноозабоченной.

Жюльен очень удивлялся, а еще того больше сердился, что она скрываетот него причину своего волнения. «Я так и думал, —говорил он себе с горечью. — Всю ее любовь затмило теперьэто великое счастье принимать у себя короля. Она просто в себя прийтине может от всей этой кутерьмы. Когда эти кастовые бредни перестанутей кружить голову, тогда она меня снова будет любить».

И удивительная вещь — от этого он словно еще больше в неевлюбился.

По всему дому работали обойщики. Жюльен долго и тщетно выжидал случаяперекинуться с ней хоть словечком. Наконец он поймал ее, когда онавыходила из его комнаты с его одеждой в руках. Кругом никого не было.Он попытался с ней заговорить. Но она не стала его слушать и убежала.«Как я глуп, что влюбился в такую женщину ей так хочетсяблеснуть, что она просто помешалась на этом, совсем как ее муж».

Сказать правду, она даже превзошла своего мужа; ее захватила одназаветная мечта, в которой она никак не решалась признаться Жюльену изстраха его обидеть: ей страстно хотелось заставить его хотя бы наодин день снять это унылое черное одеяние. С необыкновеннойловкостью, поистине достойной удивления у столь простодушной женщины,она уговорила сначала г-на де Муаро, а затем и помощника префектаг-на де Можерона назначить Жюльена в почетный караул, хотя на этоместо претендовали еще пять-шесть молодых людей — все сыновьяочень богатых местных фабрикантов, причем по крайней мере двое из нихотличались примерным благочестием. Г-н Вально, намеревавшийся усадитьв свою коляску самых хорошеньких женщин в городе и таким образомзаставить всех любоваться его прекрасными нормандками, согласилсядать одну из своих лошадей Жюльену, которого он, кстати сказать,ненавидел всей душой. Но у всех, кто был зачислен в почетный караул,были собственные или взятые напрокат роскошные небесно-голубыемундиры с серебряными полковничьими эполетами — те самые, вкоторых почетные стражи щеголяли семь лет назад. Г-же де Ренальхотелось во что бы то ни стало достать Жюльену новый мундир, и у нееоставалось всего-навсего четыре дня на то, чтобы заказать в Безансонеи успеть получить оттуда полную форму, оружие, треуголку и прочее, —все, что требуется для почетного стража. Забавнее всего было то, чтоона почему-то опасалась заказать мундир Жюльену здесь, в Верьере Ейхотелось преподнести сюрприз и ему и всему городу.

Когда наконец вся эта возня с почетным караулом я с обработкойобщественного мнения была закончена, мэру пришлось принять участие вхлопотах по проведению торжественной религиозной церемонии. Корольпри посещении города Верьера не хотел упустить случая поклонитьсяпрославленным мощам святого Климента, что покоятся в Бре-ле-О, вполулье от города. Желательно было собрать елико возможно большедуховенства, а это оказалось весьма трудным делом: новый кюре, г-нМалой, ни в коем случае не желал, чтобы в этом участвовал г-н Шелан.Тщетно г-н де Реналь всячески доказывал ему, что это было бы в высшейстепени неосторожно. Маркиз де Ла-Моль, чьи предки с давних пор, изрода в род, были губернаторами этой провинции, находится в числе лиц,составляющих свиту короля. И он уже тридцать лет знает аббата Шелана!Разумеется, он не преминет осведомиться о нем, будучи в Верьере. Астоит ему только узнать, что тот впал в немилость, так с него станетпойти к старику в его домишко, да еще со всей свитой, какая толькоокажется при нем. Вот это будет пощечина!

— А для меня это будет позор как здесь, так и вБезансоне, — отвечал аббат Малон, — если онтолько появится в моем приходе. Помилуй меня боже! Да ведь онянсенист.

— Что бы вы там ни говорили, дорогой аббат, —возражал ему г-н де Реналь, — а я не могу допустить, чтобыпредставители власти в Верьере получили такой щелчок от господина деЛа-Моля. Вы его не знаете: это он при дворе благомыслящий, а здесь, впровинции, это такой зубоскал и насмешник, — рад всякомуслучаю потешиться над людьми. Ведь он просто ради того, чтобыпозабавиться, способен поставить нас в самое дурацкое положение передвсеми нашими либералами.

Наконец только в ночь с субботы на воскресенье, после трехдневныхпереговоров, гордость аббата Малона была сломлена трусостью господинамэра, который расхрабрился со страху. Пришлось написать медоточивоеписьмо аббату Шелану и просить его принять участие в торжественномпоклонении мощам в Бре-ле-О, если, разумеется, его преклонный возрасти недуги позволят ему это. Г-н Шелан потребовал и получилпригласительное письмо для Жюльена, который должен был сопровождатьего в качестве иподиакона.

С раннего утра в воскресенье тысячи крестьян с окрестных горнаводнили улицы Верьера. Солнце сияло вовсю. Наконец около трех часовпополудни толпа заволновалась: на высоком утесе в двух лье от Верьеравспыхнул большой костер. Этот сигнал обозначал, что король изволилвступить в пределы департамента. Тут же грянули все колокола, изаухала раз за разом старенькая испанская пушка, принадлежавшаягороду, выражая всеобщее ликование по поводу такого великого события.Половина населения уже взобралась на крыши. Все женщины высыпали набалконы. Почетный караул двинулся вперед. Все восхищались блестящимимундирами; каждый узнавал кто друга, кто родственника. Кругомпосмеивались над страхом г-на де Муаро, который то и дело испуганнохватался рукой за луку седла. Но вот чье-то замечание возбудиловсеобщий интерес и заставило забыть все остальное: первый всадник вдевятом ряду был очень красивый, стройный юноша, которого сначаланикто не мог узнать. И вдруг со всех сторон послышались негодующиевозгласы, на всех лицах изобразилось возмущение, изумление, —словом, поднялся переполох. В этом молодом человеке, гарцевавшем наодной из нормандских лошадей г-на Вально, люди узнали мальчишкуСореля, сына плотника. Все в один голос принялись возмущаться мэром,в особенности либералы. Как! Только из-за того, что этотмальчишка-мастеровой, вырядившийся аббатом, состоит гувернером приего детях, позволить себе наглость назначить его в почетный караулвместо господина такого-то или такого-то, богатых, почтенныхфабрикантов!

— Так почему же эти господа не проучат хорошенько этогодерзкого парнишку, это мужицкое отродье? — кричала супругабанкира.

— Этот мальчишка спуску не даст, у него, видите, сабля набоку, — возразил ей сосед. — Того и глядипырнет в лицо, с него станется.

Замечания людей, принадлежавших к светскому обществу, отличалисьнесколько более опасным характером. Дамы спрашивали друг друга:неужели только мэра следует винить в этой непристойной выходке? Ведьдо сих пор он отнюдь не проявлял никаких симпатий к людям низкогопроисхождения…

А в это время предмет всех этих обсуждений, Жюльен, чувствовал себясчастливейшим из смертных. Смелый от природы, он сидел на лошадимного лучше, чем большинство молодых людей этого горного городка. Поглазам женщин он прекрасно видел, что говорят о нем.

Эполеты его сверкали ярче всех других, так как они были новехонькие;конь под ним то и дело вставал на дыбы. Он был на верху блаженства.

А когда они поравнялись со старой крепостной стеной и от внезапноговыстрела маленькой пушечки лошадь вынесла его из строя, тут ужрадость его перешла все границы. Он каким-то чудом не вылетел изседла — и с этого момента почувствовал себя героем. Он быладъютантом Наполеона и мчался в атаку на вражескую батарею.

Но одна душа чувствовала себя еще счастливее его. Сначала она следилаза ним из окна городской ратуши, затем, сев в коляску, поскакала вобъезд и поспела как раз вовремя, чтобы замереть от ужаса, когдалошадь вынесла Жюльена из рядов. После этого коляска помчалась вовесь опор и, выехав через другую заставу, очутилась у самого краядороги, по которой должен был проехать король, и тут уже медленно, нарасстоянии двадцати шагов последовала за почетной стражей, окутаннаяблагородной рыцарской пылью. Десять тысяч крестьян завопили: «Даздравствует король!» — когда мэр удостоился великойчести обратиться к его величеству с приветственной речью. Час спустя,выслушав все полагающиеся по регламенту речи, король уже въезжал вгород, и маленькая пушечка салютовала ему непрерывной пальбой. И тутпроизошел несчастный случай не с канонирами, которые превзошли своюнауку под Лейпцигом и Монмирайем, а с будущим старшим помощником,г-ном де Муаро. Его лошадь бережно скинула его в единственную лужу,которая нашлась на большой дороге; поднялась суматоха, ибо пришлосьспешно извлекать его оттуда, дабы освободить дорогу для коляскикороля.

Его величество изволил сойти у нашей прекрасной новой церкви, котораяради этого случая была изукрашена всеми своими пурпурными занавесями.Затем должен был состояться обед, после чего королю снова предстоялосесть в коляску и отправиться на поклонение мощам святого Климента.Едва только король вошел в церковь, Жюльен ринулся сломя голову кдому г-на де Реналя. Там, сокрушенно вздыхая, он расстался со своимнебесно-голубым мундиром, со своими эполетами и саблей и сноваоблачился в свой черный поношенный костюм. Затем снова вскочил вседло и через несколько минут очутился в Бре-ле-О, расположенном насамой вершине очень живописного холма. «Какое воодушевление!Народ все прибывает и прибывает, — подумал Жюльен. —В Верьере толпы крестьян, так что не протиснешься, и здесь их тысячдесять, коли не больше, толчется вокруг этого старого монастыря».Наполовину разрушенное «варварством мятежников»,аббатство при Реставрации было восстановлено во всем своемвеликолепии. Кругом уж начинали поговаривать о чудесах. Жюльенразыскал аббата Шелана, который сначала хорошенько отчитал его, апотом дал ему сутану и стихарь. Жюльен быстро оделся и отправился саббатом Шеланом разыскивать молодого Агдского епископа. Этот прелат,племянник г-на де Ла-Моля, был только что удостоен епископского сана,и на него была возложена высокая честь показать королю святуюреликвию. Но где сейчас находился епископ, никто не знал.

Весь причт пребывал в страшном нетерпении. Он ждал своего владыку подмрачными готическими сводами старинного монастырского хода. Дабыпредставить древний капитул аббатства Бре-ле-О, состоявший до 1789года из двадцати четырех каноников, было собрано двадцать четыресвященника. Прождав добрых три четверти часа, вздыхая и сокрушаясь поповоду того, что, несомненно, епископ слишком молод, они, наконец,пришли к заключению, что ректору капитула следовало бы пойти иуведомить его высокопреосвященство, что король вот-вот прибудет ипора бы уж отправляться в церковь. Благодаря преклонному возрастуректором оказался г-н Шелан, и хотя он очень сердился на Жюльена, онвсе же сделал ему знак следовать за ним. Стихарь на Жюльене сидел какнельзя лучше. Уж не знаю, при помощи каких экклезиастическихухищрений ему удалось пригладить и прилизать свои прекрасныенепослушные кудри, но по оплошности, которая еще усиливаланегодование г-на Шелана, из-под долгополой сутаны Жюльена выглядывалишпоры почетного стража.

Когда они добрались до апартаментов епископа, важные, разодетые лакеиедва соблаговолили ответить старому кюре, что еговысокопреосвященство сейчас видеть нельзя. Они подняли его на смех,когда он попытался объяснить им, что в качестве ректора благородногокапитула Бре-ле-О он облечен правом являться в любое время к епископусвоей церкви.

Гордая натура Жюльена возмутилась против лакейской наглости. Онбросился в коридор, куда выходили кельи, и стал толкаться в каждуюдверь, которая ему попадалась по пути. Одна совсем маленькая дверцаподдалась его напору, и он очутился в келье среди камер-лакеев еговысокопреосвященства, одетых в черные ливреи и с цепью на груди. Онвлетел туда с такой поспешностью, что эти важные господа, решив, чтоон вызван самим епископом, не посмели остановить его. Пройдянесколько шагов, он очутился в громадном готическом, почти совершеннотемном, зале, сплошь обшитом мореным дубом; высокие стрельчатые окнавсе, кроме одного, были заделаны кирпичом. Эта грубая кирпичнаякладка не была прикрыта ничем и представляла весьма убогое зрелищерядом со старинной роскошью деревянных резных панелей. Вдоль стенэтого зала, хорошо известного бургундским антиквариям и построенногооколо 1470 года Карлом Смелым во искупление какого-то греха, тянулисьряды высоких деревянных кресел, отделанных богатой резьбой. На них, ввиде барельефов из дерева, окрашенного в разные цвета, былипредставлены все тайны Апокалипсиса.

Это мрачное великолепие, обезображенное уродством голых кирпичей ибелой штукатурки, потрясло Жюльена. Он остановился как вкопанный. Надругом конце зала, возле единственного окна, сквозь которое проникалсвет, он увидал большое створчатое зеркало в раме красного дерева.Молодой человек в лиловой рясе и кружевном стихаре, но с непокрытойголовой стоял в трех шагах от зеркала. Предмет этот казался крайненеуместным в таком месте; ясно было, что его только что привезли сюдаиз города. Жюльен заметил, что у молодого человека был очень сердитыйвид; правой рукой он степенно раздавал благословения в сторонузеркала.

«Что бы это такое могло значить? — подумал Жюльен. —Должно быть, какой-нибудь предварительный обряд, возложенный на этогомолодого священника. Может быть, это помощник епископа… Тожебудет грубить, как эти лакеи… Ну, черт возьми, куда ни шло,попытаемся».

Он неторопливо прошел через весь громадный зал, глядя прямо передсобой на это единственное окно и на этого молодого человека, которыйвсе кого-то без конца благословлял, медленно, но без передышки, разза разом.

Чем ближе он подходил, тем более ему становилось заметно, какойразгневанный вид у этого человека. Необыкновенное великолепие егокружевного стихаря невольно заставило Жюльена приостановиться внескольких шагах от роскошного зеркала.

«Но я все-таки должен его спросить», — наконецрешил он. Сумрачная красота этого зала всколыхнула Жюльена, и он ужезаранее весь передергивался от тех грубостей, которые вот-вот на негопосыплются.

Молодой человек увидел его в зеркале, обернулся и, мгновенно отбросивсвой сердитый вид, спросил необыкновенно мягким голосом:

— Ну как, сударь, надеюсь, она, наконец, готова?

Жюльен остолбенел от изумления. Когда молодойчеловек обернулся, Жюльен увидал его наперсный крест. Это был самепископ Агдский. «Какой молодой, — подумал Жюльен. —Разве что лет на шесть, на восемь старше меня?»

И ему стало стыдно за свои шпоры.

— Ваше высокопреосвященство, — отвечал онробко, — меня послал к вам ректор капитула, господинШелан.

— А-а, я слышал о нем много хорошего, — ответилепископ таким любезным тоном, что восхищение Жюльена еще усилилось. —Пожалуйста, извините меня, сударь, я принял вас за другого. Мне тутдолжны принести митру. Ее так скверно упаковали в Париже, что всяпарча наверху страшно измялась. Прямо не знаю, на что это будетпохоже, — грустно добавил молодой епископ. — Иподумайте только, меня еще заставляют дожидаться!

— Ваше высокопреосвященство, я могу пойти за вашей митрой,если ваша милость разрешит.

Прекрасные глаза Жюльена оказали свое действие.

— Пожалуйста, подите, сударь, — ответил епископс подкупающей вежливостью. — Она мне необходима сейчас же.Мне, право, ужасно неприятно, что я заставляю ждать весь капитул.

Дойдя до середины зала, Жюльен обернулся и увидел, что епископ сновапринялся раздавать благословения. «Да что же это такое? —снова подумал он. — Конечно, какой-нибудь предварительныйцерковный обряд, предшествующий сегодняшней церемонии». Войдя вкелью, где находились камер-лакеи, он тотчас же увидел у них в рукахмитру. Невольно уступая повелительному взгляду Жюльена, они вручилиему митру его высокопреосвященства.

Он с гордостью понес ее. Войдя в зал, он замедлил шаг. Он нес митру сблагоговением. Епископ сидел перед зеркалом, но время от времени егоправая рука усталым движением опять принималась благословлять. Жюльенпомог ему надеть митру. Епископ потряс головой.

— Ага, держится, — сказал он Жюльену сдовольным видом. — А теперь, будьте добры, отойдитенемножко.

Тут епископ очень быстро вышел на середину зала, а потом сталмедленно приближаться к зеркалу, торжественно раздавая благословения,и у него опять сделалось очень сердитое лицо.

Жюльен стоял, остолбенев от изумления; ему казалось, что ондогадывается, но он не решался этому поверить. Епископ остановился и,внезапно утратив всю свою суровость, обернулся и поглядел на него.

— Что вы скажете, сударь, о моей митре: хорошо сидит?

— Превосходно, ваше высокопреосвященство.

— Не очень она сдвинута на затылок? А то ведь это придаетнесколько глуповатый вид; но, с другой стороны, если надвинуть понижена глаза, будет похоже на офицерский кивер.

— Мне кажется, она великолепно сидит.

— Король привык видеть вокруг себя почтенное духовенство,у них у всех очень суровый вид. Так вот мне бы не хотелось, вособенности из-за моего возраста, показаться нескольколегкомысленным.

И епископ снова принялся расхаживать и раздавать благословения.

«Ясно, — подумал Жюльен, наконец осмелившисьдопустить свою догадку. — Он репетирует, он учитсяблагословлять».

— Ну, я готов, — заявил епископ через несколькоминут. — Ступайте, сударь, предупредите господина ректораи членов капитула.

Спустя некоторое время г-н Шелан и с ним еще два самых престарелыхсвященника вошли через большие, украшенные чудесной резьбой двери,которых Жюльен в первый раз даже не заметил. На этот раз он, как емуполагалось по чину, очутился позади всех и мог видеть епископа толькочерез плечи священников, столпившихся у дверей.

Епископ медленно прошел через весь зал; а когда он приблизился кдверям, священники стали в ряды, образуя процессию. После минутнойзаминки процессия двинулась вперед, распевая псалом. Епископ шел всамом конце крестного хода, между г-ном Шеланом и еще однимпрестарелым священником. Жюльен теперь пробрался совсем близко кепископу, — как лицо, приставленное к аббату Шелану. Онишли длинными ходами аббатства Бре-ле-О; несмотря на то, что солнцепекло вовсю, там было темно и сыро. Наконец они вышли на паперть.Жюльен был в неописуемом восторге от этого великолепного шествия.Молодость епископа подзадоривала его честолюбие, а приветливостьэтого прелата, его пленительная учтивость совершенно обворожили его.Эта учтивость была совсем не похожа на учтивость г-на де Реналя дажев его лучшие минуты. «Чем ближе к самой верхушке общества, —подумал Жюльен, — тем чаще встречаешь такую приятнуюобходительность».

Крестный ход вошел в церковь через боковой вход; внезапно древниесводы содрогнулись от невероятного грохота. Жюльену показалось, чтоони вот-вот обрушатся. Но это была все та же маленькая пушечка, еетолько что примчали сюда карьером две четверки лошадей, и едва ихвыпрягли, как пушечка в руках лейпцигских канониров начала палить разза разом, по пяти выстрелов в минуту, точно перед нею стеной стоялипруссаки. Но этот чудесный грохот уже больше не волновал Жюльена: онуже не вспоминал ни о Наполеоне, ни о воинской славе. «Такоймолодой, — думал он, — и уже епископ Агдский! Агде она, эта Агда? И сколько он получает жалованья? Наверно, тысячдвести, триста франков».

Лакеи его высокопреосвященства внесли роскошный балдахин; г-н Шеланвзялся за одно его древко, но на самом деле нес его, разумеется,Жюльен. Епископ вступил под сень балдахина. Уж как он там ухитрился,но выглядел он действительно старым. Восхищение нашего героя поистинене имело границ. «Всего можно добиться умением и хитростью», —подумал он.

Вошел король. Жюльену выпало счастье видеть его в нескольких шагах отсебя. Епископ приветствовал короля торжественной речью, постаравшисьпридать своему голосу легкую дрожь волнения, весьма лестного для еговеличества. Не будем повторять описаний всех церемоний в Бре-ле-О: втечение двух недель ими были заполнены столбцы всех газет нашегодепартамента. Из речи епископа Жюльен узнал, что король был потомокКарла Смелого. Уже много времени спустя Жюльену по долгу службыпришлось проверять счета, относившиеся к этой церемонии. Г-н деЛа-Моль, который раздобыл своему племяннику епископский жезл, желаяоказать ему любезность, взял на себя все расходы. И вот одна толькоцеремония в Бре-ле-О обошлась в три тысячи восемьсот франков.

После речи епископа и ответа короля его величество вступил подбалдахин; затем он с величайшей набожностью преклонил колена наподушечке у самого алтаря. Вокруг клироса тянулись ряды кресел,возвышавшиеся на две ступеньки над полом. На нижней ступени, у ногг-на Шелана, сидел Жюльен, словно шлейфоносец подле своего кардиналав Сикстинской капелле, в Риме. Затем было молебствие — облакаладана, непрерывная пушечная и мушкетная пальба; все окрестноемужичье было пьяным — пьяно от радости и благочестия. Одинтакой денек способен свести на нет работу сотни выпусков якобинскихгазет.

Жюльен находился в шести шагах от короля и видел, что тот молилсяпоистине с пламенным усердием. Тут он впервые заметил невысокогочеловечка с острым взглядом; на его одежде почти совсем не былозолотого шитья. Но поверх этой очень скромной одежды, на груди его,перевязанная через плечо красовалась небесно-голубая лента. Он стоялгораздо ближе к королю, чем многие другие сановники, мундиры которыхбыли до того расшиты золотом, что под ним, как говорил Жюльен, даже исукна не видно было. Через несколько минут он узнал, что это г-н деЛа-Моль. Жюльену он показался надменным и даже заносчивым.

«Вряд ли этот маркиз умеет быть таким любезным, как мойхорошенький епископ, — подумал он. — Ах! Вотчто значит духовное звание; оно делает человека кротким и мудрым. Новедь король приехал сюда поклониться мощам, а никаких мощей я невижу. Где же этот святой Климент?»

Молоденький служка, его сосед, объяснил ему, что святые мощинаходятся на самом верху этого здания, в Пылающей Каплице.

«Что это за Пылающая Каплица?» — подумалЖюльен. Но ему не хотелось расспрашивать. Он с удвоенным вниманиемстал наблюдать за происходящей церемонией.

Когда монастырь посещается коронованной особой, каноникам по этикетунадлежит оставить епископа наедине с высоким гостем. Но епископАгдский, направляясь наверх, позвал с собой аббата Шелана, а Жюльеносмелился пойти за ним.

Они поднялись по очень высокой лестнице и очутились у крохотнойдверцы, готический наличник которой был сверху донизу покрытбогатейшей позолотой. По-видимому, это было сделано только накануне.

Перед самой дверцей стояли коленопреклоненные двадцать четыремолоденькие девушки из самых знатных семей Верьера. Прежде чемотворить дверцу, сам епископ преклонил колена посреди этих девиц,которые все были очень недурны собой. Пока он громко возносилмолитву, они не сводили с него глаз и, казалось, не могли досытанаглядеться на его удивительные кружева, на его величавую осанку и наего такое молодое, такое ласковое лицо. Это зрелище лишило нашегогероя последних остатков разума. В этот миг он, пожалуй, ринулся бы вбой за инквизицию, и ото всей души. Внезапно дверца распахнулась, ивзорам присутствующих предстала маленькая часовня, как будто всяобъятая пламенем. Перед ними на алтаре пылала чуть ли не тысячасвечей; они были установлены в восемь рядов, которые отделялись другот друга пышными букетами цветов. Сладостное благовоние чистейшеголадана клубами неслось из дверцы святилища. Часовня была совсемкрохотная, но стены ее, сплошь вызолоченные заново, уходили далековвысь Жюльен заметил, что на алтаре иные свечи были вышиной большепятнадцати футов. Невольные возгласы восхищения вырвались у юныхдевиц. В маленький притвор часовни только и были допущены этидвадцать четыре девицы, двое священнослужителей и Жюльен.

Вскоре появился король в сопровождении одного только г-на де Ла-Моляи своего первого камергера. Даже почетные телохранители осталисьснаружи, коленопреклоненные, с саблями наголо.

Его величество не опустился, а, можно сказать, ринулся на колени набархатную подушку. И тут только Жюльен, притиснутый к золоченойдверце, увидел через голое плечико одной из юных девиц прелестнуюстатую святого Климента. Святой в одежде юного римского воинапокоился в глубине алтаря. На шее у него зияла широкая рана, откудасловно еще сочилась кровь. Ваятель превзошел самого себя: угасающиеполузакрытые очи были полны небесной благодати, чуть пробивающиесяусики оттеняли прелестные полуотверстые уста, которые как будто ещешептали молитву. От этого зрелища молоденькая девушка, соседкаЖюльена, горько расплакалась. Одна слезинка ее упала прямо на рукуЖюльену.

Помолившись с минуту в глубоком благоговейном молчании, нарушаемомлишь отдаленным благовестом во всех селах на десять лье в окружности,епископ Агдский попросил у короля позволения сказать слово. Онзакончил свою краткую, но очень трогательную проповедь простымисловами, которые потрясли слушателей.

— Не забудьте вовек, юные христианки, что вы видели ныневеличайшего из владык земных преклоняющем колена перед служителембога всемогущего и грозного. Слабы и гонимы здесь, на земле, слугигосподни и приемлют мучительную кончину, как вы можете видеть по этойкровоточащей и по сей день ране святого Климента, но они торжествуютна небесах. Не правда ли, о юные христианки, вы сохраните навеки всвоей душе память об этом дне и возненавидите нечестие? Вы навсегдаостанетесь верными господу богу, столь великому, грозному и стольблагостному?

И с этими словами епископ величественно поднялся с колен.

— Вы даете обет в этом? — провозгласил онвдохновенно, простирая длань.

— Даем обет, — пролепетали юные девицы,захлебываясь от рыданий.

— Принимаю обет ваш во имя господа карающего, —заключил епископ громовым голосом.

И на этом церемония была окончена.

Сам король плакал. И только уже много времени спустя Жюльен обрел всебе достаточно хладнокровия, чтобы спросить, а где же находятсякости святого, которые были посланы из Рима Филиппу Доброму, герцогуБургундскому. Ему объяснили, что они спрятаны внутри этой прелестнойвосковой статуи.

Его величество соизволил разрешить всем благородным девицам,сопровождавшим его особу в часовню, носить алую ленту с вышитыми наоной словами: «Ненавижу нечестие. Преклоняюсь до гроба».

Господин де Ла-Моль распорядился раздать крестьянам десять тысячбутылок вина. А вечером в Верьере либералы ухитрились устроитьиллюминацию на своих домах во сто раз лучше, чем роялисты. Передотъездом король осчастливил своим посещением г-на де Муаро.

XIX

МЫСЛИТЬ — ЗНАЧИТ СТРАДАТЬ

Необыденное в рутине повседневных событий заслоняет подлинное несчастье страстей.

Барнав

асставляя по местам мебель в комнате, которая былаотведена г-ну де Ла-Молю, Жюльен нашел очень плотный лист бумаги,сложенный вчетверо. Внизу первой странички он прочел: «Егосветлости господину маркизу де Ла-Молю, Пэру Франции, кавалерукоролевских орденов, и прочее, и прочее».

Это было прошение, написанное корявым почерком судомойки:

«Господин маркиз,

Я всю жизнь держался благочестивых правил. Я был в Лионе под бомбами во время осады в проклятом 93-м году. Я приобщаюсь св. тайн и каждое воскресенье хожу к мессе в нашу приходскую церковь. Никогда я святой Пасхи не пропускал, даже в 93-м, да будет он проклят. Кухарка моя — до революции у меня много челяди было, — моя кухарка по пятницам постное готовит. И в Верьере я общим почетом пользуюсь, и, осмелюсь сказать, заслуженно. А когда крестный ход бывает, так я иду под самым балдахином рядом с господином кюре и самим господином мэром. А уж если какой особенный случай, так я сам свечу несу, самую толстую и за свой счет. И обо всем этом у меня письменные свидетельства имеются, и находятся они в министерстве финансов в Париже. Честь имею просить вашу милость дать мне в заведование лотерейную контору в Верьере, потому как она все равно скоро останется без начальника; нынешний совсем плох, тяжело хворает, а потом на последних выборах голосовал неподходяще, и пр.

де Шолен ».

На полях этого сочинения была сделанарекомендательная приписка за подписью де Муаро, которая начиналасьсловами:

«Я имел честь сообщить вчерась нащет благонадежного человека, который просит…» и т. д.

«Вот оно что! — подумал Жюльен. —Даже болван Шолен, и тот показывает мне, каким путем следует идти».

Прошла неделя с тех пор, как король побывал в Верьере, и отнеисчислимого вранья, глупейших пересудов, самых дурацких разговоров,предметами коих поочередно были сам король, епископ Агдский, маркизде Ла-Моль, десять тысяч бутылок вина, осрамившийся бедняга Муаро,который в надежде заполучить крестик выполз из дому только черезмесяц после своего падения, единственно, что уцелело от всего этого,были толки о нахальном бесстыдстве, с коим протиснули в ряды почетнойстражи этого Жюльена Сореля, плотничьего сынка! Стоило послушать, какупражнялись на сей счет богатые мануфактурщики, которые, сидя в кафес утра до вечера, орали до хрипоты, проповедуя равенство. Этагордячка г-жа де Реналь, вот кто придумал это безобразие! А что ее наэто толкнуло? Догадаться нетрудно: красивые глаза да свежие щечкиэтого аббатика Сореля.

Вскоре после того как семейство г-на де Реналя снова вернулось вВержи, младший из детей, Станислав-Ксавье, заболел. Г-жу де Ренальвнезапно охватили ужасные угрызения совести. Впервые она сталаупрекать себя за свою страсть последовательно и жестоко; ей вдруг,словно чудом, открылось, в какой страшный грех вовлекла ее любовь.Несмотря на то, что она была глубоко верующей, ей де сих пор ни разуне случилось подумать о том, сколь велико ее преступление передбогом.

Когда-то в монастыре Сердца Иисусова она пылала исступленной любовьюк богу; теперь она так же исступленно страшилась его. Мучительнаяборьба, раздиравшая ее душу, была тем особенно страшна, что страх еене поддавался никаким доводам рассудка. Жюльен заметил, что всякоеразумное убеждение не только не успокаивало, а, наоборот, раздражалоее, ибо ей казалось, что это сатанинские речи. Но Жюльен сам оченьлюбил маленького Станислава, а она только с ним и могла говорить оболезни мальчика; ему с каждым днем становилось все хуже. Г-жа деРеналь, мучаясь непрестанным раскаянием, совсем лишилась сна; онацелыми днями пребывала в угрюмом молчании, а если бы она толькопозволила себе разжать губы, она тут же немедленно покаялась бы всвоем грехе перед богом и людьми.

— Заклинаю вас, — говорил ей Жюльен, когда ониоставались одни, — не говорите ни с кем. Пусть я будуединственным свидетелем ваших мучений. Если вы хоть сколько-нибудьеще любите меня, молчите, — ваши признания не могутизлечить вашего Станислава.

Но его уговоры не достигали цели, он не понимал, что г-жа де Ренальвбила себе в голову, что для умилостивления господа бога, которогоона прогневила, ей надо возненавидеть Жюльена или потерять сына. Иоттого, что она не находила в себе сил возненавидеть своеголюбовника, она и была так несчастна.

— Оставьте меня, — сказала она однаждыЖюльену. — Ради бога, умоляю вас, бегите из нашего дома:то, что вы здесь, со мной, убивает моего сына.

— Бог карает меня, — добавила она, понизивголос. — Гнев его справедлив, да будет его святая воля. Ясовершила ужасный грех, и я жила, даже не чувствуя раскаяния. А ведьэто первый знак того, что господь оставил меня, и теперь я должнабыть наказана вдвойне.

Жюльен был глубоко потрясен. Он видел, что это не лицемерие, негромкие фразы. «Она в самом деле верит, что своей любовью комне она убивает сына, и вместе с тем бедняжка любит меня больше, чемсына. И — тут уж сомневаться невозможно — я вижу, как ееубивают эти угрызения, — вот подлинно высокое чувство.Одного не понимаю только, как это я мог внушить ей такую любовь, я,такой бедняк, так плохо воспитанный, такой необразованный и зачастуюдаже такой грубиян в обращении».

Однажды ночью ребенку стало совсем плохо. Около двух часов в комнатувошел г-н де Реналь взглянуть на него. Мальчик, весь красный, металсяв жару и не узнал отца. Внезапно г-жа де Реналь бросилась на колениперед мужем. Жюльен понял, что она способна сейчас все сказать ипогубить себя навек.

На счастье, ее странное поведение только рассердило г-на де Реналя.

— Прощай, прощай! — бросил он, направляясь кдвери.

— Нет! Выслушай меня! — вскричала она, стоя наколенях и пытаясь удержать его. — Ты должен узнать правду.Знай, это я убиваю моего сына. Я дала ему жизнь, и я же ее отнимаю унего. Небо наказует меня! Я согрешила перед господом, я убийца! Ядолжна сама предать себя на позор, подвергнуться унижению: бытьможет, эта жертва умилостивит создателя.

Будь у г-на де Реналя хоть капля воображения, он понял бы все.

— Романтические бредни! — воскликнул он,отстраняя жену, которая пыталась обхватить его колени. —Вот еще романтические бредни! Завтра утром, Жюльен, вызовитедоктора. — И он отправился к себе спать.

Госпожа де Реналь рухнула на пол, почти теряя сознание: но онасудорожно отталкивала Жюльена, бросившегося ей на помощь.

«Вот он, грех прелюбодеяния! — подумал он. —Возможно ли, чтобы эти мошенники попы были правы? Чтобы эти люди,сплошь погрязшие в грехах, знали, что такое, в сущности, грех?..Просто непостижимо!»

Прошло минут двадцать после того, как г-н де Реналь ушел из комнаты,и все это время Жюльен видел перед собой женщину, которую он любил,все в той же неподвижной позе, — уткнувшись головой впостельку ребенка, она словно застыла в беспамятстве. «Вотженщина поистине совершенно исключительная, — думал он. —И пот она сейчас доведена до полного отчаяния только из-за того, чтоузнала меня.

Время идет час за часом. А что я могу сделать для нее? Надо решиться.Здесь теперь уж дело не во мне. Что мне до людей и их пошлыхкривляний? Но что же я могу сделать для нее? Бросить ее?.. Но ведьона останется тогда одна-одинешенька со своим ужасным горем. От этогоее истукана-мужа больше вреда, чем пользы. Он ее еще как-нибудьзаденет по своей грубости. Она с ума может сойти, в окошковыброситься!

Если я оставлю ее, перестану ее сторожить, она ему откроется во всем.И как за него поручиться? Вдруг он, невзирая на будущее наследство,поднимет грязный скандал. Да она способна — господи боже! —во всем признаться этому негодяю, аббату Малону! И так он подпредлогом того, что здесь болен шестилетний ребенок, не вылезал из ихдома, и, разумеется, неспроста. Она в таком отчаянии, в таком страхеперед богом, что уже забыла, что он за человек, — сейчасон для нее только служитель божий».

— Уйди отсюда, — внезапно произнесла г-жа деРеналь, открывая глаза.

— Ах, тысячу раз я отдал бы жизнь мою, чтобы хоть узнать,как тебе можно помочь! — отвечал он. Никогда я так нелюбил тебя, ангел мой, или, вернее, только сейчас начинаю я обожатьтебя так, как должно. Что будет со мной вдали от тебя, да еще когда явсе время буду думать, что ты из-за меня несчастна! Но что говорить омоих мучениях! Да, я уеду, уеду, любовь моя. Но ведь стоит мне толькотебя покинуть, стоит мне только перестать оберегать тебя, непрестанностоять меж тобой и твоим мужем, ты ему все расскажешь — и тогдаты погибла. Ты подумай, ведь он тебя с позором выгонит из дома, ивесь Верьер, весь Безансон только и будут болтать, что об этомскандале. Чего только на тебя не наплетут, никогда уж тебе послетакого срама не подняться…

— Этого-то я и хочу! — вскричала она, вставая сколен. — Буду страдать, так мне и надо…

— Но ведь такой ужасный скандал и для него несчастье.

— Нет, это мой позор, я все на себя приму; пусть менявтопчут в грязь, — может быть, это спасет моего сына. Вотэтому-то сраму подвергнуться, погубить себя в глазах всех, —может быть, это и есть казнь публичная! Сколько я могу рассудить моимслабым рассудком, разве это не самая величайшая жертва, какую я моглабы принести богу?.. Может быть, он смилостивится, примет моеуничижение и оставит мне моего сына. Укажи мне какую-нибудь другуюжертву, еще более мучительную, — я готова на все.

— Дай мне наказать себя. Я ведь тоже виноват, тоже!Хочешь, я сделаюсь затворником-траппистом. Эта суровая жизнь можетумилостивить твоего бога… О господи! Как это ужасно, что я немогу взять на себя болезнь Станислава…

— Ах! Ты любишь его! — вскричала г-жа деРеналь, бросаясь ему в объятия.

Но в тот же миг она с ужасом оттолкнула его.

— Я верю тебе, верю! — простонала она, сновападая на колени. — Ты мой единственный друг! Ах, почему неты отец Станислава! Тогда бы это не был такой ужасный грех —любить тебя больше, чем твоего сына.

— Позволь мне остаться с тобой, и с этой минуты я будулюбить тебя только как брат. Это, по крайней мере, хоть разумноеискупление, — оно может смягчить гнев господень.

— А я? — вскричала она, вскакивая, и, обхвативголову Жюльена обеими руками, заглянула ему в глаза. — Ая? Я могу любить тебя как брата? В моей ли власти любить тебя какбрата?

Жюльен залился слезами.

— Как хочешь, как хочешь! — воскликнул он,падая к ее ногам. — Только скажи, что мне делать! Япослушаюсь. Больше мне теперь ничего не остается. У меня разумпомрачился, я не знаю, как быть. Уйду я — ты все мужурасскажешь, ты погибнешь, да и он с тобой. Никогда уж после такогосрама ему не быть депутатом. Останусь — ты будешь думать, чтоиз-за меня погиб твой сын, и сама умрешь от горя. Ну, хочешь,попытаемся, — я уйду? Хочешь, я наложу на себя наказаниеза наш грех и уйду от тебя на неделю? Уйду и скроюсь совсем, туда,куда ты велишь. Ну хоть в аббатство Бре-ле-О? Но поклянись мне, чтоты ничего без меня не будешь говорить мужу. Ты только подумай: еслиты скажешь, мне уж нельзя будет вернуться.

Она обещала; он ушел, но не прошло и двух дней, как она вызвала егообратно.

— Без тебя мне не сдержать клятвы, которую я тебе дала.Если тебя не будет здесь, если ты не будешь постоянно приказывать мневзглядом, чтобы я молчала, я все расскажу мужу. И каждый час этойневыносимой жизни мне кажется за день.

Наконец небо сжалилось над несчастной матерью. Постепенно Станиславначал поправляться. Но покой уже был нарушен, она теперь сознавалавсю чудовищность содеянного ею греха и уж не могла обрести прежнегоравновесия. Угрызения совести не покидали ее, и только теперь онистали для нее тем, чем неминуемо должны были стать для чистогосердца. Жизнь ее была то раем, то адом: адом, когда она не виделаЖюльена; раем, когда она была у его ног. И теперь уже не обманываюсебя ни в чем, — говорила она ему даже в те минуты, когда,забываясь, всей душой отдавалась любви. — Я знаю, что япогибла, погибла, и нет мне пощады. Ты мальчик, ты просто поддалсясоблазну, а соблазнила тебя я. Тебя бог может простить, а я теперьпроклята навеки. И я это наверное знаю, потому что мне страшно, —да и кому бы не было страшно, когда видишь перед собой ад? Но я, всущности, даже не раскаиваюсь. Я бы опять совершила этот грех, еслибы все снова вернулось. Только бог не покарал бы меня на этом свете,через моих детей, — и это уже будет много больше, чем язаслуживаю. Но ты-то, по крайней мере, ты, мой Жюльен, —восклицала она в иные минуты, — ты счастлив, скажи мне?!Чувствуешь ты, как я тебя люблю?»

Недоверчивость и болезненная гордость Жюльена, которому именно инужна была такая самоотверженная любовь, не могли устоять перед этимвеликим самопожертвованием, проявлявшимся столь очевидно чуть ли некаждую минуту. Он боготворил теперь г-жу де Реналь. «Пусть оназнатная дама, а я сын простого мастерового — она любит меня…Нет, я для нее не какой-нибудь лакей, которого взяли в любовники».Избавившись от этого страха, Жюльен обрел способность испытывать всебезумства любви, все ее мучительные сомнения.

— Друг мой! — говорила она ему, видя, что онвдруг начинает сомневаться в ее любви. — Пусть я, покрайней мере, хоть дам тебе счастье в те немногие часы, которые намосталось провести вместе. Будем спешить, милый, быть может, завтрамне уже больше не суждено быть твоей. Если небо покарает меня в моихдетях, тогда уж все равно, — как бы я ни старалась житьтолько для того, чтобы любить тебя, не думая о том, что мой грехубивает их, — я все равно не смогу, сойду с ума. Ах, еслибы я только могла взять на себя еще и твою вину, так же вотсамоотверженно, как ты тогда хотел взять на себя эту ужасную горячкубедного Станислава.

Этот резкий душевный перелом совершенно изменил и самое чувствоЖюльена к его возлюбленной. Теперь уже любовь его не была тольковосхищением ее красотой, гордостью обладания. Отныне счастье их сталогораздо более возвышенным, а пламя, снедавшее их, запылало ещесильнее. Их словно охватывало какое-то безумие. Со стороны, пожалуй,могло бы показаться, что счастье их стало полнее, но они теперьутратили ту сладостную безмятежность, то безоблачное блаженство илегкую радость первых дней своей любви, когда все опасения г-жи деРеналь сводились к одному: достаточно ли сильно любит ее Жюльен?Теперь же счастье их нередко напоминало преступление.

В самые счастливые и, казалось бы, самые безмятежные минуты г-жа деРеналь вдруг вскрикивала:

— Боже мой! Вот он, ад, я вижу его! — исудорожно стискивала руку Жюльена. — Ах, какие чудовищныепытки! Но я заслужила их! — И она сжимала его в своихобъятиях и замирала, прильнув к нему, словно плющ к стене.

Тщетно Жюльен пытался успокоить ее смятенную душу. Она хватала егоруку, осыпала ее поцелуями, а через минуту снова погружалась вмрачное оцепенение.

— Ад, — говорила она, — ад —ведь это было бы милостью для меня: значит, мне было бы даровано ещенесколько дней на земле, с ним… Но ад в этой жизни, смертьдетей моих. И, однако, быть может, этой ценой мой грех был быискуплен… О боже великий, не даждь мне прощения такой страшнойценой! Эти несчастные дети, да разве они повинны перед тобой! Я, одная виновна! Я согрешила: я люблю человека, который не муж мне.

Бывали минуты, когда Жюльену казалось, что г-жа де Реналь как будтоуспокаивается. Она старалась взять себя в руки, не отравлять жизньтому, кого она так любила.

В этих чередованиях любви, угрызений совести и наслаждения время дляних пролетало, как молния. Жюльен совершенно утратил привычкуразмышлять.

Как-то раз горничная Элиза отправилась в Верьер, — у неебыла тяжба в суде. Она встретила г-на Вально и из разговора с нимобнаружила, что он страшно сердит на Жюльена. Она теперь ненавиделагувернера и частенько судачила о нем с г-ном Вально.

— Вы ведь меня погубите, сударь, коли я вам всю правдурасскажу… — сказала она г-ну Вально. —Хозяева всегда друг за дружку стоят, как всерьез до дела дойдет…А прислуга, если в чем проболтается, так ей ни за что не простят…

После этого весьма обыденного вступления, которое нетерпеливоелюбопытство г-на Вально постаралось насколько возможно сократить, онуслышал от нее вещи, весьма обидные для его самолюбия.

Эта женщина, самая блестящая женщина во всей округе, которую он втечение целых шести лет окружал таким вниманием, — это, ксожалению, происходило у всех на виду и было всем отлично известно, —эта гордячка, которая столько раз заставляла его краснеть своимпрезрительным обращением, — и что же… оказывается,она взяла себе в любовники этого подмастерья, пожалованного вгувернеры! Мало того, в довершение этой нестерпимой обиды, нанесеннойгосподину директору дома призрения, г-жа де Реналь, оказывается,обожала своего любовника.

— Сказать правду, — тяжко вздохнув, добавилагорничная, — господин Жюльен вовсе даже и не домогалсяэтого; он и с нашей госпожой так же холодно держится, как со всеми.

Только в Вержи Элиза убедилась в этом окончательно, но, по ее мнению,эта история тянется уже давно.

— И вот из-за этого-то, конечно, — прибавилаона с горечью, — он тогда и отказался на мне жениться. Ая-то, дура, пошла еще к госпоже де Реналь посоветоваться, просила еепоговорить с гувернером!

В тот же вечер г-н де Реналь получил из города вместе со своейгазетой пространное анонимное письмо, в котором ему весьма подробносообщали о том, что происходит у него в доме. Жюльен заметил, как г-нде Реналь, читая это письмо, написанное на голубоватой бумаге,внезапно побелел, и после этого Жюльен несколько раз ловил на себеего свирепые взгляды. Весь вечер господин мэр был явно чем-торасстроен; тщетно Жюльен пытался подольститься к нему, расспрашиваяего о генеалогии самых знатных бургундских семей.

XX

АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА

Do not give dalliance.

Too much the rein; the strongest oaths are straw.

To the fire i’the blood.

Tempest 1

огда они около полуночи расходились по своимкомнатам, Жюльен улучил минутку и шепнул своей подруге:

— Сегодня нам нельзя видеться: у вашего мужа зародилисьподозрения; готов об заклад побиться, что это длинное письмо, надкоторым он так вздыхал, не что иное, как анонимное послание.

По счастью, Жюльен заперся в своей комнате на ключ. Г-же де Ренальпришла в голову безумная мысль, что опасения, высказанные Жюльеном,только предлог для того, чтобы им сегодня не видеться. Она совсемпотеряла голову и в обычный час отправилась к нему в комнату. Жюльен,заслышав шаги в коридоре, тотчас же задул лампу. Кто-то пыталсяоткрыть его дверь: кто, г-жа де Реналь или ее ревнивый муж?

Рано утром кухарка, которая всегда благоволила к Жюльену, принеслаему книгу; на обложке ее было написано несколько слов по-итальянски:guardate alia pagina 130.2

Жюльена бросило в дрожь от этой неосторожности; он поспешно открылкнигу на указанной странице и нашел приколотое булавкой письмо,написанное кое-как, наспех, все закапанное слезами и без малейшегособлюдения правил орфографии. Обычно г-жа де Реналь была оченьаккуратна по части правописания, и его так растрогала этакрасноречивая подробность, что он даже забыл об ужаснойнеосторожности своей возлюбленной.

«Ты не захотел меня впустить к себе сегодня ночью? Бывают минуты, когда мне кажется, что мне, в сущности, никогда не удавалось узнать до конца, что происходит у тебя в душе. Ты глядишь на меня — и твой взгляд меня пугает. Я боюсь тебя. Боже великий! Да неужели же ты никогда не любил меня? Если так, то пусть муж узнает все про нашу любовь и пусть он запрет меня на всю жизнь в деревне, в неволе, вдали от моих детей. Быть может, это и есть воля божья. Ну что ж, я скоро умру! А ты! Ты будешь чудовищем. Так, значит, не любишь? Тебе надоели мои безумства и вечные мои угрызения? Безбожный! Хочешь меня погубить? Вот самое простое средство. Ступай в Верьер, покажи это письмо всему городу, а еще лучше — пойди покажи его господину Вально. Скажи ему, что я люблю тебя — нет, нет, боже тебя сохрани от такого кощунства! — скажи ему, что я боготворю тебя, что жизнь для меня началась только с того дня, когда я увидала тебя, что даже в юности, когда предаешься самым безумным мечтам, я никогда не грезила о таком счастье, каким я тебе обязана, что я тебе жизнь свою отдала, душой своей для тебя пожертвовала, — да, ты знаешь, что я для тебя и гораздо большим пожертвую.

Но разве он что-нибудь понимает в том, что такое жертва, этот человек? Нет, ты ему скажи, скажи, чтобы его разозлить, что я ничуть не боюсь никаких злоязычников и что нет для меня на свете никакого другого несчастья, кроме одного: видеть, что ко мне охладел единственный человек, который меня привязывает к жизни. О, какое было бы для меня счастье совсем расстаться с нею, принести ее в жертву и больше уже не бояться за своих детей!

Милый друг, можете не сомневаться: если это действительно анонимное письмо, его прислал не кто иной, как этот гнусный человек, который в течение шести лет подряд преследовал меня своим оглушительным басом, постоянными рассказами о своем искусстве ездить верхом, своим самодовольством и бесконечным перечислением всех своих несравненных достоинств.

Да было ли оно, это анонимное письмо? Злюка! Вот о чем я только и хотела с тобой поговорить. Но нет, ты хорошо сделал. Разве я могла бы, обнимая тебя, быть может, в последний раз, рассуждать хладнокровно, как я это делаю сейчас, одна? Теперь уже наше счастье не будет даваться нам так легко. Огорчит ли это вас? Разве только в те дни, когда ваш Фуке не пришлет вам какой-нибудь занимательной книжки. Но все равно, жертва уже принесена, и было или нет это анонимное письмо, все равно, я завтра сама скажу мужу, что получила анонимное письмо и что необходимо во что бы то ни стало, под любым предлогом, немедленно отослать тебя к твоим родным, заплатив тебе щедро, не скупясь.

Увы, друг мой, нам придется расстаться недели на две, а может быть, и на месяц! Ах, я знаю, я уверена, ты будешь так же мучиться, как и я. Но в конце концов это единственный способ предотвратить последствия анонимного письма. Ведь это уже не первое, которое ему пишут относительно меня. Ах, как я, бывало, потешалась над ними раньше!

У меня теперь одна цель: внушить мужу, что это письмо прислал господин Вально; да я и не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. Если тебе придется уйти от нас, постарайся непременно устроиться в Верьере, а я уж сумею добиться того, что муж сам захочет поехать туда недельки на две, чтобы доказать этому дурачью, что мы с ним отнюдь не в ссоре. А ты, когда будешь в Верьере, постарайся подружиться со всеми, даже и с либералами. Я ведь знаю, что наши дамы готовы тебя на руках носить.

Но не вздумай ссориться с господином Вально, не смей отрезать ему уши, как ты когда-то грозился, — наоборот, ты должен быть с ним как можно любезнее. Сейчас самое важное для нас распустить слухи по всему Верьеру, что ты поступаешь к господину Вально или еще к кому-нибудь гувернером к детям.

Вот уж этого мой муж никогда не допустит. Ну, а если он все-таки решится — что ж делать! Во всяком случае, ты будешь жить в Верьере, мы сможем иногда с тобой видеться, — дети тебя так любят, они непременно будут проситься к тебе. Боже мой, я чувствую, что я даже детей моих люблю еще больше за то, что они тебя любят. Какой грех! Господи, чем только все это может кончиться!.. Я совсем голову потеряла. Ну, в общем, ты понимаешь, как тебе надо себя вести: будь кротким, вежливым; пожалуйста, не выказывай им презрения, этим грубиянам, — на коленях тебя умоляю, ведь от них зависит наша с тобой судьба. Можешь быть совершенно уверен, что мой муж, безусловно, сочтет нужным держаться с тобой именно так, как это предпишет ему общественное мнение.

Ты же и смастеришь мне анонимное письмо; вооружись терпением и ножницами. Вырежи из книги слова, которые я тебе напишу в конце, и наклей их поаккуратней на листик голубоватой бумаги, который я тебе посылаю, — эту бумагу мне подарил господин Вально. Опасайся обыска у себя в комнате и поэтому сожги книгу, из которой будешь вырезать. Если не найдешь целиком тех слов, которые нужны, не поленись составить их сам по буквам. Чтобы тебя не затруднять, я сочинила совсем коротенькое анонимное письмо. Ах, если ты больше меня не любишь, каким несносно длинным покажется тебе мое письмо!»

АНОНИМНОЕ ПИСЬМО
«Сударыня,

Все ваши похождения известны, а лица, заинтересованные в том, чтобы положить им конец, предупреждены. Руководясь добрыми чувствами к вам, которые у меня еще не совсем пропали, предлагаю вам раз навсегда порвать с этим мальчишкой. Если вы настолько благоразумны, что последуете этому совету, ваш муж будет думать, что уведомление, которое он получил, лживо, и его так и оставят в этом заблуждении: знайте, тайна ваша в моих руках; трепещите, несчастная! Настал час, когда вы должны будете склониться перед моей волей.

Как только ты наклеишь все слова этого письма (узнаешь в нем манеру выражаться господина директора?), сейчас же выходи в сад, — я тебя встречу.

Я пойду в деревню и вернусь с убитым видом; ах, я и в самом деле чувствую себя убитой. Боже мой! Подумать, на что я решаюсь, — и все это только из-за того, что тебе показалось, будто он получил анонимное письмо. Так вот я с изменившимся лицом отдам мужу это самое письмо, врученное мне якобы каким-то незнакомцем. А ты ступай гулять с детьми по дороге в большой лес и не возвращайся до обеда.

С верхнего утеса тебе будет видна наша голубятня. Если все кончится благополучно, я вывешу там белый платочек, а в противном случае там ничего не будет.

Ну, а ты-то сам, неблагодарный, неужели сердце не подскажет тебе какой-нибудь способ, до того как ты уйдешь на прогулку, сказать мне, что ты любишь меня? Ах, что бы ни случилось, в одном ты можешь быть совершенно уверен: я дня не проживу, если нам придется расстаться навеки. Ах, скверная я мать! Но только зачем я пишу эти пустые слова, милый Жюльен? Я совсем не чувствую этого, я ни о ком, кроме тебя, не могу думать, я только затем их и написала, чтобы ты не бранил меня. Сейчас, в такую минуту, когда я думаю, что могу тебя потерять, к чему притворяться? Да, пусть уж лучше я покажусь тебе чудовищем, чем мне лгать перед человеком, которого я обожаю. Я и так слишком уж много обманывала в своей жизни. Ну, все равно, так и быть, я тебя прощаю, если ты меня больше не любишь. Мне даже некогда перечесть это письмо. А сказать по правде, какой это пустяк, если бы мне пришлось заплатить жизнью за те блаженные дни, которые я провела в твоих объятиях. Ты знаешь, что они мне обойдутся много дороже».

XXI

ДИАЛОГ С ГОСПОДИНОМ

Alas, our frailty is the cause, not we,

For such as we are made of, such we be.

«Twelfth Night» 1

течение целого часа Жюльен с совершенно ребяческимудовольствием подбирал и наклеивал слова. Выйдя из комнаты, он сразуже встретил своих воспитанников с матерью; она так просто ирешительно взяла письмо у него из рук, что это спокойствие дажеиспугало его.

— А клей совсем высох? — спросила она.

«И это та самая женщина, которая с ума сходила от угрызенийсовести! — подумал он. — Что она такоезатеяла?» Спросить ее об этом казалось ему унизительным для егогордости, но, кажется, никогда в жизни он так не восхищался ею.

— Если это кончится плохо, — все с тем женевозмутимым хладнокровием добавила она, — у меня отнимутвсе. Закопайте этот ящичек где-нибудь там, на горе. Может быть,придет день, и это будет все, что у меня останется.

И она передала ему хрустальный ларчик в красном сафьяновом футляре,наполненный драгоценностями — золотыми и бриллиантовымиукрашениями.

— Идите теперь, — сказала она ему.

Она поцеловала детей, а младшего — даже два раза. Жюльен стоялкак каменный. Она удалилась быстрым шагом, даже не взглянув на него.

Существование г-на де Реналя с той минуты, как он распечаталанонимное письмо, стало поистине невыносимым. Никогда еще он не былтак потрясен, за исключением одного раза в жизни, в 1816 году, когдаему чуть было не пришлось драться на дуэли; и надо отдать емусправедливость, даже перспектива получить пулю в лоб расстраивала егомного меньше. «Почерк как будто женский, — думалон. — А если так, кто же из женщин мог это написать?»Он припоминал всех знакомых ему дам в Верьере и ни на одной из них немог остановиться в своих подозрениях. «Может быть, письмосочинил мужчина, и оно написано под диктовку? Но кто же этотмужчина?» И он опять терялся в догадках; конечно, завистников унего много, и большинство знакомых ненавидит его. «Надо пойтипотолковать с женой!» — подумал он по привычке и ужесовсем было поднялся с кресла, в котором сидел.

Но едва он приподнялся, как тут же хлопнул себя рукой по лбу: «Ах,боже мой! — вырвалось у него — Ведь как раз ей-то ясейчас и не должен доверять. Теперь она враг мой!» И от досадыи злости слезы брызнули у него из глаз.

Справедливо пожиная плоды своей сердечной сухости — а в ней-то,собственно, и заключается вся провинциальная мудрость, —г-н де Реналь из всех людей на свете больше всего опасался сейчасдвух своих самых близких друзей.

«Есть ли у меня, кроме них, еще хотя бы человек десятьдрузей? — думал он и перебирал их всех одного за другим,стараясь представить себе, на какую долю сочувствия он мог бырассчитывать у каждого из них. — Всем, всем, —с яростью вскричал он, — эта отвратительная история,которая случилась со мной, доставит величайшее удовольствие!» Ксчастью — и не без основания, — он считал, что всеему завидуют. Мало того, что он только что превосходно отделал свойроскошный городской дом, ныне навеки осчастливленный посещениемкороля, который соизволил провести ночь под его кровом, —он очень недурно подновил и свой замок в Вержи. Весь фасад побелилизаново, а у окон появились прекрасные зеленые ставни. Он на минутуутешился, вспомнив это великолепие. В самом деле, замок его был видентеперь за три-четыре лье, к великому ущербу других загородных домовили так называемых «замков», находившихся по соседству,которые так и остались в своем скромном обличье, посеревшем отвремени.

Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одногоиз своих друзей — приходского церковного старосты, но это былкретин, способный прослезиться из-за чего угодно. Это былединственный человек, на которого он мог положиться.

«Какое несчастье может сравниться с моим? —воскликнул он в бешенстве. — Такое одиночество!»

«Да может ли это статься? — вопрошал себя этотпоистине жалкий человек. — Может ли статься, чтобы в моемнесчастье у меня даже не было человека, с которым я мог быпосоветоваться? Мой рассудок отказывается мне помочь, я чувствую это.Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!» — вскричал он с горечью. Этобыли друзья его детства, которых он оттолкнул от себя своимвысокомерием в 1814 году. Они с юных лет привыкли держаться с ним наравной ноге, а тут ему вдруг вздумалось переменить с ними тон, ибоэто были незнатные люди.

Один из них, Фалькоз, человек умный и сердечный, бумаготорговец изВерьера, купил типографию в главном городе департамента и открыл тамгазету. Конгрегация решила разорить его: газету его запретили, апатент на типографию отобрали. В этих плачевных обстоятельствах онрешился написать г-ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр Верьерасчел нужным ответить наподобие древнего римлянина: «Если быминистр короля удостоил меня чести поинтересоваться моим мнением, ябы ответил ему: беспощадно уничтожайте всех провинциальныхпечатников, а на типографское дело введите монополию, как на табак».Это письмо близкому другу, которое в свое время привело в восторгвесь Верьер, г-н де Реналь вспоминал теперь с ужасом. «Кто бымог сказать, что я, с моим положением, с моим состоянием, с моимиорденами, когда-нибудь пожалею об этом!» И вот в таких-топриступах ярости, то против самого себя, то против всего, чтоокружало его, он провел эту ужасную ночь; к счастью, однако, ему непришло в голову попытаться выследить свою жену.

«Я привык к Луизе, — говорил он себе. —Она знает все мои дела. Будь у меня завтра возможность сноважениться, мне не найти женщины, которая заменила бы мне ее». Ион пытался утешиться мыслью, что жена его невинна: это не ставило егов необходимость проявить твердость характера и было для него удобнеевсего; в конце концов мало ли было на свете женщин, которые сталижертвою клеветы?

«Но как же это! — вдруг завопил он и судорожнозаметался по комнате. — Да что я, совсем уж полноеничтожество, проходимец какой-нибудь? Как могу я допустить, чтобы онаиздевалась надо мной со своим любовником? Ведь так можно довести дотого, что весь Верьер будет потешаться над моим мягкосердечием. Чеготолько не рассказывали о Шармье (известный по всему краю супруг,которого жена обманывала на глазах у всех)? Стоит только произнестиего имя, и уж у всех улыбка на губах. Он хороший адвокат, но кто жевспоминает о том, какой он мастер говорить? А-а, говорят они, Шармье?Тот самый Шармье де Бернар — так его и прозвали по именичеловека, который его опозорил».

«Слава богу, — говорил он себе через несколькоминут, — слава богу, что у меня нет дочери, а значит, какбы я ни наказал мать, это не отразится на судьбе детей, —я могу поймать этого подлого малого с моей женой и убить их обоих, итогда уже это будет трагическая история, над которой никто не будетпотешаться». Эта идея ему понравилась, и он стал тщательнообдумывать все подробности. «Уложение о наказаниях в такомслучае на моей стороне, да и как бы там оно ни обернулось, нашаконгрегация и мои друзья, присяжные, сумеют меня спасти». Онвытащил свой охотничий нож, осмотрел его: нож был очень острый, новдруг он представил себе лужу крови, и ему стало страшно.

«Я могу избить до полусмерти этого наглеца-гувернера ивытолкать его вон. Но какой скандал подымется на весь Верьер и дажена весь департамент! После того как суд постановил прикрыть газетуФалькоза, а главного редактора выпустили из тюрьмы, я приложил руку ктому, чтобы лишить его места, где он зарабатывал шестьсот франков.Говорят, теперь этот писака снова где-то вынырнул в Безансоне: уж онне упустит случая меня осрамить и сделает это так ловко, что и ксуду-то его привлечь будет немыслимо. Привлечь к суду… Да ведьна суде этот наглец каких только пакостей не придумает, чтобыдоказать, что он сказал правду! Человек знатного рода, умеющийподдержать свой престиж в обществе, как это делаю я, разумеется,внушает ненависть всем этим плебеям. Я увижу свое имя в этих гнусныхпарижских газетках, — боже мой, какой ужас! Старинное имяРеналей, втоптанное в грязь зубоскалами! Если мне вздумаетсякуда-нибудь поехать, придется менять имя. Подумать только! Расстатьсяс этим славным именем, в котором вся гордость моя, вся сила! Хужеэтого ничего быть не может.

Но если я не убью мою жену, а просто выгоню ее из дому с позором, такведь у нее есть тетка в Безансоне, которая ей из рук в руки передаствсе свое состояние. Жена моя отправится в Париж со своим Жюльеном; вВерьере об этом все, конечно, узнают, и я опять окажусь в дураках».Тут бедный супруг заметил, что свет его лампы тускнеет: начиналосветать. Он вышел в сад подышать свежим воздухом. В эту минуту он ужепочти решил не поднимать скандала, руководствуясь главным образом темсоображением, что такой скандал доставил бы величайшее удовольствиеего добрым верьерским друзьям.

Прогулка по саду немного успокоила его. «Нет! —воскликнул он — С какой стати я должен отказываться от моейжены? Ведь это полезный для меня человек». Он с ужасомпредставил себе, во что превратится его дом без нее. Из всей родни унего осталась только маркиза де Р… старая злющая дура.

Конечно, это было весьма разумное рассуждение, но для того, чтобыосуществить его, требовалась большая твердость характера, значительнопревышавшая скудную долю, отпущенную бедняге природой. «Если яне выгоню жену, — рассуждал он, — я ведь себязнаю, какнибудь она меня разозлит, и я ей это припомню. Она гордячка,мы поссоримся, и все это может случиться раньше, чем она получитнаследство от тетки. Вот когда они посмеются надо мной вволю. Женалюбит своих детей, в конце концов все это, разумеется, достанется имже. Но я-то! Я сделаюсь истинным посмешищем в Верьере. Вот он каков,скажут даже с собственной женой управиться не сумел. Не лучше ли мнепросто держать про себя свои подозрения и не доискиваться истины? Итогда волей-неволей придется воздержаться от каких бы то ни былопопреков».

Но через минуту г-н де Реналь, снова поддавшись чувству оскорбленноготщеславия, старательно припоминал всякие способы уличения в измене, окоторых рассказывается за бильярдом в Казино или в Дворянском клубе,когда какой-нибудь зубоскал прерывает партию, чтобы потешитьприятелей сплетней об обманутом супруге. Какими жестокими казалисьему сейчас эти шутки!

«Боже». И отчего моя жена не умерла? Тогда бы никто уж немог надо мной потешаться. Был бы я вдовцом! Проводил бы полгода вПариже, вращался бы в самом лучшем обществе. Но после краткой минутыблаженства, навеянного мечтами о вдовстве, воображение его сновапринималось выискивать средство, с помощью которого он мог бы узнатьправду. Что, если, скажем, за полночь, когда уже все улягутся,насыпать пригоршню отрубей перед дверью Жюльена, а утром, чутьрассветет, — увидишь отпечатки шагов.

«Нет, эта шутка никуда не годится! — злобно вскричалон — Подлюга Элиза заметит, конечно, и мгновенно весь дом будетзнать, что я ревную».

В какой-то еще истории, слышанной им в Казино, некий муж убедился всвоем несчастье при помощи волоска, протянутого между дверями жены иее любовника и приклеенного с обоих концов воском на манер судейскойпечати.

После долгих часов сомнений и колебаний он, наконец, решил, что этосредство, пожалуй, будет самым лучшим, и уже совсем начал былообдумывать, как он все это устроит, как вдруг на повороте аллеиповстречал ту самую женщину, которую ему так хотелось бы видетьмертвой.

Она возвращалась из деревни. Она ходила к мессе в вержийскую церковь.По преданию, которое на взгляд холодного философа не внушало доверия,но которому она, тем не менее, верила, эта маленькая церковь, ставшаяныне приходской, была некогда часовней в замке сеньора Вержи. Г-жа деРеналь во время мессы почемуто неотступно думала об этом. Перед неюбеспрестанно возникала одна и та же картина: муж ее на охоте убиваетЖюльена будто бы случайно, а вечером заставляет ее съесть его сердце.

«Судьба моя зависит сейчас целиком от того, —говорила она себе, — что он будет думать, слушая мойрассказ. Эти роковые четверть часа решат все, а уж после мне, бытьможет, больше и не придется с ним разговаривать. Он ведь человекнеумный, он не руководствуется рассудком. А то бы уж я как-нибудьпораскинула мозгами, постаралась бы сообразить, что он сделает илискажет. А от его решения зависит наша судьба, она в его власти. Ноона зависит также и от моей ловкости, от моего умения направить в туили иную сторону мысли этого самодура, — ведь он в яростиничего не помнит, не соображает, у него просто в голове мутится. Божемой! Какое для этого нужно искусство, сколько хладнокровия! А где ихвзять?»

Но едва только она вошла в сад и увидела издали своего мужа, она,точно по волшебству, сразу успокоилась. По его всклокоченным волосами измятой одежде видно было, что он не ложился спать.

Она подала ему письмо, распечатанное, но затем снова вложенное вконверт. Он взял его машинально и уставился на нее безумными глазами.

— Вот эту мерзость, — сказала она, —подал мне какой-то подозрительный субъект. Он сказал, что знает вас идаже чем-то обязан вам. Это было вот сейчас, когда я шла позадипалисадника нотариуса. Я требую от вас только одного; чтобы вы сейчасже, без малейшего промедления, отослали господина Жюльена обратно кего отцу.

Госпожа де Реналь поторопилась скорее выговорить эту фразу, —может быть, даже немного раньше, чем следовало, лишь бы поскорееизбавиться от страшной необходимости произнести ее.

Она вся затрепетала от радости, видя, как обрадовали мужа ее слова.По тому, как он уставился на нее, она поняла, что Жюльен угадалправильно. И вместо того чтобы огорчиться этой вполне очевиднойнеприятностью, она подумала: «Какая проницательность! Какоеудивительное чутье! И у такого молодого человека, без всякогожизненного опыта! Подумать только, как далеко он может пойти вбудущем! Увы, его успехи приведут к тому, что он меня забудет».

И невольное восхищение человеком, которого она боготворила, рассеяловсе ее страхи.

Она похвалила себя за свою изобретательность. «Я оказаласьдостойной Жюльена», — подумала она с тайным исладостным восторгом.

Боясь не совладать с собой, г-н де Реналь, не говоря ни слова, началчитать анонимное письмо, составленное, как, вероятно, помнитчитатель, из напечатанных слов, наклеенных на голубоватую бумагу.«Опять новые издевательства, конца этому нет, —подумал г-н де Реналь, чуть не падая от изнеможения — Опятьновые оскорбления, и над всем этим надо голову ломать, и все помилости моей жены!» У него уже готовы были сорваться с языкасамые грубые ругательства, но, вспомнив о наследстве из Безансона, онс большим трудом сдержался. Не зная, на чем сорвать злобу, он скомкалэто второе анонимное письмо и широкими шагами пошел по дорожке. Емунужно было хоть на минуту уйти от жены. Через несколько мгновений онвернулся немного успокоенный.

— Надо решить, не откладывая, и отказать Жюльену, —сказала она мужу, как только он подошел. — В конце концовэто сын простого плотника. Вы ему заплатите несколько лишних экю, ончеловек ученый и легко найдет себе место у того же господина Вальноили у помощника префекта Можирона, — у них тоже есть дети.Так что вы его даже нисколько не обидите…

— Вы мелете вздор, как форменная дура! —неистово закричал г-н де Реналь. — Да и чего ждать отженщины? Откуда у нее здравый смысл? Вам и в голову никогда не придетобратить внимание на что-нибудь серьезное: может ли быть, чтобы вы вчем-нибудь толком разобрались? С вашим легкомыслием, с вашей леньювам только бабочек ловить. Жалкие вы существа! Горе нам, семейнымлюдям, что от вас никуда не денешься…

Госпожа де Реналь не мешала ему выговориться; он говорил долго,изливая свою злость, как говорят в здешних краях.

— Сударь, — ответила она ему, наконец, —я говорю как женщина, у которой затронута честь, то есть самоедрагоценное, что только есть у нее.

Госпожа де Реналь сохраняла непоколебимое хладнокровие в течениевсего этого мучительного разговора, от исхода которого зависелавозможность жить, как прежде, под одним кровом с Жюльеном. Тщательнообдумывая каждое слово, она говорила только то, что могло обуздатьярость мужа, направить ее, куда ей было нужно. Она была совершеннонечувствительна ко всем его оскорбительным выкрикам, она не слушалаих, она думала в это время о Жюльене: «Будет он доволен мной?»

— Этот деревенский мальчишка, с которым мы так носились,делали ему столько подарков, возможно, даже ни в чем не виноват, —сказала она, наконец. — Но как-никак, а ведь из-за негомне первый раз в жизни нанесено такое оскорбление… Когда япрочла эту гнусную бумажонку, сударь, я дала себе слово: либо он,либо я, но один из нас должен уйти из вашего дома?»

— Вам что же, хочется скандал устроить, чтобы опозоритьменя да и себя тоже? Вы многим доставите удовольствие в Верьере.

— Это правда, все завидуют тому благосостоянию, которое вывашим мудрым управлением сумели создать и себе, и своей семье, ивсему городу… Ну, тогда я предложу Жюльену, чтобы онотпросился у вас на месяц и отправился к своему достойному другу,этому лесоторговцу в горах.

— А я запрещаю вам распоряжаться, — отрезал г-нде Реналь, впрочем, довольно спокойно. — И прежде всего ятребую от вас, чтобы вы с ним не разговаривали. Вы начнете злиться,поссорите меня с ним, а вы знаете, какой он недотрога, этотгосподинчик.

— У этого молодого человека нет ни малейшего такта, —подхватила г-жа де Реналь. — Он, может быть, иобразованный — вам лучше об этом судить, — но, всущности, это простой крестьянин. Я по крайней мере совершенноразочаровалась в нем после того, как он отказался жениться наЭлизе, — ведь он бы тогда стал вполне обеспеченнымчеловеком, — и из-за чего, в сущности? Только из-за того,что она иногда потихоньку бегает к господину Вально.

— А-а, — протянул г-н де Реналь, высокоподнимая брови, — что такое? И Жюльен вам это сказал?

— Нет, он прямо этого не говорил. Он ведь всегдараспространяется насчет своего призвания к священному сану, но,поверьте мне, главное призвание у этих людишек — это обеспечитьсебе кусок хлеба. Но он мне не раз давал понять, что ему известны еетаинственные прогулки.

— А мне об этом ничего не известно! — сноварассвирепев, воскликнул г-н де Реналь, внушительно отчеканиваяслова. — У меня тут под носом что-то происходит, а я обэтом и понятия не имею. Как! Значит, между ними что-то есть, у Элизыс Вально?

— Да это давнишняя история, дорогой мой, —смеясь, ответила г-жа де Реналь, — а возможно даже, междуними ничего серьезного и не было. Ведь это все началось еще в товремя, когда ваш добрый друг Вально был не прочь, чтобы в Верьереходили слухи, будто между ним и мной нечто вроде платоническогоромана.

— Я и сам это когда-то подозревал! — воскликнулг-н де Реналь, в ярости хлопая себя по лбу; поистине на негонеожиданно сваливалось одно открытие за другим — И вы мне нислова не сказали!

— Стоило ли ссорить друзей из-за маленькой прихотитщеславия нашего милого директора? Да назови — те мне хоть однуженщину нашего круга, которая время от времени не получала бы от негонеобыкновенно прочувствованных и даже чуточку влюбленных писем.

— Он и вам писал?

— Он любит писать.

— Сейчас же покажите мне эти письма, я вам приказываю. —И г-н де Реналь вдруг точно вырос футов на шесть.

— Нет, во всяком случае, не сейчас, — отвечалаона необыкновенно спокойной, чуть ли даже не беззаботно — Я ихвам покажу как-нибудь в другой раз, когда вы будете настроены болеерассудительно.

— Сию же минуту, черт подери! — рявкнул г-н деРеналь, уже совсем не владея собой, а вместе с тем с таким чувствомоблегчения, какого он не испытывал ни разу за эти двенадцать часов.

— Обещайте мне, — проникновенным голосомсказала г-жа де Реналь, — что вы не станете затевать ссорус директором из-за этих писем.

— Ссора там или не ссора, а я могу отнять у негоподкидышей, — продолжал он с той же яростью. —Но я требую, чтобы вы немедленно подали мне эти письма, сейчас же.Где они?

— В ящике моего письменного стола, но все равно я ни зачто не дам вам ключа.

— Я и без ключа до них доберусь! — закричал он,бросившись чуть ли не бегом в комнату жены.

И он действительно взломал железным прутом дорогой письменный столикузорчатого красного дерева, привезенный из Парижа, который он сам нераз протирал полой собственного сюртука, едва только замечал на немпятнышко.

Госпожа де Реналь бросилась на голубятню и, бегом взбежав по всем стадвадцати ступенькам лестницы, привязала за уголок свой белый носовойплаточек к железной решетке маленького оконца. Она чувствовала себясчастливейшей из женщин. Со слезами на глазах всматривалась она вгустую чащу леса на горе. «Наверно, под каким-нибудь из этихразвесистых буков стоит Жюльен, — говорила она себе, —и стережет этот счастливый знак». Долго она стояла,прислушиваясь, и кляла про себя немолчное верещание кузнечиков ищебет птиц. Если бы не этот несносный шум, до нее, может быть,донесся бы оттуда, с высоких утесов, его радостный крик. Жаднымвзором окидывала она эту громадную, ровную, как луг, темно-зеленуюстену, которую образуют собой вершины деревьев. «И как это онтолько не догадается! — растроганно шептала она. —Придумал бы уж какой-нибудь знак, дал бы мне понять, что он так жесчастлив, как и я». Она ушла с голубятни только тогда, когдауже стала побаиваться, как бы муж не заглянул сюда, разыскивая ее.

Она нашла его все в том же разъяренном состоянии: он торопливопробегал слащавые фразочки г-на Вально, вряд ли когда-либоудостаивавшиеся того, чтобы их читали с таким волнением.

Улучив минуту, когда восклицания мужа позволили ей вставить несколькослов, г-жа де Реналь промолвила:

— Я все-таки возвращаюсь к моему предложению. Надо, чтобыЖюльен на время уехал. Как бы он ни был сведущ в латыни, в концеконцов это простой крестьянин, сплошь и рядом грубый, бестактный.Каждый день, считая, по-видимому, что этого требует вежливость, онпреподносит мае самые невероятные комплименты дурного вкуса, которыеон выуживает из какихнибудь романов…

— Он никогда не читает романов! — воскликнулг-н де Реналь. — Это я наверно знаю. Вы думаете, я слепойи не вижу, что у меня делается в доме?

— Ну, если он не вычитал где-нибудь эти дурацкиекомплименты, значит, он сам их придумывает. Еще того лучше! Возможно,он в таком же тоне говорит обо мне и в Верьере… А впрочем, кчему далеко ходить? — прибавила г-жа де Реналь, точно ейтолько что пришло в голову — Достаточно, если он говорил сомной так при Элизе, — это почти все равно, как если бы онговорил при господине Вально.

— А-а! — вдруг завопил г-н де Реналь, обрушиваяна стол такой мощный удар кулака, что все в комнате задрожало. —Да ведь это напечатанное анонимное письмо и письма Вально написаны наодной и той же бумаге!

«Наконец-то…» — подумала г-жа деРеналь. Сделав вид, что совершенно ошеломлена этим открытием, ичувствуя, что она уже больше не в состоянии выдавить из себя нислова, она прошла в глубину комнаты и села на диван.

С этой минуты битву можно было считать выигранной, ей стоило немалотруда удержать г-на де Реналя, порывавшегося немедленно отправиться кпредполагаемому автору анонимного письма и потребовать у негообъяснений.

— Ну, как вы не понимаете, что устроить сейчас сценугосподину Вально, не имея достаточных доказательств, было бы в высшейстепени неразумно? Вам завидуют, сударь, а кто виноват в этом? Вашиталанты, ваше мудрое управление, ваш тонкий вкус, о которомсвидетельствуют построенные вами здания, приданое, которое я вампринесла, а в особенности то довольно крупное наследство, которое намдостанется от моей милой тетушки, — о нем, как вы знаете,ходят весьма преувеличенные слухи… Так вот все это,разумеется, и делает вас первым лицом в Верьере.

— Вы забываете о моем происхождении, — слегкаусмехнувшись, сказал г-н де Реналь.

— Вы один из самых знатных дворян в округе, — сготовностью подхватила г-жа де Реналь. — Если бы у королябыли развязаны руки и он мог бы воздавать должное происхождению, вы,разумеется, были бы уже в палате пэров и все прочее. И вот, занимаятакое блестящее положение, вы хотите дать завистникам повод дляпересудов?

Затеять разговор с господином Вально об его анонимном письме —это значит распространить по всему Верьеру, да что я говорю, —по всему Безансону и даже по всему департаменту, что этот ничтожныйбуржуа, которого неосмотрительно приблизил к себе один из Реналей,сумел оскорбить его. Да если бы даже эти письма, которые сейчаспопали вам в руки, дали вам основания думать, что я отвечала налюбовь господина Вально, вам бы следовало убить меня, — ябы это стократ заслуживала, — но ни в коем случае необнаруживать перед ним своего гнева. Не забудьте, что все ваши соседитолько того и ждут, чтобы отомстить вам за ваше превосходство:вспомните, что в тысяча восемьсот шестнадцатом году вы содействовалинекоторым арестам. Тот беглец, которого поймали на крыше…

— Я вижу, у вас нет ни уважения, ни привязанности комне! — воскликнул г-н де Реналь с горечью, которуювызывали в нем такие воспоминания. — И меня так и несделали пэром!

— Я думаю, друг мой! — с улыбкой отвечала г-жаде Реналь, — что я когда-нибудь буду богаче вас, что яваша супруга вот уже двенадцать лет и что в силу всего этого я должнаиметь голос в доме, а особенно в этой сегодняшней истории. Если выпредпочитаете мне какого-то господина Жюльена, — прибавилаона явно обиженным тоном, — я готова уехать и провестизиму у моей тетушки.

Эта фраза была сказана как нельзя более удачно. Вней чувствовалась непреклонность, едва прикрытая вежливостью, оназаставила г-на де Реналя решиться. Однако, по провинциальному обычаю,он долго еще продолжал говорить, снова и снова приводя все своидоводы. Жена не мешала ему выговориться — в голосе его все ещепрорывалась злоба. Наконец эта пустопорожняя болтовня, продолжавшаясяцелых два часа, довела до полного изнеможения супруга, который всюночь провел, беснуясь от ярости. Он решил твердо и бесповоротно,каким образом ему следует вести себя по отношению к г-ну Вально,Жюльену и даже к Элизе.

Раз или два во время этой тягостной сцены г-жа де Реналь чуть было непрониклась сочувствием к несомненно искреннему горю этого человека,который на протяжении двенадцати лет был ее другом. Но истиннаястрасть эгоистична. К тому же она с минуты на минуту ждала, что онрасскажет ей об анонимном письме, которое получил накануне, но он таки не признался в этом. А г-жа де Реналь не могла чувствовать себя вполной безопасности, не зная, какие мысли могло внушить это письмочеловеку, от которого зависела ее судьба. Ибо в провинцииобщественное мнение создают мужья. Муж, который жалуется на жену,делается посмешищем, но это с каждым днем становится все менееопасным во Франции, тогда как жена, если муж не дает ей денег,опускается до положения поденщицы, зарабатывающей пятнадцать су вдень, да еще иные добрые души задумываются, можно ли пользоваться ееуслугами.

Как бы сильно одалиска в серале ни любила своего султана, онвсемогущ, у нее нет никакой надежды вырваться из-под его ига, к какимбы уловкам она ни прибегала. Месть ее господина свирепа, кровава, новоинственна и великодушна — удар кинжала — и конец всему.Но в XIX веке муж убивает свою жену, обрушивая на нее общественноепрезрение, закрывая перед ней двери всех гостиных.

Вернувшись к себе, г-жа де Реналь сразу почувствовала всю опасностьсвоего положения; ее совершенно ошеломил разгром, учиненный в еекомнате. Замки на всех ее изящных шкатулках и ларчиках были взломаны,несколько плит паркета были выворочены вовсе. «Нет, он бы меняне пощадил, — подумала она. — Испортить такэтот паркет цветного дерева! А ведь он так дрожал над ним! Стоилокому-нибудь из детей войти сюда с улицы с мокрыми ногами, он весьбагровел от ярости. А теперь паркет испорчен вконец!» Зрелищеэтого свирепого буйства мигом уничтожило все угрызения совести,которые пробудила в ней слишком скорая победа.

За несколько минут до обеда явился Жюльен с детьми. За десертом,когда слуги удалились из комнаты, г-жа де Реналь сказала ему весьмасухим тоном:

— Вы не раз говорили мне о вашем желании отправитьсянедели на две в Верьер, Господин де Реналь согласен дать вам отпуск.Можете ехать, когда вам будет угодно. Но чтобы время у детей непропадало даром, вам каждый день будут посылать их письменные работы,и вы будете их проверять.

— И, разумеется, — резко добавил г-н деРеналь, — я отпускаю вас не более чем на неделю.

Жюльен заметил беспокойство на его лице: видно было, что он глубокоозабочен.

— Он, по-видимому, еще не принял окончательного решения, —шепнул он своей возлюбленной, когда они на минутку остались одни вгостиной.

Г-жа де Реналь торопливо пересказала ему все, что произошло до обеда.

— А подробности сегодня ночью, — смеясьдобавила она.

«Вот оно, женское коварство, — подумал Жюльен. —С какой радостью они нас обманывают, с какой легкостью!»

— Мне кажется, — довольно едко сказал он, —что хоть вы и ослеплены вашей любовью, она вместе с тем изряднопросветила вас: вашим сегодняшним поведением можно прямо восхищаться.Но вряд ли было бы благоразумно видеться сегодня ночью. Мы здесьокружены врагами. Подумайте, как ненавидит меня Элиза.

— Эта ненависть очень похожа на то жгучее равнодушие,которое вы, по-видимому, питаете ко мне.

— Будь я даже равнодушен, я все же обязан уберечь вас отопасности, которая грозит вам из-за меня. Легко может случиться, чтогосподину де Реналю взбредет на ум поговорить с Элизой, —он с первых же слов узнает от нее все. После этого почему бы ему неспрятаться около моей двери с оружием в руках и…

— Вот как! Значит, даже смелости не хватает! —сказала г-жа де Реналь с высокомерием благородной дамы.

— Я никогда не унижусь до того, чтобы говорить о своейсмелости, — невозмутимо ответил Жюльен. —Помоему, это просто низость. И судить об этом должно по делам. Авы, — добавил он, беря ее за руку, — даже непредставляете себе, до чего я к вам привязан, до какой степени дорожувозможностью проститься с вами перед этой жестокой разлукой.

XXII

ТАК ПОСТУПАЮТ В 1830 ГОДУ

Слово дано человеку, чтобы скрывать свои мысли.

Преподобный отец Малагрида

два Жюльен очутился в Верьере, как он уже началупрекать себя за свою несправедливость по отношению к г-же де Реналь.«Я презирал бы ее как никчемную бабенку, если бы она невыдержала и не довела до конца эту сцену с господином де Реналем. Онавыпуталась из этого, как истый дипломат, а я проникаюсь сочувствием кпобежденному, к моему врагу. В этом есть чтото подленькое, мещанское;мое самолюбие задето, ибо господин де Реналь — мужчина. Великоеи обширное сословие, к коему имею честь принадлежать и я! Ах яболван!»

Господин Шелан отказался от всех квартир, которые наперебойпредлагали ему самые почтенные местные либералы, когда он, будучисмещен, вынужден был покинуть свой приходский дом. Две комнатки,которые он теперь нанимал, были завалены его книгами. Жюльен, желаяпоказать Верьеру пример, достойный священника, пошел к отцу, взял унего дюжину еловых досок и тащил их на собственных плечах через всюБольшую улицу. Он достал инструменты у одного из своих прежнихприятелей и смастерил что-то вроде библиотечного шкафа, куда и убралкниги г-на Шелана.

— А я уж думал, что тебя совсем совратила мирская суета, —прослезившись от радости, говорил ему старик кюре. — Нувот, теперь ты вполне искупил свое мальчишество — этот парад вмундире почетной стражи, которым ты нажил себе столько врагов.

Господин де Реналь приказал Жюльену жить у него и доме. Никто неподозревал о том, что произошло. На третий день после своего приездаЖюльен, сидя у себя в комнате, удостоился визита не кого иного, каксамого г-на помощника префекта де Можирона. Целых два часа выслушивалЖюльен бессмысленную болтовню и высокопарные жалобы на людскую злобу,на отсутствие честности у людей, которым вверено управление казеннымисредствами, на то, каким опасностям подвергается через это беднаяФранция, и т. д., и т. д., пока, наконец, не начал смутнодогадываться об истинной цели этого визита. Они уже вышли на площадкулестницы, и бедный, наполовину разжалованный гувернер с должнымпочтением распрощался с будущим префектом некоего счастливогодепартамента, когда сей последний соизволил проявить неожиданныйинтерес к делам Жюльена и стал превозносить его необычайнуюскромность в отношении денег, и т. д., и т. д. Наконец,заключив его в свои объятия с истинно отеческой нежностью, г-н деМожирон предложил ему оставить дом г-на де Реналя и перейти на службук одному чиновнику, детей которого надобно воспитать и который,подобно королю Филиппу, благодарил небо не столько за то, что оно емуих даровало, сколько за то, что оно дозволило им родиться в ближайшемсоседстве с г-ном Жюльеном. «Наставнику их положили бы тамвосемьсот франков, и платили бы не помесячно, — что засрам такой, — говорит г-н де Можирон, — а зачетверть года, и всякий раз вперед».

Тут, наконец, наступила очередь Жюльена, который уже целых полторачаса дожидался с тоской, когда ему можно будет вставить хоть слово.Ответ его был поистине великолепен, а главное, многословен, совсемкак епископское послание. Он позволял предположить все, а вместе стем не говорил ничего положительного. В нем было и глубокое уважениек г-ну де Реналю, и благоговейное почитание верьерского общества, ипризнательность достославному господину помощнику префекта. Помощникпрефекта, искренне удивленный тем, что столкнулся с человеком,который еще более иезуит, чем он сам, тщетно пытался добиться от негочего-нибудь более определенного. Жюльен в восторге от того, что емувыпал случай поупражняться, продолжал отвечать в том же роде, но внесколько иных выражениях. Никогда еще ни одному краснобаю-министру,которому хочется мирно довести до конца заседание, когда в палатетого и гляди разгорятся страсти, не удавалось наговорить так много ипри этом так мало сказать. Едва за г-ном де Можироном закрыласьдверь, как Жюльен принялся хохотать, как сумасшедший. Чтобы непотерять даром обуявший его иезуитский пыл, он написал г-ну де Реналюписьмо на девяти страницах, где подробно сообщал все, что емупредложили, и смиренно просил совета: «Однако этот мошенник таки не назвал мне лицо, которое делает мне это предложение. Должнобыть, это господин Вально, который рассматривает мою ссылку в Верьеркак результат своего анонимного послания».

Отправив свое письмо, довольный, словно охотник, который часов вшесть утра в ясный осенний день попадает на полянку, полную дичи,Жюльен вышел из дому с намерением попросить совета у г-на Шелана. Ноне успел он дойти до добряка кюре, как провидение, приберегавшее длянего к этому дню свои милости, послало ему навстречу самого г-наВально, которому Жюльен тут же признался, что у него прямо душаразрывается: вот он такой бедняк, так жаждет посвятить себя томупризванию, к которому чувствует себя предназначенным свыше, авыходит, призвание — еще далеко не все в этом жалком мире. Длятого, чтобы честно трудиться в вертограде господнем и не оказаться ужсовсем недостойным своих ученых собратий, необходимо образование:надо два года учиться в безансонской семинарии, что не дешево стоит;а из этого следует, что необходимо и даже, можно сказать, в некоторомроде вменяется в долг прикопить деньжонок, что, разумеется, многолегче сделать, если получать, скажем, восемьсот франков, которыевыплачиваются по четвертям, нежели шестьсот, которые расходятся утебя из месяца в месяц. А с другой стороны, если провидениепозаботилось устроить его к юным Реналям и вложило ему в сердце такуюпривязанность к ним, разве оно не указывает ему тем самым, что он недолжен покидать их, не должен переходить на другое место.

Жюльен достиг столь высокой степени совершенства в подобного родакрасноречии, пришедшем на смену решительным действиям времен Империи,что ему, наконец, самому стало тошно от своих разглагольствований.

Когда он вернулся домой, его уже дожидался лакей г-на Валено впарадной ливрее; он разыскивал его по всему городу, чтобы вручить емуприглашение на сегодняшний обед.

Жюльен еще никогда не бывал в доме этого господина; всего лишьнесколько дней тому назад он только и мечтал, как бы угостить егопалкой, да покрепче, и при этом не попасться в лапы исправительнойполиции. Хотя обед был назначен на час дня, Жюльен счел болеепочтительным явиться в кабинет господина директора дома призрения вполовине первого. Он застал его важно восседающим перед грудойразложенных на столе папок с делами. Его громадные черные баки,невероятная шевелюра, феска, напяленная на макушку, огромная трубка,вышитые туфли, толстенные золотые цепочки, перекрещивавшиеся в разныхнаправлениях на его груди, — весь этот арсеналпровинциального денежного туза, мнящего себя неотразимым победителемженских сердец, отнюдь не внушил почтения Жюльену, —наоборот, еще больше подстрекнул в нем охоту съездить его как следуетпалкой.

Он попросил, чтобы ему оказали честь и представили г-же Вально, ноона занималась своим туалетом и не могла его принять. Зато ему былодоставлено удовольствие присутствовать при туалете самого г-надиректора. После этого они проследовали к г-же Вально, которая сослезами на глазах представила Жюльену своих деток. Эта дама, одна изсамых влиятельных особ в Верьере, обладала грубой мужеподобнойфизиономией, которую она ради торжественного случая густо нарумянила.Она позаботилась пустить в ход весь свой материнский пафос.

Жюльен вспоминал г-жу де Реналь Его недоверчивость мешала емупредаваться воспоминаниям, за исключением тех случаев, когда онивозникали невольно, по противопоставлению, но тут он растрогался доумиления. Это состояние еще усилилось тем, что он увидел в домедиректора: его заставили обойти весь дом. Все здесь было великолепно,все только что из магазина, новехонькое, и ему тут же сообщалистоимость каждого предмета. Но Жюльен во всем этом видел что-тогнусное, от всего пахло крадеными деньгами, и все в доме, вплоть дослуг, точно старались оградить себя от презрения.

Сборщик налогов, податной инспектор, жандармский офицер и еще двоеили трое чиновников пожаловали со своими женами. За ними следомявилось несколько богатеньких либералов. Позвали к столу Жюльен ужебыл в самом отвратительном настроении, а тут еще ему пришло в голову,что бок о бок с этой столовой, за стеной, сидят несчастныепризреваемые и на их-то скудном пайке, должно быть, и загребалиденежки для приобретения всей это безвкусной роскоши, которой егосейчас хотели ошеломить.

«Должно быть, они голодные сейчас», — подумалон, и у него сдавило горло; он был не в силах заставить себяпроглотить ни куска и даже почти не мог говорить. Но спустя примерночетверть часа он почувствовал себя еще хуже. Издали время от временистали доноситься обрывки уличной песенки, и, надо сознаться, песенкималопристойной; ее распевал кто-то из этих несчастных затворников.Г-н Вально посмотрел на одного из своих ливрейных лакеев; тот мигомисчез, и через минуту пение прекратилось. Как раз в это время другойлакей подносил Жюльену рейнвейн в зеленой рюмке, и г-жа Вально непреминула сообщить Жюльену, что вино это стоит на месте девятьфранков бутылка. Жюльен поднял зеленую рюмку и сказал г-ну Вально:

— Там перестали петь эту гнусную песню.

— Еще бы, черт возьми, — с победоносным видомответил директор. — Я приказал замолчать этой голытьбе.

Это было уже слишком для Жюльена он вполне усвоил подобающие этомукругу манеры, но чувствами его он еще далеко не проникся. Несмотря навсе свое лицемерие, к которому он так часто прибегал, онпочувствовал, как по щеке у него покатилась крупная слеза.

Он постарался укрыться за зеленой рюмкой, но был совершенно не всостоянии оказать честь рейнскому вину. «Не давать петь, —повторял он про себя. — Боже мой! И ты это терпишь!»

К счастью, никто не заметил, что он так неприлично расчувствовался.Сборщик налогов затянул роялистскую песню. Когда все хором подхватилиприпев, совесть Жюльена стала нашептывать ему: «Вот оно —это грязное богатство, которого и ты можешь достигнуть и наслаждатьсяим, но только на таких вот условиях, не иначе как в этакой компании.Возможно, ты заполучишь местечко в двадцать тысяч франков, но в товремя как сам ты будешь обжираться говядиной, ты будешь запрещатьпеть бедному узнику; ты будешь закатывать обеды на деньги, которыеуворуешь из его жалкого пайка, и когда ты будешь пировать, он будетеще несчастней! О Наполеон! Как прекрасно было твое время, когда людизавоевывали себе положение на поле битвы! Но пробиваться подлостью,увеличивая страдания бедняков?»

Должен сознаться, что слабость, обнаруженная Жюльеном в этоммонологе, внушает мне весьма неважное мнение о нем. Он был быдостойным собратом тех заговорщиков в желтых перчатках, которыежелают перевернуть весь жизненный уклад большой страны, но не хотятиметь на совести ни малейшей царапинки.

Внезапно Жюльен был вынужден снова вернуться к своей роли. Ведь недля того, чтобы мечтать да сидеть, не говоря ни слова, позвали егообедать в таком изысканном обществе.

Бывший фабрикант набоек, ныне член-корреспондент Безансонской иЮзесской академий, обратился к нему с другого конца стола с вопросом,правда ли то, что говорят кругом о его удивительных успехах по частиизучения Нового завета?

Сразу воцарилась глубокая тишина. Новый завет на латинском языкесловно по волшебству оказался в руках ученого члена двух академий.Едва Жюльен успел ему ответить, как тот, открыв наугад книгу, прочелначало первой попавшейся латинской фразы. Жюльен продолжал еенаизусть. Память не изменила ему, и это чудо вызвало всеобщеевосхищение, проявившееся с весьма шумной горячностью, подобающейконцу обеда. Жюльен смотрел на раскрасневшиеся лица дам, —некоторые из них были весьма недурны. Он остановился взглядом на женесборщика, голосистого запевалы.

— Мне, право, стыдно говорить так долго по-латыни переддамами, — сказал он, глядя на нее. — Если быгосподин Рюбиньо (это был член двух академий) был так любезен, чтопрочел бы наудачу какую-нибудь латинскую фразу, я попробовал бы,вместо того чтоб продолжать ее дальше, перевести ее, тут же нафранцузский.

Это второе испытание доставило ему еще больший успех.

Среди гостей было несколько богатых либералов, однако эти счастливыеотцы семейств рассчитывали получить стипендии для своих детей и поэтой причине, поддавшись гласу духовного увещевания, внезапнообратились в сторонников правительства. Но, несмотря на этот весьматонкий политический ход, г-н де Реналь не желал принимать их у себя.Эти добрые люди, которые знали Жюльена только понаслышке и видели еговсего лишь раз, когда он красовался верхом на коне в день встречикороля, теперь оказались его самыми пылкими почитателями. «Когдаже этим остолопам надоест, наконец, слушать библейский язык, вкотором они ровно ничего не смыслят?» — думал он. Новыходило наоборот — язык этот забавлял их своей необычностью:они хохотали. Жюльену это надоело.

Едва часы пробили шесть, он степенно поднялся и сказал, что ему ещепредстоит выучить целую главу из новой теологии Лигорио, которую ондолжен завтра отвечать г-ну Шелану.

— Ибо ремесло мое, — приятно улыбаясь, добавилон, — заключается в том, чтобы заставлять других отвечатьмне уроки и самому отвечать уроки.

Все очень смеялись и были в полном восторге: остроумие такого рода вовкусе Верьера. Жюльен уже стоял, и вопреки всем правилам светскихприличий все поднялись со своих мест — таково могуществоистинного таланта. Г-жа Вально задержала его еще на четверть часа: оннепременно должен был послушать, как дети отвечают наизустькатехизис; они делали самые невероятные ошибки, но, кроме него, никтоэтого не заметил. Он не счел нужным их поправлять. «Какоеневежество — не знать самых основных правил закона божья!»— подумал он. Наконец он раскланялся и уже надеялсяускользнуть, однако пришлось вытерпеть еще одну басню Лафонтена.

— Это чрезвычайно безнравственный автор, —заявил Жюльен г-же Вально. — В известной басне о мессиреЖане Шуаре он позволяет себе издеваться надо всем, что естьдостойного в мире. Его очень резко осуждают самые серьезныекомментаторы.

Прежде чем уйти, Жюльен получил четыре или пять приглашений на обед.«Да этот юноша просто слава нашего департамента!» —хором восклицали гости, сильно навеселе. Договорились даже до того,чтобы выделить для него особым постановлением некий пенсион изобщественных сумм, дабы дать ему возможность закончить своеобразование в Париже.

Покуда эта неосторожная идея обсуждалась на все лады в столовой,Жюльен уже успел выйти за ворота. «Ну и сволочь, сволочь!» —тихонько воскликнул он три-четыре раза подряд, с наслаждением вдыхаясвежий воздух.

В эту минуту он чувствовал себя истинным аристократом — этоон-то, который так долго не мог привыкнуть к презрительным улыбкам ичванливому высокомерию, скрывавшемуся за всеми учтивыми любезностями,какие расточались ему в доме г-на де Реналя. Теперь уж он не мог непочувствовать огромной разницы между этими домами. «Забудемдаже о краденых деньгах, — рассуждал он дорогой, —отнятых у этих несчастных заключенных, которым еще вдобавок запрещаютпеть. Никогда бы господину де Реналю не пришло в голову объявлятьсвоим гостям цену каждой бутылки вина, которым он их угощает. А этотВально, он просто не в состоянии удержаться от постоянногоперечисления своих богатств, и когда он говорит о своем доме, о своейусадьбе, и прочее, и прочее, — если тут оказывается егожена, он непременно считает своим долгом сказать. «Твой дом,твоя усадьба».

Эта дама, по-видимому, до того наслаждается чувством собственности,что даже не постеснялась устроить безобразный скандал за обедом:изругала лакея, который разбил рюмку и разрознил одну из ее дюжин, илакей этот ответил ей с невероятным нахальством.

Ну и компания! Да если бы даже они мне дали половину того, что оникрадут, я бы и то не согласился жить с ними. В один прекрасный день ябы непременно чем-нибудь себя выдал, я бы не выдержал, не смог бы необнаружить того презрения, которое они мне внушают».

Тем не менее, следуя наставлениям г-жи де Реналь, ему все-такипришлось еще несколько раз присутствовать на такого рода обедах.Жюльен вошел в моду; ему простили его мундир почетной стражи, а, бытьможет, именно эта неосторожность и была истинной причиной егонынешних успехов. Вскоре в Верьере только и было разговоров, что отом, кто же в конце концов возьмет верх и перетянет к себе этогоученого молодого человека: г-н де Реналь или директор дома призрения.Эти господа вкупе с г-ном Малоном составляли триумвират, который ужнемало лет тиранил весь город. Мэру завидовали, у либералов былонемало причин жаловаться на него, но в конце концов он все-таки былдворянин и, так сказать, создан для превосходства, тогда как отецг-на Вально не оставил сыну и шестисот ливров ренты. И не так-толегко было в отношении к нему перейти от жалости, которую он когда-товнушал своей скверной одежонкой цвета недозрелого яблока, к тойвеликой зависти, которую он теперь вызывал у всех своими нормандскимилошадьми, золотыми цепочками, сшитыми в Париже костюмами, всем своимнынешним благополучием.

Среди всех этих новых для него людей Жюльен нашел, как емупоказалось, одного порядочного человека: это был математик по фамилииГро, слывший якобинцем. Жюльен, поклявшийся себе, что будетвысказывать вслух только то, что сам считал ложью, вынужден былостеречься следовать этому правилу при г-не Гро. Из Вержи Жюльенуприсылали толстые пакеты с письменными работами детей. Ему советовалипочаще видеться с отцом, и он подчинялся этой тягостнойнеобходимости. Одним словом, он довольно успешно выправлял своюрепутацию. Но вот однажды утром он внезапно проснулся, почувствовавприкосновение. Двух ручек, прикрывших ему глаза.

Это была г-жа де Реналь: она приехала в город и бегом взбежала полестнице, чтобы хоть на минуту опередить детей, задержавшихся внизусо своим любимцем — ручным кроликом, которого они привезли ссобой. Это была восхитительная минута, но, к сожалению, слишком ужкороткая: г-жа де Реналь скрылась, как только дети ворвались вкомнату, притащив с собой кролика, которого им не терпелось показатьсвоему другу — Жюльен радостно встретил всех, даже кролика. Онсловно очутился опять в своей семье; он чувствовал, что любит этихдетей, что ему приятно болтать с ними. Его удивлял и приятный звук ихголосов, и простота, и благородство, сквозившие во всех их детскихзамашках; он испытывал потребность очистить свою память отвульгарного тона, отвратительных поступков и суждений, словом, всеготого, что ему приходилось терпеть в Верьере. Там всегда и во всемчувствовалась вечная боязнь поскользнуться, какая-то непрерывнаясхватка между роскошью и нищетой. Люди, у которых ему приходилосьобедать, пускались в такие откровенности по поводу жаркого, чтостановилось стыдно за хозяев и кусок застревал в горле.

— Нет, вам, родовитым людям, есть чем гордиться, —говорил он г-же де Реналь и описывал ей те обеды, которые емупришлось претерпеть.

— Так вы, милый мой, в моде! — И онапокатывалась со смеху, представляя себе г-жу Вально под густым слоемрумян, которые она считала нужным накладывать каждый раз, когда ждалак себе Жюльена. — Должно быть, она покушается на вашесердце, — заметила она.

За завтраком царило необыкновенное оживление. Дети, которые,казалось, должны были стеснять их, на самом деле только увеличивалиобщее веселье. Бедняжки не знали, как выразить свою радость, что ониснова видят Жюльена. Слуги, разумеется, уже насплетничали им, что емупредлагают лишних двести франков, лишь бы он согласился обучатьмолодых Вально.

Неожиданно среди завтрака маленький Станислав-Ксавье, еще бледныйпосле своей тяжелой болезни, спросил у матери, сколько стоит егосеребряный прибор и маленькая серебряная кружечка, из которой он пил.

— А зачем тебе?

— Я их продам и отдам деньги господину Жюльену, чтобы онне остался в дураках, если будет жить у нас.

Жюльен бросился целовать его со слезами на глазах. Мать расплакалась,а Жюльен, взяв малыша на колени, начал объяснять ему, что не надо такговорить: «остался в дураках», — что тактолько лакеи говорят. Видя, что его объяснения доставляютудовольствие г-же де Реналь, он начал придумывать разные забавныепримеры, поясняющие, что значит «остаться в дураках».

— Я понимаю, — сказал Станислав. —Это как ворона осталась в дураках: она сыр уронила, и, лисица егосхватила, а лисица-то была льстецом.

Госпожа де Реналь, не помня себя от счастья, то и дело бросаласьцеловать детей, а для этого ей надо было всякий раз немножкоопереться на Жюльена.

Вдруг дверь распахнулась — вошел г-н де Реналь Его суроваянедовольная физиономия являла удивительный контраст с той теплойрадостью, которая померкла, едва лишь он показался. Г-жа де Ренальпобледнела: она чувствовала, что сейчас неспособна чтолибо отрицать.Жюльен сразу завладел разговором и громко стал рассказывать мэру просеребряную кружечку, которую хотел продать Станислав Сперва г-н деРеналь нахмурил брови просто по привычке, услышав слово «деньги».«Когда при мне упоминают о презренном металле, —заявил он, — это всегда бывает предисловием к тому, чтобывытянуть что-нибудь из моего кошелька».

Но на этот раз дело было не только в деньгах, — егоподозрения усилились. Радостное оживление жены и детей в егоотсутствие отнюдь не доставляло удовольствия человеку, одолеваемомустоль щекотливым тщеславием. Жена стала с гордостью рассказывать ему,какие милые, остроумные примеры придумывает Жюльен, объясняя своимученикам незнакомые им выражения.

— Да, да, — отвечал он, — вот так-тоон и охлаждает любовь детей ко мне — ему ведь ничего не стоитбыть для них во сто раз милее меня, ибо я для них, в сущности,начальство. Да, все у нас теперь, словно нарочно, идет к тому, чтобывыставить законную власть в отталкивающем виде. Несчастная Франция!

Но у г-жи де Реналь вовсе не было охоты разбираться во всех оттенкахмрачного недовольства своего супруга. У нее мелькнула надеждапровести с Жюльеном целых двенадцать часов. Ей надо было сделатьмассу всяких покупок в городе, и она заявила, что непременно хочетпообедать в кабачке; как ни возражал ее муж, как ни сердился, она неуступила. Дети пришли в полный восторг от одного слова «кабачок»,которое наши современные скромники произносят с таким упоением.

Господин де Реналь покинул жену в первой же галантерейной лавке, вкоторую она зашла: ему необходимо было повидать кое-кого. Он вернулсяеще более мрачным, чем был утром: он убедился, что весь город толькои говорит, что о нем и о Жюльене. На самом же деле еще ни одна душане решилась намекнуть ему на кое-какие обидные для него подробностигородских сплетен. Все, что передавали г-ну мэру, имело касательствотолько к одному интересующему всех вопросу: останется ли Жюльен унего на шестистах франках или уйдет на восемьсот к директору домапризрения.

Сей директор, повстречав г-на де Реналя в обществе, напустил на себяледяной вид. Это был прием, не лишенный ловкости: в провинции такредка опрометчивость, так редки бросающиеся в глаза поступки, что ихпотом разбирают, переворачивают и толкуют на все лады.

Господин Вально был то, что за сто лье от Парижа называют пройдохой; бывают такие натуры — наглые и бесстыжие от природы. Егопреуспеяние начиная с 1815 года помогло развернуться этим прекраснымкачествам. Он, можно сказать, прямо царствовал в Верьере под началомг-на де Реналя, но, будучи намного энергичнее его и ничем не брезгуя,он во все совался, вечно носился туда-сюда, кому-то писал, с кем-тоговорил, не считался ни с какими унижениями и, отнюдь ни на что непретендуя, ухитрился в конце концов сильно поколебать авторитетсвоего мэра в глазах церковных властей. Г-н Вально действовал так: онобращался к местным лавочникам и говорил. «Выберите мне двухзавзятых дураков из вашей среды»; к судейским людям: «Выберитемне двух первоклассных невежд»; к лекарям: «Укажите мнедвух самых отчаянных шарлатанов». А когда он таким образомсобрал самую шваль от каждого ремесла, он предложил им: «Давайтецарствовать вкупе».

Повадки этой компании задевали г-на де Реналя. Хамская натура Вальнопереносила все, даже публичные обличения, которыми его угощал аббатМалой.

Но посреди всего этого благоденствия г-ну Вальио было все женеобходимо время от времени ограждать себя кое-какими безобиднымищелчками от тех обидных истин, которые всякий — и он прекраснознал это — имел право бросить ему в лицо. Опасения, вызванныеприездом г-на Аппера, удвоили его энергию. Он три раза ездил вБезансон; с каждой почтой отсылал целую кучу писем, а кое-чтоотправлял с какими-то неизвестными субъектами, являвшимися к нему всумерках. Он, пожалуй, несколько ошибся, добившись в свое времясмещения престарелого кюре Шелана, ибо этот акт мести привел к тому,что многие богомольные дамы из высшей знати стали считать егоформенным негодяем. Кроме того, эта оказанная ему услуга поставилаего в полную зависимость от старшего викария де Фрилера, он сталполучать от него престранные поручения. Вот как обстояли его дела,когда он, поддавшись искушению, доставил себе удовольствие сочинитьанонимное послание. А тут еще, в довершение всего, супруга егозаявила, что она непременно желает взять к детям Жюльена. И тщеславиег-на Вально прельстилось этой затеей.

При таком положении вещей г-н Вально чувствовал, что ему не избежатьрешительного объяснения со своим бывшим соратником г-ном де Реналем.Разумеется, тот наговорит ему всяких неприятностей. Это малобеспокоило г-на Вально, но г-н де Реналь мог написать в Безансон идаже в Париж. Того и гляди в Верьер неожиданно нагрянет какой-нибудьплемянник министра и отнимет у него дом призрения.

Господин Вально стал подумывать о том, что недурно было бы сблизитьсяс либералами, — вот почему коекто из них получилприглашение на тот обед, на котором блеснул Жюльен. Они безусловномогли стать для него мощной опорой против мэра. Ну, а что, еслисостоятся выборы, — тут уж было само собой ясно, чтосохранить дом призрения и голосовать не за того, за кого следует, —вещи совершенно несовместимые. Г-жа де Реналь превосходно разбираласьво всей этой хитрой политике, и пока они под руку с Жюльеномпереходили из одной лавки в другую, она все это ему подробнорассказала; увлекшись разговором, они незаметно для себя очутились вАллее Верности, и там они провели несколько часов почти так жебезмятежно, как бывало в Вержи.

Между тем г-н Вально, желая как-нибудь увильнуть от решительногообъяснения со своим прежним патроном, принял, встретившись с ним,весьма заносчивый вид. Этот маневр на сей раз удался, но весьмаусилил мрачное недовольство господина мэра.

Невозможно представить себе более жалкое состояние, чем то, докоторого довела г-на де Реналя эта борьба между тщеславием и самоймелочной, жадной и ненасытной привязанностью к деньгам. И никогда ещене видел он своих детей такими веселыми и довольными, как в этотдень, когда вошел в кабачок. Этот контраст совсем обозлил его.

— Я, по-видимому, лишний в семье, — сказал он,стараясь придать внушительность своему голосу.

В ответ на это жена, понизив голос, снова заговорила о том, чтонеобходимо удалить Жюльена. Счастливые часы, которые она провела сним, возвратили ей уверенность и твердость, необходимые для того,чтобы осуществить то, что она задумала уже две недели назад.Несчастного мэра, помимо прочего, удручало еще одно обстоятельство:он отлично знал, что в городе открыто подшучивают над егопристрастием к презренному металлу. Г-н Вально, щедрый, как все воры,блестяще показал себя во время последних сборов доброхотных даяний впользу братства св. Иосифа, в пользу конгрегации Пресвятой девы,конгрегации Святого причастия и т. п., и т. п.

Имя г-на де Реналя в списке местных помещиков, ловко составленномбратьями-сборщиками в порядке размера даяний, не раз значилось насамом последнем месте. Тщетно оправдывался он тем, будто у него нетдоходов. Святые отцы такими вещами не шутят.

XXIII

ОГОРЧЕНИЯ ЧИНОВНИКА

Il piacere di alzar la testa tutto

l’anno è ben pagato dd certi quarti d’ora che bisogna passar

Castf 1

о предоставим этому. Человеку возиться с его жалкимиопасениями; кто же виноват, что он взял к себе в дом мужественного,благородного человека, когда ему требовалась лакейская душонка? Ктовиноват, что он не умеет выбирать своих слуг? Так уж оно заведено вXIX веке: если некая могущественная, знатная особа сталкивается смужественным человеком, она либо убивает его, либо отправляет визгнание, в тюрьму, или подвергает таким унижениям, что тот ничегоумнее придумать не может, как умереть от горя. Случайно здесь вышлотак, что страдания пока что достаются не на долю мужественногочеловека. В том-то и все несчастье маленьких французских городков, атакже и выборных правительственных органов, как, например, скажем, вНью-Йорке, что нет никакой возможности забыть о том, что в миресуществуют личности, подобные г-ну де Реналю. В городке, где всегодвадцать тысяч жителей, именно эти-то люди и создают общественноемнение, а общественное мнение в стране, которой дана хартия, —это поистине нечто страшное. Человек с благородной, отважной душой,казалось бы, мог стать вашим другом, но он живет от вас на расстояниисотни лье и судит о вас по тому, как относится к вам общественноемнение вашего городка, а оно создается глупцами, которым выпалосчастье родиться знатными, богатыми и умеренными. Горе тому, кто отних отличается!

Сразу же после обеда все семейство уехало в Вержи, но уже через двадня Жюльен снова увидел их всех в Верьере.

Не прошло и часа после их приезда, как он, к своему крайнемуудивлению, заметил, что г-жа де Реналь что-то от него скрывает. Едваон входил в комнату, как она сразу обрывала разговор с мужем и словнодожидалась, чтобы он ушел Жюльен тотчас же позаботился, чтобы этобольше не повторялось. Он сразу стал держаться холодно и сдержанно;г-жа де Реналь заметила это, но не стала доискиваться причины. «Ужне собирается ли она найти мне преемника? — подумалЖюльен. — А ведь еще только позавчера как она была нежнасо мной! Но, говорят, знатные дамы всегда так поступают. Это как укоролей: никогда они не бывают так милостивы к своему министру, как втот день, когда он, вернувшись домой, находит у себя указ о своейопале».

Жюльен заметил, что в этих разговорах, которые так резко обрывалисьпри его появлении, постоянно упоминалось об одном большом доме,принадлежащем городу Верьеру; это был старый, но удобный и просторныйдом, который стоял как раз напротив церкви, на самом бойком торговомместе. «Но какая может быть связь, — размышлялЖюльен, — между этим домом и новым любовником?» И онв огорчении повторял про себя прелестную песенку Франциска I,которая для него была новинкой, ибо не прошло еще месяца, как онузнал ее от г-жи де Реналь. А какими клятвами, какими ласкамиопровергалась тогда каждая строчка этой песенки:

Красотки лицемерят.

Безумен, кто им верит.

Господин де Реналь отправился на почтовых вБезансон. Поездка эта, по-видимому, была решена в каких-нибудь двачаса; у мэра был чрезвычайно озабоченный вид. Вернувшись, он швырнулна стол толстый сверток в серой бумажной обертке.

— Вот она, эта дурацкая история, — пробурчал онжене.

Через час Жюльен увидал, как человек, расклеивавший объявления,пришел и унес с собой этот огромный сверток; он тотчас же бросился заэтим человеком. «Вот я сейчас узнаю, в чем секрет, на первом жеуглу».

Он стоял и с нетерпением ждал, пока наклейщик намазывал своей толстойкистью оборотную сторону объявления. Едва только он наклеил его настену, как Жюльен, сгоравший от любопытства, увидел чрезвычайноподробное объявление в сдаче внаем с публичных тортов того самогостарого дома, о кагором так часто упоминалось в разговорах г-на деРеналя с женой.

Торги были назначены на завтра в два часа, в зале городской ратуши.Присуждение объявлялось действительным с того момента, когда погаснеттретья свечка. Жюльен был ужасно разочарован, но все же емупоказалось странным, что объявление вывешивают накануне торгов. Какже об этом успеют узнать все желающие принять в них участке? Авпрочем, это объявление, помеченное истекшим числом двухнедельнойдавности, хоть он и прочел его от первого до последнего слова трижды,в разных местах, ровно ничего ему не объяснило.

Он отправился взглянуть, что это за дом. Привратник, не заметив его,с таинственным видом пояснял соседу.

— Э, что там! Напрасно стараться… Господин Малонобещал ему, что он получит его за триста франков. Мэр вздумал былоартачиться, — так его сейчас же в епископат вытребовали, кстаршему викарию де Фрилеру.

Появление Жюльена, по-видимому, сильно смутило друзей, они больше непромолвили ни слова.

Жюльен не преминул отправиться на торги. В еле освещенном залетолпилась масса народу, но все както странно приглядывались друг кдружке. Затем все взоры устремились к столу, где на оловянном блюдеЖюльен увидел три маленьких зажженных огарка. Судебный приставкрикнул: «Триста франков, господа!»

— Триста франков! Совсем одурели, — тихонькосказал какой-то человек своему соседу. Жюльен случайно оказался междуними.

— Да ведь ему больше восьмисот цена. Ну-ка я дернунадбавку.

— Ну, что тебе за радость, скажи? Охота тебе злитьгосподина Малона, господина Вально, епископа да еще этого старшеговикария де Фрилера и всю эту шайку.

— Триста двадцать! — крикнул другой.

— Дурень! — выругался сосед. — А воттут шпион мэра, гляди-ка, — добавил он, кивая на Жюльена.

Жюльен мигом обернулся, чтобы расправиться с обидчиком, но дваприятеля франшконтейца уже не обращали на него ни малейшего внимания.Их хладнокровие передалось и ему. В этот момент последний огароквспыхнул и потух, и тягучий голос судебного пристава объявил вовсеуслышание, что дом передается на девять лет г-ну де Сен-Жиро,начальнику канцелярии префектуры, за триста тридцать франков.

Как только мэр вышел из зала, начались пересуды.

— Вот вам лишних тридцать франков в городскую казну, доходс глупости Грожо, — говорил один.

— Но господин де Сен-Жиро расправится с Грожо, —отвечали ему. — Он попомнит ему эти тридцать франков!

— Экая подлость! — говорил толстяк, слева отЖюльена. — Да за такой дом я бы восемьсот дал, пустил быего под свою фабрику, да еще в барышах остался бы.

— Что же вы хотите? — отвечал ему молодойфабрикант из либералов. — Ведь де Сен-Жиро — членконгрегации. Четверо детей, и все на стипендиях. Эдакий бедняк! Вот ипришлось накинуть ему на содержание пятьсот франков, только и всего.

— И подумать только, сам мэр ничего тут поделать не мог, —заметил третий. — А уж какой роялист лютый, дальше некуда,только вот разве что не ворует!

— Не ворует? — подхватил еще один. —Наша птичка не лапает, она на лету хапает! Да у них одна общая мошна,все туда валят, а к концу года поделят. Смотрите, вон тут Сорелевмальчишка, пойдем-ка отсюда похорошему.

Жюльен вернулся домой в самом скверном настроении; г-жа де Ренальсидела очень грустная.

— Вы с торгов? — спросила она.

— Да, сударыня, и меня там приняли за шпиона господинамэра.

— Ах, если бы он меня послушался и уехал куданибудь на этовремя!

В эту минуту вошел г-н де Реналь, чрезвычайно мрачный. За обедомникто не проронил ни слова. Г-н де Реналь велел Жюльену сопровождатьдетей в Вержи; ехали все невеселые. Г-жа де Реналь утешала мужа:

— Пора бы уж вам, друг мой, привыкнуть.

Вечером все молча уселись у камина; только потрескивание буковыхполеньев нарушало тишину. Случается, что в самых дружных семьяхнаступают такие тоскливые минуты. Вдруг один из мальчиков радостнозакричал:

— Звонок! Звонок!

— А, черт! Если это господин де Сен-Жиро вздумал дониматьменя под видом благодарности, так я ему выложу все, что думаю. Это ужслишком! В сущности, он всем обязан господину Вально, а я толькоскомпрометирован. Ну что, если проклятые якобинские газеты подхватятэтот анекдотик и будут надо мной всячески потешаться?

Лакей распахнул дверь, и следом за ним в комнату вошел очень красивыйгосподин с пышными черными баками.

— Господин мэр, я синьор Джеронимо. Вот письмо от кавалераде Бовези, атташе при неаполитанском посольстве; он передал мне егодля вас в день моего отъезда, всего девять дней тому назад, —весело добавил синьор Джеронимо, поглядывая на г-жу де Реналь. —Синьор де Бовези, ваш кузен и мой близкий друг, сударыня, говорил,что вы знаете итальянский язык.

Веселый неаполитанец внес неожиданное оживление в этот скучный вечер.Г-жа де Реналь захотела непременно угостить его ужином. Она поднялавесь дом на ноги, ей хотелось во что бы то ни стало заставить Жюльеназабыть о том, что его сегодня дважды чуть не в лицо обозвали шпионом.Синьор Джеронимо, знаменитый певец, человек вполне светский, былвместе с тем очень веселым, жизнерадостным человеком, —ныне эти качества уже несовместимы во Франции. После ужина он спел сг-жой де Реналь маленький дуэт, а потом развлекал общество всякимизанимательными рассказами. Когда в час ночи Жюльен сказал детям, чтопора идти спать, они жалобно взмолились.

— Мы только еще немножко послушаем последнюю историю! —сказал старший.

— Это история про меня, синьорине, — сказалсиньор Джеронимо. — Восемь лет тому назад, когда я, как вытеперь, был учеником, я учился в Неаполитанской консерватории…Я хочу сказать, что мне было столько же лет, сколько вам, но я неимел чести быть сыном прославленного мэра прелестного городкаВерьера.

При этих словах г-н де Реналь глубоко вздохнул и посмотрел на жену.

— Синьор Дзингарелли, — продолжал молодойпевец, слегка утрируя свой акцент, отчего дети так и покатывались схохоту, — мой синьор Дзингарелли был ужасно строгимучителем. Его не любили в консерватории, а он хотел, чтобы все велисебя так, как если бы его боготворили. Я часто ухитрялся удиратьпотихоньку. Я отправлялся в маленький театрик Сан-Карлино и гамслушал самую божественную музыку, но — бог ты мой! —как раздобыть восемь монеток, восемь су, которые надо заплатить завходной билет? Такая громадная сумма! — говорил он,поглядывая на детей, а они прыскали со смеху. — Как-тосиньор Джованноне, который был директором Сан-Карлино, услышал, как япою, — мне было тогда шестнадцать лет, — онсказал: «Этот мальчик — сущий клад».

— Хочешь, я тебя возьму к себе, милый мальчик? —говорит он мне.

— А сколько вы мне дадите?

— Сорок дукатов в месяц.

А ведь это, господа, ни много, ни мало, сто шестьдесят франков! Мнепоказалось, словно передо мной рай открылся.

— Ну, а как же, — говорю я Джованноне, —как же устроить, чтобы строгий синьор Дзингарелли отпустил меня?

— Lascia fare a me.

— Предоставьте это мне! — вскричал старший измальчиков.

— Совершенно верно, мой юный синьор. Так вот синьорДжованноне говорит мне: «Саго,1подпиши-ка прежде всего вот этот контракт». Я подписываю. И онсейчас же дает мне три дуката. Я в жизнь свою таких денег не видывал.А затем объясняет мне, как я должен действовать.

На другой день я испрашиваю аудиенцию у грозного синьора Дзингарелли.Его старый лакей ведет меня к нему в комнату.

— Что тебе от меня надо, сорванец? — спрашиваетДзингарелли.

— Маэстро! — говорю ему я. — Япришел покаяться во всех моих проступках. Никогда больше я не будуудирать из консерватории и лазить через забор. Я буду теперь учитьсявдвое прилежнее, чем раньше.

— Если бы я не боялся испортить самый прекрасный бас,какой я когда-либо слышал, я бы тебя посадил под замок на хлеб и наводу, негодник; ты бы у меня посидел так недельки две.

— Маэстро, — опять начинаю я, — ятеперь буду у вас самым примерным учеником во всей консерватории,credete a me.2Но я только прошу, не откажите исполнить мою просьбу: если к вамкто-нибудь явится просить, чтобы я пел где-нибудь, не отпускайтеменя. Умоляю вас, скажите, что вы не можете!

— Да кому же в голову придет просить у меня такогошалопая? Да разве я когда-нибудь позволю тебе уйти из консерватории?Да ты что, смеяться надо мной вздумал? А ну-ка, вон отсюда! Сиюминуту вон! — кричит он, а сам старается пнуть меня ногойв зад. — Смотри, попадешь у меня под замок на хлеб и наводу.

Через час сам синьор Джованноне является к директору.

— Я пришел просить вас, — говорит он, —сделайте милость, от вас зависит мое счастье, — отдайтемне Джеронимо, пусть он попоет у меня эту зиму, а я тогда смогу дочкузамуж выдать.

— На что тебе этот сорванец? — кричит емуДзингарелли. — Да я и слышать об этом не желаю! Не отдамни за что! А кроме того, если бы я даже и отпустил его, он самникогда не согласится бросить консерваторию: он только что клялся мнев этом.

— Ну, если только за этим дело, — важноответствует Джованноне, доставая из кармана мой контракт, —carta canta3— вот его подпись.

Тут Дзингарелли рассвирепел, чуть звонок не оборвал.

— Выгнать, — кричит, — сейчас жевыгнать Джеронимо вон из консерватории! — А сам весьтрясется от ярости.

Так меня и выгнали. Ну и хохоту было! И в тот же вечер я уже пел ариюMoltiplico: Полишинель собирается жениться и считает по пальцам, чтоему надо купить себе для обзаведения хозяйством, и каждый разсбивается со счета.

— Ах, сударь, будьте так добры, спойте нам эту арию! —сказала г-жа де Реналь.

Джеронимо запел, и все хохотали до слез. Синьор Джеронимо отправилсяспать, когда уже пробило два часа; он очаровал всю семью своимиприятными манерами, своей любезностью и веселым нравом.

На другой день г-н и г-жа де Ренали вручили ему письма, которые былиему нужны для представления к французскому двору.

«Вот гак-то везде, одна фальшь, — рассуждал сам ссобой Жюльен. — Сейчас синьор Джеронимо покатит в Лондонна шестидесятитысячное жалованье. А без ловкости этого директораСан-Карлино его божественный голос стал бы известен, может быть, надесять лет позднее… Нет, честное слово, по мне — лучшебыть Джеронимо, а не Реналем. Правда, его не так уважают в обществе,но зато у него нет таких неприятностей, как, скажем, — этиторги, да и живется ему куда веселей».

Жюльен удивлялся самому себе: те недели, которые он провел в полномодиночестве в Верьере, в пустом доме г-на де Реналя, он чувствовалсебя очень счастливым. Отвращение, мрачные мысли охватывали еготолько на званых обедах, а в остальное время, один во всем доме, онмог читать, писать, думать, и никто не мешал ему. Его ослепительныемечты не нарушались поминутно горькой необходимостью угадыватьдвижения низкой душонки — да еще мало того — ублажать ееразными хитростями или лицемерными словами.

Быть может, счастье вот здесь, совсем рядом? Ведь на такую жизнь ненужно много денег: достаточно жениться на Элизе или войти в делоФуке. Но путник, поднявшись на крутую гору, с великим удовольствиемотдыхает на ее вершине. А будет ли он счастлив, если его заставятотдыхать вечно?

Госпожу де Реналь одолевали страшные мысли. Несмотря на все своиблагие намерения, она не утерпела и рассказала Жюльену всю историю сторгами. «Я, кажется, готова ради него нарушить все моиклятвы», — думала она.

Она, не задумываясь, пожертвовала бы жизнью, чтобы спасти мужа, еслибы жизнь его была в опасности. Это была именно та благородная иромантическая натура, для которой видеть возможность великодушногопоступка и не совершить его является источником столь тяжкихугрызений совести, как если бы она уже была повинна в преступлении.И, однако, у нее иногда бывали такие страшные дни, когда она не моглаотделаться от мысли о том, какое это было бы счастье, если бы онавдруг овдовела и могла выйти замуж за Жюльена.

Он любил ее сыновей гораздо больше, чем их любил отец, и они,несмотря на всю его строгость, обожали его. Она прекрасно понимала,что, если бы она стала женой Жюльена, ей пришлось бы покинуть Вержи,где ей было дорого каждое деревцо. Она представляла себе, как бы онажила в Париже, как сыновья ее продолжали бы там учиться и получили бытакое образование, что все кругом восхищались бы ими. Дети ее, онасама, Жюльен-все они были бы так счастливы!

Странное действие брака, каким сделал его XIX век! Скука супружескойжизни наверняка убивает любовь, если она и была до брака, и при этом,говорит некий философ, супруги, достаточно богатые, чтобы неработать, очень скоро не знают, куда деваться от скуки, до тогонадоедают им мирные семейные радости. А среди женщин только оченьсухие натуры не начинают в браке мечтать о любви.

Философское рассуждение заставляет меня простить г-жу де Реналь, но вВерьере ей не прощали. Напротив того, весь город, хотя она и неподозревала об этом, только и занимался, что скандальной историей еелюбовных похождений. Благодаря этому скандалу там осенью было даже нетак скучно, как всегда.

Осень и часть зимы пролетели очень быстро. Пришла пора расстаться свержийскими лесами. Светское общество в Верьере начинало мало-помалувозмущаться, видя, какое слабое впечатление, производят на г-на деРеналя все его анафемы. Не прошло и недели, как некие важные особы,которые, желая вознаградить себя за свою обычную серьезность, срадостью оказывали подобного рода услуги, постарались внушить емусамые тяжкие подозрения, однако сделав это как нельзя болееосторожно.

Господин Вально, который вел свою игру потихоньку, пристроил Элизу водно весьма почтенное, благородное семейство, где было пять женщин.Элиза, опасаясь, как она говорила, не найти себе места зимой,согласилась поступить в эту семью на две трети жалованья, которое онаполучала у господина мэра. Затем эта девица сама по себе возымелаблестящую мысль: пойти исповедаться и к прежнему кюре, господинуШелану, и к новому, чтобы со всеми подробностями рассказать тому идругому историю любовных похождений Жюльена.

На другой же день после приезда семьи мэра, в шесть часов утра, аббатШелан прислал за Жюльеном.

— Я ни о чем не собираюсь вас спрашивать, —сказал он ему, — и прошу вас — а если этого мало,приказываю — ничего мне не говорить, но я требую, чтобы вы втрехдневный срок отправились либо в Безансонскую семинарию, либо нажитье к вашему другу Фуке, который по-прежнему готов прекрасно васустроить. Я все предусмотрел, обо всем позаботился, но вы должныуехать и не показываться в Верьере, по крайней мере, в течение года.

Жюльен ничего не отвечал. Он размышлял, не следует ли ему, длясохранения собственного достоинства, оскорбиться этой заботливостью,которую проявляет о нем господин Шелан, — ведь не отец жеон ему в конце концов.

— Завтра в это же время я буду иметь честь явиться к вамеще раз, — ответил он, наконец, старому кюре.

Господин Шелан, который полагал, что своим авторитетом он,безусловно, заставит подчиниться этого юнца, говорил долго. Жюльен,изобразив на своем лице самое глубокое смирение, почтительно стоялперед ним, не раскрывая рта.

Наконец его отпустили, и он бросился к г-же де Реналь рассказать ейвсе, но застал ее в глубоком отчаянии. Ее муж только что говорил снею довольно откровенно. Его нерешительный характер и надежды нанаследство из Безансона, которые еще усиливали его нерешительность,склонили его твердо держаться того мнения, что жена его совершенноневинна. Он пришел поделиться с ней неожиданным открытием: какстранно, оказывается, настроено сейчас общественное мнение в Верьере.Разумеется, люди не правы, все это происки завистников, но в концеконцов что же делать?

На минуту г-жа де Реналь попыталась утешить себя мыслью, что Жюльенможет принять предложение г-на Вально и остаться в Верьере. Но теперьэто уже была не та робкая, простодушная женщина, какою она была впрошлом году: злосчастная страсть и муки раскаяния вразумили ее.Слушая мужа, она с болью в душе убеждалась, что разлука, хотя бывременная, неизбежна. «Вдали от меня Жюльен снова отдастсясвоим честолюбивым мечтам, и это так естественно, когда у человеканет ни гроша за душой! А я! Боже мой! Я так богата — и этоничем, ничем не может помочь моему счастью. Он меня забудет. Такойобаятельный юноша! Конечно, его будут любить, полюбит и он. Ах, янесчастная… А на что жаловаться? Бог справедлив: ведь я дажене пыталась перестать грешить; в наказание он отнял у меня разум. Мненадо было только подкупить Элизу, привлечь ее на свою сторону, уж,кажется, чего проще! А я даже не дала себе труда подумать об этом.Только и бредила любовью. И вот теперь все пропало».

Одно глубоко поразило Жюльена: когда он сообщил г-же де Ренальужасную новость о том, что ему придется уехать, он не услышал от нееникаких эгоистических возражений. Видно было только, что она едваудерживается от слез.

— Друг мой, нам с вами нужна твердость. — Онаотрезала для него на память прядь своих волос. — Не знаю,что со мною будет, — сказала она, — но только,если я умру, обещай мне, что ты никогда не покинешь моих детей.Близко ли ты будешь от них, далеко ли, постарайся сделать из нихчестных людей. Если опять будет революция, всю знать перережут, а ихотцу, вероятно, придется эмигрировать — из-за того крестьянина,которого тогда убили на крыше. Не забудь о моих сыновьях. Дай мнеруку. Прощай, милый! Это наши с тобой последние минуты. Когда этастрашная жертва уже будет принесена, я надеюсь, что на людях у меняхватит мужества, подумать о моем добром имени.

Жюльен ожидал взрыва отчаяния. Эти простые прощальные слова глубокорастрогали его.

— Нет, нет, я не хочу так прощаться! Я уеду, они все этогохотят, да и вы сами. Но через три дня я вернусь к вам ночью.

Все мигом преобразилось для г-жи де Реналь. Значит, Жюльендействительно любит ее, если ему самому пришло в голову увидеться снею еще раз! Все ее страдания сразу исчезли, и ее охватило чувствоневыразимой радости. Все стало так легко. Уверенность, что она ещераз увидит своего милого, заслонила собою все, что было мучительногов эти последние минуты. С этого мгновения вся осанка и выражение лицаг-жи де Реналь исполнились какого-то особенного благородства,решимости и необыкновенного достоинства.

Вскоре явился г-н де Реналь: он был вне себя. И тут-то он, наконец,выложил жене все про это анонимное письмо, полученное им два месяцаназад.

— Я это письмецо снесу в Казино, я всем его покажу, чтобывсе знали, что за подлец этот Вально! Я его подобрал нищим, сделалодним из самых богатых людей в Верьере Я его публично осрамлю, ядраться с ним буду. Нет! Это уж перешло все границы.

«И я могу остаться вдовой, господи боже! —промелькнуло у г-жи де Реналь Но в тот же миг она сказала себе: —Если я не помешаю этой дуэли, — а я, разумеется, могу этосделать, — я буду убийцей моего мужа».

Никогда еще она не пользовалась с такой ловкостью тщеславием своегосупруга. В каких-нибудь два часа она сумела убедить его, при помощиего же собственных доводов, что он должен держать себя сейчас какнельзя более дружески с Вально и даже снова взять Элизу к себе в дом.Немало мужества потребовалось г-же де Реналь, чтобы решиться сноваувидеть эту девушку, причину всех ее несчастий. Но эту мысль подал ейЖюльен.

Наконец, после того как его раза три-четыре наводили на путьистинный, г-н де Реналь уже собственным умом дошел до чрезвычайнотягостной для него в денежном отношении мысли, а именно, что не можетбыть для него сейчас ничего хуже, как если Жюльен в разгар великогозлопыхательства и сплетен по всему Верьеру останется в городе ипоступит гувернером к детям г-на Вально. Ясно, что Жюльен не упуститслучая принять столь выгодное предложение директора дома призрения;но для торжества г-на де Реналя необходимо, напротив, чтобы Жюльенуехал из Верьера и поступил в семинарию в Безансоне или, скажем, вДижоне Но как убедить его уехать, и, потом, на какие средства он тамбудет жить?

Господин де Реналь, видя неминуемость денежной жертвы, убивалсябольше, чем его жена. Она же после тягостной беседы с мужемчувствовала себя так, как должен чувствовать себя мужественныйчеловек, который, решив покончить счеты с жизнью, проглотилсмертельную дозу страмония и еще не умер; он живет, так сказать, поинерции, но уже ничем в мире больше не интересуется. Так,Людовик XIV, умирая, промолвил: «Когда я был королем…»Замечательная фраза!

На другой день спозаранку г-н де Реналь получил анонимное письмо. Наэтот раз письмо было весьма оскорбительного свойства. В каждойстрочке самым грубым образом намекалось на его положение. Несомненно,это было делом рук какого-нибудь мелкого завистника. Это письмо сновавызвало у него желание драться с г-ном Вально. Он так расхрабрился,что решил действовать безотлагательно: вышел из дому один иотправился в оружейную лавку, купил там пару пистолетов и велелзарядить их.

«Нет, в самом деле, — рассуждал он, —представить себе, что снова вернулись бы прежние строгости императораНаполеона: у меня на душе буквально ни одного краденого гроша, мне нев чем себя упрекнуть. Единственно, что я позволял себе, —это закрывать глаза, но у меня в столе лежат кой-какие солидныедокументики, которые меня вполне оправдывают».

Госпожа де Реналь испугалась не на шутку холодной ярости своего мужа;ее опять стала соблазнять страшная мысль о вдовстве, которую ейстоило такого труда отогнать от себя. Она заперлась с мужем в егокабинете, где в течение нескольких часов уговаривала его без всякогорезультата: последнее анонимное письмо настроило его весьмарешительно. Наконец ей все-таки удалось добиться того, что егоотважная решимость закатить оплеуху г-ну Вально перешла в не менееотважную решимость предложить Жюльену шестьсот франков, чтобы он могвнести за год в семинарию. Г-н де Реналь, в сотый раз проклиная тотдень, когда ему пришла в голову злополучная идея взять гувернера,забыл об анонимном письме.

Одна только мысль немного утешала его, но он не говорил о ней жене:он надеялся — если ему удастся проявить достаточно умения ивоспользоваться как-нибудь в своих интересах романтическими бреднямиэтого юнца — убедить его отказаться от предложения г-на Вальнои за меньшую сумму.

Госпоже де Реналь стоило немало труда втолковать Жюльену, что он идетнавстречу желаниям ее мужа, отказываясь в угоду ему от места ввосемьсот франков, которые ему при свидетелях предлагал директор домапризрения, и потому не имеет никаких оснований стыдиться и должен безвсякого стеснения принять эти деньги.

— Но подумайте, — упрямо твердил Жюльен, —у меня никогда в мыслях не было соглашаться на его предложение. Выменя так приучили к порядочной жизни, что я бы просто не вынесхамства этих людей.

Но жестокая необходимость железной рукой сломила волю Жюльена. Онтешил свою гордость надеждой, что примет эту сумму от верьерскогомэра только в долг и даст ему расписку с обязательством выплатитьэтот долг с процентами в течение пяти лет.

У г-жи де Реналь все еще оставалось несколько тысяч франков,припрятанных в маленькой пещерке в горах. Она предложила их ему,замирая от страха, что он откажется и только рассердится на нее.

— Неужели вы хотите, — отвечал Жюльен, —чтобы воспоминание о нашей любви стало для меня отвратительным?

Наконец Жюльен уехал. Г-н де Реналь был безгранично счастлив, ибо вроковую минуту, когда он предложил ему деньги, это испытаниеоказалось свыше сил Жюльена. Он отказался наотрез. Г-н де Реналь сослезами на глазах бросился ему на шею. Жюльен попросил у негосвидетельство о своем поведении, и у мэра от избытка чувств ненашлось достаточно пылких выражений, чтобы превознести все егодостоинства. У нашего героя было прикоплено пять луидоров и ещестолько же он рассчитывал занять у Фуке.

Он был сильно взволнован. Но, отойдя на лье от Верьера, где оноставлял все, что любил, он уже больше ни о чем не думал и толькопредставлял себе, какое счастье увидеть большей город, настоящуюбольшую крепость, как Безансон.

Во время этой краткой, трехдневной, разлуки г-жа де Реналь жила вослеплении, поддавшись одному из самых жестоких обманов любви. Жизньее была почти терпима, ибо между ее теперешним состоянием и страшнымгорем впереди было еще это последнее свидание с Жюльеном. Она считалачасы и минуты, которые оставались до него. Наконец ночью на третийдень она услышала издали условный сигнал Жюльена. Преодолев тысячуопасностей, он явился к ней.

С этой минуты она могла думать только об одном: «Я вижу его впоследний раз». Она не только не отвечала на бурные ласкисвоего милого, — она была как труп, в котором чутьтеплится жизнь. Когда она принуждала себя сказать ему, что любит его,это звучало так натянуто, что можно было подумать обратное. Ничто немогло отвлечь ее от страшной мысли о том, что они расстаются навеки.Жюльен со своей обычной подозрительностью чуть было не подумал, чтоон уже забыт. Но когда он отпустил какое-то язвительное замечание поэтому поводу, она не ответила ни слова; только крупные слезыпокатились у нее по щекам, и рука ее судорожно сжала его руку.

— Но боже мой! Да как же вы хотите, чтобы я вам верил, —отвечал Жюльен на скупые, неубедительные уверения своей возлюбленной— Да вы бы выказали во сто раз больше дружеских чувств госпожеДервиль или просто какой-нибудь вашей знакомой.

И помертвевшая г-жа де Реналь не знала, что отвечать.

— Сильнее этого страдать невозможно… Мне бы толькоумереть… Я чувствую, как у меня леденеет сердце.

И это были ее самые многословные ответы: больше он ничего не могдобиться.

Когда забрезживший рассвет напомнил, что ему пора уходить, слезы г-жиде Реналь сразу высохли. Она молча смотрела, как он привязывает кокну веревку с узлами, и не отвечала на его поцелуи. Напрасно онговорил ей:

— Ну, вот мы и достигли, наконец, того, чего вы такжелали. Теперь уже вас не будут мучить угрызения совести. Не будетбольше мерещиться чуть только кто прихворнет из детей, что вы ихсведете в могилу.

— Мне жаль, что вы не можете поцеловать Станислава, —холодно сказала она.

Жюльен, наконец, ушел, глубоко потрясенный мертвенными объятиямиэтого живого трупа, и на протяжении многих лье ни о чем другом думатьне мог. Сердце его разрывалось, и пока он не перевалил через гору,пока ему еще видна была верьерская колокольня, он то и делооборачивался на ходу.

XXIV

БОЛЬШОЙ ГОРОД

Какой шум! Какая масса народа, и у каждого свои заботы! Каких только планов на будущее не родится в голове двадцатилетнего юноши! Как все это отвлекает от любви!

Варнав

аконец далеко впереди, на горе, показались черныестены — это была безансонская крепость. «Какая была бывеликая разница, — сказал он со вздохом, — еслибы я явился в эту благородную твердыню в качестве подпоручика одногоиз гарнизонных полков, оставленных здесь для ее защиты!»

Безансон не только один из самых красивых городов Франции, —в нем можно встретить много умных и благородных людей. Но Жюльен былвсего-навсего бедный деревенский паренек, у которого не быловозможности познакомиться с выдающимися людьми.

Он достал у Фуке простой штатский костюм и в этой одежде, в какойходят все горожане, перешел через подъемные мосты. Он так много читалоб осаде 1674 года, что ему захотелось, прежде чем похоронить себя всеминарии, осмотреть крепостные стены. Два или три раза его чуть незадержали часовые, он заглядывал в такие места, куда военная каста непускает простых смертных, чтобы не лишиться возможности продавать насторону сено и выручать за это двенадцать — пятнадцать тысячфранков в год.

Высоченные стены, глубочайшие рвы, грозные зевы пушек в течениенескольких часов поглощали все его внимание, но вот, проходя побульвару, он увидел перед собой большое кафе. Он остановился ввосхищении, он несколько раз прочел слово «Кафе»,написанное гигантскими буквами над двумя огромными дверями, но никакне решался поверить собственным глазам. Наконец с большим трудом онпреодолел свою робость и осмелился войти. Он очутился в длинной зале,в тридцать — сорок шагов длины, потолок которой возвышался поменьшей мере на двадцать футов над головой. Все сегодня пленялоЖюльена своей чудесной новизной.

На двух бильярдах шла игра. Маркеры выкрикивали счет, игроки бегаливокруг бильярдов, возле которых стояла тесная толпа зрителей. Клубытабачного дыма обволакивали всех синим облаком. Жюльен с интересомсмотрел на этих рослых, грузно ступавших людей с невероятными баками,с чуть сутулыми плечами, в широких длиннополых сюртуках. Сииблагородные сыны древнего Бизонциума не говорили, а кричали; оникорчили из себя грозных воинов. Жюльен в восхищении застыл на месте:он был заворожен необъятностью, великолепием этого важного города —Безансона. У него не хватало мужества спросить себе чашку кофе уодного из этих господ с надменным взглядом, которые выкрикивали счеточков у бильярдов.

Но девица, сидевшая за стойкой, заметила смазливое личикопровинциала, который, остановившись в трех шагах от печки со своимузелком под мышкой, внимательно рассматривал бюст короля изпревосходного белого алебастра. Девица эта, высокая статнаяфраншконтеиха, одетая весьма кокетливо, как это и требуется длятакого заведения, уже два раза, тихонько, чтобы не услышал никтодругой, окликнула Жюльена: «Сударь! Сударь!» Жюльен,встретившись взором с большими голубыми и весьма нежными глазами,понял, что она обращается именно к нему.

Он быстро устремился к стойке, за которой сидела юная красавица,точь-в-точь как он устремился бы на врага. От его резкого движенияузелок выскочил у него из-под мышки и упал.

Как жалок показался бы наш провинциал юным парижским лицеистам,которые уже в пятнадцать лет умеют войти в кафе с шиком! Но эти юнцы,столь превосходно вышколенные в пятнадцатилетнем возрасте, ввосемнадцать лет становятся весьма заурядными. Та пылкая робость,которую порой встречаешь в провинции, иногда превозмогает себя, итогда она воспитывает волю. Приблизившись к этой молодой девушке, даеще такой красотке, которая сама соблаговолила с ним заговорить,Жюльен, расхрабрившись после того как ему удалось побороть своюробость, решил сказать ей всю правду:

— Сударыня, я первый раз в жизни в Безансоне. Мне быхотелось получить за плату чашку кофе с хлебом.

Девица улыбнулась и покраснела; у нее мелькнуло опасение, как бы этотюный красавчик не привлек насмешливого внимания и не сделался жертвойшуток бильярдных игроков, тогда он испугается, и больше его здесь неувидишь.

— Садитесь здесь, около меня, — сказала она,указывая на маленький мраморный столик, почти совершенно скрытый загромадной стойкой красного дерева, выступавшей довольно далеко взалу.

Девица перегнулась через стойку, что дало ей возможность показатьвесьма соблазнительную талию. Жюльен заметил ее, и все его мыслитотчас же приняли другое направление. Красавица быстро поставилаперед ним чашку, сахар и небольшой хлебец. Ей не хотелось зватьофицианта, чтобы он налил Жюльену кофе; она отлично понимала, что кактолько тот подойдет, ее уединению с Жюльеном наступит конец.

Жюльен задумался, сравнивая про себя эту веселую белокурую красавицус некоторыми воспоминаниями, которые нет-нет да вставали перед ним.Вся его робость пропала, когда он подумал о том, какую страстнуюлюбовь он к себе внушил. А красавице достаточно было взглянуть нанего: она уже прочла все, что ей было нужно, в глазах Жюльена.

— Здесь так накурили, что не продохнешь. Приходите завтрапораньше завтракать, до восьми утра. В это время я здесь почти одна.

— А как вас зовут? — с нежной улыбкойвосхищенной робости спросил Жюльен.

— Аманда Бине.

— А вы не разрешите мне прислать вам через часок маленькийсверточек вот вроде этого?

Красотка Аманда на минутку задумалась.

— За мной ведь тоже присматривают, — сказалаона. — Как бы мне не повредило то, о чем вы просите, но явам напишу мой адрес на этой карточке, вы наклейте ее на вашсверточек, и можете послать мне, не опасаясь.

— Меня зовут Жюльен Сорель, — сказал юноша. —У меня нет ни родных, ни знакомых в Безансоне.

— Понимаю, — сказала она, обрадовавшись. —Вы, значит, поступаете в школу правоведения?

— Ах, нет, — отвечал Жюльен — Меняпосылают в семинарию.

Жюльен увидел горькое разочарование на лице Аманды. Она подозвалаофицианта, — теперь она уже ничего не боялась. Официант,даже не взглянув на Жюльена, налил ему кофе.

Аманда, сидя за стойкой, получала деньги. Жюльен был очень горд тем,что решился поговорить. За одним из бильярдов громко спорили. Крикиигроков, гулко разносившиеся по всей громадной зале, сливались вкакой-то сплошной рев, который очень удивлял Жюльена Аманда сидела сзадумчивым видом, опустив глазки.

— А если хотите, мадемуазель, — сказал он вдругспокойно-уверенным тоном, — я могу назваться вашимродственником.

Эта забавная самоуверенность понравилась Аманде. «Это непрощелыга какой-нибудь», — подумала она. И онасказала очень быстро, не глядя на него, потому что все время следила,не идет ли кто-нибудь к стоике.

— Я из Жанлиса, это под Дижоном. Вы скажите, что вы тожеиз Жанлиса, родня моей матери.

— Непременно, так и скажу.

— Летом каждый четверг, часов около пяти, господасеминаристы проходят здесь, у самого кафе.

— Если вы обо мне вспомните, когда я тоже буду здесьпроходить, — выйдите с букетиком фиалок в руке.

Аманда поглядела на него с удивлением; этот взор превратил мужествоЖюльена в безудержную отвагу, однако он все-таки покраснел до ушей,выпалив неожиданно:

— Я чувствую, что влюбился в вас без памяти.

— Говорите тише! — отвечала она испуганно.

Жюльен старался припомнить несколько фраз из раздерганного томика«Новой Элоизы», который попался ему в Вержи. Его памятьне подвела его: минут десять он цитировал «Новую Элоизу»восхищенной красотке Аманде и сам был в восторге от своей храбрости,как вдруг прекрасная франшконтейка приняла ледяной вид: один из еелюбовников показался в дверях кафе.

Он подошел к стойке, посвистывая, подергивая плечами, и поглядел наЖюльена. И в тот же миг воображению Жюльена, всегда все до крайностипреувеличивавшему, представилась неминуемая дуэль. Он сильнопобледнел, отодвинул чашку, принял весьма самоуверенный вид ивнимательно посмотрел на своего соперника. Пока этот последний,нагнув голову, бесцеремонно наливал себе рюмку водки, Аманда взглядомприказала Жюльену опустить глаза. Он послушался и минуты две сидел,не шелохнувшись, бледный, решительный, не думая ни о чем, кроме того,что вот-вот должно произойти; поистине он был очень хорош в этуминуту. Соперника удивил взгляд Жюльена; проглотив водку одним духом,он перекинулся словечком с Амандой, потом, засунув руки в карманысвоего необъятного сюртука, направился к одному из бильярдов,насвистывая и поглядывая на Жюльена. Тот вскочил, совершенно обезумевот ярости; но он не знал, как надо поступить, чтобы бросить вызов. Онположил свой сверток на стол и, приняв самый развязный вид, двинулсяк бильярду.

Напрасно благоразумие твердило ему: «Если ты затеешь дуэль спервого же дня в Безансоне, духовная карьера для тебя кончена».

«Все равно. Зато никто не скажет, что я струсил перед нахалом!»

Аманда видела его храбрость: рядом с его застенчивой неловкостью онаособенно бросалась в глаза. Она тотчас же отдала ему предпочтениеперед здоровенным малым в сюртуке. Она поднялась с места и, делаявид, что следит за кем-то из проходящих по улице, поспешно всталамежду ним и бильярдом.

— Боже вас сохрани поглядывать так косо на этогогосподина; это мой зять.

— А мне какое дело? Чего он уставился на меня?

— Вы что, хотите меня сделать несчастной? Конечно, он навас поглядел, да он, может быть, даже и заговорит с вами. Я же емусказала, что вы мой родственник с материнской стороны и только чтоприехали из Жанлиса. Сам-то он из Франш-Конте, а в Бургундии нигдедальше. Доля не бывал. Вы можете ему смело говорить все, что вам вголову придет.

Так как Жюльен все еще колебался, она поторопилась прибавить, —воображение этой девицы из-за стойки обильно снабжало ее всякимвраньем:

— Конечно, он на вас посмотрел, но в этот момент он меняспрашивал, кто вы такой. Он человек простой, со всеми так держится;он вовсе не хотел вас оскорбить.

Жюльен, не отрываясь, следил взглядом за мнимым зятем; он видел, кактот подошел к дальнему бильярду и купил себе номерок, чтобы принятьучастие в игре; Жюльен услышал, как он угрожающе заорал во всюглотку. «А ну-ка, я вам сейчас покажу!» Жюльен быстропроскользнул за спиной Аманды и сделал шаг к бильярдам.

Аманда схватила его за руку.

— Извольте-ка сперва заплатить мне, — сказалаона.

«В самом деле, — подумал Жюльен, — онабоится, что я улизну, не расплатившись». Аманда былавзволнована не меньше его, и щеки и у нее пылали, — онаочень долго возилась, отсчитывая ему сдачу, и тихонько повторяла:

— Уходите сейчас же из кафе, или я вас не стану любить! Авы мне, признаться, очень нравитесь.

В конце концов Жюльен ушел, но с крайней медлительностью «Аможет быть, я все-таки должен пойти и поглядеть вот так же прямо вглаза этому грубияну?» — спрашивал он себя. И этанеуверенность заставила его проторчать чуть не целый час на бульвареперед кафе: он все дожидался, не выйдет ли оттуда его обидчик. Но тотне появлялся, и Жюльен ушел.

Он пробыл в Безансоне всего несколько часов, и ему уже приходилось вчем-то упрекать себя. Старый лекарь, несмотря на свою подагру,когда-то преподал ему несколько уроков фехтования, и это был весьарсенал, которым располагала сейчас ярость Жюльена. Но этозатруднение не остановило бы его, если бы он знал, каким способом,кроме пощечины, можно показать свое возмущение противнику; а ведьесли бы дело дошло до кулаков, то, разумеется, его противник, этотгромадный мужчина, избил бы его, и на том бы дело и кончилось.

«Для такого бедняка, как я, — размышлял Жюльен, —без покровителей, без денег, в сущности, небольшая разница, чтосеминария, что тюрьма. Надо будет оставить мое городское платье вкакой-нибудь гостинице, и там же я обряжусь в мое черное одеяние.Если мне когда-нибудь удастся вырваться на несколько часов изсеминарии, я могу, переодевшись, пойти повидаться с красоткойАмандой» Придумано это было неплохо, но сколько ни попадалосьему гостиниц по дороге, он ни в одну из них не решился зайти.

Наконец, когда он уже второй раз проходил мимо «Посольскойгостиницы», его озабоченный взгляд встретился с глазамитолстой, довольно еще молодой, краснощекой женщины с очень оживленными веселым лицом. Он подошел к ней и рассказал о своем затруднении.

— Ну, разумеется, хорошенький мой аббатик, —отвечала ему хозяйка «Посольской гостиницы», —я сохраню вашу городскую одежду; мало того, обещаю вам еепроветривать почаще — в этакую погоду не годится оставлятьдолго лежать суконное платье.

Она достала ключ, сама проводила его в комнату и посоветовалазаписать на бумажке все, что он ей оставляет.

— Ах, боже мой, как вам идет это платье, дорогой аббатСорель! — сказала ему толстуха, когда он пришел к ней накухню. — А я, знаете, вас сейчас хорошим обедом попотчую.Да не беспокойтесь, — добавила она, понизив голос, —это вам будет стоить всего двадцать су, а со всех я пятьдесят беру:надо ведь поберечь кошелечек ваш.

— У меня есть десять луидоров, — не безгордости ответил Жюльен.

— Ай ты господи! — испуганно воскликнулахозяйка. — Да разве можно об этом так громко говорить? Унас тут немало проходимцев в Безансоне. Оглянуться не успеете, каквытащат. А главное, никогда по кофейням не ходите, там ихнего братавидимо-невидимо.

— Вот как! — промолвил Жюльен, которого этозамечание заставило призадуматься.

— Да вы никуда, кроме как ко мне, и не ходите, —я вас всегда и кофеем напою. Знайте, что вас здесь всегда встретятпо-дружески и обед вы получите за двадцать су; верьте мне, я вам делоговорю. Идите-ка усаживайтесь за стол, я вам сама подам.

— Нет, не могу есть, — сказал ей Жюльен. —Я очень волнуюсь; я ведь от вас должен прямо в семинарию идти.

Но сердобольная толстуха отпустила его только после того, как набилаему карманы всякой снедью. Наконец Жюльен отправился в свое страшноеузилище. Хозяйка, стоя в дверях, показывала ему дорогу.

XXV

СЕМИНАРИЯ

Триста тридцать шесть обедов по восемьдесят три сантима, триста тридцать шесть ужинов по тридцать восемь сантимов, шоколад-кому полагается по чину; а сколько же можно заработать на этом деле?

Безансонский Вольно

н издалека увидел железный золоченый крест наворотах; он медленно приблизился; ноги у него подкашивались. «Вотон, этот ад земной, из которого мне уж не выйти!» Наконец онрешился позвонить. Звук колокола разнесся гулко, словно в нежиломпомещении. Минут через десять к воротам подошел какой-то бледныйчеловек, весь в черном. Жюльен глянул на него и мгновенно опустилглаза. Странное лицо было у этого привратника. Зрачки его выпуклыхзеленоватых глаз расширялись, как у кошки; неподвижные линии вексвидетельствовали о том, что от этого человека нечего ждатьсочувствия; тонкие губы приоткрывались полукругом над торчащимивперед зубами. И однако на этом лице не было написано никакихпороков, скорее это была полная бесчувственность, то есть именно то,что больше всего может испугать молодого человека. Единственноечувство, которое беглый взгляд Жюльена сумел отгадать на этой постнойфизиономии святоши, было глубочайшее презрение ко всему, о чем бы сним ни заговорили, если только сие не сулило награды на небесах.

Жюльен с трудом заставил себя поднять глаза; сердце у него такбилось, что он с трудом мог говорить; прерывающимся голосом онобъяснил, что ему надо видеть ректора семинарии господина Пирара. Непроизнеся ни слова, черный человек знаком велел ему следовать за ним.Они поднялись на третий этаж по широкой лестнице с деревяннымиперилами и совершенно перекосившимися ступенями, которые все съехалинабок, в противоположную от стены сторону, и, казалось, вот-вотразвалятся вовсе. Они очутились перед маленькой дверцей, над которойбыл прибит огромный кладбищенский крест из простого дерева,выкрашенный в черную краску; она подалась с трудом, и привратник ввелЖюльена в низкую темную комнату с выбеленными известкой стенами, накоторых висели две большие картины, потемневшие от времени. ЗдесьЖюльена оставили одного; он стоял совершенно помертвевший от ужаса;сердце его неистово колотилось, ему хотелось плакать, но он не смел.Мертвая тишина царила в доме.

Через четверть часа, которые ему показались сутками, зловещаяфизиономия привратника появилась в дверях в противоположном концекомнаты; он молча кивнул Жюльену, приглашая следовать за ним. Жюльенвошел в другую комнату; она была больше первой, и в ней было почтисовсем темно, Стены были также выбелены, но они были совсем голые.Только в углу, около двери, Жюльен, проходя, заметил кроватьнекрашеного дерева, два плетеных стула и небольшое кресло,сколоченное из еловых досок и необитое. На другом конце комнаты, умаленького оконца с пожелтевшими стеклами и заставленным грязнымицветочными банками подоконником, он увидел человека в поношеннойсутане, сидевшего за столом; казалось, он был чем-то сильнорассержен; он брал из лежавшей перед ним кипы маленькие четвертушкибумаги, надписывал на каждой по нескольку слов и раскладывал их передсобой на столе. Он не замечал Жюльена. А тот стоял неподвижно посредикомнаты, на том самом месте, где его оставил привратник, которыйвышел и закрыл за собой дверь.

Так прошло минут десять; плохо одетый человек за столом все писал иписал Жюльен был до того взволнован и напуган, что едва держался наногах; ему казалось, он вот-вот упадет. Какой-нибудь философ,наверно, сказал бы (но, возможно, он был бы и не прав): «Таковострашное действие уродливого на душу, наделенную любовью кпрекрасному».

Человек, который писал за столом, поднял голову; Жюльен заметил этоне сразу, но даже и после того, как заметил, он продолжал стоятьнеподвижно, словно пораженный насмерть устремленным на него страшнымвзглядом. Затуманенный взор Жюльена с трудом различал длинное лицо,все покрытое красными пятнами; их не было только на лбу, которыйвыделялся своей мертвенной бледностью. Между багровыми щеками и белымлбом сверкали маленькие черные глазки, способные устрашить любогохрабреца. Густые, черные, как смоль, волосы гладко облегали этотогромный лоб.

— Подойдите сюда. Вы слышите или нет? —нетерпеливо промолвил, наконец, этот человек.

Жюльен, едва владея ногами, шагнул, раз, другой и, наконец, чуть непадая и побелев, как мел, остановился в трех шагах от маленькогостолика некрашеного дерева, покрытого четвертушками бумаги.

— Ближе! — произнес человек в сутане.

Жюльен шагнул еще, протянув вперед руку, словно ища, на что быопереться.

— Имя?

— Жюльен Сорель.

— Вы сильно опоздали, — произнес тот, сновапронизывая его своим страшным взглядом.

Жюльен не мог вынести этого взгляда: вытянув руку, словно пытаясьсхватиться за что-то, он тяжело грохнулся на пол.

Человек позвонил в колокольчик; Жюльен не совсем потерял сознание, ноон ничего не видел и не мог пошевелиться. Однако он услыхалприближающиеся шаги.

Его подняли, усадили на креслице некрашеного дерева. Он услышал, какстрашный человек сказал привратнику:

— У него, должно быть, падучая. Этого еще не хватало!

Когда Жюльен смог, наконец, открыть глаза, человек с красным лицомсидел, как прежде, и писал; привратник исчез. «Надо найти всебе мужество, — сказал себе наш юный герой, —а главное, постараться скрыть то, что я сейчас испытываю (ончувствовал сильнейшую тошноту). Если со мной что-нибудь случится, онибог знает что обо мне подумают». Наконец человек пересталписать и покосился на Жюльена.

— Способны вы отвечать на мои вопросы?

— Да, сударь, — с трудом вымолвил Жюльен.

— А! Рад слышать.

Черный человек, привстав, со скрипом выдвинул ящик своего еловогостола и стал нетерпеливо шарить в нем, разыскивая что-то. Наконец оннашел какое-то письмо, медленно уселся и снова впился в Жюльена такимвзглядом, будто хотел отнять у него последние остатки жизни.

— Вас рекомендует мне господин Шелан. Это был лучшийприходский священник во всей епархии, человек истинной добродетели идруг мой уж тридцать лет.

— Значит, я имею честь беседовать с господином Пираром? —произнес Жюльен чуть слышно.

Его маленькие глазки засверкали еще сильней, и углы рта сами собойзадергались. Это было очень похоже на пасть тигра, которыйпредвкушает удовольствие пожрать свою добычу.

— Шелан пишет кратко, — промолвил он, словноразговаривая сам с собой, — Intelligent! pauca.1В наше время любое письмо слишком длинно.

Он стал читать вслух:

«Посылаю к вам Жюльена Сореля из нашего прихода, которого я окрестил почти двадцать лет тому назад; он сын богатого плотника, но отец ему ничего не дает. Жюльен будет отменным трудолюбцем в вертограде господнем. Память и понятливость — все есть у него, есть и разумение. Но долговременно ли его призвание? Искренне ли оно?»

— Искренне? — повторил аббатПирар удивленным тоном и поглядел на Жюльена; но теперь взгляд аббатабыл уже не до такой степени лишен всего человеческого. —Искренне? — снова повторил он, понизив голос и принимаясьчитать дальше.

«Прошу у вас стипендии для Жюльена Сореля: он будет достоин ее, если сдаст все необходимые экзамены. Я обучил его немного теологии, старинной прекрасной теологии Боссюэ, Арно и Флери. Если такой стипендиат вам не подходит, отошлите его ко мне обратно; директор дома призрения, которого вы хорошо знаете, берет его на восемьсот франков наставником к своим детям. Душа моя спокойна, благодарение господу. Начинаю привыкать к постигшему меня тяжкому удару».

Аббат Пирар приостановился, дойдя до подписи, и совздохом выговорил слово «Шелан».

— Душа его спокойна, — промолвил он. —Добродетель его заслужила сию награду. Пошлет ли и мне ее господь богнаш, когда придет мой час?

Он устремил очи к небу и перекрестился. Жюльен, увидев это святоезнамение, почувствовал, как у нею понемножку начинает проходитьледенящий ужас, который охватил его с той самой минуты, как он вошелс этот дом.

— Здесь у меня триста двадцать один человек, чающихобрести духовное звание, — сказал, наконец, аббат Пирарстрогим, но не злым голосом. — Только семь или восемь изних рекомендованы мне такими людьми, как аббат Шелая; таким образом,вы между тремястами двадцатью одним будете девятым. Нопокровительство мое не есть ни милость, ни послабление, а лишьусиленное рвение и строгость в искоренении пороков. Подите запритедверь на ключ.

Жюльен с усилием прошел через всю комнату, и ему удалось удержатьсяна ногах. Рядом с дверью он заметил маленькое окошечко, котороевыходило на зеленую окраину. Он взглянул на деревья, и ему сталолегче, словно он увидел своих старых друзей.

— Loquerisne linguam latinam? (Говорите вы по латыни?) —спросил его аббат Пирар, когда он вернулся к столу.

— Ita, pater optime (Да, преподобный отец), —ответил Жюльен, понемногу приходя в себя.

Поистине, еще не было на белом свете человека, который показался быему менее «преподобным», чем аббат Пирар за эти полчаса.

Разговор продолжался по-латыни. Выражение глаз аббата постепенносмягчалось; к Жюльену понемногу возвращалось присутствие духа. «Дочего же я слаб, — подумал он, — если меня моглотак сразить это показное благочестие! Вероятнее всего, этот человек —такой же плут, как и господин Малон». — И Жюльенпорадовался про себя, что догадался спрятать почти все свои деньги вбашмаки.

Аббат Пирар проэкзаменовал Жюльена по теологии и был пораженобширностью его знаний. Его удивление возросло еще более, когда онстал подробно спрашивать его по священному писанию. Но когда дошлаочередь до учения отцов церкви, он обнаружил, что Жюльен дажепредставления не имеет и, по-видимому, никогда не слыхал о такихименах, как св. Иероним, блаженный Августин, св. Бонавентура, св.Василий и так далее.

«Вот и выдает себя, — подумал Пирар, —это пагубное влечение к протестантству, в котором я всегда упрекалШелана. Углубленное, чересчур углубленное знание священного писания!»(Жюльен только что изложил ему, хотя его и не спрашивали об этом,некоторые соображения о времени, когда действительно могли бытьнаписаны Книга бытия. Пятикнижие и так далее.)

«К чему могут привести эти бесконечные рассуждения о священномписании? — думал аббат Пирар. — Ни к чемуиному, как к собственному, личному толкованию, то есть именно ксамому отъявленному протестантизму. И наряду с этим небезопаснымзнанием ровно ничего из отцов церкви, что могло бы уравновесить этопоползновение!»

Но удивление ректора семинарии поистине перешло все границы, когда,спросив Жюльена о духовной власти папы и ожидая услышать в ответположения старогалликанской церкви, он услышал от молодого человекаточный пересказ чуть ли не всей книги г-на де Местра.

«Престранный человек этот Шелан! — подумал аббатПирар. — Уж не для того ли он дал ему эту книгу, чтобывнушить ему, что ее не следует принимать всерьез?»

Тщетно выспрашивал он Жюльена, желая дознаться, верит ли он поистинев учение г-на де Местра. Юноша отвечал ему точь-в-точь по книге, напамять. С этой минуты Жюльен почувствовал себя вполне уверенно исовершенно овладел собой. После очень долгого экзамена емупоказалось, что аббат Пирар, пожалуй, только для виду продолжаетдержаться с ним так сурово. И в самом деле, если бы только не правилочрезвычайной строгости, которого вот уже пятнадцать лет онпридерживался по отношению к своим питомцам, ректор семинарии срадостью расцеловал бы Жюльена во имя логики, такую ясность, точностьи четкость обнаружил он в его ответах.

«Вот ум отважный и здравый! — думал он. —Но corpus debile (плоть немощна)».

— А часто вы так падаете? — спросил он Жюльенапо-французски, показывая на пол.

— Первый раз в жизни, — отвечал Жюльен иприбавил, покраснев, как мальчик: — Лицо привратника оченьнапугало меня.

Аббат Пирар чуть усмехнулся.

— Вот к чему ведет суетность мирская. Вы, по-видимому,привыкли к лицам, на которых играет улыбка, к истинным ристалищамлжи. Истина сурова, сударь. Но наше предназначение здесь, на земле,разве не столь же сурово? Вам следует ревностно оберегать сознаниеваше, дабы не совратила его слабость сия — чрезмернаячувствительность к суетной приятности внешнего.

Если бы мне не рекомендовал вас, — продолжал аббат Пирар,с видимым удовольствием снова переходя на латинский язык, —если бы мне не рекомендовал вас такой человек, как аббат Шелан, я быстал с вами говорить на том суетном мирском языке, к которому вы,по-видимому, привыкли. Полная стипендия, о которой вы просите, это,сказал бы я, почти невозможная вещь. Но малая была бы награда аббатуШелану за пятьдесят шесть лет его апостольских трудов, если бы он немог располагать одной-единственной стипендией в семинарии.

Вслед за этим аббат Пирар приказал Жюльену не вступать ни в какоетайное общество или братство без его согласия.

— Даю вам слово! — воскликнул Жюльен ссердечной искренностью честного человека.

Ректор семинарии в первый раз улыбнулся.

— Это выражение неуместно здесь, — сказал он. —Оно слишком напоминает о суетной чести мирян, которая так часто ведетих к заблуждению, а нередко и к преступлениям. Вы обязаны мнебезусловным послушанием во исполнение параграфа семнадцатого буллыUnam erclesiam святого Пия Пятого. Я ваше духовное начальство. В домеэтом, дорогой мой сын, слышать — значит повиноваться. Сколько увас при себе денег?

«Ну, вот и доехали, — подумал Жюльен. —Из-за этого я и превратился в дорогого сына».

— Тридцать пять франков, отец мой.

— Записывайте тщательно, на что вы их будете тратить, вампридется давать мне отчет в этом.

Этот мучительный разговор тянулся три часа. Затем Жюльен позвалпривратника.

— Отведите Жюльена Сореля в келью номер сто три, —сказал ему аббат Пирар.

Он предоставил Жюльену отдельное помещение, — такоеотличие было великой милостью.

— Отнесите его вещи, — добавил он.

Жюльен опустил глаза и увидал, что его баул лежит прямо перед ним; онглядел на него три часа подряд и не узнавал.

Они пришли в келью N 103; это была крохотная комнатка в восемьквадратных футов в верхнем этаже здания Жюльен заметил, что окно еевыходит на крепостной вал, а за ним виднеется прелестная равнина поту сторону реки Ду.

«Какой чудесный вид!» — воскликнул Жюльен Но хотяон обращался к самому себе, он плохо понимал, что означают эти слова.Столько сильных ощущений за то короткое время, что он провел вБезансоне, совершенно обессилили его. Он сел у окна на единственныйдеревянный стул, который был в келье, и тотчас же уснул крепким сном.Он не слыхал, как позвонили к ужину, как позвонил колокол к вечернеймолитве; о нем забыли.

Первые лучи солнца разбудили его рано утром; он проснулся и увидал,что спит на полу.

XXVI

РОД ЛЮДСКОЙ, ИЛИ О ТОМ, ЧЕГО НЕДОСТАЕТ БОГАЧУ

Я один на белом свете, никому до меня нет дела. Все, кто на моих глазах добивается успеха, отличаются бесстыдством и жестокосердием, а во мне этого совсем нет. Они ненавидят меня за мою уступчивую доброту. Ах, скоро я умру либо от голода, либо от огорчения, из-за того, что люди оказались такими жестокими.

Юнг

н наспех вычистил свою одежду и поспешно сошел вниз;он опоздал. Надзиратель сделал ему строгий выговор, но Жюльен вместотого, чтобы оправдываться, скрестил руки на груди.

— Peccavi, pater optime (Согрешил, каюсь, отец мой), —ответил он сокрушенным тоном.

Такое начало имело большой успех. Те из семинаристов, что былипохитрее, сразу догадались, что это не новичок в их деле. Наступилаперемена между занятиями, и Жюльен оказался предметом всеобщеголюбопытства. Но им только и удалось подметить, что он скрытничает имолчит. Следуя правилам, которые он сам для себя установил, онсмотрел на всех своих триста двадцать одного собрата, как на врагов,а самым опасным из всех в его глазах был аббат Пирар.

Прошло несколько дней, и Жюльен должен был выбрать себе духовника.Ему дали список.

«Боже мой! Да за кого они меня принимают? — подумалон. — Они думают, я не понимаю, что это только церемония?»И он выбрал аббата Пирара.

Ему и в голову не приходило, что этот поступок оказался для негорешающим. Один семинаристик, совсем желторотый юнец, родом изВерьера, с первого дня объявивший себя его другом, открыл ему, чтоесли бы он выбрал г-на Кастанеда, помощника ректора семинарии, это,пожалуй, было бы более осмотрительно с его стороны.

— Аббат Кастанед — лютый враг господина Пирара, аПирара подозревают в янсенизме, — добавил семинарист,наклоняясь к самому уху Жюльена.

Все первые шаги нашего героя, вполне уверенного в том, что ондействует как нельзя более осторожно, оказались, как и выбордуховника, крайне опрометчивыми. Введенный в заблуждение тойсамонадеянностью, которой отличаются люди с воображением, он принималсвои намерения за совершившиеся факты и считал себя непревзойденнымлицемером. Его ослепление доходило до того, что он даже упрекал себяза свои успехи в этом искусстве, к которому прибегают слабые.

«Увы! Это единственное мое оружие! — размышлял он. —Будь сейчас другое время, я бы зарабатывал свой хлеб делами, которыеговорили бы сами за себя перед лицом неприятеля».

Довольный своим поведением, Жюльен осматривался кругом; все здесь,казалось, свидетельствовало о самой высокой добродетели.

Человек десять семинаристов были окружены ореолом святости: подобносвятой Терезе или святому Франциску, когда он сподобился обрести своистигматы на горе Берне в Апеннинах, их посещали видения. Но это былавеликая тайна, которую ревностно оберегали их друзья. А бедные юношис видениями почти не выходили из лазарета. Еще можно было, пожалуй,насчитать человек сто, у которых могучая вера сочеталась с неутомимымприлежанием. Они трудились до того, что едва ноги таскали, но толкуполучалось немного. Двое или трое выделялись подлинными дарованиями,среди них — некий Шазель; но Жюльен держался от них в стороне,так же как и они от него.

Остальные из трехсот двадцати одного семинариста были просто темныеневежды, вряд ли способные толком объяснить, что означают этилатинские слова, которые они зубрят с утра до вечера. Почти все этобыли простые деревенские парни, которым казалось, что зарабатыватьсебе на хлеб, затвердив несколько слов по-латыни, куда легче, чемкопаться в земле. На основании этих наблюдений Жюльен с первых жедней решил, что он очень быстро добьется успеха. «На всякойработе нужны люди с головой, потому что надо же делать дело, —рассуждал он сам с собой. — У Наполеона я был бысержантом; а среди этих будущих попов я буду старшим викарием».

«Все эти несчастные парни, — думал он, —выросли на черной работе и до того, как попали сюда, жили напростокваше и на черном хлебе. Там у себя, в своих лачугах, они видятговядину раз пять-шесть в году. Подобно римским воинам, для которыхвойна была временем отдыха, эти темные крестьяне совершенно очарованысладостной семинарской жизнью».

В их хмурых взорах Жюльену никогда не удавалось прочесть ничего,кроме чувства удовлетворенной физической потребности после обеда ипредвкушения физического удовольствия перед едой. Вот каковы былилюди, среди которых ему надлежало выделиться. Однако Жюльен не зналодного, — и никто не собирался его в это посвящать, —а именно: что быть первым по различным предметам, как, например, подогматике, истории церкви и прочее и прочее, словом, по всему, чтопроходят в семинарии, считалось в их глазах просто-напросто грехомгордыни. Со времени Вольтера, со времени введения двухпалатнойсистемы, которая, в сущности, есть не что иное, как недоверие иличное суждение, и которая прививает умам народным гнусную привычкуне доверять, французская церковь поняла, что истинные ее враги —это книги. Смиренномудрие — превыше всего в ее глазах.Преуспеяние в науках, и даже в священных науках, кажется ейподозрительным, и не без основания. Ибо кто сможет помешатьпросвещенному человеку перейти на сторону врага, как это сделалиСийес или Грегуар? Церковь трепещет и цепляется за папу, как за свойединственный якорь спасения. Только папа может пресечь личныесуждения да при помощи благочестивой пышности своих придворныхцеремоний произвести некоторое впечатление на пресыщенный ирастленный ум светских людей.

Жюльен, наполовину угадывая эти многообразные истины, которыестарательно опровергаются всем, что произносится в семинарии,постепенно впадал в глубокое уныние. Он много занимался и быстроовладевал всяческими знаниями, весьма полезными для служителя церкви,в высшей степени лживыми, на его взгляд, и не внушавшими ему нималейшего интереса. Он полагал, что больше ему, собственно, нечегоделать.

«Неужели же все на свете забыли обо мне? — думал он.Он не знал, что г-н Пирар получил и сжег немало писем с дижонскимштемпелем, в которых, несмотря на благопристойный стиль, угадываласьсамая неудержимая страсть и чувствовалось, что страшные мукираскаяния гнетут и преследуют эту любовь. «Тем лучше, —думал аббат Пирар, — по крайней мере этот юноша любилвсе-таки верующую женщину».

Однажды аббат Пирар вскрыл письмо, которое можно было прочесть тольконаполовину, так оно все расплылось от слез: это было прощание сЖюльеном навек. «Наконец-то, — было написано вписьме, — господь даровал мне милость и заставил менявозненавидеть не того, кто был причиной моего греха, ибо он всегдаостанется для меня самым дорогим, что есть на свете, а самый грехмой. Жертва принесена, друг мой. И, как видите, это стоило мненемалых слез. Забота о спасении тех, кому я принадлежу, тех, кого вытак любили, одержала верх. Господь наш — справедливый, ногрозный — теперь уже не обрушит на них гнев свой за грехиматери. Прощайте, Жюльен, будьте справедливы к людям». Этипоследние прощальные слова в конце письма почти невозможно былоразобрать. В письме прилагался дижонский адрес, хотя при этомвыражалась надежда, что Жюльен воздержится отвечать на это письмо, аесли и ответит, то в таких выражениях, которые женщина, обратившаясяк добродетели, могла бы прочесть, не краснея.

Меланхолия Жюльена вкупе с тем скудным питанием, которым снабжалсеминарию некий поставщик обедов по 83 сантима за порцию, сталасказываться на его здоровье, как вдруг однажды утром у него в кельенеожиданно появился Фуке.

— Наконец-то я до тебя добрался. Пятый раз, не в упректебе будь сказано, я нарочно приезжаю в Безансон, чтобы повидаться стобой. И всякий раз вижу перед собой одну и ту же деревянную рожу. Ужя тут поставил кое-кого караулить у ворот семинарии. Да почему же ты,черт побери, никогда не выходишь?

— Это — испытание, которое я наложил на себя.

— А ты очень переменился. Наконец-то я тебя вижу! Двезвонких монетки, по пяти франков каждая, сейчас только просветилименя: какой я, оказывается, был дурак, что не сунул их в первый жераз.

Разговорам двух друзей, казалось, конца не будет. Жюльен сильнопобледнел, когда Фуке сказал ему:

— Да, кстати, знаешь, мать твоих учеников впала в самоеисступленное благочестие.

И он непринужденным тоном, который тем сильнее задевает пылкую душу,что в ней в эту минуту, нимало не подозревая о том, ворошат все самоедля нее дорогое, стал рассказывать:

— Да, дружище, она ударилась в самую, понимаешь ли, пылкуюнабожность. Говорят, ездит на богомолье. Однако, к вечному позоруаббата Малона, который так долго шпионил за беднягой Шеланом, госпожаде Реналь не захотела иметь с ним дело. Она ездит исповедоваться вДижон или в Безансон.

— Она бывает в Безансоне? — весь вспыхнув,спросил Жюльен.

— Бывает, и довольно часто, — с недоуменнымвидом ответил Фуке.

— Есть у тебя с собой номер «Конститюсьонель»?

— Что такое? — переспросил Фуке.

— Я спрашиваю, есть у тебя с собой номер«Конститюсьонель»? — повторил Жюльен самымневозмутимым тоном. — Он здесь, в Безансоне, продается потридцать су за выпуск.

— Подумать! Даже в семинарии водятся либералы! —воскликнул Фуке лицемерным тоном, подражая приторному голосу аббатаМалона.

Это свидание с другом произвело бы очень сильное впечатление нанашего героя, если бы на другой день одно словечко, сказанное емумимоходом семинаристиком из Верьера, которого он считал глупыммальчишкой, не навело его на весьма важное открытие: с того самогодня, как Жюльен поступил в семинарию, все поведение его представлялособой непрерывный ряд ошибок. Он горько посмеялся над собой.

В самом деле, каждый важный шаг его был тщательно обдуман, но он малозаботился о мелочах, а семинарские умники только на подробности иобращали внимание. Таким образом, он уже успел прослыть вольнодумцемМножество всяких мелких промахов изобличало его.

Так, в их глазах, он был безусловно повинен в страшном грехе: ондумал, он судил сам, вместо того чтобы слепо подчиняться авторитету иследовать примеру. Аббат Пирар не помог ему решительно ни в чем: онни разу даже не поговорил с ним, кроме как в исповедальне, да и тамон больше слушал, чем говорил. Все было бы совершенно иначе, если быон выбрал себе в духовники аббата Кастанеда.

Но с той самой минуты, как Жюльен обнаружил свое безрассудство, онперестал скучать. Ему нужно было узнать, как далеко он дал зайти злу,и с этой целью он разрешил себе несколько нарушить высокомерное иупорное молчание, которым он отпугивал от себя своих товарищей. Воттут-то они и начали мстить ему. Его попытки заговорить были встреченытаким презрением, что это граничило с издевательством. Он узналтеперь, что с того момента, как он поступил в семинарию, не было ниодного часа — особенно во время перерывов между занятиями, —который не принес бы для него дурных или благоприятных последствий,не увеличил бы число его врагов или, не расположил бы в его пользукакого-нибудь поистине достойного семинариста или хотя бы просто нетакого невежду, как все прочие. Зло, которое ему предстоялоисправить, было огромно, и задача эта была чрезвычайно нелегкая. Сэтих пор внимание Жюльена было постоянно настороже: ему надлежалоизобразить себя совсем другим человеком.

Выражение его глаз, например, причиняло ему немало забот. Ведь не безоснования в такого рода местах их держат постоянно опущенными. «Чеготолько я не мнил о себе в Верьере, — рассуждал про себяЖюльен. — Я воображал, что я живу, а оказывается, я толькоеще приготавливался жить; а вот теперь я попал в жизнь, и такой онабудет для меня до конца, пока роль моя не будет сыграна. Кругом —одни лютые враги. И какой же адский труд, — говорил онсебе, — это ежеминутное лицемерие! Да оно затмит всеподвиги Геркулеса! Геркулес нашего времени — это Сикст Пятый,который пятнадцать лет подряд обманывал своей кротостью сороккардиналов, знавших его в юности надменным и запальчивым».

«Значит, знания здесь и в грош не ставятся? —говорил он себе с досадой. — Успехи в догматике, всвященной истории и прочее поощряются только для виду? Все, что здесьговорится по этому поводу, просто ловушка, куда попадаются болванывроде меня? Увы! Единственной моей заслугой были мои быстрые успехи,моя способность легко схватывать весь этот вздор. Выходит, они самизнают ему цену и относятся ко всему так же, как и я! А я-то, дурак,гордился! Ведь как раз тем, что я всегда выхожу на первое место, я инажил себе лютых врагов. Шазель, который знает много больше меня,постоянно допускает в своих сочинениях то ту, то другую нелепицу иблагодаря этому плетется пятидесятым, а если когда и выходит напервое место, так только по недосмотру. Ах, одно-единственное слово,одно слово аббата Пирара могло бы меня спасти!»

С тех пор как Жюльен убедился в своих ошибках, долгие упражнения васкетическом благочестии, как, например, чтение молитв по четкам пятьраз в неделю, пение псалмов в часовне Сердца Иисусова и прочее ипрочее, — все то, что раньше казалось ему смертной скукой,стало для него самым интересным занятием. Тщательно следя за собой,стараясь главным образом не обольщаться своими способностями, Жюльенне стремился уподобиться сразу примерным семинаристам и совершатьежеминутно значительные деяния, свидетельствующие о его восхождениина новую ступень христианского совершенства. Ведь в семинарии дажеяйцо всмятку можно съесть так, что это будет свидетельствовать обуспехах на пути к благочестию.

Пусть читатель, у которого, это, может быть, вызовет улыбку,припомнит, сколько оплошностей допустил аббат Делиль, кушая яичко зазавтраком у одной знатной дамы при дворе Людовика XVI. Жюльенпрежде всего стремился достигнуть non culpa1то есть такого состояния, при котором вся внешность семинариста, егопоходка, манера двигать руками, поднимать глаза и так далеесвидетельствуют о полном отрешении от всего мирского, но вместе с темеще не обнаруживают в нем человека, поглощенного видением вечнойжизни и познавшего бренность жизни земной.

Повсюду на стенах коридора Жюльен постоянно видел написанные углемфразы: «Что значит шестьдесят лет испытаний по сравнению свечным блаженством или с вечными муками в кипящем масле преисподней?»Теперь эти фразы уже не внушали ему презрения. Он понял, что их надопостоянно иметь перед глазами. «Чем я буду заниматься всюжизнь? — спрашивал он себя. — Продаватьверующим места в раю. Как же наглядно показать им, что это такое?Только различием во внешности между мной и мирянином».

После многих месяцев неустанного усердия Жюльен все еще сохранил видчеловека мыслящего. Его манера поднимать глаза, двигать губами отнюдьне свидетельствовала о слепой вере, которая приемлет вес и готовапретерпеть все вплоть до мученичества. Жюльен с досадой видел, чтодаже самые неотесанные деревенские парни превосходят его в этом. Чегопроще было для них не обнаруживать своим видом, будто они что-тодумают?

Сколько стараний положил он, чтобы приобрести этот лик, исполненныйвосторженной слепой веры, готовой все принять, все претерпеть, этотлик, который так часто можно встретить в итальянских монастырях ипревосходные образцы которого оставил нам, мирянам, Гверчино в своихрелигиозных картинах.2

В дни больших праздников семинаристам давали на обед сосиски с кислойкапустой. Соседи Жюльена по столу обнаружили, что он был совершеннонечувствителен к такого рода блаженству, — это было однимиз первых его преступлений. Товарищи его усмотрели в этом лишьгнусное проявление глупейшего лицемерия; этим ни нажил себе большевсего врагов. «Поглядите-ка на этого богатея, полюбуйтесь-ка наэтого спесивца, — толковали они. — Ишь,притворяется, будто ему на самую лучшую еду наплевать, на сосиски скислой капустой! У-у! Гадина! Гордец окаянный!»

Ему следовало бы сделать вид, что он наказывает себя, оставляя своюпорцию недоеденной на тарелке, и, обрекая себя на такоесамопожертвование, сказать кому-нибудь из товарищей, показав накапусту: «На какую еще жертву может обречь себя человек излюбви к богу, как не на добровольное мучение?»

Но у Жюльена не было опыта, который позволяет без труда разбираться втакого рода вещах.

«Увы мне! Невежество этих деревенских парней, моих сотоварищей,великое их преимущество! — восклицал Жюльен в минутыотчаяния. — Когда они являются в семинарию, их наставникуне приходится выколачивать из них бесконечное множество всякихсветских мыслей, то, что принес с собой я, и то, что они читают намоем лице, как бы я ни старался скрыть это».

Жюльен с интересом, почти граничащим с завистью, изучал самыхнеотесанных из этих деревенских юнцов, поступавших в семинарию. В туминуту, когда с них стаскивали их суконную куртку и напяливали на нихчерную одежду, все их образование заключалось в безграничном,безоговорочном уважении к звонкой монете, монетине чистоганом, какговорят во Франш-Конте.

Этим загадочным высокопарным словом выражаетсяблагоговейно-возвышенное представление о наличных деньгах.

Все счастье для этих семинаристов, как для героев вольтеровскихроманов, заключается главным образом в сытном обеде. Почти у всехЖюльен замечал также врожденное благоговение перед любым человеком,на котором было платье из гонкою сукна. Это чувство показывает, вочто ценится или, пожалуй, даже как недооценивается та справедливость по части распределения благ земных, которая установлена нашимизаконами. «А чего добьешься, — часто поговаривалиони между собой, — коли с толстосумом ссору заведешь?»

Этим словечком в долинах Юры именуют богача. Можно представить себе,каково же должно быть их уважение к тому, кто богаче всех, кправительству!

Не расплыться в почтительной улыбке при одном только упоминании именигосподина префекта — это, с точки зрения франшконтейскихкрестьян, явная неосмотрительность. А бедняк за неосмотрительностьживо расплачивается бескормицей.

Первое время Жюльен чуть не задыхался от охватывавшего его чувствапрезрения. Но в конце концов в нем шевельнулась жалость: ведь отцыбольшинства его товарищей, должно быть, не раз в зимние вечеравозвращаются домой в свою лачугу и обнаруживают, что в доме нет никуска хлеба, ни одного каштана, ни единой картофелины. «Что жтут удивительного, — говорил себе Жюльен, —если в их представлении счастливый человек — это тот, кто,во-первых, хорошо пообедал, а затем тот, кто одет в хорошее платье? Увсех моих товарищей очень твердое призвание: иначе говоря, ониубеждены, что духовное звание даст им возможность длительно ипостоянно наслаждаться этим великим счастьем — сытно обедать итепло одеваться зимой».

Как-то Жюльен услыхал, как один юный семинарист, наделенный пылкимвоображением, говорил соседу:

— А почему бы мне не стать папой, подобно Сиксту Пятому,который свиней пас?

— Папами бывают только итальянцы, — отвечал емуего друг. — Ну, а среди нас-то уж, наверно, кому-нибудьвыпадет жребий получить местечко старшего викария, настоятеля, а там,глядишь, и епископа. Вот господин П., который епископствует вШалоне, — так ведь он сын бочара. А мой отец тоже бочар.

Однажды во время урока догматики аббат Пирар прислал за Жюльеном.Бедный юноша обрадовался случаю хоть ненадолго вырваться из тойфизической и нравственной атмосферы, в которой он совершеннозадыхался.

У г-на ректора Жюльена встретил в точности такой же прием, какой такнапугал его в день поступления в семинарию.

— Объясните, что здесь написано, вот на этой игральнойкарте? — сказал он, глядя на Жюльена так, что тот рад былбы провалиться сквозь землю.

Жюльен прочел:

«Аманда Бине, кофейня „Жираф», до восьми. Скажите, что вы родом из Жанлиса, родня моей матери».

Жюльен сразу понял, какая страшная опасностьугрожает ему фискалы аббата Кастанеда выкрали у него этот адрес.

— В тот день, когда я переступил порог этот, —отвечал он, глядя на лоб аббата Пирара, ибо он был не в силахвыдержать его грозный взгляд, — я содрогался: господинШелан предупреждал меня, что здесь будут и доносы и всякие злобныепреследования и что клевета и ябедничество поощряются среди учеников.Такова воля господа бога: чтобы юные священники видели жизнь такой,какая она есть, и проникались отвращением к мирскому со всей егосуетой сует.

— И это вы меня осмеливаетесь угощать такимпустословием! — воскликнул в негодовании аббат Пирар. —Ах, негодник!

— В Верьере — спокойно продолжал Жюльен, —мои братья колотили меня, если им случалось позавидовать мне вчем-нибудь.

— К делу! К делу! — закричал г-н Пирар, теряясамообладание.

Нимало не испугавшись, Жюльен невозмутимо продолжал говорить:

— В тот день, когда я прибыл в Безансон, часов околодвенадцати, я, проголодавшись, зашел в кофейню Сердце мое было полноотвращения к этому нечестивому месту, но я подумал, что здесь, должнобыть, дешевле позавтракать, чем в гостинице. Какая-то женщина,кажется, хозяйка этого заведения, видя, что я новичок, пожалела меня.«В Безансоне множество всяких проходимцев, — сказалаона мне, — я за вас боюсь. Если с вами случитсякакая-нибудь неприятность, обратитесь ко мне, пошлите сюдакого-нибудь, только до восьми. А если в семинарии привратникоткажется ко мне сходить, так вы ему скажите, что вы мой двоюродныйбрат и родом вы из Жанлиса…?»

— Всю эту болтовню мы проверим! — воскликнулаббат Пирар Он не мог усидеть на месте и расхаживал по комнате —Марш сейчас же в келью!

Аббат пошел за ним по пятам и запер его на ключ. Жюльен тут жебросился к своему баулу, на дне которого была старательно припрятанароковая карта. Все там было цело, но много лежало не так, как онуложил, хотя он никогда не расставался с ключом. «Какоевсе-таки счастье, — сказал себе Жюльен, — что вто время, когда я еще ровно ничего здесь не понимал, я ни разу невоспользовался разрешением уйти из семинарии в город, а ведь мне такчасто предлагал это аббат Кастанед, да еще с такой добротой!Теперь-то я понимаю, что это значит. Могло случиться, что я бы сдурупереоделся и пошел повидаться с прелестной Амандой, — ибыл бы мне конец. Когда они уже потеряли надежду погубить меня такимспособом, они, не желая терять даром такой козырь, пошли и донесли».

Через два часа его снова позвали к ректору.

— Вы не солгали мне, — сказал он, глядя на неготеперь уже не так сурово, — но хранить подобный адрес —это такая неосторожность, что вы даже и вообразить себе не можете,как это могло для вас обернуться. Несчастный юноша, даже и черездесять лет это все еще может иметь для вас печальные последствия.

XXVII

НАЧИНАЕТСЯ ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ

Наше время, боже праведный! Да, это сущий Ковчег Завета: горе тому, кто к нему прикоснется!

Дидро

итатель не осудит нас за то, что мы приводим такмало точных и убедительных фактов из жизни Жюльена за этот период.Это не потому, что их у нас слишком мало, совсем напротив, но то, чтоему пришлось видеть в семинарии, быть может, слишком уж мрачно длятого умеренного колорита, который нам хотелось бы сохранить на этихстраницах. Современники мои, которым кой от чего приходится страдать,не могут вспомнить о некоторых вещах без ужаса, и это отравляет дляних всякое удовольствие, даже удовольствие читать сказку.

Жюльен слабо преуспевал в своих попытках лицемерить мимикой ижестами; бывали минуты, когда его охватывало чувство глубочайшегоотвращения, даже подлинного отчаяния. Он ничего не мог добиться, даеще вдобавок в таком гнусном ремесле. Самая маленькая поддержка извнемогла бы подкрепить его стойкость: не так уж велики были затруднения,которые требовалось преодолеть; но он был один-одинешенек, словночелн, брошенный посреди океана «А если я и добьюсь, —говорил он себе, — так, значит, мне всю жизнь и жить вэтой грязной компании, среди обжор, мечтающих только об яичнице ссалом, которую они сожрут за обедом, или вот таких аббатовКастанедов, которые не остановятся ни перед каким, самым грязнымпреступлением. Конечно, они добьются власти, но какой ценой, божевеликий!

Человеческая воля все может преодолеть. Сколько раз мне приходилосьчитать об этом! Но хватит ли ее на то, чтобы преодолеть такоеотвращение? Великим людям легко было совершать подвиги, какай быстрашная опасность ни грозила им, она им казалась прекрасной; а кто,кроме меня, может понять, до чего омерзительно то, что меняокружает?»

Это была самая трудная пора его жизни. Ведь ему так легко было быпоступить в один из великолепных полков, стоявших гарнизоном вБезансоне! Или сделаться учителем латыни: много ли ему нужно, чтобыпрожить? Но тогда прощай карьера, прощай будущность, которою только иживет его воображение: это все равно что умереть. Вот вам подробностиодного из его невеселых дней.

«Как часто я в своей самонадеянности радовался тому, что я нетакой, как все эти деревенские юнцы! Так вот, я теперь достаточнопожил на свете, чтобы понять, что различие родит ненависть», — так говорил он себе однажды утром. Эта великаяистина открылась ему при помощи одной чуть ли не самой обидной извсех его неудач. Он целую неделю старался понравиться одному изучеников, которого окружал ореол святости. Они прогуливались подворику, и Жюльен покорно выслушивал всякую невыносимо скучнуючепуху, которую тот ему плел. Вдруг небо разом потемнело, загрохоталгром, и святой семинарист, изо всех сил оттолкнув от себя Жюльена,вскричал:

— Слушайте-ка, всяк за себя на белом свете! Я не хочу,чтобы меня громом разразило, а господь может испепелить вас, потомучто вы нечестивец, как Вольтер!

Стиснув зубы от ярости и подняв глаза к небесам, изборожденныммолнией, Жюльен воскликнул: «Так мне и надо, пусть меня поразитмолния за то, что я заснул во время бури! Попробуем-ка завоеватькакого-нибудь другого святошу!»

Раздался звонок, и начался урок священной истории, которую преподавалаббат Кастанед.

Аббат объяснял сегодня этим деревенским парням, насмерть напуганнымтяжкой работой и бедностью своих отцов, что правительство, которое вих представлении было чем-то необыкновенно грозным, обладаетдействительной и законной властью только в силу того, что онапрепоручена ему наместником божьим на земле.

— Станьте достойными папской милости святостью жизнивашей, послушанием вашим, будьте жезлом меж дланей его, —добавил он, — и вы получите превосходное место, где будетесами себе голова, никто вам указывать не будет, бессменное место, накотором жалованье, выплачиваемое вам правительством, будет составлятьодну треть, а две трети будет приносить вам ваша паства, послушнаявашим наставлениям.

После урока аббат Кастанед, выйдя из класса, остановился во дворе,окруженный учениками, которые в этот день слушали его с особеннымвниманием.

— Вот уж поистине верно сказано про священников, —говорил он обступившим его семинаристам, — каков поп,таков и приход. Я ведь сам своими глазами видел некоторые приходы вгорах, где причту перепадало больше, чем иной священник в городеполучает. И деньжонки им за то да за другое несут, не говоря уж ожирных каплунах, яичках да маслице и всяком прочем добре. И священникуж там, безусловно, первое лицо: никакой пир без него не обходится, ипочет ему ото всех, ну и все такое.

Едва г-н Кастанед ушел к себе, толпа разошлась и разбилась намаленькие кучки. Жюльен не пристал ни к одной из них; егосторонились, словно шелудивой овцы. Он видел, как в каждой из этихкучек ученики один за другим подбрасывали вверх монетки, загадывая:орел или решка, — и если бросающий угадывал верно,товарищи говорили, что, значит, ему наверняка достанется приход собильными приношениями.

Затем пошли всякие рассказы. Вот такой-то молодой священник меньшечем через год после рукоположения поднес упитанного кролика служанкестарого кюре, после чего тот попросил его себе в викарии, а черезнесколько месяцев старый кюре помер, и молодой священник получилпрекрасный приход. А другой добился, что его назначили в преемники кпрестарелому кюре в очень богатый приход потому, что он, как толькостарый кюре-паралитик садился за стол, являлся к нему и замечательноловко разрезал старику цыпленка.

Как все молодые люди на всех поприщах, семинаристы весьмапреувеличивали успешное действие подобного рода уловок, ибо в этоместь нечто необычайное, что привлекает юношеское воображение.

«Надо мне приучить себя к этим разговорам», —думал Жюльен. Если они не говорили о сосисках да о богатых приходах,разговор заходил о житейской стороне церковного учения, оразногласиях епископов с префектами, кюре с мэрами. И тут Жюльенобнаруживал у них понятие иного бога, и бога гораздо более страшногои могущественного, чем первый; этим вторым богом был папа. Онипотихоньку говорили между собой — да и то только, когда былиуверены, что их не может услышать г-н Пирар, — что еслипапа не дает себе труда самолично назначать каждого префекта икаждого мэра по всей Франции, то это только потому, что он препоручилсие французскому королю, наименовав его старшим сыном церкви.

Вот тут-то Жюльена и осенила мысль, что он может внушить к себеуважение при помощи хорошо известной ему книги де Местра о папе.Сказать правду, он поразил своих товарищей, но это опять обернулосьдля него бедой. Им не понравилось, что он излагает их собственныевзгляды лучше их самих. Г-н Шелан проявил по отношению к Жюльенутакую же неосторожность, как и по отношению к самому себе. Приучивего рассуждать здраво, а не отделываться пустыми словами, он забылсказать ему, что у человека незначительного такая привычка считаетсяпреступлением, ибо всякое здравое рассуждение само по себеоскорбительно.

Таким образом, красноречие Жюльена оказалось для него новымпреступлением. Семинаристы, судача о нем, придумали, наконец, такуюкличку, при помощи которой им удалось выразить весь ужас, который оним внушал: они прозвали его Мартином Лютером: вот уж поистинеподходит к нему, говорили они, из-за этой его дьявольской логики,которой он так гордится.

Многие из молоденьких семинаристов обладали более свежим цветом лица,чем Жюльен, да, пожалуй, были и посмазливее его; но у него были белыеруки, и он не умел скрывать свою привычку к чрезмерной опрятности.Эта похвальная черта отнюдь не считалась похвальной в унылом доме,куда его забросила судьба. Грязные деревенские парни, среди которыхон жил, немедленно решили, что это у него от распущенных нравов. Намне хотелось бы утомлять читателя описанием тысяч невзгод нашегогероя. Так, например, некоторые из семинаристов посильней вздумалибыло его поколачивать; он вынужден был вооружиться железным циркулеми дал им понять, правда, только знаками, что пустит его в ход. Ведьдля доносчиков знаки далеко не столь веская улика, скольпроизнесенное слово.

XXVIII

КРЕСТНЫЙ ХОД

Все сердца были взволнованы. Казалось, бог сошел в эти узкие готические улички, разубранные и густо усыпанные песком благодаря заботливому усердию верующих.

Юнг

ак ни старался Жюльен прикидываться дурачком иничтожеством, он не мог понравиться: слишком уж он ото всехотличался. «А ведь как-никак, — думал он, —все наши наставники — люди весьма тонкие, и выбирали их изтысяч. Почему же их не трогает мое смирение?» Только один, какему казалось, был обманут его готовностью всему верить и егостараниями строить из себя простачка. Это был аббат Шас-Бернар,распорядитель всех соборных празднеств, которого вот уж летпятнадцать как обещали сделать настоятелем; а пока что он вел всеминарии курс духовного красноречия. Это был один из тех предметов,по которому Жюльен с самого начала, еще во времена своего ослепления,почти всегда был первым. С этого-то и началось явное благоволение кнему аббата Шаса, частенько после урока он дружески брал Жюльена подруку и прогуливался с ним по саду.

«Чего он от меня хочет?» — думал Жюльен. Он судивлением слушал, как аббат часами рассказывал ему о разнойцерковной утвари и облачениях, которые имеются в соборе. Одних ризпарчовых было семнадцать перемен, не считая траурных. Большие надеждывозлагались на старую советницу де Рюбампре; эта девяностолетняя дамахранила по меньшей мере вот уж лет семьдесят свои свадебные наряды извеликолепных лионских шелков, сплошь затканных золотом.

— Вы только вообразите себе, друг мой, —говорил аббат Шас, вдруг останавливаясь и в восхищении закатываяглаза, — они прямо стоймя стоят, эти платья, столько наних золота!.. Так вот, все почтенные люди у нас в Безансоне полагают,что по завещанию госпожи советницы к сокровищам собора прибавится ещедесять риз, помимо четырех-пяти праздничных мантий для торжественныхпразднеств. А я позволяю себе надеяться и на большее, —добавлял аббат Шас, понижая голос. — У меня есть некоторыеоснования полагать, что советница оставит нам еще восемьвеликолепнейших светильников из золоченого серебра, которые, говорят,были приобретены в Италии бургундским герцогом Карлом Смелым, ибоодин из ее предков был его любимым министром.

«И что это он потчует меня всем этим старьем? —удивлялся Жюльен. — Уже сколько времени тянется вся этаискусная подготовка, а до дела не доходит. Видно, он мне не доверяет.Должно быть, он хитрее их всех; у тех через какие-нибудь две неделиможно наверняка угадать, куда они клонят. Оно, впрочем, понятно»его честолюбие страдает уже пятнадцать лет».

Однажды вечером на уроке фехтования Жюльена вызвали к аббату Пирару,Аббат сказал ему.

— Завтра праздник Тела господня. Господин аббат Шас-Бернарнуждается в ваших услугах для убранства собора; извольте идти иповиноваться.

Но тут же аббат Пирар вернул его и соболезнующим тоном добавил:

— Вы сами должны подумать о том, воспользуетесь ли вы этимслучаем, чтобы прогуляться по городу.

— Incedo per ignes (Имею тайных врагов), —отвечал Жюльен.

На другой день с раннего утра Жюльен отправился в собор, опустивглаза в землю. Когда он почувствовал вокруг себя оживление и суетупробуждающегося города, ему стало легче. Повсюду украшали фасадыдомов в ожидании крестного хода. Все то время, которое он провел всеминарии, представилось ему одним мгновением. Мысли его устремлялисьв Вержи да еще к хорошенькой Аманде Бине, которую ведь он мог дажевстретить, потому что ее кафе было совсем неподалеку. Он издалиувидал аббата Шас-Бернара, который стоял на паперти своеговозлюбленного собора. Это был толстый мужчина с веселым лицом иоткрытым взглядом. Сегодня он весь сиял.

— Я ждал вас, дорогой сын мой! — крикнул он,едва только Жюльен показался вдалеке — Милости просим! Нам свами сегодня придется потрудиться вовсю, и нелегкая это будет работа.Подкрепим же наши силы первым завтраком, а уж второй раз закусимчасиков в десять, во время торжественной мессы.

— Я желал бы, сударь, — степенно сказалЖюльен, — не оставаться ни на секунду один. Не откажитеобратить внимание, — добавил он, показывая ему на башенныечасы вверху, над их головами, — что я явился к вам в пятьчасов без одной минуты.

— А-а! Вы боитесь наших негодников семинаристов? Да стоитли думать о них? — сказал аббат Шас. — Разведорога становится хуже от того, что по краям ее в изгороди торчатколючки? Путник идет своей дорогой, а злые колючки пусть себе торчатна своих местах. Да ну их! Примемся за работу, дорогой друг мой, заработу!

Аббат Шас не зря говорил, что работа будет нелегкая. Накануне всоборе были торжественные похороны, и поэтому нельзя было делатьникаких приготовлений к празднику. Теперь надо было за одно утрозадрапировать все готические пилоны, которые образуют три притвора,алой дамасской тканью до самого верха, на тридцать футов в вышину.Г-н епископ вызвал ради этого случая четырех обойщиков из Парижа,оплатив им проезд в почтовой карете, но эти господа не успевали всюдууправиться и, вместо того чтобы помочь своим неумелым товарищамбезансонцам, они только еще больше обескураживали их своиминасмешками.

Жюльен увидел, что ему придется самому взобраться на лестницу; воткогда ему пригодилась его ловкость. Он взялся руководить местнымиобойщиками. Аббат Шас с восхищением поглядывал, как он летал вверх ивниз с одной лестницы на другую. Когда все пилоны были уже обтянутыдамасской тканью, стали обсуждать, как бы водрузить пять пышныхсултанов на большом балдахине, над главным алтарем. Роскошный венчикиз золоченого дерева поддерживался восемью высокими колоннами изитальянского мрамора. Но чтобы добраться до середины балдахина, надсамым престолом, надо было пройти по старому деревянному карнизу,может быть, и не без червоточины, висевшему на высоте сорока футов.

Вид этой головоломной дорожки сразу охладил хвастливую расторопностьпарижских обойщиков; они поглядывали на балдахин, спорили,рассуждали, но никто не решался лезть наверх. Жюльен схватил султаныи легко взбежал по лестнице. Он очень ловко приладил их на самомвенчике, как раз посреди балдахина. Когда он сошел с лестницы, аббатШас-Бернар заключил его в свои объятия.

— Optime!1— вскричал добрый толстяк. — Я расскажу об этом еговысокопреосвященству.

В десять часов они очень весело позавтракали. Никогда еще аббат Шасне видал свою церковь такой нарядной.

— Дорогой сын мой, — говорил он Жюльену, —моя матушка сдавала напрокат стулья в этой почтенной базилике, такчто я в некотором роде вскормлен этим прекрасным зданием. ТеррорРобеспьера разорил нас, но я — мне было тогда восемь лет —уже прислуживал на молебствиях и мессах, которые заказывали на дому,и в эти дни меня кормили. Никто не мог свернуть ризу ловчее меня;бывало, у меня никогда ни одна золотая кисть не сомнется. А с тех поркак Наполеон восстановил богослужение, мне посчастливилось статьнадзирателем в этом почтенном храме. Пять раз в году он предстоитперед моим взором в этом пышном убранстве. Но никогда еще он не былтак великолепен, как сегодня, ни разу еще эти алые дамасские ткани неспадали такими пышными складками, не облегали так красиво колонны.

«Ну, вот сейчас он, наконец, выложит мне свою тайну, —подумал Жюльен. — Раз уж он начал говорить о себе, сейчаспойдут излияния!» Но, несмотря на свое явно возбужденноесостояние, аббат не обронил ни одного неосторожного слова. «Аведь он потрудился немало. И как радуется! — подумалЖюльен. — И винца изрядно хлебнул. Вот это человек! Какойпример для меня! К отличию его!» (Это выражение Жюльен перенялу старика-лекаря.)

Когда колокола зазвонили Sanctus, Жюльен хотел было надеть стихарь,чтобы принять участие в торжественной процессии, возглавляемойепископом.

— А жулики, дорогой мой, а жулики! — вскричалаббат Шас. — Вы о них не подумали! Все пойдут крестнымходом, церковь останется пустая. Нам с вами придется вот каксторожить! Еще хорошо будет, если мы недосчитаемся потом толькоодного-двух кусков этой великолепной золотой парчи, которой обвит низпилонов. А ведь это дар госпожи де Рюбампре. Эта парча досталась ейот ее знаменитого предка королевской крови, чистейшее золото, дорогоймой! — восхищенным шепотом добавил аббат, наклонившись ксамому его уху. — Никакой примеси! Я поручаю вам наблюдатьза северным крылом, и вы оттуда — ни шагу. А я буду смотреть заюжным крылом и главным нефом. Да присматривайте хорошенько заисповедальнями, как раз там-то эти наводчицы, сподручные воров, ипрячутся и только того и ждут, чтобы к ним спиной повернулись.

Едва он успел договорить, как пробило три четверти двенадцатого. И вту же минуту ударил большой колокол. Он гудел во всю силу, и емувторили другие колокола. Эти полные, торжественные звуки захватилиЖюльена Воображение его словно вырвалось на волю и унеслось далеко отземли.

Благоухание ладана и розовых лепестков, которые разбрасывали передсвятыми дарами маленькие дети, одетые под Иоанна Крестителя,усиливало это восторженное чувство.

Величественные звуки колокола не должны были бы внушать Жюльенуничего, кроме мысли о том, что это результат работы двадцати человек,которым платят по пятьдесят сантимов, а им помогают, быть может,пятнадцать или двадцать человек из прихожан. Ему следовало быподумать о том, что веревки изношены и леса также, что и колокол сампо себе представляет опасность: он падает через каждые два столетия;не мешало бы ему рассудить и о том, нельзя ли как-нибудь урезатьвознаграждение звонарям или уплачивать им за труд индульгенциями либокакой-нибудь иной милостью от щедрот церкви, дабы не истощать ееказны.

Но вместо того чтобы предаваться столь мудрым размышлениям, душаЖюльена, подхваченная этими полными и мужественными звуками, носиласьв заоблачных просторах воображения. Никогда не получится из него нихорошего священника, ни дельного начальника! Что может выйти путногоиз душ, способных так восторгаться? Разве что какой-нибудь художник!И вот тут-то самонадеянность Жюльена и обнаруживается во всей своейнаготе. Наверно, уж не менее полсотни из его семинарских товарищей,напуганных народной ненавистью и якобинством, которым их вечнопугают, внушая им, что оно гнездится чуть ли не за каждым плетнем,научились как следует разбираться в действительности и, услышавбольшой соборный колокол, не подумали бы ни о чем другом, кроме того,какое жалованье платят звонарю. Они стали бы высчитывать сгениальностью Барема, стоит ли степень умиления молящихся тех денег,которые приходится выплачивать звонарям. Но если бы Жюльену и пришлов голову задуматься о материальных интересах собора, то еговоображение завело бы его снова не туда, куда следует: он быпридумал, пожалуй, как сберечь сорок франков церковному совету, иупустил бы возможность избежать расхода в двадцать пять сантимов.

В то время как процессия в этот чудесный, солнечный день медленнодвигалась по Безансону, останавливаясь у нарядных временных алтарей,воздвигнутых в изобилии городскими властями, старавшимисяперещеголять друг друга, церковь покоилась в глубочайшей тишине. Тамцарили полумрак, приятная прохлада, и все это было еще пропитаноблагоуханием цветов и ладана.

Это безмолвие, уединение и прохлада в просторных церковных притворахпогружали Жюльена в сладкое забытье. Он не опасался, что егопотревожит аббат Шас, надзиравший за другим крылом здания. Душа егоуже почти рассталась со своей смертной оболочкой, а та между теммедленно прогуливалась по северному притвору, порученному еебдительности. Жюльен был совершенно спокоен: он уже убедился, что висповедальнях нет ни души, кроме нескольких благочестивых женщин;глаза его глядели, не видя.

Однако он все же несколько вышел из своего забытья, заметив двуххорошо одетых коленопреклоненных женщин: одна из них молилась висповедальне, другая — тут же рядом, на низенькой молельнойскамье. Он смотрел, не видя, но вдруг то ли смутное сознаниевозложенных на него обязанностей, то ли восхищение строгойблагородной осанкой обеих дам заставило его вспомнить о том, что вИсповедальне сейчас нет священника. «Странно, —подумал он, — почему эти нарядные дамы, если они такиебогомольные, не молятся сейчас перед каким-нибудь уличным алтарем, аесли это дамы из общества, почему же они не восседают торжественно навиду у всех на каком-нибудь балконе? Как красиво облегает ее этоплатье! Какая грация!» И он замедлил шаг, надеясь, что ему,быть может, удастся поглядеть на них.

Та, что стояла на коленях в исповедальне, чуть-чуть повернула голову,услышав шаги Жюльена среди этой необъятной тишины. Вдруг она громковскрикнула и лишилась чувств.

Потеряв сознание, она опрокинулась назад, а подруга ее, которая быларядом, бросилась к ней на помощь. И в тот же миг Жюльен увидал плечии шею падающей дамы. Ему бросилось в глаза хорошо знакомое ожерельеиз прекрасных крупных жемчужин. Что стало с ним, когда он узналволосы г-жи де Реналь! Это была она. А другая дама, котораяподдерживала ей голову, чтобы не дать подруге упасть, была г-жаДервиль. Не помня себя, Жюльен бросился к ним. Г-жа де Реналь своейтяжестью увлекла бы и свою подругу, если бы Жюльен вовремя неподдержал обеих. Он увидел запрокинутую голову г-жи де Реналь насвоем плече, ее бледное, безжизненное лицо. Он помог г-же Дервильприслонить эту прелестную головку к плетеной спинке стула.

Госпожа Дерзиль обернулась и тут только узнала его.

— Уходите, сударь, уходите! — сказала онанегодующим голосом. — Только бы она вас не увидала! Да какже ей не приходить в ужас при виде вас! Она была так счастлива, покавас не знала! Ваше поведение гнусно! Уходите! Сейчас же уходитеотсюда, если у вас есть хоть капля стыда!

Это было сказано таким повелительным тоном, а Жюльен так растерялся ибыл в эту минуту так слаб, что он отошел. «Она всегда меняненавидела», — подумал он о г-же Дервиль.

В ту же минуту гнусавое пение попов, шедших во главе процессии,раздалось в церкви: крестный ход возвращался. Аббат Шас-Бернарнесколько раз окликнул Жюльена; тот не слышал его; наконец он подошелк нему и, взяв его за руку, вывел из-за колонны, куда Жюльенспрятался еле живой. Аббат хотел представить его епископу.

— Вам дурно, дитя мое, — сказал он, видя, чтоЖюльен весь побелел и почти не в состоянии двигаться. — Высегодня чересчур много трудились. — Он взял его подруку. — Идемте, сядьте вот на эту скамеечку кропильщикапозади меня, а я вас собой прикрою. — Они были теперь усамого входа в храм, сбоку от главных дверей. —Успокойтесь, у нас есть еще впереди добрых двадцать минут, покапоявится его высокопреосвященство. Постарайтесь оправиться, а когдаон будет проходить, я вас приподниму — я ведь здоровый, сильныйчеловек, хоть и немолод.

Но когда показался епископ, Жюльен так дрожал, что аббату Шасупришлось отказаться от мысли представить его.

— Вы особенно этим не огорчайтесь, — сказал онему, — я еще найду случай.

Вечером аббат велел отнести в часовню семинарии десять фунтов свечей,сэкономленных, как он говорил, стараниями Жюльена, — такпроворно он их гасил. Это было мало похоже на правду. Бедный малыйсам совершенно угас; он ни о чем больше думать не мог после того, какувидел г-жу де Реналь.

XXIX

ПЕРВОЕ ПОВЫШЕНИЕ

Он хорошо изучил свой век, хорошо изучил свой округ, и теперь он обеспечен.

«Прекюрсер»

юльен еще не совсем пришел в себя и продолжалпребывать в состоянии глубокой задумчивости после того случая всоборе, когда однажды утром суровый аббат Пирар позвал его к себе.

— Я только что получил письмо от господина аббатаШас-Бернара, где он всячески вас расхваливает. Могу сказать, что яболее или менее доволен вашим поведением. Вы чрезвычайно неосторожныи опрометчивы, хотя это сразу и не заметно. И, однако, по сие времясердце у вас доброе и даже великодушное и разум высокий. В общем, явижу в вас некую искру, коей не следует пренебрегать.

Пятнадцать лет трудился я здесь, а ныне мне придется покинуть этотдом: преступление мое заключается в том, что я предоставлялсеминаристов их свободной воле и не поощрял и не притеснял то тайноеобщество, о котором вы говорили мне на духу. Но раньше чем я уедуотсюда, мне хочется что-нибудь для вас сделать. Я бы позаботился овас еще два месяца тому назад, ибо вы это заслужили, если бы не доноспо поводу найденного у вас адреса Аманды Бине. Я назначаю васрепетитором по Новому Ветхому завету.

Жюльен, преисполненный благодарности, хотел было броситься на колени,дабы возблагодарить бога, но поддался более искреннему порыву. Онподошел к аббату Пирару, взял его руку и поднес ее к губам.

— Это еще что такое? — сердито закричал ректор,но глаза Жюльена говорили много больше, чем его жест.

Аббат Пирар глядел на него с изумлением, как смотрит человек, которыйдавным-давно отвык встречать тонкие душевные движения. Этот долгийвзгляд выдал ректора, голос его дрогнул.

— Да, да, дитя мое, я привязался к тебе. Господь видит,что это случилось помимо моей воли. Мой долг — бытьсправедливым и не питать ни к кому ни ненависти, ни любви. Тяжкаятебе предстоит жизнь. Я вижу в тебе нечто, что претит низким душам.Зависть и клевета всюду будут преследовать тебя. Куда бы ни забросилотебя провидение, товарищи твои всегда будут ненавидеть тебя, а еслидаже и будут притворяться друзьями, то только затем, чтобы вернеетебя погубить. Только одно может тебе помочь: не полагайся ни накого, кроме бога, который в наказание за твою самонадеянность наделилтебя тем, что неизбежно вызывает к тебе ненависть. Да будет поведениетвое выше всяких упреков — в этом единственное твое спасение.Если ты неуклонно будешь держаться истины, рано или поздно твои врагибудут повержены.

Жюльен так давно не слышал дружеского голоса, что — простим емуэту слабость — он залился слезами. Аббат Пирар обнял, его ипривлек к своей груди; сладостен был этот миг для них обоих.

Жюльен не помнил себя от радости: это было первое повышение, которогоон добился, а преимущества, вытекавшие из него, были огромны. Оценитьих может только тот, кто был обречен жить долгие месяцы, ни на минутуне оставаясь наедине с собой, но вечно в тесном соприкосновении содноклассниками, которые по меньшей мере несносны, а в большинствеслучаев невыносимы. Одни крики их способны довести до исступлениячувствительную натуру. Шумная радость этих досыта накормленных, чистоодетых крестьян только тогда была полной, когда могла дать себевыход, когда им можно было беспрепятственно орать во всю силищу своихздоровенных легких.

Теперь Жюльен обедал один или почти один, примерно на час позже всехостальных. У него был ключ от сада, и он мог там прогуливаться, когданикого не было.

К своему великому удивлению, Жюльен обнаружил, что его стали меньшененавидеть, а он-то, наоборот, ожидал, что ненависть семинаристовудвоится. Теперь они не считали нелепым высокомерием его нежеланиевступать в разговор, что было для всех очевидно и создало ему стольковрагов. Этим грубым созданиям, среди которых он жил, его замкнутостьказалась теперь вполне уместным чувством собственного достоинства.Ненависть заметно уменьшилась, особенно среди младших семинаристов,отныне его учеников, с которыми он обращался чрезвычайно учтиво.Мало-помалу у него стали появляться и сторонники, а называть егоМартином Лютером теперь уже считалось непристойной шуткой.

Но к чему перечислять его друзей, его врагов? Все это гнусно, и темгнуснее, чем правдивее будет наше изображение. А между тем ведь этоединственные воспитатели нравственности, какие есть у народа: что жес ним будет без них? Сможет ли когда-нибудь газета заменить попа?

С тех пор как Жюльен получил новое назначение, ректор семинарии явноизбегал разговаривать с ним без свидетелей. Это была с его стороныосторожность, полезная равно как учителю, так и ученику, но преждевсего это было испытание. Суровый янсенист, аббат Пирар держалсянепоколебимого правила: если какой-нибудь человек обладает в глазахтвоих некоторыми достоинствами, ставь препятствия на пути ко всему,чего он жаждет, к чему стремится. Если он обладает подлиннымидостоинствами, он сумеет преодолеть или обойти все препятствия.

Наступила охотничья пора. Фуке надумал прислать в семинарию от имениродных Жюльена оленя и кабана. Туши этих зверей положили в коридоремежду кухней и трапезной. Там-то их и увидели семинаристы, когда онишли обедать. С каким любопытством они разглядывали их! Кабан, даже ибездыханный, внушал страх младшим ученикам — они осторожнодотрагивались до его клыков. Целую неделю только и было разговоров,что об этих тушах.

Этот дар, ставивший семью Жюльена в тот слой общества, к которомунадлежит относиться с уважением, нанес смертельный удар завистливойненависти. Жюльен приобрел право на превосходство, освященноезажиточностью Шазель и другие из наиболее успевающих семинаристовначали заискивать перед ним и чуть ли не пеняли ему, как это он ссамого начала не поставил их в известность о достатке своихродителей, позволив им тем самым выказать невольное неуважение кденьгам.

В это время происходил рекрутский набор, но Жюльен в качествесеминариста не подлежал призыву. Он был глубоко потрясен этим. —Вот и прошел для меня навсегда этот миг, который двадцать лет назадпозволил бы мне вступить на путь героев!»

Как-то раз, прогуливаясь в одиночестве по семинарскому саду, онуслышал разговор каменщиков, чинивших ограду:

— Ну вот, пришел и наш черед. Новый набор объявили!

— Да, когда тот был — что же, в добрый час! Изкаменщика ты офицером делался, а то и генералом, видали такие случаи.

— Теперь, брат, уж не увидишь! Одна голытьба в солдатыидет. А тот, у кого в кармане позвякивает, дома остается.

— Кто нищим родился, тот нищим весь век и останется.

— А что это, верно говорят, будто тот помер? —вмешался третий каменщик.

— Это, брат, толстосумы говорят! Как же, он им нагналстраху!

— Вот ведь какая она разница получается, как дела-то притом шли! И скажи на милость, его же маршалы его и предали! Родятся жена свет такие изменники!

Этот разговор несколько утешил Жюльена. Он пошел дальше по дорожке и,вздыхая, говорил про себя:

— Единственный монарх, чью память чтит народ!

Подошло время экзаменов. Жюльен отвечал блестяще; онвидел, что даже Шазель старается показать все свои знания.

В первый день господа экзаменаторы, назначенные небезызвестнымстаршим викарием де Фрилером, были весьма раздосадованы тем, что имнеизменно приходилось выставлять в своем списке на первое или вкрайнем случае на второе место этого Жюльена Сореля, о котором имдонесли, что он любимчик аббата Пирара. В семинарии уже держали пари,что Жюльен выйдет на первое место по всем предметам и в главномэкзаменационном листе, а значит, ему и достанется почетное право бытьприглашенным на обед к его преосвященству епископу.

Но на последнем экзамене, когда он отвечал об отцах церкви, одинловкий экзаменатор, задав ему несколько вопросов о святом Иерониме иего пристрастии к Цицерону, завел речь о Горации, Вергилии и прочихпоэтах-язычниках. Жюльен потихоньку от товарищей выучил наизустьнемало стихов этих авторов. Воодушевленный своим успехом, он забыл отом, где находится, и на повторный вопрос экзаменатора начал с жаромчитать и перелагать горациевы оды. Экзаменатор минут двадцать немешал ему пребывать в этом ослеплении, а затем, вдруг сразу принявнегодующий вид, стал сурово отчитывать за то, что он даром тратилвремя на это нечестивое занятие и засорял себе голову бесполезными игреховными идеями.

— Я глупец, сударь, вы правы, — смиренноотвечал ему Жюльен, поняв, наконец, искусный маневр, которым егопогубили.

Эта уловка экзаменатора даже и семинаристам показалась подлостью,однако она не помешала тому, что г-н аббат де Фрилер, этот хитрейшийчеловек, который так искусно наладил обширную сеть тайных обществ вБезансоне и чьи донесения в Париж приводили в трепет судей, префектаи даже высшее начальство гарнизонного штаба, изволил сам своейвластной рукой поставить против имени Жюльена цифру «198».Он обрадовался этой возможности причинить неприятность своему врагуянсенисту Пирару.

Вот уже добрых десять лет, как он всеми способами старался столкнутьего с поста ректора семинарии. Аббат Пирар следовал тем же правиламповедения, которые он преподал Жюльену: он был искренен, благочестив,не занимался интригами и ревностно исполнял свои обязанности. Ногосподь в гневе своем наделил его желчным темпераментом, а такиенатуры глубоко чувствуют обиду и ненависть. Ни одно из оскорблений,нанесенных ему, не проходило бесследно для этой пламенной души. Онуже сто раз подал бы в отставку, но он был убежден, что действительноприносит пользу на этом посту, на который его поставило провидение.«Я препятствую распространению иезуитства и идолопоклонства», —говорил он себе.

К тому времени, как начались экзамены, он уже около двух месяцев ниразу не разговаривал с Жюльеном, и, однако, он заболел и прохворалцелую неделю после того, как получил официальное уведомление орезультатах экзаменов и увидел цифру «198» против именисвоего ученика, который в его глазах был гордостью семинарии.Единственное утешение для этой суровой натуры заключалось в том, чтоон теперь сосредоточил на Жюльене всю силу своей бдительности. И длянего было величайшей радостью убедиться, что Жюльен не обнаруживал низлобы, ни желания отомстить, ни малодушия.

Через несколько недель Жюльен получил письмо и весь затрепетал: наконверте стоял парижский штемпель. «Наконец-то, —подумал он, — госпожа де Реналь вспомнила о том, что онамне когда-то обещала». Какой-то господин, подписавшийся «ПольСорель» и называвший себя его родственником, посылал ему чек напятьсот франков. В письме говорилось, что если Жюльен будет и впредьс таким же рвением изучать славных авторов-латинян, он каждый годбудет получать такую же сумму.

«Это она, это ее доброта! — растрогавшись, думалЖюльен. — Ей захотелось утешить меня. Но почему же нет ниодного дружеского слова?»

Он жестоко ошибался относительно этого письма. Г-жа де Реналь, подпавпод влияние своей подруги, г-жи Дервиль, всей душой предаваласьглубокому раскаянию. Против своей воли ей случалось нередковспоминать об этом необыкновенном существе, встреча с которымперевернула ее жизнь, но она ни за что не позволила бы себе написатьему.

Если бы нам вздумалось заговорить семинарским языком, мы, наверное,признали бы чудом появление этих пятисот франков и сказали бы, чтоони исходят от самого г-на де Фрилера, кого провидение избрало своиморудием, дабы ниспослать этот дар Жюльену.

Двенадцать лет тому назад аббат де Фрилер явился в город Безансон содним тощим саквояжем в руках, где, как утверждает здешняя молва,заключалось все его достояние. Теперь он был одним из самых богатыхпомещиков на всю округу. За время своего постепенного обогащения онприобрел половину имения, другая половина которого досталась понаследству г-ну де Ла-Молю. Из-за этого между двумя высокими особамии возникла великая тяжба.

Несмотря на свое блестящее положение в Париже и все свои придворныедолжности, г-н маркиз де Ла-Моль почувствовал, что вести в Безансонеборьбу против старшего викария, о котором шла молва, будто онрукополагает и низлагает префектов, небезопасно. Однако вместо тогочтобы выхлопотать себе пятьдесят тысяч наградных под каким-нибудьудобным наименованием, предусмотренным бюджетом, и уступить аббату деФрилеру в этой пустяковой тяжбе из-за пятидесяти тысяч франков,маркиз заупрямился. Он считал, что право на его стороне: несокрушимыйдовод — право!

Но да позволено нам будет спросить: существует ли на свете такойсудья, у которого нет сына или хотя бы какого-нибудь родственника,которого надо протолкнуть, помочь ему выбиться в люди?

Дабы сие уразумел и слепой, г-н аббат де Фрилер через неделю послетого, как он добился первого решения суда, явился в карете еговысокопреосвященства к своему адвокату и самолично вручил ему орденПочетного Легиона. Г-н де Ла-Моль, несколько растерявшись от такихрешительных действий противной стороны и чувствуя, что адвокаты еготого и гляди сдадутся, обратился за советом к аббату Шелану, а тот, всвою очередь, связал его с г-ном Пираром.

К тому времени, о котором повествует наша история, отношения междуними длились уже несколько лет. Аббат Пирар взялся за это дело совсей страстностью своей натуры. Постоянно встречаясь с адвокатамимаркиза, он хорошо изучил его иск и, убедившись, что маркиз прав,открыто стал на сторону г-на де Ла-Моля, против всемогущего старшеговикария. Г-н де Фрилер был чрезвычайно оскорблен подобной дерзостью,да еще со стороны какого-то ничтожного янсениста!

— Полюбуйтесь-ка на эту придворную знать, которая считаетсебя такой всесильной, — говорил своим близким друзьямаббат де Фрилер. — Господин де Ла-Моль не потрудился дажеисхлопотать своему безансонскому агенту какого-нибудь ничтожногокрестика; он и пальцем не пошевельнет, если того сместят. А междутем, как мне пишут, сей благородный пэр недельку не пропустит, чтобыне выставить напоказ свою голубую ленту и не отправиться в гостинуюминистра юстиции, кто бы он там ни был.

Несмотря на все старания аббата Пирара, г-ну де Ла-Молю, хоть ондействительно всегда был в наилучших отношениях с министром юстиции,а тем паче с его канцелярией, после шестилетних хлопот удалосьдобиться только того, что тяжба его не была проиграна окончательно.

Постоянно переписываясь с аббатом Пираром по пот воду этого дела, ккоторому оба они относились с большим рвением, маркиз в конце концовоценил своеобразный ум аббата. Мало-помалу, несмотря на огромноерасстояние, разделявшее их на общественной лестнице, их перепискаприняла дружеский той — Аббат Пирар сообщил маркизу, что путемвсяческих притеснений его хотят заставить уйти в отставку.Возмущенный гнусным подвохом, придуманным, как он полагал, нарочнодля Жюльена, он изложил всю эту историю маркизу.

При всем своем богатстве этот вельможа отнюдь не был скуп. Ему до сихпор никогда не удавалось заставить аббата Пирара принять от него хотябы некоторую сумму в возмещение почтовых расходов, вызванных тяжбой.И тут ему пришло в голову послать пятьсот франков любимому ученикуаббата.

Господин де Ла-Моль даже изволил потрудиться и собственноручнонаписал сопроводительное письмо. Это заставило его вспомнить и обаббате.

В один прекрасный день аббат Пирар получил записку, в которой егопросили немедленно прийти по одному весьма важному делу в гостиницу впредместье Безансона. Там он нашел управителя г-на де Ла-Моля.

— Господин маркиз поручил мне предоставить в вашераспоряжение его коляску, — сказал ему управитель. —Он надеется, что вы не откажетесь, ознакомившись с его письмом,отправиться через четыре или пять дней в Париж. А я за тот срок,который вам угодно будет мне назначить, объеду владения господинамаркиза здесь, во Франш-Конте. А после этого, когда вы изволитепожелать, мы отправимся в Париж.

Письмо было коротенькое:

«Развяжитесь вы со всеми этими провинциальными дрязгами, дорогой мой аббат, и приезжайте подышать нашим спокойным парижским воздухом. Посылаю вам мой экипаж — я приказал ждать вашего решения четыре дня. Сам я буду ждать вас в Париже до вторника. От вас, сударь, ждут только одного слова «да», чтобы оставить за вами один из самых лучших приходов в окрестностях Парижа. Самый богатый из ваших будущих прихожан никогда вас не видел, однако вы себе и представить не можете, до какой степени он вам предан; это не кто иной, как

маркиз де Ла-Моль ».

Суровый аббат Пирар, сам того не подозревая, горячолюбил свою семинарию, населенную его врагами: вот уж пятнадцать леткак все его думы были посвящены ей. Письмо г-на де Ла-Моляподействовало на него так, как если бы к нему явился хирург для того,чтобы произвести над ним некую мучительную, но неизбежную операцию.Смещение его было неминуемо. Он назначил управителю свидание черезтри дня.

В продолжение сорока восьми часов его одолевали приступынерешительности. Наконец он написал письмо г-ну де Ла-Молю и сочинилпослание его высокопреосвященству, истинный шедевр экклезиастическогостиля, но чуточку длинноватый. Трудно было бы подыскать болеебезукоризненные выражения, проникнутые столь глубокойпочтительностью. И, однако же, письмо это, предназначенное для того,чтобы заставить г-на де Фрилера пережить нелегкий часок с глазу наглаз со своим начальством, подробно излагало все основания длясерьезных жалоб, все вплоть до мелких гнусных придирок, которые,после того как он покорно переносил их в течение шести лет, заставилиего в конце концов решиться покинуть епархию.

У него воровали дрова из сарая, отравили его собаку, и так далее, итак далее».

Окончив это письмо, он послал разбудить Жюльена, который, как и всесеминаристы, ложился спать в восемь часов вечера.

— Вы знаете, где находится епископское подворье? —обратился он к нему на безупречном латинском языке. —Отнесите это письмо его высокопреосвященству. Не стану скрывать отвас, что посылаю вас в волчье логово. Вам надлежит быть лишь ушами иглазами. Не допускайте никакой лжи в ваших ответах, но не забудьте,что тот, кто будет задавать вам вопросы, возможно, испытает истиннуюрадость, если ему удастся повредить вам. Я очень рад, дитя мое, датьвам возможность пройти через это испытание, прежде чем я вас покину,ибо не скрою от вас, что письмо, которое вы понесете, —это моя отставка.

Жюльен словно застыл на месте. Он любил аббата Пирара. Тщетноосторожность твердила ему: «Когда этот честный человек уйдетотсюда, партия Сердца Иисусова будет притеснять меня и, может быть,выгонит совсем».

Он не в силах был думать о себе. Он стоял в нерешительности, потомучто ему хотелось сказать одну вещь; он не знал, как бы выразить этоподеликатнее, и ничего не мог придумать.

— Ну что же, друг мой? Отчего вы не идете?

— Дело в том, что… — робко сказалЖюльен, — мне пришлось слышать, что вы за все долгое времявашего управления ничего не отложили. У меня есть шестьсот франков…

Слезы мешали ему говорить.

— Это тоже будет отмечено , — холодноответил бывший ректор семинарии. — Отправляйтесь кепископу, уже поздно.

Случайно в этот вечер дежурным в приемной епископа оказался аббат деФрилер. Его высокопреосвященство был на обеде в префектуре. Такимобразом, Жюльен вручил письмо самому г-ну де Фрилеру; но, разумеется,он этого не знал.

Жюльен с удивлением смотрел, как этот аббат бесцеремонно вскрылписьмо, адресованное епископу. Красивое лицо старшего викария сначалавыразило изумление, смешанное с живейшим удовольствием, а затемсделалось весьма озабоченным. Пока он читал, Жюльен, пораженный егокрасивой внешностью, успел хорошо разглядеть его. Лицо это обладалобы большей внушительностью, если бы в каких-то его черточках несквозила поразительная хитрость, которая могла бы даже изобличитькриводушие, если бы только обладатель этой красивой физиономии хотьна миг забыл о том, что ей надлежит выражать. Нос, резко выступавшийвперед, образовывал превосходную прямую линию, но придавал, кнесчастью, этому весьма благородному профилю непоправимое сходство слисьей мордой. Заметим, кстати, что этот аббат, которого,по-видимому, так заинтересовала отставка аббата Пирара, был одет сбольшой элегантностью, что очень понравилось Жюльену, которому до сихпор не приходилось видеть чего-либо подобного ни у одного священника.

Уже много времени спустя Жюльен узнал, в чем заключался особый талантаббата де Фрилера. Он умел забавлять своего епископа, любезногостарца, привыкшего жить в Париже и чувствовавшего себя в Безансоне,как в изгнании. У епископа было очень слабое зрение, а он страстнолюбил рыбу. Аббат де Фрилер выбирал косточки из рыбы, которуюподавали его высокопреосвященству.

Жюльен молча смотрел на аббата, перечитывавшего прошение об отставке,как вдруг дверь с шумом распахнулась. В комнату поспешно вошел богаторазодетый лакей Жюльен едва успел обернуться к двери: он увиделсухонького старичка с крестом на груди. Жюльен бросился на колени ираспростерся в земном поклоне; епископ милостиво улыбнулся ему ипроследовал дальше. Красавец аббат пошел вслед за ним, и Жюльеностался один в приемной, где он мог без помех наслаждаться окружающимего благолепием.

Епископ Безансонский, человек ума испытанного, но отнюдь неодряхлевшего от долгих невзгод эмиграции, имел от роду болеесемидесяти пяти лет и чрезвычайно мало беспокоился о том, чтослучится лет через десять.

— Что это за семинарист с таким смышленым взглядом,которого я сейчас заметил, проходя? — спросил епископ —Разве они не должны, согласно моему уставу, давно уже быть в постеляхи спать в этот час?

— Уж у этого, можно поручиться, сна нет ни в одном глазу,ваше высокопреосвященство. Он принес нам весьма важную новость:прошение об отставке единственного янсениста, который оставался внашей епархии. Наконец-то этот ужасный аббат Пирар догадался, чего отнего хотят.

— Вот как! — сказал епископ с лукавойусмешкой. — Держу пари, что вы не сумеете заменить егочеловеком, который бы его стоил. И чтобы вы знали цену таким людям, яприглашаю его обедать назавтра.

Старший викарий хотел было ввернуть словцо насчет преемника. Нопрелат не был настроен заниматься делами и сказал ему:

— Раньше чем мы позволим прийти другому, давайтепосмотрим, как уходит этот. Позовите ко мне этого семинариста: истинаобитает в устах младенцев.

Позвали Жюльена. «Сейчас я предстану перед двумяинквизиторами», — подумал он. Никогда еще он нечувствовал в себе такой отваги.

В ту минуту, когда он вошел, два рослых камер-лакея, одетые побогачесамого г-на Вально, раздевали его высокопреосвященство. Прелат,прежде чем заговорить об аббате Пираре, счел долгом порасспроситьЖюльена об его успехах. Он задал ему несколько вопросов по догматикеи был поражен. Затем он перешел к классикам: к Вергилию, Горацию, кЦицерону. «Вот эти-то имена и удружили мне, за них-то я иполучил сто девяносто восьмой номер, — подумал Жюльен. —Но теперь уже терять нечего, постараемся блеснуть». И ондействительно блеснул; прелат, который сам был превосходным знатокомклассиков, пришел в восторг.

На обеде в префектуре одна молодая девица, пользовавшаяся заслуженнойизвестностью, читала поэму о Магдалине. Епископу хотелось поговоритьо литературе, и он вскоре забыл и об аббате Пираре и о всех своихделах, увлекшись разговором с семинаристом на тему о том, был лиГорации богат или беден. Прелат цитировал кое-какие оды, но памятьиной раз изменяла ему, и когда тот запинался, Жюльен с самым скромнымвидом подхватывал стих и читал дальше до конца. Епископа вособенности поражало то, что Жюльен при этом не выходил из тонабеседы и произносил двадцать или тридцать латинских стихов такнепринужденно, как если бы он рассказывал о том, что делается всеминарии. Они долго говорили о Вергилии В конце концов прелат не моготказать себе в удовольствии похвалить юного семинариста.

— Вы преуспели в науках как нельзя лучше.

— Ваше высокопреосвященство, — отвечал емуЖюльен, — ваша семинария может представить вам стодевяносто семь учеников, далеко не столь недостойных вашей высокойпохвалы.

— Как это так? — спросил прелат, удивленныйтакой цифрой.

— Я могу подтвердить официальным свидетельством то, что яимел честь доложить вашему высокопреосвященству. На семинарскихэкзаменах за этот год я как раз отвечал по тем самым предметам,которые снискали мне сейчас одобрение вашего высокопреосвященства, ия получил сто девяносто восьмой номер.

— А! Так это любимчик аббата Пирара! —воскликнул епископ, смеясь и поглядывая на г-на де Фрилера. —Мы должны были ожидать чего-нибудь в этом роде. Однако это честнаявойна. Не правда ли, друг мой, — добавил он, обращаясь кЖюльену, — вас разбудили, чтобы послать сюда?

— Да, ваше высокопреосвященство. Я ни разу не выходил одиниз семинарии, за исключением того случая, когда меня послали помочьгосподину аббату Шас-Бернару украсить собор в день праздника телагосподня.

— Optime, — промолвил епископ. — Такэто вы, значит, проявили такую храбрость, водрузив султаны надбалдахином? Я каждый год смотрю на них с содроганием и всегда боюсь,как бы они мне не стоили жизни человеческой. Друг мой, вы далекопойдете. Однако я не хочу прерывать вашу карьеру, которая,несомненно, будет блестящей, и уморить вас голодной смертью.

И епископ распорядился подать бисквиты и графин малаги, которымЖюльен отдал должное, а еще больше аббат де Фрилер, ибо он знал, чтоепископу доставляет удовольствие, когда люди едят весело и саппетитом.

Прелат, все более и более довольный так удачно сложившимся вечером,попробовал было заговорить с Жюльеном об истории церкви. Он тотчас жезаметил, что Жюльен его не понимает. Он перешел к состоянию нравовримской империи эпохи Константина. Конец язычества отличался тем жедухом беспокойства и сомнений, который в XIX веке угнетает многиеразочарованные и скучающие умы. Епископ обнаружил, что Жюльен даже ине слыхал имени Тацита.

Когда он выразил свое удивление по этому поводу, Жюльен простодушноответил, что этого автора у них в семинарской библиотеке нет.

— Ах, вот как! Я очень рад это слышать, —весело сказал епископ. — Вы меня выводите из затруднения:вот уж минут десять я стараюсь придумать, как бы мне васотблагодарить за приятный вечер, который вы мне сегодня доставили, и,главное, так неожиданно. Вот уж я никак не ожидал встретить ученого ввоспитаннике моей семинарии. Хоть это будет и не совсем каноническийдар, но я хочу подарить вам Тацита.

Прелат велел принести восемь томов в превосходных переплетах ипожелал сделать собственноручно на титуле первого тома любезнуюдарственную надпись на латинском языке — поощрение ЖюльенуСорелю. Епископ имел слабость гордиться своим тонким знанием латыни.На прощание он сказал Жюльену серьезным тоном, который резкоотличался от тона всего разговора.

— Молодой человек, если вы будете благоразумны, вы современем получите лучший приход в моей епархии, и не за сто лье отмоего епископского дворца; но надо быть благоразумным.

Пробило полночь, когда Жюльен в сильном недоумении вышел изепископского подворья, нагруженный томами Тацита.

Его высокопреосвященство не сказал ему ни единого слова об аббатеПираре. Но больше всего Жюльен был удивлен необычайной любезностьюепископа. Он даже не представлял себе, что учтивость манер можетсочетаться с таким непринужденным достоинством. И его невольнопоразил контраст, когда он увидел мрачного аббата Пирара,дожидавшегося его с нетерпением.

— Quid tibi dixerunt? (Что тебе сказали?) — закричалон громко, едва только увидел его издали.

Жюльен, несколько запинаясь, стал передавать по-латыни разговор сепископом.

— Говорите по-французски и повторите слово в слово все,что говорил его высокопреосвященство, ничего не прибавляя и неопуская, — сказал бывший ректор семинарии своим обычнымрезким тоном, без всякой учтивости.

— Что за странный подарок от епископа юному семинаристу! —промолвил он, перелистывая великолепного Тацита, чей золотой обрез,казалось, внушал ему ужас.

Пробило два часа ночи, когда, выслушав полный, со всемиподробностями, отчет, он позволил своему любимому ученику вернуться вего комнату.

— Оставьте мне первый том вашего Тацита с лестной надписьюего высокопреосвященства, — сказал он ему. —Эта латинская строчка будет для вас громоотводом в этом доме, когдаменя здесь не будет. Erit tibi, fili mi, successor meus tanquam leoquaerens quern devoret (Ибо для тебя, сын мой, преемник будет аки леврыкающий, иский, кого поглотити)

На другой день утром Жюльен обнаружил нечто необычное в обхождении сним товарищей. В ответ на это он только еще больше замкнулся в себе.«Вот, — подумал он, — уже сказываетсяотставка господина Пирара. Разумеется, это ни от кого не тайна, а ясчитаюсь его любимчиком. В их поведении кроется какое-то ехидство».Однако ему никак не удавалось уловить, в чем, собственно, онокроется. Наоборот, во взглядах, которые он ловил на себе, проходя посеминарским дортуарам, не было и следа ненависти. «Что этозначит? Не иначе как какая-нибудь ловушка. Ну что ж, будем начеку».Наконец юный семинаристик из Верьера сказал ему, хихикая: «CorneliiTaciti opera ornnia (Полное собрание сочинений Тацита)».

При этих словах, которые были произнесены довольно громко, всенаперебой бросились поздравлять Жюльена не только с великолепнымподарком, который он получил от епископа, но и с двухчасовой беседой,которой его удостоили. Им было известно все, вплоть до мельчайшихподробностей. С этой минуты никто уже не решался обнаруживатьзависть: перед ним явно заискивали; сам аббат Кастанед, который ещенакануне держался с ним чрезвычайно заносчиво, взял его под руку ипригласил к себе завтракать.

Но судьба наделила Жюльена как нельзя более злосчастным характером:наглость этих грубых созданий причиняла ему немало огорчений, а ихнизкое угодничество вызывало в нем только отвращение и не доставлялони малейшего удовольствия.

Около полудня аббат Пирар расстался со своими воспитанниками, непреминув обратиться к ним с суровым наставлением.

— Стремитесь ли вы к мирским почестям, — сказалон им, — к общественным преимуществам, прельщает ли васудовольствие повелевать, насмехаться над законами и беззаконнооскорблять каждого? Или вы помышляете о вечном спасении? Достаточносамому ленивому из вас раскрыть глаза, и он ясно различит эти дведороги.

Едва успел он переступить порог, как благочестивцы из Святого сердцаИисусова бросились в часовню и громко пропели: Тебе, бога хвалим. Ниодна душа во всей семинарии не приняла всерьез наставлений бывшегоректора. «Солона ему показалась отставка», —поговаривали они между собой. Ни один семинарист не оказался такимпростаком, чтобы поверить, что человек может отказаться добровольноот должности, которая позволяет ему вести дела с разными крупнымипоставщиками.

Аббат Пирар переселился в лучшую безансонскую гостиницу и подпредлогом дел, которых у него не было, решил провести там два дня.

Епископ пригласил его обедать и, чтобы подразнить своего старшеговикария де Фрилера, старался дать аббата Пирару возможность блеснуть.Они сидели за десертом, как вдруг из Парижа прибыло известие о том,что аббат Пирар назначается в великолепный приход, в четырех лье отстолицы. Добрый прелат от всего сердца поздравил его. Во всей этойистории он усмотрел некую тонкую игру, это его развеселило, и онсоставил себе самое высокое представление о талантах аббата. Он выдалему превосходную аттестацию на латинском языке, а аббату де Фрилеру,который позволил себе чем-то проявить свое неудовольствие, приказалпомолчать.

Вечером епископ отправился поделиться своим восхищением с маркизой деРюбампре. Все светское общество Безансона было потрясено этойудивительной новостью. Все терялись в догадках по поводу такойнеобычайной милости Аббата Пирара чуть ли не прочили в епископы. Людиподогадливее решили, что г-н де Ла-Моль уже министр, и даже позволилисебе в этот вечер посмеиваться над тем величественным видом, скоторым г-н аббат де Фрилер считал нужным появляться в обществе.

На другой день утром за аббатом Пираром чуть ли не хвостом ходили поулицам; лавочники высовывались из дверей, когда он проходил мимо,направляясь в суд по делам маркиза; там его впервые приняли вежливо.Суровый янсенист, возмущенный до глубины души всем, что емуприходилось видеть, допоздна совещался с адвокатами, которых онвыбрал для маркиза де Ла-Моля, и отправился в Париж. Он имел слабостьсказать двум или трем своим школьным друзьям, которые проводили егодо коляски и не могли налюбоваться ее гербами, что после пятнадцатилет управления семинарией он уезжает из Безансона с пятьюстамидвадцатью франками, — это все, что ему удалось скопить.Друзья прощались с ним, обнимая его со слезами на глазах, а потомсказали друг другу: «Добрый аббат мог бы обойтись и без этойлжи. Это уж просто смешно».

Низкие души, ослепленные любовью к деньгам, неспособны были понять,что только в своем высоком чистосердечии аббат Пирар черпал силы,необходимые ему для того, чтобы в течение шести лет одному, безовсякой поддержки, вести борьбу против Марии Алакок, против «СердцаИисусова», против иезуитов и против своего епископа.

XXX

ЧЕСТОЛЮБЕЦ

Единственный благородный титул — это титул герцога, маркиз — в этом есть что-то смешное; но стоит только произнести герцог, все невольно оборачиваются.

«Эдинбургское обозрение»

ббат был поражен истинно аристократическойвнешностью и почти веселым тоном маркиза. Впрочем, будущий министрпринял его без всех церемонных любезностей большого вельможи, с видучрезвычайно учтивых, но на деле оскорбительных для того, кто ихпонимает. Это было бы пустой тратой времени, а маркиз игралдостаточно видную роль в серьезных делах, чтобы терять время попусту.

Вот уже полгода, как он вел крупную интригу, которая должна былазаставить короля и страну согласиться на некий определенный составкабинета, который в благодарность за это должен был поднести емугерцогский титул.

В течение долгих лет маркиз безуспешно добивался от своегобезансонского адвоката, чтобы тот представил ему ясный отчет осудебной волоките во Франш-Конте. Но как мог этот знаменитый адвокатобъяснить маркизу то, чего он сам не понимал?

Четвертушка бумаги, которую ему вручил аббат, объясняла решительновсе.

— Дорогой мой аббат, — сказал ему маркиз,покончив меньше чем за пять минут со всеми формулами вежливости ивопросами личного характера, — я при всем моем пресловутомблагополучии никак не могу найти времени, чтобы заняться всерьездвумя несложными вещами, довольно важными, впрочем: моей семьей имоими делами. Я забочусь о положении моей семьи и располагаю в этомсмысле немалыми возможностями. Я забочусь и о своих удовольствиях, иэто, разумеется, должно стоять на первом месте, — покрайней мере на мой взгляд, — добавил он, поймавудивленный взор аббата Пирара.

Хотя аббат был человек здравомыслящий, он все же удивился, что старикстоль откровенно говорит о своих удовольствиях.

— Разумеется, и в Париже есть труженики, —продолжал вельможа, — но они ютятся где-нибудь начердаках. Стоит мне только приблизить к себе человека, как он сейчасже снимает себе апартаменты в бельэтаже, а его жена назначаетприемные дни, иными словами, все труды, все старания идут уже толькона то, чтобы стать светским человеком или прослыть таковым. Это у нихединственная забота с той минуты, как они перестают думать о хлебенасущном.

Для моих судебных процессов и даже, если говорить точно, для каждогопроцесса в отдельности у меня есть адвокаты, которые прямо-такинадрываются от усердия: один только что умер от чахотки, два дня томуназад. Но для моих дел вообще, можете вы себе это представить,сударь, вот уже целых три года, как я безнадежно ищу человека,который, взявшись вести мою переписку, соблаговолил бы хоть капелькуподумать всерьез о том, что он делает. Впрочем, все это только так,предисловие.

Я вас уважаю и, осмелюсь добавить, хоть и вижу вас впервые, —люблю. Хотите стать моим секретарем и получать за это восемь тысячфранков или вдвое больше? И я еще выгадаю на этом, клянусь вам. Приэтом я берусь позаботиться о том, чтобы ваш прекрасный приход осталсяза вами до того дня, когда нам с вами захочется расстаться.

Аббат отказался, но к концу разговора, когда он ясно представил себе,в каком затруднительном положении маркиз, ему пришла в голову однамысль.

— У меня в семинарии, — сказал он маркизу, —остался один бедный юноша, которого, если я не ошибаюсь, будут тамжестоко преследовать. Будь он простым послушником, давно бы уж егозасадили in pace.1

До сей поры этот молодой человек изучал только латынь и священноеписание, но легко может статься, что в один прекрасный день онобнаружит большие дарования либо как проповедник, либо как наставникдуш. Не знаю, что из него выйдет, но в нем есть священная искра, и онможет пойти далеко. Я рассчитывал обратить на него внимание нашегоепископа, если бы у нас когда-нибудь появился некто, обладающий хотябы в малой доле таким, как у вас, отношением к делу и к людям.

— А из какой среды этот ваш молодой человек?

— Говорят, он сын плотника из наших горных мест, не ядумаю, что это скорее незаконный сын какого-нибудь богача. Как-то явидел, он получил письмо — то ли безыменное, то ли подписанноечужим именем — с чеком на пятьсот франков.

— А! Это Жюльен Сорель? — сказал маркиз.

— Откуда вы знаете его имя? — спросилудивленный аббат и сам тут же смутился от своего вопроса.

— Этого я вам не скажу, — заметив его смущение,ответил маркиз.

— Так вот! — продолжал аббат. — Вымогли бы попробовать сделать себе из него секретаря: у него есть иэнергия и ум — словом, попробовать стоит.

— Почему бы и нет? — ответил маркиз. —Но только не такой ли это человек, который способен польститься навзятку от начальника полиции или еще кого-нибудь и станет тут у меняшпионить? Вот, собственно, единственное мое опасение.

Когда аббат Пирар успокоил его на этот счет весьма благоприятнымотзывом о Жюльене, маркиз вынул тысячефранковый билет.

— Пошлите это на дорогу Жюльену Сорелю, и пусть он явитсяко мне.

— Поистине только привычка жить в Париже, господин маркиз,могла привести вас к столь приятному заблуждению, —отвечал аббат Пирар. — Вы стоите столь высоко, что дажепонятия не имеете, какая тирания, тяготеет над нами, беднымипровинциалами, особенно над священниками, которые не дружат сиезуитами. Они не пожелают отпустить Жюльена Сореля и сумеютотделаться разными искусными отговорками: ответят мне, что он болен,что письмо затерялось на почте, и так далее, и так далее.

— Я на днях возьму у министра письмо к епископу, —сказал маркиз.

— Я забыл одну подробность, — сказал аббат. —Этот молодой человек, хоть он и весьма низкого происхождения, душуимеет высокую. Никакого проку вашим делам от него не будет, если вызаденете его гордость; вы превратите его этим в тупицу.

— Это мне нравится, — сказал маркиз. —Я сделаю его товарищем моего сына. Достаточно этого?

Спустя некоторое время Жюльен получил письмо, написанное незнакомымпочерком; на конверте стоял штемпель города Шалона, и к письму былприложен чек на имя одного безансонского торговца. Письмо былоподписано вымышленным именем, но, развернув его, Жюльен затрепетал:громадная клякса красовалась посреди страницы на тринадцатом слове —это был знак, о котором они условились с аббатом Пираром.

Не прошло и часа, как Жюльена позвали к епископу, где он был принятпоистине с отеческой добротой. Не переставая цитировать Горация, егопреосвященство в весьма изысканных выражениях поздравил Жюльена спрекрасной будущностью, открывающейся перед ним в Париже, ожидая,по-видимому, услышать в благодарность кое-какие разъяснения по этомуповоду. Но Жюльен ничего не мог ему сказать, прежде всего потому, чтосам ровно ничего не знал, — и его высокопреосвященствопроникся к нему истинным уважением. Один из должностных священниковепископского подворья составил письмо к мэру, который поспешил сампринести подписанную подорожную, в которой было оставлено чистоеместо для имени путешественника.

В двенадцатом часу ночи Жюльен явился к Фуке, который, как человекздравомыслящий, выразил больше удивления, чем восторга, по поводуперспектив, которые, казалось бы, открывались перед его другом.

— Для тебя это кончится не иначе как какой-нибудь казеннойдолжностью, — сказал ему этот приверженец либералов, —и это рано или поздно приведет тебя к чему-нибудь такому, за что тебяв газетах с грязью смешают. Я о тебе здесь услышу только тогда, когдаты осрамишься. Припомни мои слова. Даже с чисто финансовой точкизрения лучше зарабатывать сто луидоров честной торговлей лесом и бытьсамому себе хозяином, чем получать четыре тысячи франков отправительства, хотя бы во главе его стоял сам царь Соломон.

Но Жюльен в этих рассуждениях усмотрел только мелочную ограниченностьдеревенского богача. Наконец-то пришло для него время появиться наарене великих событий. Ему хотелось поменьше такой сытой уверенностии побольше широких возможностей. В душе его не было сейчас нималейшего страха перед голодной смертью. Попасть в Париж, которыйпредставлялся ему населенным умными, выдающимися людьми, страшнохитрыми и лицемерными, но чрезвычайно учтивыми, вроде епископаБезансонского или Агдского, — это счастье затмевало длянего все. Он ответил своему другу, что в данном случае действует непо своему усмотрению, а подчиняется аббату Пирару.

На другой день около полудня он явился в Верьер, чувствуя себясчастливейшим человеком в мире: он надеялся повидаться с г-жой деРеналь. Но прежде всего он отправился к первому своему покровителю,старому аббату Шелану. Тот встретил его сурово.

— Считаете ли вы себя хоть сколько-нибудь обязанным мне? —сказал ему аббат Шелан, даже не ответив на его приветствие. —Вы сейчас позавтракаете со мной, а за это время вам наймут другуюлошадь, и вы уедете из Верьера, не повидавшись ни с кем.

— Слышать — значит повиноваться, —отвечал Жюльен с постной миной семинариста; и дальше в их разговореуже больше не было речи ни о чем, кроме богословия и латинскойсловесности.

Он вскочил в седло и, проехав примерно лье, очутился на опушке леса;оглядевшись по сторонам и видя, что кругом нет ни души, он углубилсяв чащу. На закате он отослал лошадь с каким-то крестьянином с первогопопавшегося двора, а немного попозже зашел на виноградник и уговорилхозяина продать ему лестницу, и тот согласился пойти с ним и донестиее до рощи, которая тянется над Аллеей Верности в Верьере.

— Сам-то я горемыка, беглый рекрут…контрабандист, — сказал ему крестьянин, прощаясь с ним. —Ну, да какое мое дело! За лестницу мне заплатили, не поскупились. Даведь и у меня самого бывали в жизни минутки, за которыми по часам неугонишься.

Ночь была черным-черна. В первом часу Жюльен с лестницей на плечахвошел в Верьер. Он сразу спустился к ручью, который пересекаетвеликолепный сад г-на де Реналя и бежит между двумя стенами в десятьфутов вышиной. Жюльен легко взобрался на стену по своей лестнице.«Как-то встретят меня сторожевые псы? — подумалон. — От этого все зависит». Собаки залаяли ибросились на него, но он тихонько свистнул, и они стали ласкаться кнему.

Постепенно перебираясь с уступа на уступ, хотя все калитки высокойжелезной ограды были заперты, он, наконец, без всякого труда добралсядо окна спальни г-жи де Реналь, которое выходило в сад на высотедевятидесяти футов над землей.

В ставнях было маленькое отверстие в форме сердечка, хорошо знакомоеЖюльену. К его глубокому огорчению, это маленькое отверстие не былоосвещено изнутри светом ночника.

«Боже великий! — подумал он. — Сегоднягоспожа де Реналь спит не в этой комнате! Где же она может спать?Семья в Верьере, — иначе бы здесь собак не было; но ведь ямогу в этой комнате без ночника наткнуться на самого господина деРеналя или на кого-нибудь чужого! Вот будет скандал!»

Самое благоразумное было бы удалиться, но Жюльен не мог и подумать обэтом. «Если это кто-нибудь чужой, я кинусь бежать со всех ног,а лестницу брошу. Но если это она, — как-то она менявстретит? Она теперь предается раскаянию и ударилась в самуюотчаянную набожность — в этом можно не сомневаться; но в концеконцов она еще помнит обо мне, раз она мне пишет». Этопоследнее соображение заставило его решиться.

С замирающим сердцем, но все же решив либо погибнуть, либо повидатьсяс ней, он стал бросать камешки в ставень; ответа не последовало. Онприставил свою лестницу сбоку от окна и постучал сам, сначалапотихоньку, затем погромче. «Как ни темно сейчас, —подумал Жюльен, — а все-таки ничего не стоит подстрелитьменя из ружья». Эта мысль немедленно превратила его безумнуюзатею в вопрос храбрости.

«Либо в этой комнате сегодня никого нет, — думалон, — либо тот, кто там спал, сейчас уже проснулся, такчто теперь с этим человеком нечего больше церемониться: надо толькопостараться, чтобы меня не услыхали и не проснулись те, кто спит вдругих комнатах».

Он спустился вниз, приставил лестницу под самый ставень, сноваподнялся, и когда он просунул руку в отверстие в форме сердечка, емупосчастливилось довольно быстро нащупать проволоку, на которуюнадевался крючок, запиравший ставень. Он дернул за проволоку и свеличайшей радостью обнаружил, что ничто больше не держит ставень итот поддается его усилиям. «Надо открывать потихоньку ипостараться, чтобы она сразу узнала мой голос». Он приоткрылставень так, чтобы можно было просунуть голову, и произнес еле слышнонесколько раз: «Это друг».

Прислушавшись, он убедился, что ничто не нарушает глубокого безмолвияэтой комнаты. И действительно, никакого ночника, хотя бы чуть-чутьтеплившегося, на камине не было. Это был плохой признак.

«Как бы кто не выстрелил!». Он немного подумал, потомрешился потихоньку постучать пальцем в стекло; никто не ответил; онпостучал посильнее. «Хоть разобью стекло, а надо довести делодо конца». Он стучал уже совсем громко, и тут ему показалось,что в глубине этой непроглядной тьмы движется какая-то белая тень.Наконец сомнений уже больше не было: он увидел тень, которая какбудто приближалась к нему необычайно медленно. И вдруг он увиделщеку, прильнувшую к стеклу перед его глазом.

Он весь задрожал и слегка откинулся назад. Но тьма была такая, чтодаже на этом расстоянии он не мог различить, была ли то г-жа деРеналь. Он испугался, как бы она не закричала от испуга, —уже несколько секунд он слышал, как собаки, рыча, бродили около еголестницы.

— Это я, — повторил он довольно громко, —друг…

Никакого ответа: бледный призрак исчез.

— Умоляю вас, откройте, мне надо поговорить с вами, я такнесчастен!

И он стал стучать все громче и громче, точно намеревался выбитьстекло.

Послышался негромкий отрывистый звук, и задвижка опустилась; онтолкнул раму и тихонько соскочил в комнату.

Белый призрак удалялся. Он схватил его за плечи; это была женщина.Все его смелые намерения мигом улетучились. Если это она, —что она скажет? Что сделалось с ним, когда по легкому вскрику онпонял, что это была действительно г-жа де Реналь!

Он сжал ее в объятиях; она вся дрожала, — у нее едвахватило сил оттолкнуть его.

— Несчастный! Что вы здесь делаете?

Голос у нее прерывался: она еле выговорила эти слова. Жюльенпочувствовал в них искреннее негодование.

— Я пришел к вам после четырнадцати месяцев ужаснойразлуки.

— Уходите! Оставьте меня сию же минуту! Ах, господинШелан! Зачем вы не позволили мне написать ему? Я бы не допустилаэтого ужаса. — Она оттолкнула его с невероятной для неесилой. — Я раскаиваюсь в моем преступлении: господьсмилостивился и просветил меня, — твердила онапрерывающимся голосом. — Уходите! Уходите сейчас же!

— После четырнадцати месяцев сплошной муки я, конечно, неуйду отсюда, не поговорив с вами. Я хочу знать все, что вы делали.Ах, я так любил вас! Неужели я даже настолько не заслужил доверия?..Я хочу знать все, все.

Как ни сопротивлялась г-жа де Реналь, этот властный голос обладалсилой повелевать ее сердцем.

Жюльен, который до этой минуты страстно сжимал ее в своих объятиях ине давал ей освободиться, как она ни старалась, теперь отпустил ее.Это немного успокоило г-жу де Реналь.

— Я втащу лестницу, — сказал он, — ато как бы нас не заметили: не дай бог, кто-нибудь из слуг,разбуженный стуком, вздумает обойти дом.

— Ах, нет! Я же вам говорю: уходите! — твердилаона с неподдельным негодованием. — Что мне до людей? Ногосподь видит эту ужасную сцену, которую вы меня заставляете терпеть,и он меня покарает за это. Вы самым низким образом пользуетесь темичувствами, которые я когда-то питала к вам. Но их больше нет! Выслышите, господин Жюльен?

Он втаскивал лестницу очень медленно и осторожно, чтобы не шуметь.

— А муж твой в городе? — спросил он, вовсе недумая дразнить ее, а просто поддавшись давней привычке.

— Не говорите со мной так, ради бога, или я сейчас позовумужа. Я и гак уж бесконечно виновата, что не выгнала вас, невзирая нина что. Я просто сжалилась над вами, — прибавила она,стараясь задеть его гордость, которая, как она знала, была весьмачувствительна.

Этот отказ говорить ему «ты», эта жестокая решимостьпорвать столь нежную сердечную дружбу, в которую он не переставалверить, довели чуть не до исступления страстное чувство, пылавшее всердце Жюльена.

— Как! Неужели возможно, что вы и вправду меня больше нелюбите? — сказал он подкупающим голосом, который,казалось, шел из самой глубины сердца; трудно было остаться к немуравнодушной.

Она не ответила, и он вдруг горько заплакал. И в самом деле, у негоуже не было сил говорить.

— Значит, я совсем забыт единственным существом, котороеменя за всю мою жизнь любило! Зачем же мне тогда жить?

Все его мужество покинуло его теперь, когда он убедился, что ему негрозит опасность встретиться здесь с мужчиной; все исчезло из егосердца, кроме любви.

Он долго плакал в тишине; она слышала его рыдания. Он взял ее руку,она хотела отнять ее, но все же, после нескольких почти судорожныхдвижений, рука ее осталась в его руке. В комнате было совсем темно;они сидели друг подле друга на постели г-жи де Реналь.

«Как это непохоже на то, что было четырнадцать месяцев томуназад! — подумал Жюльен и опять заплакал — Значит,разлука и впрямь убивает у человека все чувства! Нет, лучше уж уйти!»

— Соблаговолите сказать мне, что с вами такое случилось, —подавленный ее молчанием, промолвил наконец Жюльен прерывающимся отслез голосом.

— Разумеется, мое падение было уже известно всему городу,когда вы уехали, — отвечала г-жа де Реналь сухим тоном, ив голосе ее Жюльену послышалось что-то жесткое и укоризненное. —Вы вели себя так неосторожно на каждом шагу, а потом, через нескольковремени, когда я была в таком отчаянии, ко мне пришел почтенныйгосподин Шелан. Он очень долго тщетно добивался, чтобы я созналасьему. Наконец однажды он придумал отвезти меня в Дижон, в церковь, гдея в первый раз причащалась. И там он заговорил сам, первый… —Слезы мешали г-же де Реналь продолжать — Боже, какой это былстыд! Я призналась во всем. Этот добрый человек сжалился надо мной:он не обрушился на меня с негодованием, он горевал вместе со мной. Вто время она каждый день писала вам письма, которые не осмеливаласьотсылать: я прятала и берегла их, и когда уж мне становилось совсемневтерпеж, я запиралась у себя в комнате и перечитывала эти письма.

Наконец господин Шелан настоял, чтобы я их ему отдала. А некоторые изних, которые были написаны немножко осмотрительнее, были вам посланы.Вы мне ничего не отвечали.

— Ни разу, клянусь тебе, я не получил ни одного письма оттебя в семинарии.

— Боже милостивый! Кто же их мог перехватить?

— Так вот, подумай, до чего я был несчастен: пока я неувидал тебя в соборе, я даже не знал, жива ты или нет.

— Господь смилостивился надо мной, — продолжалаг-жа де Реналь. — Он дал мне уразуметь, какой грех ясовершила перед ним, перед детьми, перед мужем. Муж мой никогда нелюбил меня, как я воображала тогда, когда вы меня еще любили!..

Жюльен бросился к ней на грудь, просто от избытка чувств, не помнясебя. Но г-жа де Реналь оттолкнула его и продолжала довольно твердымголосом:

— Мой почтенный друг, господин Шелан, дал мне понять, чтораз я вышла замуж за господина де Реналя, я тем самым отдала ему всемои чувства, даже те, о которых я и не подозревала и которых яникогда не испытывала ранее, до этой злосчастной связи. После великойжертвы, когда я рассталась со своими письмами, которые мне так былидороги, жизнь моя потекла если не счастливо, то по крайней мередовольно спокойно. Не нарушайте же моего покоя, будьте мне другом…лучшим из друзей — Жюльен осыпал ее руки поцелуями; оначувствовала, что он все еще плачет. — Не плачьте, вы мнеделаете этим больно. Расскажите теперь вы, что вы делали —Жюльен не в силах был говорить — Я хочу знать, как вы жили всеминарии, — повторила она, — а потом выуйдете.

Не думая о том, что он говорит, Жюльен стал рассказывать ей обинтригах, о всяческих кознях и происках, с которыми он столкнулся напервых порах, а потом о своей более спокойной жизни после того, какего сделали репетитором.

— И вот тогда-то, — добавил он, —после вашего длительного молчания, которое, конечно, должно было датьмне понять то, что я слишком хорошо вижу сейчас, что вы меняразлюбили, что я стал вам безразличен (г-жа де Реналь сжала его руки)вот тогда-то вы мне прислали эти пятьсот франков.

— Никогда не посылала! — сказала г-жа деРеналь.

— Это было письмо с парижским штемпелем, и оно былоподписано «Поль Сорель», чтобы отвлечь всякие подозрения.

Они начали строить всякие предположения о том, кто бы мог послать этописьмо. Атмосфера несколько изменилась. Незаметно для себя г-жа деРеналь и Жюльен перешли от приподнятого тона к сердечному, дружескомуразговору. Они не могли видеть друг друга, так как было темно, нозвук голоса каждому пояснял все. Жюльен тихонько обнял ее за талию;это, конечно, был рискованный жест. Она попыталась было отвести егоруку, но в эту минуту он довольно искусно отвлек ее внимание какой-тозанимательной подробностью своего рассказа О руке его как будтозабыли, и она осталась там, где была.

После множества всевозможных догадок относительно письма с пятьюстамифранками Жюльен снова принялся рассказывать; постепенно к немувозвращалось его самообладание, по мере того как он описывал ей своюсеминарскую жизнь, которая по сравнению с тем, что он переживалсейчас, не представляла для него никакого интереса. Все его мыслибыли теперь целиком поглощены тем, как окончится это свидание. «Выдолжны уйти», — поминутно повторял ему прерывающийсяголос.

«Какой позор, если меня отсюда выпроводят, — думалЖюльен. — Вся жизнь моя будет отравлена угрызениямисовести, никогда уж она мне не напишет, и, бог весть, попаду ли я ещекогда-нибудь в эти края». С этой минуты сладостное упоение этойблизостью исчезло для него. Сидя рядом с женщиной, которую он обожал,и почти сжимая ее в своих объятиях, в той самой комнате, где онкогда-то был так счастлив, в этой глубокой тьме, угадывая иубеждаясь, что она плачет, чувствуя по тому, как вздымается ее грудь,что она едва сдерживает рыдания, он, на свое несчастье, превратился вхолодного политика, почти столь же холодного и расчетливого, каким онбывал там, на семинарском дворе, когда чувствовал, что против негозамышляется какая-то мерзость со стороны кого-нибудь из его товарищейпосильней его. Жюльен нарочно затягивал свой рассказ, расписывая ейбезотрадную жизнь, которую он вел с тех пор, как уехал из Верьера.«Так, значит, — говорила себе г-жа де Реналь, —после целого года разлуки и даже не имея никакой возможности знать,помнят ли о нем, в то самое время, когда я всячески старалась забытьего, он только и жил теми счастливыми днями, которые судьба емупослала в Вержи». Рыдания ее усилились; Жюльен видел, чторассказ его достигает цели. Он понял, что надо решиться на последнююпопытку: он быстро перешел к письму, которое получил из Парижа.

— И я распростился с его преосвященством.

— Как! Вы больше не вернетесь в Безансон? Вы покидаете наснавсегда?

— Да, — отвечал Жюльен решительным тоном, —я покидаю этот край, где я забыт даже тою, кого я любил больше всех вмоей жизни, и больше уже никогда не вернусь сюда. Я еду в Париж…

— Ты едешь в Париж! — громко воскликнула г-жаде Реналь.

Рыдания душили ее; она уже не пыталась скрыть своего смятения. Жюльентолько этого поощрения и ждал: теперь он мог отважиться нарешительный шаг, которым до сих пор боялся испортить все. До этого еевосклицания, ничего не видя в темноте, он совсем не мог себепредставить, к чему это может привести. Теперь он уже больше неколебался: страх перед угрызениями совести, которые потом отравлялибы ему жизнь, вернул ему все его самообладание; он поднялся и холодносказал:

— Да, сударыня, я покидаю вас навсегда; будьте счастливы,прощайте.

Он сделал несколько шагов к окну и уж взялся за раму, чтобыприоткрыть ее. Г-жа де Реналь бросилась к нему и припала головой кего плечу; он почувствовал, как она сжимает его в своих объятиях ищека ее льнет к его щеке.

Так, после трехчасового разговора Жюльен добился того, чего такпламенно жаждал в течение двух первых часов. Случись это немногораньше, какое счастье доставила бы ему и эта пылкая нежность,вспыхнувшая с прежней силой, и заглохшее раскаяние г-жи де Реналь, нотеперь, когда он добился этого хитростью, он уже не ощущал ничего,кроме наслаждения. Жюльену захотелось во что бы то ни стало, несмотряна все возражения своей возлюбленной, зажечь ночник.

— Неужели ты хочешь, — говорил он ей, —чтобы у меня даже не осталось никакого воспоминания о том, что я тебявидел? Любовь, которая, наверно, сияет в твоих прелестных глазах,пропадет для меня! Эта милая беленькая ручка так и останетсяневидимкой? Подумай, ведь я покидаю тебя, и, быть может, оченьнадолго!

«Какой стыд!» — говорила себе г-жа де Реналь;но она уже не могла отказать ему ни в чем: едва только он напоминалей о вечной разлуке, — она заливалась слезами. Уже заряначинала отчетливо обрисовывать контуры елей на горах, к востоку отВерьера. Но вместо того, чтобы бежать, Жюльен, совершенно опьяневшийот страсти, стал просить г-жу де Реналь позволить ему провести весьдень, спрятавшись в ее комнате, и уйти только завтра ночью.

— А почему бы нет? — отвечала она. —После того как я вторично пала, и бесповоротно, у меня не осталось никапли уважения к себе: видно, это уж мое горе на всю жизнь. —И она самозабвенно прижала его к своему сердцу. — Муж мойсейчас не то, что раньше: у него сильные подозрения, ему кажется, чтоя перехитрила его, и он очень зол на меня. Если он услышит хотя бымалейший звук, я пропала; он меня выгонит, как последнюю тварь, —да я такая и есть.

— Ах! Вот они, увещания господина Шелана, —сказал Жюльен. — Ты не стала бы так говорить со мной доэтого проклятого моего отъезда в семинарию. Тогда ты меня любила!

Жюльен был немедленно вознагражден за то хладнокровие, с каким онпроизнес эти слова: он увидел, как возлюбленная его тотчас жепозабыла о той опасности, которая ей грозила со стороны мужа, аиспугалась другой, гораздо более страшной опасности: что Жюльен можетусомниться в ее любви. День разгорался стремительно и ярко разливалсяпо комнате; Жюльен в своей гордости теперь упивался блаженством, видяв своих объятиях и чуть ли не у своих ног эту прелестную женщину,единственную, которую он любил в своей жизни и которая, всегонесколько часов тому назад, вся была охвачена одним только страхомперед карающим богом и всем существом предана своему долгу. Вся еерешимость, подкрепленная стойкостью, не изменявшей ей в течениецелого года, не могла устоять перед его мужеством.

Вскоре в доме началось движение, и г-жу де Реналь встревожило однообстоятельство, о котором она совсем было забыла.

— Эта противная Элиза придет в комнату… А что женам делать с этой громадной лестницей? — сказала онасвоему возлюбленному. — Куда ее спрятать? Ах, знаю, яотнесу ее на чердак! — задорно воскликнула она.

— Вот такой я тебя помню, такая ты была раньше! —с восторгом сказал Жюльен. — Но ведь тебе придется пройтичерез людскую, где спит лакей?

— А я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и ушлю егокуда-нибудь.

— Придумай, что ему сказать, если он, проходя по коридору,заметит лестницу.

— Ну, конечно, ангел мой! — отвечала ему г-жаде Реналь, целуя его. — А ты сразу полезай под кровать,если, не дай бог, Элиза придет сюда без меня.

Жюльен был поражен этой неожиданной веселостью. «Значит,приближение настоящей опасности, — подумал он, —не только не пугает, а, наоборот, радует ее, потому что она забываетобо всех своих угрызениях. Ах, вот поистине бесподобная женщина! Естьчем гордиться, властвуя над таким сердцем!» Жюльен был в полномвосхищении. Г-жа де Реналь приподняла лестницу: она явно была слишкомтяжела для нее. Жюльен подошел помочь ей и залюбовался ее изящнымстаном, который отнюдь не свидетельствовал о большой силе, как вдругг-жа де Реналь без всякой помощи подхватила лестницу и понесла ее стакой легкостью, словно зато был стул. Она быстро поднялась с ней вкоридор четвертого этажа и там положила ее на пол вдоль стены. Затемона кликнула лакея, а чтобы дать ему время одеться, пошла наверх, наголубятню. Когда она минут через пять вернулась в коридор, лестницытам уже не было. Куда же она исчезла? Если бы Жюльена не было в доме,это нимало не обеспокоило бы ее. Но сейчас — если муж увидитэту лестницу! Страшно подумать, что из этого может произойти. Г-жа деРеналь бросилась искать ее по всему дому. Наконец она нашла ее подсамой крышей, куда ее втащил и даже, по-видимому, припрятал лакей.Это было престранное происшествие, и в другое время оно, несомненно,испугало бы ее.

«А не все ли равно, — подумала она, — чтоможет случиться через двадцать четыре часа, когда Жюльена здесь небудет? Все уж тогда превратится для меня в один сплошной ужас иугрызения».

У нее смутно мелькнула мысль, что для нее это будет смерть, —ах, не все ли равно! После такой разлуки — и ведь она думала,что это уж навсегда, — судьба вернула ей Жюльена, онаснова с ним, а то, что он сделал, чтобы добраться до нее, показывает,как сильно он ее любит!

Она рассказала Жюльену про историю с лестницей.

— Но что же я скажу мужу, — говорила она, —если лакей донесет ему, что нашел лестницу? — Она с минутуподумала. — Им понадобится по меньшей мере двадцать четыречаса, чтобы найти крестьянина, который тебе ее продал… —И, бросившись в его объятия и судорожно сжимая его, она воскликнула:— Ах! Умереть, умереть бы вот так! — и, прильнув кнему, осыпала его поцелуями. — Но все-таки я не хочу,чтобы ты умер с голоду, — сказала она, смеясь. —Идем, я тебя сейчас спрячу в комнате госпожи Дервиль, она у насвсегда на запоре. — Она пошла караулить в самый конецкоридора, а Жюльен бегом пробежал в соседнюю комнату. —Смотри, не открывай, если постучат, — сказала она, запираяего, — а впрочем, это могут быть только дети: им можетприйти в голову затеять здесь какую-нибудь игру.

— Ты их приведи в сад под окошко, мне хочется на нихпосмотреть, и пусть они поговорят.

— Да! Да! Непременно! — крикнула она ему уходя.

Она скоро вернулась с апельсинами, бисквитами и бутылкой малаги;хлеба ей не удалось стащить.

— А муж твой что делает? — спросил Жюльен.

— Пишет, у него там какие-то сделки с крестьянами.

Но пробило уже восемь часов, и в доме поднялась обычная утренняясуета. Не покажись г-жа де Реналь, ее стали бы искать повсюду. Ейпришлось покинуть Жюльена. Но скоро она опять появилась и,пренебрегая всякой осторожностью, принесла ему чашку кофе: онабоялась только одного — как бы он у нее не умер с голоду. Послезавтрака ей удалось привести детей под окна комнаты г-жи Дервиль. Оннашел, что они очень выросли, но ему показалось, что они как-топогрубели, а может быть, это он сам изменился. Г-жа де Ренальзаговорила с ними о Жюльене. Старший очень дружелюбно вспоминал освоем наставнике и сожалел о нем, но оба младшие, как оказалось,почти совсем забыли его.

Г-н де Реналь не выходил из дому в это утро: он без конца бегал вверхи вниз по лестнице и сновал по всему дому, занятый своими сделками скрестьянами, которым он продавал картофель. До самого обеда у г-жи деРеналь не нашлось ни одной минутки, чтобы навестить своего узника.Когда позвонили к обеду и подали на стол, ей пришло в голову стащитьдля него тарелку горячего супа. И вот в ту самую минуту, когда онатихонько подходила к двери его комнаты, осторожно неся тарелку ссупом, она вдруг столкнулась лицом к лицу с тем самым лакеем, которыйутром припрятал лестницу. Он также тихонько крался по коридору и какбудто прислушивался. Должно быть, Жюльен неосторожно разгуливал усебя в комнате. Лакей удалился, несколько сконфуженный. Госпожа деРеналь спокойно вошла к Жюльену; эта встреча с лакеем очень напугалаего.

— Ты боишься, — сказала она ему, — ая сейчас готова встретить любую опасность и глазом не моргну. Ятолько одного боюсь: той минуты, когда останусь одна, после того какты уедешь. — И она бегом выбежала из комнаты.

— Ах! — воскликнул восхищенный Жюльен —Только одни муки раскаяния и страшат эту удивительную душу!

Наконец наступил вечер. Г-н де Реналь отправился в Казино.

Жена его заявила, что у нее ужаснейшая мигрень, и ушла к себе; онапоторопилась отослать Элизу и, едва та ушла, тотчас же вскочила,чтобы выпустить Жюльена.

Оказалось, что он в самом деле умирает от голода. Г-жа де Ренальотправилась в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик.Г-жа де Реналь вернулась и рассказала ему, что она в темноте подошлак буфету, куда убирали хлеб, и едва протянула руку, как наткнулась наженское плечо. Оказалось, что это Элиза, и ее-то крик и слышалЖюльен.

— Что она там делала?

— Наверно, таскала конфеты или подглядывала за нами, —отвечала ему г-жа де Реналь с полнейшим равнодушием. — Ноя, к счастью, нашла паштет и большой хлебец.

— А тут что у тебя? — сказал Жюльен, показываяна карманы ее передника.

Госпожа де Реналь совсем забыла, что они у нее с самого обеда набитыхлебом.

Жюльен сжал ее в объятиях: никогда еще она не казалась ему такойпрекрасной. «Даже в Париже, — смутно пронеслось унего в голове, — никогда я не встречу такую благороднуюдушу!» Эта ее неловкость, свидетельствующая о том, что она непривыкла к такого рода ухищрениям, сочеталась в ней с истинныммужеством, присущим человеку, который способен содрогнуться толькоперед опасностью иного рода, и опасностью гораздо более страшной, нотолько в ином смысле.

Жюльен ужинал с большим аппетитом, а подруга его подшучивала надпростотой угощения — ей было страшно позволить себе перейти насерьезный тон, — как вдруг кто-то с силой рванул дверь.Это был г-н де Реналь.

— Что вы там заперлись? — кричал он ей.

Жюльен едва успел спрятаться под диван.

— Как так? Вы совсем одеты! — сказал г-н деРеналь, входя. — Вы ужинаете и заперлись на ключ!

В обычный день этот вопрос, заданный со всей супружеской резкостью,привел бы в замешательство г-жу де Реналь, но сейчас она знала, чтостоит мужу только чуть-чуть нагнуться — и он увидит Жюльена,ибо г-н де Реналь уселся как раз на тот стул, на котором только чтосидел Жюльен, прямо напротив дивана.

Мигрень послужила оправданием всему. Тогда он начал пространнорассказывать ей, каким образом ему удалось выиграть партию набильярде в Казино, — «да, партию в девятнадцатьфранков, представь себе!» — говорил он, и вдруг оназаметила на стуле, в трех шагах от них, шляпу Жюльена. Она словнообрела еще больше хладнокровия: спокойно начала раздеваться и, улучивмомент, быстро прошла позади мужа и кинула свое платье на стул сошляпой.

Наконец г-н де Реналь удалился. Она попросила Жюльена еще разрассказать ей, как он жил в семинарии.

— Вчера я тебя не слушала: ты говорил, а я только идумала, как бы мне собраться с духом и прогнать тебя.

Сегодня ей даже и в голову не приходило остерегаться. Они говорилиочень громко, и было, наверно, уже часа два ночи, как вдруг ихпрервал неистовый стук в дверь. Это опять был г-н де Реналь.

— Откройте сейчас же! К нам забрались воры! —кричал он. — Сен-Жан нынче утром нашел их лестницу.

— Вот и конец всему! — воскликнула г-жа деРеналь, бросаясь в объятия Жюльена. — Он убьет нас обоих,он не верит в воров. А я умру в твоих объятиях, и умру такаясчастливая, какой никогда не была в жизни.

Она ни слова не отвечала мужу, который бушевал за дверью, и страстноцеловала Жюльена.

— Спаси мать Станислава, — сказал он ей,приказывая взглядом. — Я прыгну во двор из окна уборной иубегу через сад; собаки меня узнали. Сверни в узел мою одежду и бросьв сад, как только будет возможно. А пока пускай ломает дверь.Главное, никаких признаний: запрещаю тебе это. Пусть уж лучшеподозревает, лишь бы не знал наверно.

— Ты разобьешься насмерть! — вот все, что онасказала, больше она ни о чем не тревожилась.

Она подошла вместе с ним к окну уборной, потом не спеша спрятала егоодежду. И только после этого она, наконец, отворила мужу, которыйпрямо кипел от ярости. Он осмотрел комнату, затем уборную и, несказав ни слова, ушел. Одежда Жюльена полетела из окна; он поймал ееи стремглав бросился бежать к нижней террасе сада, в сторону Ду.

Вдруг около его уха просвистела пуля, и тотчас же позади загремелружейный выстрел.

«Это не господин де Реналь, — подумал Жюльен —Он слишком плохо стреляет». Собаки бежали рядом с ним, не лая.Вторая пуля, видимо, перебила лапу одной из собак, потому что онажалобно завизжала. Жюльен перескочил через ограду, пробежал вдоль неешагов пятьдесят и бросился бежать в противоположном направлении. Онуслышал перекликавшиеся голоса и ясно разглядел своего врага-лакея,который стрелял из ружья; какой-то крестьянин по ту сторону сада тожепринялся стрелять, но в это время Жюльен уже стоял на берегу Ду иодевался.

Через час он был уже на расстоянии лье от Верьера, на дороге вЖеневу. «Если у них действительно есть подозрения, —думал Жюльен, — они бросятся ловить меня по дороге вПариж».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Она некрасива, потому что не нарумянена.

Сент-Бёв

I

СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

О rus, quando ego te adspiciam1

Гораций

—

ы, сударь, верно, почтовых дожидаетесь на Париж? — сказалему хозяин гостиницы, куда он зашел перекусить.

— Сегодня не удастся, — поеду завтра, я нетороплюсь, — отвечал ему Жюльен.

Он старался придать себе как нельзя более равнодушный вид; как раз вэту минуту подкатила почтовая карета. В ней оказалось два свободныхместа.

— Как! Да это ты, дружище Фалькоз! — воскликнулпутешественник, ехавший из Женевы, другому, который входил в каретувслед за Жюльеном.

— А я думал, ты устроился где-то под Лионом, —сказал Фалькоз, — в какой-нибудь пленительной долине наберегах Роны.

— Устроился! Бегу оттуда.

— Да что ты! Ты, Сен-Жиро, и бежишь? С этаким пресвятымвидом и ты умудрился попасть в преступники! — сказалФалькоз, рассмеявшись.

— Да, оно, пожалуй, было бы и лучше, клянусь честью. Ябегу от этой чудовищной жизни, которую ведут в провинции. Я, тызнаешь, люблю лесов зеленую прохладу и сельскую тишину. Сколько разты упрекал меня за этот романтизм. Никогда в жизни я не хотел слушатьэту проклятую политику, а она-то меня оттуда и выгнала.

— А к какой же ты партии принадлежишь?

— Да ни к какой решительно, — это меня ипогубило. Вот тебе вся моя политика: я люблю музыку, живопись.Хорошая книга для меня — целое событие. Скоро мне стукнет сорокчетыре года. Сколько мне осталось жить? Пятнадцать, двадцать —ну, тридцать лет, самое большее. Так вот! Я думаю, лет через тридцатьминистры сделаются немного половчее, но уж, конечно, это будут такиеже отменно честные люди, как и сейчас. История Англии показывает мне,все равно как зеркало, все наше будущее. Всегда найдется какой-нибудькороль, которому захочется расширить свои прерогативы, всегда мечты одепутатском кресле, слава и сотни тысяч франков, которые загребалМирабо, будут мешать спать провинциальным богачам, и это у нихназывается — быть либералом и любить народ. Жажда попасть впэры или в камер-юнкеры вечно будет подстегивать ультрароялистов.Всякий будет стремиться стать у руля на государственном корабле, ибоза это недурно платят. И неужели там так-таки никогда и не найдетсяскромного маленького местечка для обыкновенного путешественника?

— Да в чем дело-то? Выкладывай, что с тобой случилось?Должно быть, что-нибудь очень занятное, принимая во внимание твойневозмутимый характер: уж не последние ли выборы выгнали тебя изпровинции?

— Мои несчастья начались много раньше. Четыре года томуназад, когда мне было сорок, у меня было пятьсот тысяч франков, анынче мне на четыре года больше, денег у меня, похоже, тысяч напятьдесят франков поубавится, и теряю я их на продаже моего замкаМонфлери на Роне… Чудесное место…

В Париже мне осточертела эта постоянная комедия, которую насзаставляет ломать так называемая цивилизация девятнадцатого века. Яжаждал благодушия и простоты. И вот я покупаю себе именьице в горах,над Роной. Красота неописуемая, лучше на всем свете не сыщешь.

Приходский священник и мелкопоместные дворянчики, мои соседи,ухаживают за мной целых полгода, я их кормлю обедами, говорю: «Яуехал из Парижа, чтобы больше за всю жизнь мою не слышать ни одногослова о политике. Как видите, я даже ни на одну газету не подписался.И чем меньше мне почтальон писем носит, тем мне приятнее».

Но у приходского священника, оказывается, свои виды: вскорости меняначинают неотступно осаждать тысячами всяких бесцеремонных требованийи придирок. Я собирался уделять в пользу бедняков две-три сотнифранков в год. Нет! У меня требуют их на какие-то богоспасаемыеобщества — святого Иосифа, святой Девы и так далее. Яотказываюсь — на меня начинают сыпаться всяческие поношения. Ая, дурак, огорчаюсь. Я уж больше не могу вылезти из дома утром испокойно бродить себе, наслаждаясь красотой наших гор, —непременно какая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное настроение исамым отвратительным образом напомнит о существовании людей и ихзлобы. Ну вот, скажем, идет крестный ход с молебствием — люблюя это пение (ведь это, верно, еще греческая мелодия), —так они моих полей не благословляют, потому что, говорит наш поп, сииполя суть поля нечестивца. У старой ханжи-крестьянки пала корова. Такэто, говорит, оттого, что она паслась возле пруда, которыйпринадлежит мне, нечестивцу, парижскому философу, — ичерез неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх отравили негашенойизвестью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью всяческихспособов Мировой судья — честный человек, но он боится за своеместо, и потому вечно я у него оказываюсь неправ. Деревенский покойпревращается для меня в ад. А раз люди видят, что от меня отрексяприходский священник, глава местного общества иезуитов, и меня недумает поддерживать отставной капитан, глава тамошних либералов, всена меня ополчаются, все, вплоть до каменщика, который целый год жилна моих хлебах, вплоть до каретника, который, починяя мои плуги,попробовал было обжулить меня безнаказанно.

Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть однуиз моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, каквот ты и сказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют,чтобы я голосовал.

— За неизвестного тебе кандидата?

— Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь —чудовищная неосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваютсялибералы, и положение мое становится невыносимым. Я полагаю, что еслибы приходскому попу пришло в голову обвинить меня в том, что язарезал мою судомойку, так нашлось бы двадцать свидетелей из той идругой клики, которые видели своими глазами, как я совершил этопреступление.

— А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкамсвоих соседей, даже не слушать их болтовни? Какая слепота!

— Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж япотеряю на этом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но япросто в себя не могу прийти от радости, что выбрался, наконец, изэтого ада лицемерия и мерзостей.

Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственномместе во Франции, где его можно найти, — в мансарде напятом этаже, с окнами на Елисейские Поля. И я даже, знаешь,подумываю, не обеспечить ли мне свою политическую репутацию вРульском квартале подношением просфор нашему приходу.

— Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! —сказал Фалькоз, и глаза его сверкнули гневом и сожалением.

— Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда ненадо, этот твой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, — егорук дело.

Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он спервых же слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, какдруг детства г-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, афилософ Сен-Жиро, должно быть, брат того самого начальника канцеляриив префектуре… который умел прибирать к своим рукам по дешевкеобщественные здания на торгах.

— Все это твой Бонапарт наделал, — продолжалСен-Жиро. — Порядочный человек сорока лет от роду, спятьюстами тысяч франков в кармане, как бы он ни был безобиден, неможет обосноваться в провинции и обрести там мир душевный, —попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда.

— Ах, не говори о нем так! — воскликнулФалькоз. — Никогда Франция не пользовалась таким уважениемсреди народов, как эти тринадцать лет, когда он царствовал. Все, все,что тогда ни делалось, было полно величия.

— Твой император, чтоб его черт побрал, —возразил сорокачетырехлетний господин, — был велик толькона полях сражений да еще когда он навел порядок в финансах в тысячавосемьсот втором году. А что означает все его поведение после этого?Все эти его камергеры, и эта помпа, и приемы в Тюильри — всеэто просто повторение, новое издание все той же монархической чепухи.Его подновили, подправили, это издание, и оно могло бы ещепродержаться век, а то и два. Знати и попам захотелось вернуться кстарому, но у них нет той железной руки, которая умела бы преподнестиего публике.

— Вот уж поистине речь старого газетчика!

— Кто меня согнал с моей земли? — продолжалразъяренный газетчик. — Попы, которых Наполеон вернулсвоим конкордатом, вместо того чтобы держать их на том же положении,как держат в государстве врачей, адвокатов, астрономов, считать их заобыкновенных граждан и отнюдь не интересоваться ремеслом, при помощикоторого они зарабатывают себе на хлеб. Разве сейчас могли бысуществовать эти наглецы-дворянчики, если бы твой Бонапарт непонаделал из них баронов да князей? Нет, они уже доживали свой век. Атеперь, после попов, вот именно эти-то сельские аристократишки большевсего мне крови и испортили, они-то и заставили меня либераломсделаться.

Разговору этому не было конца; еще полвека Франция будетразглагольствовать на эту тему Сен-Жиро продолжал твердить, что житьв провинции немыслимо; тогда Жюльен робко указал ему на пример г-наде Реналя.

— Нашли пример, нечего сказать! Эх вы, молодой человек! —воскликнул Фалькоз. — Реналь поспешил стать молотом, чтобыне оказаться наковальней, да еще каким молотом! Но я уже вижу, какего вот-вот спихнет Вально! Знаете вы этого мошенника? Вот это ужпоистине беспримесный. Что-то запоет ваш господин де Реналь, когда водно прекрасное утро он и оглянуться не успеет, как из-под неговышибут стул и на его место сядет Вально?

— Вот он тогда и останется один на один со всеми своимипреступлениями, — сказал Сен-Жиро — А вы, значит,знаете Верьер, молодой человек? Ну, так вот. Бонапарт — чтобему на том свете пусто было за все эти его монархические плутни, —он-то как раз и дал возможность царствовать всем этим Реналям даШеланам, а те уже допустили царство Вально и Малонов.

Этот мрачный разговор о тайнах политики задевал любопытство Жюльена иотвлекал его от сладостных воспоминаний.

Он не ощутил особого волнения, когда вдалеке перед его взором впервыепоказался Париж. Воздушные замки грядущего отступали перед живым иеще не успевшим остыть воспоминанием о тех двадцати четырех часах,которые он только что провел в Верьере. Он клялся себе, что никогдане покинет детей своей возлюбленной и бросит все, чтобы защитить испасти их, если наглые происки попов снова приведут страну креспублике и к преследованиям знати.

А что бы случилось тогда, когда он ночью явился в Верьер, если бы вту минуту, когда он прислонил лестницу к окну спальни г-жи де Реналь,там бы оказался кто-нибудь чужой или сам г-н де Реналь?

А какое блаженство — вспоминать эти первые два часа, когда еговозлюбленная так хотела прогнать его, а он уговаривал ее, сидя околонее в темноте! В такой душе, как душа Жюльена, такие воспоминанияостаются на всю жизнь. А конец свидания уже переплетался у него спервыми днями их любви, больше года тому назад.

Но вот карета остановилась, и Жюльен очнулся от своих упоительныхгрез. Они въехали во двор почтовой станции на улице Жан-Жака Руссо.

— Я хочу поехать в Мальмезон, — сказал он,увидя подъезжавший кабриолет.

— В такой час, сударь! Зачем?

— А вам что до этого? Поезжайте.

Истинная страсть думает только о себе — И вот потому-то, какмне кажется, страсти так и нелепы в Париже, где каждый ваш соседвоображает, что им очень интересуются. Не стану описывать вамвосторги Жюльена в Мальмезоне. Он плакал. Как? Плакал? Несмотря наэти гнусные белые стены, что понастроили там в нынешнем году,искромсав весь парк на кусочки? Представьте себе, сударь, да; дляЖюльена, как и для потомства, не существовало никакой разницы междуАркольским мостом, Святой Еленой и Мальмезоном.

Вечером Жюльен долго колебался, прежде чем решился пойти в театр: унего были престранные идеи по поводу этого богопротивного места.

Глубочайшее недоверие не позволяло ему любоваться живым Парижем; еготрогали только памятники, оставленные его героем.

«Итак, значит, я теперь в самом центре всяких интриг илицемерия! Вот тут-то и царят покровители аббата де Фрилера».

На третий день к вечеру любопытство одержало верх над его намерениемпосмотреть все и только потом уж отправиться к аббату Пирару.Холодным, сухим тоном аббат разъяснил ему, какая жизнь ждет его уг-на де Ла-Моля.

— Если к концу нескольких месяцев вы не окажетесьполезным, вы вернетесь в семинарию, но у вас будет добрая зарука. Выбудете жить в доме маркиза; это один из первых вельмож во Франции. Выбудете носить черный костюм, но такой, какой носят люди в трауре, ане такой, какой носит духовенство. Я требую, чтобы вы три раза внеделю продолжали занятия по богословию в семинарии, куда я васрекомендую. Ежедневно к полудню вы будете являться в библиотекумаркиза, который предполагает поручить вам вести переписку по еготяжбам и другим делам. Маркиз пишет на полях каждого письма, котороеприходит на его имя, кратко, в двух словах, что надлежит ответить. Яполагаю — и так я сказал ему, — что по истечениитрех месяцев вы приобретете умение составлять ответы эти так, что,если вы принесете на подпись маркизу двенадцать писем, он сможетподписать восемь или девять. Вечером, в восемь часов, вы всескладываете, приводите в порядок его письменный стол, и в десять высвободны.

— Может случиться, — продолжал аббат Пирар, —что какая-нибудь престарелая дама или какой-нибудь господин свкрадчивым языком посулят вам некие необозримые блага илипросто-напросто предложат вам деньги, чтобы вы показали им письма,которые пишут маркизу…

— О сударь! — весь вспыхнув, воскликнул Жюльен.

— Странно, — сказал аббат с горькой усмешкой, —что у вас, при вашей бедности, да еще после целого года семинарии,все еще сохранились эти порывы благородного негодования. Должно быть,вы были совсем уж слепцом!

— Уж не сила ли крови это? — промолвил аббатвполголоса, как бы рассуждая сам с собой. — А всегостраннее, — добавил он, поглядывая на Жюльена, —то, что маркиз вас знает… Не представляю себе, откуда. Онположил вам для начала сто луидоров жалованья. Этот человекповинуется только своим прихотям — вот в чем его недостаток.Взбалмошностью он, пожалуй, не уступит вам. Если он останется вамидоволен, ваше жалованье может со временем подняться до восьми тысячфранков.

— Но вы, конечно, понимаете, — язвительнымтоном продолжал аббат, — что он дает вам эти деньги не заваши прекрасные глаза. Надо суметь стать полезным. Я бы на вашемместе старался говорить поменьше и тем более воздерживался быговорить о том, чего я не знаю. Да, — промолвил аббат, —я еще собрал кое-какие сведения для вас я совсем было забыл про семьюгосподина де Ла-Моля. У него двое детей: дочь и сын — юношадевятнадцати лет, красавец, щеголь, ветрогон, который никогда вполдень не знает, что ему в два часа дня в голову взбредет. Оннеглуп, храбрец, воевал в Испании. Маркиз надеется, уж не знаюпочему, что вы станете другом юного графа Норбера. Я сказал, что выпреуспеваете в латыни. Быть может, он рассчитывает, что вы обучитеего сына нескольким расхожим фразам о Цицероне и Вергилии.

На вашем месте я бы никогда не позволил этому молодому красавцуподшучивать над собой, и, прежде чем отвечать на всякие еголюбезности, которые, несомненно, будут как нельзя более учтивы, ноуж, наверно, не без иронии, я бы заставил повторить их себе не одинраз.

Не скрою от вас, что молодой граф де Ла-Моль будет, разумеется,презирать вас хотя бы просто потому, что вы буржуа, а его предок былпридворным и ему выпала честь сложить голову на плахе на Гревскойплощади двадцать шестого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертогогода за некую политическую интригу.

Вы же — вы всего лишь сын плотника из Верьера да еще состоитена жалованье у отца графа. Взвесьте хорошенько эту разницу дапочитайте историю этой семьи у Морери. Все льстецы, которые у нихобедают, никогда не упускают случая упомянуть об этом историческомтруде каким-нибудь, как у них говорится, лестным намеком.

Думайте хорошенько, когда будете отвечать на шуточки господина графаНорбера де Ла-Моля, командира гусарского эскадрона и будущего пэраФранции, чтобы потом не прибегать ко мне с жалобами.

— Мне кажется, — сказал Жюльен, густокраснея, — что я просто не должен отвечать человеку,который меня презирает.

— Вы понятия не имеете о презрении такого рода: оно будетпроявляться только в преувеличенной любезности. И будь вы глупцом, выбы, конечно, легко могли дать себя провести на этом, а если бы выстремились во что бы то ни стало сделать себе карьеру, вы должны былибы дать себя провести.

— А если в один прекрасный день я решу, что все это мне неподходит, — сказал Жюльен, — что же, я будусчитаться неблагодарным, если вернусь в мою келейку номер сто три?

— Разумеется, — отвечал аббат. — Всеклевреты этого дома постараются оклеветать вас, но тогда появлюсь я.Adsum qui feci.1Я скажу, что это решение исходит от меня.

Жюльена ужасно удручал желчный и чуть ли не злобный тон г-на Пирара,этот тон совсем обесценил для него даже последние слова аббата.

Дело в том, что аббат укорял себя за свою привязанность к Жюльену, иего охватывал какой-то чуть ли не благоговейный страх, словно онсвершал кощунство, позволяя себе вот так вмешиваться в чужую судьбу.

— Вы увидите там еще, — продолжал он все тем женедовольным тоном и словно выполняя некий неприятный долг, —госпожу маркизу де Ла-Моль. Это высокая белокурая дама, весьманабожная, высокомерная, отменно вежливая, но еще более того суетноникчемная. Это дочь старого герцога де Шона, столь известного своимиаристократическими предрассудками. И сия важная дама являет собойнечто вроде весьма выразительного образца женщины ее ранга, самойсущности ее. Она не считает нужным скрывать, что единственноепреимущество, достойное уважения в ее глазах, — это иметьв своем роду предков, которые участвовали в крестовых походах. Деньги— это уже нечто второстепенное и далеко не столь существенное.Вас это удивляет? Друг мой, мы с вами уже не в провинции.

Вы увидите в ее гостиной больших сановников, которые позволяют себеговорить о наших государях весьма пренебрежительным тоном. Что жекасается госпожи де Ла-Моль, то она всякий раз, как произносит имякакого-нибудь принца, а тем более принцессы королевской крови,считает своим долгом почтительно понизить голос. Я не советую вамговорить при ней, что Филипп III или Генрих VIII быличудовищами. Они были королями, и это дает им незыблемое правопользоваться благоговейным уважением всех людей, а тем более такихзахудалых людишек, как мы с вами. Однако, — добавил г-нПирар, — мы люди духовного звания — таким по крайнеймере она вас будет считать, — и в качестве таковых мыявляемся для нее чем-то вроде лакеев, необходимых для спасения еедуши.

— Сударь, — сказал Жюльен, — мнесдается, что я недолго пробуду в Париже.

— В добрый час. Но заметьте, что человек нашего звания неможет достигнуть положения без покровительства вельмож. А те, я бысказал, неизъяснимые черты, которые, по крайней мере на мой взгляд,отличают натуру вашу, обрекают вас на гонение, если вы не сумеетепрочно устроить свою судьбу, — середины для вас нет. Необольщайтесь. Люди видят, что вам не доставляет удовольствия, когдаони заговаривают с вами, а в такой общительной стране, как наша, выосуждены быть горемыкой, если не заставите себя уважать.

Что сталось бы с вами в Безансоне, если бы не прихоть маркиза деЛа-Моля? Придет день, и вы поймете, как необыкновенно то, что он длявас сделал, и если вы не бесчувственное чудовище, вы будете питать кнему и к его семье вечную признательность. Сколько бедных аббатов,гораздо более образованных, чем вы, годами жили в Париже, получая попятнадцати су за требу и десять су за ученый диспут в Сорбонне!..Вспомните-ка, что я вам рассказывал прошлой зимой, какую жизньприходилось вести в первые годы этому мошеннику кардиналу Дюбуа. Иливы в гордыне своей воображаете, что вы, может быть, даровитее его?

Я, например, человек спокойный, заурядный, я был уверен, что так иокончу свои дни в семинарии, и с истинно детским неразумиемпривязался к ней. И что же? Меня уже совсем собирались сместить,когда я подал прошение об отставке. А знаете ли вы, каковы были тогдамои средства к существованию? Мой капитал равнялся пятистам двадцатифранкам, ни более ни менее и друзей — никого, разве что двоеили трое знакомых. Господин де Ла-Моль, которого я никогда в глаза невидал, вытащил меня из этой скверной истории — стоило емузамолвить словечко — и мне дали приход. Прихожане мои —люди с достатком и не из тех, что погрязли во всяких грубых пороках,а доход мой — стыдно даже сказать, насколько он превышает моитруды. Я потому с вами так долго беседую, что хочу вложить немножкоздравого смысла в эту ветреную голову.

И еще одно: я, на свое несчастье, человек вспыльчивый, —может случиться, что мы с вами когда-нибудь перестанем говорить другс другом.

Если высокомерие маркизы или скверные шуточки ее сынка сделают длявас этот дом совершенно невыносимым, я вам советую закончить вашеобразование где-нибудь в семинарии в тридцати лье от Парижа, и лучшена севере, чем на юге. На севере народ более цивилизован инесправедливости меньше, и надо признаться, — добавил он,понизив голос, — что соседство парижских газет как-никакнемного обуздывает этих маленьких тиранов.

Если же мы с вами будем по-прежнему находить удовольствие в общениидруг с другом и окажется, что дом маркиза вам не подходит, япредлагаю вам занять место моего викария, и вы будете получатьполовину того, что дает мой приход. Я вам должен это и еще болеетого, — прибавил он, прерывая благодарности Жюльена, —за то необычайное предложение, которое вы мне сделали в Безансоне.Если бы у меня тогда вместо пятисот двадцати франков не оказалосьничего, вы бы меня спасли.

Голос аббата утратил свою язвительность. Жюльен, к великому своемустыду, почувствовал, что глаза его наполняются слезами: ему такхотелось броситься на грудь к своему другу. Он не удержался и сказал,стараясь придать своему голосу как можно больше мужественности:

— Мой отец ненавидел меня с того дня, как я появился насвет; это было для меня одним из величайших несчастий. Но я всегдабуду благодарить судьбу — в вас я нашел отца, сударь.

— Хорошо, хорошо, — смутившись, пробормоталаббат и, обрадовавшись случаю произнести назидание, достойное ректорасеминарии, добавил: — Никогда не следует говорить «судьба»,дитя мое; говорите всегда «провидение».

Фиакр остановился, кучер приподнял бронзовый молоток у огромныхворот. Это был особняк де. Ла-Моль; и чтобы прохожие не могли в этомусомниться, слова эти были вырезаны на черной мраморной доске надворотами.

Эта напыщенность не понравилась Жюльену. Они так боятся якобинцев! Имза каждым забором мерещится Робеспьер и его тележка. У них этодоходит до того, что иной раз просто со смеху умереть можно — ивдруг так выставлять напоказ свое жилище, точно нарочно, чтобы толпасразу могла узнать его, если разразится мятеж, и бросилась громить.Он поделился этой мыслью с аббатом Пираром.

— Ах, бедное дитя мое! Да, вам скоро придется быть моимвикарием. Что за чудовищные мысли вам приходят на ум.

— Да ведь это так просто, само собой напрашивается, —отвечал Жюльен.

Важный вид привратника, а еще того более — сверкающий чистотойдвор привели его в восхищение. Стоял ясный солнечный день.

— Какая замечательная архитектура! — сказал онсвоему спутнику.

Это был один из тех безвкусных особняков Сен-Жерменского предместья,которые строились незадолго до смерти Вольтера. Никогда еще мода икрасота не были так далеки друг от друга.

II

ВСТУПЛЕНИЕ В СВЕТ

Забавное, трогательное воспоминание: первая гостиная, в которую восемнадцатилетний юноша вступает один, без поддержки! Достаточно было одного беглого женского взгляда, и я уже робел. Чем больше я старался понравиться, тем больше я обнаруживал свою неловкость. Мои представления обо всем — как они были далеки от истины: то я ни с того ни с сего привязывался к кому-нибудь всей душой, то видел в человеке врага, потому что он взглянул на меня сурово. Но среди всех этих ужасных мучений, проистекавших из моей робости, сколь поистине прекрасен был ясный, безоблачный день.

Кант

юльен, озираясь, остановился посреди двора.

— Ведите же себя благоразумно, — сказал емуаббат Пирар, — вам приходят в голову ужаснейшие мысли, апотом, оказывается, вы сущее дитя! Где же Горациево nil mirari(ничему не удивляться)? Подумайте, весь этот сонм лакеев, глядя, каквы стоите здесь, тотчас же подымет вас на смех, они будут видеть ввас ровню, только по несправедливости поставленного выше их. Подвидом добродушия, добрых советов, желания помочь вам они постараютсяподстроить так, чтобы вы оказались посмешищем.

— Пусть-ка попробуют, — отвечал Жюльен, закусивгубу, и к нему тотчас же вернулась вся его обычная недоверчивость.

Гостиные бельэтажа, по которым они проходили, направляясь в кабинетмаркиза, показались бы вам, мой читатель, столь же унылыми, сколь ивеликолепными. Предложи вам их со всем тем, что в них есть, —вы бы не захотели в них жить. Это обитель зевоты и скучнейшегорезонерства. Но восхищение Жюльена при виде их еще более возросло.«Как можно быть несчастным, — думал он, —живя среди такого великолепия!»

Наконец они вступили в самую безобразную из всех комнат этогороскошного особняка: свет едва проникал в нее. Там сидел маленькийхудощавый человечек с острым взглядом, в белокуром парике. Аббатобернулся к Жюльену и представил его. Это был маркиз. Жюльен сбольшим трудом узнал его: таким он сейчас казался любезным. Это былсовсем не тот надменный сановник, которого он видел в Бре-ле-О.Жюльену показалось, что в парике маркиза чересчур много волос. Он былтак поглощен своими наблюдениями, что нисколько не робел. Потомокдруга Генриха IV на первый взгляд показался ему весьманевзрачным. Он был ужасно тощий и необыкновенно суетился. Но вскореЖюльен заметил, что учтивость маркиза, пожалуй, даже приятнее, длясобеседника, нежели учтивость самого епископа безансонского.Аудиенция длилась каких-нибудь три минуты. Когда они вышли, аббатзаметил Жюльену:

— Вы смотрели на маркиза, как смотрят на картину; я небольшой знаток по части того, что у этих людей называютвежливостью, — скоро вы. Будете знать все это лучшеменя, — но все-таки должен сказать, что вольность вашеговзгляда показалась мне не очень учтивой.

Они снова сели в фиакр; кучер остановился около бульвара, и Жюльенвслед за аббатом вошел в большое помещение, где перед ними открыласьанфилада просторных зал. Жюльен заметил, что здесь не было никакоймебели. Он принялся рассматривать великолепные золоченые часы настене, изображавшие, как ему показалось, нечто весьма непристойное,но тут к нему подошел какой-то очень элегантный и очень приветливыйгосподин. Жюльен кивнул ему.

Господин заулыбался и положил ему руку на плечо. Жюльен вздрогнул иотскочил в сторону. Он весь побагровел от гнева. Аббат Пирар,несмотря на всю свою суровость, громко рассмеялся. Господин этот былпортной.

— Даю вам полную свободу на два дня, — сказалаббат Жюльену, когда они вышли, — и тогда только я смогупредставить вас госпоже де Ла-Моль. Другой стал бы вас оберегать напервых порах, как молоденькую девушку в этом новом Вавилоне. Но еслиуж вам должно погибнуть, погибайте сразу, я, по крайней мере, будуизбавлен от моей глупой слабости непрестанно печься о вас.Послезавтра утром этот портной пришлет вам два костюма, и вы дадитепять франков подмастерью, который вам будет их примерять. Да, кстати,старайтесь, чтобы эти парижане поменьше слышали ваш голос. Достаточновам сказать слово, как они уж сумеют найти над чем посмеяться. У нихк этому природный дар. Послезавтра к полудню вы должны быть у меня…Ну ступайте, погибайте… Да, я и забыл: закажите себе обувь,сорочки, шляпу — вот по этим адресам.

Жюльен разглядывал почерк, которым были написаны адреса.

— Это рука маркиза, — сказал аббат — Эточеловек деятельный, который все всегда предусмотрит и предпочитаетвсе делать сам, нежели отдавать приказания. Он вас затем и берет ксебе, чтобы вы его избавили от такого рода забот. Хватит ли у васума, чтобы должным образом исполнять все то, что этот нетерпеливыйчеловек даст вам понять полусловом? Это уж покажет будущее, смотрите,берегитесь!

Жюльен, не вымолвив ни слова, побывал у всех мастеров, адреса которыхбыли указаны маркизом; он заметил, что все они относились к немупочтительно, а сапожник, записывая его имя в свою книгу, вывел:«Господин Жюльен де Сорель».

На кладбище Пер-Лашез какой-то в высшей степени обязательный и весьмалиберально выражавшийся господин вызвался показать ему могилу маршалаНея, которого мудрая политика отказала почтить эпитафией. Но,расставшись с этим либералом, который со слезами на глазах чуть незадушил его в своих объятиях, Жюльен обнаружил, что остался безчасов. Обогащенный этим опытом, он через два дня в полдень предсталперед аббатом Пираром; тот долго осматривал его.

— Вы, чего доброго, еще сделаетесь фатом, —сурово вымолвил аббат.

Жюльен выглядел очень молодо и производил впечатление юноши, которыйносит глубокий траур; он и впрямь был очень мил, но добрый аббат былсам слишком большой провинциал, и не мог заметить, что у Жюльена ещеосталась привычка вертеть на ходу плечами, что в провинции считаетсявесьма элегантным и внушительным.

На маркиза, когда он увидел Жюльена, его элегантность произвеласовсем иное впечатление, нежели на доброго аббата.

— Вы бы не стали возражать против того, чтобы господинСорель брал уроки танцев? — спросил он аббата.

Аббат остолбенел.

— Нет, — вымолвил он наконец, —Жюльен не священник.

Маркиз, шагая через ступеньку по узенькой потайной лестнице, самповел нашего героя в хорошенькую мансарду, окно которой выходило вгромадный сад при особняке. Он спросил Жюльена, сколько сорочек онвзял у белошвейки.

— Две, — робко отвечал Жюльен, смущенный тем,что столь важный сановник изволит входить в такие подробности.

— Превосходно, — с серьезным видом сказалмаркиз отрывистым, повелительным тоном, который заставилпризадуматься нашего героя — Превосходно. Так возьмите ещедвадцать две. Вот ваше жалованье за первую четверть года.

Спускаясь из мансарды, маркиз окликнул какого-то пожилого человека.

— Арсен, — сказал он ему, — выбудете прислуживать господину Сорелю.

Через несколько минут Жюльен очутился один в великолепной библиотеке.Какое блаженство! Чтобы кто-нибудь не застал его в таком волнении, онзабрался в самый темный угол и оттуда с восхищением оглядывалблестящие корешки книг. «Все это я смогу прочесть! —говорил он себе — Ну как же мне может здесь не понравиться?Господин де Реналь уж, наверно, считал бы себя навеки обесчещенным,если бы сделал для меня сотую долю того, что сделал маркиз де Ла-МольА теперь посмотрим, что я тут должен переписать».

Покончив с работой, Жюльен осмелился приблизиться к книгам; он совсемодурел от радости, увидев полное собрание сочинений Вольтера Онпобежал к дверям библиотеки и распахнул их, чтобы его не моглизастать врасплох. После этого он позволил себе насладиться вволю,раскрывая один за другим все восемьдесят томов. Они были ввеликолепных переплетах — это был истинный шедевр лучшеголондонского мастера. Да вовсе и не требовалось всего этоговеликолепия, чтобы привести Жюльена в неописуемый восторг.

Час спустя вошел маркиз, взглянул на бумаги, переписанные Жюльеном, ис удивлением заметил у него орфографическую ошибку. «Неужеливсе, что аббат наговорил мне о его учености, просто басня?»Сильно разочарованный, маркиз мягко заметил ему.

— Вы не совсем тверды в правописании?

— Да, это правда, — отвечал Жюльен, нимало неподозревая, как он вредит себе этим признанием.

Он был очень растроган добротой маркиза: она невольно приводила емуна память грубое высокомерие г-на де Реналя.

«Пустая трата времени вся эта затея с франшконтейскимаббатиком, — подумал маркиз — Но мне так нужен былверный человек!»

— Всякий раз, — сказал он Жюльену, —когда будете заканчивать вашу переписку, проверяйте в словаре теслова, в правописании которых вы не уверены.

К шести часам маркиз прислал за Жюльеном, он с явным огорчениемпосмотрел на его сапоги.

— Это моя оплошность: я забыл вам сказать, что каждый деньв половине шестого вам надлежит одеваться.

Жюльен смотрел на него не понимая.

— Я имею в виду: надевать чулки. Арсен будет вамнапоминать об этом. А сегодня я извинюсь за вас.

С этими словами маркиз распахнул дверь в гостиную, всю сиявшуюпозолотой, пропуская Жюльена вперед. В подобных случаях г-н де Ренальвсегда прибавлял шаг перед дверью, чтобы непременно войти первым. Этамелкая суетность его прежнего патрона повела сейчас к тому, чтоЖюльен наступил маркизу на ногу, причинив ему этим немалую боль, иботот страдал подагрой. «Ах, он еще ко всему прочему иувалень», — подумал маркиз. Он представил еговысокой и весьма величественной женщине. То была маркиза Жюльеннашел, что своим заносчивым видом она немного напоминает г-жу деМожирон, супругу помощника префекта Верьерского округа, когда тавосседает на торжественных обедах в Сен-Шарле. Немного оробевший отпышного великолепия гостиной, Жюльен не расслышал того, что сказалг-н де Ла-Моль. Маркиза едва соблаговолила взглянуть на него. Вгостиной было несколько мужчин, среди которых Жюльен, к своейнесказанной радости, узнал молодого епископа Агдского, так милостивобеседовавшего с ним несколько месяцев назад во время торжественнойцеремонии в Бре-ле-О. Молодой прелат, должно быть, испугался умильныхвзоров, которые устремлял на него с робкой надеждой Жюльен, и неподумал узнать этого провинциала…

Жюльену казалось, что люди, собравшиеся в этой гостиной, держат себякак-то уныло и натянуто; в Париже говорят тихо и не позволяют себеволноваться из-за пустяков.

Было уже около половины седьмого, когда в гостиную вошел красивыймолодой человек с усиками, очень бледный и очень статный; у него былаудивительно маленькая голова.

— Вы всегда заставляете себя ждать, — сказалаему маркиза, когда он целовал ей руку.

Жюльен понял, что это граф де Ла-Моль. Он с первого же взглядапоказался ему очаровательным.

«Может ли быть, — подумал Жюльен, — чтобыэтот юноша своими оскорбительными шутками заставил меня бежать изэтого дома?»

Разглядывая графа Норбера, Жюльен заметил, что он был в сапогах сошпорами… «А я должен быть в туфлях, очевидно, какнизший?» Все сели за стол; Жюльен услышал, как маркиза, повысивголос, сделала кому-то строгое замечание. И почти в ту же минуту онзаметил молодую особу, очень светлую блондинку, необыкновенностройную. Она подошла к столу и села напротив него. Она ему совсем непонравилась; однако, поглядев более внимательно, он подумал, чтоникогда еще не видел таких красивых глаз; но только они изобличалинеобыкновенно холодную душу. Потом Жюльен уловил в них выражениескуки, которая пытливо приглядывается, но непрестанно помнит о том,что ей надлежит быть величественной. «Вот у госпожи де Ренальбыли очень красивые глаза, — думал он, — ей всеговорили об этом, но в них нет ничего общего с этими глазами».У Жюльена было еще слишком мало опытности, чтобы понять, что огоньки,загоравшиеся иногда в глазах мадмуазель Матильды, — онслышал, что ее так называли, — были не чем иным, как огнемостроумия. А когда загорались глаза г-жи де Реналь, — этобыло пламя страсти или огонь благородного негодования, охватывавшегоее, если при ней рассказывали о каком-нибудь возмутительном поступке.К концу обеда Жюльен нашел словечко, которое хорошо определялоособенную красоту глаз м-ль де Ла-Моль. «Они у нееискрометные», — сказал он про себя. А в общем, онабыла ужасно похожа на мать, которая казалась Жюльену все более иболее противной, — и он перестал на нее смотреть. Затограф Норбер казался ему обворожительным во всех отношениях. Жюльенбыл до того им очарован, что ему и в голову не приходило завидоватьмолодому графу или ненавидеть его за то, что граф был богаче изнатнее, чем он.

У маркиза, по мнению Жюльена, был явно скучающий вид.

Когда подавали вторую перемену, он сказал сыну:

— Норбер, прошу тебя любить и жаловать господина ЖюльенаСореля. Я только что взял его в свой штаб и думаю сделать из негочеловека, если это удастся.

— Это мой секретарь, — сказал маркиз своемусоседу, — он пишет «cela» через два «I».

Все посмотрели на Жюльена, который слегка поклонился, главным образомв сторону Норбера, но, в общем, все остались довольны его взглядом.

Маркиз, по-видимому, сказал, какого рода образование получил Жюльен,ибо один из гостей начал допрашивать его о Горации. «Как разразговором о Горации я и понравился епископу безансонскому, —подумал Жюльен. — Видно, они никакого другого автора незнают». И с этой минуты он сразу овладел собой. Это произошлобезо всяких усилий с его стороны, потому что он только что решил просебя, что мадемуазель де Ла-Моль никогда не может быть женщиной в егоглазах. А к мужчинам он после семинарии потерял всякое уважение, и нетак-то им было легко запугать его. Он чувствовал бы себя совсемуверенным, если бы только эта столовая не блистала такимвеликолепием. Все дело, в сущности, было в двух зеркалах, в восемьфутов высоты каждое, на которые он время от времени поглядывал, видяв них своего собеседника, рассуждавшего с ним о Горации, —они-то несколько и смущали его. Для провинциала его фразы были не такуж длинны. У него были красивые глаза, и от застенчивости взгляд их,то робеющий, то радостный — когда ему удавалось удачноответить, — сверкал еще ярче. Этот экзамен внес некотороеоживление в чинный обед. Маркиз незаметно сделал знак собеседникуЖюльена, поощряя его понажать сильней. «Неужели он и вправдучто-то знает?» — подумал маркиз.

Жюльен, отвечая, высказывал собственные соображения и настолькопреодолел свою застенчивость, что обнаружил не ум, конечно, —ибо это немыслимо для того, кто не знает, на каком языке говорят вПариже, но то, что у него есть какие-то свои мысли, хоть он и выражалих несколько неуклюже и не всегда к месту, а кроме того, видно было,что он превосходно знает латынь.

Оппонентом Жюльена был член Академии Надписей, который случайно зналлатинский язык. Он заметил, что Жюльен хорошо разбирается вклассиках, и, перестав опасаться, что заставит его покраснеть, сталнарочно сбивать его всякими путаными вопросами. В пылу этого поединкаЖюльен, наконец, забыл о великолепном убранстве столовой и сталвысказывать о латинских поэтах суждения, которых его собеседник нигдене читал. Как честный человек, он отдал должное молодому секретарю. Ксчастью, разговор перешел далее к вопросу о том, был ли Горацийчеловек богатый, или он был беден, был ли он просто любезником,влюбчивым и беспечным, который сочинял стихи для собственногоудовольствия, как Шапель, друг Мольера и Лафонтена, или это былгоремычный придворный поэт, живший милостями свыше и сочинявший одыко дню рождения короля, вроде Саути, обвинителя лорда Байрона. Затемзашла речь о состоянии общества при Августе и при Георге IV, и вту и в другую эпоху аристократия была всесильна, но в Риме этопривело к тому, что власть была вырвана из ее рук Меценатом, которыйбыл, в сущности, простым воином, а в Англии власть аристократиипостепенно низвела Георга IV на положение венецианского дожа.Этот разговор как будто вывел маркиза из той оцепенелой скуки, вкоторую он был погружен в начале обеда.

Жюльен ровно ничего не понимал, слушая все эти имена современников,как Саути, лорд Байрон, Георг IV, ибо он слышал их впервые. Нони от кого не ускользнуло, что всякий раз, как только разговоркасался событий, происходивших в Риме, о которых можно было узнать изтворений Горация, Марциала, Тацита и прочих, он, безусловно,оказывался самым сведущим. Жюльен, не задумываясь, присвоил себекое-какие суждения, слышанные им от епископа безансонского в вечертой памятной беседы с ним, и они, надо сказать, вызвали немалыйинтерес.

Когда всем уже надоел разговор о поэтах, маркиза, которая считаласвоим долгом восхищаться всем, что занимало ее супруга, соблаговолилавзглянуть на Жюльена.

— За неуклюжими манерами этого юного аббата, быть может,скрывается образованный человек, — тихо заметил маркизеакадемик, который сидел рядом с ней, и до Жюльена долетело несколькослов из этого замечания.

Такие готовые изречения были как раз в духе хозяйки дома; она тотчасже усвоила это в применении к Жюльену и похвалила себя за то, чтопригласила на обед академика. «Он развлек господина деЛа-Моля», — подумала она.

III

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Эта необозримая равнина, вся залитая сверкающими огнями, и несметные толпы народа ослепляют мой взор. Ни одна душа не знает меня, все глядят на меня сверху вниз. Я теряю способность соображать.

Реина

а другой день с раннего утра Жюльен уже сидел вбиблиотеке и переписывал письма, как вдруг отворилась маленькаядверца в простенке, искусно замаскированная корешками книг, ипоявилась м-ль Матильда. Меж тем как Жюльен с восхищением смотрел наэто остроумное изобретение, м-ль Матильда глядела на него с крайнимизумлением и, по-видимому, была весьма недовольна, встретив егоздесь. Она была в папильотках и показалась Жюльену жесткой, надменнойи даже похожей на мужчину. М-ль де Ла-Моль тайком брала книги изотцовской библиотеки, и ни одна душа в доме не подозревала об этом. Ивот из-за присутствия Жюльена она, оказывается, напрасно пожаловаласюда сегодня, и это было ей тем более досадно, что она пришла завторым томом вольтеровской «Принцессы Вавилонской» —достойным пополнением монархического и высокорелигиозного воспитания,составляющего славу монастыря сердца Иисусова. Бедняжке вдевятнадцать лет уже требовалось нечто пикантно-остроумное, иначе ниодин роман не интересовал ее.

Часам к трем в библиотеке появился граф Норбер, он зашел просмотретьгазету, на случай, если вечером зайдет разговор о политике, и выразилудовольствие видеть Жюльена, о существовании которого он уже успелпозабыть. Он был с ним чрезвычайно любезен и предложил ему поехатькататься верхом.

— Отец отпускает нас до обеда.

Жюльен понял, что означало это «нас», и прониксявосхищением.

— Ах, боже мой, господин граф, — сказалЖюльен, — если бы речь шла о том, чтобы свалить деревофутов восемьдесят в вышину, обтесать его и распилить на доски, я быпоказал себя молодцом, а ездить верхом мне за всю мою жизньприходилось разве что раз шесть, не больше.

— Прекрасно, это будет седьмой, — ответилНорбер.

Жюльен, вспоминая день встречи короля в Верьере, считал в глубинедуши, что он превосходно ездит верхом. Но на обратном пути изБулонского леса, на самом бойком месте улицы Бак, он, пытаясьувернуться от кабриолета, вылетел из седла и весь вывалялся в грязи.Счастье, что ему сшили два костюма. За обедом маркиз, желаяпоговорить с ним, спросил, хорошо ли они прогулялись. Норбер поспешилответить, сказав какую-то общую фразу.

— Господин граф чрезвычайно великодушен ко мне, —возразил Жюльен. — Я очень признателен ему и ценю егодоброту. Он распорядился дать мне самую смирную и самую красивуюлошадку, но все же он не мог привязать меня к ней, и из-за отсутствияэтой предосторожности я свалился как раз посреди длинной улицы, передсамым мостом.

Мадемуазель Матильда, несмотря на все свое старание удержаться,прыснула со смеху, а затем без всякого стеснения стала расспрашиватьо подробностях. Жюльен все рассказал с необычайной простотой, и унего это вышло очень мило, хотя он этого и не подозревал.

— Из этого аббатика будет прок, — сказал маркизакадемику. — Провинциал, который держится так просто приподобных обстоятельствах, это что-то невиданное, и нигде этого инельзя увидать! Мало того, он еще рассказывает об этом своемпроисшествии в присутствии дам!

Жюльен так расположил к себе своих слушателей этимрассказом о своем злоключении, что к концу обеда, когда общийразговор шел уже на другие темы, м-ль Матильда все еще продолжаларасспрашивать брата, интересуясь подробностями этого происшествия.Слушая ее вопросы и несколько раз поймав на себе ее взгляд, Жюльеносмелился сам ответить ей, хотя она обращалась не к нему, и всевтроем принялись хохотать, точь-в-точь как если бы это была простаякрестьянская молодежь в какой-нибудь глухой деревушке.

На другой день Жюльен побывал на двух лекциях по богословию, а затемвернулся в библиотеку, где ему предстояло переписать десятка дваписем. Здесь он застал расположившегося рядом с его столом какого-томолодого человека, очень тщательно одетого, но весьма ничтожного навид и с очень завистливой физиономией.

Вошел маркиз.

— Что вы здесь делаете, господин Тамбо? —спросил он этого пришельца строгим тоном.

— Я полагал… — начал молодой человек сподобострастной улыбочкой.

— Нет, сударь, вы ничего не полагали. Вашу попытку надосчитать неудавшейся.

Юный Тамбо вскочил, разозленный, и исчез. Это был племянникакадемика, приятеля г-жи де Ла-Моль, который собирался вступить налитературное поприще. Академик упросил маркиза взять его к себе всекретари. Тамбо работал в особой комнате, но, узнав, какойпривилегией пользуется Жюльен, пожелал и сам пользоваться ею иперетащил сегодня утром свои письменные принадлежности в библиотеку.

В четыре часа Жюльен, после некоторых колебаний, решился зайти кграфу Норберу. Тот собирался ехать верхом и, будучи человеком ввысшей степени вежливым, оказался в несколько затруднительномположении.

— Я думаю, — сказал он Жюльену, —что вы скоро будете брать уроки в манеже, и через несколько недель яс большим удовольствием буду кататься с вами.

— Я хотел иметь честь поблагодарить вас за вашу ко мнедоброту. Поверьте мне, сударь, — прибавил Жюльен весьмапроникновенным тоном, — я глубоко чувствую, как долженбыть вам обязан. Если лошадь ваша не пострадала из-за моей вчерашнейнеловкости и если она свободна, мне бы хотелось прокатиться на нейсегодня.

— Как знаете, дорогой мой Сорель, но только пеняйте насебя, если свернете себе шею. Считайте, что я сделал вам всепредостережения, которых требует благоразумие. Но дело в том, что ужечетыре часа и время терять некогда.

— А что, собственно, надо делать, чтобы не падать? —спросил Жюльен молодого графа, когда они уже сидели в седле.

— Много разных разностей, — отвечал Норбер,хохоча во все горло. — Ну, например, надо откидыватькорпус назад.

Жюльен поехал крупной рысью. Они выехали на площадь Людовика XVI.

— Ах вы, юный смельчак! — сказал Норбер. —Смотрите, сколько здесь экипажей, и правят ими бесшабашные люди.Упади вы, и все эти тильбюри тотчас же затопчут вас: кому охотапортить лошади рот удилами, останавливая ее на полном ходу!

Раз двадцать Норбер видел, что Жюльен вот-вот вылетит из седла, но вконце концов прогулка окончилась благополучно. Когда они вернулись,молодой граф сказал сестре:

— Позвольте вам представить отчаяннейшего сорвиголову!

За обедом, разговаривая с отцом, сидевшим на противоположном концестола, Норбер громко превозносил отчаянную храбрость Жюльена. Но этобыло все, что можно было похвалить в его верховой езде. Молодой графслышал утром, как конюхи, чистя лошадей на дворе, судачили о паденииЖюльена и насмехались над ним самым непристойным образом.

Несмотря на все эти любезности и доброжелательность, Жюльен скоропочувствовал себя в этой семье совершенно одиноким. Все здешниеобычаи казались ему ужасно странными, и он то и дело их нарушал. Егопромахи доставляли великое удовольствие лакеям.

Аббат Пирар уехал в свой приход. «Если Жюльен только тростникколеблющийся, пусть погибает, а если это человек мужественный, пустьпробивается сам», — так рассуждал он.

IV

ОСОБНЯК ДЕ ЛА-МОЛЬ

Что он здесь делает? Нравится ему здесь? Или он льстит себя надеждой понравиться?

Ронсар

сли в аристократической гостиной особняка де Ла-Мольвсе казалось необычным Жюльену, то и сам этот бледный молодой человекв черном костюме производил самое странное впечатление на тех, ктоудостаивал его своим вниманием. Г-жа де Ла-Моль предложила своемусупругу отсылать его куда-нибудь с поручением, когда у них будутприглашены на обед особенно важные лица.

— Я хочу довести опыт до конца, — отвечалмаркиз. — Аббат Пирар полагает, что мы не правы, подавляясамолюбие людей, которых мы приближаем к себе. Опираться можно толькона то, что оказывает сопротивление, ну, и так далее. Этот же кажетсянеуместен только потому, что его здесь никто не знает, а в общем, этоведь глухонемой.

«Чтобы я мог разобраться здесь, — говорил себеЖюльен, — надо мне будет записывать имена людей, которыебывают в этом доме, и в двух словах отмечать характер каждого».

В первую очередь он записал пятерых или шестерых друзей дома, которыеполагали, что маркиз из прихоти покровительствует ему, и на всякийслучай ухаживали за ним. Это были люди неимущие, малозначительные,державшиеся более или менее подобострастно; однако, к чести людейэтой породы, встречающихся в наши дни в аристократических салонах,они были не со всеми одинаково подобострастны. Так, многие из нихготовы были терпеть любое обращение маркиза, но из-за какого-нибудьрезкого слова г-жи де Ла-Моль поднимали бунт.

Хозяева дома по природе своей были слишком горды и пресыщены, слишкомпривыкли они, развлечения ради, унижать людей, поэтому им неприходилось рассчитывать на истинных друзей. Впрочем, если не считатьдождливых дней и редких минут, когда их одолевала жесточайшая скука,они проявляли по отношению к своим гостям отменную вежливость.

Если бы эти пятеро или шестеро угодников, относившихся к Жюльену сотеческим дружелюбием, покинули особняк де Ла-Моля, г-жа маркиза былабы обречена на долгие часы одиночества; а в глазах женщин такогоранга одиночество — вещь ужасная: это знак немилости.

Маркиз был безупречен по отношению к своей жене: он заботился о том,чтобы салон ее достойным образом блистал, однако не пэрами, ибо онполагал, что эти новые его коллеги недостаточно знатны, чтобы быватьу него запросто, по-дружески, и недостаточно забавны, чтобы терпетьих здесь на положении низших.

Впрочем, во все эти тайны Жюльену удалось проникнуть значительнопозднее. Высшая политика, которая в буржуазных домах служит обычнойтемой разговора, в домах людей того круга, к которому принадлежалмаркиз, обсуждается только в минуты бедствий.

Потребность развлекаться и в наш скучающий век настольконепреодолима, что даже в дни званых обедов, едва только маркизпокидал гостиную, все моментально разбегались. В разговорах недопускалось только никаких шуточек над господом богом, наддуховенством, над людьми с положением, над артистами, которымпокровительствует двор, — словом, над чем-либо таким, чтосчиталось раз навсегда установленным; не допускалось никаких лестныхотзывов о Беранже, об оппозиционных газетах, о Вольтере, о Руссо, нио чем бы то ни было, что хоть чуть-чуть отдает свободомыслием, самоеже главное — никоим образом не, допускалось говорить ополитике; обо всем остальном можно было разговаривать совершенносвободно.

Преступить эту салонную хартию не давали права ни стотысячный доход,ни синяя лента. Малейшая живая мысль казалась грубостью. Невзирая нахороший тон, на отменную вежливость, на желание быть приятным, навсех лицах явно была написана скука. Молодые люди, являвшиеся собязательными визитами, опасаясь говорить о чем-нибудь, что могло быдать повод заподозрить у них какие-то мысли или обнаружить знакомствос каким-либо запрещенным сочинением, умолкали, обронив несколькоизящных фраз о Россини да о том, какая сегодня погода.

Жюльен имел не один случай отметить, что разговор обычноподдерживался двумя виконтами и пятью баронами, с которыми г-н деЛа-Моль дружил в эмиграции. Эти господа располагали рентой от шестидо восьми тысяч ливров, четверо из них выписывали «Котидьен»,а трое — «Газет де Франс». Один из них всегда имелпро запас какой-нибудь свежий дворцовый анекдот, изобиловавшийсловечком «восхитительно». Жюльен подметил, что у этогогосподина было пять орденов, а у остальных — примерно по три.

Но зато в передней торчали десять ливрейных лакеев и весь вечер черезкаждые четверть часа подавали чай или мороженое, а к полуночи бывалмаленький ужин с шампанским.

Это было причиной того, что Жюльен иной раз засиживался до конца; а вобщем, он никак не мог взять в толк, как это можно серьезно слушатьразговоры, которые велись в этой великолепной раззолоченной гостиной.Он иногда вглядывался в собеседников, не будучи вполне уверен, неиздеваются ли они сами над тем, что говорят. «Мой господин деМестр, которого я знаю наизусть, — раздумывал он, —говорил во сто раз лучше, но и он бывает скучен донельзя».

Не только Жюльен замечал этот невыносимый гнет морального удушья.Одни утешались тем, что поглощали без устали мороженое, другие —предвкушением удовольствия повторять всем попозже вечером: «Ятолько что от де Ла-Моля. Представьте себе, говорят, что Россия…»,и так далее.

От одного из угодников Жюльен узнал, что всего полгода тому назадг-жа де Ла-Моль в награду за более чем двадцатилетнюю верность еедому произвела в префекты бедного барона Ле-Бургиньона, который былпомощником префекта с начала Реставрации.

Это великое событие подогрело рвение этих господ. Не на многое ониобижались и раньше, теперь же ни на что не обижались. Впрочем, явноепренебрежение к ним высказывалось редко, хотя Жюльен уже раза два-триотмечал за столом краткие диалоги между маркизом и его супругой,весьма жестокие по отношению к лицам, сидевшим с ними рядом. Этизнатные господа не скрывали своего искреннего презрения ко всякому,кто не мог похвастаться тем, что его предки ездили в королевскихкаретах Жюльен заметил еще, что только упоминание о крестовых походах— единственное, что могло вызвать на их лицах выражениеглубокой серьезности, смешанной с уважением. Обычное же уважениевсегда носило какой-то оттенок снисходительности.

Посреди этого великолепия и скуки Жюльен относился с интересом толькок г-ну де Ла-Молю. Он не без удовольствия услышал однажды, как маркизуверял кого-то, что он ровно ничего не сделал для повышения этогобедняги Ле-Бургиньона. Это была любезность по отношению к маркизе,Жюльен знал правду от аббата Пирара.

Однажды утром аббат работал с Жюльеном в библиотеке маркиза, разбираяего бесконечную тяжбу с де Фрилером.

— Сударь, — внезапно сказал Жюльен, —обедать каждый день за столом маркизы — это одна из моихобязанностей или это знак благоволения ко мне?

— Это редкая честь! — вскричал с возмущениемаббат — Никогда господин Н., академик, который вот ужпятнадцать лет привержен к этому дому, при всем своем усердии ипостоянстве не мог добиться этого для своего племянника господинаТамбо.

— Для меня, сударь, это самая мучительная часть моихобязанностей. Даже в семинарии я не так скучал. Я иногда вижу, какзевает даже мадемуазель де Ла-Моль, которая уж должна бы былапривыкнуть к учтивостям друзей дома. Я всегда боюсь, как бы незаснуть. Сделайте милость, выхлопочите мне разрешение ходить обедатьза сорок су в какую-нибудь скромную харчевню.

Аббат, скромный буржуа по происхождению, чрезвычайно ценил честьобедать за одним столом с вельможей. В то время как он старалсявнушить это чувство Жюльену, легкий шум заставил их обоих обернуться.Жюльен увидел м-ль де Ла-Моль, которая стояла и слушала их разговор.Он покраснел. Она пришла сюда за книгой и слышала все, —она почувствовала некоторое уважение к Жюльену. «Этот неродился, чтобы ползать на коленях, — подумала она. —Не то что старик-аббат. Боже, какой урод!»

За обедом Жюльен не смел глаз поднять на м-ль де Ла-Моль, но онаснизошла до того, что сама обратилась к нему. В этот день ждали многогостей, и она предложила ему остаться. Юные парижские девицы неочень-то жалуют пожилых людей, особенно если они к тому же незаботятся о своей внешности. Жюльену не требовалось прозорливости,чтобы давно заметить, что коллеги г-на Ле-Бургиньона, прижившиеся вэтой гостиной, удостаивались чести служить мишенью для неистощимыхострот м-ль де Ла-Моль. На этот раз приложила ли она особые старанияблеснуть или нет, но она была просто беспощадна к этим скучнымгосподам.

Мадемуазель де Ла-Моль была центром маленького кружка, который почтикаждый вечер собирался позади необъятного мягкого кресла, в которомвосседала маркиза. Здесь были маркиз де Круазенуа, граф де Келюс,виконт де Люз и еще двое или трое молодых офицеров, друзей Норбера иего сестры Вся эта компания располагалась на большом голубом диване.Возле дивана, как раз напротив блистательной Матильды, молчаливосидел Жюльен на низеньком стулике с соломенным сиденьем. Этомускромному посту завидовали все поклонники Матильды. Норбер любезноудерживал на нем секретаря своего отца и, вспомнив о нем раза два завесь вечер, перекинулся с ним несколькими фразами. В этот вечер м-льде Ла Моль обратилась к нему с вопросом: как высока гора, на которойрасположена безансонская крепость? Жюльен так и не мог ей сказать —что эта гора, выше или ниже Монмартра. Он часто от души смеялся надтем, что болтали в этом маленьком кружке. Но сам он чувствовал себясовершенно неспособным придумать что-нибудь в этом роде. Для него этобыл словно какой-то иностранный язык, который он понимал, но накотором сам говорить не мог.

Сегодня друзья Матильды встречали в штыки всех, кто только появлялсяв этой обширной гостиной. В первую очередь попадало друзьям дома: ихлучше знали. Можно представить себе, с каким вниманием слушал все этоЖюльен; все интересовало его: и скрытый смысл этих шуток и самаяманера острить.

— А-а! Вот и господин Декули! — сказалаМатильда. — Он уже без парика, он, верно, надеется попастьв префекты исключительно при помощи своего редкого ума, оттого-то они выставляет напоказ свою лысую голову, полную, как он говорит,«высоких мыслей».

— Этот человек знаком со всей вселенной, —заметил маркиз де Круазенуа — Он бывает и у дяди моего,кардинала. Он способен сочинить невесть что про любого из своихдрузей и поддерживать эти небылицы годами, а друзей у него человекдвести или триста. Он умеет давать пищу дружбе — это еготалант. Зимой, так же как и сейчас, с семи часов утра он прилипает кдверям кого-нибудь из своих друзей. Время от времени он с кем-нибудьссорится и сочиняет семь-восемь писем, чтобы закрепить разрыв. Потоммирится и тогда посылает еще семь или восемь писем с изъявлениямивечной дружбы. Но в чем он действительно достиг совершенства ипрямо-таки блистает — это в чистосердечных и пламенныхизлияниях честнейшего человека, у которого душа нараспашку. К этомусредству он прибегает, когда ему надо добиться какого-нибудьодолжения. Один из старших викариев моего дядюшки восхитительнорассказывает о жизни господина Декули после Реставрации. Я как-нибудьего к вам приведу.

— Я что-то не очень верю таким рассказам: по-моему, этопрофессиональная зависть мелких людишек, — сказал граф деКелюс.

— Господин Декули войдет в историю, — возразилмаркиз — Он делал Реставрацию вместе с аббатом Прадтом игосподами Талейраном и Поццо ди Борго.

— Этот человек когда-то ворочал миллионами, —сказал Норбер, — и я понять не могу, чего ради он ходитсюда глотать отцовские остроты, иной раз совершенно невыносимые.Как-то раз при мне отец крикнул ему через весь стол: сколько раз выпредавали своих друзей, дорогой мой Декули?

— А это правда, что он предавал? — спросилам-ль де Ла-Моль. — Но кто же не предавал?

— Как! — сказал граф де Келюс Норберу — Увас бывает этот знаменитый либерал господин Сенклер? Какого дьяволаему здесь надо? Надо подойти к нему, заставить его поболтать,говорят, это такой умница, на редкость.

— Но как же это твоя матушка принимает его? —спросил г-н де Круазенуа. — У него ведь такиенеобыкновенные идеи, смелые, независимые…

— Полюбуйтесь, — сказала м-ль де Ла-Моль, —на этого независимого человека, который чуть ли не до земли кланяетсягосподину Декули и хватает его за руку. Я уж было подумала, что онсейчас приложится к ней.

— Надо полагать Декули в более тесных отношениях свластями, чем нам это кажется, — возразил г-н деКруазенуа.

— Сенклер приходит сюда, чтобы пробраться в Академию, —сказал Норбер. — Посмотрите, Круазенуа, как он кланяетсябарону Л.

— Уж лучше бы он просто стал на колени, —подхватил г-н де Люз.

— Дорогой мой Сорель, — сказал Норбер, —вы человек умный, но вы еще так недавно покинули родные горы, —так вот постарайтесь никогда не кланяться так, как это делает сейвеликий пиит. Никому, будь это хоть сам бог-отец.

— А! Вот и человек непревзойденного ума, господин баронБатон, — провозгласила м-ль де Ла-Моль, слегка подражаяголосу лакея, который только что доложил о нем.

— Мне кажется, даже ваши люди смеются над ним. Надо жетакое имя — барон Батон! — промолвил г-н де Келюс.

— «Что такое имя?» — сказал он намкак-то на днях, — подхватила Матильда. —«Представьте себе, что вам в первый раз докладывают о герцогеБульонском, просто люди еще недостаточно привыкли к моему имени…?»

Жюльен покинул свое место у дивана. Он еще недостаточно воспринималочаровательную тонкость легкой насмешки и полагал, что смеяться можнотолько умным шуткам. В болтовне этих молодых людей он видел лишьбесцеремонное поношение всего на свете, и это возмущало его. Егопровинциальная, чуть ли не английская чопорность готова былазаподозрить в этом даже зависть, в чем он, конечно, ошибался.

«Я видел, как граф Норбер испортил три черновика, пока сочинилписьмо в двадцать строк своему полковому командиру, —говорил он себе. — И уж он, наверно, себя бы не помнил отсчастья, если бы ему за всю его жизнь удалось написать хоть однустраничку так, как пишет господин Сенклер».

Не привлекая ничьего внимания благодаря своему незначительномуположению, Жюльен переходил от одной группы к другой. Он издалиследил за бароном Батоном, и ему хотелось послушать, что тот говорит.Этот человек столь прославленного ума имел весьма озабоченный вид и,как заметил Жюльен, успокоился только после того, как ему удалосьпридумать на ходу три или четыре забавных фразы. Жюльену показалось,что подобного рода ум нуждается в некотором просторе.

Барон был не из острословов; чтобы блеснуть, ему требовалось покрайней мере четыре фразы, по шести строк каждая.

— Этот человек не разговаривает, а разглагольствует, —сказал кто-то позади Жюльена.

Он обернулся и вспыхнул от удовольствия, услышав, что произнесли имяграфа Шальве. Это был самый остроумный человек своего времени. Жюльенне раз встречал его имя в «Мемориале Святой Елены» и висторических записках, продиктованных Наполеоном. Граф Шальвевыражался кратко; его остроты были как молнии — точные,пронзительные, глубокие. Если он вел какой-нибудь деловой разговор,вы сразу видели, что дело двигается вперед. Он тотчас же приводилфакты; слушать его было одно удовольствие. Что же касается политики,то в ней он был совершенно бесстыдным циником.

— Я, видите ли, человек независимый, — говорилграф Шальве господину с тремя звездами, над которым он явноподсмеивался. — Почему от меня требуют, чтобы я сегоднядумал то же самое, что я думал полтора месяца тому назад? Если бы этобыло так, мое мнение было бы моим тираном.

Четверо серьезных молодых людей, которые стояли вокруг него,поморщились: эти господа не любят шуток. Граф заметил, что хватилчерез край. К счастью, он увидел честнейшего г-на Баллана, истинногоТартюфа честности. Граф заговорил с ним, их тотчас же обступили, —всем было ясно, что беднягу Баллана сейчас сотрут в порошок. Спомощью своей высокой нравственности и нравоучительности и несмотряна свою невообразимо гадкую внешность, г-н Баллан после первых шаговв свете, трудно поддающихся описанию, женился на очень богатой особе,которая вскоре умерла; затем он женился на второй, такой же богатойособе, которую никто никогда не видел в обществе. Теперь со всемприсущим ему смирением он наслаждался шестидесятитысячной рентой иобзавелся собственными льстецами. Граф Шальве заговорил с ним обовсем этом безо всякого сострадания. Вскоре около них собралось ужечеловек тридцать. Все улыбались, даже серьезные молодые люди —надежда века.

«И зачем он только ходит сюда, к господину де Ла-Молю, где онявно служит для всех посмешищем», — подумал Жюльен.И он подошел к аббату Пирару спросить об этом.

Г-н Баллан мигом улетучился.

— Чудно! — сказал Норбер. — Итак,один из шпионов отца уже исчез, и теперь остался только этоткривоногий Напье.

«Не в этом ли разгадка? — подумал Жюльен. —Но зачем в таком случае маркиз принимает господина Баллана?»

Суровый аббат Пирар хмурился в углу, слушая, как лакей называет именагостей.

— Это сущий вертеп! — восклицал он подобноБазилио. — Сюда приходят только люди с запятнаннойрепутацией.

Дело в том, что суровый аббат просто не знал, что представляет собойистинно светское общество. Но через своих друзей-янсенистов онрасполагал весьма точными сведениями об этих людях, которые проникаютв гостиные только благодаря своему исключительному умению угождатьвсем партиям разом или благодаря богатству, нажитому сомнительнымпутем. Сегодня вечером он от избытка чувств несколько минут подрядотвечал Жюльену на его настойчивые вопросы, потом вдруг сразуостановился, сокрушенный тем, что ему все время приходится говоритьобо всех только дурное, и уже чуть ли не каясь в своем грехе. Этотжелчный янсенист, веривший в заповедь христианского милосердия,вынужден был, живя в миру, непрестанно бороться с собой.

— Ну и лицо у этого аббата Пирара! — сказалам-ль де Ла-Моль, когда Жюльен вернулся к дивану.

Жюльен почувствовал негодование, хотя она, конечно, была права. Можнобыло не сомневаться, что аббат Пирар был самым честным человеком вэтой гостиной, но его покрытое красной сыпью лицо, на которомотражались сейчас терзания совести, было на редкость безобразно. «Воти верь после этого физиогномике, — подумал Жюльен. —Как раз сейчас аббат Пирар по своей совестливости мучается из-закакого-то пустяка, и от этого у него и вид такой ужасный, а вот налице этого Напье, всем известного шпиона, сияет чистая, безмятежнаярадость» Аббат все же пошел на большие уступки ради интересовсвоих единомышленников — он завел себе слугу и стал превосходноодеваться.

Жюльену вдруг показалось, что в гостиной происходит что-то странное:все взоры устремились к дверям, разговоры затихли. Лакей произнесфамилию знаменитого барона де Толли, который обратил на себя всеобщеевнимание во время последних выборов. Жюльен подошел поближе, и емуудалось как следует разглядеть его. Барон состоял председателем однойиз избирательных коллегий, и его осенила блестящая мысль —утаить все записочки, поданные за одну из партий. Чтобы возместитьнедостачу, он заменял их всякий раз другими записочками, на которыхстояло некое более угодное ему имя. Однако этот смелый маневр былзамечен кое-кем из избирателей, которые, разумеется, не преминуливыразить свое громкое восхищение барону де Толли Бедняга еще несовсем оправился после этой шумной истории, он был несколько бледен.Злые языки поговаривали о галерах. Г-н де Ла-Моль принял его весьмахолодно. Бедный барон мигом исчез.

— Он, должно быть, торопится к господину Конту,1потому он так быстро и исчез, — сказал граф Шальве, и всезасмеялись.

Среди этого блестящего общества безгласных сановников и всяческихинтриганов с сомнительной репутацией, но сверкающим остроумием,которыми сегодня изобиловала гостиная г-на де Ла-Моля (его прочили вминистры), впервые подвизался юный Тамбо. Если ему еще не хваталотонкости суждений, то он старался возместить это, как мы увидимдалее, чрезвычайной энергичностью своих выражений.

— Почему бы не приговорить этого человека к десяти годамтюрьмы? — разглагольствовал он в тот самый момент, когдаЖюльен подошел к этой группе. — Гадов следует держать вглубине подземелий, чтобы они там подыхали во мраке, иначе онивыделяют все больше яда и становятся еще опаснее. Что прокуприговаривать его к штрафу в тысячу экю? Он беден? Положим, это так,тем лучше, но за него заплатит его клика. Нет, дать бы ему штрафапятьсот франков да десять лет подземной темницы.

«Боже милостивый! О каком это чудовище они говорят?» —подумал Жюльен, пораженный исступленным тоном и судорожнойжестикуляцией своего коллеги. Тощее, испитое личико племянникаакадемика было в эту минуту поистине отвратительно.

Вскоре Жюльен понял, что речь идет о величайшем современном поэте.

«Ах, негодяй! — воскликнул Жюльен чуть не вслух, иглаза его увлажнились горячими слезами негодования. — Ах,жалкая тварь! Погоди, я тебе припомню эти слова!»

«Вот они, эти заблудшие чада той самой партии, во главе которойстоит среди прочих и маркиз, — думал он — А этотвеликий человек, которого здесь так порочат, — сколько емунадавали бы орденов и всяких синекур, продайся он, уж я не говорю —этим бездарностям из министерства господина Нерваля, но любому из егоболее или менее порядочных предшественников».

Аббат Пирар издали поманил Жюльена, с ним только что говорил о чем-тог-н де Ла-Моль. Но Жюльен в эту минуту слушал, опустив глаза,сетования некоего епископа, и когда тот, наконец, отпустил его и онмог подойти к своему другу, аббата уже перехватил гнусный проныраТамбо. Этот выродок ненавидел аббата, считая его виновником особогоположения Жюльена, и именно потому он так перед ним лебезил.

— И когда же, наконец, смерть освободит нас от этойзаразы? — В таких выражениях, с истинно библейским пылом,говорил этот ничтожный писака о почтенном лорде Голланде.

Следовало отдать ему должное: он превосходно знал биографиисовременных деятелей и только что сделал большой обзор всех, кто мограссчитывать на некоторое влияние под скипетром нового короля Англии.

Аббат Пирар прошел в соседнюю гостиную. Жюльен последовал за ним.

— Маркиз не любит бумагомарателей, предупреждаю вас. Этоего единственная антипатия. Можете знать латынь, греческий, коли вына то способны, историю египтян, персов и так далее, он будет васпочитать и покровительствовать вам как ученому. Но сохрани вас боженаписать хотя бы одну страницу на французском языке, а тем паче осерьезных материях, которые не соответствуют вам по вашему положениюв свете, — он тотчас же обзовет вас писакой, и вы попадетев немилость. Как же это вы, живя в особняке вельможи, не знаетезнаменитой фразы герцога де Кастри про д’Аламбера и Руссо: «Обовсем рассуждать желают, а у самих нет даже тысячи экю ренты».

«Итак, здесь все известно, — подумал Жюльен, —совсем как в семинарии!» Он как-то сочинил восемь или десятьстраничек в весьма приподнятом стиле. Это было нечто вродепохвального слова старому штаб-лекарю, который, как он говорил,сделал из него человека. «Но ведь эта тетрадка у меня всегдапод замком!» — воскликнул про себя Жюльен. Однако он тутже пошел к себе, сжег рукопись и вернулся в гостиную. Блистательныепроходимцы уже исчезли, остались только особы, украшенные орденами.

Вокруг стола, который слуги внесли в гостиную уже накрытым, сиделосемь-восемь женщин, очень знатных, очень благочестивых, оченьчванных, в возрасте примерно от тридцати до тридцати пяти лет.Блистательная супруга маршала де Фервака вошла, прося извинить ее застоль поздний приход. Было уже за полночь. Она села за стол рядом смаркизой. Жюльена охватило чувство глубокого волнения: ее глаза ивзгляд напомнили ему г-жу де Реналь.

Кружок м-ль де Ла-Моль еще не разошелся. Она и ее друзья с увлечениемиздевались над несчастным графом де Талером. Это был единственный сынзнаменитого еврея, прославившегося своим несметным богатством,которое он нажил, ссужая деньги королям для войн с народами. Еврейтолько что умер, оставив своему сынку сто тысяч экю месячной ренты иимя, увы, пользовавшееся слишком громкой известностью.

При таком исключительно своеобразном положении человеку требуетсяистинное простосердечие или большая твердость и воля. Граф, на своюбеду, был простачком, но с массой всяких претензий, подсказанных емульстецами.

Господин де Келюс уверял, что ему подсказали возыметь желание проситьруки м-ль де Ла-Моль, за которой ухаживал маркиз де Круазенуа,будущий обладатель герцогского титула и ста тысяч ливров ренты.

— Ах, не обвиняйте его в том, что он возымел желание, —сострадательно сказал Норбер.

Несчастному графу де Талеру, пожалуй, и впрямь всего больше нехватало способности желать. В силу этой черты своего характера онпоистине заслуживал королевского трона. Он советовался со всеми насвете, но у него всегда недоставало мужества последовать до концахотя бы одному из полученных советов.

— Одной его физиономии достаточно, чтобы заставить меняхохотать до упаду, — заявила м-ль де Ла-Моль.

Это была престранная смесь беспокойства и разочарования, сквозькоторые временами внезапно прорывались потуги важности и властнойрешительности, подобающие самому богатому человеку во Франции,особенно, если он недурен собой и ему еще нет тридцати шести лет.«Робкий наглец», — говорил про него г-н деКруазенуа. Граф де Келюс, Норбер и еще двое-трое молодых людей сусиками досыта поиздевались над ним, чего он, разумеется, не понял и,наконец, выпроводили его, когда пробило час.

— Неужели это ваши знаменитые арабские лошади дожидаютсявас у подъезда в такую погоду? — сказал ему Норбер.

— Нет, это другая упряжка, гораздо менее ценная, —отвечал г-н де Талер. — Левая лошадь стоила мне пять тысячфранков, а правая всего лишь сто луидоров, но, уверяю вас, ее тольконочью и запрягают. Дело в том, что у нее в точности такой же шаг, каку той.

Замечание Норбера навело графа на мысль о том, что такому человеку,как он, вполне приличествует иметь страсть к лошадям и что ему неследует держать их под дождем. Он ушел, а молодые люди вышли минутуспустя, не переставая насмехаться над ним.

«Вот, — думал Жюльен, слушая, как они смеются налестнице, — сегодня мне привелось увидеть человека,который по своему положению представляет собою полнуюпротивоположность мне. У меня нет и двадцати луидоров в год, а вотрядом со мной человек, доход которого составляет двадцать луидоров вчас, и все потешаются над ним. Такое зрелище способно исцелить отзависти».

V

ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ВЕЛИКОСВЕТСКАЯ ХАНЖА

Мало-мальски живая мысль кажется дерзостью, настолько привыкли здесь к избитым и плоским речам. Горе тому, кто блеснет своеобразием в разговоре.

Фоблаз

рошло несколько месяцев испытания, и вот каково былоположение Жюльена, когда домоправитель принес ему его жалованье затретью четверть года. Г-н де Ла-Моль поручил ему следить зауправлением его земель в Бретани и Нормандии. Жюльен нередко совершалтуда поездки. На него была возложена вся переписка по пресловутойтяжбе с аббатом де Фрилером. Аббат Пирар ознакомил его с этим делом.

Руководствуясь короткими заметками, которые маркиз царапал на поляхвсевозможных адресованных ему писем, Жюльен составлял ответы, и почтивсе они удостаивались подписи маркиза.

В семинарии преподавателя выражали сожаление, что у него малоусидчивости, но, тем не менее, считали его одним из самыхзамечательных своих учеников. Все эти многообразные занятия, которымон предавался со всем рвением уязвленного честолюбия, вскоре лишилиЖюльена тех свежих красок, которые он вывез из провинции. Егобледность, впрочем, была заслугой в глазах его товарищейсеминаристов, он находил, что они совсем не так злы и не тампресмыкаются перед деньгами, как их безамсонские собратья; они же, всвою очередь, считали его чахоточным.

Маркиз подарил ему лошадь Жюльен, опасаясь, что кто-нибудь язсеминаристов может случайно увидеть его во время этих прогулокверхом, сказал им, что верховая езда предписана ему докторами АббатПирар ввел его в различные янсеяистские круги. Жюльен был поражен;представление о религии было у него неразрывно связано с лицемерием ижаждой наживы. Он восторгался этими богобоязненными, суровыми людьми,не помышлявшими о доходах. Многие из них выказывали ему дружескоерасположение, давали ему советы Новый мир открывался перед ним. У —янсенистов он познакомился с неким графом Альтамирой, человекомгигантского роста, либералом, приговоренным к смертной казни у себяна родине и при всем том весьма набожным человеком. Его изумляло этостранное противоречие — набожность и любовь к свободе.

Отношения Жюльена с юным графом Норбером были холодноваты Норбернаходил, что Жюльен позволяет себе чересчур вольно отвечать на шуткинекоторых его друзей. После того как Жюльен раз или два преступил вчем-то правила хорошего тона, он дал себе слово не заговариватьбольше с м-ль Матильдой Все были с ним неизменно и безукоризненновежливы в особняке де Ла-Моль, но он чувствовал, что как-то уронилсебя в их глазах. Его провинциальное здравомыслие находило этомуобъяснение в народной пословице хороша обнова основу. Возможно, онстал несколько проницательнее, чем в первые дни, а может быть, простоего уже теперь не так пленяла парижская учтивость, от которой он былв восторге первое время.

Едва только он оставлял работу, как им овладевала смертельная скука:таково иссушающее действие этой безукоризненной вежливости, стольстрого размеренной, столь точно рассчитанной по ступеням, отвечающимтому или иному положению в светском обществе. Человек с мало-мальскичувствительной душой живо ощущает эту искусственность.

Конечно, провинцию можно упрекать за ее грубоватый и не совсемвежливый тон, но там, разговаривая с вами, немножко воодушевляются. Вособняке де Ла-Моль самолюбию Жюльена никогда не приходилосьстрадать, но нередко к концу дня ему хотелось плакать. В провинции,если с вами что-нибудь случится при входе в кафе, официант сразупроявит к вам интерес, и если в этом происшествии есть что-то обидноедля вашего самолюбия, он, соболезнуя вам, раз десять повторит слово,которое вас уязвляет. В Париже из деликатности смеются украдкой, новы там всегда и для всех чужой.

Мы обходим молчанием множество всяких маленьких приключений, которыемогли бы выставить Жюльена в смешном виде, если бы он по своемуположению не считался, в сущности, недостойным того, чтобы над нимпотешались. Его неистовая чувствительность заставляла его совершатьтысячи промахов. Все его развлечения были мерами предосторожности: онкаждый день упражнялся в стрельбе из пистолета, он был прилежнымучеником одного из самых известных учителей фехтования. Как только унего выдавалась свободная минута, он, вместо того чтобы читать, какон это делал когда-то, мчался в манеж и требовал самых норовистыхлошадей. На уроках верховой езды он чуть ли не каждый раз падал слошади.

Маркиз считал Жюльена вполне подходящим для себя человеком, ибоЖюльен работал упорно, был молчалив, понятлив; мало-помалу маркизпоручил ему вести все дела, которые требовали некоторых усилий, чтобыв них разобраться. Когда высокие честолюбивые замыслы, которыми былпоглощен маркиз, позволяли ему немного передохнуть, он весьма разумноустраивал свои дела — будучи в курсе всех новостей, он успешноиграл на бирже. Он скупал дома и имения, но был — раздражителени легко приходил в ярость из-за пустяка. Он швырял сотнями луидоров исудился из-за сотни франков. Богатый человек с широкой натурой ищет вделах развлечения, а не выгоды. Маркизу действительно нужен былсвоего рода начальник штаба, который мог бы привести в стройный,удобообозримый порядок все его денежные дела.

Госпожа де Ла-Моль, несмотря на свой весьма сдержанный характер,иногда насмехалась над Жюльеном. Все непроизвольное, порожденноечувствительностью внушает ужас знатным дамам — это антиподблагопристойности. Маркиз два-три раза заступался за Жюльена: «Еслион смешон в вашей гостиной, он преуспевает за своим письменнымстолом…» Жюльен, с своей стороны, считал, что он проникв тайну маркизы. Она становилась благосклонной и проявляла интерес ковсему, едва только лакей произносил имя барона де Ла-Жумата. Это былодо крайности холодное существо с бесстрастной физиономией. Барон былневысок ростом, худ, безобразен, превосходно одет, постоянно бывалпри дворе и обладал даром ни о чем ничего не говорить. Таков был егообраз мыслей. Г-жа де Ла-Моль впервые за всю свою жизнь почувствовалабы себя истинно счастливой, если бы ей удалось сделать его супругомсвоей дочери.

VI

ОТТЕНКИ ПРОИЗНОШЕНИЯ

Их высокое назначение — невозмутимо обсуждать мелкие происшествия повседневной жизни народов. Им надлежит предотвращать своею мудростью великую ярость гнева, вспыхивающею из-за ничтожных причин или из-за каких-либо событий, которые в устах молвы искажаются до неузнаваемости.

Гораций

ля приезжего, только что высадившегося на сушу, дакоторый еще к тому же из гордости не позволял себе никогда задаватьвопросов, Жюльен не натворил никаких чрезмерных глупостей. Однаждынеожиданный ливень загнал его в кафе на улице Сент-Оноре, гдекакой-то рослый человек в толстом суконном сюртуке, изумленный егоугрюмым взором, глянул на него, в свою очередь, совсем так же, какнекогда в Безансоне возлюбленный красотки Аманды.

Жюльен столько раз упрекал себя за то, что оставил безнаказанным топервое оскорбление, что теперь не мог стерпеть этого взгляда. Онпотребовал объяснений. Человек в сюртуке разразился в ответ площаднойбранью; все, кто был в кафе, окружили их, прохожие останавливались удверей. Жюльен, как провинциал, из предосторожности постоянно носил ссобой маленькие пистолеты; рука его судорожно сжимала их в кармане.Однако он благоразумно сдержался и ограничился тем, что ежеминутноповторял своему противнику:

— Ваш адрес, милостивый государь. Я презираю вас.

Упорство, с каким он повторял эти семь слов, наконец, подействовалона толпу.

— А в самом деле! Пусть тот, который так разорался, дастему свой адрес.

Человек в сюртуке, слыша этот неоднократно повторенный настойчивыйвозглас, швырнул в лицо Жюльену с полдюжины визитных карточек. Ксчастью, ни одна не задела его лица; Жюльен дал себе слово не братьсяза пистолеты, пока его не тронут. Противник удалился, но несколькораз оборачивался на ходу, грозя Жюльену кулаками и осыпая его бранью.

Жюльен весь обливался потом. «Так, значит, любое ничтожествоможет до такой степени взволновать меня! — в бешенствевоскликнул он про себя. — Как же убить в себе этуунизительную чувствительность?»

Если бы он только мог, он тут же вызвал бы его на дуэль. Егоостанавливало лишь одно: как найти секунданта в этом необъятномПариже? У него не было никаких друзей. Он завязал кой-какиезнакомства, но все его знакомые, один за другим, спустя нескольконедель как-то отдалялись от него. «Я не располагаю кобщительности, — думал он, — и вот как жестокоя за это наказан». Наконец ему пришло в голову разыскатьнекоего отставного лейтенанта 96-го полка Льевена, бедного малого, скоторым они иногда упражнялись на рапирах. Жюльен откровеннорассказал ему все.

— Я готов быть вашим секундантом, — сказалЛьевен, — но только с одним условием: если ты не ранитевашего обидчика, вы тут же будете биться со мной, не сходя с места.

— Согласен! — воскликнул восхищенный Жюльен.

И они отправились разыскивать г-на Ш. де Бовуази куда-то в самуюглубь Сен-Жерменского предместья, по адресу, напечатанному навизитных карточках.

Было семь часов утра. Когда они, уже войдя в дом, велели доложить осебе, Жюльену вдруг пришло в голову, что это, может быть, тот самыймолодой родственник г-жи де Реналь, который был когда-то атташе припосольстве, то ли римском, то ли неаполитанском, и который далрекомендательное письмо синьору Джеронимо.

Жюльен передал важному лакею одну из визитных карточек, брошенных емунакануне, приложив к ней свою.

Их заставили ждать, его и его секунданта, добрых три четверти часа;наконец провели в апартаменты, обставленные с исключительнымизяществом. Там их встретил высокий молодой человек, разодетый, каккукла; черты его лица являли совершенство и невыразительность истинногреческой красоты. Его необычайно узкая голова была увенчанапирамидой прекрасных белокурых волос. Они были завиты с невероятнойтщательностью: ни один волосок не отделялся от другого. «Вотиз-за этой-то завивки, — подумал лейтенант 96-го, —проклятый фат и заставил нас дожидаться». Пестрый шлафрок,утренние панталоны — все, вплоть до вышитых туфель, былобезупречно и свидетельствовало об исключительном тщании хозяина. Егоблагородная и совершенно пустая физиономия отражала мысли весьмапристойные и возникающие редко: идеал дипломата по образцуМеттерниха.

Лейтенант 96-го полка растолковал Жюльену, что заставлять так долгодожидаться после того, как ты швыряешь человеку визитную карточку влицо, — это еще новое оскорбление, и Жюльен вошел к г-нуде Бовуази с весьма решительным видом. У него было намерение держатьсебя вызывающе, но в то же время ему хотелось соблюсти хороший тон.

Однако он был до того поражен мягкими манерами г-на де Бовуази, егосдержанным и вместе с тем важным и самодовольным видом, бесподобнымизяществом окружающей обстановки, что у него сразу пропало желаниебыть дерзким. Это был не тот человек, с которым он имел делонакануне. Он был так удивлен, увидав перед собой вместо вчерашнегогрубияна, которого рассчитывал встретить, столь элегантную особу, чтоне мог выговорить ни слова. Он молча протянул ему одну из карточек,которые ему швырнули вчера.

— Это действительно мое имя, — сказал молодойдипломат, которому черный костюм Жюльена в столь ранний час не внушалособенного уважения. — Но я, право, не понимаю, клянусьчестью…

Какой-то особый оттенок, с которым он произнес эти последние слова,рассердил Жюльена.

— Я пришел, чтобы драться с вами, сударь!

И он коротко изложил ему всю историю.

Господин Шарль де Бовуази после зрелого размышления, в общем, осталсяудовлетворен покроем черного костюма Жюльена. «Это от Штауба,совершенно ясно, — говорил он себе, слушая его рассказ. —Жилет выбран с большим вкусом, и ботинки недурны, но, с другойстороны, черный костюм с раннего утра! Ах, да, это чтобы не бытьмишенью для пули!» — наконец догадался кавалер деБовуази.

Едва только он нашел это объяснение, он стал отменно вежлив и дальшеуже держал себя с Жюльеном почти как равный с равным. Беседапродолжалась долго, дело было довольно щекотливое, но в конце концовЖюльен не мог спорить против очевидности. Этот молодой человек сбезупречными манерами не имел ничего общего с той грубой личностью,которая оскорбила его накануне.

Жюльену чрезвычайно не хотелось уходить ни с чем, поэтому онзатягивал объяснение. Он наблюдал за самодовольной физиономиейшевалье де Бовуази, который не преминул назвать себя в разговоре этимтитулом, задетый тем, что Жюльен называл его просто «сударь».

Жюльен любовался его важностью, к которой примешивался какой-тооттенок легкой кичливости, не покидавшей его ни на минуту. Онудивлялся его странной манере двигать языком, произнося слова…Но в конце концов по всем этом не было ни малейшего основания дляссоры.

Юный дипломат с величайшей учтивостью выразил свою готовностьдраться, но отставной лейтенант 96-го полка, который просидел битыйчас, раздвинув ноги, упершись руками в бедра и выставив локти,заявил, что его друг г-н Сорель отнюдь не способен вступать счеловеком в ссору на прусский манер только из-за того, что у этогочеловека украли его визитные карточки.

Жюльен вышел из дома шевалье де Бовуази в отвратительнейшемнастроении. Карета шевалье ожидала его во дворе перед крыльцом.Нечаянно подняв глаза, Жюльен узнал в кучере, сидевшем на козлах,своего вчерашнего оскорбителя.

Едва он его увидел, он мигом схватил его за полу длинного кафтана,сбросил с козел и осыпал ударами хлыста. Двое лакеев бросились навыручку своего товарища и обрушились на Жюльена с кулаками, но онтотчас же выхватил свой маленький пистолет и стал стрелять; они сразуобратились в бегство. Все это было делом одной минуты.

Шевалье де Бовуази, спускаясь по лестнице с восхитительно важнымвидом, повторял своим барственным голосом, внушительно оттеняя каждоеслово: «Что такое? Что такое?» Несомненно, он былзаинтересован до крайности, но его дипломатическая важность непозволяла ему обнаружить свое любопытство. Когда он узнал, в чемдело, эта торжественная важность на его лице постепенно уступиламесто выражению шутливого хладнокровия, которое никогда не должнопокидать лица дипломата.

Лейтенант 96-го понял, что г-ну де Бовуази самому не терпитсядраться; он тоже решил сделать дипломатический ход, дабы сохранить засвоим другом преимущество инициативы.

— Ну, тут уж имеется явное основание для дуэли! —вскричал он.

— Да, я полагаю, вполне достаточное, — сказалдипломат — Выгнать этого мошенника! — сказал онлакеям. — Пусть кто-нибудь другой сядет на его место.

Открыли дверцу: шевалье непременно желал оказать любезность своемупротивнику и его секунданту. Они отправились к другу г-на де Бовуази,и тот указал подходящее для дуэли место. Дорогой они очень милобеседовали. Только дипломат выглядел несколько странно в своемшлафроке.

«Хоть это и очень знатные господа, — думал Жюльен, —но они совсем не такие скучные, как те особы, что являются на обеды кгосподину де Ла-Молю. Они позволяют себе отступать отблагопристойности». Разговор шел о танцовщицах, которыепонравились публике во вчерашнем балете. Господа эти беспрестаннонамекали на какие-то пикантные истории, которых ни Жюльен, ни егосекундант, лейтенант 96-го, не знали. Жюльен был не такой глупец,чтобы притворяться осведомленным: он совершенно непринужденнопризнался в своем невежестве. Такое чистосердечие очень понравилосьдругу шевалье; он рассказал Жюльену эти истории со всемиподробностями и весьма забавно.

Одно обстоятельство чрезвычайно удивило Жюльена. На какой-то улицекарета их задержалась на минутку из-за того, что там шли работы посооружению временного алтаря для религиозной процессии в честьпраздника тела господня. Дипломат и его приятель позволили себе поэтому поводу несколько шуток: здешний кюре, по их словам, был роднымсыном архиепископа. Никогда в доме маркиза де Ла-Моля,претендовавшего на титул герцога, никто не осмелился бы произнестичто-либо подобное.

Дуэль закончилась в одну минуту: Жюльен получил пулю в руку, емусделали перевязку из носовых платков, смоченных водкой, и шевалье деБовуази весьма вежливо попросил у Жюльена позволения доставить егодомой в той самой карете, которая привезла их сюда. Когда Жюльенназвал особняк де Ла-Моля, юный дипломат и его друг переглянулись.Фиакр Жюльена стоял тут же, но разговор с этими господами казался емумного более занимательным, нежели речи бравого лейтенанта 96-гополка.

«Бог мой! Так вот это и есть дуэль? Только и всего? —думал Жюльен. — Какое счастье, что я все-таки поймал этогокучера! Как бы я мучился, если бы мне пришлось перенести еще и этооскорбление в кафе!» Приятная беседа почти не прерывалась вовсе время пути. И тут Жюльен понял, что дипломатическое притворство виных случаях тоже бывает полезно.

«Значит, скука вовсе не есть нечто неотъемлемое в разговорезнатных людей, — рассуждал он про себя. — Ведьвот они подшучивают над крестным ходом, не стесняются рассказыватьвесьма скабрезные анекдоты, да еще с такими живописнымиподробностями. Им не хватает разве что рассуждений о высокойполитике, но этот недостаток вполне искупается изяществом речи иудивительной точностью выражений». Жюльен чувствовал пылкуюсимпатию к этим молодым людям. «Как был бы я счастлив, если бымог встречаться с ними почаще!»

Едва они расстались, шевалье де Бовуази поспешил навести справки оЖюльене; они оказались не блестящими.

Ему было весьма любопытно узнать, с кем он имел дело, прилично линанести ему визит. Те немногие сведения, которые ему удалосьраздобыть, были отнюдь не обнадеживающими.

— Это ужасно! — сказал он своему секунданту. —Мыслимое ли дело — признаться, что я дрался с простымписьмоводителем господина де Ла-Моля, да еще из-за того, что мойкучер украл мои визитные карточки!

— Можно не сомневаться, что это покажется смешным.

И в тот же вечер шевалье де Бовуази и его друг поспешили рассказатьвсем, что этот г-н Сорель, кстати сказать, очень милый молодойчеловек, — побочный сын близкого друга маркиза де Ла-Моля.Этой истории поверили без всяких затруднений. После того, как фактбыл установлен, юный дипломат и его друг соблаговолили нанестинесколько визитов Жюльену за те две недели, которые он провел в своейкомнате. Жюльен признался им, что он за всю свою жизнь был толькоодин раз в Опере.

— Но это немыслимо, — сказали они ему. —Ведь только туда и стоит ходить. Надо непременно, чтобы первый вашвыход был на «Графа Ори».

В Опере кавалер де Бовуази представил его знаменитому певцуДжеронимо, пользовавшемуся в то время громадным успехом.

Жюльен чуть что не влюбился в шевалье: эта смесь самоуважения икакой-то таинственной важности и фатовства в молодом человекеприводила его в восторг. Так, например, кавалер немного заикалсяпотому только, что он имел честь часто встречаться с одним важнымвельможей, страдавшим этим недостатком. Никогда еще Жюльену неприходилось видеть, чтобы в одном существе соединялись такие забавныестранности с совершенством манер, которому бедный провинциал можеттолько пытаться подражать.

Его видели в Опере с шевалье де Бовуази, и это знакомство заставилозаговорить о нем.

— Итак, — сказал ему однажды г-н де Ла-Моль, —оказывается, вы побочный сын богатого дворянина из Франш-Конте, моегоблизкого друга?

Маркиз оборвал Жюльена, когда тот попытался уверить его, что онсовершенно неповинен в распространении этого слуха.

— Господин де Бовуази не желал, чтобы говорили, что ондрался с сыном плотника.

— Знаю, знаю, — сказал г-н де Ла-Моль. —Теперь дело за мной. Я должен упрочить эту легенду, — онадля меня удобна. Я попрошу вас об одном одолжении, это отниметкаких-нибудь полчаса вашего времени. В дни спектаклей, в половинедвенадцатого вечера, присутствуйте в вестибюле при разъезде светскогообщества. Я иногда замечаю у вас кое-какие провинциальные замашки, откоторых вам надо избавиться. К тому же вам не помешает знать в лицонаших крупных сановников, к которым мне, может быть, придетнадобность послать вас с каким-нибудь поручением. Зайдите втеатральную кассу, чтобы они вас гам знали. Вам заказан постоянныйпропуск.

VII

ПРИСТУП ПОДАГРЫ

И я получил повышение не потому, что заслужил его, и потому, что у патрона разыгралась подагра.

Бертолотти

ыть может, читателя удивляет этот непринужденный ичуть ли не дружеский тон: ведь мы забыли сказать, что маркиз ужеполтора месяца не выходил из дому, потому что у него разыграласьподагра.

Мадемуазель де Ла-Моль и ее мать уехали в Гиер к матери маркиза. ГрафНорбер заходил к своему отцу редко, на минутку в день. Они были впревосходных отношениях, но им не о чем было говорить друг с другом.Г-н де Ла-Моль, вынужденный довольствоваться обществом одногоЖюльена, был крайне удивлен, обнаружив у него какие-то мысли. Онзаставлял его читать себе вслух газеты. Вскоре юный секретарь уже самбыл в состоянии выбирать интересные места. Была одна новая газета,которую маркиз ненавидел: он поклялся, что никогда не будет еечитать, и каждый день говорил о ней. Жюльен смеялся. Возмущаясьнынешним временем, маркиз заставлял Жюльена читать себе Тита Ливия:импровизированный перевод прямо с латинского текста забавлял его.

Как-то раз маркиз обратился к нему с той преувеличенной учтивостью,которая теперь нередко раздражала Жюльена.

— Разрешите мне, дорогой мой Сорель, — сказалон, — поднести вам в подарок синий фрак. Когда вамвздумается надеть его и зайти ко мне, я буду считать, что вы младшийбрат графа де Реца, то есть сын моего друга, старого герцога.

Жюльен не совсем понял, что, собственно, это должно означать, но втот же вечер явился к маркизу в синем фраке. Маркиз держался с ним,как с равным. Жюльен обладал душой, способной оценить истиннуювежливость, но он не имел ни малейшего представления об ее оттенках.До этой прихоти маркиза он готов был поклясться, что большейлюбезности, чем та, которую ему оказывал маркиз, проявить нельзя.«Вот замечательный талант!» — невольно подумалЖюльен, когда он поднялся, собираясь уходить, и маркиз стализвиняться перед ним, что не в состоянии проводить его из-за своейподагры.

Эта странная фантазия заставила задуматься Жюльена. «А ненасмехается ли он надо мной?» — спрашивал он себя.Он отправился посоветоваться к аббату Пирару, но тот, будучи многоменее вежлив, чем маркиз, ничего не сказал ему, а только фыркнул вответ и заговорил о чем-то другом. На другой день Жюльен с утраявился к маркизу в черном костюме со своей папкой и письмами, которыенадо было подписать. Тот его принял по-старому. Вечером, когда онпришел в синем фраке, его приветствовали совсем иным тоном, с точнотакой же учтивостью, как накануне.

— Если вы не слишком скучаете, навещая по своей добротебедного больного старика, — сказал ему маркиз, —вы могли бы доставить ему удовольствие, рассказывая о всякихмаленьких происшествиях из вашей жизни, но только откровенно и недумая ни о чем, кроме того, чтобы рассказ получился ясный изанимательный. Ибо надо уметь развлекаться, — продолжалмаркиз. — В сущности, это единственное, что есть в жизни.Человек не может спасать мне каждый день жизнь на войне или даритькаждый день по миллиону, но вот если бы здесь, около моего кресла,был Ривароль, он бы каждый день избавлял меня на час от мучений искуки. Я очень часто виделся с ним в Гамбурге, во время эмиграции.

И маркиз рассказал Жюльену несколько анекдотических случаевкасательно Ривароля и гамбуржцев, которые сходились вчетвером, чтобыразгадать какую-нибудь его остроту.

Господин де Ла-Моль, вынужденный довольствоваться обществом юногоаббатика, хотел как-нибудь расшевелить его. Ему удалось задетьгордость Жюльена. Жюльен, поскольку от него хотели правды, решилговорить обо всем и умолчал только о двух вещах: о своем фанатическомобожании некоего имени, которое приводило маркиза в ярость, и ополном своем неверии, ибо это не очень шло к будущему кюре. Егомаленькая стычка с шевалье де Бовуази пришлась здесь очень кстатиМаркиз хохотал до слез над сценой с кучером, осыпавшим Жюльенаплощадной бранью в кафе на улице Сент-Оноре. Это было время полнойоткровенности между патроном и его подчиненным.

Г-на де Ла-Моля заинтересовал этот своеобразный характер. Сначала онпоощрял чудачества Жюльена, ибо они забавляли его, однако вскоре емупоказалось более занятным потихоньку исправлять кое-какие ложныепредставления этого молодого человека. «Другие провинциалы,приехав в Париж, умиляются решительно всему, — рассуждалмаркиз, — а этот все презирает. У них избытоквосторженности, а ему как раз этого-то и недостает, и вот глупцыпринимают его за глупца».

Приступ подагры затянулся из-за сильных холодов и продлился несколькомесяцев.

«Ведь привязываются же люди к хорошенькой болонке, —убеждал себя маркиз. — Чего же мне стыдиться, если япривязался к этому аббатику? Это своеобразная натура. Я обращаюсь сним, как с сыном, — ну и что же? Что тут такогонепристойного? Эта фантазия, если она продлится» будет мнестоить одного бриллианта стоимостью в пятьсот луидоров в моемзавещании».

Теперь, когда маркиз хорошо узнал твердый характер юноши, которому оноказывал покровительство, не проходило дня, чтобы он не поручал емукакого-нибудь нового дела.

Жюльен с ужасом замечал, что этот важный вельможа дает ему иной раздо одному и тому же делу совершенно противоречивые распоряжения.

Это могло поставить Жюльена в весьма неприятное положение. Он завелобычай, приходя к маркизу с делами, приносить с собою книгу, куда онзаписывал его распоряжения, а маркиз ставил под ними свои инициалы.Затем Жюльен завел писца, который переписывал решения по каждому делув особую книгу и туда же вносил копии всех писем.

Сперва эта затея показалась маркизу чрезвычайно нелегкой и скучной.Но не прошло и двух месяцев, как он убедился во всех еепреимуществах. Жюльен предложил ему взять еще счетовода из банка,чтобы вести двойную бухгалтерию по всем приходам и расходам земельныхвладений, которые были поручены надзору Жюльена.

Все эти мероприятия настолько прояснили для маркиза состояние егособственных дел, что он мог теперь доставить себе удовольствиепускать свои средства в оборот, не прибегая к помощи подставноголица, бессовестно обворовывавшего его.

— Возьмите себе три тысячи франков, — сказал оноднажды своему юному министру.

— Сударь, это может навлечь на меня клевету.

— Так что же вам нужно? — спросил снеудовольствием маркиз.

— Чтобы вы соблаговолили принять определенное решение ивписали его собственной рукой в книгу. И тогда это решениепредоставит мне три тысячи франков. А кстати сказать, это аббат Пирарподал мысль завести все это счетоводство.

Маркиз со скучающей миной маркиза де Монкада, выслушивающего отчетсвоего интенданта г-на Пуассона, записал свое решение.

По вечерам, когда Жюльен появлялся в синем фраке, о делах никогда незаходило и речи. Милости маркиза были столь лестны для вечнострадающего самолюбия нашего героя, что он вскоре невольнопочувствовал что-то вроде привязанности к этому любезному старику.Это не значит, что Жюльен оказался чувствительным в том смысле, вкаком это понимают в Париже, но он вовсе не был истуканом, а послесмерти старого штаб-лекаря никто больше не говорил с ним с такойдобротой. Он с удивлением замечал, что маркиз старается щадить егосамолюбие с такой любезной предусмотрительностью, какой он никогда ненаблюдал у старого лекаря. И он, наконец, пришел к заключению, чтолекарь гордился своим крестом много больше, чем маркиз своей синейлентой. Отец маркиза был большим вельможей.

Однажды в конце утренней аудиенции, когда Жюльен был в черном костюмеи они занимались делами, он сумел чем-то позабавить маркиза; тотзадержал его на целых два часа и хотел непременно заставить егопринять несколько банковых билетов, которые ему только что принес сбиржи его агент.

— Надеюсь, господин маркиз, что я не преступлю пределовмоего глубочайшего уважения к вам, если попрошу у вас позволениясказать слово.

— Говорите, друг мой.

— Я покорнейше прошу господина маркиза позволить мнеотказаться от этого дара. Он предназначается отнюдь не человеку вчерном костюме и совершенно испортит ту непринужденность обращения,которая столь милостиво разрешается человеку в синем фраке.

Жюльен весьма почтительно поклонился и, не взглянув на маркиза, вышелиз комнаты.

Этот поступок показался маркизу забавным. Вечером он рассказал о немаббату Пирару.

— Я должен вам, наконец, кое в чем признаться, мой дорогойаббат. Мне известно происхождение Жюльена, и я разрешаю вам недержать в тайне то, что я вам доверил.

«Его поведение сегодня утром было поистине благородно, —думал маркиз. — Так вот я и дам ему благородноепроисхождение».

Прошло еще некоторое время, и маркиз, наконец, стал выходить.

— Поезжайте, поживите месяца два в Лондоне, —сказал он Жюльену. — Нарочные и прочие курьеры будутпривозить вам мою корреспонденцию с моими пометками. Вы будетесоставлять ответы и отсылать мне их, вкладывая каждое письмо вответное. Я подсчитал, что запоздание составит не более пяти дней.

Сидя в почтовой карете по дороге в Кале, Жюльен от всей душиизумлялся пустяковым поручениям, ради которых его посылали в этуякобы деловую поездку.

Не будем говорить, с каким чувством ненависти и чуть ли не ужасаступил он на английскую землю. Его безумная страсть к Наполеонуизвестна читателю. В каждом офицере он видел сэра Хедсона Лоу, вкаждом сановнике — лорда Бетхерста, того самого, что учинял всеэти гнусности на Святой Елене и получил в награду за это министерскийпортфель на десять лет.

В Лондоне он, наконец, постиг, что значит истинно светское фатовство.Он познакомился с молодыми русскими сановниками, которые посвятилиего в эти тонкости.

— Вы, дорогой Сорель, предопределены самой судьбой, —говорили они ему. — Вас сама природа наделила этимхолодным лицом, — то, что называется за тридевять земельот переживаемых вами чувств, — то есть именно тем, что мытак стараемся изобразить.

— Вы не понимаете своего века, — говорил емукнязь Коразов. — Делайте всегда обратное тому, что отвас ожидают. Это, по чести сказать, единственный закон нашеговремени. Не будьте ни глупцом, ни притворщиком, ибо тогда от васбудут ждать либо глупостей, либо притворства, и заповедь будетнарушена.

Жюльен покрыл себя истинной славой в гостиной герцога де Фиц-Фока,который пригласил его к обеду, равно как и князя Коразова. Обедадожидались целый час. Среди двадцати человек приглашенных Жюльендержал себя так, что молодые секретари лондонских посольстввспоминают об этом и до сих пор. Выражение его лица было поистинебесподобно.

Ему хотелось во что бы то ни стало, несмотря на шуточки своихприятелей-денди, повидать знаменитого Филиппа Вена, единственногофилософа, которого имела Англия после Локка. Он нашел его в тюрьме зарешеткой, отбывающим седьмой год своего заключения. «Аристократияв этой стране не склонна шутить, — подумал Жюльен. —Мало того, что Вена упрятали в тюрьму, его еще опозорили, втоптали вгрязь и прочее».

Вен был в отличном настроении: ярость аристократов потешала его. «Вотединственный веселый человек, которого я видел в Англии», —сказал себе Жюльен, выходя из тюрьмы.

«Нет для тиранов идеи полезнее, чем идея бога!» —сказал ему Вен.

Мы не будем излагать его философскую систему, ибо это система циника.

Когда Жюльен вернулся из Англии, г-н де Ла-Моль спросил его:

— Чем вы можете меня порадовать, какие приятныевпечатления вывезли вы из Англии?

Жюльен молчал.

— Ну, приятные или неприятные, но хоть какие-нибудьвпечатления вы вывезли оттуда? — нетерпеливо повторилмаркиз.

— Primo , — сказал Жюльен, —самый рассудительный англичанин становится на час в день умалишенным:к нему является демон самоубийства, который и есть бог этой страны.

Secundo , разум и гений теряют примерно около двадцати пятипроцентов своей ценности, высаживаясь в Англии.

Tertio , нет ничего на свете более прекрасного, удивительногои трогательного, чем английский пейзаж.

— А теперь моя очередь, — сказал маркиз. —Primo, зачем это вы на балу у русского посланника изволили говорить,что во Франции есть триста тысяч юношей, которые страстно жаждутвойны? Вы думаете, это лестно для государей?

— Никак не угадаешь, что надо сказать, когда говоришь снашими великими дипломатами, — отвечал Жюльен. —У них просто страсть какая-то заводить серьезные разговоры. Так вот,если придерживаться общих мест и газетных истин, прослывешь глупцом.Если же вы позволите себе преподнести что-нибудь новенькое и похожеена правду, они изумляются, не знают, что отвечать, а на другой день,в семь часов утра, вам сообщают через первого секретаря посольства,что вы вели себя непристойно.

— Недурно, — рассмеявшись, сказал маркиз. —Но вот что, господин глубокий мыслитель, держу пари, что вы так-такии не догадались, зачем вы ездили в Англию.

— Прошу прощения, — отвечал Жюльен, —я ездил туда для того, чтобы раз в неделю обедать у посла еговеличества, самого учтивого человека в мире.

— Вы ездили вот за этим орденом, — сказалмаркиз. — У меня нет намерения заставить вар расстаться свашим черным костюмом, но я привык к более занятному тону беседы,которого я держусь с человеком в синем фраке. Впредь до новогораспоряжения прошу вас хорошенько уяснить себе следующее: когда ябуду видеть на вас этот орден, вы будете для меня младшим сыном моегодруга герцога де Реца, состоящим, хоть он о том и не ведает, ужеполгода на дипломатической службе. И заметьте, — добавилмаркиз очень серьезным тоном, резко обрывая попытки изъявленияблагодарности, — я вовсе не хочу, чтобы вы изменяли вашемузванию. Это вечное заблуждение и несчастье как для покровителя, так идля того, кто пользуется этим покровительством. Когда мои тяжбынадоедят вам или я найду, что вы больше мне не подходите, я вамдостану хороший приход, скажем такой, как у нашего друга аббатаПирара, и ничего более, — прибавил маркиз очень сухо.

Этот орден успокоил, наконец, гордость Жюльена; он стал много болееразговорчивым, не так часто чувствовал себя оскорбленным и непринимал на свой счет всякие словечки, может быть, и действительно несовсем учтивые, если в них разобраться, но которые в оживленнойбеседе легко могут вырваться у всякого.

Благодаря этому ордену он удостоился чести весьма необычногопосещения: к нему явился с визитом г-н барон де Вально, которыйприехал в Париж принести министру благодарность за свой титул истолковаться с ним кое о чем. Его собирались назначить мэром городаВерьера вместо г-на де Реналя.

Жюльен чуть не хохотал про себя, когда г-н Вально по секрету сообщилему, что г-н де Реналь, оказывается, был якобинцем и что это толькосовсем недавно открылось. Дело было в том, что на предстоящихперевыборах в палату депутатов новоиспеченный барон выдвигалсякандидатом от министерства, а в большой избирательной коллегиидепартамента, в действительности ультрароялистской, г-на де Реналявыдвигали либералы.

Тщетно Жюльен пытался узнать хоть что-нибудь о г-же де Реналь: барон,вероятно, припомнил их былое соперничество и не обмолвился о ней нисловом. Он завершил свой визит тем, что попросил у Жюльена голос егоотца на предстоящих выборах. Жюльен обещал написать отцу.

— Вам следовало бы, господин шевалье, представить менягосподину маркизу де Ла-Молю.

«И правда, следовало бы, — подумал Жюльен. —Но такого мошенника!?»

— Правду сказать, — отвечал он, — яслишком маленький человек в особняке де Ла-Моль, чтобы брать на себясмелость представлять кого-нибудь.

Жюльен рассказывал маркизу обо всем. Вечером он рассказал ему ожелании, которое выразил Вально, а также обо всех его проделках ифокусах, начиная с 1814 года.

— Вы не только представите мне завтра же этого новогобарона, — весьма внушительно сказал ему г-н де Ла-Моль, —но еще пригласите его обедать на послезавтра. Это будет один из нашихновых префектов.

— В таком случае, — холодно промолвил Жюльен, —я прошу у вас место директора дома призрения для моего отца.

— Превосходно, — ответил маркиз, вдругразвеселившись, — согласен. Я, признаться, опасалсянравоучений. Вы, я вижу, исправляетесь.

Господин Вально сообщил Жюльену, что управляющий лотерейной конторойв Верьере недавно скончался: Жюльену показалось забавным предоставитьэто место г-ну де Шолену, тому старому кретину, чье прошение онкогда-то подобрал на полу в комнате г-на де Ла-Моля. Маркиз от душихохотал над этим прошением, которое Жюльен процитировал ему, когдапринес на подпись письмо к министру финансов по поводу этого места.

Едва только г-н де Шолен был назначен, Жюльену стало известно, чтодепутация от департамента уже ходатайствовала о предоставлении этогоместа г-ну Гро, знаменитому математику. Этот благородный человекрасполагал всего лишь тысячью четырьмястами франками ренты и ежегодноотдавал из них шестьсот франков семье покойного управляющего этойконторы, дабы помочь ей прокормиться.

Жюльен был изумлен тем, что он сделал. А эта семья покойного? Чем жеони теперь будут жить? Сердце его сжалось при этой мысли. «Пустяки! —сказал он себе. — Мало ли мне предстоит совершить всякихнесправедливостей, если я хочу преуспеть? Надо будет только научитьсяприкрывать все это прочувствованными фразами. Бедный господин Гро!Вот кто поистине заслужил орден. А получил его я, и мне надлежитдействовать в духе правительства, которое соизволило мне егопожаловать».

VIII

КАКОЕ ОТЛИЧИЕ ВЫДЕЛЯЕТ ЧЕЛОВЕКА?

— Твоя вода не освежает меня, — сказал истомленный жаждой джинн.

— А ведь это самый прохладный колодец во всем Диар-Бекире.

Пеллико

ак-то раз Жюльен возвратился из поездки в прелестноеимение Вилькье на берегу Сены, которому г-н де Ла-Моль уделялнекоторое внимание, ибо это было единственное из всех его владений,принадлежавшее некогда знаменитому Бонифасу де Ла-Молю. Он засталдома маркизу и ее дочь, которые только что приехали с Гиерскихостровов.

Жюльен теперь был настоящий денди и вполне овладел искусством жить вПариже. Он держался с м-ль де Ла-Моль с изысканной холодностью. Унего, казалось, не сохранилось и тени воспоминания о тех давноминувших днях, когда она потешалась, расспрашивая, как это он такловко свалился с лошади.

Мадемуазель де Ла-Моль нашла, что он очень вырос и побледнел. В егофигуре, в манере держаться теперь уже не было ничего провинциального,а вот в манере говорить что-то было не совсем так: в его разговоревсе еще чувствовалось слишком много серьезности, положительности.Впрочем, невзирая на эти разумные свойства и благодаря присущей емугордости, это не производило впечатления подчиненности; чувствовалосьтолько, что он все еще слишком многому придает значение. Однако сразуможно было сказать, что этот человек не отступится от того, что онговорит.

— Ему не хватает легкости, а не ума, — сказалакак-то м-ль де Ла-Моль отцу, пошучивая с ним по поводу ордена,который он раздобыл Жюльену. — Мой брат просит его у васполтора года. А ведь он де Ла-Моль!..

— Да, но Жюльен способен проявить неожиданнуюнаходчивость. А уж этого никогда не случалось с де Ла-Молем, окотором вы говорите.

Доложили о приходе герцога де Реца.

Матильду вдруг одолела непреодолимая зевота; стоило ей только егоувидеть, как она сразу почувствовала, что опять видит все ту жестаринную золоченую мебель, все тех же неизменных завсегдатаевотцовской гостиной. И она представила себе невыносимо скучноесуществование, которое опять начнется для нее в Париже. А на Гиерскихостровах она скучала о Париже!

«И ведь мне всего девятнадцать лет! — думала она. —Самый счастливый возраст, как говорится в этом хламе с золотымиобрезами». Она поглядела на десяток новеньких томиков стихов,скопившихся на консоле в гостиной за время ее путешествия в Прованс.На свою беду, она была много умнее всех этих господ де Круазенуа, деКелюсов, де Люзов и прочих своих друзей. Она представила себе все,что они будут говорить ей о прекрасном небе Прованса, о поэзии, облаженном Юге и так далее, и так далее.

Ее прекрасные глаза, в которых застыла беспредельная скука и, хужетого, полная безнадежность найти хоть какую-нибудь радость,остановились на Жюльене. Этот по крайней мере был не совсем такой,как все остальные.

— Господин Сорель, — сказала она отрывистым,нетерпеливым тоном, каким говорят молодые женщины высшего круга и вкотором нет решительно ничего женственного, — вы будетесегодня вечером на бале у господина де Реца?

— Мадемуазель, я не имел чести быть представленнымгосподину герцогу (можно было подумать, что эти слова и титулраздирали рот этому гордецу-провинциалу).

— Он поручил моему брату привезти вас к нему. Так вот,если вы там будете, вы расскажете мне подробно об этом имении вВилькье: мы подумываем, не поехать ли туда весной. Мне хочется знать,пригоден ли замок для жилья и так ли хороши окрестности, как говорят.Ведь слава часто бывает и незаслуженной.

Жюльен не отвечал.

— Приезжайте на бал вместе с братом, — добавилаона очень сухо.

Жюльен почтительно поклонился. «Итак, даже на бале я обязанотдавать отчеты всем членам этой семьи. Однако ведь мне как раз иплатят за то, что я управляю их делами». Его раздражениедобавило к этому: «Бог их знает, не попаду ли я еще впросак,сказав дочке что-нибудь такое, что не будет совпадать с планами отца,сына и маменьки. Ведь это настоящий двор самодержавного властителя.Здесь надо быть полным ничтожеством, а вместе с тем не давать никомуповода для жалоб».

«Вот уж не нравится мне эта долговязая девица, —подумал он, провожая взглядом м-ль де Ла-Моль, которую позвала мать,пожелавшая представить ее каким-то дамам, своим приятельницам. —И как она старается превзойти все моды: платье у нее совсем сползаетс плеч… Она еще бледнее, чем была до своего путешествия…А волосы совсем бесцветные, до того белые… прямо, можносказать, просвечивают насквозь… А сколько высокомерия в ееманере здороваться, в этом взгляде, — скажите, какиецарственные жесты!»

М-ль де Ла-Моль окликнула своего брата в ту минуту, когда он выходилиз гостиной.

Граф Норбер подошел к Жюльену.

— Дорогой мой Сорель, — сказал он ему, —где мне вас поймать в полночь, чтобы нам с вами поехать на бал кгосподину де Рецу? Он мне поручил непременно привезти вас.

— Я очень хорошо знаю, кому я обязан столь великоймилостью, — отвечал Жюльен, кланяясь чуть ли не до земли.

Вежливый и даже предупредительный тон Норбера не давал повода дляпридирок дурному настроению Жюльена, и он придрался к собственномуответу на это любезное приглашение. Ему померещился в нем оттенокнизости.

Приехав вечером на бал, он был поражен необычайным великолепиемособняка де Реца. Двор, куда въезжали экипажи, был словно шатер: надним был натянут громадный тент из алого тика в золотых звездах; этобыло просто изумительно. А под шатром весь двор был превращен внастоящий лес из апельсиновых деревьев и олеандров в цвету. Кадкиэтих деревьев были зарыты так глубоко, что казалось, деревья растутиз земли. Дорога, по которой подъезжали экипажи, была усыпана песком.

Все это, вместе взятое, показалось нашему провинциалу чем-то поистиненеобычайным. Он не имел ни малейшего представления о подобнойроскоши; его потрясенное воображение мигом унеслось за тысячи лье отвсяких мрачных мыслей. В карете, когда они ехали на бал, Норбервесело болтал, а Жюльену все представлялось в черном свете, но едватолько въехали во двор, они поменялись ролями.

Внимание Норбера привлекали главным образом какие-то мелочи, накоторые посреди всего этого великолепия, очевидно, не обратиливнимания. Он оценивал стоимость каждой затеи, и Жюльен видел, что помере того как общий итог возрастал, его спутника начинало разбиратьнечто вроде зависти и раздражения.

А Жюльен вошел в первую залу, где уже начались танцы, очарованный,восхищенный и чуть ли не оробевший от этих слишком сильных ощущений.Все стремились к дверям второй залы, и там образовалась такая толпа,что пробиться не было возможности. Эта вторая зала была убрана встиле гренадской Альгамбры.

— Царица бала! Бесспорно, нельзя не согласиться, —произнес какой-то молодой человек с усиками, чье плечо довольнокрепко упиралось в грудь Жюльена.

— Мадемуазель Фурмон, которая всю эту зиму была у наспервой красавицей, — откликнулся его сосед, —чувствует, что ей придется отступить на второе место. Посмотри, какойу нее странный вид.

— Да, все усилия прилагает, чтобы понравиться. Смотри,какая прелестная улыбка, вот сейчас, когда она идет в кадрили.Клянусь честью, неподражаемо.

— А мадемуазель де Ла-Моль и виду не подает, что ее радуетэта победа, которую она отлично сознает. Можно подумать, что онабоится понравиться тому, с кем говорит.

— Великолепно! Вот истинное искусство пленять.

Жюльен тщетно силился разглядеть Матильду семь или восемь мужчин, всегораздо выше его, окружали эту обольстительницу.

— А ведь в этой благородной сдержанности тоже немалококетства, — промолвил молодой человек с усиками.

— А эти громадные голубые глаза, как медленно ониопускаются в тот самый момент, когда кажется, что они уже вот-вотсебя выдадут! — подхватил сосед. — Нет, честноеслово, ничего искусней и вообразить нельзя!

— Погляди, как рядом с ней красавица Фурмон стала вдругкакой-то совсем неприметной, — сказал третий.

— Этот сдержанный вид словно говорит вам, сколько радостия подарила бы вам, будь вы человеком, достойным меня!

— Но кто может быть достоин божественной Матильды? —сказал первый. — Разве какой-нибудь принц королевскойкрови, статный красавец, умник, герой, отличившийся в войне, и привсем том не старше двадцати лет.

— Побочный сын русского императора. А чтобы сделать егодостойным такого брака, его пожалуют во владетельные князья. А можетбыть, просто-напросто граф Талер, хоть он и похож на наряженногокрестьянина?

В дверях стало просторней, и Жюльен мог войти.

«Уж если она кажется этим куклам такой замечательной, стоитрассмотреть ее хорошенько, — подумал он. — Покрайней мере буду хоть знать, в чем заключается совершенство, помнению этих людей».

Он стал искать ее глазами, и в эту минуту Матильда взглянула на него.«Мои обязанности призывают меня», — сказалсебе Жюльен; но хоть он и выразился гак, он не почувствовал никакойдосады. Любопытство заставляло его двигаться вперед не без чувстваудовольствия, а сильно обнаженные плечи Матильды мгновенно увеличилиэто удовольствие, что, признаться, было отнюдь не лестно для егосамолюбия. «Ее красота, — подумал он, —это красота юности». Пятеро или шестеро молодых людей, средикоторых Жюльен узнал и тех, что беседовали между собою в дверях,находились между ним и ею.

— Вы, сударь, были здесь всю зиму, — сказалаона ему. — Не правда ли, это самый прелестный бал за весьсезон?

Он ничего не ответил.

— Эта кадриль Кулона, по-моему, просто восхитительна, инаши дамы танцуют ее бесподобно.

Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого такнастойчиво добивались ответа. Но ответ не заключал в себе никакогопоощрения.

— Вряд ли я могу быть хорошим судьей, мадемуазель. Япровожу жизнь за письменным столом. Я в первый раз присутствую натаком блестящем бале.

Молодые люди с усиками были явно скандализованы.

— Вы мудрец, господин Сорель, — последовало вответ заметно оживившимся тоном. — Вы глядите на все этибалы, на все эти праздники, как философ, как Жан-Жак Руссо. Этибезумства вас удивляют, но ничуть не пленяют.

Одно словечко в этой фразе внезапно потушило воображение Жюльена исразу изгнало из его сердца всякое самообольщение. Губы его сложилисьв презрительную усмешку; быть может, это получилось несколькочересчур подчеркнуто.

— Жан-Жак Руссо, — отвечал он, — намой взгляд, просто глупец, когда он берется судить о высшем свете. Онне понимал его и стремился к нему душой лакея-выскочки.

— Он написал «Общественный договор», —сказала Матильда с благоговением.

— Проповедуя республику и ниспровергая троны монархов,этот выскочка пьянел от счастья, когда какой-нибудь герцог изменялсвоей обычной послеобеденной прогулке, чтобы проводить кого-либо изего друзей.

— Ах, да! Этот герцог Люксембургский в Монморанси проводилнекоего господина Куенде, когда тот возвращался в Париж… —подхватила м-ль де Ла-Моль, с живостью и восторгом предаваясьновообретенному счастью учености.

Она была в восторге от своих знаний, как тот академик, который открылсуществование короля Феретрия. Взор Жюльена по-прежнему былпронизывающим и суровым. Матильду охватил порыв истинноговоодушевления, и холодность ее собеседника совершенно ошеломила ее.Она была тем более изумлена, что до сих пор обычно сама производилатакое впечатление на людей.

В это самое время маркиз де Круазенуа поспешно пробирался к м-ль деЛа-Моль через густую толпу. Он уже был в трех шагах от нее, но никакне мог подойти ближе. Он смотрел на нее, посмеиваясь над тем, чтопопал в такой затор. Рядом с ним стояла юная маркиза де Рувре, кузинаМатильды. Она опиралась на руку своего мужа, который стал им всеголишь две недели тому назад. Маркиз де Рувре, еще совсем юноша, былвлюблен без памяти, что легко может случиться с человеком, когда он,вступая в приличный брак по расчету, устроенный нотариусами, вдругобнаруживает в своей жене прелестное существо. Г-н де Рувре долженбыл получить герцогский титул после смерти своего весьма престарелогодядюшки.

В то время как маркиз де Круазенуа, не будучи в состоянии пробитьсясквозь толпу, улыбаясь, смотрел на Матильду, она устремила своигромадные, синие, как небо, глаза на него и на его соседей. «Чтоможет быть на свете пошлее вот этого сборища! Вот Круазенуа, которыйизволит претендовать на мою руку, человек мягкий, вежливый и манеры унего такие же утонченные, как у этого господина де Рувре. Если бытолько не скука, которой веет от них, все эти господа были бычрезвычайно милы. И вот он так же будет ездить со мной на балы, и виду него будет такой же ограниченный и самодовольный. Через год послесвадьбы моя коляска, мои лошади, мои наряды, мой замок в двадцати льеот Парижа — все это будет так безупречно, что дальше некуда, акакая-нибудь выскочка вроде графини де Руавиль, глядя на это, будетумирать от зависти! А потом?..»

Матильда уже заранее изнывала от скуки. Маркизу де Круазенуа,наконец, удалось пробиться сквозь толпу, он подошел и заговорил сней, но она, не слушая его, продолжала думать о своем. Слова его недолетали до ее слуха, сливаясь с многоголосым шумом бала. Машинальноона следила глазами за Жюльеном, который отошел от нее спочтительным, но гордым и недовольным видом. В дальнем углу залы, встороне от движущейся толпы, она заметила графа Альтамиру,приговоренного к смерти у себя на родине, — читатель с нимуже знаком. В царствование Людовика XIV одна из его родственницбыла замужем за принцем Конти; это обстоятельство в какой-то мереохраняло его от — тайной полиции иезуитов.

«Видно, только смертный приговор и выделяет человека, —подумала Матильда. — Это единственная вещь, которую нельзякупить. А ведь это я недурно придумала! Как жаль, что мысль эта неподвернулась мне в такой момент, когда бы я могла блеснуть ею!»У Матильды было достаточно вкуса: ей не могло прийти в голову ввестив разговор остроту, придуманную заранее. Но у нее было такжедостаточно тщеславия, чтобы прийти в восторг от самой себя. Радость,озарившая ее лицо, прогнала с него выражение явной скуки. Маркиз деКруазенуа, который не переставал говорить, обрадовался успеху иудвоил свое красноречие.

«Что мог бы какой-нибудь злой язык противопоставить моейостроте? — раздумывала Матильда. — Я быответила этому критику: титул барона, титул виконта — все этоможно купить, ордена даются просто так, — мой брат —только что получил орден, а что он сделал? Чин можно получить —достаточно десяти лет гарнизонной службы или родства с военнымминистром, и вот вы уже командир эскадрона, как Норбер. Большоесостояние?.. Ну, это, пожалуй, самое трудное, а следовательно, исамое почетное. Ведь вот как смешно выходит, — как разобратное тому, что говорится во всех книгах… Ну, в концеконцов, чтобы приобрести состояние, человек может жениться на дочериРотшильда.

Нет, действительно моя мысль не лишена глубины. Смертный приговор —это пока единственная вещь, которой никому не приходило в головудобиваться».

— Вы знакомы с графом Альтамирой? — спросилаона г-на де Круазенуа.

По лицу ее видно было, что она только сейчас очнулась, —вопрос ее не вязался со всем тем, что вот уже целых пять минутрассказывал ей бедняга маркиз; он несколько опешил, и его учтивостьне сразу пришла ему на выручку. А между тем это был весьма находчивыйчеловек, славившийся своим остроумием.

«Матильда не лишена странностей, — подумал он. —Это, разумеется, не очень удобно, но какое замечательное положение вобществе она даст своему мужу! Не знаю, как ухитряется достичь этогомаркиз де Ла-Моль, но он связан с самыми достойными и видными людьмив каждой партии; этот человек всегда будет на виду. Возможно,впрочем, что эти странности Матильды создадут ей славу оригинальнойнатуры. А когда человек знатен и богат, оригинальность уже перестаетбыть курьезом, и тогда это будет выдающаяся женщина! Стоит ейзахотеть — и это сочетание ума, характера и исключительнойнаходчивости сделает ее неотразимо обаятельной…» Так какхорошо делать два дела сразу — вещь нелегкая, то маркиз, глядяна Матильду отсутствующим взором, отвечал ей словно затверженныйурок:

— А кто же не знает беднягу Альтамиру? — ипринялся рассказывать ей историю этого неудавшегося заговора,смехотворного, нелепого.

— Ужасно нелепого! — отвечала Матильда, словноговоря сама с собой. — Однако он что-то делал. Я хочупосмотреть на настоящего человека; приведите его сюда, —сказала она жестоко уязвленному маркизу.

Граф Альтамира был одним из самых откровенных поклонниковвысокомерной и чуть ли не дерзкой красоты м-ль де Ла-Моль: он считалее одной из первых красавиц в Париже.

— Как она была бы великолепна на троне! —сказал он маркизу де Круазенуа и охотно последовал за ним.

Немало людей из светского общества склонно считать, что заговор в XIXвеке — верх дурного тона; от этого несет якобинством. А можетли быть что-либо отвратительнее неудачливого якобинца?

Матильда, обмениваясь взглядами с г-ном де Круазенуа, посмеиваласьнад либерализмом Альтамиры, но слушала его с удовольствием.

«Заговорщик на бале — прелестный контраст», —думала она; Альтамира со своими черными усищами напоминал ейотдыхающего льва; но вскоре она обнаружила, что у него только одно науме: польза, преклонение перед пользой.

Молодой граф не находил в мире ничего достойного внимания, заисключением того, что могло бы дать его стране правительстводвухпалатной системы. Увидев входящего в залу перуанского генерала,он с видимым удовольствием покинул Матильду, первую красавицу бала.Потеряв надежду на Европу, после того как Меттерних завел в ней своипорядки, бедный Альтамира вынужден был утешать себя мечтами обудущем, когда страны Южной Америки станут сильными, могущественнымии возвратят Европе свободу, ниспосланную им Мирабо.

Матильду обступила толпа молодых людей с усиками. Она прекраснопонимала, что ей не удалось очаровать Альтамиру, и ей было досадно,что он ушел. Она видела, как его черные глаза загорелись, когда онзаговорил с перуанским генералом. М-ль де Ла-Моль разглядываламолодых французов с такой глубокой серьезностью, какой не могла быперенять ни одна из ее соперниц. «Кто из них, —думала она, — способен навлечь на себя смертный приговор,предполагая даже, что все благоприятные обстоятельства для этогобудут налицо?»

Ее странный взгляд казался лестным глупцам, но многим делалось отнего не по себе. Они опасались, что у нее вот-вот вырветсякакое-нибудь острое словцо, на которое не будешь знать, что ответить.

«Знатное происхождение наделяет человека множеством всякихкачеств, отсутствие которых оскорбляет меня, — я замечаюэто на примере Жюльена, — думала Матильда, — нооно стирает те качества души, которыми заслуживают смертныйприговор». В эту минуту кто-то сказал позади нее: «Ведьэтот граф Альтамира-второй сын принца Сан-Назаро-Пиментеля. Егопредок Пиментель пытался спасти Конрадина, обезглавленного в 1268году. Это одна из самых родовитых семей в Неаполе».

«Вот так подтверждение моей теории, — подумалаМатильда, — будто знатное происхождение лишает человекатой силы характера, без которой он неспособен навлечь на себясмертный приговор!.. Нет, я, кажется, осуждена сегодня изрекать однисплошные нелепицы. Ну, раз уж я всего-навсего женщина, как и вседругие, что ж, делать, придется танцевать». И она уступиланастояниям маркиза де Круазенуа, который уже целый час приглашал еена галоп. Чтобы забыть о своей неудачной попытке философствовать,Матильда решила быть обаятельной. Г-н де Круазенуа был на верхублаженства.

Но ни танцы, ни желание очаровать одного из самых красивых людей придворе — ничто не могло развлечь Матильду. Она пользоваласьневообразимым успехом; она была царицей бала, она сознавала это, но сполным хладнокровием.

«Какую бесцветную жизнь я буду влачить с таким существом, какэтот Круазенуа, — говорила она себе час спустя, когда онподводил ее к креслу. — А в чем же радость для меня, —грустно подумала она, — если после шестимесячногоотсутствия я неспособна чувствовать ее вот на этом бале, о котором стакой завистью мечтают все женщины в Париже? И ведь каким успехом япользуюсь среди этого избранного общества, лучше которого, я самазнаю, ничего и представить себе нельзя! Ведь из буржуа здесь только,может быть, несколько пэров да один или два человека вроде Жюльена. Иподумать, — уже совсем грустно добавила она, —чем только не одарила меня судьба: известностью, богатством,молодостью-словом, всем, кроме счастья!..

Из всех моих преимуществ, пожалуй, самые сомнительные те, о которыхмне твердят сегодня весь вечер. Ум, например, безусловно, потому чтоон явно пугает их всех. Стоит только коснуться чего-нибудьсерьезного, они уж через пять минут совершенно изнемогают и, точносовершив какое-то великое открытие, повторяют то, что я твержу им втечение целого часа. Я красива — это то самое преимущество, закоторое госпожа де Сталь отдала бы все, и, однако, я умираю со скуки.А есть ли какое-нибудь основание думать, что я буду скучать хотьнемного меньше, когда сменю мое имя на имя маркизы де Круазенуа?»

«Но, боже мой! — прибавила она, чуть не плача. —Ведь он же прекрасный человек. В наш век — да это верхвоспитанности! На него поглядеть нельзя без того, чтобы он тут же несказал вам какую-нибудь любезность, и даже не лишенную остроумия. Онхрабр… Но какой странный этот Сорель, — подумалаона, и выражение скуки в ее глазах сменилось выражением гнева. —Я же предупредила его, что хочу с ним поговорить, а он даже неизволит показываться!»

IX

БАЛ

Роскошные туалеты, блеск свечей, тончайшие ароматы! А сколько прелестных обнаженных рук, дивных плеч! А букеты цветов! А упоительные арии Россини, а живопись Сисери! Прямо дух захватывает!

«Путешествия Узери»

—

ы чем-то недовольны? — сказала ей маркиза де Ла-Моль. —Должна вам заметить, что показывать это на бале нелюбезно.

— У меня просто голова болит, —пренебрежительно ответила Матильда, — здесь слишком жарко.

В эту минуту, словно в подтверждение слов Матильды, престареломубарону де Толли сделалось дурно, и он упал. Пришлось вынести его наруках. Кругом стали шептаться, что с ним случился удар; это былопренеприятное происшествие.

Матильда не проявила к нему ни малейшего интереса. Она давно взяласебе за правило никогда не глядеть на стариков и вообще ни на кого изтех, кто склонен был говорить печальные вещи.

Она снова пошла танцевать, чтобы не слышать этих разговоров об ударе,которого вовсе не было, ибо через день барон снова появился вобществе.

«Но господин Сорель и не думает появляться», —опять, сказала она себе, направляясь к креслу. Она чуть ли не искалаего глазами и вдруг увидела его в другом зале. Удивительная вещь! Онкак будто утратил свой невозмутимо холодный и, казалось бы, стольестественный для него вид; он сейчас совсем не был похож наангличанина.

«Он говорит с графом Альтамирой, с моим приговоренным ксмерти! — воскликнула про себя Матильда. —Глаза его сверкают каким-то мрачным огнем; он похож на переодетогопринца. А взгляд какой! Сколько высокомерия!»

Жюльен, продолжая беседовать с графом Альтамирой, приближался к томуместу, где она стояла; она глядела на него не отрываясь, вглядываясьв его черты, стараясь отыскать в них те высокие качества, которымичеловек может заслужить честь быть приговоренным к смерти.

Жюльен и граф прошли мимо нее.

— Да, — говорил Жюльен Альтамире, —Дантонэто был человек!

«О боже! Уж не Дантон ли он? — подумала Матильда. —Но у него такое благородное лицо, а Дантон был страшным уродом и,кажется, мясником». Жюльен был еще довольно близко от нее; она,не задумываясь, окликнула его: со свойственной ей самоуверенностью инадменностью она прямо обратилась к нему с вопросом, весьма необычнымдля молодой девушки.

— Ведь он был сущий мясник, этот Дантон, не правда ли? —сказала она.

— Да, в глазах некоторых людей, — отвечал ейЖюльен, поднимая на нее еще горящий от разговора с Альтамирой взгляд,и на лице его отразилось плохо скрытое презрение. — Но, кнесчастью для людей знатных, он был адвокатом в Мерин-на-Сене! Иначеговоря, мадемуазель, — ехидно добавил он, — онначал свою карьеру, как и многие пэры из числа тех, что я вижу здесь.Несомненно в глазах женщин Дантон обладал одним ужасным недостатком:он был очень безобразен.

Эти последние слова он произнес быстро и каким-то необыкновенностранным и положительно неучтивым тоном.

Жюльен подождал минутку, слегка наклонив корпус с видом горделивогосмирения. Казалось, он говорил: «Мне платят, чтоб я вамотвечал, и я на это существую». Он не соизволил поднять глазана Матильду — А она, глядя на него не отрываясь своими широкораскрытыми прекрасными глазами, стояла перед ним, словно его рабыня.Так как молчание продолжалось, он, наконец, взглянул на нее, каксмотрит слуга на господина, ожидая приказаний. И, хотя глаза еговстретились в упор с глазами Матильды, по-прежнему устремленными нанего с каким-то странным выражением, он тотчас же отошел с явнойпоспешностью.

«Как он красив! — сказала себе Матильда, очнувшись,наконец, от своего забытья. — И так превозноситбезобразие! Ведь никогда не вспомнит о себе. Нет, он совсем не такой,как Келюс или Круазенуа. У этого Сореля есть что-то общее с моимотцом, когда он так замечательно разыгрывает на балах Наполеона».Она совсем забыла о Дантоне. «Нет, положительно я сегодняскучаю». Она взяла брата под руку и, к великому его огорчению,заставила его пройтись с ней по зале. Ей хотелось послушать, о чемони говорят, — этот приговоренный к смерти и Жюльен.

В зале толпилась масса народу. Наконец ей удалось их настигнуть в тотсамый момент, когда в двух шагах от нее Альтамира подошел к подносувзять вазочку с мороженым. Он стоял полуобернувшись и продолжалразговаривать с Жюльеном. И вдруг увидел руку в расшитом обшлаге,которая протянулась к вазочке рядом с его рукой. Это шитье, видимо,привлекло его внимание: он обернулся посмотреть на человека, которомупринадлежала эта рука. В тот же миг его благородные и такиепростодушные глаза сверкнули чуть заметным презрением.

— Вы видите этого человека? — тихо сказал онЖюльену. — Это князь Арачели, посол***. Сегодня утром онтребовал моей выдачи: он обращался с этим к вашему министруиностранных дел, господину де Нервалю. Вот он, поглядите, там играетв вист. Господин де Нерваль весьма склонен выдать меня, потому что втысяча восемьсот шестнадцатом году мы передали вам двух или трехзаговорщиков. Если меня выдадут моему королю, он меня повесит вдвадцать четыре часа. И арестовать меня явится один из этихпрелестных господ с усиками.

— Подлецы! — воскликнул Жюльен почти громко.

Матильда не упустила ни одного слова из этого разговора. Вся скука ееисчезла.

— Не такие уж подлецы, — возразил графАльтамира. — Я заговорил о себе, просто чтобы дать вамнаглядное представление. Посмотрите на князя Арачели, он каждые пятьминут поглядывает на свой орден Золотого Руна. Он в себя не можетприйти от радости, видя у себя на груди эту безделушку. Этот жалкийсубъект просто какой-то анахронизм. Лет сто тому назад орден ЗолотогоРуна представлял собой высочайшую почесть, но ему в то время непозволили бы о нем и мечтать. А сегодня, здесь, среди всех этихзнатных особ, надо быть Арачели, чтобы так им восхищаться. Онспособен целый город перевешать ради этого ордена.

— Не такой ли ценой он и добыл его? — с горечьюспросил Жюльен.

— Да нет, не совсем так, — холодно отвечалАльтамира. — Ну может быть, он приказал у себя на родинебросить в реку десятка три богатых помещиков, слывших либералами.

— Вот изверг! — снова воскликнул Жюльен.

Мадемуазель де Ла-Моль, склонив голову и слушая с величайшиминтересом, стояла так близко от него, что ее чудные волосы чуть некасались его плеча.

— Вы еще очень молоды! — отвечал Альтамира. —Я говорил вам, что у меня в Провансе есть замужняя сестра. Она исейчас недурна собой: добрая, милая, прекрасная мать семейства,преданная своему долгу, набожная и совсем не ханжа.

«К чему это он клонит?» — подумала м-ль деЛа-Моль.

— Она живет счастливо, — продолжал графАльтамира, — и жила так же недурно и в тысяча восемьсотпятнадцатом году. Я тогда скрывался у нее, в ее имении около Антиб.Так вот, когда она узнала, что маршал Ней казнен, она заплясала отрадости.

— Да что вы! — вырвалось у потрясенногоЖюльена.

— Таков дух приверженности к своей партии, —возразил Альтамира. — Никаких подлинных страстей вдевятнадцатом веке нет. Потому-то так и скучают во Франции. Совершаютужаснейшие жестокости, и при этом без всякой жестокости.

— Тем хуже! — сказал Жюльен. — Ужесли совершать преступления, то надо их совершать с радостью: а безэтого что в них хорошего; если их хоть чем-нибудь можно оправдать,так только этим.

Мадемуазель де Ла-Моль, совершенно забыв о том, подобает ли это еедостоинству, протиснулась вперед и стала почти между Жюльеном иАльтамирой. Ее брат, которого она держала под руку, привыкнувповиноваться ей, смотрел куда-то в сторону и, дабы соблюсти приличия,делал вид, что их задержала толпа.

— Вы правы, — сказал Альтамира. —Все делается без всякого удовольствия, и никто не вспоминает ни очем, даже о преступлениях. Вот здесь, на этом балу, я могу показатьвам уж наверно человек десять, которые на том свете будут осуждены намуки вечные, как убийцы. Они об этом забыли, и свет тоже забыл.1

Многие из них готовы проливать слезы, если их собачка сломает себелапу. На кладбище Пер-Лашез, когда их могилу, как вы прелестновыражаетесь в Париже, засыпают цветами, нам говорят, что в их грудисоединились все доблести благородных рыцарей, и рассказывают овеликих деяниях их предков, живших при Генрихе IV. Но если,невзирая на усердные старания князя Арачели, меня все-таки не повесяти если я когда-нибудь получу возможность распоряжаться своимсостоянием в Париже, я приглашу вас пообедать в обществе восьми илидесяти убийц, людей весьма почтенных и не знающих никаких угрызенийсовести.

Вы да я — только мы двое и будем не запятнаны кровью на этомобеде, и, однако же, меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть каклютого изверга, кровожадного якобинца, а вас будут презирать какпростолюдина, втершегося в порядочное общество.

— Совершенно верно! — сказала м-ль де Ла-Моль.

Альтамира взглянул на нее с удивлением. Жюльен не удостоил еевзглядом.

— Заметьте, что революция, во главе которой я очутился, —продолжал граф Альтамира, — не удалась только по тойединственной причине, что я не захотел снести три головы и раздатьнашим сторонникам семь или восемь казенных миллионов, лежавших всундуке, ключ от которого был у меня. Мой король, которому сейчас нетерпится меня повесить и с которым до этого восстания мы были на«ты», пожаловал бы меня своим королевским орденом первойстепени, если б я снес эти три головы и роздал бы казенные деньги,потому что тогда я добился бы, по меньшей мере, хоть половинногоуспеха и страна моя имела бы хоть какую-нибудь конституцию…Так уж оно на свете заведено: это шахматная игра.

— Но тогда, — с загоревшимся взором возразилЖюльен, — вы еще были неопытны в игре, а теперь…

— Я бы срубил эти головы — это вы хотите сказать? Ине стал бы разыгрывать жирондиста, как вы мне заметили на днях?.. Я свами поговорю об этом, — грустно ответил Альтамира, —когда вы убьете человека на дуэли; а ведь это куда менее гнусно, чемотдать его в руки палача.

— Ну, знаете! — сказал Жюльен. —Если идешь к цели, нечего гнушаться средствами. Если бы, вместо того,чтобы быть ничтожной пылинкой, я имел какую-то власть в руках, я быотправил на виселицу троих, чтобы спасти жизнь четверым.

Глаза его вспыхнули убежденной решимостью и презрением к жалкимчеловеческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом см-ль де Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение,вместо того, чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, ещевозросло.

Матильда почувствовала себя глубоко уязвленной, но она уже была не всилах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собойбрата.

«Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, сказала онасебе. — Выберу сейчас самого блестящего кавалера и во чтобы то ни стало постараюсь стать центром внимания. Да вот, кстати,прославленный наглец, граф де Фервак». Она приняла егоприглашение, и они пошли танцевать. «Посмотрим, кто из нассумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю поиздеваться надним, надо заставить его говорить». Вскоре все, принимавшиеучастие в кадрили, танцевали только для соблюдений приличий. Никомуне хотелось упустить ни одного из острых словечек, которыми Матильдапарировала замечания графа. Г-н де Фервак был в замешательстве, унего было наготове сколько угодно галантных фраз, но никаких мыслей,он корчил недовольные мины. Матильда была раздражена, она былабеспощадна к нему и нажила себе врага. Она танцевала до утра инаконец уехала смертельно усталая. Но и в карете она из последних силне переставала тосковать и огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, аона не могла его презирать.

Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьяненмузыкой, цветами, красивыми женщинами, всей окружавшей его роскошью,а больше всего — своим собственным воображением, мечтами ославе для себя и свободе для всех.

— Какой чудесный бал! — сказал он графу, —Просто не налюбуешься. Чего тут только нет!

— Мысли, — отвечал Альтамира.

И на лице его промелькнуло презрение, которое было тем явственнее,что его по долгу вежливости старались скрыть.

— Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль,взлелеявшая заговор!

— Я здесь только благодаря моему имени. Но в вашихгостиных ненавидят мысль, ей надлежит держаться на уровне каламбураиз водевильного куплета, — вот тогда она получает награды.Но если человек думает, если в его шутках есть какая-то сила иновизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется, один из вашихсудей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как и Беранже.Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь — стоит в смысле ума,конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так называемыепорядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшегообщества самое главное — соблюдать приличия… Вам никогдане подняться выше военной храбрости: у вас будут Мюраты, но никогдане будет Вашингтонов. Я не вижу во Франции ничего, кроме пустоготщеславия. Человек, который проявляет какую-то изобретательность вразговоре, легко может обронить какое-нибудь неосторожное словцо. Ивот уж хозяин дома считает себя обесчещенным.

Тут коляска графа, отводившая Жюльена, остановилась перед особнякомде. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамирапреподнес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души:

— В вас нет этого французского легкомыслия, и вы понимаетепринцип полезного.

Как раз за два дня перед этим Жюльен видел «Марино Фальеро»,трагедию Казимира Делавиня.

«Ну разве не ясно, что у этого простого столяра ИзраэляБертуччо куда больше характера, чем у всех знатных венецианцев? —говорил себе наш возмутившийся плебей. — А ведь все этобыли люди родовитые, и их родословную можно проследить до семисотогогода, за целый век до Карла Великого, тогда как вся эта аристократия,что красовалась сегодня на балу у господина де Реца, пустила корниразве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этих благородныхвенецианцев столь славного происхождения, но, в сущности, совершеннобесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имя ИзраэляБертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями того илииного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, накоторое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум, и тоттеряет свое могущество…

Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудьпомощником прокурора, да и то вряд ли.

Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром,потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тожепродался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы немог шагу ступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайетникогда не воровал. Так что же, значит, надо воровать? Надопродаваться?» На этом вопросе Жюльен запнулся. Весь остатокночи он, не отрываясь, читал историю революции.

На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то идело возвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой.

«Действительно, выходит так, — сказал он себе последолгого раздумья. — Если бы эти испанские либералывовлекли народ в преступления, их бы тогда не выкинули с такойлегкостью. А это были дети; они важничали, разглагольствовали, какя», — вдруг вскричал Жюльен, точно внезапнопроснувшись.

«Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этихнесчастных, которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмелидействовать? Я похож на человека, который, вставая из-за стола,кричит: „Завтра я не буду обедать, но это не помешает мне изавтра быть таким же сильным и бодрым, как сегодня!» Кто знает,что испытывают люди на полдороге к великому деянию?.. Ведь, в концеконцов, это же не то, что выстрелить из пистолета!..» Этивысокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, котораянеожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечен своимимыслями, воодушевившись великими достоинствами всех этих Дантонов,Мирабо, Карно, которые сумели не дать себя победить, что, поднявглаза, остановил свой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней, непоклонившись ей и почти не видя ее. Когда, наконец, эти большие,широко раскрытые глаза обнаружили ее присутствие, взгляд его потух.М-ль де Ла-Моль с горечью подметила это.

Напрасно придумала она попросить его достать ей том «ИсторииФранции». Вели, стоявший на самой верхней полке, что заставилоЖюльена пойти за большой библиотечной лестницей. Жюльен притащиллестницу, нашел книгу, подал ее Матильде, но все еще был неспособендумать о ней. Унося лестницу, Жюльен стремительно повернулся и удариллоктем в стекло библиотечного шкафа; осколки со звоном посыпались напаркет, и тут только он наконец очнулся. Он поспешил извиниться передм-ль де Ла-Моль: он хотел быть вежливым и действительно был вежливым,но и только. Матильда ясно видела, что она ему помешала и что емудоставляет гораздо больше удовольствия предаваться тем размышлениям,которые его занимали до ее прихода, чем разговаривать с ней. Онадолго смотрела на него и наконец медленно удалилась. Жюльен проводилее взглядом. Его восхитил этот контраст: простота ее сегодняшнеготуалета по сравнению с изысканной роскошью вчерашнего наряда. И лицоее почти столь же разительно отличалось от того лица, какое у неебыло вчера. Эта молодая девушка, такая надменная на балу у герцога деРеца, сейчас смотрела каким-то почти умоляющим взглядом. «Пожалуй,это черное платье, — подумал Жюльен, — ещебольше подчеркивает красоту ее фигуры. У нее поистине царственнаяосанка; только почему она в трауре? Если спросить у кого-нибудь, чтоозначает этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости».

Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья.«Надо мне перечесть все письма, которые я сочинил сегодняутром. Бог знает, что я там написал или пропустил по рассеянности».В то время как он, стараясь сосредоточиться, перечитывал первоеписьмо, он вдруг услышал рядом с собой шелест шелкового платья; онбыстро обернулся: м-ль де Ла-Моль стояла в двух шагах от стола; онасмеялась. Жюльена охватило чувство досады: его прерывали второй раз.

Что же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно ничего незначит для этого молодого человека; смех ее был притворным, онастаралась скрыть свое замешательство, и это ей удалось.

— Вы, по-видимому, думали о чем-то очень интересном,господин Сорель? Может быть, вам вспомнилась какая-нибудь любопытнаяподробность того заговора, который… послал к нам в Париж графаАльтамиру? Расскажите мне, что это такое, я прямо сгораю отлюбопытства. Я никому не скажу, клянусь вам!

Слушая самое себя, она удивлялась, как это она могла произнести этислова. Как так? Она умоляет своего подчиненного? Замешательство еееще более усилилось, и она добавила шутливо-небрежным тоном:

— Что бы это такое могло быть, что заставило вас, обычнотакого холодного, превратиться вдруг во вдохновенное существо, вродемикеланджеловского пророка.

Этот внезапный и бесцеремонный допрос возмутил Жюльена, и на негословно нашло какое-то безумие.

— Дантон правильно делал, что воровал? —внезапно заговорил он с каким-то ожесточением, которое, казалось, ссекунды на секунду все возрастало. — Пьемонтские,испанские революционеры должны были запятнать свой народпреступлениями? Раздавать направо и налево людям без всяких заслугкомандные места в армии и всякие ордена? Ведь люди, которые получилибы эти отличия, должны были бы опасаться возвращения короля!Следовало ли отдать туринскую казну на разграбление? Короче говоря,мадемуазель, — сказал он, наступая на нее с грознымвидом, — должен ли человек, который хочет истребитьневежество и преступление на земле, разрушать, как ураган, ипричинять зло не щадя, без разбора?

Матильде стало страшно; она не могла вынести его взгляда и невольнопопятилась. Она молча поглядела на него, потом, устыдившись своегостраха, легкими шагами вышла из библиотеки.

X

КОРОЛЕВА МАРГАРИТА

Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать радость!

«Письма португальской монахини»

юльен перечел свои письма. Зазвонил колокол к обеду.«Каким я, должно быть, кажусь смешным этой парижской кукле! —подумал он. — Что за безумие на меня нашло —рассказывать ей, о чем я думаю на самом деле! А может быть это и нетакое уж безумие. Сказать правду в данном случае было достойно меня.

И зачем ей понадобилось приходить сюда и допрашивать меня о вещах,для меня дорогих? Это просто нескромность с ее стороны! Неприличныйпоступок! Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в те обязанности, закоторые мне платит ее отец».

Войдя в столовую, Жюльен сразу забыл о своем недовольстве, увидевм-ль де Ла-Моль в глубоком трауре; это показалось ему тем болееудивительным, что из семьи никто, кроме нее, не был в черном.

После обеда он окончательно пришел в себя от того неистовоговозбуждения, в котором пребывал весь день. На его счастье, за обедомбыл тот самый академик, который знал латынь. «Вот этот человек,пожалуй, не так уж будет насмехаться надо мной, — подумалЖюльен, — если предположить, что мой вопрос о трауремадемуазель де Ла-Моль действительно окажется неловкостью».

Матильда смотрела на него с каким-то особенным выражением. «Вотоно, кокетство здешних женщин; точь-в-точь такое, как мне егоописывала госпожа де Реналь, — думал Жюльен. —Сегодня утром я был не особенно любезен с ней, не уступил ее прихоти,когда ей вздумалось со мной поболтать. И от этого я только поднялся вее глазах. Ну, разумеется, черт в убытке не будет. Она мне это ещеприпомнит, даст мне почувствовать свое презрительное высокомерие; я,пожалуй, только ее раззадорил. Какая разница по сравнению с тем, чтоя потерял! Какое очарование естественное! Какое чистосердечие! Я зналее мысли раньше, чем она сама, я видел, как они рождались, иединственный мой соперник в ее сердце был страх потерять детей. Ноэто такое разумное и естественное чувство, что оно было приятно мне,хоть я и страдал из-за него. Глупец я был… Мечты о Париже,которыми я тогда упивался, лишили меня способности ценитьпо-настоящему эту божественную женщину.

Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу? Одно тщеславие, сухоевысокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия — и больше ничего».

Все уже поднимались из-за стола. «Надо не упустить моегоакадемика», — решил Жюльен. Он подошел к нему, когдавсе; выходили в сад, и с кротким, смиренным видом сочувственноприсоединился к его негодованию по поводу успеха «Эрнани».

— Да, если бы мы жили во времена секретных королевскихприказов… — сказал он.

— Тогда бы он не осмелился! — вскричалакадемик, потрясая рукой наподобие Тальма.

По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал несколько слов из«Георгию» Вергилия и тут же заметил, что ничто не можетсравниться с прелестными стихами аббата Делиля. Одним словом, онподольстился к академику как только мог и только после этого произнесс самым равнодушным видом:

— Надо полагать, мадемуазель де Ла-Моль получиланаследство от какого-нибудь дядюшки, по котором она сегодня наделатраур?

— Как! — сразу остановившись, сказалакадемик. — Вы живете в этом доме и не знаете ее мании?Признаться, это странно, что ее мать позволяет ей подобные вещи, но,между нами говоря, в этой семье не очень-то отличаются силойхарактера. А у мадемуазель де Ла-Моль характера хватит на всех, вотона ими и вертит. Ведь сегодня тридцатое апреля — Академикумолк и хитро поглядел на Жюльена. Жюльен улыбнулся такмногозначительно, как только мог.

«Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всемив доме, носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? —думал он. — Выходит, что я попал впросак больше, чемпредполагал».

— Признаться, я… — сказал он академику иустремил на него вопрошающий взгляд.

— Пройдемтесь по саду, — сказал академик, снаслаждением предвкушая возможность пуститься в длинное красочноеповествование. — Послушайте: может ли это быть, чтобы выне знали, что произошло тридцатого апреля тысяча пятьсот семьдесятчетвертого года?

— Где? — с удивлением спросил Жюльен.

— На Гревской площади.

Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько не навелоего на след. Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного,того, что как раз было в его духе, зажгло в его глазах тот особенныйблеск, который рассказчик так любит видеть в глазах своего слушателяАкадемик, в полном восторге от того, что ему посчастливилось найтистоль девственные уши, принялся весьма пространно рассказыватьЖюльену о том, как 30 апреля 1574 года самый красивый юноша тоговремени, Бонифас де Ла-Моль, и его друг, пьемонтский дворянинАннибале де Коконассо, были обезглавлены на Гревской площади.

— Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевыНаваррской, ее обожаемым возлюбленным, и заметьте, —добавил академик, — что мадемуазель де Ла-Моль носит имяМатильда-Маргарита. В то же время де Ла-Моль был любимцем герцогаАлансонского и близким другом короля Наваррского, впоследствииГенриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицуво вторник, вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, дворнаходился в Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX,который уже был при смерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей,принцев, которых королева Екатерина Медичи держала при дворе вкачестве пленников. Он явился к стенам Сен-Жермена с двумястамивсадников. Герцог Алансонский струсил, и де Ла-Моль был отдан в рукипалача.

Но что тут более всего трогает мадемуазель де Ла-Моль, — иона мне в этом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда былодвенадцать лет, но это ведь такая голова, такая голова! —и академик возвел глаза к небу. — Так вот, в этойполитической трагедии ее больше всего поразило то, что королеваМаргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то доме наГревской площади, отважилась послать гонца к палачу и потребовать унего мертвую голову своего любовника. А когда настала полночь, онавзяла эту голову, села в свою карету и отправилась в часовню, котораянаходится у подножия Монмартрского холма, и там собственноручнопохоронила ее.

— Неужели это правда? — воскликнул растроганныйЖюльен.

— Мадемуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так какон, вы сами это видите, и думать не хочет обо всей этой истории и ненадевает траура тридцатого апреля. А со времени этой знаменитойказни, чтобы никогда не забывали о тесной дружбе де Ла-Моля сКоконассо, — а Коконассо этот был итальянец и звали егоАннибалом, — все мужчины этого рода носят имя Аннибале. Ноэтот Коконассо, — добавил академик, понижая голос, —по словам самого Карла IX, был одним из самых жестоких убийцдвадцать четвертого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. Нокак же это все-таки могло случиться, мой милый Сорель, что вы,сотрапезник дома сего, не знаете этой истории?

— Так вот почему сегодня за обедом раза два мадемуазель деЛа-Моль назвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался.

— Это был упрек. Странно, что маркиз терпит такие выходки…Мужу этой прелестной девицы скучать не придется.

За этим последовало пять-шесть язвительных фраз. Злорадство ифамильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена.«Вот мы с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, —подумал он. — Но от этого господина академика всего можноожидать».

Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: онвыпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиямдля своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристкам-ль де Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза,дала ему понять, что госпожа ее надевает этот траур вовсе не длятого, чтобы на нее глазели. По-видимому, эта причуда проистекала изсокровенных свойств ее натуры. Она действительно любила этого деЛа-Моля, обожаемого любовника самой просвещенной королевы того века,погибшего за то, что он пытался вернуть свободу своим друзьям. Икаким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.

Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась вовсех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинахничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе,он просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказаласьисключением.

Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный родкрасоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгуразговаривал с м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенниедни по саду под распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему,что читает историю д’Обинье и Брантома. «Престранное чтение! —подумал Жюльен. — А маркиза не разрешает ей читать романыВальтера Скотта!?»

Однажды она ему рассказала — и глаза ее так блестели при этом,что можно было не сомневаться в ее искренности, — опоступке одной молодой женщины в царствование Генриха III, —она только что прочла это в мемуарах Летуаля: женщина эта, узнав, чтомуж ей изменяет, пронзила его кинжалом.

Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетоми, по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила доразговоров с ним чуть ли не в дружеском тоне.

«Нет, я, должно быть, ошибся, — подумал черезнекоторое время Жюльен. — Это вовсе не дружеский тон:просто я нечто вроде наперсника из трагедии, а ей не терпитсяпоговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитать Брантома,д’Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях,которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти изроли немого наперсника».

Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с такимдостоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все болееи более интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегосяплебея. Он обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждаетнеплохо. Мысли, которые она высказывала во время прогулок в саду,сильно отличались от тех, которые она выражала в гостиной. Иногда вразговоре с ним она так воодушевлялась и говорила с таким жаром, чтоэто было полнейшей противоположностью ее обычной манере держаться —такой высокомерной и холодной.

— Войны Лиги — вот героические времена Франции, —сказала она ему однажды, и глаза ее сверкали восторгом ивоодушевлением. — Тогда каждый бился во имя чего-то, чтодолжно было принести победу его единомышленникам, а не ради тоготолько, чтобы получить орден при вашем императоре. Согласитесь, чтотогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этот век.

— И Бонифас де Ла-Моль был его героем, — сказалей Жюльен.

— По крайней мере он был любим так, как, должно быть,приятно быть любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, котораярешилась бы прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?

Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет бытьполезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовинупризнался м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.

«Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, —подумал Жюльен, оставшись в саду один. — История ихпредков возвышает их над заурядными чувствами, и им нет необходимостипостоянно думать о средствах к существованию. Какое убожество! —прибавил он с горечью. — Я просто недостоин рассуждать обэтих высоких предметах. Жизнь моя — это сплошное лицемерие, ивсе это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты на хлебнасущный».

— О чем это вы мечтаете, сударь? — спросила егоМатильда, которая вернулась к нему бегом.

Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказалей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедноститакой богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своимнезависимым, гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он неказался Матильде таким красивым: она уловила в выражении его лицачувствительность и искренность, которых ему так часто недоставало.

Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался всаду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражениясуровости и философической непримиримости, которое налагало на негопостоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил додверей гостиной м-ль де Ла-Моль, которая сказала ему, что она ушибланогу, бегая с братом.

«Она как-то странно опиралась на мою руку! —размышлял Жюльен. — Или я фат, или я действительно ейнемного нравлюсь. Она слушает меня с таким кротким лицом, даже когдая признаюсь ей, какие мучения гордости мне приходится испытывать.Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, если бы увидали еетакою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такого кроткогои доброго выражения лица».

Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам онсчитал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день,встречаясь друг с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли нетеплый, дружеский тон, который был у них накануне, они словноспрашивали себя — «Ну, как сегодня, друзья мы или враги?»В первых фразах, которыми они обменивались, суть разговора не имеланикакого значения. Форма обращения — вот к чему настороженноустремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что, если онтолько раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбитьсебя, все будет потеряно. «Если уж ссориться, так лучше сразу,с первой же минуты, защищая законное право своей гордости, чем потомотражать эти уколы презрения, которые неизбежно посыплются на меня,стоит мне только хоть в чем-либо поступиться моим личнымдостоинством, допустить хоть малейшую уступку».

Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение,пыталась принять с ним тон светской дамы, — и какоенеобыкновенное искусство вкладывала она в эти попытки! —но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их.

Однажды он оборвал ее очень резко:

— Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказатьсекретарю своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказаниеи повиноваться ей с совершенным почтением, но сверх этого он необязан говорить ни слова. Ему не платят за то, чтобы он сообщал ейсвои мысли.

Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие уЖюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этойгостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались игде считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.

«Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любитона меня или нет, у меня установились тесные дружеские отношения сумной девушкой, перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и большевсех других этот маркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважныйюноша, ведь у него все преимущества: и происхождение и состояние!Будь у меня хоть одно из них, какое бы это было для меня счастье! Онбез ума от нее, он должен стать ее мужем. Сколько писем заставил менянаписать маркиз де Ла-Моль обоим нотариусам, которые подготавливаютэтот контракт! И вот я, простой подчиненный, который утром с пером вруке сидит и пишет, что ему велят, спустя каких-нибудь два часаздесь, в саду, я торжествую над этим приятнейшим молодым человеком,потому что в конце концов предпочтение, которое мне оказывают,разительно, несомненно. Возможно, правда, что она ненавидит в немименно будущего супруга, — у нее на это хватитвысокомерия. А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, —это доверие, оказываемое наперснику-слуге.

Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чемхолоднее и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добиваетсямоей дружбы. Можно было бы допустить, что это делается с каким-тоумыслом, что это сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразузагораются глаза, стоит мне только появиться. Неужели парижанкиспособны притворяться до такой степени? А впрочем, не все ли равно?Видимость в мою пользу! Будем же наслаждаться этой видимостью. Богмой, до чего же она хороша! Как нравятся мне эти огромные голубыеглаза, когда видишь их совсем близко, когда они смотрят прямо натебя, как это теперь часто бывает. Какая разница — эта весна ивесна в прошлом году, когда я чувствовал себя таким несчастным икогда только сила воли поддерживала меня среди этих трех сотенлицемеров, злобных, отвратительных. И сам я был почти такой жезлобный, как они».

Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: «Эта девицапотешается надо мной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачатменя. Но ведь она, кажется, так презирает его за слабохарактерность.Он храбр, и только, говорила она мне. Да и вся храбрость его только втом, что он не боялся испанских шпаг; а в Париже он боится всего:шагу не ступит, вечно дрожит, как бы не попасть в смешное положение.У него нет ни одной мысли, которая бы хоть чуточку отступала отобщепринятых взглядов. Мне даже приходится всегда заступаться занего. Ведь это девятнадцатилетняя девушка! Возможно ли в этомвозрасте притворяться с таким постоянством, ни на секунду не изменяясебе?

Но, с другой стороны, стоит только мадемуазель де Ла-Моль устремитьна меня свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением,как граф Норбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное:должно быть, он возмущен, что сестра отличает какого-то слугу издомашней челяди: ведь я сам слышал, как герцог де Шон так именно иотзывался обо мне». При этом воспоминании злоба вытеснила вЖюльене все другие чувства. «Может быть, этот маньяк-герцогпитает пристрастие к старинной манере выражаться?»

«Да, она красива, — продолжал Жюльен, сверкаяглазами, как тигр, — я овладею ею, а потом уйду. И горетому, кто попробует меня задержать!»

Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена:он ни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы.

Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудьсерьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, ион, очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жаднымстремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним:«Любит ли она меня?»

XI

ВЛАСТЬ ЮНОЙ ДЕВУШКИ

Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума.

Мериме

сли бы Жюльен, вместо того, чтобы превозносить просебя красоту Матильды или возмущаться унаследованным ею от предковвысокомерием, которое она для него покидала, употребил это время нато, чтобы понаблюдать за тем, что происходит в гостиной, он бы понял,в чем заключалась ее власть над всеми окружающими. Стоило толькокому-нибудь не угодить м-ль де Ла-Моль, она всегда умела наказатьвиновного столь тонко рассчитанной, столь меткой шуткой, которая, невыходя за пределы приличий, ранила так остро, что укол, нанесенныйею, давал себя чувствовать все сильнее и сильнее, чем больше вы надэтим задумывались. Постепенно он становился невыносимым дляоскорбленного самолюбия. В силу того, что многие вещи, представлявшиесобой предмет заветных стремлений других членов семьи, не имели длянее никакой цены, она всегда казалась всем необычайно хладнокровной.Аристократический салон приятен тем, что, выйдя из него, человекможет упомянуть о нем при случае, — и это все. Полноеотсутствие мысли, пустые фразы, настолько банальные, что превосходятвсякое ханжество, — все это может довести до исступлениясвоей тошнотворной приторностью. Вежливость и только вежливость —сама по себе вещь достойная, но лишь на первых порах. Жюльен испыталэто после того, как первое время был ею изумлен, очарован.Вежливость, говорил он себе, — это только отсутствиераздражения, которое прорывается при дурных манерах. Матильда частоскучала; возможно, она скучала бы совершенно так же в любом иномместе. И вот тут-то придумать какое-нибудь колкое словечко доставлялоей истинное развлечение и удовольствие.

И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над болеезанятными жертвами, чем ее почтенные родители, академик да ещепять-шесть приживалов, которые заискивали перед ней, она и подаваланадежды маркизу де Круазенуа, графу де Келюсу и еще двум-трем ввысшей степени достойным молодым людям. Это были для нее просто новыемишени для насмешек.

Мы вынуждены с огорчением признаться, — ибо мы любимМатильду, — что от кой-кого из этих молодых людей онаполучала письма, а иной раз и отвечала им. Спешим добавить, что всовременном обществе с его нравами эта девушка составляла исключение.Уж никак не в недостатке благонравия можно было упрекнуть воспитанницаристократического монастыря Сердца Иисусова.

Однажды маркиз де Круазенуа вернул Матильде довольно неосмотрительноеписьмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудруюосторожность, он надеялся подвинуть вперед свои дела. Но Матильду вэтой переписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать.После этого она не разговаривала с ним полтора месяца.

Ее забавляли письма этих молодых людей, но, по ее словам, все онибыли похожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самойглубокой, самой безутешной любви.

— Все они на один лад, рыцари без страха и упрека, готовыехоть сейчас отправиться в Палестину, — говорила она своейкузине. — Можно ли представить себе что-нибудь болееневыносимое? И такие письма мне предстоит получать всю жизнь! Ведьстиль этих посланий может изменяться ну разве что раз в двадцать лет,в соответствии с родом занятий, на которые меняется мода. Уж, верно,во времена Империи они все-таки были не так бесцветны. Тогда молодыелюди из светского общества либо наблюдали, либо совершали самикакие-то дела, в которых действительно было что-то великое. Мой дядягерцог Н. был в бою под Ваграмом.

— Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубитьсаблей? — возразила мадемуазель Сент-Эридите, кузинаМатильды. — Но уж если кому это довелось, так они вечнотолько об этом и рассказывают.

— Так что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие.Участвовать в настоящем сражении, в наполеоновской битве, когда насмерть шли десять тысяч солдат, — это доказывает истиннуюхрабрость. Смотреть в лицо опасности — возвышает душу иизбавляет от скуки, в которой погрязли все мои несчастныепоклонники, — а она так заразительна, эта скука! Кому изних может прийти мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Онидобиваются моей руки, — подумаешь, какой подвиг! Я богата,отец мой создаст положение зятю! Ах, если бы он нашел мне кого-нибудьхоть чуточку позанятнее!

Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколькоразвращающе на ее язык, как вы это можете заметить. Частенькокакое-нибудь ее словечко коробило ее благовоспитанных друзей. И еслибы только Матильда не пользовалась таким успехом, они чуть ли неоткрыто признались бы в том, что у нее иногда проскальзываюткое-какие сочные выражения, отнюдь не совместимые с женскойделикатностью.

А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящнымкавалерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее нето чтобы с ужасом, — это было бы слишком сильноечувство, — но с отвращением — явление весьма редкоев таком возрасте.

Чего ей было желать? Все у нее было: богатство, знатность,происхождение, ум, красота, — всем этим, как уверяли ееокружавшие и как она знала сама, ее щедро наделила воля случая.

Вот каким размышлениям предавалась эта самая завидная наследница вовсем Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ейдоставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Ее изумляла егогордость: она восхищалась тонкостью ума этого простолюдина. «Онсумеет попасть в епископы, как аббат Мори», — думалаона.

Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым нашгерой оспаривал некоторые ее мысли, заинтересовало ее; оназадумывалась над этим; она посвящала свою приятельницу во всеподробности своих разговоров с ним, и ей казалось, что она никак неможет передать их подлинный характер, их оттенки.

И вдруг ее озарила мысль: «Мне выпало счастье полюбить, —сказала она себе однажды в неописуемом восторге. — Ялюблю, люблю, это ясно. Девушка моего возраста, красивая, умная, —в чем еще она может найти сильные ощущения, как не в любви? Как бы яни старалась, я никогда не смогу полюбить ни этого Круазенуа, ниКелтоса, ни tutti quanti.1Они безукоризненны, и, пожалуй, слишком безукоризненны. Словом, мне сними скучно».

Она стала припоминать про себя все описания страсти, которые читала в«Манон Леско», в «Новой Элоизе», в «Письмахпортугальской монахини» и т. д. Речь шла, само собойразумеется, о высоком чувстве: легкое любовное увлечение былонедостойно девушки ее лет и ее происхождения. Любовью она называлатолько то героическое чувство, которое встречалось во Фракции временГенриха III и Бассомпьера. Такая любовь неспособна была трусливоотступить перед препятствиями; наоборот, она толкала на великие дела.«Какое несчастье для меня, что у нас сейчас не существуетнастоящего двора, как двор Екатерины Медичи или Людовика XIII! Ячувствую, что способна на все самое смелое, самое возвышенное. Чегобы я только не сделала для такого доблестного короля, какЛюдовик XVI, если бы сейчас такой король был у моих ног! Яповела бы его в Вандею, как любит говаривать барон де Толли, и оноттуда отвоевал бы свое королевство. Тогда уж никакой Хартии не былобы… А Жюльен бы мне помогал. Чего ему недостает? Только имении состояния! Он создал бы себе имя, создал бы и состояние.

У Круазенуа есть все, но он всю свою жизнь будет только герцогом,полуроялистом, полулибералом, всегда чем-то неопределенным, средним,подальше от всяких крайностей, а следовательно, всегда на второмместе.

Да может ли быть какое-нибудь великое деяние, которое не было быкрайностью в ту минуту, когда его совершают? Вот когда оно ужесовершено, тогда его начинают считать возможным и обыкновенные люди.Да, любовь со всеми ее чудесами владычествует в моем сердце; ячувствую, это ее пламень воодушевляет меня. Провидение должно былониспослать мне эту милость. Не напрасно же оно соединило в одномсуществе все преимущества. Мое счастье будет достойно меня. Каждыйдень моей жизни не будет бессмысленным повторением вчерашнего дня.Осмелиться полюбить человека, который так далеко отстоит от меня посвоему общественному положению, — уже в этом есть величиеи дерзание. Посмотрим, будет ли он и впредь достоин меня. Как толькоя замечу в нем какую-нибудь слабость, я тотчас же брошу его. Девушкаиз столь славного рода, с таким рыцарским характером, какойприписывают мне (так выразился однажды ее отец), не должна вестисебя, как дура.

А именно на эту роль я была бы обречена, если б полюбила деКруазенуа. Это было бы точь-в-точь повторением того счастья, которымнаслаждаются мои кузины, как раз то, что я от души презираю. Мнезаранее известно все, что мне будет говорить этот бедняжка маркиз, ивсе, что я должна буду ему отвечать. Что же это за любовь, от которойтебя одолевает зевота? Уж лучше стать ханжой. Подумать: подпишутбрачный контракт, как это проделали с младшей из моих двоюродныхсестер, и добрые родственники придут в умиление. Хорошо еще, что имне так легко угодить и они мнутся из-за этого последнего условия,которое внес накануне в договор нотариус противной стороны».

XII

НЕ ДАНТОН ЛИ ЭТО?

Жажда треволнений — таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моей тетки, которая вскоре вступила в брак с королем Наваррским, царствующим ныне во Франции под именем Генриха IV. Потребность рисковать — вот в чем весь секрет характера этой обворожительной принцессы; отсюда и все ее ссоры и примирения с братьями, начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем может рисковать молодая девушка? Самым драгоценным, что есть у нее: своим добрым именем. По нему судится вся жизнь ее.

Мемуары герцога Ангулемского,

побочного сына Карла IX

«

у меня с Жюльеном никаких контрактов, никаких нотариусов,предваряющих мещанский обряд. Все будет героическим, все будетпредоставлено случаю. Если не считать знатного происхождения, чего унего нет, это совсем как любовь Маргариты Валуа к юному де Ла-Молю,самому замечательному человеку того времени. Но разве я виновата втом, что наши придворные молодые люди слепо привержены к приличиям ибледнеют при одной мысли о каком-нибудь хоть чуточку необычномпроисшествии. Маленькое путешествие в Грецию или Африкупредставляется им верхом отваги, да и на это они не рискнут иначе,как по команде, отрядом. А стоит их только предоставить самим себе,ими тотчас же овладевает страх, — не перед копьем бедуина,нет, а как бы не очутиться в смешном положении; и этот страх простосводит их с ума.

А мой милый Жюльен — как раз наоборот: он все любит делать сам,у этого исключительного существа никогда в мыслях нет опереться накого-нибудь, обратиться к другому за поддержкой. Он всех другихпрезирает, и потому я не презираю его.

Если бы Жюльен при своей бедности был дворянином, любовь моя была быпросто пошлейшей глупостью, самым обыкновенным мезальянсом, никогдабы я на это не пошла; в этом не было бы ничего такого, чем отличаютсяподлинно великие страсти, никаких неодолимых препятствий, ни этойтемной неизвестности грядущего».

Мадемуазель де Ла-Моль была так увлечена этими возвышеннымирассуждениями, что на другой день незаметно для себя сталапревозносить Жюльена маркизу де Круазенуа и своему брату. Онаговорила с таким жаром, что это в конце концов уязвило их.

— Берегитесь этого молодого человека с его энергичнымхарактером! — воскликнул ее брат. — Начнисьопять революция, он всех нас отправит на гильотину.

Она остереглась отвечать на это и принялась подшучивать над братом имаркизом де Круазенуа по поводу того страха, который внушала имрешимость. Ведь, в сущности, это просто страх столкнуться с чем-тонепредвиденным, просто боязнь растеряться перед непредвиденным…

— Вечно, вечно, господа, у вас этот страх очутиться всмешном положении — пугало, которое, к несчастью, погребено втысяча восемьсот шестнадцатом году.

«В стране, где существуют две партии, — говорил г-нде Ла-Моль, — смешного положения быть не может». Егодочь поняла, что он хотел этим сказать.

— Итак, господа, — говорила она недругамЖюльена, — вы будете бояться всю вашу жизнь, а потом вамспоют:

Ведь это был не волк, а просто волчья тень.

Вскоре Матильда ушла от них. Слова брата ужаснулиее: она долго не могла успокоиться, но на другой день пришла кзаключению, что это — величайшая похвала.

«В наше время, когда всякая решимость умерла, его решимостьпугает их. Я повторю ему слова моего брата. Мне хочется посмотреть,что он на это ответит. Надо только уловить такой момент, когда у негозагораются глаза. Тогда он не может мне лгать».

«А что, если это Дантон? — промолвила она, очнувшисьот долгого раздумья. — Ну что ж! Начнись опять революция,какую роль придется тогда играть Круазенуа и моему брату? Она ужепредопределена заранее: величественная покорность Судьбе. Это будутгероические бараны, которые дадут перерезать себя без малейшегосопротивления. Единственно, чего они будут опасаться, умирая, —это опять-таки погрешить против хорошего тона. А мой маленькийЖюльен, если у него будет хоть какая-нибудь надежда спастись, всадитпулю в лоб первому якобинцу, который явится его арестовать. Уж он-тоне побоится дурного тона, нет».

Эти слова заставили ее задуматься. Они пробудили в ней какие-томучительные воспоминания, и весь ее задор сразу пропал. Слова этинапомнили ей шутки г-д де Келюса, де Круазенуа, де Люза и ее брата.Все они в один голос упрекали Жюльена в том, что у него вид святоши —смиренный, лицемерный.

— Ах, — вдруг воскликнула она с радостнозагоревшимся взором, — их ехидство и эти постоянные шуткии доказывают, наперекор им самим, что это самый замечательный человекиз всех, кого мы видели в эту зиму! Что им за дело до егонедостатков, до его смешных странностей? В нем есть настоящеевеличие, и это-то их и задевает, несмотря на всю их снисходительностьи доброту. Разумеется, он беден и он учился, чтобы стать священником,а они командуют эскадронами, и им нет надобности учиться. Это многоудобнее.

И, однако, несмотря на все минусы — этот его неизменный черныйкостюм и поповскую мину, с которой бедняжке приходится ходить, чтобыне умереть с голоду, — его превосходство пугает их. Этосовершенно ясно. А эта поповская мина мгновенно у него улетучивается,стоит нам только хоть на несколько секунд остаться с ним наедине.Когда этим господам случается отпустить какую-нибудь остроту, котораяим самим кажется блестящей и неожиданной, они прежде всегопоглядывают на Жюльена. Я это прекрасно заметила. И ведь они отличнознают, что сам он никогда не заговорит с ними, пока к нему необратятся с вопросом. Он разговаривает только со мной. Он видит вомне возвышенную натуру. А на их возражения отвечает ровно столько,сколько этого требует вежливость. И сейчас же почтительно умолкает.Со мной он готов спорить целыми часами и только тогда не сомневаетсяв своей правоте, когда у меня не находится ни малейшего возражения. Ив конце концов за всю эту зиму мы ни разу не поссорились с нимвсерьез, разве что иногда говорили друг другу колкости нарочно, длятого, чтобы обратить на себя внимание. Да что там, даже отец-уж начто выдающийся человек, ведь только ему мы обязаны престижем нашегодома, — и тот уважает Жюльена. Все остальные егоненавидят, но никто не презирает его, если не считать этих ханжей,приятельниц моей матушки.

Граф де Келюс был или старался прослыть страстным любителем лошадей;вся жизнь его проходила на конюшне, он нередко даже завтракал там.Такая необыкновенная страсть, а также привычка никогда не улыбатьсязавоевали ему великое уважение среди друзей; словом, это былавыдающаяся фигура, сущий орел этого маленького кружка.

Едва только все они собрались на другой день позади огромного креслаг-жи де Ла-Моль — Жюльен на этот раз отсутствовал, —как г-н де Келюс, поддерживаемый Круазенуа и Норбером, принялсяретиво оспаривать лестное мнение Матильды о Жюльене, и при этом безвсякого повода, а прямо с места в карьер, едва только он увидел м-льде Ла-Моль. Она сразу разгадала этот нехитрый маневр и пришла ввосхищение.

«Вот они все теперь друг за дружку, — подумалаона, — все против одного даровитого человека, у которогонет и десяти луидоров ренты и который не может даже ответить им, покаони не соблаговолят обратиться к нему с вопросом. Он внушает им страхдаже в своем черном костюме. Что же было бы, если бы он носилэполеты?»

Никогда еще она не блистала таким остроумием. Едва они повели —наступление, как она сразу обрушилась язвительнейшими насмешками наКелюса и его союзников. Когда огонь шуток этих блестящих офицеров былподавлен, она обратилась к г-ну де Келюсу.

— Стоит завтра какому-нибудь дворянину из франшконтейскихгор установить, что Жюльен — его побочный сын, и завещать емусвое имя и несколько тысяч франков, — не пройдет иполутора месяцев, как у него появятся совсем такие же усы, как у вас,господа, а через каких-нибудь полгода он сделается гусарскимофицером, как и вы, господа. И тогда величие его характера уж отнюдьне будет смешным. Я вижу, господин будущий герцог, у вас теперьостался только один, да и тот негодный и устаревший, довод —превосходство придворного дворянства над дворянством провинциальным.А что же у вас останется, если я вас сейчас припру к стене и дам вотцы Жюльену испанского герцога, томившегося в плену в Безансоне вовремя наполеоновских войн? Представьте себе, что в порыве раскаянияэтот герцог на смертном одре признает Жюльена своим сыном!

Все эти разговоры о незаконном рождении показались г-дам де Келюсу иде Круазенуа несколько дурного тона. Вот все, что они изволилиусмотреть в рассуждениях Матильды.

Как ни привык подчиняться сестре Норбер, но ее речи были уж до тогоясны, что он принял внушительный вид, который, надо признаться,отнюдь не шел к его улыбающейся и добрейшей физиономии, и дажеосмелился сказать по этому поводу несколько слов.

— Уж не больны ли вы, друг мой? — состроивозабоченную мину, сказала ему Матильда. — Должно быть, вызахворали всерьез, если вам приходит в голову отвечать нравоучениямина шутку. Вы — и нравоучения! Уж не собираетесь ли вы статьпрефектом!

Матильда очень скоро позабыла и обиженный тон графа де Келюса, инедовольство Норбера, и безмолвное отчаяние де Круазенуа. Ей надобыло разрешить одно роковое сомнение, которое закралось в ее душу.

«Жюльен искренен со мной, — думала она — В егогоды, при таком подчиненном положении, да еще снедаемый невероятнымчестолюбием, он, конечно, испытывает потребность в друге, —я и есть этот друг; но я не вижу у него никакой любви. А ведь этотакая смелая натура, он бы не побоялся сказать мне, что любит меня».

Эта неуверенность, этот спор с самой собой, который заполнял теперькаждое мгновение жизни Матильды — ибо достаточно ей былопоговорить с Жюльеном, как у нее находились новые доводы ивозражения, — окончательно излечили ее от приступов скуки,беспрестанно одолевавшей ее до сих пор.

Дочь весьма умного человека, который в один прекрасный день мог, ставминистром, вернуть духовенству его угодья, м-ль де Ла-Моль былапредметом самой неумеренной лести в монастыре Сердца Иисусова. Такоенесчастье навсегда остается непоправимым. Ей внушили, что благодарявсяческим преимуществам — происхождению, состоянию и всемупрочему — она должна быть счастливее всех других. Вот это-то иявляется источником скуки всех королей в мире и их бесконечныхсамодурств.

Матильда не избежала пагубного влияния этого внушения. Каким умом ниобладай, трудно в десять лет устоять перед лестью целого монастыря,лестью, к тому же столь прочно обоснованной.

С той минуты, как она решила, что любит Жюльена, она пересталаскучать. Она восторгалась своей решимостью изведать великую страсть.«Но это очень опасная забава, — говорила она себе —Тем лучше! В тысячу раз лучше!

Без этой высокой страсти я умирала от скуки в самую прекрасную порумоей жизни — от шестнадцати до двадцати лет. Я и так ужеупустила лучшие годы. Все развлечения для меня заключались в том, чтоя вынуждена была слушать бессмысленные рассуждения приятельниц моейматери: а ведь говорят, что в тысяча семьсот девяносто втором году вКобленце они вовсе не отличались такой суровостью, как их теперешниенравоучения».

В такие минуты великих сомнений, одолевавших Матильду, Жюльен многораз замечал на себе ее долгие взгляды и не понимал, что это значит.Он ясно чувствовал, что в обращении с ним графа Норбера появиласькакая-то чрезмерная холодность, что г-да де Келюс, де Люз, деКруазенуа стали держаться с ним крайне высокомерно. Но он уже привыкк этому. Неприятности такого рода случались с ним не раз послекакого-нибудь вечера, когда он блистал в разговоре больше, чемподобало его положению. Если бы не то исключительное внимание,которое проявляла к нему Матильда, и не собственное его любопытство,которое подзадоривало его узнать, что, в сущности, за всем этимкроется, он бы решительно уклонился от послеобеденных прогулок посаду в компании этих блестящих молодых людей с усиками, увивавшихсявозле м-ль де Ла-Моль.

«Да, невозможно, чтобы я так уж ошибался, —рассуждал сам с собой Жюльен — Ясно, что мадемуазель де Ла-Мольпоглядывает на меня как-то очень странно. Но даже когда ее прекрасныеголубые глаза устремлены на меня как будто в самозабвении, я всегдачитаю в глубине их какую-то пытливость, что-то холодное и злое.Возможно ли, чтобы это была любовь? Какая разница! Таким ли взоромглядела на меня госпожа де Реналь!»

Как-то раз после обеда Жюльен, проводив г-на де Ла-Моля до егокабинета, поспешно возвращался в сад. Когда он подходил к компании,окружавшей Матильду, до него долетело несколько громко произнесенныхслов. Матильда поддразнивала брата. Жюльен дважды отчетливо услышалсвое имя. Как только он подошел, внезапно воцарилось полное молчание,и их неловкие попытки прервать его явно не удавались. М-ль де Ла-Мольи ее брат оба были слишком возбуждены и неспособны говорить очем-либо другом. Г-да де Келюс, де Круазенуа, де Люз и еще один ихприятель встретили Жюльена ледяной холодностью. Он удалился.

XIII

ЗАГОВОР

Обрывки разговоров, случайные встречи превращаются в неопровержимые доказательства для человека, наделенного воображением, если в сердце его сокрыта хоть искра пламени.

Шиллер

а другой день он снова наткнулся на Норбера ссестрой, когда они разговаривали о нем. Едва только они его увидели,воцарилось мертвое молчание, точь-в-точь как накануне. Теперь ужничто не могло остановить его подозрений. Так, значит, эти прелестныемолодые люди вздумали издеваться над ним? Признаться, это гораздоболее вероятно и естественно, чем эта вообразившаяся мне страстьмадемуазель де Ла-Моль к ничтожному письмоводителю. Да разве эти людиспособны на какую-нибудь страсть? Строить козни — вот это ониумеют. Они завидуют моему скромному дару, умению овладеть разговором.Зависть — вот их уязвимое место. Таким образом, все оченьпросто объясняется. Мадемуазель де Ла-Моль задумала убедить меня, чтоона ко мне неравнодушна, с единственной целью сделать меня посмешищемв глазах своего нареченного.

Это ужасное подозрение резко изменило душевное состояние Жюльена. Оносразу подавило в его сердце зачаток зарождавшейся любви. Ведь любовьэта была вызвана только исключительной красотой Матильды или, вернеедаже, ее царственной осанкой, ее роскошными туалетами. А Жюльен вэтом отношении был еще сущим простачком. Недаром говорят, что самоеошеломляющее впечатление на простолюдина, пробившегося своим умом вверхние слои общества, производит красивая светская женщина. Ведь недушевные качества Матильды погружали Жюльена в мечты все эти дни. Унего было достаточно здравого смысла, и он прекрасно понимал, что онне имеет ни малейшего представления об ее душевных качествах. Все,что он имел возможность наблюдать, могло быть простой видимостью.

Вот, например, Матильда ни за что на свете не позволила бы себепропустить воскресную мессу; она всякий раз непременно отправлялась вцерковь вместе с матерью. Если в гостиной особняка де Ла-Молькакой-нибудь неосторожный гость забывал о том, где он находится, ипозволял себе хотя бы самый отдаленный намек на шутку, задевающуюистинные или предполагаемые интересы трона или церкви, Матильданемедленно облекалась в ледяную суровость. И взгляд ее, обычно такойзадорный, внезапно приобретал бесстрастную надменность старинногофамильного портрета.

Однако Жюльен наверняка знал, что у нее в комнате всегда лежат одинили два тома наиболее философических сочинений Вольтера. Он и самчастенько тайком уносил к себе по нескольку томов этого прекрасногоиздания в таких замечательных переплетах. Раздвигая немногорасставленные на полке соседние тома, он маскировал таким образомотсутствие тех, которые он вытащил; но вскоре он обнаружил, что не онодин читает Вольтера. Он прибег к семинарской хитрости и положилнесколько волосков на те тома, которые, как он полагал, моглизаинтересовать м-ль де Ла-Моль. Они исчезли на целые недели.

Господин де Ла-Моль, выведенный из терпения своим книгопродавцем,который присылал ему всякие подложные мемуары, поручил Жюльенупокупать все мало-мальски занимательные новинки. Но, чтобы яд нераспространялся в доме, секретарю было дано указание ставить этикниги в шкаф, находящийся в комнате самого маркиза. И вскоре Жюльенубедился, что как только среди этих новинок попадалось что-либо, хотьчуточку враждебное интересам трона или церкви, книги эти немедленноисчезали. Ясное дело, их читал не Норбер.

Жюльен преувеличивал значение этого открытия, подозревая в Матильдечуть ли не макиавеллиевское двуличие. Это предполагаемое коварствопридавало ей в глазах Жюльена какое-то очарование. Пожалуй, это былоединственное ее душевное качество, которое пленяло его. Лицемерие идо смерти надоевшие ему душеспасительные разговоры — вот чтозаставило его удариться в такую крайность.

Он больше возбуждал свое воображение, чем был увлечен любовью.

Когда он, забываясь в мечтах, представлял себе прелестную фигуру м-льде Ла-Моль, ее изысканные наряды, ее белоснежную ручку, изумительныеплечи, непринужденную грацию всех ее движений, он чувствовал себявлюбленным. И тогда, чтобы усилить очарование, он воображал ееЕкатериной Медичи. И тут уж он наделял ее таким непостижимымхарактером, которому было под стать любое злодейство, любое черноевероломство. Это был идеал Малонов, Фрилеров, Кастанедов, которыми онналюбовался в юности. Словом, это был для него идеал Парижа.

Непостижимая глубина и злодейство — что может быть потешнеетакого представления о характере парижан?

«Вполне возможно, что это трио издевается надо мной», —думал Жюльен. Всякий, кто хоть немного знает его характер, можетпредставить себе, каким мрачным, ледяным взглядом отвечал он на взорыМатильды. С язвительнейшей иронией отверг он уверения в дружбе, скоторыми изумленная м-ль де Ла-Моль два-три раза пыталась обратитьсяк нему.

Эта неожиданная странность уязвила молодую девушку, и ее обычнохолодное, скучающее и послушное только рассудку сердце запылало всейсилой страсти, на какую она была способна. Но в характере Матильдыбыло также слишком много гордости, и это пробудившееся в ней чувство,открывшее ей, что счастье ее отныне зависит от другого человека,погрузило ее в мрачное уныние.

Жюльен кое-чему научился с тех пор, как приехал в Париж, и ясновидел, что это — совсем не черствое уныние скуки! Вместо того,чтобы жадно искать удовольствий, разъезжать по вечерам, по театрам ипридумывать разные развлечения, как бывало раньше, Матильда теперьвсего этого избегала.

Мадемуазель де Ла-Моль терпеть не могла французского пения: ононагоняло на нее смертельную скуку, — и, однако, Жюльен,который считал своим долгом присутствовать при разъезде в Опере,заметил, что она стремится бывать там как можно чаще. Ему казалось,что она как будто несколько утратила ту безупречную выдержку, котораяпрежде проявлялась во всем, что бы она ни делала. Она иногда отвечаласвоим друзьям поистине оскорбительными шутками, отличавшимисячрезмерной колкостью. Ему казалось, что она открыто выказывает своепренебрежение маркизу де Круазенуа. «Должно быть, этот молодойчеловек весьма привержен к деньгам, — думал Жюльен, —если он до сих пор не бросил эту девицу, несмотря на все еебогатство!» И, возмущенный ее издевательствами, оскорблявшимимужское достоинство, он стал обращаться с нею еще холодней. Нередкослучалось, что он позволял себе отвечать ей не совсем вежливо.

Но хотя Жюльен твердо решил, что ни в коем случае не даст обманутьсебя никакими знаками внимания, которые ему выказывала Матильда, онииной раз были до такой степени очевидны, а Жюльен, у которогопонемногу открывались глаза, так пленился красотой Матильды, что егоиногда невольно охватывало чувство замешательства.

«Кончится тем, что ловкость и упорство этих светских молодыхлюдей возьмут верх над моей неопытностью, — говорил онсебе. — Надо мне уехать и положить конец этому».Маркиз только что поручил ему управление множеством мелких земельныхучастков и поместий в Нижнем Лангедоке. Необходимо было съездитьтуда; г-н де Ла-Моль отпустил его с большой неохотой, ибо во всем, заисключением предметов, связанных с его высокими политическимичаяниями, Жюльен сделался теперь как бы его вторым «я».

«Вот им и не удалось меня поймать, — думал Жюльен,собираясь в дорогу. — А шутки мадемуазель де Ла Моль надее кавалерами — принимать ли их за чистую монету или считать,что она все это придумала нарочно для того, чтобы внушить мнедоверие, — не все ли равно? Меня они, во всяком случае,позабавили.

Если у них нет заговора против сына бедного плотника, поведениемадемуазель де Ла-Моль просто непостижимо, — и в такой жемере по отношению ко мне, как по отношению к маркизу де Круазенуа.Вчера, например, она была явно рассержена, и я имел удовольствиеслышать, как из-за моей милости досталось некоему молодому человеку,богатому, знатному… Что я перед ним? Нищий, плебей! Вот этозамечательный успех. Как приятно будет вспомнить об этом в почтовойкарете среди лангедокских равнин!»

Он никому не говорил о своем отъезде, но Матильда знала лучше его,что на другой день он должен покинуть Париж и надолго. Она сослаласьна жестокую головную боль, которая якобы усиливалась от духоты вгостиной, и долго гуляла в саду; она до того доняла своими ядовитымиколкостями Норбера, маркиза де Круазенуа, де Келюса, де Люза и другихмолодых людей, которые в этот день обедали в особняке де Ла-Моль, чтозаставила их обратиться, в бегство. Она смотрела на Жюльена каким-тостранным взглядом.

«Конечно, этот взгляд, может быть, просто притворство, —думал Жюльен, — но прерывистое дыхание, взволнованный вид…А впрочем, где мне судить о таких вещах! Ведь это верх изысканности итонкости… Много ли таких женщин найдется во всем Париже? Этоучащенное дыхание, которое чуть не растрогало меня, да она перенялаего у Леонтины Фэ, которую она так любит».

Они остались одни; разговор явно не клеился. «Нет! Жюльен ровноничего ко мне не испытывает», — с горечью говориласебе бедная Матильда.

Когда он прощался с ней, она схватила его руку выше локтя и крепкосжала ее.

— Вы сегодня получите от меня письмо, —проговорила она таким изменившимся голосом, что его трудно былоузнать.

Жюльен сразу растрогался, заметив это.

— Отец, — продолжала она, —чрезвычайно ценит услуги, которые вы ему оказываете. Не надо завтрауезжать, придумайте какой-нибудь предлог, — и она убежала.

Фигурка ее была просто очаровательна. Трудно было вообразить себеболее хорошенькую ножку, и бежала она с такой грацией, что Жюльен былсовершенно пленен. Но догадается ли читатель, о чем он прежде всегоподумал, едва только она скрылась из его глаз? Его возмутилповелительный тон, которым она произнесла это «не надо».Людовик XV на смертном одре тоже весьма был уязвлен словом «ненадо», которыми некстати обмолвился его лейб-медик, а ведьЛюдовик XV, как-никак, не был выскочкой.

Час спустя лакей принес письмо Жюльену. Это было просто-напростообъяснение в любви.

«Не такой уж напыщенно-притворный слог!» —сказал себе Жюльен, стараясь этими литературными замечаниями сдержатьбурную радость, которая сводила ему щеки и помимо его воли заставляларасплываться в широкой улыбке.

«Итак, — вырвалось у него, ибо переживания его былислишком сильны и он был не в состоянии их сдержать, — я,бедный крестьянин, получил объяснение в любви от знатной дамы!»

«Ну, а сам я не сплоховал, — продолжал он, изо всехсил сдерживая свою бурную радость. — Нет, я сумел неуронить своего достоинства. Я никогда не говорил ей, что люблю ее».Он принялся разглядывать каждое слово, каждую букву. У м-ль деЛа-Моль был изящный, мелкий английский почерк. Ему нужно былочем-нибудь занять себя, чтобы опомниться от радости, от которой унего закружилась голова.

«Ваш отъезд вынуждает меня высказаться… Не видеть вас долго — свыше моих сил…»

И вдруг одна мысль, словно какое-то открытие,потрясла Жюльена; он бросил изучать письмо Матильды, охваченный новымприливом неудержимой радости. «Значит, я взял верх над маркизомде Круазенуа! — воскликнул он. — Но яразговариваю с ней только о серьезных предметах! А ведь он такойкрасавец! Какие усы! Ослепительный мундир, и всегда найдет чтосказать — к месту, и так умно, так тонко!»

Жюльен пережил восхитительные минуты; углубившись в сад, он блуждалпо дорожкам, не помня себя от восторга.

Спустя некоторое время он поднялся в канцелярию и велел доложить осебе маркизу де Ла-Молю, который, на его счастье, оказался дома.Показав ему несколько деловых писем, полученных из Нормандии, Жюльенбез всякого труда убедил маркиза, что хлопоты, связанные снормандскими процессами, заставляют его отложить поездку в Лангедок.

— Очень рад, что вы не едете, — сказал емумаркиз, когда они уже окончили все деловые разговоры, —мне приятно вас видеть.

Жюльен сразу же ушел. Эта фраза смутила его.

«А я собираюсь соблазнить его дочь! И, быть может, помешаю еебраку с маркизом де Круазенуа, на который он возлагает большиенадежды, если уж сам он не будет герцогом, то по крайней мере дочьего» получит право сидеть в присутствии коронованных особ».У Жюльена мелькнула мысль уехать в Лангедок, невзирая на письмоМатильды, невзирая на разговор с маркизом. Однако этот проблескдобродетели мелькнул и исчез.

«Экий я добряк, — сказал он себе. — Мнели, плебею, жалеть такую знатную дворянскую семью? Мне ли, когогерцог де Шон называет челядью? А каким способом маркиз увеличиваетсвое громадное состояние? Очень просто: продает ренту на бирже, когдапри дворе ему становится известно, что завтра предполагаетсяразыграть нечто вроде правительственного кризиса. И я, которого злаясудьба закинула в последние ряды и, наделив благородным сердцем, непозаботилась дать и тысячи франков ренты, иначе говоря, оставила безкуска хлеба, буквально без куска хлеба, откажусь от счастья, котороесамо идет мне в руки? От светлого источника, что может утолить моюжажду в этой пустыне посредственности, через которую я пробираюсь стаким трудом! Ну нет, не такой уж я дурак, — всяк за себяв этой пустыне эгоизма, именуемой жизнью».

Он вспомнил презрительные взгляды, которые кидала на него г-жа леЛа-Моль, а в особенности эти дамы, ее приятельницы.

Удовольствие восторжествовать над маркизом де Круазенуа окончательноподавило голос добродетели.

«Как бы я хотел, чтобы он вышел из себя! — говорилЖюльен. — С какой уверенностью нанес бы я ему теперь ударшпагой! — И он сделал стремительное движение выпада. —До сих пор в его глазах я был просто холуем, который расхрабрился нев меру. После этого письма я ему ровня».

«Да, — медленно продолжал он, с каким-тонеобыкновенным сладострастием смакуя каждое слово, — нашидостоинства — маркиза и мои — были взвешены, и беднякплотник из Юры одержал победу».

«Прекрасно! — воскликнул он. — Так я иподпишусь под своим письмом. Не вздумайте воображать, мадемуазель деЛа-Моль, что я забуду о своем положении. Я вас заставлю хорошенькопонять и почувствовать, что именно ради сына плотника изволили выотказаться от потомка славного Ги де Круазенуа, который ходил сЛюдовиком Святым в крестовый поход».

Жюльен был не в силах больше сдерживать свою радость. Его потянуло всад. Ему было тесно взаперти у себя в комнате; он задыхался.

«Я, ничтожный крестьянин из Юры, — без концаповторял он самому себе, — осужденный вечно ходить в этомунылом, черном одеянии! Ах, двадцать лет тому назад и я бы щеголял вмундире, как они! В те времена человек, как я, или был бы уже убит,или стал бы генералом в тридцать шесть лет». Письмо, которое онсжимал в руке, словно придавало ему росту; он чувствовал себя героем.Теперь, правда, этот черный сюртук может к сорока годам дать местечкона сто тысяч франков и голубую ленту, как у епископа Бовезского.

«Ну что ж, — сказал он с какой-то мефистофельскойусмешкой, — значит, я умнее их; я выбрал себе мундир помоде, во вкусе нашего века». И честолюбие его вспыхнуло судвоенной силой, а вместе с ним и его приверженность к сутане. «Асколько кардиналов еще более безвестного происхождения, чем я,добивались могущества и власти! Взять хотя бы моего соотечественникаГранвеля».

Мало-помалу возбуждение Жюльена улеглось; начало брать верхблагоразумие. Он сказал себе, как его учитель Тартюф, —эту роль он знал наизусть:

Невинной шуткой все готов я это счесть.

…………………………………………

Но не доверюсь я медовым тем речам,

Доколе милости, которых так я жажду,

Не подтвердят мне то, что слышу не однажды…

«Тартюфа тоже погубила женщина, а ведь он былне хуже других… Мой ответ могут потом показать кому-нибудь, ноу нас против этого есть средство, — произнес он срасстановкой, сдерживая подымавшуюся в нем ярость. — Мы стого и начнем, что повторим в нем самые пылкие фразы из письманесравненной Матильды.

Да, но вот четверо лакеев господина де Круазенуа бросаются на меня иотнимают у меня это письмо.

Ну нет, я хорошо вооружен, и им должна быть известна моя привычкастрелять в лакеев.

Так-то так! Но один из них может оказаться храбрым малым, да ему ещепосулят сотню наполеондоров. Я его уложу на месте или раню, а имтолько этого и надо. Меня тут же сажают в тюрьму, как полагается позакону, я попадаю в руки полиции, правосудие торжествует, и господасудьи с чистой совестью отправляют меня в Пуасси разделить компанию сгосподами Фонтаном и Магалоном. И я там буду валяться вповалку счетырьмястами оборванцев… И я еще вздумал жалеть этих людей! —вскричал он, стремительно вскакивая. — А они когда-нибудьжалеют людей из третьего сословия, когда те попадают им в руки?»И это восклицание было предсмертным вздохом его признательности кг-ну де Ла-Молю, которая все еще невольно мучила его.

«Не извольте торопиться, господа дворяне, я отлично понимаю этиваши макиавеллические хитрости. Аббат Малон или господин Кастанед изсеминарии вряд ли придумали бы лучше. Вы похитите у меня это обманноеписьмецо, и я окажусь вторым полковником Кароном в Кольмаре.

Минуточку, господа. Я отправлю это роковое письмо в наглухозапечатанном пакете на хранение к господину аббату Пирару. Эточестнейший человек, янсенист, и в силу этого он не способенпрельститься деньгами — его не подкупишь. Да, но только у негопривычка вскрывать письма… Нет, я отошлю это письмо к Фуке».

Надо сознаться, взор Жюльена был ужасен, лицо его сталоотвратительно, оно дышало откровенным преступлением. Это былнесчастный, вступивший в единоборство со всем обществом.

«К оружию!» — вскричал он. И одним прыжком соскочилс крыльца особняка. Он ворвался в будку уличного писца, испугав егосвоим видом.

— Перепишите! — сказал он, протягивая емуписьмо м-ль де Ла-Моль.

Покуда писец корпел над перепиской, он сам успел написать Фуке: онпросил его сохранить этот драгоценный пакет. «Ах, что же этоя! — вдруг спохватился он. — Фискальный кабинетна почте вскроет мой пакет и вручит вам то, что вы ищете… Нет,господа!» Он вышел и отправился к некоему книгопродавцу —протестанту; он купил у него огромную Библию и ловко спрятал письмоМатильды под переплетом, затем сдал все это упаковать, и пакет егоотправился почтой, на имя одного из работников Фуке, о котором ниодна душа в Париже понятия не имела.

Когда все это было сделано, Жюльен поспешно вернулся в особняк деЛа-Моль в весьма приподнятом настроении духа. «Ну, теперьприступим!» — воскликнул он, запираясь на ключ всвоей комнате и скидывая сюртук.

«Мыслимо ли это, мадемуазель, — писал он Матильде, —чтобы дочь маркиза де Ла-Моль через Арсена, лакея своего отца,передала такое соблазнительное письмо бедному плотнику из Юры, безсомнения только для того, чтобы подшутить над его простотой…»Он переписал тут же самые откровенные фразы из полученного им письма.

Его письмо сделало бы честь даже дипломатической осторожности шевальеде Бовуази. Было только десять часов; Жюльен, совершенно опьяневшийот счастья и упоенный своим могуществом — ощущением, весьманепривычным для бедняка, — отправился в Итальянскую оперу.Сегодня пел его друг Джеронимо. Никогда еще музыка не волновала егодо такой степени. Он чувствовал себя богом.

XIV

РАЗМЫШЛЕНИЯ МОЛОДОЙ ДЕВУШКИ

Какие муки нерешительности!

Сколько ночей, проведенных без сна!

Боже великий! Неужели я дойду до такого унижения?

Он сам будет презирать меня.

Но он уезжает, уезжает далеко.

Альфред де Мюссе

атильде пришлось немало бороться с собой, прежде чемона решилась написать это письмо. Из чего бы ни возникла еесклонность к Жюльену, она скоро восторжествовала над ее гордостью,которая, с тех пор как она себя помнила, властвовала безраздельно вее сердце. Эта надменная и холодная душа впервые была охваченапламенным чувством. Но хотя это чувство и покорило ее гордость, оносохранило все повадки гордости. Два месяца непрестанной борьбы иновых, никогда не испытанных ощущений, можно сказать, преобразиливесь ее душевный склад.

Матильде казалось, что перед нею открывается счастье. Это видение,которое имеет такую безграничную власть над мужественной душой, еслиона еще к тому же сочетается с высоким умом, долго боролось счувством собственного достоинства и прописного долга. Однажды в семьчасов утра она явилась к матери и стала умолять ее разрешить ейуехать в Вилькье. Маркиза даже не соизволила ничего ответить на это,а посоветовала ей лечь в постель и выспаться. Это была последняяпопытка прописного житейского благоразумия и уважения к общепринятымвзглядам.

Боязнь сделать дурной шаг или преступить правила, которые у Келюсов,де Люзов и Круазенуа считались священными, не слишком угнеталаМатильду; люди этой породы, по ее мнению, неспособны были понять ее;она могла посоветоваться с ними, если бы речь шла о покупке коляскиили поместья. Она, в сущности, страшилась только одного: как бы ее неосудил Жюльен.

А вдруг это ей только так кажется, что он исключительный человек?

Она презирала бесхарактерность; это-то, в сущности, и претило ей вовсех этих милых молодых людях, которые увивались вокруг нее. Чембольше они, стремясь угодить ей, изощрялись в изящном острословиинадо всем, что не принято и что осмеливается уклоняться от моды, тембольше они роняли себя в ее глазах.

«У них только одно и есть — храбрость, и это все. Да ичто это за храбрость? — говорила она себе. —Драться на дуэли? А что такое теперь дуэль? Просто церемония. Все ужезаранее известно, даже что надо произнести, когда ты падаешь. Упав натраву, надо приложить руку к сердцу и великодушно простить своегопротивника, не забыв при этом упомянуть о своей возлюбленной, нередкосуществующей только в воображении, или, может быть, о такой, котораяв тот самый день, когда вас убьют, отправится на бал из страха, какбы о ней чего-нибудь не подумали.

Они помчатся навстречу опасности во главе эскадрона, с сверкающимисаблями наголо — но встретиться один на один с какой-нибудьнеобычайной, непредвиденной, поистине скверной опасностью?»

«Увы! — говорила себе Матильда. — Толькопри дворе Генриха III встречались такие выдающиеся люди, высокиедухом и происхождением. Ах, если бы Жюльен сражался под Жарнаком илиМонконтуром, тогда бы я не сомневалась! Вот это были времена доблестии силы, тогда французы не были куклами. День битвы был для них днем,когда им меньше всего приходилось задумываться.

Их жизнь не была наподобие египетской мумии закутана в какой-топокров, для всех одинаковый, неизменный. Да, — добавилаона, — тогда требовалось больше истинного мужества, чтобывыйти одному в одиннадцать часов вечера из дворца в Суассоне, гдежила Екатерина Медичи, чем теперь прокатиться в Алжир. Человеческаяжизнь была непрерывной сменой случайностей. А теперь цивилизация ипрефекты не допускают никаких случайностей, ничего неожиданного. Едватолько обнаружится какая-нибудь неожиданная мысль, сейчас же на нееобрушиваются с эпиграммами, а уж если в каком-нибудь событии мелькаетчто-либо неожиданное, нет на свете такой подлости, на которую бы нетолкнул нас страх. До какой бы нелепости мы ни дошли от страха, онауже заранее оправдана. Выродившийся, скучный век! Что бы сказалБонифас де Ла-Моль, если бы, подняв из гробницы свою отрубленнуюголову, он увидел в тысяча семьсот девяносто третьем году семнадцатьсвоих потомков, которые, как бараны, позволили схватить себя, чтобыотправиться через два дня на гильотину? Они наверняка знали, что идутна смерть, но защищаться, убить хотя бы одного или двух якобинцевсчиталось, видите ли, дурным тоном. Ах, в те героические временаФранции, в век Бонифаса де Ла-Моля, Жюльен был бы командиромэскадрона, а брат мой — юным благонравным священником сцеломудрием в очах и вразумлением на устах».

Тому назад несколько месяцев Матильда отчаивалась встретитькогда-либо человека, который бы хоть немножко отличался от общегошаблона. Она придумала себе развлечение: вступить в переписку снекоторыми молодыми людьми из общества. Такая предосудительнаявольность, такая опрометчивость молодой девушки могли серьезноуронить ее в глазах г-на де Круазенуа, его отца, герцога де Шона, ивсей этой семьи, которая, узнав о том, что предполагаемый бракрасстраивается, могла бы осведомиться о причинах этого. Матильда дажеиной раз не спала в те дни, когда отваживалась написать кому-нибудьписьмо. Но ведь ее письма тогда были только ответами.

А здесь она сама осмелилась написать, что любит. Она написала сама,первая (какое ужасное слово!), человеку, занимающему самое последнееместо в обществе.

Стань этот поступок известен, это, безусловно, опозорило бы еенавеки. Никто из женщин, бывающих у ее матери, не осмелился бы статьна ее сторону! Да и что можно было бы придумать для ее оправдания,чтобы они могли повторить это и ослабить удар ужасающего презрениягостиных?

Ведь даже вымолвить такое признание — и то было бы ужасно; анаписать! «Есть вещи, которых не пишут!» —вскричал Наполеон, узнав о капитуляции при Байлене. И ведь как разЖюльен и рассказал ей об этой фразе, точно он заранее хотел преподатьей урок.

Но все это еще были пустяки; мучительные опасения Матильдыпроистекали из других причин. Невзирая на то, какое ужасноевпечатление могло все это произвести на общество, какой несмываемыйпозор и презрение грозили ей, — ибо она оскорбляла своюкасту, — Матильда решилась написать человеку совсем инойпороды, нежели все эти Круазенуа, де Люзы, Келюсы.

Глубина, непостижимость натуры Жюльена могли испугать даже при самыхобычных отношениях с ним. А она собиралась сделать его своимвозлюбленным, быть может, своим властелином.

«Кто знает, какие у него появятся притязания, если якогда-нибудь окажусь в его власти? Ну что ж, мне придется тогдасказать себе, как говорила Медея: «Средь всех опасностей что жныне мне осталось? — Я — я сама!»

«У Жюльена нет никакого уважения к благородству крови, —думала она. — Хуже того, может быть, он даже вовсе и невлюблен в меня!»

В эти мучительные минуты ужасных сомнений ее стали преследовать мыслио женской гордости. «Все должно быть необычно в судьбе такойдевушки, как я!» — вскричала однажды разгневаннаяМатильда. И тогда гордость, которая была взлелеяна в ней с колыбели,восстала против добродетели. В эту минуту отъезд Жюльена внезапноускорил ход событий. (Такие натуры, к счастью, весьма редки.)

Вечером, уже совсем поздно, Жюльену пришло в голову схитрить: онраспорядился отнести свой дорожный сундук в швейцарскую и поручил этолакею, который ухаживал за горничной м-ль де Ла-Моль. «Можетбыть, эта хитрость ни к чему и не поведет, — сказал онсебе, — но если она удастся, Матильда подумает, что яуехал». И он уснул, очень довольный своей проделкой. Матильдане сомкнула глаз.

На другой день Жюльен спозаранку ушел из дому, никем не замеченный,но вернулся, когда еще не было восьми часов.

Едва он вошел в библиотеку, как в дверях появилась м-ль де Ла-Моль.Он передал ей свой ответ. Он подумал, что ему следовало бы что-тосказать ей — более удобный момент трудно было бы и выбрать, —но м-ль де Ла-Моль не пожелала его слушать и исчезла. Жюльен был ввосторге, ибо он не знал, что ей сказать.

«Если только все это не шутка, которую они затеяли сообща сграфом Норбером, ясно как день, что именно мои невозмутимо холодныевзгляды, они-то и зажгли эту диковинную любовь, которую эта знатнаядевица вздумала питать ко мне. Я оказался бы непозволительно глуп,если бы когда-нибудь позволил себе увлечься всерьез этой долговязойбелобрысой куклой». Это умозаключение привело к тому, что онпочувствовал себя таким холодным и расчетливым, каким никогда в жизнине был.

«В сражении, которое сейчас готовится, — продолжалон, — ее дворянская гордость будет своего рода пригорком —военной позицией между мной и ею. Вот по нему-то и надо бить. Япреглупо поступил, оставшись в Париже. Эта оттяжка с отъездом унижаетменя, ставит меня в невыгодное положение, если, конечно, это не чтоиное, как комедия. А чем бы я рисковал, если бы уехал? Вышло бы, чтои я насмеялся над ними, в случае если они насмехаются надо мной. Аесли она действительно сколько-нибудь интересуется мной, то ееинтерес ко мне только вырос бы от этого во сто раз».

Письмо м-ль де Ла-Моль до такой степени приятно польстило тщеславиюЖюльена, что хоть он и посмеивался, не решаясь поверить тому, чтопроизошло, но ему и в голову не пришло серьезно подумать, как уместенбыл бы его отъезд.

Он был чрезвычайно чувствителен к своим промахам, — этобыла злосчастная черта его характера. На этот раз он до такой степениогорчился, что у него чуть ли не вылетела из памяти необычайнаяпобеда, предшествовавшая этой маленькой неудаче, когда вдруг, часовоколо девяти, на пороге библиотеки появилась м-ль де Ла-Моль, бросилаему письмо и убежала.

«Похоже, что это будет роман в письмах, — промолвилон, поднимая письмо. — Неприятель делает вероломнуювылазку, ну, а я пущу в ход холодность и добродетель!»

У него просили определенного ответа, при этом с таким высокомерием,что его это развеселило. Он доставил себе удовольствие и исписалцелых две страницы, дурачась над людьми, которым вздумалосьиздеваться над ним, и в конце письма забавы ради прибавил, чтоуезжает завтра рано утром.

Окончив письмо, от тут же подумал: «Отдам ей в саду». Онвышел в сад и поглядел на окна комнаты м-ль де Ла-Моль.

Комната ее помещалась во втором этаже, рядом с апартаментами матери,но под ними были большие антресоли.

Второй этаж был расположен так высоко, что Жюльена, который с письмомв руках прогуливался по липовой аллее, нельзя было увидеть из окнам-ль де Ла-Моль. Его совершенно закрывал свод из липовых деревьев,подстриженных с необыкновенной тщательностью.

«Да что это я! — вдруг с досадой подумал Жюльен. —Какая опять неосторожность! Если все это задумано нарочно, чтобыпосмеяться надо мной, — расхаживать тут, на виду, списьмом в руке — значит помогать моим неприятелям».

Комната графа Норбера находилась как раз над комнатой его сестры, истоило только Жюльену выйти из-под зеленого свода подстриженных лип,граф и его друзья могли отлично наблюдать за всеми его движениями.

Мадемуазель де Ла-Моль появилась у своего окна. Он показал ей уголокписьма, она кивнула. Жюльен бегом бросился к себе наверх и вдруг напарадной лестнице столкнулся лицом к лицу с прелестной Матильдой,которая совершенно спокойно выхватила у него из рук письмо ипосмотрела на него смеющимися глазами.

«Сколько чувства бывало в глазах бедняжки госпожи де Реналь, —подумал Жюльен, — когда уже спустя полгода после того, какмы стали близки друг другу, она так робко брала у меня из рук письмо.Мне кажется, она ни разу в жизни не смотрела на меня смеющимисяглазами».

Он не пытался довести свою мысль до конца и найти ей объяснение; бытьможет, он устыдился суетности своих побуждений. «Но какая же,однако, разница, — не унималась мысль, — и визяществе утреннего туалета и в изяществе манер! Всякий человек совкусом, увидев Матильду на расстоянии тридцати шагов, сразу поймет, ккакому классу общества принадлежит эта девушка. Вот уж это у неедействительно бесспорное достоинство».

Так, пошучивая, Жюльен все-таки не признавался себе до конца в своеймысли: ведь у г-жи де Реналь не было маркиза де Круазенуа, которымона могла бы для него пожертвовать. Единственным его соперником былэтот гнусный помощник префекта г-н Шарко, который называл себя деМожироном, потому что никого из Можиронов в живых не осталось.

В пять часов дня Жюльен получил третье письмо: ему бросили его ссамого порога библиотеки. И опять м-ль де Ла-Моль сразу убежала.«Какая страсть к переписке! — смеясь, подумалЖюльен. — Так просто было бы поговорить друг с другом!Ясно, неприятель желает заполучить мои письма, да побольше!»Он, не торопясь, распечатал письмо. «Опять красивые фразы…»— подумал он, но, пробежав письмо глазами, он побледнел. В нембыло всего восемь строк:

«Мне надо поговорить с вами, мне необходимо поговорить с вамисегодня же вечером: как только пробьет час ночи, выходите в сад.Возьмите большую лестницу садовника, у колодца, подставьте ее к моемуокну и поднимитесь ко мне. Теперь полнолуние, светло — но всеравно».

XV

А ЭТО НЕ ЗАГОВОР?

О, сколь мучителен промежуток времени, отделяющий смелый замысел от его выполнения! Сколько напрасных страхов! Сколько колебаний! На карту ставится жизнь — более того, много более, честь!

Шиллер

«

ело принимает серьезный оборот, — подумал Жюльен — Ичто-то уж чересчур недвусмысленный… — добавил онпосле некоторого раздумья — Как же так? Эта прелестная девицаможет поговорить со мной в библиотеке, и, слава тебе господи,совершенно свободно, ибо маркиз, который боится» как бы я кнему не пристал со счетами, никогда сюда не заглядывает. Госпожа деЛа-Моль и граф Норбер — единственные лица, которые могут сюдавойти, но их целыми днями дома нет, и нет ничего проще проследитьмомент их возвращения домой, — и великолепная Матильда,руки которой счастлив был бы удостоиться какой-нибудь наследныйпринц, желает заставить меня пойти на такую чудовищнуюнеосторожность!

Ясно: меня хотят погубить или по меньшей мере сделать из меняпосмешище. Сначала они рассчитывали проделать это с помощью моихписем, но письма эти оказались слишком осторожными. Теперь они хотяттолкнуть меня на такой шаг, который выдаст им меня с головой. Похоже,что эти любезные господа считают меня отменным дураком или уж невестькаким фатом. Черт возьми! Ночью сейчас светло, как днем, луна светитвовсю, а я должен лезть по лестнице в бельэтаж на вышину в двадцатьпять футов! Да меня тут же из соседних домов заметят. Нечего сказать,хорош я буду на этой лестнице!» Жюльен пошел к себе и,насвистывая, стал укладывать свой дорожный сундук. Он решил даже неотвечать Матильде. Однако это мудрое решение не принесло емудушевного покоя.

«А что, если вдруг, — промолвил он, уже закрыв свойсундук, — все это у Матильды всерьез? В таком случае яокажусь в ее глазах презреннейшим трусом. Я не могу похвастатьсяпроисхождением, мне надо обладать подлинными достоинствами,наличными, не такими, которые основываются на всяких там милыхпредположениях, а такими, что говорят сами за себя, поступками».

Он стал прохаживаться взад и вперед по своей комнате; прошло примерночетверть часа. «Ну что там толковать? — сказал оннаконец. — Ясно, что она сочтет меня трусом. И я лишу себяне только самой блестящей красавицы высшего света — так ведьони говорили там на бале, у герцога де Реца, — но лишусебя и несказанного наслаждения видеть, как мне жертвуют маркизом деКруазенуа, сыном герцога и будущим герцогом, таким бесподобныммолодым человеком, а ведь у него все преимущества, которых у менянет, изящное остроумие, знатность, богатство…

Всю жизнь меня потом будет грызть раскаяние — не из-за нее,конечно, — мало ли на свете красоток!

…Но честь у нас одна! —

как говорит старый дон Диего. И вот сейчас ясовершенно явно, несомненно отступаю перед первой же опасностью,которая встречается на моем пути. Потому что дуэль с господином деБовуази — это была просто забава. А тут совсем другое дело.Меня может подстрелить, как воробья, какой-нибудь лакей, и это еще несамое страшное, — меня могут опозорить».

«Да, голубчик, это дело нешуточное! — молодцевато,гасконским говорком добавил он. — Речь идет о твоем добромимечке. Никогда уж тебе, бедному малому, заброшенному злосчастнойсудьбой на самое дно, не представится другого такого случая. Может,еще когда и будут удачи, да не такие!?»

Он долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и времяот времени круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепныймраморный бюст кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал.Этот бюст, освещенный сейчас светом лампы, казалось, глядел на негосурово, словно упрекая его в отсутствии смелости, которую надлежитиметь истинному французу. «В твое время, великий человек,неужели я бы задумался?»

«Представим себе самое худшее, — сказал, наконец,Жюльен, — предположим, что это ловушка: но ведь это можеткончиться очень гадко и позорно для молодой девушки. Они знают, что яне такой человек, который будет молчать. Стало быть, меня надоприкончить. Все это было очень хорошо в тысяча пятьсот семьдесятчетвертом году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, но теперешние деЛа-Моли никогда на такое дело не отважатся: не такие это люди.Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом завидуют! Ее позор завтра жепрогремит по всем четыремстам гостиным! И с каким наслаждением занего ухватятся! Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я пользуюсьособым вниманием, — я знаю это, я слышал, как они болтали.

А с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними нерасстаюсь. Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а тамбросятся на меня и отнимут их. Возможно, меня там будут подстерегатьдвое, трое, четверо. Кто их знает? Но откуда же они возьмут этихлюдей? Да разве в Париже теперь найдешь слуг, на которых можноположиться? Все они трусят перед судом… Ах, черт… даведь это могут быть они сами — Келюсы, Круазенуа, де Люзы.Какой соблазн для них полюбоваться этим зрелищем, когда я буду стоятьперед ними дурак дураком! Берегитесь участи Абеляра, господинсекретарь!

Ах так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы:буду бить прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале… Аписьма я сумею припрятать в надежное место».

Жюльен переписал два последних письма и спрятал их в один из томовроскошного издания Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сампонес на почту.

Когда он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя сизумлением и ужасом: «Что я делаю! Ведь это совершенно безумнаязатея!» До этого он целых четверть часа ни разу не подумал отом, что ему предстоит нынче ночью.

«Но если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь ябуду мучиться сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего насвете. Как я тогда мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется,я бы скорее простил себе самое настоящее преступление, разпризнавшись, я бы перестал о нем думать. Как! Судьба посылает мнетакой невероятно счастливый случай, выделяет меня из толпы, чтобысделать соперником человека, который носит одно из самых славных именФранции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Да ведь это трусость —не пойти. А если так — тогда решено! — воскликнулЖюльен, вскакивая. — Да к тому же еще такая красотка!

Если все это не предательство, то на какое же безумие решается онаради меня!.. А если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от менязависит превратить эту шутку в нечто весьма серьезное, и я этосделаю.

А если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдругони там поставят какой-нибудь хитроумный капкан!»

«Но ведь это как на дуэли! — сказал он вдруг,рассмеявшись. — Всякий удар можно парировать, как говоритмой учитель фехтования, но господь бог, который хочет положить конецпоединку, делает так, что один из противников забывает отразить удар.Во всяком случае, у меня есть чем им ответить». — Сэтими словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они былинедавно заряжены, перезарядил их.

Времени впереди было много, можно было еще чем-нибудь заняться.Жюльен сел писать письмо Фуке: «Друг мой, письмо, которое сюдавложено, ты вскроешь только в том случае, если что-нибудь случится,если ты услышишь, что со мной произошло нечто необыкновенное. Тогдасотри собственные имена в рукописи, которую я тебе посылаю, сделайвосемь копий и разошли их по газетам в Марсель, Бордо, Лион, Брюссельи так далее; через десять дней отпечатай эту рукопись и пошли первыйэкземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через две разбросай ночьюостальные экземпляры по улицам Верьера».

В этом маленьком оправдательном документе, написанном в формеповествования, который Фуке надлежало вскрыть, только если случитсячто-нибудь необычайное, Жюльен постарался, насколько возможно,пощадить доброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он все же весьма точноописал свое положение.

Жюльен запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце егозабилось. Воображение его, взвинченное только что написаннымрассказом, было полно страшных предчувствий. Он уже видел, как егохватают, связывают по рукам и по ногам, затыкают рот кляпом и тащат вподвал. Там его оставят на попечение какого-нибудь холуя, которыйбудет стеречь его, не спуская глаз. А если честь знатной фамилиитребует трагического конца, нет ничего легче устроить это при помощикакого-нибудь яда, который не оставляет следов, и тогда скажут, чтоон умер от такой-то болезни, и мертвого перенесут в его комнату.

Подобно автору, сочинившему драму, взволнованный собственнымпроизведением, Жюльен действительно содрогался от страха, входя встоловую. Он поглядывал на этих слуг, разодетых в парадные ливреи. Онизучал их лица. «Кого из них выбрали для сегодняшней ночнойэкспедиции? — думал он. — В этой семье еще такживы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются к ним,что, конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скореечем кто-либо другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям».Он посмотрел на м-ль де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазахковарные замыслы ее семьи. Она была бледна, лицо ее было совсем какна средневековом портрете. Никогда еще он не замечал в нем стольвозвышенного благородства; поистине она была прекрасна ивеличественна. Он чуть ли не почувствовал себя влюбленным. «Pallidamorte futura»,1 —решил он про себя. («Бледность ее выдает ее высокие замыслы».)

Напрасно он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль таки не показалась. А какое бы бремя свалилось с его души, если бы онмог поговорить с ней сейчас!

Почему не сказать прямо — ему было страшно. А так как он ужетвердо решил действовать, то сейчас, не стыдясь, предавался этомучувству. «Лишь бы только в решительный момент у меня хватиломужества, — говорил он себе. — А сейчас не всели равно, что я допытываю?» Он заранее пошел посмотреть, гденаходится лестница, попробовал, тяжела ли она.

«Видно, мне на роду написано пользоваться этим орудием, —сказал он себе, усмехнувшись. — Вот теперь здесь, кактогда — в Верьере. Но какая разница! Да, там, —вздохнув, прибавил он, — мне не приходилось опасатьсяособы, ради которой я подвергал себя такому риску. Да и риск былдалеко не тот.

Если бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меняне было бы в этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь,приписали бы некоей необъяснимой случайности. А здесь — какихтолько ужасов не будут рассказывать обо мне в гостиных у герцога деШона, у Келюсов, у Реца и прочих — словом, повсюду! Меня просточудовищем сделают на веки вечные».

«На два, на три года, не больше! — добавил он,посмеиваясь над собой. — А чем бы можно было меняоправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мой посмертныйпамфлет, — ведь это лишь еще более заклеймит меня.Подумать только! Меня приютили в доме, и в благодарность загостеприимство, за все благодеяния, которые мне здесь оказывают, япубликую памфлет с описанием того, что здесь делается! Порочу честьженщины! Ах, нет, тысячу раз лучше остаться в дураках».

Это был ужасный вечер.

XVI

ЧАС НОЧИ

Сад этот был очень большой, и разбит он был с изумительным вкусом тому назад несколько лет. Но деревья росли здесь со времен достопамятного Пре-о-Клера, столь прославившегося в царствование Генриха III. Им было более ста лет. От них веяло каким-то диким привольем.

Мессинджер

н только что собрался написать Фуке, чтобы отменитьсвое предыдущее распоряжение, когда услышал, что бьет одиннадцать. Онгромко стукнул задвижкой и несколько раз повернул ключ в дверномзамке своей комнаты, словно запирался на ночь. Затем, крадучись,пошел посмотреть, что делается в доме, в особенности на пятом этаже,где жили слуги. Нигде ничего особенного не происходило. У одной изгорничных г-жи де Ла-Моль была вечеринка, собравшиеся весело попивалипунш. «Те, что там гогочут, — подумал Жюльен, —не могут участвовать в этой ночной засаде, — они были бынастроены посерьезней».

Наконец он пробрался в самый темный угол сада. «Если они решилине посвящать в это дело здешних слуг, то люди, которым порученосхватить меня, явятся, очевидно, через садовую ограду.

Если господин де Круазенуа все это хладнокровно обдумал, он,разумеется, должен был бы сообразить, что для репутации особы, накоторой он собирается жениться, более безопасно схватить меня, преждечем я успею проникнуть в ее комнату».

Он произвел настоящую рекогносцировку, и весьма тщательную. «Ведьтут на карту поставлена моя честь, — думал он, —и если я чего-нибудь не предусмотрю и попаду впросак, напрасно япотом буду говорить себе: „Ах, я об этом не подумал», —все равно я себе этого никогда не прощу». Погода была наредкость ясная: тут уж надеяться было не на что. Луна взошла околоодиннадцати, и сейчас, в половине первого, она заливала ярким светомвесь фасад особняка, выходивший в сад.

«Нет, она просто с ума сошла!» — думал Жюльен.Пробило час, но в окнах графа Норбера все еще был виден свет. Никогдаза всю свою жизнь Жюльен не испытывал такого страха: во всей этойзатее ему со всех сторон мерещились одни только опасности, и он нечувствовал ни малейшего пыла.

Он пошел, притащил огромную лестницу, подождал минут пять —может быть, она еще одумается? — и ровно в пять минутвторого приставил лестницу к окну Матильды. Он поднялся тихонько,держа пистолет в руке, удивляясь про себя, что его до сих пор несхватили. Когда он поравнялся с окном, оно бесшумно раскрылось.

— Наконец-то! — сказала ему Матильда, явноволнуясь. — Я уже целый час слежу за всеми вашимидвижениями.

Жюльен чувствовал себя в высшей степени растерянно; он не знал, какему следует себя вести, и не испытывал никакой любви. Стараясьпреодолеть свое замешательство, он подумал, что надо держатьсяпосмелей, и попытался обнять Матильду.

— Фи, — сказала она, отталкивая его.

Очень довольный тем, что его оттолкнули, он поспешно огляделся посторонам. Луна светила так ярко, что тени от нее в комнате Матильдыбыли совсем черные. «Очень может быть, что тут где-нибудь испрятаны люди, только я их не вижу», — подумал он.

— Что это у ваг в боковом кармане, — спросилаМатильда, обрадовавшись, что нашлась какая-то тема для разговора.

Она была в мучительнейшем состоянии: все чувства, которые онапреодолевала в себе, — стыдливость, скромность, стольестественные в девушке благородного происхождения, —теперь снова овладели ею, и это была настоящая пытка.

— У меня тут оружие всех родов, в том числе и пистолеты, —отвечал Жюльен, довольный не менее ее, что может что-то сказать.

— Надо опустить лестницу, — сказала Матильда.

— Она огромная. Как бы не разбить окна внизу в гостинойили на антресолях.

— Нет, окон бить не надо, — возразила Матильда,тщетно пытаясь говорить непринужденным тоном. — Мнекажется, вы могли бы опустить лестницу на веревке, если ее привязатьк первой перекладине. У меня тут всегда целый запас веревок.

«И это влюбленная женщина! — подумал Жюльен. —И она еще осмеливается говорить, что любит! Такое хладнокровие, такаяобдуманность во всех этих мерах предосторожности довольно яснопоказывают, что я вовсе не торжествую над господином де Круазенуа,как мне по моей глупости вообразилось, а просто являюсь егопреемником. В сущности, не все ли равно! Я ведь не влюблен в нее! Яторжествую над маркизом в том смысле, что ему, разумеется, должнобыть неприятно, что его заменил кто-то другой, а еще более неприятно,что этот другой — я. С каким высокомерием он поглядел на менявчера в кафе Тортони, делая вид, что не узнал меня, и с каким злымвидом он, наконец, кивнул мне, когда уж больше неудобно былопритворяться!»

Жюльен привязал веревку к верхней перекладине лестницы и сталмедленно опускать ее, высунувшись далеко за оконную нишу, чтобы незадеть лестницей стекла внизу. «Вот удобный момент, чтобыприкончить меня, — подумал он, — есликто-нибудь спрятан в комнате у Матильды». Но кругом по-прежнемуцарила глубокая тишина.

Лестница коснулась земли, Жюльену удалось уложить ее на гряду сэкзотическими цветами, которая в виде бордюра шла вдоль стены.

— Что скажет моя мать, — молвила Матильда, —когда увидит свои роскошные насаждения в таком изуродованном виде.

— Надо бросить и веревку, — добавила она судивительным хладнокровием. — Если увидят, что она спущенаиз окна, это будет довольно трудно объяснить.

— А мой как уходить отсюда? — шутливым тономспросил Жюльен, подражая ломаному языку креолов (Одна из горничных вдоме была родом из Сан-Доминго.)

— Вам — ваш уходить через дверь, — ввосторге от этой выдумки отвечала Матильда.

«Ах, нет, — подумала она, — конечно, этотчеловек достоин моей любви!»

Жюльен бросил веревку в сад; Матильда схватила егоза руку. Подумав, что это враг, он быстро обернулся и выхватилкинжал. Ей показалось, что где-то открыли окно. Несколько мгновенийони стояли неподвижно, затаив дыхание. Луна озаряла их ярким, полнымсветом. Шум больше не повторился, беспокоиться было нечего.

И тогда снова наступило замешательство, оно было одинаково сильно уобоих. Жюльен удостоверился, что дверь в комнату заперта на всезадвижки; ему очень хотелось заглянуть под кровать, но он не решался.Там вполне могли спрятаться один, а то и два лакея. Наконец,устрашившись мысли, что он потом сам будет жалеть о своейнеосторожности, он заглянул.

Матильду опять охватило мучительное чувство стыда. Она была в ужасеот того, что она затеяла.

— Что вы сделали с моими письмами? — выговорилаона наконец.

— Первое письмо спрятано в толстенную протестантскуюБиблию, и вчерашний вечерний дилижанс увез ее далеко-далеко отсюда.

Он говорил очень внятно и умышленно приводил эти подробности с тем,чтобы люди, которые могли спрятаться в двух огромных шкафах красногодерева, куда он не решался заглянуть, услышали его.

— А другие два сданы на почту и отправлены той же дорогой.

— Боже великий! Зачем же такие предосторожности? —спросила изумленная Матильда.

«Чего мне, собственно, лгать?» — подумал Жюльен ипризнался ей во всех своих подозрениях.

— Так вот чем объясняются твои холодные письма! —воскликнула Матильда, и в голосе ее слышалось скорее какое-тоисступление, чем нежность.

Жюльен не заметил этого оттенка, но от этого «ты» кровьбросилась ему в голову, и все его подозрения мигом улетучились; онточно сразу вырос в собственных глазах; осмелев, он схватил в объятияэту красавицу, которая внушала ему такое уважение. Его оттолкнули, ноне слишком решительно.

Он снова прибегнул к своей памяти, как некогда в Безансоне с АмандойБине, и процитировал несколько прелестных фраз из «НовойЭлоизы».

— У тебя мужественное сердце, — отвечала онаему, не вслушиваясь в его слова. — Я признаюсь тебе: мнехотелось испытать твою храбрость. Твои подозрения и твоя решимостьдоказывают, что ты еще бесстрашнее, чем я думала.

Матильде приходилось делать над собой усилия, чтобы говорить с ним на«ты», и, по-видимому, это непривычное обращение большепоглощало ее внимание, чем то, что она говорила.

Спустя несколько мгновений это «ты», лишенное всякойнежности, уже не доставляло никакого удовольствия Жюльену; его самогоудивляло, что он не испытывает никакого счастья, и, чтобы вызвать всебе это чувство, он обратился к рассудку. Ведь он сумел внушитьуважение этой гордячке, которая так скупа на похвалы, что если когдакого и похвалит, так тут же оговорится; это рассуждение наполнило егосамолюбивым восторгом.

Правда, это было совсем не то душевное блаженство, которое он инойраз испытывал подле г-жи де Реналь. Боже великий! Какая разница! Вего ощущениях сейчас не было решительно ничего нежного. Это былпросто бурный восторг честолюбия, а Жюльен был прежде всегочестолюбив. Он снова стал рассказывать ей, какие у него былиподозрения, какие меры предосторожности он придумал. И, рассказывая,обдумывал, как бы ему воспользоваться плодами своей победы.

Матильда все еще испытывала чувство острой неловкости и, по-видимому,совершенно подавленная своей выходкой, была чрезвычайно рада, чтонашлась тема для разговора. Они заговорили о том, каким способом онибудут видеться в дальнейшем. И Жюльен во время этой беседы непреминул снова блеснуть умом и храбростью. Ведь они имеют дело свесьма проницательными людьми. Этот юный Тамбо, разумеется, настоящийшпион. Однако Матильда и он тоже не лишены хитрости.

— Что может быть проще — встретиться в библиотеке итам обо всем условиться?

— Я имею возможность, — продолжал Жюльен, —появляться, не возбуждая ни малейших подозрений, повсюду у вас вдоме, вплоть до покоев госпожи де Ла-Моль.

Только через комнаты г-жи де Ла-Моль и можно было пройти в комнату еедочери. Но если Матильде больше нравится, чтобы он и впредь взбиралсяк ней в окно по приставной лестнице, он с наслаждением готовподвергать себя этой ничтожной опасности.

Матильда, слушая его, возмущалась этим победоносным тоном. «Так,значит, он уже мой господин?» — говорила она себе. Иее терзало раскаяние. Рассудок ее восставал против той неслыханнойглупости, которую она допустила. Если бы только она могла, она бысейчас убила и себя и Жюльена. Когда ей усилием воли удавалось намгновение заглушить эти угрызения совести, чувства застенчивости иоскорбленного целомудрия причиняли ей невыносимые страдания. Никогдау нее даже и мысли не было, что это будет для нее так ужасно.

«И все-таки я должна заставить себя разговаривать с ним, —сказала она себе наконец, — ведь с возлюбленным приняторазговаривать». И, побуждаемая этим долгом по отношению к самойсебе, она с чувством, которое проявлялось, впрочем, только в ееречах, но отнюдь не в голосе, стала рассказывать ему о том, какиепротиворечивые решения по поводу него она принимала и отменяла втечение этих последних дней.

И вот в конце концов она так решила: если у него хватит смелостиявиться к ней, поднявшись по садовой лестнице, как она ему написала,она станет его возлюбленной. Но вряд ли когда-нибудь такие любовныеречи произносились столь холодным и учтивым тоном.

Свидание это до сих пор было совершенно ледяным. Поистине, к такойлюбви можно было проникнуться омерзением. Какой поучительный урок длямолодой опрометчивой девицы! Стоило ли рисковать всей своейбудущностью ради такой минуты?

После долгих колебаний, которые постороннему наблюдателю могли быпоказаться следствием самой несомненной ненависти, — стаким трудом даже твердая воля Матильды преодолевала естественныеженские чувства, стыдливость, гордость, — она, наконец,заставила себя стать его любовницей.

Однако, сказать правду, эти любовные порывы были несколько надуманны.Страстная любовь была для нее скорее неким образцом, которомуследовало подражать, а не тем, что возникает само собой.

Мадемуазель де Ла-Моль считала, что она выполняет долг по отношению ксамой себе и к своему возлюбленному. «Бедняжка проявил поистинебезупречную храбрость, — говорила она себе, —он должен быть осчастливлен, иначе это будет малодушием с моейстороны». Но она с радостью согласилась бы обречь себя навечные мучения, только бы избежать этой ужасной необходимости,которую она сама себе навязала.

Несмотря на страшное насилие, которому она себя подвергла, Матильдавнешне вполне владела собой.

Никакие сожаления и упреки не омрачили этой ночи, которая показаласьЖюльену скорее необычайной, чем счастливой. Какая разница, боже мой,с тем последним свиданием, с теми сутками, которые он провел вВерьере!» Эти прекрасные парижские правила хорошего тонаухитрились испортить все, даже самую любовь!» —говорил он себе, что было весьма несправедливо.

Этим размышлениям он предавался в одном из огромных шкафов красногодерева, куда его заставили спрятаться, как только послышалосьдвижение в соседних покоях, занимаемых г-жой де Ла-Моль. Матильдаотправилась с матерью к мессе, горничные ушли, и Жюльену удалосьвыскользнуть незаметно, прежде чем они вернулись и приступили куборке комнат.

Он отправился верхом в Медонский лес; он ехал шагом и выбирал самыеуединенные места. Он чувствовал себя скорее изумленным, чемсчастливым. Радость, временами охватывавшая его, была подобна радостиюного подпоручика, которого за какой-нибудь удивительный подвигглавнокомандующий сразу производит в полковники, — ончувствовал себя вознесенным на недосягаемую высоту. Все то, чтонакануне стояло высоко над ним, теперь оказалось рядом или дажезначительно ниже. Счастье Жюльена вырастало мало-помалу, по меретого, как оно отдалялось от него.

Если в душе Матильды не пробудилось никакой нежности, этообъяснялось, как это ни странно, тем, что она во всем своем поведениис ним повиновалась предписанному себе долгу. В событиях этой ночи длянее не было ничего неожиданного, кроме горя и стыда, которые охватилиее, вместо того упоительного блаженства, о котором рассказывается вроманах.

«Уж не ошиблась ли я? Да люблю ли я его?» —говорила она себе.

XVII

СТАРИННАЯ ШПАГА

I now mean to be serious, — it is time,

Since laughter now-a-days is deem’d too serious.

A jest at Vice by Virtue’s call’d a crime.

«Don Juan», c. XIII, st.I 1

обеду она не вышла. Вечером она появилась на минуткув гостиной, но даже не взглянула на Жюльена. Такое поведениепоказалось ему странным. «Впрочем, — подумал он, —надо признаться, все эти правила высшего света известны мне только посамым обыденным вещам, которые я наблюдаю изо дня в день. Конечно,она потом мне все это объяснит». Однако его снедало ужасноелюбопытство, и он вглядывался в выражение лица Матильды; он не мог непризнаться себе, что оно было черствое и злое. Ясно, что это быласовсем не та женщина, которая прошлой ночью предавалась, или делалавид, что предается, восторгам любви, слишком, пожалуй,преувеличенным, чтобы можно было поверить в их искренность.

И на другой день и на третий — все та же неизменная холодностьс ее стороны; она не смотрела на него, она совершенно не замечала егоприсутствия! Жюльен, охваченный мучительным беспокойством, чувствовалсебя теперь за тридевять земель от тех победоносных ощущений, которыетолько и воодушевляли его в тот первый день. «Уж не сожалеет лиона о том, что сошла с пути добродетели?» — думалЖюльен. Но такое предположение казалось ему чересчур мещанским вотношении гордой Матильды.

«В обычном житейском обиходе она совсем не признает религии, —рассуждал он. — Она просто считает ее полезной в интересахсвоей касты.

А может быть, она просто по женской слабости раскаивается в том, чтосовершила такой непоправимый шаг». Жюльен полагал, что онпервый ее возлюбленный.

«Однако, — говорил он себе через несколько минут, —я, признаться, не замечаю в ее поведении ни малейшей наивности,никакого простосердечия или нежности. Никогда еще она не была такпохожа на королеву, сошедшую с трона. Уж не презирает ли она меня? Нанее это похоже: ведь она способна, вспомнив о моем низкомпроисхождении, раскаяться в том, что сделала».

В то время как Жюльен, ослепленный ложными представлениями,почерпнутыми из книг и из верьерских воспоминаний, лелеял в своемвоображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существованиис того момента, как она составила счастье своего возлюбленного,возмущенное тщеславие Матильды яростно восставало против него.

Так как ей за эти два месяца ни разу не приходилось скучать, онаперестала бояться скуки — и таким образом Жюльен, нимало тогоне подозревая, утратил свое самое важное преимущество.

«Итак, у меня теперь есть повелитель, — говориласебе м-ль де Ла-Моль, в смятении расхаживая взад и вперед покомнате. — Он полон благородства. Это, конечно, оченьмило, но если только я чем-нибудь всерьез задену его тщеславие, онотомстит мне, разгласив наши отношения». Вот уж поистиненесчастье нашего века: даже самые отчаянные сумасбродства неизлечивают от скуки. Жюльен был первым увлечением Матильды. И в товремя как подобное обстоятельство даже у самых черствых натурпробуждает в душе сладостные иллюзии, она вся была поглощена самымигорькими размышлениями.

«Он приобрел надо мной огромную власть, ибо его господствоосновано на страхе. Он может покарать меня чудовищно, если я выведуего из терпения». Одной этой мысли было достаточно, чтобызаставить Матильду обрушиться на Жюльена, ибо основным качеством еенатуры была смелость. Ничто так не могло оживить ее и излечить отпостоянно повторяющихся приступов скуки, как мысль, что она ставит накарту всю свою жизнь.

На третий день, видя, что м-ль де Ла-Моль упорно не желает глядеть нанего, Жюльен, явно вопреки ее желанию, пошел вслед за нею после обедав бильярдную.

— Сударь, вы изволили, по-видимому, вообразить, —сказала она с еле сдерживаемым гневом, — что вы приобрелинадо мной какие-то особенные права, если, вопреки моему желанию,выраженному как нельзя более ясно, вы пытаетесь заговорить со мной?..Известно ли вам, что никто в мире не осмеливался еще на подобнуюдерзость?

Нельзя представить себе ничего более смешного, чем разговор этих двухлюбовников; сами того не замечая, они воспламенились друг к другусамой яростной ненавистью. Так как ни один из них не отличалсятерпением, а вместе с тем оба привыкли держать себя прилично, они, нетратя лишних слов, очень скоро заявили друг другу, что между ними всекончено.

— Клянусь вам, все, что было, навсегда останется нерушимойтайной, — сказал Жюльен. — И позволю себедобавить, что отныне я никогда не сказал бы вам ни слова, если бытолько ваша репутация не пострадала от такой чересчур заметнойперемены.

Он почтительно поклонился и ушел.

До сих пор он без особого усилия подчинялся тому, что считал своимдолгом; он ни минуты не думал, что серьезно влюблен в м-ль деЛа-Моль. Безусловно, он не был влюблен в нее три дня тому назад,когда его спрятали в большой шкаф красного дерева. Но все мигомизменилось в его душе, как только он увидел, что они поссорилисьнавеки.

Его безжалостная память сейчас же принялась рисовать ему все малейшиеподробности той ночи, которая на самом деле оставила его совершеннохолодным.

Через день после их объяснения и разрыва Жюльен ночью чуть не сошел сума, вынужденный признаться себе, что любит м-ль де Ла-Моль.

Какая ужасная внутренняя борьба поднялась в его душе вслед за этимоткрытием! Все чувства его точно перевернулись.

Прошла неделя, и вместо того, чтобы гордо не замечать г-на деКруазенуа, он уже готов был броситься ему в объятия и разрыдаться унего на груди.

Свыкнувшись со своим несчастьем, он обрел в себе силы проявитьнемного здравого смысла и решил уехать в Лангедок. Он уложил свойдорожный сундук и отправился на почтовый двор.

Он чуть не лишился чувств, когда на почтовой станции ему сказали, чтопо счастливой случайности есть место назавтра в тулузской почтовойкарете. Он заплатил за это место и вернулся в особняк де Ла-Моля,чтобы сообщить маркизу о своем отъезде.

Господина де Ла-Моля не было дома. Жюльен, едва живой, отправился вбиблиотеку подождать его. Что сталось с ним, когда он увидел там м-льде Ла-Моль!

При виде его на лице ее выразилась такая явная злоба, что никакихсомнений в том, что это относилось к нему, быть не могло.

Растерявшись от неожиданности, Жюльен в порыве горя не удержался исказал ей кротким голосом, идущим из глубины души:

— Так, значит, вы меня больше не любите?

— Я в себя не могу прийти от ужаса, что отдалась первомувстречному, — сказала Матильда и от злости на себязалилась слезами.

— Первому встречному? — вскричал Жюльен ибросился к старинной средневековой шпаге, которая хранилась вбиблиотеке как редкость.

Невыносимая мука, охватившая его в тот миг, когда он заговорил с м-льде Ла-Моль, казалась свыше его сил, но когда он увидел, что онаплачет от стыда, его страдание усилилось во сто крат. Он почувствовалбы себя счастливейшим из людей, если бы мог убить ее тут же на месте.

В ту минуту, когда он с некоторым усилием вытащил шпагу из старинныхножен, Матильда, обрадованная столь необычайным ощущением, гордошагнула к нему навстречу: слезы ее мгновенно высохли.

Внезапно у Жюльена мелькнула мысль о маркизе де Ла-Моле, егоблагодетеле — «Я едва не убил его дочь! —подумал он, — Какой ужас! — И он хотел было ужешвырнуть шпагу. «Конечно, она сейчас покатится со смеху привиде такого мелодраматического жеста», — подумал он,и эта мысль вернула ему все его самообладание. Он внимательнопоглядел на лезвие старой шпаги, словно исследуя, нет ли на нейржавчины, затем вложил ее снова в ножны и с невозмутимым спокойствиемповесил на прежнее место, на бронзовый золоченый гвоздь.

Все эти его движения, которые к концу стали чрезвычайно медленными,длились с добрую минуту. М-ль де Ла-Моль смотрела на него судивлением. «Итак, я была на волосок от смерти; меня чуть неубил мой любовник!» — думала она.

И мысль эта перенесла ее в далекие, чудесные времена Карла IX иГенриха III.

Она стояла неподвижно перед Жюльеном, который только что повесилшпагу на место, и смотрела на него, но в глазах ее уже не былоненависти. Надо признаться, она была поистине обольстительна в этуминуту, и уж, во всяком случае, про нее никак нельзя было сказать,что она похожа на парижскую куклу. Это выражение в устах Жюльенаозначало как раз то, что больше всего претило ему в парижанках.

«Как бы мне опять не поддаться своей слабости к нему! —подумала Матильда. — Тут-то он уж, наверно, и вообразитсебя моим повелителем и господином, стоит только уступить ему, да ещесразу после того, как я говорила с ним так непреклонно». И онаубежала.

«Боже, как она хороша! — думал Жюльен, глядя ейвслед. — И это создание всего каких-нибудь две недели томуназад так пылко кинулось в мои объятия!.. И эти мгновения большеникогда не повторятся, никогда! И я сам в этом виноват! А в самыймомент этого столь необыкновенного, столь важного для меня события ябыл совершенно бесчувствен! Надо сознаться, я уродился на свет скаким-то ужасно убогим и на редкость несчастным характером».

Вошел маркиз; Жюльен поспешил сообщить ему о своем отъезде.

— Куда? — спросил г-н де Ла-Моль.

— В Лангедок.

— Нет уж, извините, вам предуготовлены более высокие дела.Если вы куда-нибудь и поедете, так на север… и даже скажубольше: выражаясь по-военному, я вас сажаю под домашний арест.Извольте мне обещать, что вы не будете отлучаться больше чем надва-три часа в день; вы мне можете понадобиться с минуты на минуту.

Жюльен поклонился и вышел, не сказав ни слова, чем маркиз был немалоудивлен. Жюльен был не в состоянии говорить; он заперся у себя вкомнате. Тут уж ему никто не мешал, предаваться любым преувеличениями проклинать беспримерную жестокость своей злосчастной судьбы.

«Вот теперь я даже уехать не могу, — говорил он. —И один бог знает, сколько времени продержит меня маркиз в Париже.Боже мой, что со мной будет? И нет ни одного друга, не с кемпосоветоваться. Аббат Пирар оборвет меня на первом же слове, а графАльтамира, чтобы отвлечь меня, предложит вступить в какой-нибудьзаговор. А ведь я прямо с ума схожу — чувствую, что схожу сума. Кто может поддержать меня? Что со мной будет?»

XVIII

УЖАСНЫЕ МГНОВЕНИЯ

И она признается мне в этом! Рассказывает все до мельчайших подробностей. Ее прекрасные очи глядят на меня, пылая любовью, которую она испытывает к другому!

Шиллер

адемуазель де Ла-Моль в совершенном упоении только идумала о той восхитительной минуте, когда ее чуть было не убили. Онауже едва ли не говорила себе: «Он достоин быть моим господином:ведь он готов был убить меня. Сколько понадобилось бы сплавить вместеэтих прелестных великосветских юношей, чтобы добиться такого взрывастрасти?

Надо признаться, он был очень красив в ту минуту, когда встал настул, чтобы повесить шпагу, и старался, чтобы она приняла то же самоеживописное положение, какое придал ей обойщик-декоратор. В концеконцов я уж вовсе не так безумна, что полюбила его».

Подвернись ей в эту минуту какой-нибудь удобный предлог, чтобывозобновить отношения, она с радостью ухватилась бы за него. Жюльен,наглухо заперев дверь, сидел у себя в комнате и предавался самомубезудержному отчаянию. У него иногда мелькала безумная мысль пойтиброситься к ее ногам. Если бы, вместо того, чтобы прятаться у себя вуглу, он пошел побродить по саду или прогуляться по дому и такимобразом не уклонялся бы от случая, возможно, что какой-нибудь одинмиг превратил бы его ужасное отчаяние в самое сияющее счастье.

Однако, будь у него эта предусмотрительность, в отсутствии которой мыего упрекаем, он был бы неспособен с такой благородной пылкостьюсхватиться за шпагу, а это-то и сделало его теперь таким красавцем вглазах м-ль де Ла-Моль. Этот благоприятный для Жюльена каприз длилсяцелый день Матильда предавалась прелестным видениям, вспоминая текраткие минуты, когда она любила его, и вспоминала о них ссожалением.

«Сказать по правде, — рассуждала она, —моя любовь к бедному мальчику, если взглянуть на это его глазами,только и продолжалась, что с часу ночи, когда он взобрался ко мне полестнице со всеми своими пистолетами в кармане, и до девяти утра. Ауже через четверть часа, когда мы с матерью слушали мессу в церквисв. Валерия, я начала думать, как бы ему не пришло в голову заставитьменя повиноваться ему при помощи угроз».

После обеда м-ль де Ла-Моль не только не старалась избегать Жюльена,но сама заговорила с ним и дала ему понять, что она ничего не имеетпротив того, чтобы он пошел с ней в сад. Он покорился. Только этогоиспытания ему и не хватало. Матильда незаметно для себя ужеподдавалась тому чувству, которое снова влекло ее к нему. Ейдоставляло неизъяснимое удовольствие идти с ним рядом, и она слюбопытством поглядывала на эти руки, которые сегодня утром схватилишпагу, чтобы заколоть ее.

Однако, после всего того, что произошло между ними, о прежнихразговорах не могло быть и речи.

Мало-помалу Матильда с дружеской откровенностью стала рассказыватьему о своих сердечных переживаниях; этот разговор доставлял ейкакое-то непонятное наслаждение, и она так увлеклась, что сталаописывать свои мимолетные увлечения г-ном де Круазенуа, г-ном деКелюсом.

— Как? И господином де Келюсом тоже, —воскликнул Жюльен, и жгучая ревность покинутого любовника прорваласьв этом восклицании. Матильда так это и поняла и совсем не обиделась.

Она продолжала мучить Жюльена, подробно описывая ему свои прежниечувства, причем это выходило у нее как нельзя более искренне иправдиво. Он видел, что она действительно описывает то, что встаетперед ней в воспоминаниях. Он с болью замечал, что она, делясь с нимэтими воспоминаниями, сама делает неожиданные открытия в собственномсердце.

Он пережил все самые ужасные пытки ревности.

Подозревать, что ваш соперник любим, — это нестерпимо, нослушать из уст обожаемой женщины подробности этой любви — верхмучений.

О, как он теперь был наказан за все порывы своей гордости, внушавшейему, что он выше всех этих Келюсов и Круазенуа! С какой глубокойдушевной болью превозносил он теперь все их самые ничтожныепреимущества! Как пламенно, от всего сердца, презирал самого себя!

Матильда казалась ему бесподобной; нет слов, достаточновыразительных, чтобы передать его восхищение. Он шел рядом с ней иукрадкой поглядывал на ее руки, на ее плечи, на ее царственнуюосанку. Он готов был броситься к ее ногам, сраженный любовью и гореми крикнуть: «Пощади!»

«И эта прелестная девушка, которая так возвышается надо всеми,любила меня однажды, и вот теперь она, несомненно, готова влюбиться вгосподина де Келюса».

Жюльен не мог сомневаться в искренности м-ль де Ла-Моль, —так убедительно и правдиво было все то, что она говорила. И словнодля того, чтобы переполнить меру его страданий, Матильда, стараясьразобраться в чувствах, которые когда-то внушал ей г-н де Келюс,рассказывала о них так, как если бы она питала их сейчас. В ееинтонациях, в ее голосе, несомненно, прорывалась любовь. Жюльенявственно ощущал это.

Если бы в грудь Жюльена влили расплавленный свинец, он страдал быменьше. Да и как мог он, бедняжка, потерявший рассудок от горя,догадаться, что м-ль де Ла-Моль только потому с таким удовольствиемвспоминала свои мимолетные увлечения г-ном де Келюсом или г-ном деКруазенуа, что она делилась этими воспоминаниями с ним.

Напрасно было бы пытаться описать мучительные переживания Жюльена. Онслушал ее пространные сердечные излияния, признания в любви к другимв той самой липовой аллее, где всего несколько дней тому назад онждал, что вот пробьет час ночи и он поднимется к ней, в ее комнату.Есть предел человеческому страданию — он дошел до этогопредела.

Эта безжалостная откровенность продолжалась целую неделю. Матильда тосама втягивала его в разговор, то пользовалась каким-нибудь случаем,чтобы заговорить с ним, и тема этих разговоров, к которой оба онипостоянно возвращались с каким-то жестоким упоением, всегда была однаи та же — описание чувств, которые она испытывала к другим. Онапересказывала ему письма, которые когда-то писала, припоминала ихслово в слово, приводила оттуда целые фразы. В последние дни она,казалось, поглядывала на Жюльена с какой-то лукавой радостью. Егострадания доставляли ей явное удовольствие. Она видела в них слабостьсвоего тирана, а следовательно, могла позволить себе любить его.

Читателю ясно, что у Жюльена не было никакого жизненного опыта; ондаже не читал романов, будь он хоть чуточку догадливее, сумей онпроявить некоторое хладнокровие, он сказал бы этой обожаемой девушке,которая делала ему такие странные признания: «Сознайтесь, чтохоть я и не стою всех этих господ, а все-таки любите вы меня?..»

Быть может, она обрадовалась бы, что ее так разгадали; по крайнеймере, успех его зависел бы исключительно от того, насколько удачносумел бы он выразить эту мысль, найти для этого наиболее подходящиймомент. Во всяком случае, он вышел бы из этого положения не безпользы для себя, ибо оно уже начинало немножко надоедать Матильдесвоим однообразием.

— Вы меня совсем не любите? А я молиться на вас готов! —сказал ей однажды Жюльен после одной из таких долгих прогулок,обезумев от любви и от горя. Большей глупости, пожалуй, нельзя былобы и придумать.

Эти слова мгновенно уничтожили для м-ль де Ла-Моль все удовольствие,которое она испытывала, рассказывая ему о своих сердечных делах. Онауже начала удивляться, как это он, после всего, что произошло, необижается на ее рассказы, и как раз в ту самую минуту, когда онобратился к ней с этой дурацкой фразой, у нее зародилось подозрение,а может быть, он ее больше не любит. «Наверное, гордостьподавила его любовь, — думала она. — Не такойэто человек, чтобы терпеть безнаказанно, что ему предпочитают такихничтожеств, как де Келюс, де Люз, де Круазенуа, хоть он и уверяет,что они гораздо выше его. Нет, больше мне уж не видать его у своихног!»

Последние дни Жюльен в чистосердечном отчаянии не раз от всей душиискренне превозносил перед ней блестящие достоинства этих молодыхлюдей; он даже склонен был приукрашивать их. Это приукрашивание неускользнуло от внимания м-ль де Ла-Моль: оно удивило ее. Смятеннаядуша Жюльена, превознося своего соперника, осчастливленного любовью,стремилась разделить с ним его счастье.

Но эти столь искренние и столь необдуманные слова мгновенно измениливсе. Матильда, убедившись, что она любима, сразу прониклась к немуполным презрением.

Они прогуливались вместе по саду, но едва он успел произнести этунелепую фразу, как она тотчас же покинула его, и взгляд, который онабросила на него, уходя, был полон самого уничтожающего презрения.Вечером, в гостиной, она ни разу не взглянула на него. На следующийдень она не ощущала в своем сердце ничего, кроме презрения, —ни малейшей склонности, которая до сих пор в течение целой неделивлекла ее к дружескому общению с Жюльеном и доставляла ей такоеудовольствие; ей даже и смотреть на него было неприятно. Это дошло дотого, что вскоре он стал внушать ей отвращение; нельзя даже ипередать, какое безграничное презрение охватывало ее, когда онпопадался ей на глаза.

Жюльен ничего не понимал в том, что происходило в сердце Матильды, ноего обостренное самолюбие сразу ощутило ее презрение. У него хватилоздравого смысла показываться ей на глаза как можно реже, и он совсемперестал смотреть на нее.

Но для него это была смертная мука — лишить себя совсем ееобщества. Он чувствовал, что ему стало еще тяжелее переносить своеужасное горе. «Есть же какой-нибудь предел человеческомумужеству! — говорил он себе. — Этого нельзявынести». Он целыми днями просиживал в мансарде у маленькогоокошечка с тщательно прикрытым решетчатым ставнем: отсюда ему покрайней мере можно было хоть изредка увидеть м-ль де Ла-Моль, когдаона выходила в сад.

Что только делалось с ним, когда иной раз она появлялась после обедав обществе г-на де Келюса, г-на де Люза или еще кого-нибудь из тех,кого она называла ему, рассказывая о своих прежних сердечныхувлечениях!

Жюльен никогда не представлял себе, что можно дойти до такогоужасного отчаяния; он готов был кричать; эта стойкая душа былаистерзана вконец; в ней не осталось живого места.

Всякое усилие мысли, если оно не было связано с м-ль де Ла-Моль,стало ненавистно ему; он не в состоянии был написать самого простогописьма.

— Да вы с ума сошли! — сказал ему однажды утроммаркиз.

Жюльен, испугавшись, как бы кто не догадался о причине его состояния,сказал, что он болен, и ему поверили. На его счастье, маркиз заобедом начал подшучивать по поводу его будущего путешествия. Матильдапоняла, что оно может затянуться надолго. Жюльен уже несколько днейизбегал ее, а блестящие молодые люди, которые обладали всем, чегонедоставало этому бледному, мрачному и когда-то любимому ею человеку,неспособны были вывести ее из задумчивости.

«Обыкновенная девушка, — говорила она себе, —стала бы искать себе избранника именно среди этих молодых людей,привлекающих к себе все взоры в гостиных; но человек с возвышеннойдушой как раз и отличается тем, что его мысль не следует по избитойтропе, проложенной посредственностью.

Если я стану подругой такого человека, как Жюльен, которому нехватает только состояния, — а оно есть у меня, —я буду постоянно привлекать к себе всеобщее внимание, жизнь моя непройдет незамеченной. Я не только не буду испытывать вечного страхаперед революцией, как мои кузины, которые так трепещут перед чернью,что не смеют прикрикнуть на кучера, который их плохо везет, —я, безусловно, буду играть какую-то роль, и крупную роль, ибочеловек, которого я избрала, — человек с характером ибезграничным честолюбием. Чего ему недостает? Друзей, денег? Я дамему и то и другое». Но в своих размышлениях о Жюльене онапредставляла его себе как бы каким-то низшим существом, которое можноосчастливить, когда и как тебе заблагорассудится, и в любви которогодаже не может возникнуть сомнения.

XIX

КОМИЧЕСКАЯ ОПЕРА

О, how this spring of love ressembleth

The uncertain glory of an April day,

Which now shows all the beauty of the sun,

And by, and by a cloud takes all away!

Shakespeare 1

оглощенная мечтами о будущем и о той исключительнойроли, которую ей, быть может, предстояло играть, Матильда иной раз небез сожаления вспоминала о сухих, метафизических спорах, которые уних прежде возникали с Жюльеном. А иногда, устав от этих высокихразмышлений, она с сожалением вспоминала о минутах счастья, которыеобрела возле него. Но эти воспоминания вызывали у нее чувствораскаяния, и оно иной раз жестоко терзало ее.

«Если человек уступает какой-то своей слабости, —говорила она себе, — то такая девушка, как я, можетпозволить себе поступиться своей добродетелью только радидействительно достойного человека. Никто никогда не скажет про меня,что я прельстилась красивыми усиками или умением ловко сидеть вседле. Нет, меня пленили его глубокие рассуждения о будущем, котороеожидает Францию, его мысли о грядущих событиях, которые могутоказаться сходными с революцией тысяча шестьсот восемьдесят восьмогогода в Англии. Да, я прельстилась, — отвечала она своимугрызениям, — да, я слабая женщина, но по крайней мере мнехоть не вскружили голову, как какой-нибудь безмозглой кукле, простовнешние качества! Его лицо отражает высокую душу, этим-то оно ипленило меня.

Если произойдет революция, то почему бы Жюльену Сорелю не сыграть вней роль Ролана, а мне — госпожи Ролан? Эта роль мне нравитсябольше, чем роль госпожи де Сталь: безнравственное поведение в нашевремя было бы большим препятствием. Ну уж меня-то наверняка нельзябудет еще раз упрекнуть в слабости, — я бы умерла состыда».

Надо признаться, впрочем, что не всегда рассуждения Матильды были такуж серьезны, как мысли, которые мы только что привели.

Она иной раз украдкой смотрела на Жюльена и в каждом его движениинаходила неизъяснимую прелесть.

«Теперь можно не сомневаться, — говорила она себе, —я своего добилась; у него, конечно, и в мыслях нет, что он можетиметь какие-то права на меня.

Какой несчастный вид был у бедного мальчика, когда он с такимглубоким чувством сделал мне это признание в любви, в саду, неделютому назад! Это ли не доказательство? И надо сознаться, с моейстороны было в высшей степени странно сердиться на него за эти слова,в которых было столько глубокого уважения, столько чувства. Разве яне жена его? Ведь так естественно, что он это сказал, и, признаться,он был очень мил. Жюльен продолжал любить меня даже после этихбесконечных, разговоров, когда я изо дня в день и, по правде сказать,так безжалостно рассказывала ему обо всех моих минутных увлеченияхэтими великосветскими юношами, к которым он так меня ревнует! А ведьу меня это было просто от нестерпимой скуки, среди которой мнеприходится жить. Ах, если бы он только знал, сколь мало они для негоопасны! Какими бесцветными они мне кажутся по сравнению с ним; и всесовершенно одинаковы, точно списаны друг с друга».

Углубившись в эти размышления и делая вид, что она очень занята, —чтобы не вступать в разговор с матерью, которая на нее смотрела, —Матильда рассеянно чертила карандашом в своем альбоме. Один изпрофилей, который она только что набросала, изумил и обрадовал ее: онбыл поразительно похож на Жюльена. «Это глас провидения! Вотистинное чудо любви! — в восторге воскликнула она. —Я, совершенно не думая об этом, нарисовала его портрет».

Она бросилась к себе в комнату, заперлась на ключ, взяла краски ипринялась усердно писать портрет Жюльена. Но у нее ничего неполучалось; профиль, который она набросала случайно, все-таки имелнаибольшее сходство. Матильда пришла в восхищение; она увидела в этомнеоспоримое доказательство великой страсти.

Она оставила свой альбом, когда уже совсем стемнело и маркизаприслала за ней, чтобы ехать в Итальянскую оперу. Матильда думалатолько об одном: хорошо бы увидать Жюльена Тогда можно будетуговорить мать, чтобы она пригласила и его ехать с ними.

Но Жюльен не появился, и в ложе наших дам оказались только самыезаурядные личности. Во время первого акта Матильда ни на минуту непереставала мечтать о своем возлюбленном с увлечением и страстью. Ново втором акте одна любовная ария — мелодия эта поистине быладостойна Чимарозы — поразила ее в самое сердце. Героиня оперыпела: «Я должна наказать себя за ту беспредельную любовь,которую я чувствую к нему; я слишком люблю его!»

С той минуты как Матильда услыхала эту восхитительную арию, все вмире исчезло для нее. С ней разговаривали — она не отвечала;мать делала ей замечания, но она с трудом могла заставить себявзглянуть на нее. Она была в каком-то экстазе, все чувства ее были дотакой степени возбуждены, что это можно было сравнить только с темиисступленными приступами страсти, которые в течение последних днейодолевали Жюльена. Мелодия, полная божественной грации, на которуюбыли положены эти слова, удивительно совпадавшие с тем, что онапереживала сама, так захватила ее, что в те минуты, когда она недумала о самом Жюльене, она вся была поглощена ею. Благодаря своейлюбви к музыке она в этот вечер стала такой, какой всегда бывала г-жаде Реналь, когда думала о Жюльене. Рассудочная любовь, конечно,гораздо разумнее любви истинной, но у нее бывают только редкие минутысамозабвения, она слишком хорошо понимает себя, беспрестанноразбирается в себе, она не только не позволяет блуждать мыслям —она и возникает не иначе, как при помощи мысли.

Вернувшись домой, Матильда, не слушая никаких уговоров г-жи деЛа-Моль, заявила, что ей нездоровится, и до поздней ночи просидела усебя за роялем, наигрывая эту мелодию. Она без конца напевалазнаменитую кантилену, которая ее так пленила:

Devo punirmi, devo punirmi,

Se troppo amdi, etc.

Безумие, охватившее ее в эту ночь, перешло у нее вконце концов в твердую уверенность, что она сумела преодолеть своюлюбовь.

Эта страничка может повредить злосчастному автору больше всех других.Найдутся ледяные души, которые будут обвинять его в непристойности.Но он вовсе не собирается обижать юных особ, блистающих в парижскихгостиных, и не допускает мысли, что среди них найдется хотя бы одна,способная на такие безумства, принижающие образ Матильды. Героинямоего романа есть плод чистейшей фантазии и даже более того, —она создана фантазией вне всяких социальных устоев, которые,безусловно позволят занять цивилизации XIX века столь выдающеесяместо в ряду всех прочих столетий.

В чем, в чем, но уж никак не в недостатке благоразумия можноупрекнуть юных девиц, составляющих украшение балов нынешней зимы.

Не думаю также, что их можно было бы обвинить в излишнемпренебрежении к богатству, к выездам, к прекрасным поместьям и ковсему, что обеспечивает приятное положение в свете. Все этипреимущества отнюдь не нагоняют на них скуки, напротив, они неизменноявляются для них предметом постоянных вожделений, и если сердца ихспособны загораться страстью, то только к этому единственномупредмету.

И отнюдь не любовь берет под свое покровительство и ведет к успехумолодых людей, одаренных, подобно Жюльену, кое-какими способностями;они прилепляются накрепко, нерасторжимой хваткой к какой-нибудьклике, и когда этой клике везет, все блага общественные сыплются наних в изобилии. Горе ученому, не принадлежащему ни к какой клике, —любой, самый ничтожный, едва заметный его успех навлечет на негонападки, и высокая добродетель будет торжествовать, обворовывая его.Эх, сударь мой! Роман-это зеркало, с которым идешь по большой дороге.То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы. Идетчеловек, взвалив на себя это зеркало, а вы этого человека обвиняете вбезнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы обвиняетезеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с ее лужами, а еще тоголучше — дорожного смотрителя, который допускает, чтобы надороге стояли лужи и скапливалась грязь.

Теперь, когда мы твердо установили, что характер Матильды совершеннонемыслим в наш столь же благоразумный, сколь и добродетельный век, яуже не так буду бояться прогневить читателя, продолжая свой рассказ обезрассудстве этой прелестной девушки.

На следующий день она всячески искала случая, который позволил бы ейубедиться в том, что она действительно одержала победу над своейбезумной страстью. Самое же главное заключалось в том, чтобы вседелать наперекор Жюльену; но при этом она следила за каждым егодвижением, за каждым его жестом.

Жюльен был слишком несчастен, а главное, слишком потрясен, чтобыразгадать столь сложный любовный маневр; и еще менее того он былспособен усмотреть в нем что-либо благоприятное для себя; он оказалсяпросто-напросто жертвой. Никогда еще он не доходил до такогоотчаяния; его поведение до такой степени не согласовалось с голосомрассудка, что если бы какой-нибудь умудренный горем философ сказалему. «Торопитесь воспользоваться обстоятельствами, которыескладываются для вас благоприятно: при этой рассудочной любви,которую мы встречаем в Париже, одно и то же настроение не можетпродлиться более двух дней», — он бы его не понял.Но в каком бы умоисступлении он ни находился, он неспособен былизменить долгу чести. Честь обязывала его молчать, он это понимал.Попросить совета, рассказать о своих мучениях первому попавшемусячеловеку было бы для него великим счастьем, подобным тому, какоеиспытывает несчастный путник, когда он посреди раскаленного знояпустыни чувствует каплю прохладной влаги, упавшую с неба. Он сознавалэту опасность; он боялся, что, случись кому-нибудь неосторожнообратиться к нему с расспросами, он сейчас же разразится потокомслез; он заперся у себя в комнате.

Он видел, что Матильда долго бродила в саду, и только когда она,наконец, ушла оттуда, он решился выйти сам; он подошел к розовомукусту, с которого она сорвала цветок.

Вечер был темный, и он мог предаваться своему горю, не опасаясь, чтоего увидят. Для него было ясно, что м-ль де Ла-Моль любит одного изэтих молодых офицеров, с которыми она только что так весело болтала…А его она тоже любила, но теперь поняла, что он ничего не стоит.

«Да, в самом деле, какие у меня достоинства? — счувством глубочайшего убеждения твердил себе Жюльен — Ясущество совершенно незначительное, заурядное, в высшей степенискучное для окружающих и очень неприятное для самого себя». Емудо смерти опротивели и все его прекрасные качества и все то, чтокогда-то воодушевляло и увлекало его; и вот в таком-то состоянии,когда воображение его как бы вывернулось наизнанку, он пыталсяразобраться в жизни при помощи своего воображения. В такоезаблуждение может впасть только недюжинный человек.

Уже не раз мысль о самоубийстве соблазняла его; видение это былополно для него глубокого очарования; это был словно блаженный отдых,чаша студеной воды, поднесенная несчастному, который погибает впустыне от жажды и зноя.

«Умереть, — но ведь она будет презирать меня ещебольше! — воскликнул он. — Какую память яоставлю по себе!»

Когда человеческое существо ввергнуто в такую бездну отчаяния, у негонет иного прибежища, как только его мужество. У Жюльена не хваталодогадливости сказать себе: «Надо рискнуть!» Но вечером,глядя на окно Матильды, он увидел сквозь ставни, как она погасиласвет, он представил себе эту очаровательную комнату, которую он видел— увы! — единственный раз в жизни. Дальшевоображение его не решалось идти.

Пробило час ночи. И вот тут, услыхав бой часов, он сразу сказал себе:«Взберусь по лестнице!»

Его словно осенило свыше, и тут же подоспело множество всякихразумных доводов. «Ведь хуже уж ничего не может быть!» —повторял он себе. Он бегом бросился к лестнице; садовник держал еетеперь под замком на цепи. Курком своего маленького пистолета,который он при этом сломал, Жюльену, проявившему в этот мигсверхчеловеческую силу, удалось разогнуть одно из звеньев цепи,замыкавшей лестницу. Через несколько минут она уже была у него вруках, и он подставил ее к окну Матильды.

«Ну что ж, рассердится, обрушит на меня свое презрение, пусть!Я поцелую ее, поцелую в последний раз, а потом поднимусь к себе изастрелюсь… Губы мои коснутся ее щеки, перед тем как я умру!»

Он одним духом взлетел по лестнице. Вот он уже стучит в ставень.Через несколько мгновений Матильда, услыхав стук, пытается отворитьокно. Лестница мешает. Жюльен хватается за железный крючок, которыйпридерживает ставень, когда тот открыт, и, тысячу раз рискуя полететьвниз головой, сильным рывком заставляет лестницу чуть-чуть сдвинутьсявбок. Матильда может теперь открыть окно.

Он бросается в комнату ни жив, ни мертв.

— Это ты! — говорит она, падая в его объятия.

* * *
Кто мог бы описать безумную радость Жюльена?Матильда была счастлива, пожалуй, не меньше его.

Она кляла себя, жаловалась на себя.

— Накажи меня за мою чудовищную гордость, —говорила она, обнимая его так крепко, словно хотела задушить в своихобъятиях. — Ты мой повелитель, я твоя раба, я должна наколенях молить у тебя прощения за то, что я взбунтовалась. —И, разомкнув объятия, она упала к его ногам. — Да, ты мойповелитель! — говорила она, упоенная счастьем и любовью. —Властвуй надо мною всегда, карай без пощады свою рабыню, если онавздумает бунтовать.

Через несколько мгновений, вырвавшись из его объятий, она зажигаетсвечу, и Жюльену едва удается удержать ее, она непременно хочетотрезать огромную прядь, чуть ли не половину своих волос.

— Я хочу всегда помнить о том, что я твоя служанка, и есликогда-нибудь моя омерзительная гордость снова ослепит меня, покажимне эти волосы и скажи: «Дело не в любви и не в том, какоечувство владеет сейчас вашей душой; вы поклялись мне повиноваться —извольте же держать слово».

Но, пожалуй, разумней воздержаться от описания этого безумия и этогоблаженства.

Мужество Жюльена было столь же велико, сколь и его счастье.

— Мне надо уйти через окно, — сказал онМатильде, когда утренняя заря заалела за садами на востоке на дальнихдымовых трубах. — Жертва, на которую я иду, достойна вас:я лишаю себя нескольких часов самого ослепительного счастья, какоекогда-либо вкушала душа человеческая; я приношу эту жертву радивашего доброго имени. Если вы можете читать в моем сердце, выпоймете, какому насилию я себя подвергаю. Будете ли вы для менявсегда такой, как в эту минуту? Но сейчас я должен повиноватьсяголосу чести — это главное. Знайте, что после первого нашегосвидания подозрение пало не только на воров. Господин де Ла-Мольприказал поставить сторожей в саду. Господин де Круазенуа окруженшпионами; о нем известно все, каждый его шаг ночью.

— Бедняжка! — воскликнула Матильда и громкорасхохоталась.

Ее мать и одна из служанок проснулись; неожиданно ее окликнули черездверь. Жюльен поглядел на Матильду; она побледнела, резко выговариваягорничной, а матери даже не соблаговолила ответить.

— Но если им вздумается открыть окно, они увидятлестницу! — сказал Жюльен.

Он еще раз сжал ее в своих объятиях; бросился к лестнице и не то чтосбежал, а опрометью скатился по ней, — в следующеемгновение он уже стоял на земле.

Две-три секунды спустя лестница лежала в липовой аллее, и честьМатильды была спасена. Жюльен, опомнившись, увидал, что он весь вкрови и почти голый; он ободрал себе всю кожу, скользя по лестнице.

Чувство счастья, переполнявшее его, вернуло ему всю его решимость исилу: если бы на него сейчас напало двадцать человек, он бы, незадумавшись, бросился на них один, и это даже доставило бы емуудовольствие. К счастью, его воинские доблести на сей раз неподверглись испытанию; он отнес лестницу на ее прежнее место,тщательно скрепил державшую ее цепь; он позаботился даже уничтожитьследы от лестницы на грядке с экзотическими цветами под окномМатильды.

Когда он в темноте приминал рукой рыхлую землю, чтобы убедиться, чтоникаких ямок от лестницы больше нет, он почувствовал, как что-томягко упало ему на руки, — это была огромная прядь волос;Матильда все-таки отрезала их и бросила ему.

Она стояла у окна.

— Это посылает тебе твоя служанка, — громкосказала она, — в знак вечной признательности. Я отрекаюсьот своего разума — будь моим повелителем.

Жюльен, не помня себя, чуть было не бросился опять за лестницей,чтобы снова подняться к ней. В конце концов благоразумие одержаловерх.

Проникнуть в особняк со стороны сада было не так-то просто. Емуудалось взломать одну из дверей подвала; когда он пробрался в дом,ему пришлось, соблюдая величайшую осторожность и стараясь производитькак можно меньше шума, взломать дверь в собственную комнату. В своемсмятении он оставил в той комнате, которую он только что так поспешнопокинул, все, вплоть до ключа от двери, он лежал в кармане егосюртука. «Только бы она догадалась спрятать эти бренныеостанки», — подумал он.

Наконец усталость превозмогла его бурное счастье, и, когда уже сталовсходить солнце, он заснул глубоким сном.

Звонок к завтраку еле разбудил его; он спустился в столовую. Вскорепоявилась и Матильда. Какой блаженный миг, какая отрада для гордостиЖюльена, когда он увидел сияющие любовью глаза этой красавицы, передкоторой все преклонялись; но благоразумие его вскоре забило тревогу.

Под предлогом, что она будто бы не успела как следует причесаться,Матильда заколола свои волосы, так что Жюльен с первого взгляда могубедиться, какую великую жертву она принесла отрезав для него ночьюпрядь своих волос. Если бы это прелестное лицо можно было чем-нибудьиспортить, то Матильда почти добилась своего: вся правая сторона еепрекрасных пепельно-белокурых волос была отрезана кое-как, наполпальца от головы.

За завтраком все поведение Матильды вполне соответствовало ееопрометчивой выходке. Можно было подумать, что ей не терпелосьобъявить всему свету, какую безумную страсть питает она к Жюльену Ксчастью, в этот день г-н де Ла-Моль и маркиза были чрезвычайнопоглощены предстоящей раздачей голубых лент и тем, что герцог де Шонбыл при этом обойден. К концу завтрака Матильда, разговаривая сЖюльеном, вдруг назвала его «мой повелитель». Он вспыхнулдо корней волос.

Объяснялось ли это простой случайностью, или об этом позаботиласьг-жа де Ла-Моль, но в течение всего этого дня Матильда ни на минутуне оставалась одна. Вечером, выходя из гостиной в столовую, она всеже улучила момент и шепнула Жюльену:

— Все мои планы расстроены. Вы верите, что это не уловка смоей стороны? Мама только что распорядилась, чтобы одна из ееслужанок спала у меня в комнате.

Этот день промелькнул с молниеносной быстротой. Жюльен не помнил себяот счастья. На другой день с семи часов утра он уже сидел вбиблиотеке, он надеялся, что м-ль де Ла-Моль зайдет туда; он написалей длиннейшее письмо.

Однако он увидел ее только много часов спустя, уже за завтраком. Наэтот раз она была причесана необыкновенно тщательно; при помощикаких-то чудесных ухищрений то место, где была отхвачена прядь, былоискусно скрыто. Она взглянула на Жюльена раз или два, но вежливым иневозмутимым взором — ив голову не могло бы прийти, что онаспособна назвать его «мой повелитель».

Жюльен чуть не задохнулся от удивления… Матильда почтиупрекала себя за все, что она ради него сделала.

Поразмыслив хорошенько, она пришла к заключению, что, может быть, этои не совсем заурядный человек, но, во всяком случае, не настольковыдающийся, чтобы стоило ради него совершать все эти безумства. Авообще говоря, она вовсе не думала о любви; ей сегодня наскучилолюбить.

Что же касается Жюльена, он переживал все это, как мог бы переживатьподросток, мальчик в шестнадцать лет. Ужасное сомнение, изумление,отчаяние терзали его попеременно в продолжение всего завтрака,который показался ему бесконечным.

Едва только появилась возможность, не нарушая приличий, выйти из-застола, он бросился сломя голову на конюшню, сам оседлал свою лошадь ипоскакал куда глаза глядят: он опасался, что не удержится и опозоритсебя, обнаружив свою слабость. «Пусть сердце мое отупеет отсмертельной усталости, — думал он, носясь по Медонскомулесу. — Что я сделал, что я такое сказал, чтобы заслужитьподобную немилость?»

«Сегодня ничего не делать, ничего не говорить, —думал он, возвращаясь домой, — быть таким же мертвецомфизически, каким я чувствую себя в душе. Жюльена больше нет, этотолько труп его еще содрогается».

XX

ЯПОНСКАЯ ВАЗА

Сердце его на первых порах еще не постигает всей бездны своего несчастья — оно не столь удручено, сколько взволновано. Но постепенно, по мере того как возвращается рассудок, оно познает всю глубину своего горя. Все радости жизни исчезают для него, оно теперь ничего не чувствует, кроме язвящего жала отчаяния, пронзающего его. Да что говорить о физической боли! Какая боль, ощущаемая только телом, может сравниться с этой мукой?

Жан Поль

озвонили к обеду; Жюльен едва успел переодеться. Онувидел Матильду в гостиной: она уговаривала брата и г-на де Круазенуане ездить сегодня вечером в Сюренн к маршальше де Фервак.

Она была с ними как нельзя более очаровательна и любезна. После обедапоявились г-да де Люз, де Келюс и еще кто-то из их друзей. Казалось,м-ль де Ла-Моль, воспылав нежной дружбой к брату, проникласьблагоговейным уважением к светским правилам и приличиям. Погода вэтот вечер была чудесная, но она настояла на том, чтобы не идти всад: ей хотелось, чтобы никто не уходил из гостиной, и они уселись заширокой спинкой кресла г-жи де Ла-Моль Голубой диван снова сделалсяцентром их маленького кружка, как это бывало зимой.

Сад вызывал у Матильды неприятное чувство или, как ей казалось,нагонял на нее нестерпимую скуку с ним были связаны воспоминания оЖюльене.

Горе затмевает разум. Наш герой имел глупость задержаться у тогосамого плетеного стульчика, на котором он когда-то пожинал стольблестящие победы. Сегодня никто не обратился к нему, не сказал ему нислова; его присутствия словно не замечали. Друзья м-ль де Ла-Моль,сидевшие возле него на конце дивана, старались нарочно повернуться кнему спиной, — так ему, по крайней мере, казалось.

«Я в опале», — подумал он. И ему захотелосьнемножко поближе присмотреться к этим людям, которые так явновыражали ему свое презрение.

Дядюшка г-на де Люза был назначен на какую-то важную должность приособе короля, вследствие чего этот блестящий офицер всякий раз, каквступал с кем-нибудь в разговор, считал своим долгом прежде всегосообщить следующую пикантную подробность: его дядюшка, видите ли,изволил отбыть в семь часов в Сен-Клу и рассчитывает там заночевать;это преподносилось как бы вскользь, с самым простодушным видом, нонеукоснительно всем и каждому.

Наблюдая за г-ном де Круазенуа суровым взором человека, познавшегогоре, Жюльен, заметил, что этот любезный и добросердечный молодойчеловек придает огромное значение оккультным силам. Он всерьезогорчался и даже выходил из себя, если кто-либо в его присутствиипытался объяснить какое-нибудь мало-мальски важное событие простой иестественной причиной. «Это просто какое-то помешательство, —подумал Жюльен. — Этой чертой своего характера онудивительно похож на императора Александра, как мне его описывалкнязь Коразов». Первый год своего пребывания в Париже беднягаЖюльен, только что вырвавшийся из семинарии, был до такой степениослеплен столь непривычным для него любезным обхождением этихблестящих молодых людей, что он мог только восхищаться ими. Ихнастоящий облик начал более или менее четко вырисовываться для неготолько теперь.

«Какую недостойную роль я здесь играю!» — внезапноподумал он. Надо было подняться с этого плетеного стульчика и уйтикак-нибудь так, чтобы это никому не бросилось в глаза. Он пыталсячто-то придумать, взывал к своему воображению, чтобы оно хотьчто-нибудь подсказало, но оно было поглощено чем-то совсем другим.Надо было порыться в памяти, но память его, надо сознаться, мало чеммогла помочь ему в этом отношении: бедняжке Жюльену еще недоставалосветских навыков; поэтому, когда он поднялся и вышел из гостиной, унего это получилось в высшей степени неловко и привлекло к немувсеобщее внимание. Для всех было очевидно, что он чем-то чрезвычайноподавлен. Ведь он чуть ли не целый час проторчал здесь на положениинавязчивого приживалы, перед которым даже не считают нужным скрывать,что о нем думают.

Однако критические наблюдения, которым он только что подверг своихсоперников, помешали ему отнестись к своему несчастью трагически:воспоминание о том, что произошло третьего дня, поддерживало егогордость. «Каковы бы ни были их неисчислимые преимуществапередо мной, — думал он, выходя в сад, — ни длякого из них Матильда не была тем, чем она соблаговолила быть для менядважды».

Но на большее его рассудительности не хватало. Он совершенно неразбирался в характере этой своеобразной натуры, которая по волеслучая оказалась полновластной владычицей его счастья.

Весь следующий день прошел в том, что он старался довести до полногоизнеможения и себя и свою лошадь. Вечером он уже не пыталсяприблизиться к голубому дивану, который Матильда не покидала и наэтот раз. Он подметил, что граф Норбер, встречаясь с ним в доме, дажене удостаивал его взглядом. «Должно быть, ему стоит это немалыхусилий, — подумал он, — ведь обычно это такойвежливый человек».

Для Жюльена сон был бы теперь истинным счастьем. Но, несмотря нафизическую усталость, воображением его всецело владелипрельстительные воспоминания. Ему не приходило в голову, что егобесконечные прогулки верхом по лесам в окрестностях Парижа действуюттолько на него самого и нимало не задевают ни сердца, ни рассудкаМатильды и что, таким образом, он предоставляет случаю распоряжатьсясвоей судьбой.

Ему казалось, что только одно могло бы принести ему несомненноеоблегчение — это поговорить с Матильдой. Но что же мог онрешиться сказать ей?

Об этом-то он и раздумывал, сидя однажды в семь часов утра у себя вбиблиотеке, как вдруг увидал входящую Матильду.

— Я знаю, сударь, вы хотите поговорить со мной.

— Боже мой! Да кто вам сказал?

— Я знаю. Не все ли равно, откуда? Если вы человекбесчестный, вы можете погубить меня или, во всяком случае, можетепопытаться сделать это. Однако эта опасность, в которую я,признаться, не верю, не помешает мне быть с вами вполне откровенной.Я вас больше не люблю, сударь, мое сумасшедшее воображение обмануломеня…

Не ожидавший такого ужасного удара Жюльен, обезумев от горя и любви,начал было в чем-то оправдываться. Что может быть нелепее? Да можноли оправдаться в том, что ты перестал нравиться? Но поступки его ужене управлялись разумом. Слепой инстинкт побуждал его задержатькак-нибудь этот страшный для него приговор. Ему казалось, что, покаон говорит, еще не все кончено. Матильда не слушала его, его голосраздражал ее, она понять не могла, как это он осмелился перебить ее.

Нравственные угрызения и уязвленная гордость совсем замучили ее, иона сейчас чувствовала себя не менее несчастной, чем он. Ее подавлялоневыносимое сознание, что она дала какие-то права над собой этомупопику, сыну деревенского мужика. «Это вроде того, как если бымне пришлось сознаться самой себе, что я влюбилась в лакея», —говорила она себе в отчаянии, раздувая свое несчастье.

Такие дерзкие и гордые натуры отличаются способностью мгновеннопереходить от раздражения против самих себя к неистовой злобе наокружающих, и сорвать свою злобу в таком случае доставляет имживейшее наслаждение.

Не прошло и минуты, как м-ль де Ла-Моль уже дошла до того, чтообрушилась на Жюльена со всей силой своего уничтожающего презрения.Она была очень умна и в совершенстве владела искусством уязвлятьчужое самолюбие, нанося ему жесточайшие раны.

Первый раз в жизни Жюльен оказался мишенью для этого блестящего ума,подстегиваемого самой неудержимой ненавистью. Ему не только не пришлов голову попробовать как-нибудь защититься, его неистовое воображениетотчас же обратилось против него и заставило его презирать самогосебя. Выслушивая все эти жестокие, презрительные нападки, так тонко,так безошибочно рассчитанные на то, чтобы разрушить до основания всеего доброе мнение о самом себе, он думал, что Матильда не толькосовершенно права, но что она еще даже щадит его.

А ей доставляло неизъяснимое наслаждение тешить свою гордость, бичуятаким образом и его и себя за то обожание, которое она испытываланесколько дней тому назад.

Ей не приходилось ни обдумывать, ни изобретать заново все этиколкости, которые она теперь преподносила ему с такимудовлетворением. Она просто повторяла все то, что уже в течение целойнедели твердил в ее душе некий голос, выступавший в защиту всеготого, что восставало в ней против любви.

Каждое ее слово стократно увеличивало чудовищные муки Жюльена. Онхотел бежать, но м-ль де Ла-Моль схватила его за руку и властноудержала.

— Соблаговолите заметить, что вы говорите очень громко, —сказал он ей. — Вас могут услышать в соседних комнатах.

— Ну и что ж! — гордо возразила м-ль деЛа-Моль. — Кто осмелится мне сказать, что меня слышали? Яхочу излечить раз навсегда ваше мелкое самолюбие от техпредставлений, которые оно могло составить на мой счет.

Когда, наконец, Жюльен вышел из библиотеки, он был до такой степениизумлен, что даже не так уж сильно ощущал свое горе. «Итак, онаменя больше не любит, — повторял он себе вслух, словно длятого, чтобы хорошенько уяснить свое положение. — Выходит,что она любила меня всего восемь или десять дней, а я буду любить еевсю жизнь!

Да может ли это быть? Ведь еще несколько дней тому назад она незанимала в моем сердце никакого места! Никакого!»

Сердце Матильды ликовало, упиваясь гордостью: вот она и порвала все,раз навсегда! Она была необыкновенно счастлива, что ей удалосьодержать столь блестящую победу над этой, так сильно одолевшей ееслабостью. «Теперь этот мальчишка поймет, наконец, что он неимеет и никогда не будет иметь надо мной никакой власти». Онабыла до того счастлива, что в эту минуту действительно не испытываланикакой любви.

После такой чудовищно жестокой и унизительной сценыдля всякого существа, не столь пылкого, как Жюльен, любовь была бынемыслима. Ни на минуту не теряя самообладания и не роняя своегодостоинства, м-ль де Ла-Моль ухитрилась наговорить ему такихбеспощадных и бьющих по самому сердцу вещей, что они вполне моглипоказаться справедливыми даже и потом, когда он вспоминал о них болееили менее хладнокровно.

Заключение, к которому Жюльен пришел в первую минуту после этойпоразительной сцены, сводилось к тому, что Матильда — неистоваягордячка. Он твердо верил, что между ними все кончено навсегда, и,однако, на другой день, за завтраком, он смущался и робел. До сих порего нельзя было упрекнуть в такой слабости. Как в малом, так и вбольшом он всегда точно знал, как ему надлежит и как он намеренпоступить, и поступал соответственно.

В этот день, после завтрака, г-жа де Ла-Моль попросила его передатьей некую бунтовщическую, но при этом весьма редкую брошюрку, которуюей сегодня утром потихоньку принес духовник, и Жюльен, доставая ее сконсоля, опрокинул старинную голубую фарфоровую вазу, на редкостьбезобразную.

Госпожа де Ла-Моль, отчаянно вскрикнув, вскочила и подошла посмотретьна осколки своей ненаглядной вазы.

— Это старинный японский фарфор, — говорилаона. — Эта ваза досталась мне от моей двоюродной бабушки,аббатисы Шельской. Голландцы преподнесли ее в дар регенту, герцогуОрлеанскому, а он подарил ее своей дочери…

Матильда подошла вслед за матерью, очень довольная тем, что разбилиэту голубую вазу, которая казалась ей страшно уродливой. Жюльен стоялмолча, и по его виду незаметно было, что он очень сконфужен; поднявглаза, он увидел рядом с собой м-ль де Ла-Моль.

— Эта ваза, — сказал он ей, —разбита вдребезги, уничтожена навсегда. То же случилось с однимчувством, которое некогда владело моим сердцем. Я прошу вас проститьмне все те безумства, которые оно заставило меня совершить.

И он вышел.

— Право, можно подумать, — сказала г-жа деЛа-Моль, когда он удалился, — что господин Сорель оченьгорд и доволен тем, что он здесь натворил.

Эти слова кольнули Матильду в самое сердце.

«А ведь это правда, — подумала она, —мама верно угадала; действительно, это то, что он сейчас чувствует».И тут только сразу пропала вся радость, которая до сих пор наполнялаее после вчерашней сцены. «Итак, все кончено, —сказала она себе с видимым спокойствием. — Это будет мнесерьезным уроком. Я допустила чудовищную, унизительную ошибку, послеэтого мне хватит благоразумия на всю жизнь».

«Ах, если бы то, что я сказал, было правдой! — думалЖюльен. — Почему любовь, которую пробудила во мне этасумасбродка, все еще терзает меня?»

А любовь эта не только не угасала, как он надеялся, а разгоралась всесильней и сильней. «Она сумасшедшая, это верно, —говорил он себе. — Но разве от этого она менее обаятельна?Есть ли на свете женщина красивее ее? Все, что есть самогоизысканного и утонченного, все, что только может пленять взор, всеэто в таком изобилии сочетается в мадемуазель де Ла-Моль!» Ивоспоминания о минувшем счастье овладевали Жюльеном и разрушали все,что с таким трудом воздвигал его рассудок.

Тщетно разум пытается бороться с подобного рода воспоминаниями, —его мучительные усилия лишь увеличивают их сладостное очарование.

Прошли сутки после того, как Жюльен разбил старинную японскую вазу, иможно без преувеличения сказать: несчастнее его не было человека насвете.

XXI

СЕКРЕТНАЯ НОТА

Ибо все, что я рассказываю, я сам видел; а если, глядя на это, я в чем-либо и обманулся, то, во всяком случае, я не обманываю вас, рассказывая вам это.

Письмо к автору

аркиз позвал Жюльена к себе; г-н де Ла-Моль,казалось, помолодел: глаза его сверкали.

— Поговорим-ка немного о вашей памяти, — сказалон Жюльену. — Говорят, она у вас замечательная! Способныли вы выучить наизусть четыре страницы, а потом отправиться в Лондони там повторить их? Но в точности, слово в слово?

Маркиз раздраженно мял в руках свежий номер «Котидьен»,тщетно стараясь скрыть необычайную серьезность, какой Жюльен никогдаеще не видал у него, даже когда дело касалось его процесса с деФрилером.

Жюльен был уже достаточно опытен и понимал, что должен совершенновсерьез принимать этот шутливый тон, которым с ним старалисьговорить.

— Вряд ли этот номер «Котидьен» достаточнозанимателен, но если господин маркиз разрешит, завтра утром я будуиметь честь прочитать его весь наизусть.

— Как? Даже объявления?

— В точности. Не пропуская ни слова.

— Вы ручаетесь, вы мне обещаете это? — вдругспросил маркиз с неожиданной серьезностью.

— Да, сударь, и разве только страх нарушить обещание могбы ослабить мою память.

— Видите ли, я забыл вас спросить об этом вчера. Я несобираюсь заставлять вас клясться мне, что вы никогда никому неповторите того, что сейчас услышите, — я слишком хорошознаю вас, чтобы оскорбить вас таким подозрением. Я поручился за вас.Вы поедете со мной в один дом, где соберутся двенадцать человек. Выбудете записывать в точности все, что скажет каждый из них.

Не беспокойтесь, это будет не общий неопределенный разговор, всебудут говорить по очереди. Конечно, это не значит, что будетсоблюдаться строгий порядок, — добавил маркиз, сновапереходя на легкий, шутливый тон, который был ему так свойствен. —Пока мы будем беседовать, вы испишете страниц двадцать, потом мывернемся с вами домой и выкроим из этих двадцати страниц четыре. Ивот эти четыре странички вы мне прочтете завтра наизусть вместо всегономера «Котидьен». А затем вы тотчас же уедете: выотправитесь на почтовых и будете разыгрывать из себя молодогочеловека, путешествующего ради собственного удовольствия. Ваша задачабудет состоять в том, чтобы ни одна душа вас не заметила. Вы приедетек очень высокопоставленному лицу. Там уже вам потребуется проявитьнекоторую ловкость. Дело в том, что вам надо будет обмануть всех, ктоего окружает, ибо среди его секретарей, среди слуг его есть люди,подкупленные нашими врагами; они подстерегают наших посланцев истараются перехватить их. У вас будет рекомендательное письмо, нооно, в сущности, не будет иметь никакого значения.

Как только его светлость взглянет на вас, вы вынете из кармана моичасы — вот они, я вам даю их на время вашего путешествия.Возьмите их, чтобы они уже были у вас, а мне отдайте ваши.

Герцог сам соизволит записать под вашу диктовку эти четыре страницы,которые вы выучите наизусть.

Когда это будет сделано — но никак не раньше, заметьте этосебе, — вы расскажете его светлости, если ему будет угодноспросить вас, о том заседании, на котором вы сейчас будетеприсутствовать.

Я думаю, в дороге вам не придется скучать, ибо между Парижем ирезиденцией министра найдется немало людей, которые почтут за счастьепристрелить аббата Сореля. Тогда его миссия будет окончена, иполагаю, что дело наше весьма затянется, ибо, дорогой мой, как же мысумеем узнать о вашей смерти? Ваше усердие не может простираться дотого, чтобы самому сообщить нам о ней.

Отправляйтесь же немедленно и купите себе костюм, — сказалмаркиз, снова переходя на серьезный тон. — Оденьтесь так,как это считалось в моде, ну, скажем, тому назад два года. Сегоднявечером вы должны иметь вид человека, мало заботящегося о своейвнешности. А в дороге, наоборот, вы должны быть таким, как обычно.Это вас удивляет? Я вижу, что подозрительность ваша уже угадала? Да,друг мой, одно из почтенных лиц, чью речь вы услышите, вполнеспособно сообщить кое-кому некоторые сведения, а потом вас отличномогут попотчевать опиумом на каком-нибудь гостеприимном постояломдворе, где вы остановитесь поужинать.

— Уж лучше дать тридцать лье крюку, — сказалЖюльен, — и не ехать прямой дорогой. Я полагаю, речь идето Риме…

У маркиза сделался такой надменный и недовольный вид, какого Жюльенне видал у него со времени Бре-ле-О.

— Об этом, сударь, вы узнаете, когда я сочту уместнымсообщить вам это. Я не люблю вопросов.

— Это был не вопрос, — горячо возразилЖюльен. — Клянусь вам, сударь, я просто думал вслух, яискал про себя наиболее безопасный путь.

— Да, похоже на то, что ваши мысли витали где-то оченьдалеко. Не забывайте, что посланник, да еще в ваши годы, ни в коемслучае не должен производить впечатление, что он посягает на чье-тодоверие.

Жюльен был чрезвычайно смущен — действительно, он сглупил. Егосамолюбие пыталось найти оправдание и не находило его.

— И учтите еще, — добавил г-н де Ла-Моль, —что стоит только человеку сделать глупость, как он пытается тотчас жесослаться на свои добрые намерения.

Час спустя Жюльен уже стоял в передней маркиза; вид у него был весьмаприниженный; на нем был старомодный костюм с галстуком сомнительнойбелизны, он был похож на забитого сельского учителя.

Увидя его, маркиз расхохотался, и только после этого Жюльен получилполное прощение.

«Уж если и этот юноша предаст меня, — думал г-н деЛа-Моль, — то кому можно довериться? А когда действуешь,неизбежно приходится кому-нибудь доверяться. У моего сына и у егодостойных друзей такой же закваски, как он, смелости и верностихватило бы на сто тысяч человек: если бы пришлось драться, они быпали на ступенях трона и способны были бы на все… но только нена то, что необходимо в данную минуту. Черт побери, да разве срединих найдется хоть один, который мог бы выучить наизусть четырестраницы текста и проехать сотню лье, не попавшись? Норбер сумеетпойти на смерть, как и его предки, но ведь на это способен и любойрекрут?..»

И маркиз впал в глубокую задумчивость. «Да и на смерть пойти,пожалуй, этот Сорель тоже сумеет не хуже его», —подумал он и вздохнул.

— Ну, едем, — сказал маркиз, словно пытаясьотогнать неприятную мысль.

— Сударь, — сказал Жюльен, — покудамне поправляли этот костюм, я выучил наизусть первую страницусегодняшнего номера «Котидьен».

Маркиз взял газету, и Жюльен прочел на память все, не сбившись ни водном слове. «Превосходно, — сказал себе маркиз,который в этот вечер сделался сущим дипломатом. — Покрайней мере юноша не замечает улиц, по которым мы едем».

Они вошли в большую, довольно невзрачного вида гостиную, частьюотделанную деревянными панелями, а местами обитую зеленым бархатом.Посредине комнаты хмурый лакей расставлял большой обеденный стол,который затем под его руками превратился в письменный при помощигромадного зеленого сукна, испещренного чернильными пятнами, —рухляди, вытащенной из какого-нибудь министерства.

Хозяин дома был высоченный, необыкновенно тучный человек; имя его ниразу не произносилось; Жюльен нашел, что своей физиономией икрасноречием он похож на человека, который всецело поглощен своимпищеварением.

По знаку маркиза Жюльен примостился в самом конце стола. Дабысоблюсти подобающий вид, он принялся чинить перья. Украдкой оннасчитал семь собеседников, однако он видел только спины их. Двое изних, казалось, держали себя с г-ном де Ла-Молем как равные, остальныеобращались к нему более или менее почтительно.

Вошел без доклада еще какой-то господин. «Странно! —подумал Жюльен. — Здесь даже не докладывают о том, ктовходит. Или эта мера предосторожности ради моей особы?» Всеподнялись с мест, приветствуя вошедшего. У него были те же весьмапочетные ордена, как и у тех троих, кто уже присутствовал в гостиной.Говорили совсем тихо. Жюльен мог судить о новоприбывшем, руководясьтолько чертами его лица и его фигурой. Он был низенький, коренастый,краснощекий, в его поблескивающих глазках нельзя было прочестьничего, кроме злости дикого кабана.

Появившаяся почти немедленно вслед за ним другая особа, совсем иноговида, сразу отвлекла внимание Жюльена. Это был очень высокий,чрезвычайно худой человек; на нем было надето три или четыре жилета.Взгляд у него был благожелательный, манеры учтивые.

«Вылитый епископ Безансонский», — подумалЖюльен. Человек этот был духовного звания; ему можно было дать летпятьдесят — пятьдесят пять, и вид у него был поистинесвятоотческий.

Вошел молодой епископ Агдский, и на лице его изобразилось крайнееудивление, когда он, обводя взглядом присутствующих, наткнулся наЖюльена. Он ни разу не говорил с ним со времени крестного хода вБре-ле-О. Его удивленный взгляд смутил и рассердил Жюльена. «Ну,что это! — говорил он себе. — Неужели то, что язнаю человека, вечно будет для меня камнем преткновения? Все этиважные особы, которых я никогда в жизни не видал, нисколько меня несмущают, а взгляд этого молодого епископа леденит меня. Надосознаться, я действительно какое-то ужасно странное и несчастноесущество».

Небольшой человек с чрезвычайно черной шевелюрой шумно вошел вгостиную и заговорил сразу, едва показавшись в дверях: лицо у негобыло желтое, он немного смахивал на сумасшедшего. Как только появилсяэтот невыносимый болтун, гости стали сходиться кучками, по-видимому,для того, чтобы спастись от неприятности слушать его.

Удаляясь от камина, группы беседующих постепенно приближались кдальнему концу стола, где сидел Жюльен. Положение его становилось всеболее и более затруднительным, ибо в конце концов какие бы усилия онни прилагал, он не мог не слышать, и, как ни мал был его опыт, он,конечно, понимал всю важность того, о чем здесь говорили безо всякихобиняков; а уж, несомненно, все эти высокопоставленные особы, которыхон здесь видел, были весьма заинтересованы в том, чтобы все этоосталось в глубокой тайне!

Жюльен уже очинил по крайней мере десятка два перьев, хоть и старалсяделать это как можно медленней; прикрывать свое замешательство припомощи этого занятия больше не было возможности. Тщетно он пыталсяуловить какое-нибудь приказание в глазах г-на де Ла-Моля; маркиззабыл о нем.

«То, что я делаю, совершенно нелепо, — рассуждалЖюльен, продолжая чинить перья, — но эти люди со стользаурядными физиономиями, которые, по собственному ли почину илибудучи кем-то уполномочены, замышляют такие дела, должны быть весьмаи весьма настороже. В моем злосчастном взгляде, наверно, сквозятнедоумение и недостаток почтительности, и это, разумеется, должно ихраздражать. А если я буду все время сидеть, опустив глаза, у менябудет такой вид, будто я стараюсь не пропустить ни одного их слова».

Его замешательство дошло до крайних пределов; он слышал весьмаудивительные речи.

XXII

ПРЕНИЯ

Республика! Нынче на одного человека, готового пожертвовать всем ради общего блага, приходятся тысячи тысяч, миллионы таких, которым нет дела ни до чего, кроме собственного удовольствия и тщеславия. В Париже человека судят по его выезду, а отнюдь не по его достоинствам.

Наполеон. «Мемориал св. Елены»

тремительно вошедший лакей возгласил: «Господингерцог***».

— Замолчи, любезный, ты просто глуп, — сказалгерцог, входя.

Он так хорошо произнес это и с таким величием, что Жюльену невольнопришло на ум, что искусство одернуть лакея и есть истинное призваниесей знатной особы. Жюльен поднял глаза и тотчас же опустил их. Егомнение о новоприбывшем оказалось до такой степени верным, что ониспугался, как бы его взгляд не выдал этой дерзкой догадки.

Герцогу на вид было лет пятьдесят; одет он был истинным франтом ивыступал, словно заводная кукла. У него была узкая голова, большойнос, резко очерченное и выпяченное вперед неподвижное лицо; труднобыло вообразить себе более аристократическую и вместе с тем болеенезначительную физиономию. С его появлением заседание немедленнооткрылось.

Голос г-на де Ла-Моля внезапно прервал физиогномические наблюденияЖюльена.

— Представляю вам господина аббата Сореля, —сказал маркиз. — Он наделен изумительной памятью; всеголишь час назад я сообщил ему о том, что, быть может, ему выпадетчесть удостоиться высокой миссии, и он, дабы показать свою память,выучил наизусть всю первую страницу «Котидьен».

— А-а! Сообщения из-за границы этого бедняги Н., —промолвил хозяин дома.

Он поспешно схватил газету и, состроив какую-то нелепую мину, ибостарался придать себе внушительный вид, поглядел на Жюльена. —Прошу вас, сударь, — сказал он.

Наступило глубокое молчание, все глаза устремились на Жюльена; онотвечал так хорошо, что после двадцати строк герцог прервал его,промолвив:

— Довольно.

Маленький человечек с кабаньим взглядом сел за стол. Он былпредседателем, ибо едва только он уселся на свое место, он указалЖюльену на ломберный столик и знаком предложил придвинуть его к себе.Жюльен расположился за этим столиком со своими письменнымипринадлежностями. Он насчитал двенадцать человек за зеленойскатертью.

— Господин Сорель, — сказал герцог, —подите пока в соседнюю комнату; вас позовут.

У хозяина дома вдруг сделался крайне озабоченный вид.

— Ставни не закрыли, — сказал он вполголосасвоему соседу. — В окна смотреть незачем! —довольно глупо крикнул он Жюльену.

«Ну, вот я и попал, по меньшей мере, в заговорщики, —подумал Жюльен. — Хорошо еще, что этот заговор не из тех,которые прямиком ведут на Гревскую площадь. Но если бы даже и грозилатакая опасность, я должен пойти на это и даже на большее радимаркиза. Я был бы счастлив загладить как-нибудь те огорчения, которыемогут причинить ему в будущем мои безрассудства!»

И, задумавшись о своих безрассудствах и о своем горе, он в то жевремя внимательно оглядывался по сторонам, и все, что он видел здесь,прочно запечатлевалось в его памяти. И тут только он припомнил, чтомаркиз не сказал лакею названия улицы, а распорядился нанять фиакр,чего никогда еще не бывало.

Жюльен долгое время был предоставлен своим размышлениям. Он сидел вгостиной, обтянутой красным бархатом с широкими золототканымигалунами. На высоком столике стояло большое распятие из слоновойкости, а на камине лежала книга «О папе» г-на де Местра,с золотым обрезом и в великолепном переплете. Жюльен раскрыл ее,чтобы не иметь вида человека, который подслушивает. Разговор всоседней комнате временами шел очень громко. Наконец дверьотворилась, и его позвали.

— Имейте в виду, господа, — сказалпредседатель, — что с этой минуты мы говорим перед лицомгерцога***. Этот господин, — промолвил он, показывая наЖюльена, — молодой священнослужитель, вполне преданныйнашему святому делу, и он с помощью своей изумительной памятиперескажет без труда слово в слово весь наш разговор.

— Слово принадлежит вам, сударь, — сказал он,делая пригласительный жест в сторону особы с святоотческим видом,облаченной в три или четыре жилета.

Жюльен подумал, что естественнее было бы назвать по имени этогогосподина в жилетах. Он взял бумагу и принялся старательнозаписывать.

(Здесь автор имел в виду поставить целую страницу точек.

— Это будет совершенно неуместно, — заявилиздатель, — а для такого легкомысленного произведениянеуместные выдумки просто зарез.

— Политика, — возражал автор, — этокамень на шее литературы; не пройдет и полгода, как он потопитлитературное произведение. Политика средь вымыслов фантазии —это все равно, что выстрел из пистолета среди концерта:душераздирающий звук, но при этом безо всякой выразительности. Он негармонирует ни с какими инструментами. Политика насмерть разобидитодну половину моих читателей, а другой половине покажется скучной,ибо то, что они читали сегодня утром в газете, было куда интереснее иострее…

— Если ваши действующие лица не говорят о политике, —сказал издатель, — значит, это не французы тысячавосемьсот тридцатого года и книга ваша отнюдь не является зеркалом,как вы изволили заявить…)

Протокол Жюльена занял двадцать шесть страниц; вот краткое изложениеего, хотя и довольно бледное, ибо пришлось, как это всегда делается вподобных случаях, выпустить разные курьезы, изобилие коих могло быоттолкнуть или показаться неправдоподобным (см. «Газет детрибюно»).

Человек в жилетах и с святоотческим видом (возможно, это был епископ)часто улыбался, и тогда глаза его, затененные полуопущеннымиресницами, загорались странным блеском, а взгляд его казался уже нестоль нерешительным, как обычно. Этот господин, которому былопредложено первому говорить пред лицом герцога («но какой жеэто герцог?» — подумал Жюльен), по-видимому, с цельюизложить общее мнение и выступить, так сказать, в роли всеобщегоповеренного, обнаружил, как показалось Жюльену, какую-тонеуверенность, отсутствие определенных выводов, в чем так частообвиняют судейское сословие. Впоследствии, во время обсуждения,герцог не преминул поставить ему это на вид.

После нескольких фраз душеспасительного и назидательного характерачеловек в жилетах сказал:

— Благородная Англия, руководимая великим человеком,бессмертным Питтом, израсходовала сорок миллиардов франков, дабыпротивостоять революции. Если собрание разрешит, я позволю себевысказать откровенно некую печальную мысль; я бы сказал, что Англиянедостаточно понимала, что с таким человек, как Бонапарт, —тем паче если ему ничего не могли противопоставить, кроме благихнамерений, — добиться решительных результатов можно былотолько путем частных…

— Ах, опять восхваление убийств! — тревожнымтоном сказал хозяин дома.

— Избавьте нас, сделайте милость, от ваших сентиментальныхнаставлений! — раздраженно воскликнул председатель, и егокабаньи глазки загорелись свирепым огнем. — Продолжайте! —сказал он человеку в жилетах.

Щеки и лоб председателя побагровели.

— Благородная Англия, — продолжал докладчик, —ныне раздавлена. Каждый англичанин, раньше чем он заплатит за хлебсвой, должен сперва оплатить проценты за те сорок миллиардов, которыепошли на борьбу с якобинцами. Питта у нее уже нет.

— У нее есть герцог Веллингтон! — произнесчеловек в военном мундире, с весьма внушительным видом.

— Умоляю, господа, спокойствие! — вскричалпредседатель. — Если опять начнутся споры, то зачем мывызвали господина Сореля?

— Известно, что вы, сударь, одержимы великими идеями, —колко заметил герцог, кинув взгляд на военного, бывшегонаполеоновского генерала. Жюльен понял, что в этих словах заключалсякакой-то намек личного характера, весьма оскорбительный. Всеулыбнулись; генерал-перебежчик явно кипел от ярости.

— Питта больше нет, господа, — снова заговорилдокладчик унылым тоном человека, отчаявшегося вразумить своихслушателей. — Да если бы и нашелся в Англии новый Питт,нельзя обмануть целый народ два раза подряд одним и тем же способом.

— Вот поэтому-то генерал-завоеватель, второй Бонапарт,ныне уже немыслим во Франции! — воскликнул, сноваперебивая его, военный.

На этот раз ни председатель, ни герцог не решились рассердиться, хотяЖюльен и видел по их глазам, что они едва сдерживаются. Они опустилиглаза, и герцог вздохнул так, чтобы все это заметили.

Но докладчик на этот раз обиделся.

— Мне не дают договорить, — сказал онзапальчиво, внезапно отбрасывая ту улыбчивую учтивость иосторожность, которые, как полагал Жюльен, являлись подлиннымвыражением его нрава, — мне не дают договорить, никто нежелает принимать во внимание тех усилий, которые я кладу на то, чтобыне задеть ничьих ушей, какой бы длины они ни были. Так вот, господа,я буду краток.

И я вам скажу попросту: у Англии сейчас гроша нет, чтобы помочьблагому делу. Вернись сейчас сам Питт, и он при всей своейгениальности не смог бы одурачить мелких английских собственников,ибо им прекрасно известно, что одна короткая Ватерлооская кампанияобошлась им в миллиард франков. Так как от меня требуют ясности, —продолжал докладчик, все более воодушевляясь, — то я вампрямо скажу: помогайте себе сами, потому что у Англии нет ни однойгинеи к вашим услугам, а когда Англия не может платить, то Австрия,Россия и Пруссия, у которых сколько угодно храбрости и ни грошаденег, не могут выдержать более одной или двух кампаний противФранции.

Можно надеяться, что молодые солдаты, которых наберут якобинцы, будутразбиты в первой кампании, даже, быть может, во второй, но чтокасается третьей, то пусть я окажусь революционером в вашихпредубежденных глазах, — в третьей кампании вы увидитесолдат тысяча семьсот девяносто четвертого года, которые ужеперестали быть деревенскими рекрутами тысяча семьсот девяностовторого года.

Тут его прервали возгласы с трех или четырех мест сразу.

— Сударь, — сказал председатель Жюльену, —подите в соседнюю комнату и перепишите набело начало протокола,который вы вели.

Жюльен ушел с немалым сожалением. Докладчик только что затронулнекоторые предполагаемые возможности, которые были предметомпостоянных размышлений Жюльена.

«Боятся, как бы я их на смех не поднял», —подумал он.

Когда его позвали снова, г-н де Ла-Моль говорил торжественным тоном,показавшимся Жюльену очень забавным, ибо он хорошо знал маркиза.

— …Да, господа, и вот именно об этом-то несчастномнароде и можно сказать:

Кем быть ему, чурбаном или богом?

«Он будет богом!» —восклицает баснописец. Но это из ваших уст, господа, надлежит намуслышать эти великие, проникновенные слова. Начните и действуйтесами, и славная Франция явится снова почти такой же, какой сделали еенаши предки и какой мы еще видели ее своими глазами перед кончинойЛюдовика XVI.

Англия, по крайней мере ее благородные лорды, так же как и мы,ненавидит подлое якобинство; без английского золота Россия, Австрия иПруссия не в состоянии дать более двух-трех сражений. Но разве этогодостаточно, чтобы привести к столь счастливой оккупации, как та,которую так глупо упустил господин де Ришелье в тысяча восемьсотсемнадцатом году? Я этого не думаю.

Тут кто-то попытался прервать его, но попытку эту пресеклоподнявшееся со всех сторон шиканье. Прервать пытался опять все тот жебывший генерал императорской армии: он мечтал о голубой ленте ирассчитывал занять видное место среди составителей секретной ноты.

— Нет, я этого не думаю, — повторил г-н деЛа-Моль после того, как смятение улеглось, причем он так резко, стакой уверенной дерзостью подчеркнул это «я», что Жюльенпришел в восторг.

«Вот это правильный ход! — думал он, и перо еголетало по бумаге, почти не отставая от речи маркиза. —Одно слово, сказанное так, как надо, и г-н де Ла-Моль сводит на нетдвадцать кампаний, проделанных этим перебежчиком».

— И не только на чужеземцев следует нам рассчитывать, —продолжал маркиз самым невозмутимым тоном, — в нашихнадеждах на новую военную оккупацию. Вся эта молодежь, которая пишетзажигательные статейки в «Глоб», может вам датьтри-четыре тысячи молодых командиров, среди коих, возможно, найдутсяи Клебер, и Гош, и Журдан, и Пишегрю, только далеко не такойблагонамеренный на сей раз.

— Мы не позаботились создать ему славу, —сказал председатель. — Следовало бы увековечить его имя.

— Необходимо, наконец, добиться, чтобы во Франции было двепартии, — продолжал г-н де Ла-Моль, — но чтобыэто были две партии не только по имени, а две совершенно четкие,резко разграниченные партии. Установим, кого надо раздавить. С однойстороны, журналисты, избиратели, короче говоря, общественное мнение;молодежь и все, кто ею восхищается. Пока они себе кружат головысобственным пустословием, мы, господа, пользуемся великимпреимуществом: мы распоряжаемся бюджетом.

Тут его опять перебили.

— Вы, сударь, — обратился г-н де Ла-Моль кперебившему его, и при этом с удивительным спокойствием и крайнимвысокомерием, — вы, если вас задевает мое выражение, нераспоряжаетесь бюджетом, а просто пожираете сорок тысяч франковгосударственного бюджета плюс восемьдесят тысяч, которые вы получаетепо цивильному листу.

Хорошо, сударь, раз вы меня к этому вынуждаете, я позволю себе, нестесняясь, привести в пример вас. Подобно вашим благородным предкам,которые пошли за Людовиком Святым в крестовый поход, вы за эти стодвадцать тысяч франков должны были бы выставить нам, по крайней мере,один полк, — да что я говорю, хотя бы одну роту, ну,полроты, или пусть это будет хоть пятьдесят человек, готовыхсражаться и преданных правому делу на жизнь и на смерть. А что же увас? Одни лакеи, которые, случись бунт, вам же и зададут страху.

Трон, церковь, дворянство — все это может завтра же рухнуть,господа, если вы не позаботитесь создать в каждом департаментевооруженные отряды из пятисот преданных людей, я говорю преданных нетолько со всей французской доблестью, но и со всей испанскойстойкостью.

Половина этих людей должна состоять из наших сыновей, нашихплемянников — словом, из родовитого дворянства. И каждый из нихдолжен иметь при себе не пустого болтуна-мещанина, готового нацепитьна себя трехцветную кокарду, если повторится тысяча восемьсотпятнадцатый год, — нет, простого крестьянского парня,простодушного, чистосердечного, вроде Кателино. Наш дворянин будетего наставником, а всего лучше, если возможно, чтобы это был егомолочный брат. Пусть каждый из нас отдаст пятую долю своих доходов,чтобы создать в каждом департаменте этакий маленький преданный отрядиз пятисот человек. Тогда можно смело рассчитывать на иностраннуюоккупацию. Никогда чужеземный солдат не дойдет даже до Дижона, еслион не будет уверен, что в каждом департаменте он найдет пять сотенвооруженных друзей.

Иностранные короли до тех пор не будут вас слушать, пока вы незаявите им, что у вас есть двадцать тысяч дворян, готовых взяться заоружие для того, чтобы распахнуть перед ними ворота Франции. Этотяжкая повинность, скажете вы. Но, господа, только такой ценой мыспасем наши головы. Между свободой печати и нашим существованием, какдворян, идет борьба не на жизнь, а на смерть. Становитесь заводчикамилибо крестьянами или беритесь за ружье. Можете робеть, если вамугодно, но не будьте глупы, откройте глаза.

«Стройтесь в батальоны» — вот что я вам скажусловами якобинской песенки, и тогда найдется какой-нибудьвеликодушный Густав-Адольф, который, видя неминуемую опасность,угрожающую монархическим основам, бросится за три сотни лье от своихвладений и сделает для вас то, что сделал Густав для протестантскихкнязей. Или вам угодно заниматься разговорами и сидеть сложа руки?Пройдет пятьдесят лет, и в Европе будут только одни президентыреспублик и ни одного короля. А вместе с этими шестью буквами:К-О-Р-О-Л-Ь — будут стерты с лица земли и служители церкви идворяне. Вот мы тогда и полюбуемся, как останутся одни кандидаты,заискивающие перед низким большинством.

Можно сколько угодно разглагольствовать о том, что во Франции сейчаснет популярного генерала, всем известного и всеми любимого, что армиянаша созидалась в целях защиты престола, тогда как в любомавстрийском или прусском полку найдется человек пятьдесят унтеров,понюхавших пороху. Двести тысяч молодых людей из мелкой буржуазиибредят войной.

— Не достаточно ли этих горьких истин? — чваннопроизнесла некая важная особа, по-видимому, занимавшая весьма видноеместо среди духовной иерархии, ибо г-н де Ла-Моль, вместо того, чтобырассердиться, улыбнулся на его слова, что Жюльену показалось весьмазнаменательным.

— Достаточно горьких истин, хорошо, сделаем выводы,господа: человеку, которому необходимо отнять гангренозную ногу,бесполезно было бы уверять своего хирурга, что эта больная ногасовершенно здорова. Простите меня, если я позволю себе таквыразиться, господа: благородный герцог*** — наш хирург.

«Ну, вот, наконец-то заветное слово сказано, —подумал Жюльен, — значит, нынче ночью я помчусьпрямехонько в …?»

XXIII

ДУХОВЕНСТВО, ЛЕСА, СВОБОДА

Основной закон для всего существующего — это уцелеть, выжить. Вы сеете плевелы и надеетесь взрастить хлебные колосья.

Макиавелли

ажная персона продолжала свою речь; видно было, чтоэто человек осведомленный; Жюльену очень понравилась мягкая,сдержанная убедительность, с которой он излагал свои великие истины:

1. У Англии не найдется для нас ни одной гинеи, там сейчас вмоде экономия и Юм. Никто, даже их святые, не дадут нам денег, агосподин Брум поднимет нас на смех.

2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойтибез английского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкуюбуржуазию.

3. Необходимо создать во Франции вооруженную партию, без чегомонархические элементы Европы не отважатся даже и на эти двекампании.

А четвертый пункт, который я позволю себе вам представить как нечтосовершенно бесспорное, заключается вот в чем:

Немыслимо создать вооруженную партию во Франции без помощидуховенства. Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас вам этодокажу. Надо все предоставить духовенству. Находясь денно и нощно приисполнении своих обязанностей, руководимое высокодостойными людьми,кои ограждены от всяких бурь, ибо обитель их за триста лье от вашихграниц…

— А-а! Рим, Рим! — воскликнул хозяин дома.

— Да, сударь, Рим! — гордо повторилкардинал — В каких бы шуточках ни изощрялись на этот счет в днивашей юности, когда подобное остроумие было в моде, я говорю вам вовсеуслышание, в тысяча восемьсот тридцатом году, одно толькодуховенство, руководимое Римом, сумеет найти доступ к сердцу простогонарода.

Пятьдесят тысяч священников повторяют одни и те же слова в день,указанный их владыками, и народ, который в конце концов и дает вамсолдат, восчувствует глас своих пастырей сильнее, нежели всякоевитийство мирян… (Этот личный выпад вызвал ропот средисобравшихся.)

— Духовенство обладает силой, превосходящей вашу, —снова заговорил кардинал, возвышая голос, — все шаги,которые вы делали, дабы достичь основной цели — создать воФранции вооруженную партию, — были сделаны нами…

Тут последовали факты… Кто роздал восемьдесят тысяч ружей вВандее?.. И так далее, и так далее.

— Пока духовенство не получит обратно своих лесов, ононичего не в состоянии сделать. Стоит только начаться войне, министрфинансов предпишет агентам за отсутствием средств выплачиватьжалованье только приходским священникам. Ведь Франция, в сущности, —неверующая страна, и она любит воевать. Кто бы ни преподнес ей войну,он будет популярен вдвойне, ибо воевать — значит, выражаясь наплощадном языке, заставить иезуитов пухнуть с голоду; воевать —значит избавить гордых французов от угрозы иноземного нашествия.

Кардинала слушали благосклонно.

— Следовало бы еще, — добавил он, —чтобы господин де Нерваль оставил министерство, ибо имя его вызываетизлишнее раздражение.

Тут все повскакали с мест и заговорили разом. «Сейчас меняопять вышлют», — подумал Жюльен; но даже самосмотрительный председатель забыл о присутствии и существованииЖюльена.

Все взоры устремились на человека, которого Жюльен сразу узнал. Этобыл г-н де Нерваль, премьер-министр; он видел его на бале у герцогаде Реца.

Смятение достигло апогея, как принято выражаться в газетах по поводупарламентских заседаний. Прошло добрых четверть часа, пока, наконец,восстановилась относительная тишина.

Тогда поднялся г-н де Нерваль и, наподобие апостола, начал вещать.

— Я далек от того, чтобы утверждать, — начал онкаким-то необыкновенным голосом, — что я вовсе не дорожупостом министра.

Мне указывают, господа, будто имя мое умножает силы якобинцев,восстанавливая против нас множество умеренных. Я охотно ушел бы, нопути господни дано знать немногим. А мне, — добавил он,глядя в упор на кардинала, — надлежит выполнить то, чтомне предназначено. Глас небесный изрек мне: «Либо ты сложишьголову на эшафоте, либо восстановишь во Франции монархию и низведешьПалаты на то место, какое занимал парламент при Людовике XV».И я это сделаю, господа.

Он умолк и сел; наступила мертвая тишина.

«Хороший актер!» — подумал Жюльен. Он ошибался, каквсегда, приписывая людям, по своему обыкновению, гораздо больше ума,чем у них было на самом деле. Воодушевленный спорами сегодняшнегобурного вечера, а еще того более искренностью выступавших ораторов,г-н де Нерваль в эту минуту всей душой верил в свое предназначение.Этот человек, обладавший большим мужеством, отнюдь не отличался умом.

В тишине, воцарившейся после знаменательной фразы «Я этосделаю», пробило полночь. Жюльену почудилось в этом бое часовчто-то величественное и зловещее. Он был взволнован.

Прения вскоре возобновились с удвоенной силой, а главное — снепостижимой откровенностью. «Эти люди в конце концов меняотравят, — подумывал иногда Жюльен. — Как этоони решаются говорить подобные вещи перед плебеем?»

Пробило два часа, а они все говорили и говорили. Хозяин дома давноуже похрапывал; г-н де Ла-Моль был вынужден позвонить, чтобы подалиновые свечи. Г-н де Нерваль, министр, отбыл без четверти два, непреминув, однако, несколько раз перед уходом впиться внимательнымвзглядом в физиономию Жюльена, отражавшуюся в стенном зеркаленеподалеку от его стула. Как только он скрылся, все почувствовалисебя свободнее.

Пока вставляли новые свечи, человек в жилетах тихонько сказал соседу:

— Бог его знает, что только не наговорит королю этотчеловек. Он может поставить нас в самое глупое положение и испортитьнам все. Надо прямо сказать: это исключительная самонадеянность идаже наглость с его стороны, что он появляется здесь. Он бывал здесьи раньше, до того, как попал в министры, но портфель, как-никак,меняет все, человек жертвует ему всеми своими интересами и он долженбыл бы это понимать.

Не успел министр скрыться, как бонапартистский генерал сомкнул вежды.Потом заговорил о своем здоровье, о ранах, взглянул на часы и исчез.

— Держу пари, — сказал человек в жилетах, —что генерал сейчас догоняет министра. Он будет оправдываться в том,что его застали здесь, и уверять, что он нас держит в руках.

Когда запасные лакеи зажгли, наконец, новые свечи, слово взялпредседатель:

— Нам надо прийти к решению, господа. Не будем пытатьсяпереубедить друг друга. Подумаем лучше о содержании ноты, котораячерез сорок восемь часов будет находиться перед глазами нашихиноземных друзей. Здесь говорили о министрах. Теперь, когда господинде Нерваль покинул нас, мы можем сказать: а что нам за дело доминистров? Мы заставим их желать того, что нам требуется.

Кардинал тонкой улыбкой выразил свое одобрение.

— Нет ничего проще, как, мне кажется, изложить нашу точкузрения, — сказал молодой епископ Агдский со сдерживаемымпотаенным огнем самого лютого фанатизма.

До сих пор он хранил молчание, и Жюльен, наблюдавший за ним, видел,что взор его, сначала мягкий и кроткий, загорелся после первого жечаса прений. Теперь огонь, пылавший в его душе, вырвался наружу, каклава Везувия.

— Начиная с тысяча восемьсот шестого и по тысяча восемьсотчетырнадцатый год, — сказал он, — Англии можнопоставить в вину только одно: что она не предприняла никакого прямогодействия непосредственно против особы Наполеона. Как только этотчеловек начал жаловать в герцоги и камергеры, как только онвосстановил трон, миссия, возложенная на него господом богом, былазавершена, — оставалось только сокрушить его. Священноеписание не в одном месте указывает нам, как надлежит расправляться стиранами (тут пошли многочисленные латинские цитаты).

Ныне, господа, требуется сокрушить не одного человека, а весь Париж.Вся Франция берет пример с Парижа. Какой толк вооружать ваши пятьсотчеловек в каждом департаменте? Затея рискованная, и добром она некончится. Зачем нам вмешивать всю Францию в дело, которое касаетсяодного Парижа? Только Париж, со своими газетами, со своими салонами,породил это зло, пусть же и погибнет этот новый Вавилон.

Борьба идет между церковью и Парижем, и пора положить ей конец.Катастрофа эта пойдет на пользу трону даже с точки зрения егосветских интересов. Почему Париж пикнуть не смел при Бонапарте?Спросите об этом пушку у церкви святого Рока…

* * *
Было уже три часа утра, когда Жюльен вышел вместе сг-ном де Ла-Молем.

Маркиз устал, и ему было неловко. Обратившись к Жюльену, он впервыезаговорил с ним тоном, в котором слышалась просьба. Он просил Жюльенадать ему слово, что он никогда никому не проговорится о томчрезмерном рвении (так именно он и выразился), свидетелем которого онслучайно оказался.

— Вы можете рассказать об этом нашему чужеземному другулишь в том случае, если он будет упорно настаивать и действительнообнаружит желание узнать, что представляют собой наши молодыебезумцы. Что им за дело, если все государство полетит в тартарары?Они станут кардиналами, они укроются в Риме, а нас в наших замкахперережут крестьяне.

Секретное послание, которое маркиз составил из длинного, в двадцатьшесть страниц, протокола Жюльена, было готово без четверти пять утра.

— Устал до смерти, — сказал маркиз, —да это и по ноте видно: конец недостаточно четкий. Я так еюнедоволен, как еще никогда в жизни не был недоволен ни одним из своихдел. Вот что, друг мой, — добавил он, —ступайте-ка отдохните несколько часов, а чтобы вас у меня непохитили, я вас запру на ключ в вашей комнате.

На другой день маркиз повез Жюльена куда-то довольно далеко отПарижа, в какой-то замок, стоявший на отлете, особняком. Хозяевапроизвели на Жюльена странное впечатление: ему показалось, что этобыли люди духовного звания. Ему дали подорожную с вымышленным именем,но там, наконец, было указано, куда он на самом деле едет, —чего до сих пор Жюльен будто бы не знал. Он сел в коляску один.

У маркиза не было никаких опасений на счет его памяти — Жюльенуже несколько раз прочел ему наизусть всю секретную ноту, —но он сильно побаивался, как бы самого Жюльена не схватили в дороге.

— Помните, самое главное — вы должны держатьсяфрантом, который путешествует от скуки, просто потому, что ему некудадеваться, — дружески наставлял он Жюльена, провожая его додвери гостиной. — Вполне возможно, что на наше вчерашнеесобрание затесался не один мнимый собрат.

Время в пути летело быстро, но Жюльену было очень тоскливо. Едватолько он успел скрыться из глаз маркиза, как мгновенно позабыл и осекретном послании и о том, куда и зачем он едет. Все мысли его былипоглощены отвергнувшей его Матильдой.

Когда он остановился в какой-то деревушке в нескольких лье за Мецом,смотритель почтового двора заявил ему, что лошадей нет. Было десятьчасов вечера. Жюльен, крайне раздосадованный, спросил ужинать.Прогуливаясь около ворот, он, будто невзначай, так, чтобы не привлечьничьего внимания, заглянул на конный двор. Действительно, лошадей небыло.

«А все-таки у этого человека был несколько странный вид, —подумал Жюльен. — Он слишком бесцеремонно меняразглядывал».

Как видно, он начинал уже не доверять тому, что ему говорили. Решивкак-нибудь скрыться после ужина, чтобы разузнать на всякий случайкое-что об этих краях, он пошел в кухню погреться у очага. Какова жебыла его радость, когда он увидел там знаменитого певца синьораДжеронимо!

Устроившись в кресле, которое он велел подвинуть к самому огню,неаполитанец громко вздыхал и болтал один больше, чем двадцатьнемецких крестьян, столпившихся вокруг и глазевших на него, разинуврты.

— Эти люди хотят разорить меня! — крикнул онЖюльену. — Ведь я обещал завтра петь в Майнце! Семьвладетельных князей съехались туда, чтобы меня послушать. А ну-ка,выйдем подышать свежим воздухом, — сказал он каким-томногозначительным тоном.

Они прошли по дороге шагов сто, — здесь их никто уже немог слышать.

— Знаете вы, в чем тут дело? — сказал онЖюльену. — Этот смотритель — просто мошенник. Япошел пройтись и сунул двадцать су мальчишке, а тот мне все ивыложил. У него на конюшне дюжина лошадей, только они в другом концедеревни стоят. Здесь хотят задержать какого-то курьера.

— Да что вы?! — с невинным видом воскликнулЖюльен.

Однако удостовериться в плутовстве было еще не все, надо было ещесуметь уехать отсюда, но ни Джеронимо, ни его друг не могли этогосделать.

— Подождем до завтра, — решил, наконец,Джеронимо. — По-видимому, мы им внушаем подозрение. Вы этоили я, но кому-то из нас они не доверяют. Завтра с утра закажемзавтрак, да пообильнее, а пока они будут возиться с ним, пойдемпройтись, улизнем подальше, наймем лошадей, да и докатим до следующейпочтовой станции.

— А как же ваши вещи? — спросил Жюльен,которому пришло в голову, что, быть может, самому Джеронимо как раз ипоручено перехватить его.

Пора уже было ужинать и ложиться спать. Жюльен только что задремал,как вдруг его внезапно разбудили какие-то голоса: два человека безвсякого стеснения разговаривали между собой у него в комнате.

В одном из них он узнал смотрителя почтового двора, который держал вруках потайной фонарь. Свет падал прямо на дорожный сундук, которыйЖюльен велел перенести из коляски к себе в комнату. Какой-то человек,стоявший рядом со смотрителем, преспокойно рылся в открытом сундуке.Жюльену видны были только рукава его одежды: они были черные и теснооблегали руку.

«Да ведь это сутана!» — решил он про себя итихонько взялся за свои пистолеты, которые лежали у него подподушкой.

— Вы не бойтесь, ваше преподобие, он не проснется, —говорил почтовый смотритель. — Мы его угостили тем вином,которое вы сами изволили приготовить.

— Не нахожу решительно никаких бумаг, — отвечалсвященник. — Одно белье, духи, помада да всякие пустяки.Это просто какой-нибудь вертопрах из нынешней молодежи гоняется заразвлечениями. Курьер их, должно быть, тот, другой, который нарочноговорит с итальянским акцентом.

Оба они приблизились к Жюльену с целью обыскать карманы его дорожногоплатья. Ему страшно хотелось пристрелить их, как воров. Ведь это негрозило ему никакими последствиями. Он с трудом подавил в себе этожелание. «Дурак я буду, — подумал он. —Испорчу все дело». Они обыскали его одежду. «Нет, это недипломат», — решил священник. Он отошел — ихорошо сделал.

«Если только он дотронется до меня, несдобровать ему, —думал Жюльен. — Он еще и сейчас может пырнуть менякинжалом, да только я этого не допущу».

Священник повернулся к нему. Жюльен чуть-чуть приоткрыл глаза. Каковоже было его удивление: это был не кто иной, как аббат Кастанед! И всамом деле, хотя оба эти субъекта и старались говорить не особенногромко, один из голосов с первой же минуты показался Жюльенузнакомым. Он почувствовал неудержимое желание избавить землю от этойгнуснейшей твари.

«А миссия моя?» — сказал он себе.

Священник и его подручный ушли. Через четверть часа Жюльен сделалвид, что проснулся. Он стал кричать, поднял шум и перебудил весь дом.

— Меня отравили! Мне плохо! — кричал он. —Ой, какие нестерпимые муки!

Ему нужен был предлог, чтобы помочь Джеронимо. Он отправился к нему инашел его в полуобморочном состоянии от опиума, который им подмешалив вино.

Сам Жюльен, предвидя, что с ним могут сыграть такую штуку, поужиналодним шоколадом, который он захватил из Парижа. Как он ни старался,ему не удалось разбудить Джеронимо и уговорить его уехать.

— Пусть мне подарят все неаполитанское королевство, —бормотал сквозь сон певец, — не проснусь, нет, нет! Спатьтак сладко!

— А семь владетельных князей?

— Подождут.

Жюльен уехал один и без всяких происшествий добрался до высокойособы. Целое утро он потерял даром, тщетно пытаясь добитьсяаудиенции. На его счастье, часов около четырех герцог вышелпрогуляться. Жюльен, увидев, как он направился пешком, незадумываясь, приблизился к нему и попросил подаяния. Остановившись вдвух шагах от высокой особы, он вытащил из кармана часы маркиза деЛа-Моля и показал их, протянув ладонь.

— Следуйте за мной поодаль, — ответили ему, невзглянув на него.

Примерно в четверти лье от места их встречи герцог внезапно свернул ивошел в маленькую кофейню. И вот тут-то, в грязной комнатушкенизкопробной харчевни, Жюльен имел честь сказать герцогу наизустьсвои четыре страницы.

— Повторите все сначала, — сказали ему,когда он кончил, — и говорите медленнее!

Герцог записал кое-что.

— Идите пешком до следующей почтовой станции. Вещи иколяску бросьте здесь. Доберитесь до Страсбурга, как сумеете, адвадцать второго числа этого месяца (а было десятое) в половинепервого дня будьте в этой же кофейне. Выйдите отсюда не раньше чемчерез полчаса. Ни слова!

Это было все, что услышал Жюльен. Но этого быловполне достаточно, чтобы он проникся истинным восхищением. «Воткак делаются серьезные дела! — подумал он. — Ачто бы сказал этот государственный муж, если бы услышал нашихоголтелых болтунов три дня тому назад!»

Два дня ушло у Жюльена на дорогу до Страсбурга, где, как емуказалось, делать было совершенно нечего. Он добирался туда окольнымпутем и сделал изрядный крюк. «Если этот сатана аббат Кастанедменя узнал, то не такой он человек, чтобы упустить мой след… Ауж как бы он обрадовался случаю посмеяться надо мной и провалить моюмиссию!»

Аббат Кастанед, начальник полиции Конгрегации по всей севернойгранице, на его счастье, не узнал его. И страсбургские иезуиты, какни бдительны они были, не подумали устроить слежку за Жюльеном,который в своем синем сюртуке, с орденом в петлице, имел вид молодоговоенного, занятого исключительно собственной персоной.

XXIV

СТРАСБУРГ

Ослепление! Тебе дана вся пылкость любви, вся сила ее предаваться отчаянию. Ее пленительные радости, ее сладостные утехи — лишь это одно не в твоей власти. Я не мог сказать, глядя на нее спящую: вот она, вся моя, во всей своей ангельской красе, со всеми своими милыми слабостями. Она сейчас в моей власти вся как есть, как создал ее господь бог в своем милосердии, на радость и счастье мужскому сердцу.

Ода Шиллера

ынужденный провести в Страсбурге неделю, Жюльен,чтобы как-нибудь развлечься, предавался размышлениям о военной славеи преданности отчизне. Был ли он все-таки влюблен? Он и сам не знал,он чувствовал только, что в его истерзанной душе Матильда властвуетбезраздельно, — владычица его счастья и его воображения.Ему приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы преодолетьсебя и не впасть в отчаяние. Думать о чем бы то ни было, что не имелоотношения к м-ль де Ла-Моль, было выше его сил. Честолюбие, мелкиеутехи тщеславия когда-то отвлекали его от тех чувств, которые онпитал к г-же де Реналь. Матильда поглотила его всего: мечты о будущемнеизменно приводили его к ней.

И это будущее, с какой бы стороны ни взглянуть на него,представлялось Жюльену безотрадным. Этот странный человек, которогомы видели в Верьере таким гордым, таким самонадеянным, теперь впал вдругую крайность: скромность его доходила до нелепости.

Три дня тому назад он с великим удовольствием пристрелил бы аббатаКастанеда, но если бы теперь, в Страсбурге, какой-нибудь ребенокповздорил с ним, он решил бы, что прав ребенок, а не он. Перебирая впамяти всех своих соперников и врагов, с которыми он сталкивался вжизни, он теперь всякий раз приходил к выводу, что виноваты были неони, а он сам.

Ибо ныне его неумолимым противником было его могучее воображение,которое некогда без устали рисовало ему будущее, полное блистательныхуспехов.

Одиночество, на которое невольно обречен путешественник, ещеувеличивало власть этого мрачного воображения. Каким сокровищемсейчас был бы для него друг! «Да! — говорил себеЖюльен. — Но есть ли на свете хоть одно сердце, котороебьется для меня? А если бы у меня и был друг, разве я нарушил бы долгчести, который повелевает мне хранить вечное молчание?»

Он уныло разъезжал верхом в окрестностях Келя; это городок на берегуРейна, — Дезе и Гувьон Сен-Сир обессмертили его.Немец-крестьянин показывал ему маленькие речушки, проселочные дороги,островки на Рейне, прославленные мужеством этих великих полководцев.Жюльен держал в левой руке повод, а правой поддерживал развернутуюпревосходную карту, которая украшает мемуары маршала Сен-Сира.Неожиданно веселое восклицание заставило его поднять голову.

Это был князь Коразов, его лондонский друг, который несколько месяцевназад преподал ему первые правила высшего щегольства. Верный этомувеликому искусству, Коразов, приехавший в Страсбург накануне, а вКель всего час тому назад, и за всю свою жизнь не прочитавший нистроки об осаде 1796 года, принялся подробно описывать ее Жюльену.Немец-крестьянин глядел на него оторопев, ибо он все-таки достаточнопонимал по-французски и замечал чудовищные нелепости, которые говорилкнязь. Но Жюльен был за тридевять земель от того, что думалкрестьянин; он с удивлением глядел на этого молодого человека,любовался его фигурой и тем, как ловко он сидит в седле.

«Вот счастливый характер! — думал он. —Какие у него замечательные рейтузы! А волосы как хорошо подстрижены!Ах, если бы я был таким, она бы не могла проникнуться ко мнеотвращением после трех дней любви!»

Когда, наконец, князь покончил с осадой Келя, он повернулся кЖюльену.

— Да у вас вид настоящего монаха-молчальника! —сказал он. — Мне кажется, вы переусердствовали, следуятому правилу серьезности, которое я когда-то преподал вам в Лондоне.Грустный вид совершенно не соответствует хорошему тону, надо иметьвид не грустный, а скучающий. Если у вас грустный вид, это значит,что вам чего-то недостает, что вы в чем-то не сумели добиться успеха.Это значит выставлять себя в невыгодном свете. И, наоборот, если выскучаете, тогда в невыгодном положении оказывается тот, кто напраснопытался вам понравиться. Вы поймите, мой дорогой, какую вы допускаетеошибку.

Жюльен бросил экю крестьянину, который слушал их, разинув рот.

— Очень мило, — заметил князь. — Вэтом есть изящество и благородная небрежность! Очень, очень мило!

И он пустил лошадь вскачь. Жюльен поскакал за ним, преисполненныйчувством глупейшего восхищения.

«Ах, если бы я был таким, она не предпочла бы мне этогоКруазенуа!» И чем сильнее возмущался его разум нелепымичудачествами князя, тем сильнее он презирал себя, восхищаясь ими, игоревал, что не может быть таким же. Отвращение к самому себе неможет зайти далее этого.

Князь убедился, что Жюльен действительно чем-то подавлен.

— Вот что, дорогой мой, — сказал он ему, когдаони въезжали в Страсбург. — Это уже просто дурной тон; вычто, разорились, потеряли все состояние или, может быть, влюбились вкакую-нибудь актрису?

Русские старательно копируют французские нравы, только отставая летна пятьдесят. Сейчас они подражают веку Людовика XV.

От этих шуток насчет любви у Жюльена слезы подступили к глазам. «Апочему бы мне и не посоветоваться с этим милым молодым человеком?» —подумал он вдруг.

— Увы, друг мой, да, — сказал он князю, —действительно, вы угадали: я влюблен; хуже того, я покинут.Прелестная женщина, — она живет тут, неподалеку, в одномгородке — любила меня страстно три дня подряд, а потом вдругнеожиданно прогнала, и я совсем убит этим.

И он описал князю поведение Матильды и ее характер, изобразив всю этуисторию под вымышленными именами.

— Можете не продолжать дальше, — сказалКоразов. — Чтобы внушить вам доверие к врачевателю, ядокончу за вас ваши излияния. Супруг этой молодой дамы — оченьбогатый человек, или, может быть, сама она из очень родовитой семьи —это, пожалуй, вернее. Короче говоря, ей есть чем гордиться.

Жюльен молча кивнул головой; сказать что-нибудь у него не хваталомужества.

— Прекрасно! — отвечал князь. — Вотвам три пилюли, довольно горькие. Извольте принять их безпромедления:

Во-первых, каждый день видеться с госпожой… как вы ее назвали?

— Госпожой де Дюбуа.

— Ну и имечко! — воскликнул князь, покатываясьсо смеху. — Простите, я понимаю, для вас это святыня.Итак, вы каждый день должны встречаться с госпожой де Дюбуа, но ни вкоем случае не показывайте ей, что вы холодны или что вы разобижены.Не забывайте великое правило нашего века: всегда будьте полнойпротивоположностью тому, чего от вас ожидают. Показывайтесь ей вточности таким, каким вы были за неделю до того, как впервыеудостоились ее благосклонности.

— Ах, тогда я был совершенно спокоен! — вотчаянии воскликнул Жюльен. — Мне казалось, у меня просточувство жалости к ней.

— Мотылек обжигается о пламя свечи, — перебилего князь, — сравнение старое, как мир.

Итак, во-первых, вы должны видеться с ней ежедневно.

Во-вторых, вы должны начать ухаживать за одной из светских женщин, ноне проявляя при этом никаких признаков страсти, понятно? Не будускрывать от вас, вам придется играть трудную роль; вы должныразыграть комедию, но если это разгадают, вы пропали.

— Она так умна, а я совершенно безмозглый дурак. Япропал, — упавшим голосом промолвил Жюльен.

— Нет, только вы, по-видимому, влюблены более, чем ядумал. Госпожа де Дюбуа чрезвычайно поглощена собственной персоной,как и все женщины, которых судьба наделила чересчур знатнымпроисхождением или несметным богатством. Она интересуется собой,вместо того чтобы интересоваться вами, и, следовательно, она вас незнает. Во время этих двух-трех порывов любви, которую она сама жераздувала в себе, подстегивая свое воображение, она видела в васгероя своей фантазии, а совсем не то, что вы есть на самом деле.

Но, черт побери! Ведь это же все сплошная азбука, мой дорогой Сорель:ведь не школьник же вы на самом деле!..

Вот что! Зайдемте-ка в этот магазин. Какой очаровательный черныйгалстук! Можно подумать, от Джона Андерсона с Берлингтон-стрит.Сделайте милость, наденьте его и выбросьте эту мерзкую чернуюверевку, которая болтается у вас на шее.

Так вот! — продолжал князь, выходя из лавки первогобасонщика в Страсбурге. — А в каком обществе вращаетсягоспожа де Дюбуа? Бог ты мой! Что за имя! Не сердитесь, мой дорогойСорель, право, это у меня нечаянно вырвалось… Так за кем же выбудете ухаживать?

— За самим воплощением добродетели, дочкой чулочногофабриканта, страшного богача. У нее изумительные глаза. Я, право,таких не видывал: ужасно мне нравятся! Она, конечно, считается первойособой в городе, но, несмотря на все эти преимущества, краснеет иконфузится, если при ней заговорят о торговле, о лавках. На еенесчастье, отец ее был одним из известных купцов в Страсбурге.

— А следовательно, — подхватил князь,посмеиваясь, — если зайдет речь о надувательстве, выможете быть совершенно уверены, что ваша красавица отнесет это насвой счет, а никак не на ваш. Это ее чудачество просто бесподобно и ввысшей степени полезно: оно не позволит вам ни на миг потерять головуиз-за ее прекрасных глаз. Успех обеспечен.

Жюльен имел в виду вдову маршала, г-жу де Фервак, которая частобывала в особняке де Ла-Моль. Это была красавица-иностранка,вступившая в брак с маршалом за год до его смерти. Вся жизнь ее,казалось, была посвящена одной цели: заставить забыть всех о том, чтоона дочь фабриканта; а для того чтобы создать себе какое-то положениев Париже, она решила возглавить жен, ратующих за добродетель.

Жюльен искренне восхищался князем; чего бы только он не отдал, чтобыобладать всеми его чудачествами! Разговор двух друзей затянулся добесконечности Коразов был в восторге, никогда еще ни один француз неслушал его так долго. «Ну, вот я, наконец, и добился, чегохотел, — ликовал в душе князь, — мои учителяслушают меня и учатся у меня».

— Итак, мы с вами условились? — повторял онЖюльену в десятый раз. — Ни тени страсти, когда вы будетеговорить с юной красавицей, дочкой чулочного фабриканта, вприсутствии госпожи де Дюбуа. В письмах же, напротив, проявляйтесамую пламенную страсть. Читать прелестно написанное любовное письмо— это высшее наслаждение для недотроги. Это для нее минутаотдыха. Тут ей уж не надо ломать комедию, она может позволить себеслушать голос своего сердца. Так вот, катайте ей по два письма вдень.

— Ни за что, ни за что! — испуганно воскликнулЖюльен. — Пусть меня лучше живьем истолкут в ступе! Я неспособен сочинить и двух фраз, я совершенный труп, дорогой мой,ничего от меня ждать нельзя. Бросьте меня, вот я здесь лягу и умру накраю дороги.

— А кто вам говорит, что вы должны сочинять какие-тофразы? У меня с собой в дорожной сумке лежит шесть томов любовныхписем. Всех сортов, на любой женский характер. Найдутся и дляобразцовой добродетели! Ведь вот же Калисский волочился вРичмонд-Террасе — это в трех лье от Лондона — за самойхорошенькой квакершей во всей Англии.

Когда в два часа ночи Жюльен расстался со своим другом, он чувствовалсебя уже не столь несчастным.

На другой день князь пригласил на дом переписчика, а через два дняЖюльен получил пятьдесят три любовных письма, тщательноперенумерованных и предназначенных для одоления самой возвышенной исамой унылой добродетели.

— Пятьдесят четвертого письма не имеется, —сказал князь, — ибо Калисского вежливо выпроводили. Ну, авам-то не все ли равно, если дочь чулочного фабриканта в конце концовукажет вам на дверь? Вы же имеете в виду воздействовать только насердце госпожи де Дюбуа!

Каждый день они катались верхом, и князь был без ума от Жюльена. Незная, как выразить ему свою внезапную привязанность, он предложил емуруку одной из своих кузин, богатой московской наследницы.

— А когда вы женитесь на ней, то с помощью моего влияния ивот этого вашего ордена вы через два года будете уже полковником.

— Но ведь этот орден пожалован не Наполеоном, это не однои то же.

— А какая разница? — отвечал князь. —Ведь учредил его Наполеон; он все равно почитается высшим орденом вЕвропе.

Жюльен уже совсем было согласился на предложение князя, но долгпризывал его предстать пред очи светлейшей особы; расставаясь сКоразовым, он обещал написать ему. Он получил ответ на доставленнуюим секретную ноту и помчался обратно в Париж; но достаточно ему былопробыть два дня наедине с самим собой, как мысль покинуть Францию иМатильду показалась ему горше лютой смерти «Нет, не женюсь я наэтих миллионах, которые мне предлагает Коразов, — решилон. — А советам его я последую.

В конце концов ведь искусство соблазнять — это его ремесло.Никакими другими занятиями он не интересуется вот уж пятнадцать лет,а сейчас ему тридцать. Нельзя сказать, что он не умен; он человекхитрый, ловкий; пылкость, поэзия с таким характером несовместимы, —это душа прокурора. Так что же? Тем больше оснований полагать, что онрассуждает правильно.

Да, так и надо сделать, буду ухаживать за госпожой де Фервак. Должнобыть, скучновато с ней будет, но я буду глядеть в ее прелестныеглаза, они напоминают мне те, что любили меня так, как меня никтоникогда не любил.

Она иностранка, вот мне и будет новый характер для изучения.

Я схожу с ума, совсем пропадаю, — я должен следовать этимдружеским советам и не слушаться самого себя».

XXV

НА СЛУЖБЕ У ДОБРОДЕТЕЛИ

Но если я буду вкушать это наслаждение столь рассудительно и осторожно, оно уже не будет для меня наслаждением.

Лопе де Вега

два вернувшись в Париж и вручив маркизу де Ла-Молюответ, которым тот, по-видимому, был крайне разочарован, герой наш,выйдя из его кабинета, бросился к графу Альтамире. Помимопреимущества быть приговоренным к смертной казни, этот блистательныйчужеземец отличался еще крайним глубокомыслием и имел счастье бытьвесьма набожным; эти достоинства, а еще более высокое происхождениеграфа вполне отвечали вкусам г-жи де Фервак, и она часто виделась сним.

Жюльен совершенно серьезно признался ему, что влюблен без памяти.

— Это поистине высокодобродетельная, чистая и возвышеннаядуша, — отвечал граф Альтамира, — только в нейесть некоторая доля иезуитства и какой-то напыщенности. Бываетиногда, что я прекрасно понимаю каждое слово, которое она произносит,но никак не могу понять смысла всей фразы. В разговоре с ней мненередко приходит на ум, что я вовсе уж не так хорошо знаю французскийязык, как меня уверяют. Это знакомство выдвинет вас, придаст вам весв обществе. Но знаете, поедемте-ка к Бустосу, — промолвилграф Альтамира, любивший во всем поступать последовательно иразумно. — Он когда-то ухаживал за госпожой маршальшей.

Дон Диего Бустос заставил долго и подробно объяснять себе, в чемдело, сам при этом не произнося ни слова, точно адвокат; он был похожна раздобревшего монаха, но у него были черные усищи, и держался он снепроницаемой важностью, а впрочем, это был честный карбонарий.

— Понятно, — сказал он, наконец, Жюльену. —Спрашивается, были ли у маршальши де Фервак любовники или их у нее неимелось? И следовательно: имеете ли вы надежду добиться успеха? Этовас интересует? Могу сказать вам: что касается меня, я потерпелфиаско. Теперь, когда меня это уже не трогает, могу сообщить по частиее характера следующее: на нее часто находит дурное настроение, и каквы сейчас увидите, она довольно мстительна.

Я не замечал в ней желчного темперамента, который свойствен одареннымнатурам и придает всему, что бы они ни делали, оттенок страстности.Наоборот, именно этой своей голландской флегматичности иневозмутимости она и обязана своей редкой красотой и такимиудивительно свежими красками.

Жюльена раздражала медлительность и невозмутимое хладнокровиеиспанца; от нетерпения он несколько раз невольно прерывал егокакими-то односложными восклицаниями.

— Угодно вам меня выслушать? — важно спросилего дон Диего Бустос.

— Простите мою furia francese.1Я весь обратился в слух, — отвечал Жюльен.

— Маршальша де Фервак способна пылать ненавистью. Онабеспощадно преследует людей, которых она никогда в жизни в глаза невидала, — разных адвокатов, бедняг-сочинителей, которыепридумывают всякие песенки, вроде Колле, знаете?

Это мой конек…

Я любил как мог… и т. д.

И Жюльену пришлось выслушать эту песенку до самогоконца. Испанцу, видимо, очень нравилось петь по-французски.

Эту чудную песенку никогда еще не слушали с таким нетерпением.

— Маршальша, — сказал дон Диего Бустос, послетого как пропел песенку до конца, — пустила по миру автораодной такой шансонетки:

Сражен любовью в кабачке…

Жюльен испугался, что Бустос сейчас опять запоет. Ноон удовольствовался тем, что тщательно пересказал содержаниешансонетки.

Действительно, она была весьма нечестива и непристойна.

— Когда маршальша стала при мне возмущаться этойпесенкой, — сказал дон Диего, — я ей возразил,что женщины ее круга вовсе не должны повторять всякую ерунду, которуюпечатают. Как бы успешно ни насаждали благочестие и строгость нравов,во Франции всегда будет существовать литература для кабачков. А когдамаршальша де Фервак добилась того, что сочинителя этой песенки,несчастного голыша, которому платили половину того, что емуполагалось, лишили его места с жалованьем в тысячу восемьсот франков,я ей сказал: «Берегитесь, вы атаковали этого бедного рифмоплетавашим оружием, а он может вам ответить своими стишками —сочинит какую-нибудь песенку насчет добродетели. Все раззолоченныегостиные будут за вас, а люди, которые не прочь посмеяться, будутвезде повторять эту эпиграмму». Так знаете ли, сударь, что мнеответила маршальша?» Ради божьего дела я готова на глазах всегоПарижа пойти на казнь: это было бы невиданным зрелищем во Франции.Народ научился бы уважать высокую добродетель. И этот день был быпрекраснейшим днем моей жизни». А какие глаза у нее были приэтом — забыть нельзя!

— У нее дивные глаза! — воскликнул Жюльен.

— Я вижу, вы действительно влюблены… Итак, —снова важно начал дон Диего Бустос, — у ней нет этогожелчного темперамента, который сам по себе располагает кмстительности. И эта ее склонность вредить людям происходит оттого,что она несчастна. Я подозреваю, что у нее есть тайное горе. Можетбыть, все дело в том, что ей надоело разыгрывать добродетель.

Испанец умолк и в течение целой минуты, не произнося ни слова,смотрел на Жюльена.

— Вот в чем вся суть, — важно добавил он. —Вот отсюда-то вы и можете извлечь некоторую надежду. Я многораздумывал над этим в течение тех двух лет, когда имел честь состоятьпри ней покорным слугой. И все ваше будущее, господин влюбленный,зависит всецело от этой великой загадки: не ханжа ли она, котораяустала от взятой на себя роли и злобствует потому, что она несчастна?

— Или, может быть, — сказал граф Альтамира,нарушив, наконец, свое глубокое молчание, — это то, что ятебе уже двадцать раз говорил: просто она заразилась французскимтщеславием, и ее преследует воспоминание о папаше, пресловутомсукноторговце. Вот это-то и гложет ее, а характер у нее от природыугрюмый, сухой.

Единственное, что могло бы оказаться для нее счастьем, —это переехать в Толедо и попасть в лапы какого-нибудь духовника,который бы терзал ее каждый день, разверзая перед ней страшную безднуада.

Когда Жюльен уже уходил, дон Диего, приняв еще более внушительныйвид, сказал ему:

— Альтамира сообщил мне, что вы один из наших. Придетдень, и вы поможете нам отвоевать свободу; вот почему и я хочу помочьвам в вашей маленькой затее. Вам будет небесполезно познакомиться состилем маршальши. Вот четыре письма, написанные ее рукой.

— Я перепишу их, — воскликнул Жюльен, —и принесу вам обратно!

— И никогда ни одна душа не будет знать, о чем мы здесьговорили?

— Никогда, клянусь честью! — вскричал Жюльен.

— Тогда да поможет вам бог! — промолвил испанеци молча проводил до лестницы Альтамиру и Жюльена.

Эта сцена немного развеселила нашего героя и вызвала у него что-товроде улыбки. «Вот вам и благочестивец Альтамира, которыйспоспешествует мне в прелюбодействе!» — сказал он просебя.

Все время, пока шел этот необыкновенно важный разговор с доном ДиегоБустосом, Жюльен внимательно прислушивался к бою часов на башнеособняка Алигр.

Приближалось время обеда; он сейчас увидит Матильду. Вернувшисьдомой, он с большим тщанием занялся своим туалетом.

«Вот первая глупость, — сказал он себе, ужеспускаясь по лестнице. — Надо исполнять предписания князяслово в слово».

И он опять поднялся к себе и надел самый затрапезный дорожный костюм.

«Теперь, — подумал он, — только бы невыдать себя взглядом». Было еще только половина шестого, аобедали в шесть.

Его потянуло в гостиную, там не было ни души. Увидев голубой диван,он бросился перед ним на колени и прижался губами к тому месту, накоторое Матильда обычно опиралась рукой; слезы хлынули из его глаз.«Надо избавиться от этой дурацкой чувствительности, —сказал он себе с негодованием — Она меня выдаст». Он взялдля вида газету и прошелся несколько раз из гостиной в сад и обратно.

Потом, незаметно укрывшись за большим дубом, весь дрожа, он, наконец,решился поднять глаза на окно м-ль де Ла-Моль. Оно было закрытонаглухо; он чуть не упал и долго стоял, прислонившись к дубу, потом,едва держась на ногах, пошел взглянуть на лестницу садовника.

Кольцо у цепи, которое он разогнул когда-то, — увы, каквсе тогда было по-другому! — так и осталось непочиненным.Не помня себя, в порыве безумия, Жюльен прижал его к губам.

После этого долгого хождения из гостиной в сад и обратно Жюльенпочувствовал себя страшно усталым; это было первое достижение,которое его чрезвычайно обрадовало. «Вот теперь у меня будетпогасший взгляд, и можно не опасаться, что я себя выдам».Постепенно все начали сходиться в гостиной; всякий раз, когдаоткрывалась дверь, сердце Жюльена мучительно сжималось и замирало.

Сели за стол. Наконец появилась и м-ль де Ла-Моль, верная, каквсегда, своей привычке заставлять себя ждать. Увидев Жюльена, онагусто покраснела: никто не сказал ей ни слова о том, что он приехал.Вспомнив советы князя Коразова, Жюльен поглядел на ее руки: онидрожали. Его охватило чувство неописуемого волнения, и он еще разпорадовался, что выглядит усталым.

Господин де Ла-Моль произнес похвальную речь Жюльену, после чегомаркиза соизволила обратиться к нему и сказала что-то весьма любезноепо поводу его усталого вида. Жюльен ежеминутно повторял себе: «Яне должен смотреть на мадемуазель де Ла-Моль слишком часто, но я недолжен также избегать глядеть на нее. Мне надо казаться таким, какимя был за неделю до постигшего меня несчастья…» В общем,он решил, что может быть доволен своим поведением. Оказывая вниманиехозяйке дома, он старался втянуть в разговор ее гостей и поддерживаложивленную беседу.

Его учтивость была вознаграждена: около восьми часов доложили оприезде маршальши де Фервак. Жюльен тотчас исчез и вскоре появилсяснова, одетый с необыкновенной тщательностью. Г-жа де Ла-Моль былавесьма признательна ему за этот знак внимания и, желая выразить емусвое одобрение, заговорила с г-жой де Фервак о его поездке. Жюльенсел около маршальши, но при этом так, чтобы Матильде не видно былоего глаз. Поместившись таким образом, согласно всем правиламискусства, он устремил на г-жу де Фервак красноречивый взор, полныйизумленного восхищения. Первое из пятидесяти трех писем, подаренныхему князем Коразовым, начиналось пространным словоизлиянием,посвященным именно этому чувству.

Маршальша заявила, что она едет в Комическую оперу. Жюльен устремилсятуда же и повстречал там кавалера де Бовуази, который провел его впридворную ложу, находившуюся рядом с ложей г-жи де Фервак. Жюльенсмотрел на нее не сводя глаз. «Надо будет, — решилон, возвращаясь домой, — вести дневник этой осады, иначе яперезабуду все мои маневры». Он заставил себя исписать три иличетыре страницы на эту скучнейшую тему и — о чудо! —за этим занятием ни разу не вспомнил о м-ль де Ла-Моль.

Матильда почти забыла о нем, пока он путешествовал. «В концеконцов это совершенно заурядный человек, — решила она. —Имя его будет постоянно напоминать мне о величайшем позоре в моейжизни. Надо добросовестно проникнуться самыми общепринятыми понятиямискромного благоразумия и чести; женщина, забывая о них, можетпотерять решительно все». Она дала понять, что брачный контрактс маркизом де Круазенуа, подготовлявшийся уже давно, можно, наконец,считать делом решенным. Г-н де Круазенуа был вне себя от радости; онбыл бы до крайности удивлен, если бы ему сказали, что это новоеотношение к нему Матильды, которым он так гордился, проистекалопросто из равнодушной покорности судьбе.

Но все намерения м-ль де Ла-Моль мигом изменились, как только онаувидела Жюльена. «Да ведь это же на самом деле муж мой, —сказала она себе, — и если я действительно хочу вступитьна путь добродетели и благоразумия, то ясно, что я должна выйти замужтолько за него».

Она уже заранее ждала, что он будет одолевать ее всяческимиизлияниями и унылыми взглядами, и уже придумывала, что она емуответит, так как, разумеется, едва только встанут из-за стола, онпопытается заговорить с нею. Но он не только не сделал этой попытки,а преспокойно остался в гостиной и даже ни разу не взглянул в сторонусада — один бог знает, чего ему это стоило. «Самое лучшее— сразу же объясниться с ним», — решила м-льде Ла-Моль и вышла одна в сад. Жюльен не появлялся. Матильда прошламимо больших стеклянных дверей гостиной и увидала, что он своодушевлением рассказывает г-же де Фервак о развалинах старинныхзамков, которые разбросаны на гористых берегах Рейна и придают имтакой своеобразный характер. Он теперь уже более или менее овладелискусством этой сентиментальной вычурной речи, которая в некоторыхсалонах считается признаком ума.

Будь князь Коразов в Париже, он, несомненно, мог бы гордиться: все вэтот вечер происходило именно так, как он предсказывал.

И на другой день и в следующие дни поведение Жюльена такжеудостоилось бы его одобрения.

От интриг, которые вели члены таинственной камарильи, зависелораспределение нескольких голубых лент; г-жа де Фервак настаивала натом, чтобы в кавалеры ордена был пожалован ее двоюродный дед. Маркизде Ла-Моль претендовал на то же самое для своего тестя; ониобъединили свои усилия, и маршальша посещала особняк де Ла-Моль чутьли не каждый день. От нее-то и узнал Жюльен, что маркиза должнысделать министром: он предложил камарилье весьма хитроумный планполной ликвидации Хартии в течение каких-нибудь трех лет и без всякихпотрясений.

А если г-н де Ла-Моль станет министром, Жюльен мог рассчитывать современем стать епископом. Но для него теперь все эти высокие чаяниясловно заслонились какой-то завесой. Если они иной раз и рисовалисьего воображению, то как-то весьма смутно и отдаленно. Несчастнаялюбовь, которая сделала из него маньяка, перевернула все егожизненные интересы: все, о чем бы он теперь ни думал, стояло в теснойсвязи с тем, как сложатся его отношения с м-ль де Ла-Моль. Онрассчитывал, что через пять-шесть лет напряженных усилий он добьетсятого, что она полюбит его снова.

Эта столь хладнокровная, трезвая голова дошла, как мы видим, дополного безрассудства. От всех его качеств, которыми он когда-тоотличался, у него осталось только некоторое упорство. Внешне, в своемповедении он неукоснительно следовал плану, предписанному княземКоразовым; каждый вечер он усаживался возле кресла г-жи де Фервак, нобыл не в состоянии произнести ни единого слова.

Усилия, которые он должен был делать, чтобы казаться Матильдеизлечившимся, истощали его душевные силы. Он сидел около маршальши ссовершенно безжизненным видом, и даже в глазах его, казалось, угасловсякое выражение, как у человека, который превозмогает мучительнуюфизическую боль.

Так как г-жа де Ла-Моль во всех своих суждениях повторяла слово вслово то, что говорил ее супруг, который мог сделать ее герцогиней,она вот уже несколько дней превозносила до небес неоценимыедостоинства Жюльена.

XXVI

ЛЮБОВЬ ДУШЕСПАСИТЕЛЬНАЯ

There also was ot course in Adeline

That calm patrician polish in the address,

Which ne’er can pass the equinoctial line

Of any thing which nature would express;

Just as a Mandarin finds nothjng fine, —

At least his manner suffers not to guess

That any thing he views can greatly please.

«Don Juan», с XI 11, st XXXIV 1

«

се они в этой семье отличаются какой-то взбалмошностью суждений, —думала маршальша. — Теперь они помешались на своемаббатике, который только и умеет, что слушать, уставившись на вассвоими, правда, довольно красивыми глазами».

Жюльен, со своей стороны, находил в обращении маршальши поистинедостойный образец той патрицианской невозмутимости, котораяпроявляется в безукоризненной вежливости, а еще более того — вполнейшей неспособности к каким бы то ни было сильным чувствам.Какое-нибудь неожиданное резкое движение, утрата самообладания моглишокировать г-жу де Фервак почти в той же мере, как недостатоквнушительности в обращении с подчиненными. Малейшее проявлениечувствительности было в ее глазах чем-то вроде моральной нетрезвости,которой должно стыдиться и которая сильно роняет чувство собственногодостоинства, подобающее человеку высшего общества. Величайшим для нееудовольствием было поговорить о последней королевской охоте, алюбимой ее книгой были «Мемуары Сен-Симона», особенно вгенеалогической их части.

Жюльен знал, что у г-жи де Фервак есть свое любимое место в гостиной,где падавший на нее свет оттенял ее красоту самым наивыгоднымобразом. Он располагался там заранее, но при этом старался поставитьсвой стул так, чтобы ему не видно было Матильды. Удивленнаяупорством, с каким он от нее прятался, она в один прекрасный вечерпокинула голубой диван и уселась со своим рукоделием за маленькийстолик около кресла маршальши. Жюльен видел ее теперь совсем близкоиз-под полей шляпы г-жи де Фервак. Эти глаза, которым дана былавласть распоряжаться его судьбой, сначала испугали его, когда оннеожиданно увидел их так близко, а потом вдруг сразу вся его апатияисчезла — он заговорил, и говорил очень хорошо.

Он обращался только к маршальше, но единственной его целью быловоздействовать на душу Матильды. Он до такой степени увлекся, чтог-жа де Фервак совершенно перестала понимать, что он ей говорит.

Это был блестящий успех. Если бы Жюльен догадался увенчать его ещенесколькими фразами в духе немецкой мистики, высокой религиозности ииезуитства, маршальша, вероятно, сразу причислила бы его к выдающимсялюдям, призванным обновить наш век.

«Ну, если уж он до такой степени неразборчив, что способен такдолго и с таким пылом разговаривать с госпожой де Фервак, —убеждала себя м-ль де Ла-Моль, — я не стану больше егослушать». И она до конца вечера не изменила своему слову, чтостоило ей немалых усилий.

В полночь, когда она с подсвечником в руках пошла проводить свою матьв спальню, г-жа де Ла-Моль, остановившись на лестнице, приняласьрасхваливать Жюльена. Матильду это привело в еще большее раздражение,и она всю ночь не могла уснуть. Только одна мысль успокаивала ее:«То, что я презираю, маршальше, конечно, кажется, достоинством:наверно, она считает, что это необыкновенная личность».

Что же касается Жюльена, то он вышел из состояния бездействия и ужене чувствовал себя таким несчастным; случайно взгляд его упал набумажник из русской кожи, который князь Коразов преподнес ему вместес пятьюдесятью тремя любовными письмами. Развернув первое письмо,Жюльен увидел в конце примечание: «Номер первый отсылаетсячерез неделю после первой встречи».

«Да я опоздал! — воскликнул Жюльен. — Вотуже сколько времени я вижусь с госпожой де Фервак!» И онпринялся тут же переписывать это любовное письмо; оно представлялособой настоящую проповедь, набитую всякими высокопарными словами одобродетели, — можно было прямо умереть со скуки. Жюльенупосчастливилось: он уснул на второй странице.

Через несколько часов яркий солнечный свет разбудил его; оказалось,он всю ночь так и просидел за столом. Для него теперь самыммучительным в жизни был момент пробуждения, когда он, только чтоочнувшись ото сна, заново осознавал свое несчастье. В это утро,кончая переписывать письмо, он чуть ли не посмеивался. «Данеужели это может быть, — говорил он себе, —чтобы нашелся на свете такой юноша, который на самом деле мог все этонаписать!» Он насчитал несколько фраз по девяти строк. В концеписьма он увидел заметку, сделанную карандашом.

«Эти письма надо отвозить лично: верхом, в черном галстуке, в синем сюртуке. Письмо вручают швейцару; вид при этом следует иметь сокрушенный, глубочайшая меланхолия во взоре. Если встретится горничная, надлежит украдкой смахнуть слезу. Сказать несколько слов горничной».

Все это было в точности исполнено.

«Я поступаю довольно дерзко, — подумал Жюльен,выходя из особняка де Фервак, — но тем хуже для Коразова.Осмелиться писать даме, столь прославленной своей добродетелью!Воображаю, каким уничтожающим презрением она теперь встретит меня!Вот будет потеха! Пожалуй, только эта комедия и может менярасшевелить. Да, выставить на посмешище это отвратительное существо,которое именуется моим «я». Это единственное, что можетменя позабавить. Будь у меня уверенность, что я способен совершитьпреступление, я, бы, не задумываясь, совершил его, только чтобыкак-нибудь рассеяться».

Весь этот месяц единственным счастьем в жизни Жюльена были минуты,когда он отводил свою лошадь на конюшню. Коразов строго-настрогозапретил ему смотреть на покинувшую его возлюбленную: это неразрешалось ни в коем случае, ни под каким предлогом. Но знакомыйстук копыт его лошади, манера Жюльена похлопывать хлыстом по воротамконюшни, чтобы вызвать конюха, иной раз невольно тянули Матильдупоглядеть из-за занавески в окно. Занавеска была такая тоненькая, чтоЖюльену было видно сквозь нее. Ухитряясь незаметно поглядывать из-подполей своей шляпы, Жюльен различал фигуру Матильды, но глаз ему небыло видно. «А следовательно, и она не может видеть моихглаз, — рассуждал он. — Это не значит смотретьна нее».

Вечером г-жа де Фервак встретила его совершенно так же, как если быона не получала этого философически-мистического и религиозноготрактата, который он с таким меланхолическим видом вручил утром еешвейцару. Накануне Жюльен случайно открыл способ обрести красноречие:на этот раз он уже нарочно уселся так, чтобы ему видны были глазаМатильды. А Матильда тоже, едва только появилась маршальша, покинулаголубой диван, иначе говоря, изменила своему кружку. Г-н де Круазенуабыл, по-видимому, крайне удручен этим новым капризом; его явноеогорчение немножко смягчило жестокие муки Жюльена.

Эта неожиданная радость вознесла его красноречие в поистинезаоблачные высоты, а так как тщеславие проникает в любые сердца, дажеи в те, что служат обителью самой непреклонной добродетели,маршальша, усаживаясь в карету, решила: «Нет, госпожа деЛа-Моль права: этот юный аббат, несомненно, выдающийся человек.Должно быть, первое время он смущался в моем присутствии. Ведь в этомдоме, в сущности, на кого ни посмотришь, на всех лежит отпечатоккакого-то легкомыслия, а добродетельные особы, которых встречаешьздесь, — это добродетели, обретенные в преклонные годы:они держатся только при помощи хладной старости. И молодой человек,несомненно, почувствовал разницу. Он пишет недурно, но я сильноопасаюсь, не скрывается ли в его просьбе просветить его моимисоветами некое чувство, в котором он сам не отдает себе отчета.

А с другой стороны, мало ли мы знаем примеров, когда обращениечеловека на путь истинный начиналось именно так? И что особенновнушает мне благие надежды — это разница между его стилем истилем других молодых людей, чьи письма мне случалось читать. Нельзяне заметить высокого благочестия, проникновенной серьезности иглубокого убеждения в послании этого юного священнослужителя;поистине, в нем есть нечто от кроткой добродетели Массильона».

XXVII

ЛУЧШИЕ ЦЕРКОВНЫЕ ДОЛЖНОСТИ

Заслуги? Таланты? Достоинства?

Пустое!.. Надо принадлежать к какой-нибудь клике.

Телемах

аким-то образом представление об епископском саневпервые сочеталось с представлением о Жюльене в сознании этойженщины, которой рано или поздно предстояло распоряжаться всемисамыми высокими постами французской церкви. Но успех этот нимало нетронул бы Жюльена: мысль его сейчас была не способна устремиться ни кчему, она была неразлучна с его горем, а кругом все, казалось, толькоусиливало его: так, например, ему стала совершенно невыносима теперьсобственная комната. Вечером, когда он входил к себе со свечой вруках, каждый предмет, каждая маленькая безделушка, казалось,поднимали голос, чтобы безжалостно крикнуть ему о какой-нибудь новойподробности его горя.

«Ну, сегодня я отбываю принудительную повинность, —сказал он, входя с таким оживлением, какого не испытывал уже давно. —Будем надеяться, что второе письмо окажется таким же скучным, как ипервое».

Оно оказалось еще скучней. То, что он переписывал, казалось ему такойбессмыслицей, что он под конец стал писать машинально, строку застрокой, не вникая в смысл.

«Это что-то до такой степени напыщенное, — говорилон себе, — что превзойдет, пожалуй, даже официальныестатьи Мюнстерского трактата, которые мой профессор дипломатиизаставлял меня переписывать в Лондоне».

И тут только он вдруг вспомнил о письмах г-жи де Фервак, которые онзабыл вернуть важному испанцу, дону Диего Бустосу. Он разыскал их:сказать правду, они оказались чуть ли не в точности такой женевообразимой бессмыслицей, как и письма русского вельможи. Полнейшаярасплывчатость! В них словно хотели сказать все и в то же время несказать ровно ничего. «Стиль — сущая арфа эолова, —решил Жюльен. — За всеми этими превыспреннимиразмышлениями о небытии, о смерти, о вечности я не вижу ничегоживого, кроме жалкого страха показаться смешной».

Монолог, который мы здесь вкратце привели, повторялся две неделиподряд. Засыпать над перепиской чего-то вроде комментариев кАпокалипсису, на другой день отвозить с меланхолическим видом письмо,отводить лошадь на конюшню в надежде увидеть хоть платье Матильды,работать, вечером появляться в Опере, если г-жа де Фервак неприезжала в особняк де Ла-Моль, — таково было однообразноетечение жизни Жюльена. Она приобретала некоторый интерес, когда г-жаде Фервак приезжала к маркизе; тогда из-за полей шляпы маршальши емувидны были глаза Матильды, и он обретал дар слова. Его образная,прочувствованная речь становилась все более выразительной и в то жевремя более непринужденной.

Он прекрасно понимал, что все, что он говорит, кажется Матильдеполной бессмыслицей, но ему хотелось поразить ее изысканностью своегокрасноречия. «Чем больше притворства в том, что я говорю, тембольше я должен ей нравиться», — думал Жюльен и снеобычайной смелостью пускался во всякие преувеличенные описания ивосхваления природы. Он очень скоро заметил, что для того, чтобы непоказаться маршальше заурядным, надо всего более остерегаться простыхи разумных мыслей. Он и продолжал в этом духе, а иногда чуть-чутьсокращал свое многословие, судя по тому, ловил ли он одобрение илиравнодушие в глазах этих двух светских дам, которым он старалсяпонравиться.

В общем, существование его было теперь не столь невыносимым, какпрежде, когда он проводил свои дни в полном бездействии.

«Что ж, — сказал он себе однажды вечером, —вот уж я переписываю пятнадцатую из этих омерзительных диссертаций.Все четырнадцать предыдущих я собственными руками вручил швейцарумаршальши. По-видимому, мне выпала честь набить этим все ящики ееписьменного стола. А меж тем она держится со мной так, будто я вовсеей никогда не писал! И к чему же это в конце концов может привести?Не надоест ли ей мое упорство так же, как оно опротивело мне? Надопризнаться, что этот русский, друг Коразова, влюбленный в прелестнуюквакершу из Ричмонда, был в свое время, вероятно, ужаснейшимчеловеком. Можно ли быть скучнее?»

Как всякий заурядный смертный, которого случай делает свидетелемманевров великого полководца, Жюльен ничего не понимал в этомнаступлении, предпринятом молодым русским на сердце неприступнойангличанки. Все первые сорок писем предназначались только для того,чтобы испросить прощения за дерзость писать ей. Необходимо былозаставить эту милую особу, которая, надо полагать, убийственноскучала, усвоить привычку получать письма, может быть, несколькоменее бесцветные, чем ее повседневное существование.

Однажды утром Жюльену подали письмо. Он узнал герб г-жи де Фервак исломал печать с поспешностью, на которую он еще совсем недавно врядли был бы способен. Это было всего-навсего приглашение на обед.

Он бросился искать указаний у князя Коразова К сожалению, молодойрусский вздумал блеснуть легкостью стиля. Дора как раз там, где емуследовало бы быть простым и внятным; так Жюльен и не мог догадаться,какое душевное состояние подобает ему изображать за столом умаршальши.

Гостиная маршальши блистала великолепием, раззолоченная, словногалерея Дианы в Тюильри, с картинами, писанными маслом, в роскошныхрамах. На некоторых картинах видны были совершенно свежие мазки.Впоследствии Жюльен узнал, что кой-какие сюжеты показались хозяйке несовсем пристойными и она приказала исправить картины. «Вотистинно нравственный век!» — подумал он.

В этом салоне он приметил трех лиц из тех, кто присутствовал присоставлении секретной ноты. Один из них, епископ… ский,дядюшка маршальши, распоряжался назначениями по духовному ведомствуи, как говорили, ни в чем не мог отказать своей племяннице.

«Вот я как далеко шагнул! — с меланхолическойулыбкой сказал себе Жюльен. — И до чего все это мнебезразлично! Подумать только, я обедаю с знаменитым епископом…ским».

Обед был весьма посредственный, а разговор раздражал невыносимо.«Похоже на оглавление какой-то плохой книги, —подумал Жюльен. — С какой самоуверенностью берутся здесьза самые великие проблемы мысли человеческой! Но послушай их триминуты, и уже не знаешь, чему больше удивляться: тому ли, что этотговорун так напыщен, или его невероятной невежественности».

Читатель уж, наверно, забыл ничтожного писаку по имени Тамбо,племянника академика и будущего профессора, который своими грязнымисплетнями отравлял воздух в гостиной особняка де Ла-Моль.

Как раз этот ничтожный человечек и навел Жюльена на мысль, что г-жаде Фервак, хотя она и не отвечает на его письма, быть может,относится благосклонно к чувству, которое их диктует. Черная душонкаг-на Тамбо просто разрывалась от зависти, когда он думал об успехахЖюльена, но так как, с другой стороны, и самый одаренный человек, каки любой дурак, не может сразу быть в двух местах, то «ежелиэтот Сорель станет любовником ослепительной маршальши, —говорил себе будущий профессор, — она его пристроит кцеркви на какое-нибудь выгодное место, и я избавлюсь от него вособняке де Ла-Моль».

Аббат Пирар прочел Жюльену целый ряд нравоучений по поводу егоуспехов в особняке де Фервак. Туг сказался сектантский духсоперничества, существовавший между суровым янсенистом и иезуитскимсалоном добродетельной маршальши, претендующим на возрождение нравови укрепление монархии.

XXVIII

МАНОН ЛЕСКО

И вот после того, как он вполне убедился в глупости и ослином упрямстве приора, он стал угождать ему очень просто: называя белое черным, а черное — белым.

Лихтенберг

пояснении к русским письмам неукоснительнопредписывалось ни в коем случае не перечить явным образом особе,которой ты пишешь, а также ни под каким видом не уклоняться отпостоянного благоговейного восхищения; все письма неизменно исходилииз этой основной предпосылки.

Как-то раз вечером в Опере, сидя в ложе г-жи де Фервак, Жюльенпревозносил до небес балет «Манон Леско». Единственнымоснованием для подобных похвал было то, что сам он находил егоничтожным.

Маршальша заметила, что этот балет гораздо слабее романа аббатаПрево.

«Вот как! — подумал Жюльен, удивленный изаинтересованный. — Особа столь высокой добродетели —и хвалит какой-то роман?» Г-жа де Фервак считала своейобязанностью по меньшей мере два-три раза в неделю обрушиваться суничтожающим презрением на этих писак, которые своими мерзкимисочинениями развращают молодежь, столь легко поддающуюся, увы,пагубным заблуждениям страстей.

— Среди подобного рода безнравственных, опасныхсочинений, — продолжала маршальша, — «МанонЛеско» занимает, как говорят, одно из первых мест. Заблуждения,а также заслуженные страдания глубоко порочного сердца описаны там,говорят, с большой правдивостью и проникновением, что, впрочем, непомешало вашему Бонапарту на острове святой Елены сказать, что этотроман написан для лакеев.

Эти слова вывели Жюльена из душевного оцепенения. «Меня хотелипогубить в глазах маршальши; ей рассказали о моем увлеченииНаполеоном. И это так задело ее, что она не могла устоять передсоблазном дать мне это почувствовать». Это открытие занималоего весь вечер, и он заметно оживился. Когда он расставался смаршальшей в вестибюле Оперы, она сказала ему:

— Запомните, сударь, кто любит меня, не должен любитьБонапарта. Можно, самое большее, признавать его, как некуюнеобходимость, ниспосланную провидением. К тому же этот человекотнюдь не отличался душевной тонкостью, он был неспособен ценитьвеликие произведения искусства.

«Кто любит меня! — повторял Жюльен. — Этоили ровно ничего не значит, или значит все. Вот тайны языка,непостижимые для нас, бедных провинциалов». И, переписываянеобъятное письмо, предназначавшееся для маршальши, он без концавспоминал о г-же де Реналь.

— Как могло случиться, — сказала ему г-жа деФервак на другой день таким равнодушным тоном, что он показался емуявно неестественным, — что вы говорите мне о —Лондоне и Ричмонде в письме, которое вы написали, как мне кажется,вчера вечером, после того, как вернулись из Оперы?

Жюльен пришел в крайнее замешательство: он переписывал строка застрокой, ничуть не вникая в то, что он пишет, и, по-видимому, необратил внимания, что следует переменить слова Лондон и Ричмонд,которые встречались в оригинале, на Париж и Сен-Клу. Он попыталсячто-то сказать, начал было одну фразу, потом другую, но никак не могдовести их до конца: его душил смех. Наконец он кое-как выпутался,придумал следующее объяснение: «Увлеченная возвышеннымиразмышлениями о непостижимых идеалах души человеческой, моя душа,когда я писал вам, легко могла впасть в забывчивость».

«Я произвел впечатление, — решил он, — Насегодняшний вечер я могу избавить себя от этой скучищи». И ончуть ли не бегом бросился из особняка де Фервак. Поздно вечером,достав оригинал письма, которое он списывал накануне, он сразу нашелто роковое место, где молодой русский упоминал о Лондоне и Ричмонде.Жюльен страшно удивился, обнаружив, что это чуть ли не любовноеписьмо.

И вот этот-то контраст между кажущейся непринужденностью егоразговора и необычайной, чуть ли не апокалиптической глубиной егописем и заставил г-жу де Фервак обратить на него внимание. Маршальшуособенно пленяли его бесконечно длинные фразы: не то что этотскачущий слог, на который завел моду Вольтер, этот безнравственнейшийчеловек! И хотя герой наш прилагал все старания, чтобы совершенноизгнать из своих разговоров всякие признаки здравого смысла, все же вних оставался легкий душок антимонархизма и безбожия, и это неускользало от маршальши де Фервак. Окруженная людьми в высшей степенинравственными, но которые обычно за целый вечер неспособны былипроизнести ни одного живого слова, эта дама была весьма восприимчивако всему, что отличалось некоторой новизной, хоть и считала своимдолгом возмущаться этим. Она называла этот порок печатьюлегкомысленного века…

Но посещать такие гостиные можно, только если вы хотите чего-тодобиться. Скука лишенного всякого интереса существования, которое велЖюльен, разумеется, понятна читателю. Это словно оголенные степи внашем с вами путешествии.

Все это время, которое Жюльен тратил на свою затею с де Фервак, м-льде Ла-Моль приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы недумать о нем. В душе ее происходила ожесточенная борьба: иногда онагордо уверяла себя, что презирает этого ничтожного человека, норазговор его невольно пленял ее. Больше всего ее изумляло егонепостижимое притворство: во всем, что он говорил маршальше, не былони единого слова правды, все это был сплошной обман или по крайнеймере чудовищное искажение его образа мыслей, который Матильдапрекрасно знала чуть ли не по поводу любого предмета. Этотмакьявеллизм поражал ее. «Но как это глубоко продумано! —говорила она себе. — Какая разница по сравнению с этиминадутыми тупицами или заурядными плутами вроде господина Тамбо,который разглагольствует на те же темы!»

И, тем не менее, у Жюльена бывали ужасные дни. Он словно отбывалневыносимо тягостную повинность, появляясь каждый день в гостиноймаршальши. Ему стоило таких усилий разыгрывать свою роль, что ониногда доходил до полного изнеможения. Как часто вечером, входя вгромадный двор особняка де Фервак, он призывал на помощь всю силусвоей воли и рассудка, чтобы не впасть в полное отчаяние!

«Ведь не поддавался же я отчаянию в семинарии, —убеждал он себя, — а какой ужас был у меня тогда впереди!Достиг бы я тогда успеха или нет, и в этом и в другом случае я знал,что мне предстоит всю жизнь прожить в самой презренной и гнуснойсреде. И вот следующей весной, всего через каких-нибудь одиннадцатьмесяцев, я оказался, быть может, счастливейшим человеком из всех моихсверстников».

Но сплошь и рядом все эти прекрасные рассуждения оказывалисьсовершенно бессильными пред лицом невыносимой действительности.Каждый день за завтраком и за обедом он видел Матильду. Измногочисленных писем, которые ему диктовал г-н де Ла-Моль, он знал,что она вот-вот станет женой г-на де Круазенуа. Этот приятный молодойчеловек уже стал появляться в особняке де Ла-Моль по два раза в день,и ревнивое око покинутого любовника следило за каждым его шагом.

Когда ему казалось, что м-ль де Ла-Моль относится благосклонно ксвоему нареченному, Жюльен, возвращаясь к себе в комнату, с нежностьюпоглядывал на свои пистолеты.

«Ах! — восклицал он про себя. — Куда былобы умнее с моей стороны снять метки с белья, забраться в какой-нибудьдальний лес в двадцати лье от Парижа и прекратить это мерзостноесуществование! Там меня никто не опознает, и недели две никто небудет и знать о моей смерти, а через две недели кто обо мневспомнит?»

Рассуждение весьма разумное, ничего не скажешь. Но на другой день онслучайно увидел локоток Матильды, мелькнувший между рукавом и длиннойперчаткой, и этого уж было достаточно: наш юный философ погружался вмучительнейшие воспоминания, которые, однако, привязывали его кжизни. «Ну, хорошо! — говорил он себе. —Доведу до конца эту русскую политику. Но чем все это кончится?

Что касается маршальши — ясно: после того как я перепишу всеэти пятьдесят три письма, больше я ей писать не буду.

Что же касается Матильды, кто знает: или эта невыносимаяполуторамесячная комедия так ни к чему и не приведет, не заставит еесмягчиться, или она принесет мне хоть краткий миг примирения. Божевеликий! Да я умру от счастья!» И тут уж он не мог думать ни очем.

Но когда, очнувшись от этого сладкого забытья, он снова принималсярассуждать, он говорил себе: «Ну и что же из этого выйдет: одиндень счастья, а потом опять начнутся все эти колкости, потому что всеэто происходит оттого, что я не умею ей понравиться! И тогда уж мнебольше не на что будет надеяться, все для меня будет кончено раз инавсегда. Как можно за что-либо поручиться при ее характере? Ах, всябеда в том, что сам-то я не могу похвастаться никакими достоинствами.Нет у меня этого изящества манер, и разговариваю я тяжело, скучно!Боже великий! Ах, если бы я был не я!»

XXIX

СКУКА

Стать жертвой своих страстей! Это еще куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых ты не испытываешь! О, жалкий XIX век!

Жироде

начала г-жа де Фервак читала длинные письма Жюльенабезо всякого удовольствия, но постепенно они стали все большезанимать ее внимание; однако ее удручало одно обстоятельство: какжаль, что господин Сорель не настоящий священник! Вот тогда, пожалуй,можно было бы себе позволить с ним некоторую близость. Но с этиморденом, в этом почти штатском костюме, — как оградитьсебя от всяких коварных вопросов и что на них отвечать? Она недоговаривала своей мысли: «Какой-нибудь завистливойприятельнице придет в голову, — и она с радостью будетрассказывать всем, — что это какой-нибудь родственник поотцовской линии, из мелких купцов, заслуживший орден в национальнойгвардии».

До того как г-жа де Фервак встретилась с Жюльеном, для нее несуществовало большего удовольствия, чем ставить слово «маршальша»рядом со своим именем. Теперь болезненное тщеславие выскочки,уязвлявшееся решительно всем, вступило в борьбу с зарождающимсячувством.

«Ведь это было бы так просто для меня — сделать егостаршим викарием в каком-нибудь приходе по соседству с Парижем! Нопросто господин Сорель, и все, да еще какой-то секретарь господина деЛа-Моля! Нет, это ужасно!»

Первый раз в жизни эта душа, которая опасалась всего, была затронутакаким-то интересом, не имевшим ничего общего с ее претензиями назнатность, на высокое положение в свете. Старик швейцар заметил, чтокогда он подавал ей письмо от этого молодого красавца, у которого былтакой грустный вид, с лица хозяйки мгновенно исчезало рассеянное инедовольное выражение, которое маршальша считала своим долгомпринимать в присутствии прислуги.

Это скучное существование, насквозь проникнутое честолюбием, желаниемпроизвести впечатление в обществе, между тем как сердце ее, всущности, даже не испытывало никакой радости от этих успехов, сталодля нее до такой степени невыносимым с тех пор, как у нее проснулсяинтерес к Жюльену, что ей достаточно было провести вечером хотя бычас с этим необыкновенным юношей — и тогда на другой день еегорничные могли чувствовать себя спокойно: она не донимала их своимипридирками. Доверие, завоеванное им, устояло даже против анонимныхписем, написанных с большим искусством. Напрасно г-н Тамбо подсунулг-дам де Люзу, де Круазенуа, де Келюсу две-три весьма ловкосостряпанные клеветы, которые эти господа тут же бросилисьраспространять с величайшей готовностью, не потрудившись дажепроверить, есть ли в них хоть доля правды. Маршальша, которая поскладу своего ума не способна была противостоять столь грубымприемам, поверяла свои сомнения Матильде, и та ее всякий разуспокаивала.

Однажды, справившись раза три, нет ли ей писем, г-жа де Ферваквнезапно решила, что надо ответить Жюльену. Победу эту следовалоприписать скуке. Но уже на втором письме маршальша заколебалась —ей показалось в высшей степени непристойным написать собственнойсвоей рукой такой гадкий адрес: Г-ну Сорелю в особняке маркиза деЛа-Моля.

— Мне нужно иметь конверты с вашим адресом, —сказала она вечером Жюльену как нельзя более сухим тоном.

«Ну, вот я и попал в любовники-лакеи», —подумал Жюльен и поклонился, злорадно представляя себя с физиономиейАрсена, старого лакея маркиза.

В тот же вечер он принес ей конверты, а на другой день, рано утром,получил третье письмо; он пробежал пять-шесть строк с начала, дадве-три в конце. В нем было ровно четыре страницы, исписанные оченьмелким почерком.

Мало-помалу у нее создалась сладостная привычка писать почти каждыйдень. Жюльен отвечал, аккуратно переписывая русские письма; и —таково уж преимущество этого ходульного стиля — г-жа де Фервакнимало не удивлялась тому, что ответы так мало соответствуют еесобственным посланиям.

Как уязвлена была бы ее гордость, если бы этот тихоня Тамбо,добровольно взявший на себя роль шпиона и следивший за каждым шагомЖюльена, пронюхал и рассказал ей, что все ее письма валяютсянераспечатанными, засунутые кое-как в ящик письменного стола.

Как-то раз утром швейцар принес ему письмо от маршальши в библиотеку;Матильда встретила швейцара, когда он нес письмо, и узнала на адресепочерк Жюльена. Она вошла в библиотеку в ту самую минуту, когдашвейцар выходил оттуда; письмо еще лежало на краю стола: Жюльен,занятый своей работой, не успел спрятать его в ящик.

— Вот этого я уж не могу стерпеть! —воскликнула Матильда, хватая письмо. — Вы совершеннопренебрегаете мною, а ведь я ваша жена, сударь. Ваше поведение просточудовищно.

Но едва только у нее вырвались эти слова, как гордость ее, пораженнаяэтой непристойной выходкой, возмутилась. Матильда разразиласьслезами, и Жюльену показалось, что она вот-вот лишится чувств.

Оторопев от неожиданности, Жюльен не совсем ясно понимал, какоевосхитительное блаженство сулила ему эта сцена. Он помог Матильдесесть; она почти упала к нему в объятия.

В первое мгновение он чуть не обезумел от радости. Но в следующий жемиг он вспомнил Коразова: «Если я скажу хоть слово, я погублювсе». От страшного усилия, к которому принуждала его осторожнаяполитика, мускулы у него на руках напряглись до боли. «Я дажене смею позволить себе прижать к сердцу этот прелестный, гибкий стан:опять она будет презирать меня, гнать от себя. Ах, какой ужасныйхарактер!»

И, проклиная характер Матильды, он любил ее еще во сто раз больше, иему казалось, что он держит в объятиях королеву.

Бесстрастная холодность Жюльена усилила муки гордости, раздиравшиедушу м-ль де Ла-Моль. Она сейчас не в состоянии была рассуждатьхладнокровно; ей не приходило в голову заглянуть Жюльену в глаза ипопытаться прочесть в них, что чувствует он к ней в эту минуту. Онане решалась посмотреть ему в лицо — ей страшно было прочесть нанем презрение.

Она сидела на библиотечном диване неподвижно, отвернувшись отЖюльена, и сердце ее разрывалось от нестерпимых мучений, которымилюбовь и гордость могут бичевать душу человеческую. Как этослучилось, что она позволила себе такую чудовищную выходку!

«Ах, я несчастная! Дойти до того, чтобы, потеряв всякий стыд,чуть ли не предлагать себя — и увидеть, как тебя отталкивают! Икто же отталкивает? — подсказывала истерзанная,разъяренная гордость. — Слуга моего отца!»

— Нет, этого я не потерплю, — громко сказалаона.

И, вскочив, она в бешенстве дернула ящик письменного стола, стоявшегопротив нее. Она застыла на месте, остолбенев от ужаса, перед нейлежала груда из восьми или десяти нераспечатанных писем, совершеннотаких же, как то, которое только что принес швейцар. На каждом из нихадрес был написан рукой Жюльена, слегка измененным почерком.

— Ах, вот как! — вскричала она вне себя. —Вы не только поддерживаете с ней близкие отношения, вы еще презираетеее, — вы, ничтожество, презираете госпожу де Фервак!

— Ах! Прости меня, душа моя, — вдруг вырвалосьу нее, и она упала к его ногам. — Презирай меня, еслихочешь, только люби меня! Я не могу жить без твоей любви!

И она без чувств рухнула на пол.

«Вот она, эта гордячка, у моих ног!» — подумалЖюльен.

XXX

ЛОЖА В КОМИЧЕСКОЙ ОПЕРЕ

As the blackest sky

Foretells the heaviest tempest…

«Don Juan», с LXXIII 1

о время этой бурной сцены Жюльен испытывал скореечувство удивления, чем радости. Оскорбительные возгласы Матильдыубедили его в мудрости русской политики. «Как можно меньшеговорить, как можно меньше действовать — только в этом моеспасение».

Он поднял Матильду и, не говоря ни слова, снова усадил ее на диван.Мало-помалу сознание возвращалось к ней, по щекам ее катились слезы.

Стараясь как-нибудь овладеть собой, она взяла в руки письма г-жи деФервак и стала медленно распечатывать их одно за другим. Она всяпередернулась, узнав почерк маршальши. Она переворачивала, не читая,эти исписанные листки почтовой бумаги — в каждом письме былопримерно по шесть страниц.

— Ответьте мне, по крайней мере, — промолвила,наконец, Матильда умоляющим голосом, но все еще не решаясь взглянутьна Жюльена. — Вы хорошо знаете мою гордость: я избалована— в этом мое несчастье, пусть даже это несчастье моегохарактера, я готова в этом сознаться. Так, значит, ваше сердцепринадлежит теперь госпоже де Фервак, она похитила его у меня?.. Норазве она ради вас пошла на все те жертвы, на которые меня увлеклаэта роковая любовь?

Жюльен отвечал угрюмым молчанием. «Какое у нее право, —думал он, — требовать от меня такой нескромности,недостойной порядочного человека?»

Матильда попыталась прочесть исписанные листки, но слезы застилали ейглаза, она ничего не могла разобрать.

Целый месяц она чувствовала себя невыразимо несчастной: но эта гордаядуша не позволяла себе сознаться в своих чувствах. Чистая случайностьдовела ее до этого взрыва. Ревность и любовь нахлынули на нее и водно мгновение сокрушили ее гордость. Она сидела на диване совсемблизко к нему. Он видел ее волосы, ее шею, белую, как мрамор; и вдругон забыл все, что он себе внушал; он тихо обнял ее за талию и привлекк своей груди.

Она медленно повернула к нему голову, и он изумился выражениюбезграничного горя в ее глазах, — как это было непохоже наих обычное выражение!

Жюльен почувствовал, что он вот-вот не выдержит; чудовищное насилие,которому он себя подвергал, было свыше его сил.

«Скоро в этих глазах не останется ничего, кроме ледяногопрезрения, — сказал он себе. — Я не долженподдаваться этому счастью, не должен показывать ей, л, что я еелюблю». А она между тем еле слышным, прерывающимся голосом,тщетно пытаясь говорить связно, твердила ему, как горько онараскаивается во всех своих выходках, на которые толкала ее несноснаягордость.

— У меня тоже есть гордость, — с усилиемвымолвил Жюльен, и на лице его изобразилась безграничная усталость.

Матильда порывисто обернулась к нему. Услышать его голос — этобыло такое счастье, на которое она уже потеряла надежду. Как онатеперь проклинала свою гордость, как ей хотелось совершить что-нибудьнеобычайное, неслыханное, чтобы доказать ему, до какой степени онаего обожает и как она ненавистна самой себе!

— И, надо полагать, только благодаря этой гордости вы иудостоили меня на миг вашим вниманием, — продолжалЖюльен, — и нет сомнения, что только моя стойкаятвердость, подобающая мужчине, и заставляет вас сейчас испытывать комне некоторое уважение. Я могу любить маршальшу…

Матильда вздрогнула; в глазах ее промелькнуло какое-то странноевыражение. Сейчас она услышит свой приговор. От Жюльена неускользнуло ее движение, он почувствовал, что мужество изменяет ему.

«Ах, боже мой! — думал он, прислушиваясь к пустымсловам, которые произносили его губы, как к какому-то постороннемушуму. — Если бы я мог покрыть поцелуями эти бледные щеки,но только так, чтобы ты этого не почувствовала!»

— Я могу любить маршальшу, — продолжал он, —а голос его все слабел, так что его было еле слышно, — но,разумеется, у меня нет никаких существенных доказательств того, чтоона интересуется мной.

Матильда поглядела на него; он выдержал этот взгляд, по крайней мереон надеялся, что она ничего не смогла прочесть на его лице. Ончувствовал себя просто переполненным любовью, она словно нахлынула нанего, заполнила до краев все самые сокровенные уголки его сердца.Никогда еще он так не боготворил ее: в эту минуту он сам был почтитаким же безумным, как и Матильда. Если бы у нее только нашлосьнемножко мужества и хладнокровия, чтобы вести себя обдуманно, онбросился бы к ее ногам и отрекся от этой пустой комедии. Но, собравпоследний остаток сил, он продолжал говорить. «Ах, Коразов, —мысленно восклицал он, — если бы вы были здесь! Как важномне было бы сейчас услышать от вас хоть одно слово, чтобы знать, чтомне делать дальше!» А губы его в это время произносили:

— Не будь у меня даже никаких чувств, однойпризнательности было бы достаточно, чтобы я привязался к маршальше:она была так снисходительна ко мне, она утешала меня, когда меняпрезирали. У меня есть основания не слишком доверять некоторымпроявлениям чувств, несомненно весьма лестным для меня, но, по всейвероятности, столь же мимолетным.

— Ах, боже мой! — воскликнула Матильда.

— В самом деле, какое ручательство вы можете мне дать? —настойчиво и решительно спросил ее Жюльен, вдруг словно откинув намиг всю свою дипломатическую сдержанность. — Да и какоеможет быть ручательство, какой бог может поручиться, что расположениеваше, которое вы готовы вернуть мне сейчас, продлится более двухдней?

— Моя безграничная любовь и безграничное горе, если выменя больше не любите, — отвечала она, схватив его за рукии поворачиваясь к нему.

От этого порывистого движения ее пелерина чуть-чуть откинулась, иЖюльен увидел ее прелестные плечи. Ее слегка растрепавшиеся волосывоскресили в нем сладостные воспоминания…

Он уже готов был сдаться. «Одно неосторожное слово, —подумал он, — и опять наступит для меня бесконечнаявереница дней беспросветного отчаяния. Госпожа де Реналь находила длясебя разумные оправдания, когда поступала так, как ей диктовалосердце. А эта великосветская девица дает волю своему сердцу толькопосле того, как доводами рассудка докажет себе, что ему следует датьволю».

Эта истина осенила его мгновенно, и в то же мгновение к немувернулось мужество.

Он высвободил свои руки, которые Матильда так крепко сжимала в своих,и с нарочитой почтительностью чуть-чуть отодвинулся от нее. Емупотребовалась на это вся сила, вся стойкость, на какую толькоспособен человек. Затем он собрал в одну пачку все письма г-жи деФервак, разбросанные на диване, и с преувеличенной учтивостью, стольжестокой в эту минуту, добавил:

— Надеюсь, мадемуазель де Ла-Моль разрешит мне подуматьобо всем этом.

И он быстрыми шагами вышел из библиотеки; она долго слышала стукдверей, которые по мере того, как он удалялся, захлопывались за нимодна за другой.

«Он даже ничуть не растрогался! Вот изверг, —подумала она. — Ах, что я говорю — изверг! Он умный,предусмотрительный, он хороший, а я кругом виновата так, что хуже ипридумать нельзя».

Это настроение не покидало ее весь день. Матильда чувствовала себяпочти счастливой, ибо все существо ее было поглощено любовью; можнобыло подумать, что эта душа никогда и не знала страданий гордости, даеще какой гордости!

Когда вечером в гостиной лакей доложил о г-же де Фервак, она в ужасесодрогнулась: голос этого человека показался ей зловещим. Она была нев состоянии встретиться с маршальшей и поспешно скрылась. У Жюльенабыло мало оснований гордиться столь трудно доставшейся ему победой;он боялся выдать себя взглядом и не обедал в особняке де Ла-Моль.

Его любовь, его радость возрастали с неудержимой силой по мере того,как отдалялся момент его поединка с Матильдой; он уже готов былругать себя. «Как мог я устоять против нее? —говорил он себе. — А если она совсем меня разлюбит? В этойнадменной душе в один миг может произойти переворот, а я, надосознаться, обращался с ней просто чудовищно».

Вечером он вспомнил, что ему непременно надо появиться в ложе г-жи деФервак в Комической опере. Она даже прислала ему особое приглашение.Матильда, конечно, будет осведомлена, был он там или позволил себетакую невежливость и не явился. Но как ни очевидны были эти доводы,когда настал вечер, он чувствовал себя не в состоянии показаться налюдях. Придется разговаривать, а это значит наполовину растерять своюрадость.

Пробило десять; надо было во что бы то ни стало ехать.

На его счастье, когда он пришел, ложа г-жи де Фервак была полнадамами; его оттеснили к самой двери, и там он совсем скрылся подцелой тучей шляпок. Это обстоятельство спасло его, иначе он оказалсябы в неловком положении: божественные звуки, в которых изливаетсяотчаяние Каролины в «Тайном браке», вызвали у него слезы.Г-жа де Фервак их заметила. Это было так непохоже на обычноевыражение мужественной твердости, присущее его лицу, что даже душаэтой великосветской дамы, давно пресыщенная всякими острымиощущениями, которые выпадают на долю болезненно самолюбивой выскочки,была тронута. То немногое, что еще сохранилось в ней от женскойсердечности, заставило ее заговорить с ним. Ей хотелось насладитьсязвуком его голоса в эту минуту.

— Видели вы госпожу и мадемуазель де Ла-Моль? —спросила она его. — Они в третьем ярусе.

Жюльен в ту же секунду заглянул в зал и, довольно невежливооблокотившись на барьер ложи, увидел Матильду: в глазах у нееблестели слезы.

«А ведь сегодня — не их оперный день, —подумал Жюльен. — Какое усердие!»

Матильда уговорила свою мать поехать в Комическую оперу, несмотря нато, что ложа в третьем ярусе, которую поспешила им предложить одна изугодливых знакомых, постоянно бывавшая в их доме, совсем не подходиладля дам их положения. Ей хотелось узнать, будет ли Жюльен в этотвечер у маршальши или нет.

XXXI

ДЕРЖАТЬ ЕЕ В СТРАХЕ

Вот оно, истинное чудо вашей цивилизации! Вы ухитрились превратить любовь в обыкновенную сделку.

Барнав

юльен бросился в ложу г-жи де Ла-Моль. Его глазасразу встретились с заплаканными глазами Матильды; она плакала и дажене старалась сдержаться; в ложе были какие-то посторонниемалозначительные лица — приятельница ее матери, предложившая имместа, и несколько человек ее знакомых. Матильда положила руку наруку Жюльена: она как будто совсем забыла, что тут же находится еемать. Почти задыхаясь от слез, она вымолвила только одно слово:«Ручательство».

«Только бы не говорить с ней, —повторял себе Жюльен, а сам, страшно взволнованный, старался кое-какприкрыть глаза рукой, словно заслоняясь от ослепительного светалюстры, которая висит прямо против третьего яруса. Если я заговорю,она сразу поймет, в каком я сейчас смятении, мой голос выдаст меня, итогда все может пойти насмарку».

Эта борьба с самим собой была сейчас много тягостнее, чем утром; душаего за это время успела встревожиться. Он боялся, как бы Матильдуопять не обуяла гордость. Вне себя от любви и страсти, он все жезаставил себя не говорить с ней ни слова.

По-моему, это одна из самых удивительных черт его характера; человек,способный на такое усилие над самим собой, может пойти далеко, sifata sinant.1

Мадемуазель де Ла-Моль настояла, чтобы Жюльен поехал домой с ними. Ксчастью, шел проливной дождь. Но маркиза усадила его против себя,непрерывно говорила с ним всю дорогу и не дала ему сказать ни слова сдочерью. Можно было подумать, что маркиза взялась охранять счастьеЖюльена; и он, уже не боясь погубить все, как-нибудь нечаянно выдавсвои чувства, предавался им со всем безрассудством.

Решусь ли я рассказать о том, что, едва только Жюльен очутился у себяв комнате, он бросился на колени и стал целовать любовные письма,которые ему дал князь Коразов?

«О великий человек! — восклицал этот безумец. —Я всем, всем тебе обязан!»

Мало-помалу к нему возвратилось некоторое хладнокровие. Он сравнилсебя с полководцем, который наполовину выиграл крупное сражение.«Успех явный, огромный, — рассуждал он сам ссобой, — но «что произойдет завтра? Один миг —и можно потерять все».

Он лихорадочно раскрыл «Мемуары», продиктованныеНаполеоном на острове св. Елены, и в течение добрых двух часовзаставлял себя читать их; правда, читали только его глаза, но всеравно он заставлял себя читать. А во время этого крайне странногочтения голова его и сердце, воспламененные свыше всякой меры,работали сами собою. «Ведь это сердце совсем не то, что угоспожи де Реналь», — повторял он себе, но дальшеэтого он двинуться не мог.

«Держать ее в страхе! — вдруг воскликнул он, далекоотшвырнув книгу. — Мой враг только тогда будетповиноваться мне, когда он будет страшиться меня: тогда он не посмеетменя презирать».

Он расхаживал по своей маленькой комнате, совершенно обезумев отсчастья. Сказать правду, счастье это происходило скорее от гордости,нежели от любви.

«Держать ее в страхе! — гордо повторял он себе, и унего были основания гордиться. — Даже в самые счастливыеминуты госпожа де Реналь всегда мучилась страхом, люблю ли я ее также сильно, как она меня. А ведь здесь — это сущий демон,которого надо укротить, — ну, так и будем укрощать его!»

Он отлично знал, что завтра, в восемь часов утра, Матильда уже будетв библиотеке; он явился только к девяти, сгорая от любви, нозаставляя свое сердце повиноваться рассудку. Он ни одной минуты незабывал повторять себе: «Держать ее постоянно в этом великомсомнении: любит ли он меня? Ее блестящее положение, лесть, которую ейрасточают кругом, все это приводит к тому, что она чересчур уверена всебе».

Она сидела на диване, бледная, спокойная, но, по-видимому, была не всилах двинуться. Она протянула ему руку:

— Милый, я обидела тебя, это правда, и ты вправе сердитьсяна меня.

Жюльен никак не ожидал такого простого тона. Он чуть было тут же невыдал себя.

— Вы хотите от меня ручательства, мой друг? —добавила она, помолчав, в надежде, что он, может быть, прервет этомолчание. — Вы правы. Увезите меня, уедем в Лондон…Это меня погубит навеки, обесчестит… — Она решиласьотнять руку у Жюльена, чтобы прикрыть ею глаза. Чувства скромности иженской стыдливости вдруг снова овладели этой душой. — Нувот, обесчестите меня, вот вам и ручательство.

«Вчера я был счастлив, потому что у меня хватило мужестваобуздать себя», — подумал Жюльен. Помолчав немного,он совладал со своим сердцем настолько, что мог ответить ей ледянымтоном:

— Ну, допустим, что мы с вами уедем в Лондон; допустим,что вы, как вы изволили выразиться, обесчещены, — кто мнепоручится, что вы будете любить меня, что мое присутствие в почтовойкарете не станет вам вдруг ненавистным? Я не изверг, погубить вас вобщественном мнении будет для меня только еще одним новым несчастьем.Ведь не ваше положение в свете является препятствием. Все горе ввашем собственном характере. Можете вы поручиться самой себе, чтобудете любить меня хотя бы неделю?

«Ах, если бы она любила меня неделю, всего-навсего неделю, —шептал про себя Жюльен, — я бы умер от счастья. Что мне добудущего, что мне вся моя жизнь? Это райское блаженство можетначаться хоть сию минуту, стоит мне только захотеть. Это зависиттолько от меня!»

Матильда видела, что он задумался.

— Значит, я совсем недостойна вас? — промолвилаона, беря его за руку.

Жюльен обнял и поцеловал ее, но в тот же миг железная рука долгастиснула его сердце. «Если только она увидит, как я люблю ее, яее потеряю». И, прежде чем высвободиться из ее объятий, онпостарался принять вид, достойный мужчины.

Весь этот день и все следующие он искусно скрывал свою безмернуюрадость; бывали минуты, когда он даже отказывал себе в блаженствезаключить ее в свои объятия.

Но бывали минуты, когда, обезумев от счастья, он забывал всякиедоводы благоразумия.

Когда-то Жюльен облюбовал укромное местечко в саду, — онзабирался в густые заросли жимолости, где стояла лестница садовника,и, спрятавшись среди душистой зелени, следил за решетчатой ставнейМатильды и оплакивал непостоянство своей возлюбленной. Рядомвозвышался могучий дуб, и его широкий ствол скрывал Жюльена отнескромных взглядов.

Как-то раз, прогуливаясь вдвоем, они забрели в это место, и оно такживо напомнило ему об этих горестных минутах, что он вдруг снеобычайной силой ощутил разительный контраст между безысходнымотчаянием, в котором пребывал еще так недавно, и своим теперешнимблаженством; слезы выступили у него на глазах, он поднес к губам рукусвоей возлюбленной и сказал ей:

— Здесь я жил мыслью о вас, отсюда смотрел я на этуставню, часами подстерегал блаженную минуту, когда увижу, как этаручка открывает ее…

И тут уж он потерял всякую власть над собой.

С подкупающей искренностью, которую невозможно подделать, он сталрассказывать ей о пережитых им страшных минутах горького отчаяния.Невольно вырывавшиеся у него короткие восклицания красноречивосвидетельствовали о том, как счастлив он сейчас, когда миновала этанестерпимая пытка.

«Боже великий, что же это я делаю? — вдруг опомнилсяЖюльен. — Я погиб».

Его охватил ужас, ему казалось уже, что глаза м-ль де Ла-Моль глядятна него совсем не так ласково. Это было просто самовнушение, но лицоЖюльена внезапно изменилось, покрывшись смертельной бледностью. Глазаего сразу погасли, и выражение пылкой искренней любви сменилосьпрезрительным и чуть ли не злобным выражением.

— Что с вами, друг мой? — спросила его Матильдаласково и тревожно.

— Я лгу, — ответил Жюльен с раздражением, —и лгу вам. Не могу простить себе этого: видит бог, я слишком васуважаю, чтобы лгать вам. Вы любите меня, вы преданы мне, и мненезачем придумывать разные фразы, чтобы понравиться вам.

— Боже! Так это были одни фразы — все то, что яслушала сейчас с таким восхищением, все, что вы говорили мне этипоследние десять минут?

— Да, и я страшно браню себя за это, дорогая. Я сочинилвсе это когда-то для одной женщины, которая меня любила и докучаламне. Это ужасная черта моего характера, каюсь в ней сам, проститеменя.

Горькие слезы градом катились по щекам Матильды.

— Стоит только какой-нибудь мелочи задеть меня, —продолжал Жюльен, — и я как-то незаметно для себя впадаю взабывчивость; тут моя проклятая память уводит меня неведомо куда, и яподдаюсь этому.

— Так, значит, я нечаянно задела вас чем-то? —сказала Матильда с трогательной наивностью.

— Мне вспомнилось, как однажды вы гуляли около этойжимолости и сорвали цветок. Господин де Люз взял его у вас, и вы емуего оставили. Я был в двух шагах от вас.

— Господин де Люз? Быть не может, — возразилаМатильда со всем свойственным ей высокомерием. — Это наменя непохоже.

— Уверяю вас, — настойчиво подхватил Жюльен.

— Ну, значит, это правда, мой друг, — сказалаМатильда, печально опуская глаза.

Она прекрасно знала, что вот уже много месяцев, как г-ну де Люзуничего подобного не разрешалось.

Жюльен поглядел на нее с невыразимой нежностью: «Нет, нет, —сказал он про себя, — она меня любит не меньше прежнего».

В тот же вечер она шутливо упрекнула его за увлечение г-жой деФервак:

— Простолюдин, влюбленный в выскочку! Ведь это, пожалуй,единственная порода сердец в мире, которую даже мой Жюльен не можетзаставить пылать. А ведь она сделала из вас настоящего денди! —добавила она, играя прядями его волос.

За то время, пока Жюльен был уверен, что Матильда его презирает, оннаучился следить за своей внешностью и теперь, пожалуй, одевался нехуже самых изысканных парижских франтов. При этом у него было передними то преимущество, что, раз одевшись, он уже переставал думать освоем костюме.

Одно обстоятельство не могло не огорчать Матильду: Жюльен продолжалпереписывать русские письма и отвозить их маршальше.

XXXII

ТИГР

Увы! Почему это так, а не иначе?

Бомарше

дин английский путешественник рассказывает о том,как он дружил с тигром; он вырастил его, ласкал его, но у него настоле всегда лежал заряженный пистолет.

Жюльен отдавался своему безмерному счастью только в те минуты, когдаМатильда не могла прочесть выражения этого счастья в его глазах. Оннеизменно придерживался предписанного себе правила и время от времениговорил с нею сухо и холодно.

Когда же кротость Матильды, которая приводила его в изумление, и еебезграничная преданность доводили его до того, что он вот-вот готовбыл потерять власть над собой, он призывал на помощь все своемужество и мгновенно уходил от нее.

Впервые Матильда любила.

Жизнь, которая всегда тащилась для нее черепашьим шагом, теперьлетела, словно на крыльях.

И так как гордость ее должна была найти себе какой-то выход, онапроявлялась теперь в безрассудном пренебрежении всеми опасностями,которым подвергала ее любовь. Благоразумие теперь стало уделомЖюльена, и единственно, в чем Матильда не подчинялась ему, —это когда возникала речь об опасности. Однако кроткая и почтисмиренная с ним, она стала теперь еще высокомернее со всемидомашними, будь то родные или слуги.

Вечером, в гостиной, где находилось человек шестьдесят гостей, онаподзывала к себе Жюльена и, не замечая никого, подолгу разговаривалас ним.

Проныра Тамбо однажды пристроился около них, однако она попросила егоотправиться в библиотеку и принести ей тот том Смолетта, гдеговорится о революции тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года, авидя, что он мешкает, добавила: «Можете не торопиться!» —с таким уничтожающим высокомерием, что Жюльен восхитился.

— Заметили вы, как он поглядел на вас, этот уродец? —сказал он ей.

— Его дядюшка двенадцать лет стоит на задних лапках в этойгостиной, и если бы не это, я бы его выгнала в одну минуту.

По отношению к г-дам де Круазенуа, де Люзу и прочим она соблюдалавнешне все правила учтивости, но, признаться, держала себя с ними неменее вызывающе. Матильда страшно упрекала себя за все те признания,которыми она когда-то изводила Жюльена, тем более, что у нее теперьне хватало духу сознаться ему, что она сильно преувеличивала те, всущности, совершенно невинные знаки внимания, коих удостаивались этигоспода.

Несмотря на самые благие намерения, ее женская гордость не позволялаей сказать ему: «Ведь только потому, что я говорила с вами, мнедоставляло удовольствие рассказывать о том, что я однажды позволиласебе не сразу отнять руку, когда господин де Круазенуа, положив своюруку на мраморный столик рядом с моей, слегка коснулся ее».

Теперь стоило кому-нибудь из этих господ поговорить с ней несколькосекунд, как у нее сразу находился какой-нибудь неотложный вопрос кЖюльену, и это уже оказывалось предлогом, чтобы удержать его подлесебя.

Она забеременела и с радостью сообщила об этом Жюльену.

— Ну как, будете вы теперь сомневаться во мне? Это ли неручательство? Теперь я ваша супруга навеки.

Это известие потрясло Жюльена; он уже готов был отказаться отпредписанных себе правил поведения. «Как я могу быть намереннохолодным и резким с этой несчастной девушкой, которая губит себя радименя?» Едва только он замечал, что у нее не совсем здоровыйвид, будь даже это в тот миг, когда его благоразумие настойчивовозвышало свой грозный голос, у него теперь не хватало духу сказатьей какую-нибудь жестокую фразу, которая, как это показывал опыт, быланеобходима для продления их любви.

— Я думаю написать отцу, — сказала ему однаждыМатильда, — он для меня больше, чем отец, — этодруг, и я считаю недостойным ни вас, ни себя обманывать его больше ниминуты.

— Боже мой! Что вы хотите сделать? — ужаснулсяЖюльен.

— Исполнить долг свой, — отвечала она ему срадостно загоревшимися глазами. Наконец-то она проявила большевеличия души, чем ее возлюбленный.

— Да он меня выгонит с позором!

— Это — его право. И надо уважать это право. Явозьму вас под руку, и мы вместе выйдем из подъезда среди бела дня.

Жюльен, еще не опомнившись от изумления, попросил ее подождатьнеделю.

— Не могу, — отвечала она, — честьтребует этого. Я знаю, что это долг мой, надо его исполнить, инемедленно.

— Ах, так! Тогда я приказываю вам подождать, —настойчиво сказал Жюльен. — Ваша честь не беззащитна —я супруг ваш. Этот решительный шаг перевернет всю нашу жизнь —и мою и вашу. У меня тоже есть свои права. Сегодня у нас вторник, вследующий вторник будет вечер у герцога де Реца, так вот, когдагосподин де Ла-Моль вернется с этого вечера, швейцар передаст емуроковое письмо… Он только о том и мечтает, чтобы увидеть васгерцогиней, я-то хорошо это знаю; подумайте, какой это будет для негоудар!

— Вы, быть может, хотите сказать: какая это будет месть?

— Я могу жалеть человека, который меняоблагодетельствовал, скорбеть о том, что причинил ему зло, но я небоюсь, и меня никто никогда не испугает.

Матильда подчинилась ему. С тех пор как она сказала ему о своемположении, Жюльен впервые говорил с ней тоном повелителя; никогда ещеон не любил ее так сильно. Все, что было нежного в его душе, срадостью хваталось, как за предлог, за теперешнее состояние Матильды,чтобы уклониться от необходимости говорить с нею резко. Признание,которое она собиралась сделать маркизу де Ла-Моль, страшновзволновало его. Неужели ему придется расстаться с Матильдой? И какбы она ни горевала, когда он будет уезжать, вспомнит ли она о немчерез месяц после его отъезда?

Не меньше страшили его и те справедливые упреки, которые ему придетсявыслушать от маркиза.

Вечером он признался Матильде в этой второй причине своих огорчений,а потом, забывшись, увлеченный любовью, рассказал и о первой.

Матильда изменилась в лице.

— Правда? — спросила она. —Расстаться со мной на полгода — это для вас несчастье?

— Невероятное, единственная вещь в мире, о которой я немогу подумать без ужаса.

Матильда была наверху блаженства. Жюльен так старательно выдерживалсвою роль, что вполне убедил ее, что из них двоих она любит сильнее.

Настал роковой вторник. В полночь, вернувшись домой, маркиз получилписьмо, на конверте которого было написано, что он должен его вскрытьсам, лично, и прочесть, будучи наедине.

«Отец,

Все общественные узы порваны между нами, остались только те, что связывают нас кровно. После моего мужа Вы и теперь и всегда будете для меня самым дорогим существом на свете. Глаза мои застилаются слезами; я думаю о горе, которое причиняю Вам, но чтобы стыд мой не стал общим достоянием, чтобы у Вас нашлось время обсудить все это и поступить так, как Вы найдете нужным, я не могу долее медлить с признанием, которое я обязана сделать. Если Ваша привязанность ко мне, которая, по-моему, не знает предела, позволит Вам уделить мне небольшой пенсион, я уеду, куда Вы прикажете, в Швейцарию, например, вместе с моим мужем. Имя его столь безвестно, что ни одна душа не узнает дочь Вашу под именем госпожи Сорель, снохи верьерского плотника. Вот оно, это имя, которое мне было так трудно написать. Мне страшно прогневить Вас, как бы ни был справедлив Ваш гнев, я боюсь, что он обрушится на Жюльена. Я не буду герцогиней, отец, и я знала это с той минуты, как полюбила его; потому что это я полюбила его первая, я соблазнила его. От Вас, от предков наших унаследовала я столь высокую душу, что ничто заурядное или хотя бы кажущееся заурядным на мой взгляд не может привлечь моего внимания. Тщетно я, желая Вам угодить, пыталась заинтересоваться господином де Круазенуа. Зачем же Вы допустили, чтобы в это самое время рядом, у меня на глазах, находился истинно достойный человек? Ведь Вы сами сказали мне, когда я вернулась из Гиера: «Молодой Сорель — единственное существо, с которым можно провести время без скуки»; бедняжка сейчас — если это только можно было бы себе представить — страдает так же, как и я, при мысли о том горе, которое принесет Вам это письмо. Не в моей власти отвратить от себя Ваш отцовский гнев, но не отталкивайте меня, не лишайте меня Вашей дружбы.

Жюльен относился ко мне почтительно. Если он и разговаривал со мной иногда, то только из глубокой признательности к Вам, ибо природная гордость его характера не позволяла ему держаться иначе, как официально, с кем бы то ни было, стоящим по своему положению настолько выше его. У него очень сильно это врожденное чувство различия общественных положений. И это я, — и я признаюсь в этом со стыдом Вам, моему лучшему другу, и никогда никто другой не услышит от меня этого признания, — я сама однажды в саду пожала ему руку.

Пройдет время, — ужели и завтра, спустя сутки, Вы будете все так же гневаться на него? Мой грех непоправим. Если Вы пожелаете, Жюльен через меня принесет Вам уверения в своем глубочайшем уважении и в искренней скорби своей оттого, что он навлек на себя Ваш гнев. Вы его больше никогда не увидите, но я последую за ним всюду, куда он захочет. Это его право, это мой долг, он отец моего ребенка. Если Вы по доброте своей соблаговолите назначить нам шесть тысяч франков на нашу жизнь, я приму их с великой признательностью, а если нет, то Жюльен рассчитывает устроиться в Безансоне преподавателем латыни и литературы. С какой бы ступени он ни начал, я уверена, что он выдвинется. С ним я не боюсь безвестности. Случись революция, я не сомневаюсь, что он будет играть первую роль. А могли ли бы Вы сказать нечто подобное о ком-либо из тех, кто добивался моей руки? У них богатые имения? Но это единственное преимущество не может заставить меня плениться ими. Мой Жюльен достиг бы высокого положения и при существующем режиме, будь у него миллион и покровительство моего отца?»

Матильда знала, что отец ее человек вспыльчивый, ипотому исписала восемь страниц.

«Что делать? — рассуждал сам с собой Жюльен,прогуливаясь в полночь в саду, в то время как г-н де Ла-Моль читалэто письмо. — Каков, во-первых, мой долг, во-вторых, моиинтересы? То, чем я обязан ему, безмерно; без него я был бы жалкимплутом на какой-нибудь ничтожной должности, да, пожалуй, еще и ненастолько плутом, чтобы не навлечь на себя ненависть и презрениеокружающих. Он сделал из меня светского человека. В силу этого моинеизбежные плутни будут, во-первых, более редки и, во-вторых, менеегнусны.

А это стоит больше, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан емуи этим орденом и моими якобы дипломатическими заслугами, которыевозвышают меня над общим уровнем.

Если он сидит сейчас с пером в руке и намеревается предписать мне,как я должен вести себя, — что он напишет?»

Тут размышления Жюльена были внезапно прерваны старым камердинеромг-на де Ла-Моля.

— Маркиз требует вас сию минуту, одетого, неодетого, всеравно.

И, провожая Жюльена, камердинер добавил вполголоса:

— Берегитесь, господин маркиз прямо рвет и мечет.

XXXIII

ПРОПАСТЬ МАЛОДУШИЯ

Шлифуя этот алмаз, неискусный гранильщик сточил его самые искрометные грани. В средние века — да что я говорю, — еще при Ришелье француз обладал способностью хотеть.

Мирабо

юльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, впервый раз в жизни этот вельможа вел себя непристойно: он обрушилсяна Жюльена потоком площадной брани. Наш герой был изумлен, уязвлен,но его чувство признательности к маркизу нимало не поколебалось.«Сколько великолепных планов, издавна взлелеянных заветноймечтой, — и вот в одно мгновение несчастный человек видит,как все это рассыпается в прах! Но я должен ему ответить что-нибудь,мое молчание только увеличивает его ярость». Ответ подвернулсяиз роли Тартюфа.

— Я не ангел… Я служил вам верно, и вы щедровознаграждали меня… Я полон признательности, но, посудите, мнедвадцать два года… В этом доме меня только и понимали вы самии эта прелестная особа…

— Гадина! — заорал маркиз. —Прелестная, прелестная! Да в тот день, когда вам пришло в голову, чтоона прелестна, вы должны были бежать отсюда со всех ног!

— Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня вЛангедок.

Маркиз от ярости бегал по комнате; наконец, обессилив от этойбеготни, раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как онпробормотал про себя: «И ведь это вовсе не злой человек?..»

— Нет, никогда у меня не было зла против вас! —воскликнул Жюльен, падая перед ним на колени.

Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчасподнялся.

Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльенбросился на колени, он снова принялся осыпать его неистовымиругательствами, достойными извозчика. Быть может, новизна этихкрепких словечек немного отвлекала его.

«Как! Дочь моя будет именоваться „госпожа Сорель“?Как! Дочь моя не будет герцогиней?» Всякий раз, как эти двемысли отчетливо возникали в его сознании, маркиза словно всегопереворачивало, и он мгновенно терял способность владеть собой.Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его бить.

В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своимнесчастьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упреками.

— Надо было уехать, сударь… — говорил онему. — Ваш долг был скрыться отсюда… Вы вели себя,как самый последний негодяй…

Тут Жюльен подошел к столу и написал:

«Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Прошу господина маркиза принять уверения в моей безграничной признательности, а также мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его доме может ему причинить».

— Прошу господина маркиза пробежать этистроки… Убейте меня, — сказал Жюльен, —или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час ночи, я будуходить там по саду, у дальней стены.

— Убирайтесь вон! К черту! — крикнул ему вследмаркиз.

«Понимаю, — подумал Жюльен, — он ничегоне имел бы против, если бы я избавил его лакея от необходимостиприкончить меня… Нет, пусть убьет, пожалуйста, этоудовлетворение, которое я ему предлагаю… Но я-то, черт возьми,я люблю жизнь… Я должен жить для моего сына».

Эта мысль, которая впервые с такой ясностью представилась еговоображению, поглотила его всего целиком, после того как он в течениенескольких минут бродил по саду, охваченный острым чувством грозившейему опасности.

Эта столь новая для него забота сделала его осмотрительным. «Надос кем-нибудь посоветоваться, как мне вести себя с этим неистовымчеловеком… Он сейчас просто лишился рассудка, он на всеспособен. Фуке от меня слишком далеко, да и где ему понять, чтоделается в душе такого человека, как маркиз?

Граф Альтамира… А можно ли поручиться, что он будет молчать обэтом до могилы? Надо подумать о том, чтобы моя попытка посоветоватьсяс кем-то не привела к каким-нибудь последствиям и не осложнила ещебольше моего положения! Увы! У меня, кажется, никого не остается,кроме мрачного аббата Пирара… Но при этой его янсенистскойузости взглядов… Какой-нибудь пройдоха-иезуит, который знаетсвет, мог бы мне быть гораздо полезней… Пирар, да он способенприбить меня, едва только я заикнусь о моем преступлении!»

Дух Тартюфа явился Жюльену на помощь. «Вот что! Пойду к нему наисповедь!» На этом решении, после двухчасовой прогулки по саду,он и остановился. Он уже больше не думал о том, что его вот-вотнастигнет ружейная пуля; его непреодолимо клонило ко сну.

На другой день рано утром Жюльен уже был за много лье от Парижа истучался у двери сурового янсениста. К своему великому удивлению, онобнаружил, что исповедь его отнюдь не оказалась такой ужнеожиданностью для аббата.

«Пожалуй, мне следует винить самого себя», —говорил себе аббат, и видно было, что он не столько рассержен,сколько озабочен.

— Я почти догадывался об этой любовной истории. Но израсположения к вам, несчастный юноша, я не захотел намекнуть об этомотцу…

— Но что он, по-вашему, сделает? — нетерпеливоспросил Жюльен.

В эту минуту он чувствовал привязанность к аббату, и резкоеобъяснение с ним было бы для него чрезвычайно тягостно.

— Мне представляется, что у него есть три возможности, —продолжал Жюльен. — Во-первых, господин де Ла-Моль можетменя прикончить, — и он рассказал аббату про предсмертнуюзаписку самоубийцы, которую он оставил маркизу. —Во-вторых, он может поручить это дело графу Норберу, и тот вызоветменя на дуэль.

— И вы примете такой вызов? — в негодованиивскричал аббат, вскакивая с места.

— Вы не даете мне договорить. Разумеется, я бы никогда нестал стрелять в сына моего благодетеля. В-третьих, он может удалитьменя отсюда. Если он скажет мне: поезжайте в Эдинбург или в Нью-Йорк,я послушаюсь. В таком случае положение мадемуазель де Ла-Моль можнобудет скрыть, но я ни за что не допущу, чтобы они умертвили моегосына.

— Не сомневайтесь, это первое, что придет в голову этомуразвращенному человеку…

Между тем Матильда в Париже сходила с ума от отчаяния. Она виделась сотцом около семи часов утра. Он показал ей записку Жюльена, и с техпор она себе места не находила; ее преследовала ужасная мысль: нерешил ли Жюльен, что для него самое благородное — покончить ссобой?» И даже не сказав мне», — говорила онасебе с горестным возмущением.

— Если он умрет, я умру тоже, — говорила онаотцу. — И это вы будете виновны в его смерти… Бытьможет, вы будете даже очень довольны этим… но клянусь памятьюего, что я, во-первых, надену траур и объявлю всем, что я вдоваСорель, и с этой надписью разошлю уведомления о похоронах, имейте этов виду… Ни трусить, ни прятаться я не стану.

Любовь ее доходила до помешательства. Теперь уже сам маркизрастерялся.

Он начинал смотреть на совершившееся более трезво. За завтракомМатильда не показалась. Маркиз почувствовал громадное облегчение, аглавное, он был польщен тем, что она, как выяснилось, ни словом необмолвилась обо всем этом матери.

Жюльен только успел соскочить с лошади, как Матильда уже прислала заним и бросилась ему на шею почти на глазах у своей горничной. Жюльенбыл не слишком признателен ей за этот порыв; долгое совещание саббатом Пираром настроило его весьма дипломатично и расчетливо.Перечисление и подсчет всяких возможностей охладили его воображение.Матильда со слезами на глазах рассказала ему, что она видела егозаписку о том, что он покончит с собой.

— Отец может передумать. Сделайте мне одолжение, уезжайтесейчас же в Вилькье, садитесь на лошадь и уезжайте, пока наши невстали из-за стола.

И, видя, что Жюльен не двигается и смотрит на нее удивленным ихолодным взглядом, она расплакалась.

— Предоставь мне вести все наши дела! —воскликнула она, бросаясь к нему на грудь и сжимая его в своихобъятиях. — Ты ведь знаешь, что я только поневолерасстаюсь с тобой. Пиши на имя моей горничной, только адрес пустьбудет написан чужой рукой, а уж я буду писать тебе целые тома.Прощай! Беги!

Это последнее слово задело Жюльена, но он все же повиновался. «Какэто так неизбежно случается, — подумал он, —что даже в самые лучшие их минуты эти люди всегда ухитряютсячем-нибудь да задеть меня».

Матильда решительно отклонила все благоразумные планы своего отца.Она не желала вступать ни в какие соглашения иначе, как на следующихусловиях: она будет госпожой Сорель и будет скромно существовать сосвоим мужем в Швейцарии либо останется с ним у отца в Париже. Она ислушать не хотела о тайных родах.

— Вот тут-то и пойдет всякая клевета, и тогда уж неспасешься от позора. Через два месяца после свадьбы мы с мужемотправимся путешествовать, и тогда нам будет очень легко представитьдело так, что никто не усомнится в том, что сын мой появился на светв надлежащее время.

Это упорство сначала приводило маркиза в бешенство, но под конецзаставило его поколебаться.

Как-то раз он смягчился.

— На, возьми, — сказал он дочери, —вот тебе дарственная на десять тысяч ренты, отошли ее твоему Жюльену,и пусть он примет меры, да поскорей отошли, чтобы я не мог отобратьее, если передумаю.

Зная страсть Матильды командовать, Жюльен, только для того, чтобыуступить ей, проскакал неизвестно зачем сорок лье: он был в Вилькье ипроверял там счета фермеров; благодеяние маркиза явилось для негопредлогом вернуться. Он отправился искать приюта у аббата Пирара,который к этому времени сделался самым полезным союзником Матильды.Каждый раз, как только маркиз обращался к нему за советом, ондоказывал ему, что всякий иной выход, кроме законного брака, был быпреступлением перед богом.

— И к счастью, — добавлял аббат, —житейская мудрость в данном случае на стороне религии. Можно ли хотьна минуту предположить, что мадемуазель де Ла-Моль при ее неукротимомхарактере будет хранить в тайне то, что сама она не желает скрывать?А если вы не согласитесь на то, чтобы свадьба состоялась открыто, какполагается, в обществе гораздо дольше будут заниматься этимзагадочным неравным браком. Надо все объявить разом, чтобы неоставалось ничего неясного, ни тени тайны.

— Это правда, — задумчиво согласился маркиза —В наше время разговоры об этом браке уже через три дня покажутсяпережевыванием старого, скучной болтовней, которой занимаютсяникчемные люди. Хорошо бы воспользоваться каким-нибудь крупнымправительственным мероприятием против якобинцев и тут же, под шумок,все это и уладить.

Двое или трое из числа друзей г-на де Ла-Моля держались того жемнения, что и аббат Пирар. Они тоже считали, что решительный характерМатильды является главным препятствием для каких бы то ни было иныхвозможностей. Но и после всех этих прекрасных рассуждений маркиз вглубине души никак не мог свыкнуться с мыслью, что надо навсегдарасстаться с надеждой на табурет для своей дочери.

Его память, его воображение были насыщены всевозможными похождениямии разными ловкими проделками, которые были еще возможны в дни егоюности. Уступать необходимости, опасаться закона казалось ему простонелепым и недостойным для человека его положения. Как дорогоприходилось ему теперь расплачиваться за все те обольстительные мечтыо будущности дочери, которыми он тешил себя в течение десяти лет!

«И кто бы мог это предвидеть? — мысленно восклицалон. — Девушка с таким надменным характером, с такимзамечательным умом! И ведь она больше меня гордилась именем, котороеона носит! Еще когда она была ребенком, самые знатные люди Франциипросили у меня ее руки.

Да, надо забыть о всяком благоразумии! Уж таково наше время, вселетит вверх тормашками. Мы катимся к полному хаосу».

XXXIV

ЧЕЛОВЕК С ГОЛОВОЙ

Префект ехал верхом и рассуждал сам с собой?: «Почему бы мне не стать министром, председателем сове та, герцогом? Войну я бы стал вести вот каким образом!.. А вот как бы я расправился и заковал в кандалы всяких охотников до нововведений!»

«Глоб»

икакие доводы рассудка не в состоянии уничтожитьмогущественной власти целого десятилетия сладостных грез. Маркизсоглашался, что сердиться неблагоразумно, но не мог решитьсяпростить. «Если бы этот Жюльен погиб как-нибудь неожиданно, отнесчастного случая!..» — думал он иногда. Так егоудрученное воображение пыталось утешить себя самыми невероятнымифантазиями. И это парализовало влияние всех мудрых доводов аббатаПирара. Прошел месяц, и разговоры о том, как прийти к соглашению, неподвинулись ни на шаг.

В этом семейном деле совершенно так же, как и в делах политических,маркиза вдруг осеняли блестящие идеи и воодушевляли его дня на три. Итогда всякий другой план действий, исходивший из трезвых рассуждений,отвергался им, ибо трезвые рассуждения только тогда имели силу в егоглазах, когда они поддерживали его излюбленный план. В течение трехдней он со всем пылом и воодушевлением истинного поэта трудился надтем, чтобы повернуть дело так, как ему хотелось; но проходил ещедень, и он уже не думал об этом.

Сначала Жюльен недоумевал — его сбивала с толку медлительностьмаркиза, но когда прошло несколько недель, он стал догадываться, чтог-н де Ла-Моль просто не знает, на что решиться.

Госпожа де Ла-Моль и все в доме были уверены, что Жюльен уехал впровинцию по делам управления их поместьями. Он скрывался в домеаббата Пирара и почти каждый день виделся с Матильдой; каждое утроона приходила к отцу и проводила с ним час; но иногда они по целымнеделям не разговаривали о том, чем были поглощены все их мысли.

— Я знать не хочу, где он, этот человек, —сказал ей однажды маркиз. — Пошлите ему это письмо.

Матильда прочла:

«Лангедокские земли приносят 20 600 франков. Даю 10 600 франков моей дочери и 10 000 франков господину Жюльену Сорелю. Отдаю, разумеется, и, земли также. Скажите нотариусу, чтобы приготовил две отдельные дарственные и пусть принесет мне их завтра; после этого все отношения между нами порваны. Ах, сударь! Мог ли я ожидать от вас всего этого?

Маркиз де Ла-Моль ».

— Благодарю от всей души, —весело сказала Матильда. — Мы поселимся в замке д’Эгийон,поблизости от Ажена и Марманды. Говорят, это очень живописные места,настоящая Италия.

Этот дар чрезвычайно удивил Жюльена. Теперь это был уже не тотнепреклонный, холодный человек, каким мы его знали. Судьба сыназаранее поглощала все его мысли. Это неожиданное и довольно солидноедля такого бедного человека состояние сделало его честолюбцем. Теперьу него с женой было 36 000 франков ренты. Что касается Матильды, всесущество ее было поглощено одним-единственным чувством —обожанием мужа: так она теперь всегда из гордости называла Жюльена. Ивсе честолюбие ее сосредоточивалось исключительно на том, чтобыдобиться признания этого брака. Она без конца превозносила высокоеблагоразумие, которое проявила, соединив свою судьбу с такимвыдающимся человеком. Личные достоинства — вот был излюбленныйдовод, на который она неизменно опиралась.

Длительная разлука, множество всяких дел, редкие минуты, когда имудавалось поговорить друг с другом о своей любви, — всеэто как нельзя лучше помогало плодотворному действию мудрой политики,изобретенной в свое время Жюльеном.

Наконец Матильда вышла из терпения и возмутилась, что ей приходитсяурывками видеться с человеком, которого она теперь по-настоящемуполюбила.

В порыве этого возмущения она написала отцу, начав свое письмо, какОтелло:

«То, что я предпочла Жюльена светским удовольствиям, которые общество могло предоставить дочери господина де Ла-Моля, выбор мой доказывает достаточно ясно. Все эти радости мелкого самолюбия и пустого тщеславия для меня не существуют. Вот уже полтора месяца, как я живу в разлуке с моим мужем. Этого довольно, чтобы засвидетельствовать мое уважение к Вам. На будущей неделе, не позднее четверга, я покину родительский дом. Ваши благодеяния обогатили нас. В тайну мою не посвящен никто, кроме почтенного аббата Пирара. Я отправляюсь к нему, он нас обвенчает, а час спустя мы уже будем на пути в Лангедок и не появимся в Париже впредь до Вашего разрешения. Одно только заставляет сжиматься мое сердце — все это станет пищей для пикантных анекдотов на мой счет и на Ваш. Остроты каких-нибудь глупцов, пожалуй, заставят нашего доблестного Норбера искать ссоры с Жюльеном. А при таких обстоятельствах — я хорошо знаю его — я буду бессильна оказать на Жюльена какое-либо воздействие: в нем заговорит дух восставшего плебея. Умоляю Вас на коленях, отец, придите на мое венчание в церковь аббата Пирара в следующий четверг. Это обезвредит ехидство светских пересудов и отвратит опасность, угрожающую жизни Вашего единственного сына и жизни моего мужа…», и так далее, и так далее.

Это письмо повергло маркиза в необыкновенноесмятение. Итак, значит, необходимо в конце концов принять какое-торешение. Все его правила, все привычные дружеские связи утратили длянего всякое значение.

В этих исключительных обстоятельствах в нем властно заговорили всеистинно значительные черты его характера, выкованные великимипотрясениями, которые он пережил в юности. Невзгоды эмиграции сделалиего фантазером. После того как он на протяжении двух лет видел себяобладателем громадного состояния, пожинал всякие отличия при дворе,1790 год внезапно вверг его в ужасную нищету эмиграции. Эта суроваяшкола перекроила душу двадцатидвухлетнего юноши. Он, в сущности,чувствовал себя как бы завоевателем, раскинувшим лагерь среди всегосвоего богатства; оно отнюдь не порабощало его. Но это же самоевоображение, которое уберегло его душу от губительной отравы золота,сделало его жертвой безумной страсти — добиться во что бы то нистало для своей дочери громкого титула.

В продолжение последних полутора месяцев маркиз, повинуясь внезапномукапризу, вдруг решал обогатить Жюльена, бедность которого казаласьему чем-то унизительным, позорным для него самого, маркиза деЛа-Моля, чем-то немыслимым для супруга его дочери. Он швырялденьгами. На другой день его воображение кидалось в другую сторону:ему казалось, что Жюльен поймет этот немой язык расточительнойщедрости, переменит имя, уедет в Америку и оттуда напишет Матильде,что он для нее больше не существует. Г-н де Ла-Моль уже представлялсебе это письмо написанным, стараясь угадать, какое действие можетоно оказать на его дочь.

Когда все эти юношеские мечты были разрушены подлинным письмомМатильды, маркиз после долгих раздумий о том, как бы ему убитьЖюльена или заставить его исчезнуть, вдруг неожиданно загорелсяжеланием создать ему блестящее положение. Он даст ему имя одного изсвоих владений. Почему бы не передать ему и титул? Герцог де Шон, еготесть, после того как единственный сын его был убит в Испании, не разуже говаривал маркизу, что он думает передать свой титул Норберу…

«Нельзя отказать Жюльену в исключительных деловых способностях,в редкой отваге, пожалуй, даже и в некотором блеске… —рассуждал сам с собой маркиз. — Но в глубине этой натурыесть что-то пугающее. И такое впечатление он производит решительно навсех, значит, действительно что-то есть. (И чем труднее былоопределить это «что-то», тем больше пугало оно пылкоевоображение старого маркиза.)

Моя дочь очень тонко выразила это как-то на днях (в письме, которогомы не приводим): «Жюльен не пристал ни к одному салону, ни ккакой клике». Он не заручился против меня ни малейшейподдержкой, если я от него откажусь, он останется без всего…Но что это — просто его неведение современного состоянияобщества? Я два или три раза говорил ему: добиться какого-нибудьположения, выдвинуться можно только при помощи салонов…

Нет, у него нет ловкости и хитрости какого-нибудь проныры, который неупустит ни удобной минуты, ни благоприятного случая… Этохарактер отнюдь не в духе Людовика XI. А с другой стороны, явижу, что он руководится отнюдь не возвышенными правилами. Для меняэто что-то непонятное… Может быть, он внушил себе все этиправила, чтобы не давать воли своим чувствам?

В одном можно не сомневаться: он не выносит презрения, и этим-то я идержу его.

У него нет преклонения перед знатностью, по правде сказать, нетникакого врожденного уважения к нам. В этом его недостаток. Носеминарская душонка может чувствовать себя неудовлетворенной толькоот отсутствия денег и жизненных благ. У него совсем другое: он ни зачто в мире не позволит, чтобы его презирали».

Прижатый к стене письмом дочери, г-н де Ла-Моль понимал, что надо начто-то решиться. Так вот, прежде всего надо выяснить самое главное:«Не объясняется ли дерзость Жюльена, побудившая его ухаживатьза моей дочерью, тем, что он знал, что я люблю ее больше всего насвете и что у меня сто тысяч экю ренты?

Матильда уверяет меня в противном… Нет, дорогой господинЖюльен, я хочу, чтобы у меня на этот счет не было ни малейшегосомнения.

Что это: настоящая любовь, неудержимая и внезапная? Или низкоедомогательство, желание подняться повыше, создать себе блестящееположение? Матильда весьма прозорлива, она сразу почувствовала, чтоэто соображение может погубить его в моих глазах, отсюда, разумеется,и это признание: она, видите ли, полюбила его первая.

Девушка с таким гордым характером — и поверить, что оназабылась до того, чтобы делать ему откровенные авансы? Пожимать емуруку вечером в саду, — какой ужас! Будто у нее не былосотни иных, менее непристойных способов дать ему понять, что она егоотличает?

Кто оправдывается, тот сам себя выдает; я не верю Матильде…»

В этот вечер рассуждения маркиза были много более решительны ипоследовательны, чем обычно. Однако привычка взяла свое: он решилвыиграть еще немного времени и написать дочери, ибо у них теперьзавязалась переписка из одной комнаты особняка в другую. Г-н деЛа-Моль не решался спорить с Матильдой и переубеждать ее. Он боялся,как бы это не кончилось внезапной уступкой с его стороны.

Письмо
«Остерегайтесь совершить еще новые глупости; вот Вам патент гусарского поручика на имя шевалье Жюльена Сореля де Ла-Верне. Вы видите, чего я только не делаю для него. Не спорьте со мной, не спрашивайте меня. Пусть изволит в течение двадцати четырех часов явиться в Страсбург, где стоит его полк. Вот вексельное письмо моему банкиру; повиноваться беспрекословно».

Любовь и радость Матильды были безграничны, онарешила воспользоваться победой и написала тотчас же:

«Господин де Ла-Верне бросился бы к Вашим ногам, не помня себя от благодарности, если бы он только знал, что Вы для него делаете. Но при всем своем великодушии отец мой забывает обо мне — честь Вашей дочери под угрозой. Малейшая нескромность может запятнать ее навеки, и тогда уж и двадцать тысяч экю ренты не смоют этого позора. Я пошлю патент господину де Ла-Верне только в том случае, если Вы мне дадите слово, что в течение следующего месяца моя свадьба состоится публично в Вилькье. Вскоре после этого срока, который умоляю Вас не пропустить. Ваша дочь не сможет появляться на людях иначе, как под именем госпожи де Ла-Верне. Как я благодарна Вам, милый папа, что Вы избавили меня от этого имени — Сорель…», и так далее, и так далее.

Ответ оказался неожиданным.

«Повинуйтесь, или я беру все назад. Трепещите, юная сумасбродка. Сам я еще не имею представления, что такое Ваш Жюльен, а Вы и того меньше. Пусть отправляется в Страсбург и ведет себя как следует. Я сообщу о моем решении через две недели».

Этот решительный ответ весьма удивил Матильду. «Яне знаю, что такое Ваш Жюльена — эти слова захватили еевоображение, и ей тут же стали рисоваться самые увлекательныевозможности, которые она уже принимала за истину. «Ум моегоЖюльена не подгоняется к тесному покрою пошлого салонного образца, иименно это доказательство его исключительной натуры внушает недовериеотцу.

Однако, если я не послушаюсь его каприза, дело может дойти допубличного скандала, а огласка, конечно, весьма дурно повлияет на моеположение в свете и, быть может, даже несколько охладит ко мнеЖюльена. А уж после такой огласки… жалкое существование покрайней мере лет на десять. А безумство выбрать себе мужа за еголичные достоинства не грозит сделать тебя посмешищем только тогда,когда ты располагаешь громадным состоянием. Если я буду жить вдалекеот отца, то он, в его возрасте, легко может позабыть обо мне…Норбер женится на какой-нибудь обаятельной ловкой женщине. Ведьсумела же герцогиня Бургундская обольстить старого Людовика XIV».

Она решила покориться, но остереглась показать отцовское письмоЖюльену. Зная его неистовый характер, она опасалась какой-нибудьбезумной выходки.

Когда вечером она рассказала Жюльену, что он теперь гусарскийпоручик, радость его не знала границ. Можно себе представить этурадость, зная честолюбивые мечты всей его жизни и эту его новуюстрасть к своему сыну. Перемена имени совершенно ошеломила его.

«Итак, — сказал он себе, — роман мой вконце концов завершился, и я обязан этим только самому себе. Я сумелзаставить полюбить себя эту чудовищную гордячку, — думалон, поглядывая на Матильду, — отец ее не может жить безнее, а она без меня».

XXXV

ГРОЗА

Даруй мне, господи, посредственность.

Мирабо

уша его упивалась, он едва отвечал на пылкуюнежность Матильды Он был мрачен и молчалив. Никогда еще он не казалсяМатильде столь необыкновенным, и никогда еще она так не боготворилаего. Она дрожала от страха, как бы его чрезмерно чувствительнаягордость не испортила дело.

Она видела, что аббат Пирар является в особняк чуть ли не каждыйдень. Может быть, Жюльен через него узнал что-нибудь о намерениях ееотца? Или, может быть, поддавшись минутной прихоти, маркиз самнаписал ему? Чем объяснить этот суровый вид Жюльена после такойсчастливой неожиданности? Спросить его она не осмеливалась.

Не осмеливалась! Она, Матильда! И вот с этой минуты в ее чувство кЖюльену прокралось что-то смутное, безотчетное, что-то похожее наужас. Эта черствая душа познала в своей любви все, что толькодоступно человеческому существу, взлелеянному среди излишествцивилизации, которыми восхищается Париж.

На другой день, на рассвете, Жюльен явился к аббату Пирару. За нимследом во двор въехали почтовые лошади, запряженные в старую разбитуюколымагу, нанятую на соседнем почтовом дворе.

— Такой экипаж вам теперь не годится, —брюзгливым тоном сказал ему суровый аббат. — Вот вамдвадцать тысяч франков, подарок господина де Ла-Моля; вамрекомендуется истратить их за год, но постараться, наскольковозможно, не давать повода для насмешек. (Бросить на расточениемолодому человеку такую огромную сумму, с точки зрения священника,означало толкнуть его на грех.)

Маркиз добавляет: господин Жюльен де Ла-Верне должен считать, что онполучил эти деньги от своего отца, называть коего нет надобностиГосподин де Ла-Верне, быть может, найдет уместным сделать подарокгосподину Сорелю, плотнику в Верьере, который заботился о нем вдетстве…

— Я могу взять на себя эту часть его поручений, —добавил аббат, — я, наконец, убедил господина де Ла-Моляпойти на мировую с этим иезуитом, аббатом Фрилером. Его влияние,разумеется, намного превышает наше. Так вот, этот человек, который, всущности, управляет всем Безансоном, должен признать ваше высокоепроисхождение — это будет одним из негласных условий мирногосоглашения.

Жюльен не мог совладать со своими чувствами и бросился аббату на шею.Ему уже казалось, что его признали.

— Что это? — сказал аббат Пирар, отталкиваяего, — что говорит в вас, светское тщеславие?.. Так вот,что касается Сореля и его сыновей, — я предложу им отсвоего имени пенсию в пятьсот франков, которая будет им выплачиватьсяежегодно, покуда я буду доволен их поведением.

Жюльен уже снова был холоден и высокомерен. Он поблагодарил, но ввыражениях крайне неопределенных и ни к чему не обязывающих. «Аведь вполне возможно, что я побочный сын какого-нибудь видногосановника, сосланного грозным Наполеоном в наши горы!» С каждойминутой эта мысль казалась ему все менее и менее невероятной. «Мояненависть к отцу явилась бы в таком случае прямым доказательством…Значит, я, вовсе не такой уж изверг!»

Спустя несколько дней после этого монолога Пятнадцатый гусарскийполк, один из самых блестящих полков французской армии, стоял вбоевом порядке на плацу города Страсбурга. Шевалье де Ла-Вернегарцевал на превосходном эльзасском жеребце, который обошелся ему вшесть тысяч франков. Он был зачислен в полк в чине поручика, никогдане числившись подпоручиком, разве что в именных списках какого-нибудьполка, о котором он никогда не слыхал.

Его бесстрастный вид, суровый и чуть ли не злой взгляд, бледность инеизменное хладнокровие — все это заставило заговорить о нем спервого же дня. Очень скоро его безукоризненная и весьма сдержаннаяучтивость, ловкость в стрельбе и в фехтовании, обнаруженные им безовсякого бахвальства, отняли охоту у остряков громко подшучивать надним. Поколебавшись пять-шесть дней, общественное мнение полкавысказалось в его пользу. «В этом молодом человеке, —говорили старые полковые зубоскалы, — все есть, не хватаеттолько одного — молодости».

Из Страсбурга Жюльен написал г-ну Шелану, бывшему верьерскому кюре,который теперь был уже в весьма преклонных летах:

«Не сомневаюсь, что Вы с радостью узнали о важных событиях, которые побудили моих родных обогатить меня. Прилагаю пятьсот франков и прошу Вас раздать их негласно, не называя моего имени, несчастным, которые обретаются ныне в такой же бедности, в какой когда-то пребывал я, и которым Вы, конечно, помогаете, как когда-то помогали мне…»

Жюльена обуревало честолюбие, но отнюдь нетщеславие; однако это не мешало ему уделять очень много вниманиясвоей внешности. Его лошади, его мундир, ливреи его слуг — всебыло в безукоризненном порядке, который поддерживался спунктуальностью, способной сделать честь английскому милорду. Ставчуть ли не вчера поручиком по протекции, он уже рассчитывал, что длятого, чтобы в тридцать лет, никак не позже, стать командиром полка попримеру всех великих генералов, надо уже в двадцать три года бытьчином выше поручика. Он только и думал, что о славе и о своем сыне.

И вот в разгаре этих честолюбивых мечтаний, которым он предавался снеудержимым пылом, его неожиданно вернул к действительности молодойлакей из особняка де Ла-Моль, прискакавший к нему нарочным.

«Все пропало, — писала ему Матильда, — приезжайте как можно скорее, бросайте все. Дезертируйте, если нельзя иначе. Как только приедете, ожидайте меня в наемной карете у маленькой калитки в сад возле дома N… по улице… Я выйду поговорить с Вами; быть может, удастся провести Вас в сад. Все погибло, и боюсь, безвозвратно; не сомневайтесь во мне, я буду тверда и предана Вам во всех невзгодах. Я люблю Вас».

Через несколько минут, получив от полковника отпуск,Жюльен сломя голову мчался из Страсбурга; но ужасное беспокойство,глодавшее его, лишало его сил, и, доскакав до Меца, он оказался не всостоянии продолжать верхом свое путешествие. Он вскочил в почтовуюкарету и с почти невероятной быстротой примчался в указанное место, ксадовой калитке особняка де Ла-Моль. Калитка открылась, и в тот жемиг Матильда, пренебрегая всеми людскими толками, бросилась к нему нагрудь. К счастью, было всего только пять часов утра, и на улице небыло ни души.

— Все кончено! Отец, опасаясь моих слез, уехал в ночь начетверг. Куда? Никто понятия не имеет. Вот его письмо, читайте! —И она вскочила в экипаж к Жюльену.

«Я мог бы простить все, кроме заранее обдуманного намерения соблазнить Вас только потому, что Вы богаты. Вот, несчастная дочь, вот Вам страшная правда. Даю Вам честное мое слово, что я никогда не соглашусь на Ваш брак с этим человеком. Ему будет обеспечено десять тысяч ливров ренты, если он уберется куда-нибудь подальше за пределы Франции, лучше всего — в Америку. Прочтите письмо, которое было получено мною в ответ на мою просьбу сообщить о нем какие-нибудь сведения. Этот наглец сам предложил мне написать госпоже де Реналь. Ни одной строки от Вас с упоминанием об этом человеке я больше не стану читать. Мне опротивели и Париж и Вы. Настоятельно советую Вам хранить в глубочайшей тайне то, что должно произойти. Отрекитесь чистосердечно от этого подлого человека, и Вы снова обретете отца».

— Где письмо госпожи де Реналь? —холодно спросил Жюльен.

— Вот оно. Я не хотела тебе показывать его сразу, пока неподготовила тебя.

Письмо
«Долг мой перед священными заветами религии и нравственностью вынуждает меня, сударь, исполнить эту тягостную обязанность по отношению к Вам; нерушимый закон повелевает мне в эту минуту причинить вред моему ближнему, но лишь затем, чтобы предотвратить еще худший соблазн. Скорбь, которую я испытываю, должна быть преодолена чувством долга. Нет сомнений, сударь, что поведение особы, о которой Вы меня спрашиваете и о которой Вы желаете знать всю правду, может показаться необъяснимым или даже порядочным. От Вас сочли нужным утаить долю правды, а возможно, даже представить кое-что в ином свете, руководствуясь требованиями осторожности, а также и религиозными убеждениями. Но поведение, которым Вы интересуетесь, заслуживает величайшего осуждения и даже более, чем я сумею Вам высказать. Бедность и жадность побудили этого человека, способного на невероятное лицемерие, совратить слабую и несчастную женщину и таким путем создать себе некоторое положение и выбиться в люди. Мой тягостный долг заставляет меня при этом добавить, что господин Ж… не признает никаких законов религии. Сказать по совести, я вынуждена думать, что одним из способов достигнуть успеха является для него обольщение женщины, которая пользуется в доме наибольшим влиянием. Прикидываясь как нельзя более бескорыстным и прикрываясь всякими фразами из романов, он ставит себе единственной целью сделаться полновластным господином и захватить в свои руки хозяина дома и его состояние. Он сеет несчастья и вечные сожаления…», и так далее, и так далее.

Это письмо, неимоверно длинное и наполовину размытоеслезами, было, несомненно, написано рукой г-жи де Реналь, и даженаписано более тщательно, чем обычно.

— Я не смею осуждать господина де Ла-Моля, —произнес Жюльен, дочитав до конца. — Он поступил правильнои разумно. Какой отец согласится отдать свою любимую дочь такомучеловеку? Прощайте!

Жюльен выскочил из экипажа и побежал к почтовой карете, дожидавшейсяего в конце улицы. Матильда, о которой он как будто совершенно забыл,бросилась за ним, но она сделала всего несколько шагов, —взгляды приказчиков, хорошо знавших ее и теперь с любопытствомвысовывавшихся из-за дверей своих лавок, заставили ее поспешноскрыться в сад.

Жюльен помчался в Верьер. Во время этой головоломной скачки он не могнаписать Матильде, как намеревался, рука его выводила на бумагекакие-то непонятные каракули.

Он приехал в Верьер в воскресенье утром. Он вошел в лавку коружейнику, который тотчас же бросился поздравлять его с неожиданнодоставшимся ему богатством. Весь город был взбудоражен этой новостью.

Жюльену стоило немалых трудов растолковать ему, что он хочет купитьпистолеты. По его просьбе оружейник зарядил их.

Колокол прогудел трижды; во французских деревнях этот хорошо знакомыйблаговест после многозвучных утренних перезвонов возвещает, чтосейчас же вслед за ним начинается богослужение.

Жюльен вошел в новую верьерскую церковь. Все высокие окна храма былизатянуты темно-красными занавесями. Жюльен остановился позади скамьиг-жи де Реналь, в нескольких шагах от нее. Ему казалось, что онаусердно молится. При виде этой женщины, которая его так любила, рукаЖюльена задрожала, и он не в состоянии был выполнить свое намерение.«Не могу, — говорил он себе, — не всилах, не могу».

В этот миг служка, прислуживавший во время богослужений, позвонил вколокольчик, как делается перед выносом святых даров. Г-жа де Ренальопустила голову, которая почти совсем потонула в складках ее шали.Теперь уже Жюльен не так ясно ощущал, что это она. Он выстрелил ипромахнулся; он выстрелил еще раз — она упала.

XXXVI

НЕВЕСЕЛЫЕ ПОДРОБНОСТИ

Не думайте, я не проявлю малодушия: я отомстил за себя. Я заслуживаю смерти, вот я, берите меня. Молитесь о моей душе.

Шиллер

юльен стоял не двигаясь; он ничего не видел. Когдаон немного пришел в себя, то заметил, что прихожане бегут вон изцеркви; священник покинул алтарь. Жюльен медленно двинулся вслед закакими-то женщинами, которые бежали с криками. Одна из них,рванувшись вперед, сильно толкнула его, и он упал. Ноги ему придавилостулом, опрокинутым толпой; поднимаясь, он почувствовал, что егодержат за ворот, — это был жандарм в полной форме Жюльенмашинально взялся было за свои маленькие пистолеты, но другой жандармв это время схватил его за локоть.

Его повели в тюрьму. Ввели в какую-то комнату, надели на негонаручники и оставили одного; дверь захлопнулась, и ключ в замкещелкнул дважды. Все это произошло очень быстро, и он при этом ровноничего не ощущал.

— Ну вот, можно сказать, все кончено, — громкопроизнес он, приходя в себя. — Значит, через две неделигильотина… или покончить с собой до тех пор.

Мысли его не шли дальше этого; ему казалось, точно кто-то изо всехсил сжимает ему голову. Он обернулся, чтобы посмотреть, не держит лиего кто-нибудь. Через несколько секунд он спал мертвым сном.

Госпожа де Реналь не была смертельно ранена. Первая пуля пробила еешляпку; едва она обернулась, грянул второй выстрел. Пуля попала ей вплечо и — удивительная вещь! — отскочила от плечевойкости, переломив ее, и ударилась о готический пилон, отколов от негоздоровенный кусок.

Когда, после долгой и мучительной перевязки, хирург, человексерьезный, сказал г-же де Реналь: «Я отвечаю за вашу жизнь, какза свою собственную», — она была глубоко огорчена.

Она уже давно всем сердцем жаждала умереть. Письмо к г-ну де Ла-Молю,которое ее заставил написать ее теперешний духовник, было последнимударом для этой души, обессиленной слишком длительным горем. Горе это— была разлука с Жюльеном, а она называла его угрызениямисовести. Ее духовник, добродетельный и усердный молодой священник,только что приехавший из Дижона, отнюдь не заблуждался на этот счет.

«Умереть вот так, не от своей руки — ведь это совсем негрех, — говорила себе г-жа де Реналь. — Бытьможет, бог меня простит за то, что я радуюсь смерти». Она несмела договорить: «А умереть от руки Жюльена — какоеблаженство!»

Едва только она, наконец, освободилась от хирурга и от всехприятельниц, сбежавшихся к ней, как она позвала к себе свою горничнуюЭлизу.

— Тюремщик очень жестокий человек, — сказалаона ей, страшно краснея, — он, конечно, будет с ним оченьскверно обращаться, думая, что он мне этим угодит… Меня оченьмучает эта мысль. Не могли бы вы сходить к этому тюремщику, как будтоот себя, и отдать ему вот этот конвертик? Тут несколько луидоров.Скажите, что религия не позволяет ему обращаться с ним жестоко…И, главное, чтобы он не рассказывал о том, что ему дали денег.

Вот этому-то обстоятельству, о котором мы сейчас упомянули, Жюльен ибыл обязан гуманным отношением верьерского тюремщика; это был все тотже г-н Нуару, ревностный блюститель порядка, на которого, как мыкогда-то видели, прибытие г-на Апера нагнало такой страх.

В тюрьму явился следователь.

— Я совершил убийство с заранее обдуманным намерением, —сказал ему Жюльен, — я купил и велел зарядить пистолеты утакого-то оружейника. Статья тысяча триста сорок вторая уголовногокодекса гласит ясно — я заслуживаю смерти и жду ее.

Узколобому следователю было непонятно такое чистосердечие: он засыпалего всяческими вопросами, стараясь добиться, чтобы обвиняемыйзапутался в показаниях.

— Разве вы не видите, — с улыбкой сказалЖюльен, — я так явно признаю себя виновным, что лучшеговам и желать нечего. Бросьте, сударь, ваша добыча не уйдет от вас. Выбудете иметь удовольствие осудить меня. Избавьте меня от вашегоприсутствия.

«Мне остается исполнить еще одну довольно скучную повинность, —подумал Жюльен. — Надо написать мадемуазель де Ла-Моль».

«Я отомстил за себя, — писал он ей. — К несчастью, имя мое попадет в газеты, и мне не удастся исчезнуть из этого мира незаметно. Прошу простить меня за это. Через два месяца я умру. Месть моя была ужасна, как и горе разлуки с Вами. С этой минуты я запрещаю себе писать Вам и произносить Ваше имя. Не говорите обо мне никогда, даже моему сыну: молчание — это единственный способ почтить мою память. Для большинства людей я буду самым обыкновенным убийцей. Позвольте мне сказать Вам правду в этот последний миг: Вы меня забудете. Это ужасное событие, о котором я Вам советую никогда не заикаться ни одной живой душе, исчерпает на долгие годы жажду необычайного и чрезмерную любовь к риску, которые я усматриваю в Вашем характере. Вы были созданы, чтобы жить среди героев средневековья, проявите же в данных обстоятельствах достойную их твердость. Пусть то, что должно произойти, совершится в тайне, не опорочив Вас. Скройтесь под чужим именем и не доверяйтесь никому. Если вы не сможете обойтись без дружеской помощи, я завещаю Вам аббата Пирара.

Никому другому ни слова, особенно людям Вашего круга: господам де Люзу, де Келюсу.

Через год после моей смерти выходите замуж за господина де Круазенуа, я Вас прошу об этом, приказываю Вам как Ваш супруг. Не пишите мне, я не буду отвечать. Хоть я, как мне кажется, и не столь злобен, как Яго, я все же скажу, как он: From this time forth I never will speak word.

Ничто не заставит меня ни говорить, ни писать. К Вам обращены мои последние слова, как и последние мои пылкие чувства.

Ж. С.».

Только после того, как он отправил письмо, Жюльен,немного придя в себя, в первый раз почувствовал, до какой степени оннесчастен. Каждую из его честолюбивых надежд должно было одну задругой вырвать из сердца этими великими словами: «Я умру, надоумереть». Сама по себе смерть не казалась ему ужасной. Всяжизнь его, в сущности, была не чем иным, как долгим подготовлением кбедствиям, и он никогда не забывал о том, которое считается самымстрашным.

«Ну что тут такого? — говорил он себе. —Если бы мне, скажем, через два месяца предстояло драться на дуэли счеловеком, который необыкновенно ловко владеет шпагой, разве япроявил бы такое малодушие, чтобы думать об этом беспрестанно, да ещес ужасом в душе?»

Час с лишним, допытывал он самого себя на этот счет.

Когда он стал явственно различать в своей душе и правда предсталаперед ним так же отчетливо, как столб, поддерживающий своды еготемницы, он стал думать о раскаянии.

«А в чем, собственно, я должен раскаиваться? Меня оскорбилисамым жестоким образом, я убил, я заслуживаю смерти, но это и все. Яумираю, после того как свел счеты с человечеством. Я не оставляюпосле себя ни одного невыполненного обязательства, я никому ничего недолжен, а в смерти моей нет решительно ничего постыдного, если несчитать способа, которым я буду убит. Конечно, одного этого более чемдостаточно, чтобы заклеймить меня в глазах верьерских мещан, но свысшей, так сказать, философской, точки зрения — какое этоимеет значение? У меня, впрочем, есть средство оставить после себяпочтенную память — это швырять в толпу золотые монеты, идя наказнь. И тогда память обо мне, связанная с воспоминанием о золоте,будет поистине лучезарной».

Успокоившись на этом рассуждении, которое через минуту показалось емусовершенно правильным, Жюльен сказал: «Мне нечего больше делатьна земле!» — и заснул крепким сном.

Около десяти часов вечера тюремщик разбудил его: он принес ему ужин.

— Что говорят в Верьере?

— Господин Жюльен, я перед распятием присягал вкоролевском суде в тот день, когда меня взяли на эту должность, —я должен молчать.

Он молчал, но не уходил. Это грубое лицемерие рассмешило Жюльена.«Надо заставить его подольше подождать этих пяти франков,которые он надеется получить с меня за свою совесть», —подумал он.

Видя, что ужин подходит к концу, а его даже не пытаются соблазнить,тюремщик не выдержал.

— Вот только что разве по дружбе к вам, господин Жюльен, —промолвил он притворно сочувственным тоном, — я уж вамскажу, — хоть и говорят, что это вредит правосудию, потомукак вы сможете воспользоваться этим для своей защиты… Но вы,господин Жюльен, вы добрая душа, и вам, конечно, будет приятноузнать, что госпожа де Реналь поправляется.

— Как! Она жива? — вне себя воскликнул Жюльен,вскочив из-за стола.

— А вы ничего не знали? — сказал тюремщик ступым изумлением, которое мгновенно сменилось выражением ликующейалчности. — Да уж следовало бы вам, сударь, что-нибудьдать хирургу, потому что ведь он по закону и по справедливостипомалкивать должен бы. Ну, а я, сударь, хотел угодить вам: сходил кнему, а он мне все и выложил.

— Так, значит, рана не смертельна? — шагнув кнему, нетерпеливо спросил Жюльен. — Смотри, ты жизньюсвоей мне за это ответишь.

Тюремщик, исполин саженного роста, струхнул и попятился к двери.Жюльен понял, что так он от него ничего не добьется. Он сел и швырнулзолотой г-ну Нуару.

По мере того, как из рассказа этого человека Жюльен убеждался, чторана г-жи де Реналь не смертельна, он чувствовал, что самообладаниепокидает его и слезы готовы хлынуть у него из глаз.

— Оставьте меня! — отрывисто сказал он.

Тюремщик повиновался. Едва за ним захлопнулась дверь. «Божевеликий. Она жива!» — воскликнул Жюльен и бросилсяна колени, рыдая и заливаясь слезами.

В эту неповторимую минуту он был верующим. Какое ему было дело допопов со всем их ханженством и лицемерием? Разве это как-нибудьумаляло для него сейчас истину и величие образа божьего?

И вот только теперь Жюльен почувствовал раскаяние в совершенном импреступлении. По какому-то странному совпадению, которое спасло егоот отчаяния, он только сейчас вышел из того состояния лихорадочноговозбуждения и полубезумия, в котором он пребывал все время с тойсамой минуты, как выехал из Парижа в Верьер.

Это были благодатные, чистые слезы; он ни на минуту не сомневался втом, что будет осужден.

— Значит, она будет жить! — повторял он —Она будет жить, и простит, и будет любить меня…

Наутро, уже довольно поздно, его разбудил тюремщик.

— Видно, у вас спокойно на душе, господин Жюльен, —сказал тюремщик. — Вот уж два раза, как я к вам входил, датолько постеснялся будить вас. Вот, пожалуйста, две бутылочкиславного винца: это вам посылает господин Малой, наш кюре.

— Как! Этот мошенник еще здесь? — сказалЖюльен.

— Да, сударь, — отвечал тюремщик, понижаяголос. — Только вы уж не говорите так громко, это вамможет повредить.

Жюльен рассмеялся.

— В том положении, милый мой, в каком я сейчас оказался,только вы один можете мне повредить: это если перестанете быть такимучастливым и добрым… Вы не прогадаете, вам хорошо заплатят, —спохватившись, внушительно добавил Жюльен.

И он тут же подтвердил свой внушительный тон, бросив г-ну Нуарузолотую монету.

Господин Нуару снова и на этот раз с еще большими подробностямиизложил все, что узнал про г-жу де Реналь, но о посещении мадемуазельЭлизы не заикнулся ни словом.

Это была низкая и поистине раболепная натура. Внезапно у Жюльенамелькнула мысль: «Этот безобразный великан получает здесьтри-четыре сотни франков, не больше, ибо народу у него в тюрьме нетак много; я могу пообещать ему десять тысяч франков, если он сбежитсо мной в Швейцарию. Трудно будет только заставить его поверить, чтоя его не обману». Но когда Жюльен представил себе, как долгоему придется объясняться с этим гнусным животным, он почувствовалотвращение и стал думать о другом.

Вечером оказалось, что время уже упущено. В полночь за ним приехалапочтовая карета и увезла его. Он остался очень доволен своимиспутниками — жандармами. Утром он был доставлен в безансонскуютюрьму, где его любезно препроводили в верхний этаж готической башни.Приглядевшись, он решил, что эта архитектура относится к началу XIVвека, и залюбовался ее изяществом и пленительной легкостью. Сквозьузкий просвет между двумя стенами, над угрюмой глубиной двора,открывался вдали изумительной красоты пейзаж.

На следующий день ему учинили допрос, после чего несколько дней емуникто не докучал. На душе у него было спокойно. Его дело казалось емупроще простого: «Я хотел убить — меня следует убить».

Его мысль не задерживалась на этом рассуждении. Суд, неприятностьвыступать перед публикой, защита — все это были какие-тодосадные пустяки, скучные церемонии, о которых будет время подумать,когда все это наступит. И самый момент смерти также не задерживаетего мысли: «Подумаю после суда». Жизнь вовсе не казаласьему скучной, он на все смотрел теперь другими глазами: у него не былоникакого честолюбия. Он редко вспоминал о м-ль де Ла-Моль. Он былохвачен чувством раскаяния, и образ г-жи де Реналь часто вставалперед ним, особенно в ночной тишине, которую в этой высокой башнепрерывали только крики орлана.

Он благодарил небо за то, что рана, которую он нанес, оказалась несмертельной. «Странное дело! — рассуждал он сам ссобой. — Ведь мне казалось, что она своим письмом кгосподину де Ла-Молю разрушила навсегда счастье, которое только чтооткрылось передо мной, и вот не прошло и двух недель после этогописьма, а я даже не вспоминаю о том, что так меня тогда волновало…Две-три тысячи ливров ренты, чтобы жить спокойно где-нибудь в горах,в местности вроде Вержи… Я был счастлив тогда. Я только непонимал своего счастья!»

Бывали минуты, когда он вдруг срывался со стула в страшном смятении.«Если бы я ранил насмерть госпожу де Реналь, я бы покончил ссобой. Мне необходима эта уверенность, что она жива, чтобы незадыхаться от отвращения к себе. Покончить с собой! Вот о чем стоитподумать, — говорил он себе. — Эти лютыеформалисты судьи, которые с такой яростью преследуют несчастногоподсудимого, а сами за какой-нибудь жалкий орден готовы вздернуть нависелицу лучшего из своих сограждан… Я бы избавился от ихвласти, от всех их оскорблений на отвратительном французском языке,который здешняя газетка будет называть красноречием…

Ведь я могу прожить еще по меньшей мере недель пять-шесть…»«Покончить с собой! Нет, черт возьми, — решил онспустя несколько дней, — ведь Наполеон жил.

И потом, мне приятно жить. Здесь тихо, спокойно, никто мне ненадоедает», — смеясь, добавил он и начал составлятьсписок книг, которые собирался выписать из Парижа.

XXXVII

БАШЕНКА

Могила друга.

Стерн

з коридора донесся громкий шум, — в этотчас обычно никто не поднимался сюда; орлан улетел с криком, дверьрастворилась, и почтенный кюре Шелан, трясущийся, с палкой в руках,упал к нему на грудь.

— Ах, боже праведный! Да как же это может быть, дитя мое…Чудовище, следовало бы мне сказать!

И добрый старик уже больше не в состоянии был вымолвить ни слова.Жюльен боялся, что он вот-вот упадет. Ему пришлось довести его достула. Длань времени тяжело легла на этого когда-то столь деятельногочеловека. Жюльену казалось, что перед ним тень прежнего кюре.Отдышавшись немного, старик заговорил:

— Только позавчера я получил ваше письмо из Страсбурга и внем ваши пятьсот франков для верьерских бедняков. Мне его принеслитуда в горы, в Ливрю: я теперь там живу, у моего племянника Жана. Ивдруг вчера узнаю об этой катастрофе… Господи боже мой! Даможет ли это быть! — Старик уже не плакал, взор его быллишен всякой мысли, и он как бы машинально добавил — Вампонадобятся ваши пятьсот франков, я вам их принес.

— Мне только вас надобно видеть, отец мой! —воскликнул растроганный Жюльен. — А деньги у меня ещеесть.

Но больше он уже не мог добиться от старика ни одного разумногослова. Время от времени слезы набегали на глаза г-на Шелана итихонько катились по щекам; он устремлял взгляд на Жюльена и,казалось, не мог прийти в себя от изумления, видя, как тот берет егоруки и подносит их к своим губам. Это лицо, когда-то такое живое, такпламенно воодушевлявшееся поистине благородными чувствами, теперьсловно застыло, лишенное всякого выражения. Вскоре за старцем пришелкакой-то крестьянин.

— Не годится ему уставать-то, и говорить много нельзя, —сказал он Жюльену, и тот понял, что это и есть его племянник.

Это посещение погрузило Жюльена в жестокое уныние без слез, которыемогли бы его облегчить. Все стало для него теперь мрачным,безутешным, и сердце его словно оледенело в груди.

Это были самые ужасные минуты из того, что он пережил со временисвоего преступления. Он увидел смерть во всей ее неприглядности. Всепризраки душевного величия и благородства рассеялись, как облако отналетевшей бури.

Несколько часов длилось это ужасное состояние. Когда душа отравлена,ее лечат физическим воздействием и шампанским. Но Жюльен счел бы себянизким трусом, если бы прибегнул к подобного рода средствам. Наисходе этого ужасного дня, в течение которого он непрерывно металсявзад и вперед по своей тесной башне, он вдруг воскликнул:

— Ах, какой же я дурак! Ведь если бы мне предстоялоумереть, как всякому другому, тогда, конечно, вид этого несчастногостарика мог бы привести меня в такое невыносимое уныние. Но смертьмгновенная и в цвете лет — она как раз и избавляет меня отэтого жалкого разрушения.

Однако, несмотря на все эти рассуждения, Жюльен чувствовал, что онослабел, что он проявил малодушие, и потому-то его так и расстроилоэто посещение.

В нем теперь уж не было никакой суровости, ничего величественного,никаких римских добродетелей. Смерть царила где-то на большой высоте,и не такая уж это была легкая вещь.

«Вот это будет мой термометр, — сказал он себе. —Сегодня вечером я на десять градусов ниже того мужества, с какимследует идти на гильотину. А сегодня утром мое мужество было нанадлежащем уровне. А в общем, не все ль равно? Лишь бы оно вернулосько мне в должную минуту». Эта мысль о термометре несколькоразвлекла его и в конце концов рассеяла его мрачное настроение.

Когда он на другой день проснулся, ему было стыдно вспоминатьвчерашний день. «Мое счастье и спокойствие под угрозой».Он даже решил написать главному прокурору, чтобы к нему никого недопускали. «А Фуке? — подумал он. — Еслион вздумает приехать сюда, в Безансон, как это его огорчит!»

Наверное, он месяца два уже не вспоминал о Фуке. «Каким глупцомя был в Страсбурге! Мои мысли не поднимались выше воротника на моеммундире». Воспоминание о Фуке надолго заняло его, и он опятьрасчувствовался. Он в волнении шагал из угла в угол. «Ну вот яи опустился уже на двадцать градусов ниже уровня смерти… Еслимоя слабость будет расти, лучше уж покончить с собой. Как будутторжествовать все эти аббаты Малоны и господа Вально, если я умруслюнтяем!»

Приехал Фуке; этот добрый, простодушный человек не помнил себя отгоря. Он только об одном и толковал: продать все свое имущество,подкупить тюремщика и устроить Жюльену побег. Он долго говорил обегстве г-на де Лавалета.

— Ты меня огорчаешь, — сказал ему Жюльен. —Господин де Лавалет был невинен, а я виновен. Ты, сам того не желая,заставляешь меня думать об этом различии… Но что это тыговоришь? Неужели? Ты готов продать все свое имущество? —удивился Жюльен, вдруг снова обретая всю свою наблюдательность инедоверчивость.

Фуке, обрадовавшись, что наконец-то его друг откликнулся на егозамечательную идею, начал подробно высчитывать с точностью чуть ли недо каждой сотни франков, сколько он может выручить за каждый из своихучастков.

«Какое изумительное самоотвержение для деревенскогособственника! — думал Жюльен. — Сколькоскопидомства, бережливости, чуть ли не мелкого скряжничества, котороезаставляло меня краснеть, когда я замечал это за ним, и всем этим онжертвует для меня! Конечно, у блестящих молодых людей, читающих„Рене“, которых я встречал в особняке де Ла-Моля, нет егосмешных недостатков, но, за исключением разве каких-нибудьсовершенных юнцов, неожиданно разбогатевших благодаря какому-нибудьнаследству и еще не знающих цены деньгам, кто из этих блестящихпарижан способен на такое самопожертвование?»

Все ошибки речи, неотесанные манеры Фуке — все исчезло длянего, и Жюльен бросился обнимать друга. Никогда еще провинция, присравнения с Парижем, не удостаивалась такого высокого предпочтения.Фуке, в восторге от того чувства, которое он прочел в глазах Жюльена,принял его за согласие бежать…

Это проявление величия вернуло Жюльену всю твердость духа, которойлишило его посещение г-на Шелана. Он был еще очень молод, но,по-моему, в нем было заложено много хорошего. Вместо того, чтобыперейти от чувствительности к хитрости, как это случается с громаднымбольшинством людей, он постепенно обрел бы с годами истинноотзывчивую доброту и излечился бы от своей безумной подозрительности.А впрочем, к чему эти праздные предсказания?

Допросы участились вопреки всем усилиям Жюльена, который своимипоказаниями всячески старался сократить эту волокиту.

— Я убил или, во всяком случае, пытался убитьпреднамеренно, — повторял он каждый день».

Но судья его был прежде всего формалистом. Показания Жюльена отнюдьне сокращали допросов; они задевали самолюбие судьи. Жюльен не знал,что его хотели перевести в ужасное подземелье и что только благодарястараниям Фуке он остался в этой славной комнатке, помещавшейся навысоте ста восьмидесяти ступеней.

Аббат де Фрилер принадлежал к числу тех влиятельных лиц, которым Фукепоставлял дрова на топливо. Добрый лесоторговец приложил всестарания, чтобы проникнуть к всесильному старшему викарию. Радостьего была неописуема, когда г-н де Фрилер объявил ему, что, помнядобрые качества Жюльена и услуги, которые он когда-то оказалсеминарии, он постарается расположить судей в его пользу. У Фукепоявилась надежда на спасение друга; уходя, он кланялся чуть ли не доземли и просил г-на старшего викария принять и раздать на служениемесс небольшую сумму в шесть луидоров, дабы вымолить оправданиеобвиняемому.

Фуке пребывал в странном заблуждении. Г-н де Фрилер был отнюдь нечета Вально. Он отказался взять его луидоры и даже не пытался датьпонять простаку-крестьянину, что ему лучше попридержать свои денежки.Видя, что ему никак нельзя этого втолковать, без того чтобы недопустить какой-нибудь неосторожности, он посоветовал Фуке раздатьэти деньги беднякам-заключенным, которые действительно были лишенывсего.

«Престранное существо этот Жюльен, — раздумывал г-нде Фрилер. — Поступок его поистине необъясним, а для менятаких вещей не должно быть. Может быть, его можно будет изобразитьмучеником… Во всяком случае, я найду концы, дознаюсь, в чемтут дело, и, кстати, мне может подвернуться случай припугнуть этугоспожу де Реналь, которая не питает к нам ни малейшего уважения и, всущности, терпеть меня не может. А попутно мне, может быть, удастсянайти путь к блистательному примирению с господином де Ла-Молем,который явно питает слабость к этому семинаристу».

Мировая по тяжбе была подписана несколько недель тому назад, и аббатПирар, уезжая из Безансона, не упустил случая обронить несколько словнасчет таинственного происхождения Жюльена; это было как раз в тотсамый день, когда несчастный покушался убить г-жу де Реналь вверьерской церкви.

Жюльен опасался теперь только одной неприятности перед смертью —посещения отца. Он посоветовался с Фуке, не написать ли емупрокурору, чтобы его избавили от всяких посетителей. Этот ужас передвстречей с родным отцом, да еще в такую минуту, глубоко возмутилчестную мещанскую натуру лесоторговца.

Ему даже показалось, что теперь он понимает, почему столько людейискренне ненавидят его друга. Но из уважения к его несчастью он скрылсвои мысли.

— Уж во всяком случае, — холодно заметил онЖюльену, — этот приказ о недопущении свиданий не можеткоснуться твоего отца.

XXXVIII

МОГУЩЕСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Но какое загадочное поведение! Какая благородная осанка! Кто бы это мог быть?

Шиллер

а другой день ранним утром дверь башни отворилась.Жюльен был разбужен внезапно.

«О, боже милостивый! Это отец, — подумал он. —Какая неприятность!»

В тот же миг женщина в платье простолюдинки бросилась ему на грудь.Он с трудом узнал ее. Это была м-ль де Ла-Моль.

— Ах, злюка! Я только из твоего письма узнала, где ты. То,что ты называешь преступлением, это только благородная месть, котораяпоказывает, какое возвышенное сердце бьется в твоей груди, —так вот, я узнала об этом только в Верьере…

Несмотря на предубеждение против м-ль де Ла-Моль, в котором он,впрочем, и сам себе не вполне признавался, она показалась Жюльенупрелестной. Да и как не увидеть было во всех ее поступках и речахподлинно благородное, бескорыстное чувство, настолько превосходящеевсе то, на что способна была бы отважиться мелкая, заурядная душонка?Ему снова показалось, что он любит королеву, и через несколько минут,настроившись как нельзя более возвышенно, он обратился к ней в самыхизысканных выражениях:

— Будущее представлялось мне вполне ясно. Я полагал, чтопосле моей смерти вы сочетаетесь браком с господином де Круазенуа,который женился бы на вдове. Благородная, хоть несколько взбалмошнаядуша прелестной вдовы, потрясенная и обращенная на путь жизненногоблагоразумия необычайным событием, знаменательным для нее итрагическим, соизволит признать подлинные достоинства молодогомаркиза. Вы примиритесь с уделом быть счастливой тем, что признаетсяза счастье всеми, — почетом, богатством, положением. Но,дорогая моя Матильда, ваш приезд в Безансон, если только онкак-нибудь обнаружится, будет смертельным ударом для господина деЛа-Моля, а этого я себе никогда не прощу. Я и так причинил ему многогоря! Ваш академик не преминет сказать, что господин маркиз пригрелна своей груди змею.

— Признаюсь, я совсем не ожидала такой холоднойрассудительности и таких забот о будущем, — полусердитосказала м-ль де Ла-Моль. — Моя горничная, почти такая жеосмотрительная, как вы, взяла паспорт на свое имя, и я приехала сюдав почтовой карете под именем госпожи Мишле.

— И госпоже Мишле удалось так легко проникнуть ко мне!

— Ах, ты все тот же удивительный человек, кого я предпочлавсем. Во-первых, я сразу сунула сто франков судейскому, которыйуверял, что меня никак не пропустят в эту башню. Но, получив деньги,этот честный человек заставил меня ждать, начал придумывать всякиепрепятствия, я даже подумала, что он просто хочет обмануть меня… —Она остановилась.

— Ну и что же? — сказал Жюльен.

— Не сердись, пожалуйста, милый мой Жюльен, —сказала она, обнимая его. — Мне пришлось назвать себяэтому секретарю, который принял меня за молоденькую парижскуюработницу, влюбленную в красавца Жюльена… Нет, правда, он такименно и выразился. Я поклялась ему, что я твоя жена, и теперь яполучу разрешение видеть тебя каждый день.

«Сущее безумие, — подумал Жюльен. — Норазве я могу этому помешать? В конце концов господин де Ла-Моль такойважный сановник, что общественное мнение сумеет найти оправдание длямолодого полковника, который женится на этой прелестной вдовушке.Смерть моя скоро покроет все». И он с упоением отдался пылкойлюбви Матильды; тут было и безумие и величие души — все, чтотолько можно вообразить самого необычайного. Она совершенно серьезнопредложила ему покончить вместе самоубийством.

После первых восторгов, после того, как она досыта насладиласьсчастьем видеть Жюльена, острое любопытство внезапно овладело еедушой. Она приглядывалась к своему возлюбленному и находила, что оннеизмеримо выше, чем она себе представляла до сих пор. Ей казалось,что она видит воскресшего Бонифаса де Ла-Моля, но только еще болеегероического.

Матильда побывала у лучших местных адвокатов и с самого началаобидела их тем, что сразу, безо всяких церемоний, предложила имденьги; но в конце концов деньги они приняли.

Она быстро уразумела, что в отношении всяких трудно разрешимых ивместе с тем весьма важных вопросов здесь, в Безансоне, всерешительно зависит от аббата де Фрилера.

Оказалось, что под никому неведомым именем госпожи Мишле проникнуть квсемогущему иезуиту мешают совершенно непреодолимые препятствия. Нопо городу разнеслась молва о красоте юной модистки, которая, потерявголову от любви, явилась из Парижа в Безансон утешать молодого аббатаЖюльена.

Матильда носилась туда и сюда пешком, без провожатых, по безансонскимулицам; она надеялась, что ее никто не узнает. Но как бы там ни было,произвести сильное впечатление на народ казалось ей небесполезным длядела. Ее безумие доходило до того, что она уже видела, как по еепризыву народ поднимает восстание, чтобы спасти Жюльена, идущего наказнь. М-ль де Ла-Моль казалось, что она одета очень просто, какподобает одеваться женщине в горе, в действительности же она былаодета так, что не было человека, который бы не глазел на нее.

Она уже стала в Безансоне предметом всеобщего внимания, когданаконец, после недельных хлопот, ей удалось добиться приема у г-на деФрилера.

Как ни отважна она была, но мысль о могущественном иезуите так тесносвязывалась в ее представлении с темным, непостижимым злодейством,что ее охватила невольная дрожь, когда она позвонила у дверейепископского подворья. Она поднялась по лестнице, которая вела впокои старшего викария. Мороз пробегал у нее по коже. Пустыннаяуединенность епископского дворца пронизывала ее холодом. «Вот яприду, сяду в кресло, а оно стиснет меня сзади за локти, и я исчезну.У кого тогда моя горничная будет справляться обо мне? Жандармскийначальник поостережется и пальцем двинуть… Я здесьодна-одинешенька в этом большом городе!»

Но при первом же взгляде на апартаменты старшего викария м-ль деЛа-Моль успокоилась. Прежде всего дверь ей отворил лакей в роскошнойливрее. Гостиная, где ее попросили подождать, была обставлена с такимизысканным вкусом и тонким изяществом, резко отличающимся от грубойпоказной пышности, что, пожалуй, и в Париже только в самых лучшихдомах можно было встретить нечто подобное. Едва только она увиделаг-на де Фрилера, который вышел к ней с отеческим видом, все ее мыслио чудовищном злодействе сразу исчезли. Она не обнаружила на этомкрасивом лице ни следа той энергичной и несколько грубой решимости,которую так ненавидят в парижских салонах. Приветливая полуулыбка,оживлявшая черты викария, заправлявшего всем в Безансоне, изобличалачеловека из хорошего общества, образованного прелата,распорядительного начальника. Матильда почувствовала себя в Париже.

Господину де Фрилеру потребовалось всего несколько секунд, чтобызаставить Матильду признаться, что она не кто иная, как дочь егомогущественного противника, маркиза де Ла-Моля.

— Да, в самом деле, я вовсе не госпожа Мишле, —сказала она, снова обретая все свое высокомерие, столь свойственноеее манере держаться, — и я не опасаюсь признаться вам вэтом, ибо я явилась к вам посоветоваться, сударь, о возможностиустроить побег господину де Ла-Верне. Во-первых, если он в чем-либо ивиновен, так только в опрометчивости: женщина, в которую он стрелял,уже поправилась. Во-вторых, что касается подкупа младших чиновников,я могу предоставить на это сейчас же пятьдесят тысяч франков иобязуюсь дать еще столько же. И, наконец, как я, так и мои родные, мыпостараемся выразить нашу признательность и не остановимся ни передчем, чтобы отблагодарить человека, который спасет господина деЛа-Верне.

Господин де Фрилер, по-видимому, был удивлен, услышав это имя.Матильда показала ему несколько писем военного министра, адресованныхна имя г-на Жюльена Сореля де Ла-Верне.

— Вы сами видите, сударь, что отец мой взялся устроить егосудьбу. Все это объясняется очень просто: мы обвенчались тайно, иотец хотел, чтобы он состоял в рядах высшего офицерства, прежде чемогласить этот брак, который мог бы показаться несколько удивительнымдля дочери де Ла-Моля.

Тут Матильда заметила, что, по мере того как г-н де Фрилер делал этистоль важные открытия, выражение доброты и мягкой приветливости наего лице быстро улетучивалось. Хитрость и затаенное коварствопроступили в его чертах.

Аббатом овладевали какие-то сомнения; он медленно перечитывалофициальные документы.

«Какую пользу можно извлечь из этих необычайных признаний? —раздумывал он. — У меня неожиданно завязывается теснаясвязь с приятельницей знаменитой маршальши де Фервак, всесильнойплемянницы монсиньора епископа… ского, из рук которогополучают епископский жезл во Франции.

То, на что я мог рассчитывать только в далеком будущем, внезапнооказывается совсем рядом. Ведь это может привести к осуществлениювсех моих желаний».

Сначала Матильда испугалась, увидев, как внезапно переменился в лицеэтот могущественный человек, с которым она находилась наедине, вотдаленном покое. «Ну и что ж! — сказала она себе вследующее мгновение. — Ведь хуже всего было бы, если бы яне произвела ни малейшего впечатления на эту холодную, эгоистическуюнатуру попа, пресыщенного могуществом и всеми благами».

Ослепленный этой неожиданно представшей перед ним возможностьюполучить епископский жезл, пораженный умом Матильды, г-н де Фрилер,забыл на миг всякую осторожность. Матильда видела, что он чуть ли непресмыкается перед ней; честолюбие, обуявшее его, сделало егосуетливым: он весь дрожал нервной дрожью.

«Все теперь ясно, — решила она про себя. —Здесь не будет решительно ничего невозможного для подруги госпожи деФервак». И как ни трудно ей было подавить мучительное чувстворевности, все еще терзавшее ее, она нашла в себе мужество сказатьвикарию, что Жюльен был близким другом маршальши и встречался у неечуть не каждый день с монсиньором епископом… ским.

— Если бы даже список из тридцати шести присяжныхсоставляли по жребию четыре или пять раз подряд из почетных гражданнашего департамента, — промолвил старший викарий, устремивна нее взгляд, полный самого алчного честолюбия, и многозначительноподчеркивая каждое слово, — я должен был бы признать себябольшим неудачником, когда бы не насчитал среди участвующих вжеребьевке восьми или десяти друзей, и при этом самых смышленых извсего списка. За мной почти всегда будет большинство, и даже большетого, чем требуется для вынесения приговора. Итак, вы сами можетесудить, мадемуазель, что для меня не составит никаких затрудненийдобиться оправдания…

Аббат вдруг остановился, словно пораженный звуком собственных слов.Он признавался в таких вещах, о которых никогда не следует заикатьсяперед непосвященными.

Но и он, в свою очередь, поразил Матильду, рассказав ей, что в этойнеобычайной истории Жюльена безансонское общество было больше всегоудивлено и заинтересовано тем, что он когда-то был предметом пылкойпривязанности г-жи де Реналь и отвечал ей взаимностью в течениедовольно долгого времени. Господину де Фрилеру нетрудно былозаметить, что его рассказ произвел ошеломляющее впечатление. «Воткогда я отыгрался! — подумал он. — Во всякомслучае, у меня теперь есть средство припугнуть эту маленькуюсвоенравную особу; я боялся, что мне это не удастся».Величественный вид Матильды, ее манера держаться, изобличающая отнюдьне смиренный характер, еще усиливали в его глазах очарование этойизумительной красавицы, глядевшей на него сейчас чуть ли не смольбой. Он снова обрел все свое хладнокровие и, не задумываясь,повернул кинжал в сердце своей жертвы.

— Признаться, я даже не удивлюсь, — заметил онкак бы вскользь, — если мы услышим, что это из ревностигосподин Сорель выстрелил дважды из пистолета в женщину, которуюкогда-то он так любил. Она отнюдь не лишена привлекательности, а снекоторых пор она очень часто виделась с неким аббатом Маркине изДижона: он чуть ли не янсенист, человек безнравственный, как и всеони.

Господин де Фрилер дал себе волю и с наслаждением терзал сердце этойкрасивой молодой девушки, нащупав ее слабую струну.

— Зачем понадобилось господину Сорелю, —говорил он, устремив на Матильду пылающий взор, — выбратьдля этого церковь, если не ради того, что в это самое время соперникего совершал там богослужение. Все считают, что счастливец, которомувы покровительствуете, исключительно умный, более того, на редкостьосторожный человек. Казалось бы, чего проще было спрятаться в садугосподина де Реналя, где ему так хорошо знаком каждый уголок; ведьтам почти наверняка никто бы его не увидел, не схватил, незаподозрил, и он преспокойно мог бы убить эту женщину, которуюприревновал.

Это рассуждение, по всей видимости, столь правильное, совершеннорасстроило Матильду; она потеряла всякую власть над собой. Гордойдуше, но уже успевшей впитать в себя все то черствое благоразумие,которое в большом свете стремится искусно подражать человеческомусердцу, не так-то легко постигнуть, какую радость доставляет человекупренебречь всяким благоразумием и как сильно может быть такое чувствов пылкой душе. В высших слоях парижского света, где протекала жизньМатильды, никакое чувство, за очень редким исключением, не способноотрешиться от благоразумия, — ведь из окна бросаютсятолько с шестого этажа.

Наконец аббат Фрилер убедился в том, что он держит Матильду в руках.Он дал ей понять (разумеется, он лгал), что у него есть возможностьвоздействовать на прокурора, который будет выступать обвинителемЖюльена.

А когда будут назначены тридцать шесть присяжных судебной сессии, онсамолично поговорит по крайней мере с тридцатью из них.

Если бы Матильда не показалась г-ну де Фрилеру такой обворожительной,ей бы пришлось ходить к нему раз пять или шесть, прежде чем онснизошел бы до столь откровенного разговора.

XXXIX

ИНТРИГА

Кастр, 1676. В соседнем доме брат убил сестру; сей дворянин уже и ранее был повинен в убийстве. Отец его роздал тайно пятьсот экю советникам и этим спас ему жизнь.

Локк, «Путешествие во Францию»

ыйдя из епископского подворья, Матильда, незадумываясь, послала нарочного к г-же де Фервак; боязньскомпрометировать себя не остановила ее ни на секунду. Она умоляласоперницу заручиться от монсиньора епископа написанным имсобственноручно письмом на имя аббата де Фрилера. Она дошла до того,что умоляла ее самое приехать в Безансон — поступок поистинегероический для этой ревнивой и гордой души.

По совету Фуке она остереглась рассказывать о своих хлопотах Жюльену.Ее присутствие и без того доставляло ему немало беспокойства.Близость смерти сделала его таким щепетильным, каким он никогда небыл в жизни, и его теперь мучили угрызения совести не только поотношению к г-ну де Ла-Молю, но и по отношению к самой Матильде.

«Да как же это так! — говорил он себе. —Я ловлю себя на том, что невнимателен к ней и даже скучаю, когда оназдесь. Она губит себя ради меня, и вот как я отплачиваю ей! Неужели япросто злой человек?» Этот вопрос очень мало занимал его, когдаон был честолюбцем: не добиться успеха — вот единственное, чтосчиталось тогда постыдным в его глазах.

Тягостная неловкость, которую он испытывал в присутствии Матильды,усугублялась еще и тем, что она сейчас пылала к нему какой-тонеобычайной, неистовой любовью. Она только и говорила, что о всякихневообразимых жертвах, на которые она пойдет для того, чтобы егоспасти.

Воодушевленная чувством, которое наполняло ее гордостью и подавляловсе ее природное высокомерие, она стремилась наполнить каждоемгновение своей жизни каким-нибудь необыкновенным поступком. Все еедолгие разговоры с Жюльеном были сплошь посвящены самым невероятным икак нельзя более рискованным для нее проектам. Тюремщики, которым онащедро платила, предоставляли ей полновластно всем распоряжаться втюрьме. Фантазии Матильды не ограничивались тем, что она жертвоваласвоей репутацией; пусть ее история станет известна всему свету, —ей было все равно. Вымолить на коленях помилование Жюльену,бросившись перед мчащейся во весь опор каретой короля, привлечьвнимание монарха, рискуя тысячу раз быть раздавленной, —это была одна из наименее сумасшедших выдумок, которыми увлекалось еебезудержное, пылкое воображение. Она не сомневалась, что с помощьюсвоих друзей, состоявших при особе короля, она сможет проникнуть взапретную часть парка Сен-Клу.

Жюльен чувствовал себя недостойным такой самоотверженнойпривязанности, и, по правде сказать, ему было невмоготу от всегоэтого героизма. Будь это простая нежность, наивная, почти боязливая,она бы нашла у него отклик, тогда как здесь было как раз наоборот:надменной душе Матильды воображение всегда рисовало аудиторию,посторонних…

Среди всех ее мучительных волнений и страхов за жизнь своеговозлюбленного, которого она не мыслила пережить, Жюльен угадывал вней тайную потребность поразить мир своей необыкновенной любовью,величием своих поступков.

Жюльен негодовал на себя за то, что его совсем не трогает весь этотгероизм. Что было бы, если бы он узнал о всех безумствах, которымиМатильда донимала преданного, но весьма рассудительного и трезвогодобряка Фуке.

Тот и сам не понимал, что, собственно, его раздражает в этойпреданности Матильды; потому что ведь и он тоже готов былпожертвовать всем своим состоянием и пойти на любую опасность, лишьбы спасти Жюльена. Он был совершенно потрясен огромным количествомзолота, которое разбрасывала Матильда. В первые дни эти столь щедрорасточаемые суммы внушали невольное уважение Фуке, который относилсяк деньгам со всем благоговением провинциала.

Наконец он сделал открытие, что проекты м-ль де Ла-Моль меняются чтони день, и, к великому своему облегчению, нашел словцо для порицанияэтого столь обременительного для него характера: она была непоседа. Аот этого эпитета до репутации шалая — хуже этого прозвища впровинции нет — всего один шаг.

«Как странно, — говорил себе однажды Жюльен послеухода Матильды, — что такая пылкая любовь, предметомкоторой я являюсь, оставляет меня до такой степени безразличным. Я нераз читал, что с приближением смерти человек теряет интерес ко всему;но как ужасно чувствовать себя неблагодарным и не быть в состоянииперемениться! Значит, я эгоист?» И он осыпал себя самымижестокими упреками.

Честолюбие умерло в его сердце, и из праха его появилось новоечувство; он называл его раскаянием в том, что он пытался убить г-жуде Реналь.

На самом же деле он был в нее без памяти влюблен. Его охватывалонеизъяснимое чувство, когда, оставшись один и не опасаясь, что емупомешают, он всей душой погружался в воспоминания о счастливых днях,которые он пережил в Верьере или в Вержи. Все самые маленькиепроисшествия той поры, которая промелькнула так быстро, дышали длянего свежестью и очарованием. Он никогда не вспоминал о своих успехахв Париже, ему скучно было думать об этом.

Это его душевное состояние, усиливавшееся с каждым днем, было донекоторой степени вызвано ревностью Матильды. Она видела, что ейприходится бороться с его стремлением к одиночеству. Иногда она сужасом произносила имя г-жи де Реналь. Она замечала, как Жюльенвздрагивал. И ее страстное чувство к нему разгоралось сильней, длянего уже не существовало пределов.

«Если он умрет, я умру вслед за ним, — говорила онасебе с полным убеждением. — Что сказали бы в парижскихгостиных, если бы увидели, что девушка моего круга до такой степенибоготворит своего возлюбленного, осужденного на смерть? Только вгероические времена можно найти подобные чувства. Да, такой вотлюбовью пылали сердца во времена Карла IX и Генриха III».

В минуты самой пылкой нежности, прижимая к груди своей головуЖюльена, она с ужасом говорила себе: «Как! Эта прелестнаяголова обречена пасть? Ну что ж! — прибавляла она, пылаягероизмом, не лишенным радости. — Если так, то не пройдети суток — и мои губы, что прижимаются сейчас к этим красивымкудрям, остынут навеки».

Воспоминания об этих порывах героизма и исступленной страсти держалиее в каком-то неодолимом плену. Мысль о самоубийстве, стользаманчивая сама по себе, но доныне неведомая этой высокомерной душе,теперь проникла в нее, завладев ею безраздельно.

«Нет, кровь моих предков не охладела во мне», —с гордостью говорила себе Матильда.

— У меня есть к вам просьба, — сказал однаждыее возлюбленный, — отдайте вашего ребенка какой-нибудькормилице в Верьере, а госпожа де Реналь присмотрит за кормилицей.

— Как это жестоко, то, что вы мне говорите… —Матильда побледнела.

— Да, правда, прости меня, я бесконечно виноват передтобой! — воскликнул Жюльен, очнувшись от забытья и сжимаяМатильду в объятиях.

Но после того, как ему удалось успокоить ее и она перестала плакать,он снова вернулся к той же мысли, но на этот раз более осмотрительно.Он заговорил с оттенком философической грусти. Он говорил о будущем,которое вот-вот должно было оборваться для него.

— Надо сознаться, дорогая, что любовь — это простослучайность в жизни, но такая случайность возможна только для высокойдуши. Смерть моего сына была бы, в сущности, счастьем для вашейфамильной гордости, и вся ваша челядь отлично это поймет. Всеобщеепренебрежение — вот участь, которая ожидает этого ребенка, плоднесчастья и позора… Я надеюсь, что придет время, —не берусь предсказывать, когда это произойдет, но мужество мое этопредвидит, — вы исполните мою последнюю волю и выйдетезамуж за маркиза де Круазенуа.

— Как! Я, обесчещенная?

— Клеймо бесчестия не пристанет к такому имени, как ваше.Вы будете вдовой, и вдовой безумца, вот и все. Я даже скажу больше:мое преступление, в котором отнюдь не замешаны денежные расчеты, небудет считаться столь уж позорным. Быть может, к тому временикакой-нибудь философ-законодатель добьется, вопреки предрассудкамсвоих современников, отмены смертной казни. И вот тогда какой-нибудьдружеский голос при случае скажет: «А помните, первый супругмадемуазель де Ла-Моль?.. Конечно, он был безумец, но он вовсе не былзлодеем или извергом. Поистине это была нелепость — отрубитьему голову…» И тогда память обо мне совсем не будетпозорной, по крайней мере через некоторое время… Вашеположение в свете, ваше состояние и — позвольте вам это сказать— ваш ум дадут возможность господину де Круазенуа, если онстанет вашим супругом, играть такую роль, какой он никогда бы недобился сам. Ведь, кроме знатного происхождения и храбрости, он ничемне отличается, а эти качества, с которыми можно было преуспевать втысяча семьсот двадцать девятом году — ибо тогда это быловсе, — теперь, век спустя, считаются просто анахронизмом итолько побуждают человека ко всяческим надеждам. Надо иметь ещекое-что за душой, чтобы стоять во главе французской молодежи.

Вы, с вашим предприимчивым и твердым характером, будете оказыватьподдержку той политической партии, в которую заставите войти вашегосупруга. Вы сможете стать достойной преемницей госпожи де Шеврез илигоспожи де Лонгвиль, что действовали во времена Фронды… Но ктому времени, дорогая моя, божественный пыл, который сейчасодушевляет вас, несколько охладеет.

— Позвольте мне сказать вам, — прибавил онпосле целого ряда разных подготовительных фраз, — чтопройдет пятнадцать лет, и эта любовь, которую вы сейчас питаете комне, будет казаться вам сумасбродством, простительным, быть может, новсе же сумасбродством.

Он вдруг замолчал и задумался. Им снова завладела та же мысль,которая так возмутила Матильду: «Пройдет пятнадцать лет, игоспожа де Реналь будет обожать моего сына, а вы его забудете».

XL

СПОКОЙСТВИЕ

Вот потому-то, что я тогда был безумцем, я стал мудрым ныне. О ты, философ, не умеющий видеть ничего за пределами мгновенья, сколь беден твой кругозор! Глаз твой не способен наблюдать сокровенную работу незримых человеческих страстей.

Гёте

тот разговор был прерван допросом и тотчас же вследза ним беседой с адвокатом, которому была поручена защита. Этимоменты были единственной неприятностью в жизни Жюльена, полнойбеспечности и нежных воспоминаний.

— Это убийство, и убийство с заранее обдуманнымнамерением, — повторял он и следователю и адвокату. —Я очень сожалею, господа, — прибавил он, улыбаясь, —но по крайней мере вам это не доставит никаких хлопот.

«В конце концов, — сказал себе Жюльен, когда емуудалось отделаться от этих субъектов, — я, надо полагать,храбрый человек и уж, разумеется, храбрее этих двоих. Для них этопредел несчастья, вершина ужасов — этот поединок с несчастнымисходом, но займусь я им всерьез только в тот день, когда онпроизойдет».

«Дело в том, что я знавал и большие несчастья, —продолжал философствовать Жюльен. — Я страдал куда большево время моей первой поездки в Страсбург, когда я был уверен, чтоМатильда покинула меня… И подумать только, как страстно ядомогался тогда этой близости, к которой сейчас я совершеннобезразличен! Сказать по правде, я себя чувствую гораздо счастливеенаедине с собой, чем когда эта красавица разделяет со мной моеодиночество».

Адвокат, законник и формалист, считал его сумасшедшим и присоединялсяк общему мнению, что он схватился за пистолет в припадке ревности.Однажды он отважился намекнуть Жюльену, что такое показание,соответствует оно истине или нет, было бы превосходной опорой длязащиты. Но тут подсудимый мгновенно выказал всю свою запальчивую инетерпеливую натуру.

— Если вы дорожите жизнью, сударь, — вскричалЖюльен вне себя, — то берегитесь и оставьте это разнавсегда, не повторяйте этой чудовищной лжи!

Осторожный адвокат на секунду струхнул: а ну-ка, он его сейчасзадушит?

Адвокат готовил свою защитительную речь, ибо решительная минутаприближалась. В Безансоне, как и во всем департаменте, только и былоразговоров, что об этом громком процессе. Жюльен ничего этого незнал; он раз навсегда просил избавить его от подобного родарассказов.

В этот день Фуке с Матильдой сделали попытку сообщить ему кое-какиеслухи, по их мнению, весьма обнадеживающие. Жюльен остановил их спервых же слов.

— Дайте мне жить моей идеальной жизнью. Все эти вашимелкие дрязги, ваши рассказы о житейской действительности, более илименее оскорбительные для моего самолюбия, только и могут чтозаставить меня упасть с неба на землю. Всякий умирает, как может, воти я хочу думать о смерти на свой собственный лад. Какое мне дело додругих? Мои отношения с другими скоро прервутся навсегда. Умоляю вас,не говорите мне больше об этих людях: довольно с меня и того, что мнеприходится терпеть следователя и адвоката.

«Видно, в самом деле, — говорил он себе, —так уж мне на роду написано — умереть, мечтая. К чему такомубезвестному человеку, как я, который может быть твердо уверен, чточерез каких-нибудь две недели о нем все забудут, к чему ему, сказатьпо правде, строить из себя дурака и разыгрывать какую-то комедию?..

А странно все-таки, что я только теперь постигаю искусство радоватьсяжизни, когда уж совсем близко вижу ее конец».

Он проводил последние дни, шагая по узенькой площадке на самом верхусвоей башни, куря великолепные сигары, за которыми Матильда посылаланарочного в Голландию, и нимало не подозревая о том, что егопоявления ждут не дождутся и что все, у кого только есть подзорныетрубы, изо дня в день стерегут этот миг. Мысли его витали в Вержи. Онникогда не говорил с Фуке о г-же де Реналь, но раза два-три приятельсообщал ему, что она быстро поправляется, и слова эти заставлялитрепетать сердце Жюльена.

Между тем, как душа Жюльена вся целиком почти неизменно пребывала встране грез, Матильда занималась разными житейскими делами, как это иподобает натуре аристократической, и сумела настолько продвинутьдружественную переписку между г-жой де Фервак и г-ном де Фрилером,что уже великое слово «епископство» было произнесено.

Почтеннейший прелат, в руках которого находился список бенефиций,соизволил сделать собственноручную приписку к письму своейплемянницы. «Бедный Сорель просто легкомысленный юноша; янадеюсь, что нам его вернут».

Господин де Фрилер, увидев эти строки, чуть не сошел с ума отрадости. Он не сомневался, что ему удастся спасти Жюльена.

— Если бы только не этот якобинский закон, которыйпредписывает составлять бесконечный список присяжных, что, всущности, преследует лишь одну цель — лишить всякого влиянияпредставителей знати, — говорил он Матильде наканунежеребьевки тридцати шести присяжных на судебную сессию, —я мог бы вам поручиться за приговор. Ведь добился же я оправданиякюре Н.

На другой день г-н де Фрилер с великим удовлетворением обнаружилсреди имен, оказавшихся в списке после жеребьевки, пять членовбезансонской конгрегации, а в числе лиц, избранных от других городов,имена господ Вально, де Муаро, де Шолена.

— Я хоть сейчас могу поручиться за этих восьмерых, —заявил он Матильде. — Первые пять — это простопешки. Вально — мой агент, Муаро обязан мне решительно всем, аде Шолен — болван, который боится всего на свете.

Департаментская газета сообщила имена присяжных, и г-жа де Реналь, кнеописуемому ужасу своего супруга, пожелала отправиться в Безансон.Единственное, чего удалось добиться от нее г-ну де Реналю, —это то, что она пообещала ему не вставать с постели, чтобы избегнутьнеприятности быть вызванной в суд в качестве свидетельницы.

— Вы не представляете себе моего положения, —говорил бывший мэр Верьера, — я ведь теперь считаюсьлибералом из отпавших, как у нас выражаются. Можно не сомневаться,что этот прохвост Вально и господин де Фрилер постараются внушитьпрокурору и судьям обернуть дело так, чтобы напакостить мне кактолько можно.

Госпожа де Реналь охотно подчинилась требованию своего супруга. «Еслия появлюсь на суде, — говорила она себе, — этопроизведет впечатление, что я требую кары».

Несмотря на все обещания вести себя благоразумно, обещания, данные еюи духовнику и мужу, она, едва только успев приехать в Безансон,тотчас же написала собственноручно каждому из тридцати шестиприсяжных:

«Я не появлюсь в день суда, сударь, ибо мое присутствие можетотразиться неблагоприятно на интересах господина Сореля. Единственно,чего я всем сердцем горячо желаю, — это то, чтобы он былоправдан. Поверьте, ужасная мысль, что невинный человек будет из-заменя осужден на смерть, отравит весь остаток моей жизни и,несомненно, сократит ее. Как Вы можете приговорить его к смерти, еслия жива! Нет, безусловно, общество не имеет права отнимать жизнь, атем паче у такого человека, как Жюльен Сорель. Все в Верьере и раньшезнали, что у него бывают минуты душевного расстройства. У этогонесчастного юноши есть могущественные враги, но даже и среди еговрагов (а сколько их у него!) найдется ли хоть один, который быусомнился в его исключительных дарованиях, в его глубочайших знаниях?Человек, которого Вам предстоит судить, сударь, — этонезаурядное существо. В течение почти полутора лет мы все знали егокак благочестивого, скромного, прилежного юношу, но два-три раза вгод у него бывали приступы меланхолии, доходившие чуть ли не допомрачения рассудка. Весь Верьер, все наши соседи в Вержи, где мыпроводим лето, вся моя семья и сам господин помощник префекта могутподтвердить его примерное благочестие; он знает наизусть всесвященное писание. Разве нечестивец стал бы трудиться целыми годами,чтобы выучить эту святую книгу? Мои сыновья будут иметь честь вручитьВам это письмо; они — дети. Соблаговолите, сударь, спросить их;они Вам расскажут об этом злосчастном юноше много всякихподробностей, которые, безусловно, убедят Вас в том, что осудить егобыло бы жесточайшим варварством. Вы не только не отомстите за меня.Вы и меня лишите жизни.

Что могут его враги противопоставить простому факту? Рана, нанесеннаяим в состоянии умопомрачения, которое даже и дети мои замечали усвоего гувернера, оказалась такой пустячной, что не прошло и двухмесяцев, как я уже смогла приехать на почтовых из Верьера в Безансон.Если я узнаю, сударь, что Вы хоть сколько-нибудь колеблетесь пощадитьстоль мало виновное существо и не карать его бесчеловечным законом, явстану с постели, где меня удерживает исключительно приказание моегомужа, приду к Вам и буду умолять Вас на коленях.

Объявите, сударь, что злоумышление не доказано, И Вам не придетсявинить себя в том, что Вы пролили невинную кровь…» и такдалее и так далее.

XLI

СУД

В стране долго будут вспоминать об этом нашумевшем процессе. Интерес к подсудимому возрастал переходя в настоящее смятение, ибо сколько ни удивительно казалось его преступление, оно не внушало ужаса. Да будь оно даже ужасно, этот юноша был так хорош собой! Его блестящая карьера, прервавшаяся так рано, вызывала к нему живейшее участие. «Неужели он будет осужден?» — допытывались женщины у знакомых мужчин и, бледнея, ждали ответа.

Сент-Бёв

аконец настал этот день, которого так страшилисьг-жа де Реналь и Матильда.

Необычный вид города внушал им невольный ужас, и даже мужественнаядуша Фуке была повергнута в смятение Вся провинция стеклась вБезансон, чтобы послушать это романическое дело.

Уже за несколько дней в гостиницах не оставалось ни одного свободногоугла. Г-на председателя суда осаждали просьбами о входных билетах.Все городские дамы жаждали присутствовать на суде, на улицахпродавали портрет Жюльена, и т. п., и т. п.

Матильда приберегла для этой решительной минуты собственноручноеписьмо монсиньора епископа… ского. Этот прелат, которыйуправлял французской церковью и рукополагал епископов, соблаговолилпросить об оправдании Жюльена Накануне суда Матильда отнесла егопослание всемогущему старшему викарию.

К концу беседы, когда она уже уходила вся в слезах, г-н де Фрилер,оставив, наконец, свою дипломатическую сдержанность и чуть ли и самне растрогавшись, сказал ей.

— Я вам ручаюсь за приговор присяжных из двенадцатичеловек, которым поручено решить, повинно ли в преступлении лицо,пользующееся вашим покровительством, а главное, в преступлении сзаранее обдуманным намерением, я насчитываю шесть друзей,заинтересованных в моем служебном положении, и я дал им понять, чтоот них зависит помочь мне достигнуть епископского сана. Барон Вально,которого я сделал мэром Верьера, безусловно, располагает голосамидвух своих подчиненных: господ де Муаро и де Шолена. По правдесказать, жребий подкинул нам для этого дела двух весьманеблагонадежных присяжных, но хоть это и ярые либералы, они все жеподчиняются мне в серьезных случаях, а я просил их голосовать заоднос господином Вально. Мне известно, что шестой присяжный, оченьбогатый фабрикант, болтун и либерал, домогается втайне некоейпоставки по военному ведомству, и, разумеется, он не захочет вызватьмое неудовольствие. Я велел шепнуть ему, что господин Вальнодействует по моему указанию.

— А кто такой этот Вально? — с беспокойствомспросила Матильда.

— Если бы вы его знали, вы бы не сомневались в успехе. Этотакой краснобай, нахальный, бесстыжий, грубый, созданный для того,чтобы вести за собой дураков. В тысяча восемьсот четырнадцатом годуон был оборванцем. Я сделал его префектом. Он способен поколотитьсвоих коллег присяжных, если они не захотят голосовать заодно с ним.

Матильда немного успокоилась.

Вечером ей предстоял еще один разговор. Жюльен решил совсем невыступать на суде, чтобы не затягивать неприятной сцены, исходкоторой, по его мнению, был совершенно очевиден.

— Довольно и того, что выступит мой адвокат, —заявил он Матильде. — Мне и так слишком долго придетсяслужить зрелищем для всех моих врагов. Все эти провинциалы возмущенымоей молниеносной карьерой, которой я обязан только вам. Уверяю вас,среди них нет ни одного, который не желал бы, чтобы меня осудили,что, однако, не помешает им реветь самым дурацким образом, когда меняповедут на смерть.

— Они будут рады вашему унижению — это верно, —сказала Матильда, — но, по-моему, это не от жестокосердия.Мое появление в Безансоне и зрелище моих страданий возбудилисочувствие всех женщин, а ваша интересная внешность довершитостальное. Достаточно вам произнести хотя бы одно слово перед вашимисудьями, и весь зал будет за вас… — и так далее, итак далее.

На другой день, в десять часов утра, когда Жюльен вышел из тюрьмы,чтобы отправиться в большой зал здания суда, жандармам пришлосьнемало потрудиться, чтобы разогнать громадную толпу, теснившуюся водворе. Жюльен прекрасно выспался, он чувствовал себя совершенноспокойным и не испытывал ничего, кроме философского сострадания кэтой толпе завистников, которые без всякой жестокости встретятрукоплесканиями его смертный приговор. Он был крайне изумлен,обнаружив за те четверть часа, когда его вели через толпу, что онвнушает этим людям сердечную жалость. Он не слыхал ни одногонедоброжелательного слова. «Эти провинциалы вовсе не так злы,как мне казалось», — подумал он.

Входя в зал судебных заседаний, он поразился изяществу егоархитектуры. Это была чистейшая готика, целый лес очаровательныхмаленьких колонн, с необыкновенной тщательностью выточенных из камня.Ему показалось, что он в Англии.

Но вскоре все внимание его было поглощено красивыми лицами двенадцати— пятнадцати женщин, которые расположились как раз напротивскамьи подсудимых, в трех ложах, над местами для судей и присяжных.Повернувшись лицом к публике, он увидал, что вся галерея, идущаякругом над амфитеатром, сплошь заполнена женщинами, преимущественномолоденькими и, как ему показалось, очень красивыми; глаза у нихблестели, и взгляд их был полон участия. Внизу, в зале, было биткомнабито, народ ломился в двери, и часовым никак не удавалось водворитьтишину.

Когда все эти глаза, жадно искавшие Жюльена, обнаружили его иувидели, как он усаживается на место, отведенное для подсудимого нанебольшом возвышении, до него донесся удивленный, сочувственныйропот.

Ему сегодня нельзя было дать и двадцати лет; одет он был оченьпросто, но с большим изяществом, волосы его и лоб были очаровательны.Матильда сама позаботилась о его туалете. Лицо Жюльена поражалобледностью. Едва он уселся на свою скамью, как со всех сторонпослышалось перешептывание: «Боже! Какой молоденький!.. Да ведьэто совсем ребенок!.. Он гораздо красивее, чем на портрете!»

— Взгляните, подсудимый, — сказал ему жандарм,сидевший справа от него, — видите вы этих шестерых дам вложе? — И жандарм показал ему на небольшую нишу, немноговыступавшую над той частью амфитеатра, где сидели присяжные. —Вот это супруга господина префекта, а рядом с ней госпожа маркиза деН.; она очень вам благоволит: я сам слышал, как она говорила соследователем. А за нею — госпожа Дервиль.

— Госпожа Дервиль! — воскликнул Жюльен ивспыхнул до корней волос.

«Как только она выйдет отсюда, — подумал он, —она сейчас же напишет госпоже де Реналь». Он знал, что г-жа деРеналь приехала в Безансон.

Начался допрос свидетелей. Он длился несколько часов. При первыхсловах обвинительной речи, с которой выступил генеральный прокурор,две из тех дам, что сидели в маленькой ложе, как раз напротивЖюльена, залились слезами. «Госпожа Дервиль не такая, она нерасчувствуется», — подумал Жюльен; однако онзаметил, что лицо у нее пылает.

Генеральный прокурор с величайшим пафосом на скверном французскомязыке распространялся о варварстве совершенного преступления. Жюльензаметил, что соседки г-жи Дервиль слушают его с явным неодобрением.Некоторые из присяжных, по-видимому, знакомые этих дам, обменивалисьс ними замечаниями и, видимо, успокаивали их. «Вот это,пожалуй, недурной знак», — подумал Жюльен.

До сих пор он испытывал только чувство безграничного презрения ковсем этим людям, которые собрались здесь на суде. Пошлое красноречиепрокурора еще усугубило его чувство омерзения. Но мало-помалудушевная сухость Жюльена исчезала, побежденная явным сочувствием,которое он видел со всех сторон.

Он с удовлетворением отметил решительное выражение лица своегозащитника. «Только, пожалуйста, без лишних фраз», —тихонько шепнул он ему, когда тот приготовился взять слово.

— Вся эта выспренность, вытащенная из Боссюэ, которуюздесь развернули против вас, пошла вам только на пользу, —сказал адвокат.

И действительно, не прошло и пяти минут после того как он начал своюречь, как почти у всех женщин появились в руках носовые платки.Адвокат, окрыленный этим поощрением, обращался к присяжнымчрезвычайно внушительно. Жюльен был потрясен: он чувствовал, что самвот-вот разразится слезами. «Боже великий! Что скажут моивраги?»

Он уже совсем готов был расчувствоваться, как вдруг, на свое счастье,встретился с нахальным взглядом барона де Вально.

«Глаза этого подхалима так и горят, — сказал он просебя. — Как торжествует эта низкая душонка! Если бы этозрелище было единственным следствием моего преступления, и то ядолжен был бы проклинать его. Бог знает, чего он только не будетплести обо мне госпоже де Реналь, сидя у них зимними вечерами».

Эта мысль мигом вытеснила все остальные. Но вскоре Жюльен был выведениз своей задумчивости громкими одобрительными возгласами. Адвокатокончил свою речь. Жюльен вспомнил, что полагается пожать ему руку.Время пролетело удивительно быстро.

Адвокату и подсудимому принесли подкрепиться. И тут только Жюльен скрайним изумлением обнаружил одно обстоятельство: ни одна из женщинне покинула зала, чтобы пойти поесть.

— Я, признаться, помираю с голоду, — сказалзащитник. — А вы?

— Я тоже, — отвечал Жюльен.

— Смотрите-ка, вот и супруге господина префекта принеслипоесть, — сказал адвокат, показывая ему на маленькуюложу. — Мужайтесь: все идет отлично.

Заседание возобновилось.

Когда председатель выступил с заключительным словом, раздался бойчасов — било полночь. Председатель вынужден был остановиться; втишине, среди общего напряженного ожидания, бой часов гулкораздавался на весь зал.

«Вот он, мой последний день, наступает», —подумал Жюльен И вскоре он почувствовал, как им неудержимо овладеваетидея долга. До сих пор он превозмогал себя, не позволял себерасчувствоваться и твердо решил отказаться от последнего слова. Нокогда председатель спросил его, не желает ли он что-либо добавить, онвстал. Прямо перед собой он видел глаза г-жи Дервиль, которые привечернем освещении казались ему необычайно блестящими. «Уж неплачет ли она?» — подумал он.

— Господа присяжные!

Страх перед людским презрением, которым, мне казалось, я могупренебречь в мой смертный час, заставляет меня взять слово. Я отнюдьне имею чести принадлежать к вашему сословию, господа: вы видитеперед собой простолюдина, возмутившегося против своего низкогожребия.

Я не прошу у вас никакой милости, — продолжал Жюльенокрепшим голосом. — Я не льщу себя никакими надеждами:меня ждет смерть; она мной заслужена. Я осмелился покуситься на жизньженщины, достойной всяческого уважения, всяческих похвал. Госпожа деРеналь была для меня все равно что мать. Преступление мое чудовищно,и оно было предумышленно. Итак, я заслужил смерть, господа присяжные.Но будь я и менее виновен, я вижу здесь людей, которые, незадумываясь над тем, что молодость моя заслуживает некоторогосострадания, пожелают наказать и раз навсегда сломить в моем лице этупороду молодых людей низкого происхождения, задавленных нищетой, коимпосчастливилось получить хорошее образование, в силу чего ониосмелились затесаться в среду, которую высокомерие богачей именуетхорошим обществом.

Вот мое преступление, господа, и оно будет наказано с тем большейсуровостью, что меня, в сущности, судят отнюдь не равные мне. Я невижу здесь на скамьях присяжных ни одного разбогатевшего крестьянина,а только одних возмущенных буржуа…

В продолжение двадцати минут Жюльен говорил в том же духе; онвысказал все, что у него было на душе. Прокурор, заискивавший передаристократией, в негодовании подскакивал на своем кресле; и все же,несмотря на несколько отвлеченный характер этого выступления Жюльена,все женщины плакали навзрыд. Даже г-жа Дервиль не отнимала платка отглаз. Перед тем как окончить свою речь, Жюльен еще раз упомянул освоем злоумышлении, о своем раскаянии и о том уважении и безграничнойпреданности, которые он когда-то, в более счастливые времена, питал кг-же де Реналь. Г-жа Дервиль вдруг вскрикнула и лишилась чувств.

Пробило час ночи, когда присяжные удалились в свою камеру. Ни одна изженщин не покинула своего места, многие мужчины вытирали глаза.Сначала шли оживленные разговоры, но мало-помалу в этом томительноможидании решения присяжных усталость давала себя чувствовать, и взале водворялась тишина. Это были торжественные минуты. Огни люструже начинали тускнеть. Жюльен, страшно усталый, слышал, как рядом сним шел разговор о том, хороший это или дурной признак, что присяжныетак долго совещаются. Ему было приятно, что все решительно были занего; присяжные все не возвращались, но тем не менее ни одна женщинане уходила из зала.

Но вот часы пробили два — и сразу вслед за этим послышалосьшумное движение. Маленькая дверца комнаты присяжных распахнулась. Г-нбарон де Вально торжественно и театрально шествовал впереди, за нимследовали все остальные присяжные. Он откашлялся и затемпровозгласил, что присяжные, по правде и совести, принялиединогласное решение, что Жюльен Сорель виновен в убийстве, и вубийстве с заранее обдуманным намерением. Это решение влекло за собойсмертную казнь; приговор был объявлен тотчас же. Жюльен взглянул насвои часы, и ему вспомнился господин де Лавалет; часы показываличетверть третьего. «Сегодня пятница», —подумал он.

«Да, но это счастливый день для Вально, который посылает меняна казнь… Меня слишком хорошо стерегут, чтобы Матильда могласпасти меня, как это сделала госпожа де Лавалет… Итак, черезтри дня, в этот самый час, я узнаю, какого мнения следует держаться овеликом „Может быть“».

Тут он услышал громкий крик, и это вернуло его на землю. Женщинывокруг него рыдали навзрыд; он увидел, что все повернулись лицом кмаленькой нише, которая завершала собой венчик готического пилястра.Позже он узнал, что там скрывалась Матильда. Так как крик больше неповторился, все снова обернулись к Жюльену, которого жандармысилились провести через толпу.

«Постараемся не дать повода для зубоскальства этому мошенникуВально, — подумал Жюльен. — С какой приторнойпостной рожей объявил он это решение, которое влечет за собойсмертную казнь, тогда как даже у этого бедняги, председателя суда, —а уж он, конечно, не первый год судьей, — и то слезывыступили на глазах, когда он произносил приговор. Какая радость дляВально отомстить мне, наконец, за наше давнее соперничество из-загоспожи де Реналь!.. Так, значит, я ее больше не увижу! Все кончено.Последнее «прости» уж невозможно для нас, я чувствую это…Как я был бы счастлив сказать ей, в каком ужасе я от своегозлодейства!

Вот только эти слова: я осужден справедливо».

XLII

юльена снова отвели в тюрьму и поместили в каземат,предназначенный для приговоренных к смертной казни. И он, которыйвсегда все замечал вплоть до мельчайших подробностей, на этот раздаже не заметил, что его не повели наверх, в его башню. Он былпоглощен мыслью о том, что он скажет г-же де Реналь, если ему выпадетсчастье увидеть ее в последнюю минуту. Он думал, что она тут жепрервет его. И ему хотелось сказать как-нибудь так, чтобы она спервых же слов поняла его раскаяние. «После такого поступка какубедить ее, что я только ее одну и люблю? Потому что ведь как-никак явсе-таки покушался убить ее, то ли из честолюбия, то ли из-за любви кМатильде».

Укладываясь спать, он почувствовал прикосновение грубых холщовыхпростынь. У него точно открылись глаза. «Ах, да! Ведь я вказемате, — сказал он себе, — для приговоренныхк смерти. Справедливо…»

Граф Альтамира рассказывал мне, что Дантон накануне смерти говорилсвоим громовым голосом: «Какая странность, ведь глагол„гильотинировать“ нельзя спрягать во всех временах! Можносказать: я буду гильотинирован, ты будешь гильотинирован, но неговорят: я был гильотинирован».

«А почему бы и нет, — продолжал Жюльен, —если существует загробная жизнь?.. Сказать по правде, если я тамвстречусь с христианским богом, я пропал, — это деспот, и,как всякий деспот, он весь поглощен мыслями о мщении. Библия только иповествует, что о всяких чудовищных карах. Я никогда не любил его идаже никогда не допускал мысли, что его можно искренне любить. Онбезжалостен (Жюльен припомнил некоторые цитаты из Библии). Онрасправится со мной самым ужасающим образом…

Но если меня встретит там бог Фенелона! Быть может, он скажет мне:тебе многое простится, потому что ты много любил…

А любил ли я много? Ах, я любил госпожу де Реналь, но я поступалчудовищно. И здесь, как и во всем прочем, я пренебрег качествамипростыми и скромными ради какого-то блеска…

Да, но какая будущность открывалась передо мной!.. Гусарскийполковник, если бы началась война, а в мирное время — секретарьпосольства, затем посол… потому что я бы, конечно, быстроосвоился в этих делах… Да будь я даже сущим болваном, развезять маркиза де Ла-Моля может опасаться какого-либо соперничества?Все мои дурачества простились бы мне или даже были бы поставлены мнев заслугу. И вот я — заслуженная персона и наслаждаюсьроскошной жизнью где-нибудь в Вене или Лондоне…

Изволите ошибаться, сударь, через три дня вам отрубят голову».

Жюльен от души расхохотался над этим неожиданным выпадом своегоздравомыслия. «Вот уж поистине в человеке уживаются двасущества, — подумал он, — Откуда оно, чертвозьми, вылезло, это ехидное замечаньице?»

«Да, верно, дружище, через три дня тебе отрубят голову, —ответил он своему несговорчивому собеседнику. — Господинде Шолен, чтобы поглазеть, снимет окошко пополам с аббатом Малоном. Авот когда им придется платить за это окошко, интересно, кто когообворует из этих двух достойных особ?»

Внезапно ему пришли на ум строки из «Вячеслава» Ротру:

Владислав:
…Душа моя готова.

Король (отец Владислава):
И плаха также. Неси главу свою.

«Прекрасный ответ!» — подумал он иуснул. Он проснулся утрем, почувствовав, что кто-то обнял его заплечи.

— Как! Уже? — прошептал Жюльен, в испугеоткрывая глаза: ему показалось, что он уже в руках палача.

Эта была Матильда. «На мое счастье, она не поняла, что яподумал». Мысль эта вернула ему все его хладнокровие. Матильдапоказалась ему сильно изменившейся, точно она полгода болела; еенельзя было узнать.

— Этот негодяй Фрилер обманул меня! — говорилаона, ломая руки.

От ярости она не могла плакать.

— А не правда ли, я был недурен вчера, когда держалречь? — прервал ее Жюльен. — Это у меня так,само собой вышло, первый раз в жизни! Правда, можно опасаться, чтоэто будет и последний.

Жюльен в эту минуту играл на характере Матильды со всем хладнокровиемискусного пианиста, властвующего над клавишами.

— Мне, правда, недостает знатного происхождения, —добавил он, — но высокая душа Матильды возвысила до себясвоего возлюбленного. Вы думаете, Бонифас де Ла-Моль лучше быдержался перед своими судьями?

Матильда в этот день была нежна безо всякой напыщенности, словнобедная девушка, живущая где-нибудь на шестом этаже; но она не могладобиться от него ни одного простого слова. Он воздавал ей, сам тогоне зная, теми же самыми муками, которым она так часто подвергала его.

«Никому неведомы истоки Нила, — рассуждал сам ссобой Жюльен, — никогда оку человеческому не дано былоузреть этого царя рек в состоянии простого ручейка. И вот так женикогда глаз человеческий не увидит Жюльена слабым, прежде всегопотому, что он отнюдь не таков. Но сердце мое легко растрогать: самоепростое слово, если в нем слышится искренность, может заставить голосмой дрогнуть и даже довести меня до слез. И как часто люди с черствоюдушой презирали меня за этот недостаток! Им казалось, что я прошупощады, а вот этого-то и нельзя допускать.

Говорят, будто Дантон дрогнул у эшафота, вспомнив о жене. Но Дантонвдохнул силу в этот народ, в этих вертопрахов и не дал неприятелювойти в Париж… А ведь я только один и знаю, что бы я могсовершить… Для других я всего-навсего некое может быть.

Что если бы здесь, в этой темнице, со мной была не Матильда, агоспожа де Реналь? Мог бы я отвечать за себя? Мое беспредельноеотчаяние, мое раскаяние показались бы Вально, да и всем здешнимпатрициям подлым страхом перед смертью: ведь они так чванливы, этижалкие душонки, которых лишь доходные местечки ограждают от всякихсоблазнов». «Видите, что значит родиться сыномплотника?» — сказали бы господа Муаро и Шолены,приговорившие меня к смерти. — «Можно стать ученым,дельцом, но мужеству, мужеству никак не научишься. Даже с этойбедняжкой Матильдой, которая сейчас плачет, или, верней, уж больше нев силах плакать», — подумал он, глядя на еепокрасневшие глаза. И он прижал ее к своей груди. Зрелище этогонеподдельного горя отвлекло его от всяких умозаключений. «Она,быть может, проплакала сегодня всю ночь, — подумал он, —но пройдет время, и с каким чувством стыда она будет вспоминать обэтом! Ей будет казаться, что ее сбили с толку в юности, что онаподдалась жалкому плебейскому образу мыслей. Круазенуа —человек слабый: он, конечно, женится на ней, и, признаться, отличносделает. Она ему создаст положение.

Господством мощного, широкого ума.

Над жалкой скудостью обыденных суждений.

Ах, вот действительно забавно: с тех пор как яобречен умереть, все стихи, какие я когда-либо знал в жизни, так илезут на ум. Не иначе как признак упадка?»

Матильда чуть слышным голосом повторяла ему:

— Он в соседней комнате.

Наконец ее слова дошли до него. «Голос у нее ослаб, —подумал он, — но вся ее властная натура еще чувствуется вее тоне. Она говорит тихо, чтобы не вспылить».

— А кто там? — мягко спросил он.

— Адвокат, надо подписать апелляцию.

— Я не буду апеллировать.

— Как так! Вы не будете апеллировать? — сказалаона, вскакивая и гневно сверкая глазами. — А почему,разрешите узнать?

— Потому что сейчас я чувствую в себе достаточно мужестваумереть, не сделав себя посмешищем. А кто может сказать, каково будетмое состояние через два месяца, после долгого сидения в этой дыре?Меня будут донимать попы, явится отец. А хуже этого для меня ничегобыть не может. Лучше умереть.

Это непредвиденное сопротивление пробудило всю заносчивость, всевысокомерие Матильды. Ей не удалось повидаться с аббатом де Фрилеромдо того, как стали пускать в каземат, и теперь вся ярость ееобрушилась на Жюльена. Она боготворила его, и, однако, на протяжениипятнадцати минут, пока она осыпала его проклятиями за скверныйхарактер и ругала себя за то, что полюбила его, он снова видел передсобой прежнюю гордячку, которая когда-то так унижала и оскорбляла егов библиотеке особняка де Ла-Моля.

— Для славы вашего рода судьба должна была бы тебепозволить родиться мужчиной, — сказал он.

«Ну, а что до меня, — подумал он, — дуракя буду, если соглашусь прожить еще два месяца в этой отвратительнойдыре и подвергаться всяким подлостям и унижениям, какие толькоспособна изобрести аристократическая клика, а единственным утешениембудут проклятия этой полоумной… Итак, послезавтра утром ясойдусь на поединке с человеком, хорошо известным своим хладнокровиеми замечательной ловкостью… Весьма замечательной, —добавил мефистофельский голос, — он никогда не даетпромаха».

«Ну что ж, в добрый час (красноречие Матильды не истощалось).Нет, ни за что, — решил он, — не будуапеллировать».

Приняв это решение, он погрузился в задумчивость… «Почтальонпринесет газету, как всегда, в шесть часов, а в восемь, после тогокак господин де Реналь прочтет ее, Элиза на цыпочках войдет и положитгазету ей на постель. Потом она проснется и вдруг, пробегая глазами,вскрикнет, ее прелестная ручка задрожит, она прочтет слова: «Вдесять часов пять минут его не стало».

Она заплачет горючими слезами, я знаю ее. Пусть я хотел убить ее, —все будет забыто, и эта женщина, у которой я хотел отнять жизнь,будет единственным существом, которое от всего сердца будетоплакивать мою смерть».

«Удачное противопоставление!» — подумал он, ивсе время, все эти пятнадцать минут, пока Матильда продолжала бранитьего, он предавался мыслям о г-же де Реналь. И хотя он даже время отвремени и отвечал на то, что ему говорила Матильда, он не в силах былоторваться душой от воспоминаний о спальне в Верьере. Он видел: вотлежит безансонская газета на стеганом одеяле из оранжевой тафты; онвидел, как ее судорожно сжимает эта белая-белая рука; видел, какплачет г-жа де Реналь… Он следил взором за каждой слезинкой,катившейся по этому прелестному лицу.

Мадемуазель де Ла-Моль, так ничего и не добившись от Жюльена, позвалаадвоката. К счастью, это оказался бывший капитан Итальянской армии,участник походов 1796 года, товарищ Манюэля.

Порядка ради он попытался переубедить осужденного.

Жюльен только из уважения к нему подробно изложил все свои доводы.

— Сказать по чести, можно рассуждать и по-вашему, —сказал, выслушав его, г-н Феликс Вано (так звали адвоката). —Но у вас еще целых три дня для подачи апелляции, и мой долг —приходить и уговаривать вас в течение всех этих трех дней. Если бы заэти два месяца под тюрьмой вдруг открылся вулкан, вы были бы спасены.Да вы можете умереть и от болезни, — добавил он, глядяЖюльену в глаза.

И когда, наконец, Матильда и адвокат ушли, он чувствовал гораздобольше приязни к адвокату, чем к ней.

XLIII

ас спустя, когда он спал крепким сном, его разбудиличьи-то слезы, они капали ему на руку. «Ах, опять Матильда! —подумал он в полусне. — Вот она пришла, верная своейтактике, надеясь уломать меня при помощи нежных чувств». Стоской предвидя новую сцену в патетическом жанре, он не открывалглаз. Ему припомнились стишки о Бельфегоре, убегающем от жены.

Тут он услыхал какой-то сдавленный вздох; он открыл глаза: это былаг-жа де Реналь.

— Ах, так я вижу тебя перед тем, как умереть! Или мнеснится это? — воскликнул он, бросаясь к ее ногам. —Но простите меня, сударыня, ведь в ваших глазах я только убийца, —сказал он, тотчас же спохватившись.

— Сударь, я пришла сюда, чтобы умолить вас податьапелляцию: я знаю, что вы отказываетесь сделать это…

Рыдания душили ее, она не могла говорить.

— Умоляю вас простить меня.

— Если ты хочешь, чтобы я простила тебя, —сказала она, вставая и кидаясь ему на грудь, — тонемедленно подай апелляцию об отмене смертного приговора.

Жюльен осыпал ее поцелуями.

— А ты будешь приходить ко мне каждый день в течение этихдвух месяцев?

— Клянусь тебе. Каждый день, если только мой муж незапретит мне это.

— Тогда подам! — вскричал Жюльен. —Как! Ты меня прощаешь! Неужели это правда?

Он сжимал ее в своих объятиях, он совсем обезумел. Вдруг она тихоньковскрикнула.

— Ничего, — сказала она, — просто тымне больно сделал.

— Плечу твоему! — воскликнул Жюльен, заливаясьслезами. Чуть-чуть откинувшись, он прильнул к ее руке, покрывая еежаркими поцелуями. — И кто бы мог сказать это тогда, впоследний раз, когда я был у тебя в твоей комнате в Верьере!

— А кто бы мог сказать тогда, что я напишу господину деЛа-Молю это гнусное письмо!

— Знай: я всегда любил тебя, я никого не любил, крометебя.

— Может ли это быть? — воскликнула г-жа деРеналь, теперь уж и она не помнила себя от радости.

Она прижалась к Жюльену, обнимавшему ее колени. И они оба долгоплакали молча.

Никогда за всю свою жизнь Жюльен не переживал такой минуты.

Прошло много времени, прежде чем они снова обрели способностьговорить.

— А эта молодая женщина, госпожа Мишле, —сказала г-жа де Реналь, — или, вернее, мадемуазель деЛа-Моль, потому что я, правда, уж начинаю верить в этот необычайныйроман?

— Это только по виду так, — отвечал Жюльен. —Она жена мне, но не моя возлюбленная.

И оба они, по сто раз перебивая друг друга, стали рассказывать о себевсе, чего другой не знал, и, наконец, с большим трудом рассказаливсе. Письмо, написанное г-ну де Ла-Молю, сочинил духовник г-жи деРеналь, а она его только переписала.

— Вот на какой ужас толкнула меня религия, —говорила она, — а ведь я еще смягчила самые ужасные местав этом письме.

Восторг и радость Жюльена ясно показали ей, что он ей все прощает.Никогда еще он ее так не любил.

— А ведь я считаю себя верующей, — говорила емуг-жа де Реналь, продолжая свой рассказ. — Я искренне верюв бога, и я верю и знаю, — потому что мне это былодоказано, — что грех, совершенный мною, — эточудовищный грех. Но стоит мне только тебя увидеть, — ивот, даже после того, как ты дважды выстрелил в меня из пистолета…

Но тут, как она ни отталкивала его, Жюльен бросился ее целовать.

— Пусти, пусти, — продолжала она, —я хочу разобраться в этом с тобой; я боюсь, что позабуду…Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувство долга, все у меняпропадает, я вся — одна сплошная любовь к тебе. Даже, пожалуй,слово «любовь» — это еще слишком слабо. У меня ктебе такое чувство, какое только разве к богу можно питать: тут все —и благоговение, и любовь, и послушание… По правде сказать, ядаже не знаю, что ты мне такое внушаешь… Вот скажи мне, чтобыя ударила ножом тюремщика, — и я совершу это преступлениеи даже подумать не успею. Объясни мне это, пожалуйста, пояснее, покая еще не ушла отсюда: мне хочется по-настоящему понять, чтопроисходит в моем сердце, потому что ведь через два месяца мырасстанемся. А впрочем, как знать, расстанемся ли мы? —добавила она, улыбнувшись.

— Я отказываюсь от своего обещания, — вскричалЖюльен, вскакивая, — я не буду подавать апелляции, если тыкаким бы то ни было способом, ядом ли, ножом, пистолетом или углями,будешь покушаться на свою жизнь или стараться повредить себе!

Лицо г-жи де Реналь вдруг сразу изменилось: пылкая нежность уступиламесто глубокой задумчивости.

— А что, если нам сейчас умереть? — промолвилаона наконец.

— Кто знает, что будет там, на том свете? —отвечал Жюльен. — Может быть, мучения, а может быть, ивовсе ничего. И разве мы не можем провести эти два месяца вместесамым упоительным образом? Два месяца — ведь это столько дней!Подумай, ведь я никогда не был так счастлив!

— Ты никогда не был так счастлив?

— Никогда! — восторженно повторил Жюльен. —И я говорю с тобой так, как если бы я говорил с самим собой. Божеменя сохрани преувеличивать!

— Ну, раз ты так говоришь, твои слова для меня —закон, — сказала она с робкой и грустной улыбкой.

— Так вот, поклянись своей любовью ко мне, что ты небудешь покушаться на свою жизнь никаким способом, ни прямо, никосвенно… Помни, — прибавил он, — тыдолжна жить для моего сына, которого Матильда бросит на руки своихлакеев, как только она станет маркизой де Круазенуа.

— Клянусь, — холодно отвечала она, —но я хочу унести с собой твою апелляцию, — пусть она будетнаписана и подписана твоей рукой. Я сама пойду к генеральномупрокурору.

— Берегись, ты себя скомпрометируешь.

— После того, как я пришла к тебе на свидание в тюрьму, яуже теперь на веки вечные сделалась притчей во языцех и в Безансоне иво всем Франш-Конте, — сказала она с глубокой горестью. —Я уже переступила предел строгой благопристойности… Я падшаяженщина. Правда, это ради тебя.

Она говорила таким грустным тоном, что Жюльен в порыве какого-то досих пор не испытанного сладостного чувства сжал ее в своих объятиях.Это было уже не безумие страсти, а безграничная признательность. Онтолько сейчас впервые по-настоящему понял, какую огромную жертву онапринесла ради него.

Какая-то благодетельная душа не преминула, разумеется, сообщить г-нуде Реналю о продолжительных визитах его супруги в тюрьму, ибо непрошло и трех дней, как он прислал за ней карету, настоятельнотребуя, чтобы она немедленно возвратилась в Верьер.

День, начавшийся с этой жестокой разлуки, оказался злосчастным дляЖюльена. Часа через два ему сообщили, что какой-то проныра-священник,которому, однако, не удалось примазаться к безансонским иезуитам,пришел с утра и стоит на улице перед самой тюрьмой. Дождь шел, непереставая, и этот человек, по-видимому, задался целью изобразить изсебя мученика. Жюльен был настроен мрачно, и это шутовство ужасновозмутило его. Он еще утром отказался принять этого священника, нотот, видимо, решил во что бы то ни стало заставить Жюльенаисповедаться ему, чтобы потом, с помощью всяческих признаний, которыеон якобы от него услышал, завоевать расположение безансонских молодыхдам.

Он громогласно повторял, что будет стоять день и ночь у тюремныхворот.

— Бог послал меня, чтобы смягчить сердце этого отступника.

А простой народ, который всегда рад публичному зрелищу, уже толпилсявокруг него.

— Братья! — вопил он. — Я будустоять здесь денно и нощно и не сойду с места, сколько бы ни пришлосьмне выстоять дней и ночей. Святой дух глаголал мне и возвестилповеление свыше: на меня возложен долг спасти душу юного Сореля.Приобщитесь, братья, к молениям моим… — и прочее ипрочее.

Жюльен чувствовал отвращение ко всяким сценам и ко всему, что моглопривлечь к нему внимание. Он подумал, не настал ли сейчас подходящиймомент для того, чтобы незаметно исчезнуть из мира; но у негооставалась какая-то надежда увидеть еще раз г-жу де Реналь, и он былвлюблен без памяти.

Ворота тюрьмы выходили на одну из самых людных улиц. Когда онпредставлял себе этого грязного попа, который собирает вокруг себятолпу и устраивает уличный скандал, у него вся душа переворачивалась.«И уж, конечно, можно не сомневаться, что мое имя не сходит унего с языка». Это было так невыносимо, что казалось ему хужевсякой смерти.

Два-три раза на протяжении часа он посылал одного преданного емутюремщика посмотреть, стоит ли еще у ворот этот человек.

— Сударь, — сообщал ему всякий раз тюремщик, —он стоит на коленях прямо в грязи, молится во весь голос и читаетлитании о спасении вашей души…

«Экий подлец!» — подумал Жюльен. Действительно, вту же минуту он услышал глухое монотонное завывание: это толпаподтягивала попу, распевавшему литании. Раздражение Жюльена дошло докрайних пределов, когда он увидал, что сам надзиратель тоже зашевелилгубами, повторяя знакомые латинские слова.

— Там уже поговаривать начинают, — заявилтюремщик, — что у вас, верно, совсем каменное сердце,ежели вы отказываетесь от помощи такого святого человека.

— О родина моя, в каком темном невежестве ты ещепребываешь! — не помня себя от ярости, воскликнул Жюльен.И он продолжал рассуждать вслух, совершенно забыв о находившемся тутже тюремщике. — Этому попу хочется попасть в газеты, и уж,конечно, он этого добьется. Ах, гнусные провинциалы! В Париже мне непришлось бы терпеть таких унижений. Там шарлатанят искуснее.Приведите этого преподобного отца, — сказал он, наконец,тюремщику, весь обливаясь потом.

Тюремщик перекрестился и вышел, весь сияя.

Преподобный отец оказался невообразимым уродом и еще болееневообразимо грязным. На дворе шел холодный дождь, и от этого вказемате было совсем темно и еще сильнее чувствовалась промозглаясырость. Поп сделал попытку облобызать Жюльена и, обратившись к немус увещеванием, чуть было не пустил слезу. Самое гнусное ханжество таки лезло в глаза; никогда еще за всю свою жизнь Жюльен не испытывалтакого бешенства.

Не прошло и четверти часа после прихода этого попа, а Жюльен ужечувствовал себя жалким трусом. Впервые смерть показалась емучудовищной. Он представлял себе, во что обратится его тело, когда онначнет разлагаться через два дня после казни… и прочее в такомже роде.

Он чувствовал, что вот-вот выдаст себя, обнаружив свою слабость, илибросится на этого попа и задушит его своими кандалами, но вдруг унего мелькнула мысль отправить этого святошу отслужить за негосегодня же самую долгую мессу в сорок франков.

И так как время уже приближалось к полудню, поп удалился.

XLIV

два он вышел, Жюльен дал волю слезам. Он плакалдолго, и плакал оттого, что должен умереть. Потом мало-помалу он сталдумать о том, что если бы г-жа де Реналь была в Безансоне, он быпризнался ей в своем малодушии…

И в ту самую минуту, когда он больше всего горевал о том, что возленего нет его обожаемой возлюбленной, он услышал шаги Матильды.

«Худшее из мучений в тюрьме — это невозможность заперетьсвою дверь», — подумал он. Все, что ни говорила емуМатильда, только раздражало его.

Она рассказала ему, что г-н Вально, который в день суда уже знал оназначении его в префекты, осмелился посмеяться над г-ном деФрилером, прельстившись соблазном вынести Жюльену смертный приговор.

— «Что за фантазия пришла в голову вашемуприятелю, — только что сказал мне господин де Фрилер, —пробуждать и дразнить мелкое тщеславие этой мещанской аристократии!Зачем ему понадобилось говорить о кастах? Он им просто-таки самподсказал, как им следовало поступить в их политических интересах:эти простачки и не помышляли об этом и уже готовы были слезу пустить.Но кастовая сторона дела заслонила для них ужас смертного приговора.Наде признаться, что господин Сорель очень наивен в делах. Если намне удастся испросить ему помилование, смерть его будет своего родасамоубийством».

Матильда не могла рассказать Жюльену того, о чем и сама она пока ещедаже не подозревала, а именно, что аббат де Фрилер, видя, что Жюльен— уже человек конченый, счел за благо для своего честолюбияпостараться стать его преемником.

Жюльен едва владел собой от бессильной ярости и раздражения.

— Ступайте послушать мессу за спасение моей души, —сказал он Матильде, — дайте мне хоть минуту покоя.

Матильда, и без того терзавшаяся ревностью из-за длительных визитовг-жи де Реналь и только что узнавшая об ее отъезде, догадалась опричине скверного настроения Жюльена и залилась слезами.

Горе ее было искренне. Жюльен видел это и только еще большераздражался. Он испытывал неодолимую потребность остаться одному; нокак этого добиться?

Наконец Матильда после тщетных уговоров и попыток смягчить его ушла,и он остался один, но чуть ли не в ту же минуту появился Фуке.

— Мне надо побыть одному, — сказал он верномудругу. И, видя, что тот стоит в нерешительности, он добавил: —Я сочиняю прошение о помиловании. Да, кстати, вот что: сделай мнеодолжение, пожалуйста, не говори со мной никогда о смерти. Если мне втот день потребуются какие-то особенные услуги, я уж сам тебе об этомскажу.

Когда Жюльен, наконец, остался в одиночестве, он почувствовал себяеще более подавленным, более малодушным, чем прежде. Последнийостаток сил, который еще сохранился в этой ослабевшей душе, былисчерпан усилиями скрыть свое состояние от м-ль де Ла-Моль и от Фуке.

Под вечер ему пришла в голову одна мысль, которая утешила его:

«Если бы сегодня утром, в ту минуту, когда смерть казалась мнетакой омерзительной, меня повели на казнь, — глазатолпы были бы стрекалом для моей гордости; может быть, в походкемоей почувствовалась бы некоторая напряженность, как у какого-нибудьзастенчивого фата, когда он входит в гостиную. Кое-кто из людейпроницательных, если найдутся такие среди этих провинциалов, мог быдогадаться о моем малодушии. Но никто не увидел бы его ».

И у него несколько отлегло на душе. «Сейчас я умру —повторял он себе, напевая, — но никто об этом не узнает».

Но едва ли еще не худшую неприятность приберегал для него завтрашнийдень. Ему уже давно было известно, что его собирается посетить отец;и вот в это утро, когда Жюльен еще спал, седовласый старый плотникпоявился в его узилище.

Жюльен пал духом; он ждал, что на него сейчас посыплются самыеотвратительные попреки. В довершение к этому мучительному состояниюего сейчас нестерпимо мучило сознание, что он не любит отца.

«Случай поместил нас рядом на земле, — раздумывалон, в то время как тюремщик прибирал кое-как его камеру, —и мы причинили друг другу столько зла, что, пожалуй, больше и непридумаешь. И вот он явился теперь в мой смертный час, чтобынаградить меня последним пинком».

Суровые попреки старика обрушились на него, едва только они осталисьодни.

Жюльен не удержался и заплакал. «Экое подлое малодушие! —повторял он себе в бешенстве. — Вот он теперь пойдетзвонить повсюду о том, как я трушу. Как будет торжествовать Вально,да и все эти жалкие обманщики, которые царят в Верьере! Ведь этомогущественные люди во Франции: все общественные блага, всепреимущества в их руках. До сих пор я по крайней мере мог сказатьсебе: «Они загребают деньги, это верно, они осыпаны почестями,но у меня, у меня благородство духа».

А вот теперь у них есть свидетель, которому все поверят, и он пойдетзвонить по всему Верьеру, да еще с разными преувеличениями, о том,как я струхнул перед смертью. И для всех будет само собой понятно,что я и должен был оказаться трусом в подобном испытании».

Жюльен был чуть ли не в отчаянии. Он не знал, как ему отделаться ототца. А притворяться, да так, чтобы провести этого зоркого старика,сейчас было свыше его сил.

Он быстро перебирал в уме все мыслимые возможности.

— У меня есть сбережения! — внезапно воскликнулон.

Это восклицание, вырвавшееся у него как нельзя более кстати, мигомизменило и выражение лица старика и все положение Жюльена.

— И надо подумать, как им распорядиться, —продолжал Жюльен уже более спокойно.

Действие, которое возымели его слова, мигом рассеяло все егосамоуничижение.

Старый плотник дрожал от жадности, как бы не упустить эти денежки:Жюльен явно намеревался уделить какую-то долю братьям. Старик говорилдолго и с воодушевлением. Жюльен мог от души позабавиться.

— Так вот: господь бог вразумил меня насчет моегозавещания. Я оставлю по тысяче франков моим братьям, а остальное вам.

— Вот и хорошо, — отвечал старик, —этот остаток мне как раз и причитается, но ежели господь богсмилостивился над тобой и смягчил твое сердце и если ты хочешьпомереть, как добрый христианин, надобно со всеми долгамиразделаться. Сколько пришлось мне потратить, чтобы кормить и учитьтебя, об этом ты не подумал…

«Вот она, отцовская любовь! — с горечью повторялЖюльен, когда, наконец, остался один. Вскоре появился тюремщик.

— Сударь, после свидания с престарелыми родителями явсегда приношу моим постояльцам бутылочку доброго шампанского. Оно,конечно, дороговато, шесть франков бутылка, зато сердце веселит.

— Принесите три стакана, — обрадовавшись, какребенок, сказал ему Жюльен, — да позовите еще двухзаключенных: я слышу, они там прогуливаются по коридору.

Тюремщик привел к нему двух каторжников, которые, попавшись вторично,должны были снова вернуться на каторгу. Это были отъявленные злодеи,очень веселые и поистине замечательные своей хитростью, хладнокровиеми отчаянной смелостью.

— Дайте мне двадцать франков, — сказал один изних Жюльену, — и я вам расскажу мою жизнь всю как есть;стоит послушать.

— Но это же будет вранье? — сказал Жюльен.

— Ни-ни, — отвечал тот, — вот же тутмой приятель; ему завидно на мои двадцать франков, он сразу меняуличит, коли я что совру.

Рассказ его был поистине чудовищен. Он свидетельствовал онеустрашимом сердце, но им владела только одна страсть —деньги.

Когда они ушли, Жюльен почувствовал себя другим человеком. Вся егозлоба на самого себя исчезла без следа. Тяжкая душевная мука,растравляемая малодушием, которому он поддался после отъезда г-жи деРеналь, обратилась в глубокую грусть.

«Если бы я не был до такой степени ослеплен блестящейвидимостью, — говорил он себе, — я бы увидел,что парижские гостиные полным-полны вот такими честными людьми, какмой отец, или ловкими мошенниками, как эти каторжники. И они правы;ведь никто из светских людей не просыпается утром со сверлящеймыслью: как бы мне нынче пообедать? А туда же, хвастаются своейчестностью! А попадут в присяжные — не задумываясь, с гордостьюосудят человека за то, что он, подыхая от голода, украл серебряныйприбор.

Но вот подвернись им случай выдвинуться при дворе или, скажем,получить или потерять министерский портфель-тут мои честные господаиз светских гостиных пойдут на любые преступления, точь-в-точь такиеже, как те, на которые потребность насытиться толкнула этих двухкаторжников.

Никакого естественного права не существует. Это словечко —просто устаревшая чепуха, вполне достойная генерального прокурора,который на днях так домогался моей головы, а между тем прадед егоразбогател на конфискациях при Людовике XIV. Право возникает только тогда, когда объявляется закон, воспрещающий делатьто или иное под страхом кары. А до того, как появится закон, только иесть естественного , что львиная сила или потребность живогосущества, испытывающего голод или холод, — словом,потребность… Нет, люди, пользующиеся всеобщим почетом, —это просто жулики, которым посчастливилось, что их не поймали наместе преступления. Обвинитель, которого общество науськивает наменя, нажил свое богатство подлостью. Я совершил преступление, и яосужден справедливо, но если не считать этого единственного моегопреступления, Вально, осудивший меня, приносит вреда обществу во стораз больше моего».

«Так вот, — грустно, но безо всякой злобы заключилЖюльен, — отец мой, несмотря на всю свою жадность,все-таки лучше всех этих людей. Он никогда меня не любил. А тут уж унего переполнилась мера терпения, ибо моя постыдная смерть —позор на его голову. Этот страх перед нехваткой денег, этопреувеличенное представление о людской злобе, именуемое жадностью,позволяют ему чудесным образом утешиться и обрести уверенность припомощи суммы в триста или четыреста луидоров, которую я в состоянииему оставить. Как-нибудь в воскресенье, после обеда, он покажет этосвое золото всем верьерским завистникам. За такую-то цену,красноречиво скажет им его взгляд, найдется ли меж вас хоть один,который бы не согласился с радостью, чтобы его сын сложил голову наплахе?»

Эта философия, возможно, была недалека от истины, но она была такогорода, что от нее хотелось умереть. Так прошло пять дней. Он былвежлив и мягок с Матильдой, видя, что ее терзает жестокая ревность.Однажды вечером Жюльен серьезно подумал о том, не покончить ли ему ссобой. Душа его была истерзана глубоким унынием, в которое поверг егоотъезд г-жи де Реналь. Ничто уже больше не занимало его ни вдействительной жизни, ни в воображении. Отсутствие всякого моционаначинало сказываться на его здоровье, И в характере его появилосьчто-то экзальтированное и неустойчивое, как у юного немецкогостудента. Он незаметно утрачивал ту мужественную гордость, котораяпри помощи какого-нибудь крепкого словца отмахивается от иныхнедостойных мыслей, осаждающих человека.

«Я любил правду. А где она?.. Всюду одно лицемерие или поменьшей мере шарлатанство, даже у самых добродетельных, даже у самыхвеликих! — И губы его искривились гримасой отвращения. —Нет, человек не может довериться человеку.

Госпожа де***, делая благотворительный сбор в пользу бедных сирот,уверяла меня, что князь такой-то пожертвовал десять луидоров. Вранье!Да что я говорю! А Наполеон на острове святой Елены… Чистейшеешарлатанство, прокламация в пользу короля Римского.

Боже мой! Если даже такой человек, да еще в такую пору, когданесчастье должно было сурово призывать его к долгу, унижается дошарлатанства, так чего же можно ждать от остальных, от жалкойчеловеческой породы?»

«Где истина? В религии разве… Да, — добавилон с горькой усмешкой невыразимого презрения, — в устахМалонов, Фрилеров, Кастанедов… быть может, в подлинномхристианстве, служителям которого не следует платить за это денег,как не платили апостолам… Но святой Павел получал свою мзду:он наслаждался возможностью повелевать, проповедовать, заставлялговорить с себе…

Ах, если бы на свете существовала истинная религия!.. Безумец я! Мнегрезится готический собор, величественные витражи, и слабый дух мойуже видит священнослужителя, молящегося у этих окон… Душа мояузнала бы его, душа моя нуждается в нем… Но вместо этого явижу какого-то разряженного фата с прилизанными волосами… чутьли не шевалье де Бовуази, только безо всех его приятностей.

Но вот если бы настоящий духовный пастырь, такой, как Массильон илиФенелон… Массильон рукоположил Дюбуа… И Фенелон после«Мемуаров» Сен-Симона стал для меня уже не тем. Но вотесли бы был настоящий священник. Тогда бы души, наделенныеспособностью чувствовать, обрели в мире некую возможность единения…Мы не были бы так одиноки… Этот добрый пастырь говорил бы намо боге. Но о каком боге? Не о библейском боге, мелочном, жестокомтиране, исполненном жаждой отмщения… но о боге Вольтера,справедливом, добром, бесконечном?»

Его волновали нахлынувшие воспоминания о Новом завете, который онзнал наизусть… «Но как можно, когда соберутся трое, верить в это великое имя бога, после того, как им так чудовищнозлоупотребляли наши попы?

Жить в одиночестве!.. Какое мучение!?»

— Я схожу с ума, я неправ, — сказал Жюльен,ударяя себя по лбу. — Я одинок здесь, в этой тюрьме, но яне жил в одиночестве на земле; могущественная идея долгаодушевляла меня. И этот долг, который я сам предписал себе, —заблуждался ли я или был прав, — был для меня словностволом мощного дерева, на который я опирался во время грозы.Конечно, я колебался, меня бросало из стороны в сторону. Ведь я всеголишь человек… но я не срывался.

«Эта промозглая сырость здесь, в тюрьме, — вот чтонаводит меня на мысли об одиночестве…

Но зачем я все-таки лицемерю, проклиная лицемерие? Ведь это вовсе несмерть, не тюрьма, не сырость, а то, что со мной нет госпожи деРеналь, — вот что меня угнетает. Если бы в Верьере, длятого, чтобы видеть ее, я вынужден был неделями сидеть, спрятавшись вподвале ее дома, разве я стал бы жаловаться?»

— Вот оно, влияние современников! — сказал онвслух, горько посмеиваясь. — Говорю один, сам с собой, вдвух шагах от смерти и все-таки лицемерю… О девятнадцатый век!

«…Охотник в лесу стреляет из ружья, добыча его падает,он бросается за ней, попадает сапогом в огромную муравьиную кучу,разрушает жилище муравьев, и муравьи и их яйца летят во все стороны…И самые мудрейшие философы из муравьиного рода, никогда не постигнут,что это было за огромное, черное, страшное тело, этот сапог охотника,который так внезапно и молниеносно ворвался в их обитель вслед заужасающим грохотом и ярким снопом рыжего пламени.

…Так вот, и смерть, и жизнь, и вечность — все это должнобыть очень просто для того, кто обладает достаточно мощными органамичувств, способными это объять… Мушка-однодневка появляется насвет в девять часов утра в теплый летний день, а на исходе дня, впять часов, она уже умирает; откуда ей знать, что означает слово«ночь»?

Дайте ей еще десять часов существования, и ома увидит и поймет, чтотакое ночь.

Вот так и я — я умру в двадцать три года. Дайте мне еще пятьлет жизни, чтобы я мог пожить подле госпожи де Реналь?..»

И он захохотал, как Мефистофель.

«Какое безумие — рассуждать об этихвеликих вопросах!

1. Я не перестаю лицемерить — точно здесь кто-то есть, ктослушает меня.

2. Я забываю жить и любить, когда мне осталось жить так малодней… Увы! Госпожи де Реналь нет со мной; пожалуй, муж неотпустит ее больше в Безансон, чтобы она не позорила себя.

Вот откуда мое одиночество, а вовсе не оттого, что в мире нет богасправедливого, доброго, всемогущего, чуждого злобы и мстительности!..

О, если бы он только существовал!.. Я бы упал к его ногам. „Язаслужил смерть, — сказал бы я ему, — но,великий боже, добрый, милосердный боже, отдай мне ту, кого я люблю!“»

Было уже далеко за полночь. Он заснул и проспал мирно часа два. Затемявился Фуке.

Жюльен чувствовал себя твердым и решительным, как человек, которыйясно видит, что происходит в его душе.

XLV

—

е хочется мне преподносить такую неприятность бедному аббатуШас-Бернару, вызывать его сюда, — сказал он Фуке. —Он после этого три дня есть не будет. Постарайся раздобытькакого-нибудь янсениста из друзей аббата Пирара, чтобы это был неинтриган.

Фуке только и ждал, когда его об этом попросят. Таким образом,Жюльен, соблюдая приличия, сделал все, что от него могло потребоватьобщественное мнение провинции. Благодаря аббату де Фрилеру и даженесмотря на неподобающий выбор духовника, Жюльен в своем заточениивсе же находился под покровительством конгрегации: веди он себяпоумнее, ему бы помогли бежать. Но скверный воздух каземата оказывалсвое действие, рассудок его слабел. Какое же это было для негосчастье, когда к нему вернулась г-жа де Реналь!

— Мой долг прежде всего — быть с тобой, —сказала она ему, целуя его. — Я убежала из Верьера.

Жюльен нисколько не щадил себя перед ней, у него не было никакогомелкого самолюбия, он признался ей во всех своих слабостях. Она былас ним добрая, ласковая.

Вечером, как только она вышла из его каземата, она распорядиласьнемедленно позвать на дом к своей тетушке того самого священника,который вцепился в Жюльена, словно это была его добыча; поскольку онничего другого и не домогался, как только расположить к себе молодыхженщин из светского общества в Безансоне, г-жа де Реналь безо всякоготруда уговорила его отправиться в аббатство Бре-ле-О служить мессы втечение девяти дней.

Нет слов, чтобы передать, в каком состоянии любовного безумства ивосторга пребывал в это время Жюльен.

Раздавая золото направо и налево, пользуясь, а иной раз дажезлоупотребляя влиянием своей тетушки, всем известной богачки исвятоши, г-жа де Реналь добилась разрешения видеться с Жюльеном двараза в день.

Матильда, узнав об этом, едва не сошла с ума от ревности. Г-н деФрилер вынужден был сознаться ей, что при всем своем авторитете он нерешится пренебречь до такой степени всеми приличиями, чтобыпредоставить ей возможность видеться со своим другом чаще, чем раз вдень. Матильда устроила слежку за г-жой де Реналь, желая быть точноосведомленной о каждом ее шаге. Г-н де Фрилер изощрял все недюжинныеспособности своего острого ума, чтобы доказать ей, что Жюльен еенедостоин.

Но чем больше она терзалась, тем сильнее любила его; и не проходилодня без того, чтобы она не устроила ему ужасной сцены.

Жюльен всеми силами старался быть честным по отношению к несчастноймолодой девушке, которую он так нелепо опозорил; но его необузданнаялюбовь к г-же де Реналь постоянно брала верх. Когда все егомалоискусные доводы не приводили ни к чему и ему не удавалось убедитьМатильду в том, что визиты ее соперницы носят совершение невинныйхарактер, он говорил себе: «Скоро эта драма кончится, развязкаблизка, в этом мое оправдание, если уж я не умею притвориться лучше».

Мадемуазель де Ла-Моль получила известие о смерти маркиза деКруазенуа. Г-н де Талер, этот баснословный богач, позволил себевысказать некоторые не совсем безобидные предположения по поводуисчезновения Матильды. Г-н де Круазенуа потребовал, чтобы он взялсвои слова обратно. Г-н де Талер показал ему полученные им анонимныеписьма, полные столь точно совпадающих подробностей, что бедныймаркиз не мог не увидеть в этом хотя бы доли правды.

Господин де Талер позволил себе при этом некоторые весьманеделикатные шутки. Вне себя от ярости и горя маркиз потребовал стольрешительных извинений, что миллионер предпочел драться на дуэли.Глупость восторжествовала, и юноша, наиболее достойный любви из всехмолодых парижан, погиб на двадцать четвертом году жизни.

Смерть эта произвела неизъяснимое и крайне болезненное впечатление наослабевшую душу Жюльена.

— Бедный Круазенуа, — сказал он Матильде, —держал себя по отношению к нам в высшей степени порядочно и честно;ведь он должен был ненавидеть меня после всех ваших неосторожныхвыходок в гостиной вашей матушки. Что ему стоило вызвать меня нассору? Ведь ненависть, когда она приходит на смену презрению,отличается обычно лютой яростью.

Смерть г-на де Круазенуа изменила все планы Жюльена относительнобудущего Матильды; несколько дней он всячески старался доказать ей,что ей теперь следует выйти замуж за г-на де Люза.

— Это человек робкий, не такой уж иезуит, —говорил он, — и безусловно добьется известного положения.Он отличается несколько более мрачным, устойчивым честолюбием, чембедный Круазенуа, у него нет герцогов в родне, и он, не задумываясь,с радостью женится на вдове Жюльена Сореля.

— И к тому же на вдове, которая презирает всякие высокиечувства, — холодно сказала Матильда, — ибо онадостаточно жила на свете: прошло всего полгода, и она уже видит, чтоее возлюбленный изменяет ей с другой женщиной, виновницей всехбедствий.

— Вы несправедливы. Посещения госпожи де Реналь послужатнеобыкновенной пищей для красноречия адвоката, который ходатайствуетв Париже о моем помиловании: он изобразит им убийцу, удостоенногозаботливым вниманием самой его жертвы. Это может произвестивпечатление, и, быть может, в один прекрасный день вы еще увидитеменя героем какой-нибудь мелодрамы… — И так далее,и так далее.

Дикая ревность и при этом полная невозможность отомстить, длительноегоре без всякой надежды впереди (потому что, если допустить даже, чтоЖюльена удастся спасти, каким образом снова овладеть его сердцем?),стыд и мука от сознания, что она сейчас больше, чем когда-либо, любитэтого неверного возлюбленного, — все это повергло м-ль деЛа-Моль в мрачное молчание, из которого ее не могли вывести нипредупредительное внимание г-на де Фрилера, ни грубоватаяоткровенность Фуке.

Что касается Жюльена, он, если не считать тех минут, которые у негоотнимало присутствие Матильды, жил только любовью и почти не думал обудущем. И такова непостижимая сила этого чувства, когда оно бьетчерез край и когда в нем никакого притворства, что и г-жа де Ренальпочти разделяла его безмятежную радость.

— В те прежние дни, — говорил ей Жюльен, —когда мы бродили с тобой в вержийских лесах, я мог бы быть таксчастлив, но бурное честолюбие увлекало мою душу в неведомые дали.Вместо того чтобы прижать к сердцу эту прелестную ручку, которая былатак близка от губ моих, я уносился мечтами в, будущее; я весь былпоглощен бесчисленными битвами, из которых я должен был выйтипобедителем, чтобы завоевать какое-то неслыханное положение…Нет, я, наверно, так бы и умер, не узнав, что такое счастье, если быты не пришла ко мне сюда, в тюрьму.

Два происшествия одно за другим нарушили мирное течение этой жизни.Духовник Жюльена, несмотря на то, что он был янсенистом, не уберегсяот козней иезуитов и, сам того не подозревая, сделался их орудием.

В один прекрасный день он пришел к Жюльену и заявил ему, что, если онне хочет впасть в смертный грех самоубийства, он должен попытатьсясделать все, что только можно, чтобы получить помилование. Апоскольку духовенство пользуется большим влиянием в министерствеюстиции в Париже, ему предоставляется сейчас весьма легкий способ:торжественно обратиться в лоно церкви, и так, чтобы это приобрелоширокую огласку.

— Широкую огласку! — повторил Жюльен. —Вот как? Значит, и вы тоже, отец мой, пытаетесь разыграть комедиюнаподобие миссионера!

— Ваш возраст, — строго перебил его янсенист, —привлекательная внешность, коей наделило вас провидение, причины,побудившие вас к преступлению и поныне остающиеся загадкой,героические попытки мадемуазель де Ла-Моль, предпринятые в вашупользу, — словом, все, вплоть до удивительной дружбы,которую выказывает вам сама ваша жертва, — все это сделаловас героем в глазах молодых женщин Безансона. Они для вас забылирешительно все, даже политику…

Ваше обращение найдет отклик в их сердцах и оставит в них глубокийслед. Вы можете принести великую пользу делу религии, так неужели жея стану колебаться из-за какого-то ничтожного соображения, что ииезуиты в подобном случае поступили бы совершенно так же? Вот так-тои получается, что даже и в этом случае, ускользнувшем от ихненасытной алчности, они все же оказываются для нас помехой! Да небудет же этого! Слезы, вызванные вашим обращением, уничтожат пагубноедействие десяти изданий сочинений Вольтера.

— А мне что же останется тогда, — холодновозразил Жюльен, — если я сам буду презирать себя? Я былчестолюбив и вовсе не собираюсь каяться в этом; я тогда поступал так,как этого требует наше время. А теперь я живу изо дня в день. Но язаранее знаю, что почувствовал бы себя несчастнейшим существом, еслибы решился на какую-нибудь подлость.

Второе происшествие, которое еще больше расстроило Жюльена, былосвязано с г-жой де Реналь. Уж не знаю, кто именно, верно, какая-токоварная приятельница, сумела убедить эту наивную и робкую душу, чтоее долг требует поехать в Сен-Клу и броситься к ногам короля Карла X.

Она уже один раз принесла себя в жертву, решившись на разлуку сЖюльеном, и после всего того, что ей это стоило, неприятностьвыставить себя напоказ всему свету, то, что раньше было для нее хужевсякой смерти, теперь показалось ей сущим пустяком.

— Я пойду к королю и открыто заявлю, что ты мой любовник:жизнь человека, да еще такого человека, как Жюльен, должна стоятьвыше всяких соображении осторожности. Я скажу, что ты только изревности покушался на мою жизнь. Мало ли было случаев, когда жизньнесчастных юношей при подобных обстоятельствах была спасеначеловечным заступничеством присяжных или короля?

— Я больше с тобой никогда не увижусь! Я скажу, чтобы тебяне пускали в тюрьму! — вскричал Жюльен. — И,конечно, на другой же день покончу с собой от отчаяния, если тытолько не поклянешься мне, что никогда не сделаешь такого шага,который превратит нас с тобой в посмешище для всего света.Отправиться в Париж! Ты это не сама придумала. Скажи мне, кто это,какая интриганка тебя надоумила?..

Будем наслаждаться счастьем, пока у нас еще осталось немного днейэтой краткой жизни. Спрячем нашу жизнь от всех. Мое преступлениеслишком очевидно. Каких только нет связей у мадемуазель де Ла-Моль!Поверь мне, она делает все, что только в силах человеческих. Здесь, впровинции, против меня все богачи, все солидные люди. Твоя выходкаеще более обозлит этих состоятельных, а главное, умеренных людишек,которым живется так легко… Не надо давать пищи для смеха всемэтим Малонам, Вально и тысяче других людей, получше их.

Жюльен был уже почти не в состоянии переносить тяжкий воздухказемата. На его счастье, в тот день, когда ему объявили, что ондолжен умереть, яркое солнце заливало все кругом своим благодатнымсветом, и Жюльен чувствовал себя бодрым и мужественным. Пройтись посвежему воздуху было для него таким сладостным ощущением, какоеиспытывает мореплаватель, когда он после долгого плавания, наконец,ступает на сушу. «Ничего, все идет хорошо, — сказалон себе, — я не дрожу».

Никогда еще голова эта не была настроена столь возвышенно, как в тотмиг, когда ей предстояло пасть. Сладостные мгновения, пережитыенекогда в вержийских лесах, теснились в его воображении с неодолимойсилой.

Все совершилось очень просто, благопристойно и с его стороны безмалейшей напыщенности.

За два дня он сказал Фуке:

— Какое у меня будет душевное состояние, за это я не могупоручиться; этот каземат до того отвратителен, здесь такая сырость,что меня временами бьет лихорадка и я впадаю в какое-то беспамятство;но страха у меня нет. Этого они не дождутся — я не побледнею.

Он заранее уговорился, чтобы в этот последний день Фуке с утра увезМатильду и г-жу де Реналь.

— Посади их в одну карету, — сказал он ему, —и вели кучеру гнать лошадей во весь опор. Они упадут друг другу вобъятия или отшатнутся друг от друга в смертельной ненависти. И в томи в другом случае бедняжки хоть немного отвлекутся от своего ужасногогоря.

Жюльен заставил г-жу де Реналь поклясться, что она будет жить ивозьмет на свое попечение сына Матильды.

— Кто знает? Быть может, мы и после смерти что-нибудьчувствуем? — сказал он однажды Фуке. — Мне быхотелось покоиться — вот уж поистине верное слово«покоиться»! — в той маленькой пещере набольшой горе, что возвышается над Верьером. Сколько раз, бывало, —помнишь, я тебе когда-то рассказывал? — я забирался наночь в эту пещеру: внизу передо мной расстилались богатейшие краяФранции, я глядел на них сверху, и сердце мое пылало честолюбием.Тогда ведь это была моя страсть. Словом, эта пещера и поныне дорогамне, и потом — с этим уж, конечно, нельзя не согласиться —она действительно расположена так, что невольно влечет к себе душуфилософа. Так вот, наши добрые члены безансонской конгрегации радынажиться решительно на всем, и если ты сумеешь за это взяться, онипродадут тебе мои бренные останки.

Фуке преуспел в этой мрачной сделке. Ночью он сидел у себя в комнате,возле тела своего друга, и вдруг, к своему величайшему изумлению,увидел входящую Матильду Всего несколько часов тому назад он оставилее в десяти лье от Безансона. Глаза ее блуждали, и во взгляде былочто-то безумное.

— Я хочу его видеть, — сказала она.

У Фуке не хватило духу ни ответить ей, ни двинуться с места. Онпоказал пальцем на большой синий плащ на полу: в нем было завернутовсе, что осталось от Жюльена.

Она упала на колени. Конечно, воспоминание о Бонифасе де Ла-Моле иМаргарите Наваррской придавало ей какое-то сверхчеловеческоемужество. Дрожащими руками она развернула плащ Фуке отвел глаза.

Он слышал, как Матильда стремительно двигалась по комнате. Она зажглаодну за другой несколько свечей. Когда Фуке, собравшись с силами,обернулся, он увидал, что она положила на маленький мраморный столикпрямо перед собой голову Жюльена и целовала ее в лоб.

Матильда проводила своего возлюбленного до могилы, которую он самсебе выбрал. Большая процессия священников сопровождала гроб, и,втайне ото всех, одна, в наглухо занавешенной карете, она везла,положив себе на колени, голову человека, которого она так любила.

Поздно ночью процессия добралась до вершины одного из самых высокихотрогов Юры, и здесь, в маленькой пещере, ярко озаренной бесчисленныммножеством свечей, двадцать священников отслужили заупокойную мессу.Жители маленьких горных деревушек, через которые проходило шествие,вливались в него, привлеченные невиданным зрелищем этогонеобыкновенного погребения.

Матильда появилась в длинной траурной одежде, а после службы по ееприказанию в толпу разбросали пригоршнями тысячи пятифранковых монет.

Оставшись вдвоем с Фуке, она пожелала похоронить собственными рукамиголову своего возлюбленного Фуке чуть не помешался от горя.

Благодаря заботам Матильды эта дикая пещера украсилась мраморнымиизваяниями, заказанными за большие деньги в Италии Г-жа де Реналь ненарушила своего обещания. Она не пыталась покончить с собой, но черезтри дня после казни Жюльена она умерла, обнимая своих детей.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Неограниченное господство общественного мнениясвязано с тем неудобством, что оно, предоставляя свободу, вмешиваетсяв такие области, кои ею совершенно не касаются, например, в частнуюжизнь. Отсюда то уныние, которое царит в Америке и в Англии. Чтобы незадевать частной жизни, автор выдумал городок Верьер, а когда емупонадобились епископ, судья, присяжные и судебная процедура, онперенес все это в Безансон, где сам он никогда не бывал.

• • •
1

Соберите вместе тысячи людей — оно как будто не плохо.
Но в клетке им будет не весело.
Гоббс (англ.).
1

И моя ли то вина, если это действительно так?
Макиавелли (итал.).
1

Медлительностью спас положение.
Энний (лат.).
1

Не знаю, что творится со мною.

Моцарт, «Женитьба Фигаро» (итал.).
1 Наглядно, воочию (лат.).

1

И вздох тем глубже, что вздохнуть боится,

Поймает взор и сладостно замрет,

И вспыхнет вся, хоть нечего стыдиться…

Байрон, «Дон Жуан», песнь I, строфа LXXIV (англ.).
1

Таится страсть, но скрытностью угрюмой

Она сама свой пламень выдает:

Так черной мглой сокрытый небосвод

Свирепую предсказывает бурю…

Байрон, «Дон. Жуан», песнь I, строфа LXXIII (англ.).
1

Была в ней даже холодность мила

Вдруг вздрогнула хорошенькая ручка

И выскользнула из его руки

Пожатьем нежным бегло подарив,

Столь незаметным, столь неуловимым,

Что он, вздохнув, подумал — быть не может…

Байрон, «Дон Жуан», песнь I, строфа LXXI (англ.).
1

К ее устам приник он, прядь волос

Рукою бережной с чела ее откинув.

Байрон, «Дон Жуан», песнь I, строфа CLXX (англ.).
1

Весна любви напоминает нам

Апрельский день, изменчивый, неверный.

То весь он блещет солнечным теплом,

То вдруг нахмурится сердитой тучей.

Шекспир, «Два веронца», д. I, яв. II (англ.).
1

Обуздывай себя — иль клятвы эти

В пылающей крови сгорят, как порох.

Шекспир, «Буря» (англ.).
2 Посмотрите на странице 130 (итал.).

1

О слабость женская!

Но наша ль в том вина,

Что женщина такой сотворена?

Шекспир, «Двенадцатая ночь» (англ.).
1

Удовольствие ходить весь год, важно задрав голову, стоит того, чтобы помучиться каких-нибудь четверть часа.
Касти (итал.).
1 Дорогой (итал.).

2 Поверьте мне (итал.).

3 Контракт поет (итал.).

1 Для понимающего нужно не много (лат.).

1 Безгрешности (лат.).

2 Посмотрите в Луврском музее картину «Франциск, герцог Аквитанский, слагает с себя корону и надевает монашеское одеяние». N 1130. (Прим. автора.)

1 Превосходно! (лат.).

1 Подземная монастырская темница (лат.).

1 О, деревня, когда же тебя я увижу! (лат.).

1 Я совершил это (лат.).

1 Знаменитый фокусник. (Прим автора.)

1 Это говорит недовольный. (Ремарка Мольера в «Тартюфе». — Прим. автора .)

1 Всех, им подобных (итал.).

1 Бледна перед лицом смерти (итал.).

1

Пора мне стать серьезным, ибо смех

Сурово судят ныне. Добродетель

И шутку над пороком ставит в грех…

Байрон, «Дон Жуан», песнь XIII, строфа I (англ.).
1

Весна любви напоминает нам

Апрельский день, изменчивый, неверный —

То весь он блещет солнечным теплом,

То вдруг нахмурится сердитой тучей.

Шекспир, «Два веронца» (англ.).
1 Французскую горячность (итал.).

1

У Аделины, несомненно, был

Патрицианский холод в обращенье,

Тот светский лоск, что сдерживает пыл

Всех чувств живых, страшась, как преступленья,

Нарушить равновесье. Так застыл,

Невозмутим, исполненный презренья,

В своем величье, важный мандарин.

Байрон, «Дон-Жуан», песнь XIII, строфа XXXIV (англ.).
1

Так черной мглой сокрытый небосвод

Свирепую предсказывает бурю.

Байрон, «Дон-Жуан», песнь I, строфа LXXIII (англ.).
1 Если позволит судьба (лат.).