Психология науки

ПРЕДИСЛОВИЕ

Психология науки — одно из молодых ответвлений общего древа психологического познания. И если основные понятия и методы психологической науки уже нашли эффективное приложение в таких сферах социальной практики, как бизнес, политика, реклама и т. д., то в психологическом изучении самой науки сделаны лишь первые несмелые шаги.

Современная система научного познания — наука Нового времени — родилась на рубеже XVI-XVII веков, хотя и античный мир, и арабский Восток, и более древние культуры могли гордиться мыслителями, достойными считаться учеными. Рождение научной психологии принято датировать 70-ми годами прошлого столетия. Что же касается психологии науки, то она складывается только сейчас, хотя вряд ли существовал ученый, которому удалось избежать психологических наблюдений (и обобщений) над собой и своими коллегами.

В науке, как и в любой сфере человеческой деятельности, есть свои обычаи. Один из них состоит в том, что дату рождения новой дисциплины определяет не первое исследование в соответствующей области и даже не появление обозначающего ее термина, а издание первого учебника. В принципе, эта традиция сколь условна, столь и оправданна: издание учебника знаменует собой, во-первых, признание существования новой области знания, во-вторых, осознание необходимости обучения ему студентов, в-третьих, оформление системы знания, которую можно более или менее упорядочение изложить. Психология науки, накопив немало сведений о личности и деятельности людей науки, еще не выработала устоявшейся системы нормативного знания, способного служить основой учебника. Поэтому авторы, решившись написать первое учебное пособие по психологии науки, не сочли себя вправе назвать его учебником.

У психологии науки много «родителей». Это не только ее материнская дисциплина — психология, но также социология, философия, история науки, общее науковедение, которые, изучая мир науки и жизнедеятельность его «обитателей», не могли обойти проблемы психологического своеобразия их труда. Этими проблемами заняты также другие дисциплины, как, например, психология организаций, которая, изучая психологическую организацию различных профессиональных сообществ, рассматривает и сообщество ученых.

Психология науки приобретает значение «территории», где психологи, социологи, историки науки и философы способны объединить свои усилия — хотя бы потому, что психология науки исследует также и их психологию и психологические аспекты тех проблем, которыми они занимаются. Собственно, здесь и заключен ответ на традиционный для предисловия к любой книге вопрос о том, кому она может быть полезной. Всем, кто занимается наукой или планирует ею заниматься. А также тем, кто, не имея таких планов, считает для себя полезным узнать, каким образом благодаря средствам, созидаемым наукой, человеческий ум проникает в неисчерпаемый для познания мир. Наряду с этим перед читателем откроются коллизии и противоречия, скрытые за поиском научной истины, их зависимость от личностного фактора. В книге собраны также малоизвестные факты и «разоблачения», свидетельствующие, в частности, что корифеи науки не были небожителями, а активно вовлекались в шумные конфликты с другими корифеями, часто грешили подтасовкой данных и т. д., что, впрочем, не помешало им оставить яркий след в истории науки.

Современная психология науки — пока еще аморфная и плохо очерченная область знания, что естественно на нынешней стадии ее формирования. Поэтому одна из главных задач, стоявших перед авторами, заключалась в селекции и структурировании материала. Способ ее решения, к которому они прибегли, далеко не единственный и не самоочевидный. Поэтому имеет смысл пояснить читателю логику изложения материала и, соответственно, построения книги.

Во-первых, научное познание, научное общение и личность ученого являются главными центрами притяжения исследовательских интересов в психологии науки, вокруг которых сосредоточена львиная доля исследований. Соответственно, этим темам посвящены три наиболее объемные (I, II и III) части книги, а IV часть является в определенном смысле результирующей, демонстрирующей, как психологические факторы проявляются в научной деятельности, порождая поучительные парадоксы.

Во-вторых, авторы отдали должное старой науковедческой традиции различать в науке когнитивное, относящееся к научному познанию (I часть), и социальное, относимое к сфере научного общения (II часть), и соответствующим образом «препарировали» научную деятельность.

В-третьих, в книге реализовано вычленение трех уровней социального в науке: уровня группы (II часть), уровня личности (III часть) и уровня научного сообщества (IV часть), в рамках

которых и упорядочены основные социально-психологические феномены научной деятельности.

В-четвертых, авторы стремились двигаться от более общих проблем к более частным, являющимся их конкретизации, от более известных фактов к менее известным. Совмещение этих ориентиров и породило ту логику изложения материала, которая воплощена в структуре работы.

Авторы, предлагая читателю коллективную работу и неся полную ответственность за написанное, все же не хотели бы, чтобы ее конкретные фрагменты выглядели обезличенными. Поэтому они считают целесообразным указать, что главы «Общение и творчество», «Школы в науке», «Психология и информатика», «Параметры личности исследователя» и «Мотивация научного творчества» написаны М. Г. Ярошевским, главы «Малая группа в науке: групповая интеграция» и «Групповая дезинтеграция и миграционная активность ученых» — А. Г. Аллахвердяном, главы «Творческий процесс в науке и его стадии», «Методы стимуляции научного мышления», «Интеллектуальные способности в структуре личности ученого», «Психологические особенности личности ученого и их формирование», «Гений и гениальность» — Г. Ю. Мошковой, глава «Научное мышление» и часть IV — «Скрытое лицо науки» — А. В. Юревичем.

Вместо введения: научная деятельность как предмет психологии

Уже в конце XIX — начале XX века намечаются попытки превратить изучение личности ученого, процесса его творчества в предмет специального исследования. Это было порождено все более ощутимо дававшими себя знать потрясениями фундаментальных теорий естествознания, стремлением осмыслить перед лицом нараставших событий исторический опыт науки, ее пути и перспективы. Поиски новых решений и подходов обусловили потребность в анализе процессов научного творчества, разбудили желание ученых проникнуть в собственную творческую лабораторию и выявить те качества, обладание которыми делает человека науки способным на решительное преобразование устоявшихся представлений и принципов, на созидание нового. Уже у В. Оствальда мы встречаемся с ясно поставленной задачей — найти средства раннего распознавания людей с творческими задатками, чтобы культивировать их развитие, а также разработать, исходя из анализа характерологических особенностей ученых, стиля их мышления и труда, такую типологию, которую можно было бы использовать для решения проблем профессиональной ориентации в области научной деятельности. Над своеобразием творчества, его условий и стимуляторов размышляли крупнейшие естествоиспытатели — Г. Гельмгольц, И. М. Сеченов, А. Эйнштейн, М. Планк, В. И. Вернадский и многие другие. Математик А. Пуанкаре и химик В. Оствальд в начале XX века создали первые книги по проблемам научного творчества.

Любопытно, что книга В. Оствальда «Великие люди», содержащая типологические характеристики творческих личностей в области точных наук, возникла в связи с просьбой Министерства просвещения Японии, в то время только осваивавшей европейские методы организации научной работы, помочь ей наладить рациональную систему воспитания и подбора научных кадров. В. Оствальд прямо говорил о «коренной перемене наших взглядов на появление выдающихся людей, имеющих громадное влияние на развитие человеческого прогресса, особенно науки».

Одновременно к проблеме личности ученого обращаются крупнейшие психологи, такие, как Ф. Гальтон и Маккин Кеттелл, использовавшие тесты, статистический, биографический и

другие методы нарождавшейся экспериментальной психологии для изучения личности и ее оценки научной средой. Своими трудами они ввели в психологическую науку новый объект эмпирических исследований — личность ученого в ее обусловленности биологическими и социальными факторами. В те же годы известный французский психолог Рибо в книге «Творческое воображение» (1900) намечает первую опытно-психологическую концепцию творчества. Анализируя сведения о деятельности изобретателей, ученых, поэтов и описывая фазы творческого акта, Рибо попытался определить своеобразие умственных и эмоциональных процессов, составляющих психологическую подоплеку открытия и изобретения.

В России инициатива разработки проблем психиологии творчества принадлежала ученикам выдающегося мыслителя А. А. Потебни, искавшего специфические различия между научным и художественным мышлением во внутреннем строе языка как исторически складывающейся системы. Интересен труд русского инженера П. К. Энгельмейера «Теория творчества» (1910), хотя и посвященный в основном техническому изобретательству, но освещающий с учетом конкретного материала истории техники широкий круг проблем теории творческой деятельности. П. К. Энгельмейер поставил вопрос о разработке специальной науки о творчестве — эврилогии.

Если на первых порах изучением научного творчества, его процессов и личностных параметров специально занимались лишь отдельные исследователи, то в середине нашего века картина существенно меняется. Быстрый рост количества научных работников превращает занятие наукой в одну из массовых профессий, ставит проблемы профессионального отбора, подготовки достаточного количества кадров определенного профиля и с нужными психологическими параметрами. Существенно иные по сравнению с предшествующим периодом формы организации научной деятельности, новые принципы структурирования малых групп (научных коллективов), занимающихся этой деятельностью, разнообразные типы взаимодействия внутри этих групп и между ними — все это в свою очередь направляет психологическую мысль к вопросам, которых прежде не существовало. Наконец, успехи кибернетики, все расширяющиеся перспективы передачи техническим устройствам поддающихся формализации умственных операций, которые раньше поглощали значительную часть интеллектуальных усилий ученого, резко повышают требования к формированию и культивированию его способности производить такие действия, которые не могут совершаться компьютерами. Не случайно поэтому широкое изуче-

ние научного творчества началось одновременно с триумфальным шествием кибернетики.

Мы видим, таким образом, что хотя научное познание относится к очень давним работам человеческого ума, психология науки есть дитя современной научно-технической революции. Речь идет именно о психологии науки, а не только о психологии научного творчества. Конечно, в деятельности и личности ученого творчество является стержневым, неотъемлемым компонентом. Но психологический анализ науки не может им ограничиться. Такие аспекты развития науки, как формирование ученого, его жизненный путь, зависимость его деятельности от взаимоотношений с другими людьми, причины успеха, конфликтов, заблуждений, принципы построения малых групп в науке и управления ими и многое другое, требуют углубленного психологического исследования.

Выработанные в ходе предшествующего развития психологии концепции и схемы, будучи приложенными к специфическому предмету, каковым являются деятельность ученых, их психологический склад, механизмы их творчества, начали претерпевать изменения, характер которых все более отчетливо свидетельствует о нарастающих возможностях и продуктивности тесной взаимосвязи психологического анализа научной деятельности с историческим, социологическим, логическим.

Благодаря обращению к научной деятельности психологическое изучение творчества, представлявшее прежде скудно разработанный участок, где царили умозрительные схемы, выдвигается на передний план, становится одним из самых актуальных в современной психологии. Ни один феномен или предмет, в отношении которого психология несет единственную в своем роде ответственность, не игнорировался столь долго и не стал так оживленно изучаться, как творчество, — отмечает один из наиболее авторитетных исследователей в этой области Гилфорд (Guilford, 1967).

Вместе с тем вполне естественно стремление использовать при решении новых задач обширный опыт психологии (в особенности психологии мышления и личности), добытый при разработке других проблем. Уже в 50-х годах началось приложение таких психологических методов, как естественный и лабораторный эксперимент, интервьюирование и тестирование с последующей статистической обработкой полученных данных, к личности и деятельности научных работников. Наблюдая этих работников в различных ситуациях решения определенных, несходных по своему характеру задач, психолог стремится выявить факторы, стимулирующие и блокирующие творческие процессы, а

10

также типологию ученых и исследовательского труда. Тестирование и анкетный опрос позволили перейти от изучения ограниченного круга лиц к накоплению больших массивов данных, что сделало возможным широкое использование статистических методов. Предметом пристального внимания психологов и все более углубленного анализа становится также биография ученого во всех ее, казалось бы, незначительных деталях, среда, в которой он рос, воспитывался и обучался, различные жизненные конфликты и сложности, мотивы поведения и т. д. Это смыкало новые для психологии исследования с историей науки, прежде всего ее биографическим жанром. Обращение к истории науки не только существенно расширило объем материала, вовлеченного в круг психологических интересов, но и открыло новые грани, позволив проследить и сопоставить влияние исторически меняющихся условий жизни на становление типа ученого в различные исторические эпохи, выявить устойчивые и преходящие факторы. Так логикой самого исследования психологический подход сомкнулся с историко-аналитическим изучением личности и жизненного пути ученого.

Продуктивное мышление, в отличие от репродуктивного (воспроизводящего уже добытое знание либо перерабатывающего его по готовым схемам), характеризуется рядом существенных особенностей. Его механизмы давно уже привлекают внимание представителей различных направлений психологии и логики, выдвинувших ряд интересных гипотез относительно факторов, под действием которых преодолеваются шаблонные способы решения интеллектуальных задач, возникают догадки, происходит переход от смутно предвосхищаемого замысла к его реализации в продукте творчества.

Поскольку главная функция науки — открытие новых проблем, фактов и истин, то важность исследования логических и психологических механизмов творческих процессов, их взаимозависимости самоочевидна. Если логику интересуют формы, структура, операции научного мышления, способы обоснования, доказательства и опровержения, приемы построения выводного знания и его преобразования безотносительно к тому личностному контексту, в котором все совершается, к особенностям деятельности субъекта, взаимоотношениям в данной деятельности между осознанными и неосознанными, формальными и чувственно-образными, эмоциональными и волевыми компонентами, то интересы психологии концентрируются именно вокруг этих несущественных для логики проблем. С целью проникновения в механизмы творчества психология в последние годы широко использует методы их моделирования. Построение мо-

11

делей творческого процесса позволяет перейти к его более детальному анализу, вычленению существенных компонентов и детерминирующих факторов. Время игнорирования указанных факторов, которые традиция соединила с терминами «подсознательное», «интуиция» и т. д., прошло. Творчество в любых его проявлениях, в том числе и в форме научной деятельности, где, казалось бы, должны доминировать сугубо рациональные приемы получения и переработки информации, представляет сложный сплав осознанного и неосознанного, строгого расчета и интуитивных прозрений.

Вместе с тем утверждение, что самое существенное в творческом процессе скрыто за порогом сознания, ничем не обогащает реального знания о продуктивном мышлении. Можно сколько угодно преклонять колени перед фактом неосознаваемости тех умственных операций, которые порождают творческий продукт, но это нисколько не продвинуло и не продвинет наше понимание процесса научного творчества.

Не только в состоянии «озарения», «инсайта», но и в обычной речи, как справедливо заметил Ж. Адамар, мы не осознаем умственных действий, порождающих суждение, ибо это суждение бессознательно организовано в момент, предшествующий его объективации. Тем самым очевидно, что недостаточно ограничиться простой ссылкой на бессознательное как источник постижения того, что не может быть получено путем расчлененного логического вывода.

Нередко можно встретиться со взглядом на интуицию как на нечто иррациональное, алогичное и потому якобы недоступное научному анализу. Многие открытия действительно явились или представлялись их авторам результатом интуитивной находки. Значит ли это, что в подобных случаях мы имеем дело с алогичной формой мышления? Естественнее объяснить эти случаи тем, что исследователь в силу своего предшествующего опыта или других обстоятельств нередко случайного характера, но непременно на фоне предельной сосредоточенности на решаемой им проблеме, сумел перейти с одной привычной логической колеи на другую. Геометрия Эвклида и геометрия Лобачевского построены на разных системах логических рассуждений, но обе — одинаково логичны. Другое дело, что ни сам исследователь, ни психолог, изучающий творческий процесс, не знают пока механизмов перехода с одной привычной колеи мысли на другую. Поэтому такой переход к новой системе рассуждений, сопоставлений и связи фактов и кажется зачастую продуктом внезапного, ничем не детерминированного бессознательного озарения. Научный прогресс в познании указанных механизмов достижим

12

лишь на пути исследования объективной системы отношений, доступной опытному контролю и причинному анализу. Только такой подход способен продвинуть наше знание о психологических факторах творчества.

Решающий показатель эффективности труда ученого — научное открытие. Научное открытие — открытие фактов, связей между ними, принципов и законов — главный результат деятельности ученого. В исследованиях по истории науки до сих пор в качестве главного объекта выступает в большинстве случаев только результат деятельности, а не ее структура, динамика и механизмы. Между тем продукт творческой деятельности и процессы, его породившие, должны исследоваться в их внутренней взаимосвязи.

Результативная и процессуальная стороны творчества разделяются только в абстракции. Психология ставит акцент преимущественно на второй стороне, но, изучая ее, исходит из определенных представлений о природе эффекта, достигнутого благодаря процессу. Понять же данный эффект (в данном случае — научное открытие) невозможно без использования указаний о его социальных и логических основаниях. В проблеме научного открытия ярко проявляется связь между логическим, социологическим и психологическим подходами к деятельности ученого. Хотя во всяком научном открытии имеется элемент случайности и индивидуальной неповторимости, оно совершается в соответствии с объективным ходом движения научного знания. Общий принцип, вытекающий из воспроизведения в мышлении индивида реальности и из социальной природы знания, подтверждается наличием предпосылок для каждого открытия в объективном развитии науки и техники.

В этом смысле особый интерес представляет сопоставление открытий разных типов, поскольку в каждом из них выступают своеобразные отношения логических и психологических моментов. Самостоятельный интерес в том же плане имеют одновременные открытия, коллективные открытия в их отличии от индивидуальных, открытия в стыковых областях, явления переноса и «цепной реакции» в открытиях. Так в одновременных открытиях наиболее четко прослеживается роль различных психологических механизмов при общности предметного содержания и результата; в коллективных открытиях до некоторой степени нивелируются своеобразие личностных характеристик и предшествующий опыт отдельных исследователей, зато дифференцируются функции планирования, прогнозирования, критики и т. д.; в явлениях переноса и «цепной реакции» на передний план выступает значение специальных средств научного исследова-

13

ния в данной области явлений и общих схем решения ряда проблем в различных областях.

Исследование соотношения логического и психологического аспектов в научном открытии включает в себя анализ их различий и общности, цель которого — выявить роль мотивационных факторов, изучить нарастание несоответствий в динамике знания, ведущих к появлению проблемных ситуаций, а затем — к формулированию и переформулированию проблем, значение дефицита и насыщенности информацией, комбинаций старых и новых средств решения и т. д.

Исследования психологических факторов, влияющих на процесс научного открытия, создают возможность эффективного изучения психологических методов реставрации его хода при историко-научном исследовании (в целях разработки таких методов должна быть, в частности, изучена проблема самоотчета ученого о ходе собственного открытия — особенности процесса запоминания в условиях творческой деятельности и воспроизведения событий, связанных с ее ходом после завершения, и т. п.).

Здесь особый интерес приобретают различные принципы моделирования научно-исследовательской деятельности (кибернетические — так называемое эвристическое программирование, собственно психологические и др.) с целью их спецификации применительно к психологии научного открытия. Такого рода моделирование открывает пути к исследованию психологических механизмов важнейших фаз научно-исследовательской деятельности (научный поиск, постановка проблемы, открытие принципа решения, его развитие, доказательство правомерности предложенного решения, выдвижение новых проблем и т.п.), пути к изучению психологического механизма кульминационного пункта научного открытия, того качественного скачка, который отделяет решенную проблему от нерешенной. Необходимо осмыслить различные формы догадок, роль методов формализации в научном открытии, причины успеха и неудач в развертке исследовательской программы.

Огромное значение для продуктивности научного труда имеет его мотивация. Открытие, как правило, совершается в итоге сосредоточения всех духовных сил и способностей ученого, его интересов и побуждений на изучаемом объекте. Мотивы побуждают к деятельности, придают ей определенное направление, выделяют его в качестве доминирующего среди многих других маршрутов мысли. В обычных условиях поведение ученого регулируется не одним, а несколькими мотивами, различающимися своей побудительной силой. Психологический анализ мотивации свидетельствует о ее иерархической структуре, о сложном

14

соотношении между мотивами различного порядка. Среди них особого внимания заслуживают побуждения, непосредственно включенные в ход самого научного поиска. Однако, чтобы раскрыть движущие пружины поведения ученого, их функцию в общем механизме творчества, необходимо проследить соотношения между внутренней и внешней мотивацией. Без внутренней мотивации познающая мысль лишается импульсов к проникновению в свой объект. Вместе с тем ведущая роль внутренней мотивации вовсе не означает отрицания роли внешних по отношению к предметному содержанию деятельности мотивов (например, честолюбия), способных быть ее могучим двигателем.

Мотивация поведения тесно связана со структурой личности. Изучение основных черт личности ученого и создание на этой основе типологии, которая могла бы стать ориентировочной основой решения кадровых проблем, — одна из важнейших задач психологии науки. Структура творческой личности многогранна. На первый план обычно выдвигаются ее способности. Но способность не может быть константным и нерасчлененным свойством, не зависящим от условий ее реализации. Специфика способностей к творчеству в науке может быть раскрыта лишь в контексте общего учения о продуктивном мышлении как особом уровне интеллектуальной активности, предполагающем преобразование знания о действительности для созидания новых социально значимых ценностей. Нельзя диагностировать творческие способности, не проведя индивида через систему задач (приобретающих характер тестов), сама предметная структура которых предъявляет к интеллекту требования, актуализирующие искомые возможности этого индивида. Построение такой системы задач, ее тщательная опытная проверка на статистически достоверной выборке, использование вариационной статистики и факторного анализа позволяют перейти от чисто интуитивного к научно обоснованному определению способностей к творчеству в науке.

Проблема не исчерпывается возможно более ранним выявлением талантов. Способности воспитуемы. Хотя они и не могут быть отождествлены с фактическими достижениями личности, нельзя вместе с тем и считать их неизменными, сохраняющими свое качество безотносительно к образу жизни и деятельности человека.

Изучение формирования способностей к творческой деятельности неизбежно сталкивает нас с вопросом о возрастной динамике творчества. Любая способность, в том числе и способность к научному творчеству, — динамическое образование. Она проявляется с различной интенсивностью и на разном уровне в различные периоды жизни.

15

Объектом психологии служит психически регулируемое поведение человека на протяжении всего жизненного пути. Говоря о формировании ученого, о динамике его творчества, несправедливо было бы ограничиться каким-либо отдельным периодом, игнорируя тот факт, что каждый период, какими бы существенными признаками он ни отличался от другого, представляет лишь компонент нераздельного, единого процесса жизни личности. Детство или юность в формировании творческой личности может иметь не меньшее значение, чем зрелые годы. По данным известного американского психолога Д.Макклеланда, изучавшего динамику творчества большой группы современных физиков, у многих из них уже в возрасте от 5 до 10 лет ясно проявлялся интерес к раскрытию «связи вещей», к проникновению в «тайны мира». С другой стороны, специального анализа заслуживает вопрос о творческих возможностях ученого в пожилом возрасте.

Проблема возрастной динамики важна как в плане работы научных коллективов, так и в более широком социальном плане, а именно для эффективного использования преимуществ каждой возрастной категории. По данным некоторых психологических и геронтологических исследований, способность разрабатывать новые идеи, новые методы у ученых в возрасте свыше 40 лет начинает убывать, но сохраняется умение эффективно использовать приобретенную информацию.

Указанный вопрос пока что исследуется путем выявления корреляций между возрастом, с одной стороны, количеством открытий и «лучших вкладов» — с другой. Остается неизученной зависимость достигнутого в тот или иной возрастной период научного результата от состояния (уровня развития) соответствующей области знаний, ее запросов к специальным, а не только к общим способностям ученого.

Творческий потенциал исследователя не автономен по отношению к проблеме или области, где он проявляется, и не ограничен только изменением психофизиологических функций. Переключение на новую проблему или переход в новую область может стимулировать подъем творческих сил работника, пик творчества которого, казалось, уже пройден.

Конкретно-научная работа в области психологии познания, личности, способностей проходит теперь в совершенно иной атмосфере, чем в предшествующий период. «Творчество — популярный для нашей современной культуры термин. Он обозначает чуть ли не все то, что общество считает желательным», — так охарактеризовал новую социальную обстановку американский журнал «Современная психология».

16

Сдвиг в умах психологов, обусловленный сдвигами в материальном и духовном производстве, первоначально совершился в области, непосредственно связанной с нуждами практики, а именно в области тестологической работы. На протяжении десятилетий в ней незыблемо царила вера в IQ («коэффициент интеллекта») как надежное мерило уровня умственных способностей. измерение зависит от характера инструмента, с помощью которого оно производится. Тесты могли выявить в интеллекте тестируемого не более того, что содержалось в требованиях предъявленных заданий. Задания же отбирались исходя из статистически достоверного факта их выполнимости данным контингентом лиц (например, детьми определенного возраста, лицами данной профессии и т. п.). Стало быть, оценка интеллектуальных возможностей или достижений тестируемого находилась в прямой зависимости от соответствия его результатов результатам, показанным сообществом, с которым он соотносился. Иначе говоря, тестологическая процедура (имеющая своим назначением отбор кадров) в самой своей основе предполагает стандарты, любое отклонение от которых дает ухудшение показателей и снижение оценки со всеми вытекающими отсюда последствиями для практики. Поскольку же применение тестов в некоторых западных странах (в особенности в США) служит важнейшим кадровым регулятором, то постепенно утверждается установка на приспособление интеллекта к тем стандартным приемам, на владение которыми рассчитаны тесты.

Тесты культивировали конформизм, неоригинальность, стремление следовать тому, что навязывалось в качестве образца. Новые социальные интересы, порожденные научно-технической революцией, привели к кризису тестологии. Принятая техника тестирования не только не выявляла творческие способности, потребность в культивировании которых становилась все более острой, но и браковала людей, склонных к оригинальному, нестандартному способу мышления. Возникла коллизия, приведшая к тому, что к прежней системе тестирования интеллекта американские психологи присоединяют еще одну, разработанную в конце 40-х — начале 50-х годов Л. Терстоном, Дж. Гилфордом и их учениками. Вторая система содержала множество тестов, призванных определить (с помощью факторного анализа и других статистических методов) специфически творческие признаки личности.

К факторам, характеризующим творческое выполнение тестовых заданий (а тем самым, как предполагалось, и творческую личность), были отнесены чувствительность к проблеме, подвижность ума и др. Разделение понятий об интеллекте и творче-

0-1860

17

стве (операционально определяемых с помощью тестов) Ослабило веру во всемогущество «коэффициента интеллекта» как определителя уровня умственных способностей и позволив отказаться от низкой оценки возможностей тех, кто не отличался хорошими показателями при приложении к уму стандартной шкалы, требующей безошибочных ответов на лишенные серьезного познавательного значения вопросы. Новый подход к тестированию отразил нужду в кадрах, способных изменять стереотипные формы познания и действия, а не приспосабливаться к ним. Дивергентность, оригинальность мышления, стремление к необычным решениям трактуются теперь как самые драгоценные свойства личности. Внимание психологов обращается к такой «избыточной», с прагматической точки зрения, и «фиктивной», с точки зрения бихевиоризма, способности, как воображение, для испытания которой используются так называемые проективные тесты (Роршаха, тематико-апперцептивный тест и др.). Преимущество проективных тестов в том, что в них зависимость динамики образов от внешних раздражителей сведена до минимума, благодаря чему спонтанные тенденции этой динамики, обусловленной внутренней жизнью личности, могут быть диагностированы более эффективно, чем в обычных тестах.

Опыты Д. Маккиннона, Ф. Бэррона и других показали, в частности, что реакции на бесформенные пятна различного цвета у ученых, отнесенных компетентными экспертами к разряду творческих, отличались необычностью и неожиданностью. Если, скажем, тривиальной реакцией на одно из пятен был ответ «обезьяна», то человек творческий реагировал на то же пятно фразой: «Роденовский «Мыслитель» выкрикивает «Эврика!»».

К проективным тестам присоединяется эксперимент. Р. Кратчфилд, видоизменив методику С. Аша, экспериментально измерял тенденцию к конформизму как отрицательно влияющую на творчество. Пять испытуемых размещались каждый в отдельном боксе. При предъявлении какого-либо раздражителя испытуемый мог сообщить свое суждение о нем с помощью электрической сигнализации остальным членам пятерки. Экспериментатор, произвольно заменяя сигналы о правильных ответах сигналами, соответствующими ошибочным ответам, выяснял степень воздействия мнения группы на каждого испытуемого. По данным Кратчфилда, научные работники по сравнению с другими категориями обнаружили наименьшую тенденцию к конформизму, к подчинению своего суждения о воспринимаемых объектах суждению группы, внушавшему ошибочный ответ.

Наряду с тестологическим и экспериментальным изучением творческого процесса и творческой личности широко разверну-

18

лись статистические обследования ученых с целью выяснения корреляций между образованием и успешностью профессиональной рароты, возрастом и динамикой творчества. Влияние организации творческого труда на его продуктивность, специфика творческого труда в различных областях науки и техники, его зависимость от мотивации, внешних факторов, структуры коллектива и ряд других проблем, непосредственно связанных с повышением эффективности научных исследований, становятся предметом специального психологического анализа.

В связи с радикальными изменениями в способах управления научными организациями, углубляющимся воздействием науки на производство и потребление появляется особый раздел психологии, рассматривающий вопросы руководства научными коллективами, построения и реализации программы эффективного использования творческих умов в науке и технике.

Таким образом, в середине XX века произошла переориентация психологических исследований творчества. Она выразилась прежде всего в отказе от презумпции уникальности творческого акта и творческой личности. На смену представлениям о том, что своеобразие этой личности обусловлено генетическими, патологическими или какими-либо иными отклонениями от нормального психического статуса, приходит убеждение во всеобщности творческих потенций, лишь актуализируемых в различной степени.

Индустрия и наука требовали все возрастающего количества людей, способных к повседневным и планомерно организуемым творческим решениям. Сам по себе факт широкого распространения в 50-60-х годах тестов, имеющих целью выявление творческих компонентов личности, поучителен. Ведь тесты являются средством массового определения индивидуальных различий. Стало быть, и нужда в них возникла в силу того, что потребовалось дифференцированное изучение больших групп людей.

Другая, существенно новая особенность работ по творчеству состояла в переходе от описания и объяснения феноменов к попыткам непосредственного практического воздействия на них. Если творчество не апокалипсическое видение, а будничная работа, то почему оно не может стать предметом регулирования и управления, подобно любой другой деятельности?

Прямая зависимость технического прогресса (экономического эффекта, прибыли и т.п.) от качества вложенных в него научных усилий побудила разрабатывать приемы интенсификации этих усилий, в особенности в необычных по сравнению с прежними условиях группового творчества. Широкое использование вычислительной техники, развитие кибернетики внесли но-

2* 19

вые тенденции в содержание и методы научного труда. Наряду с передачей электронным устройствам операций, достигших высокого уровня формализации, предпринимаются попытки технического моделирования процесса творческого поиска и открытия нового знания (эвристика).

Благодаря изучению поведения людей науки и их личностных особенностей путем тестирования, интервьюирования, эксперимента, технического моделирования накопился обширный эмпирический материал. Стали отчетливо вырисовываться контуры новой области исследований, которая изучает психологическое своеобразие деятельности людей, производящих новое знание.

Если с позиций философской идеализации развития знаний безразлично, в чьих головах эти знания зарождались, что они стоили конкретным индивидам и т. д., то при решении таких жизненно важных в нашу эпоху задач, как воспитание, отбор и эффективное использование творческих способностей людей науки, приходится иметь дело не с логическими идеализациями, а именно с конкретными индивидами, их умом и характером, их эмоциями и волей, короче — с их психологическим миром, который описывается в совершенно иных терминах, чем мегамир науки.

Психология науки складывается в кругу междисциплинарных исследований, интенсивное развитие которых определяет общий прогресс научной психологии. Эта новая отрасль отпочковывается от других на путях синтеза различных направлений как внутри психологии (которая ныне сама представляет сложный комплекс многих дисциплин), так и вне ее. Дифференциация совершается посредством интеграции. Психология науки вбирает и синтезирует применительно к своему объекту достижения в изучении механизмов познавательного процесса, структуры и динамики личности, социально-психологических образований (в частности, малых групп), психологии профессий и других разрядов психологического знания. Однако решающим фактором, имеющим совершенно исключительное значение не только для психологии науки, но, возможно, и для будущего психологии в целом, является образование нового пучка междисциплинарных связей благодаря стыковке психологии с историей и теорией науки как целостной системы и особой формы деятельности.

Напомним, что разработка культурно-исторического аспекта жизни и деятельности людей имеет в психологии прочные традиции. Не говоря уже о таком фундаментальном разделе, как психология мышления и речи, где невозможно не соотносить ход событий в отдельной голове с надындивидуальными сферами логики и лингвистики, давно уже возникли различные ответвления психологической мысли, соединяющие ее с историей культуры: эт-

20

нопсихрлогия, психология искусства, психология религии и др. Теперь к этому перечню присоединяется психология науки.

Наука представляет собой сложное структурно-историческое образование, имеющее свои закономерности, свою собственную логику развития. Оно не может быть объяснено законами психологии, так же как не могут быть выведены из них язык, искусство, религия, логика. Вместе с тем, если бы субъект научной деятельности (индивид или группа) являлся всего лишь медиумом, безразлично воспроизводящим диктаты развивающегося знания, то психология никаких прав на изучение науки не имела бы. В действительности же, как свидетельствует исторический опыт, роль психологических факторов в генезисе научных теорий, открытий, заблуждений огромна. Даже в случае одновременных открытий различные ученые приходят к ним разными путями. Прежде чем стать всеобщим достоянием, идея зарождается в уме индивида. Она не только не навязывается этому уму извне (подобно нормам языка или логики), но нередко должна преодолеть сопротивление господствующей социально-идейной среды, чтобы утвердиться в качестве общезначимой. Достаточно банальными являются и факты различий в способностях людей, созидающих науку, зависимости этих способностей от множества условий (задатков, воспитания, среды, взаимоотношений с другими людьми и т. д.), лежащих в иной плоскости, чем условия развития системы научного знания самой по себе. Реальность воздействия на эту систему личностных свойств и характера деятельности ее конкретных носителей и служит предметным основанием психологических исследований научного творчества. Бурный рост этих исследований в связи с запросами практики привел к пересмотру прежних теоретических представлений, сложившихся на ином объекте, чем деятельность ученого.

Узкое понимание интеллекта (уравненного со способностью решать тесты определенного типа) побудило, как отмечалось выше, противопоставить интеллект творчеству. Переориентация произошла и среди неофрейдистов, переносящих теперь центр тяжести с системы бессознательного (ограниченной несколькими силами, вектор которых, согласно Фрейду, неизменно направлен на неприемлемые для сознания цели и объекты) на систему предсознательного, для которой характерны гибкость, большее количество степеней свободы. Творческая личность, заметил один из крупных американских исследователей Л. Кыоби, это такая личность, которая некоторым, сегодня еще случайным образом сохраняет способность использовать свои подсознательные функции более свободно, чем другие люди, которые, может быть, потенциально являются в равной степени одаренными.

21

Новые теоретические веяния отразили сдвиги в трактовке центральной для психологии проблемы субъектно-объектных отношений. Если прежде ее трактовка определялась принципом направленности поведения на достижение равновесия между организмом и средой и между силами внутри самого организма, то теперь выдвигается идея устремленности субъекта к нарушению равновесия, к поиску новых возможностей деятельности, пусть сопряженных с риском и разрушением достигнутого порядка.

В противовес учению о «защитных механизмах» сознания, согласно которому последнее якобы в силу исконного антагонизма между индивидом и окружающим его миром занято (с целью охраны индивида от неизменно враждебной ему среды) маскировкой, симуляцией, подделками, окрашивающими всю систему коммуникаций между людьми и их творчество, ряд психологов (Э. Фромм, Н. Андерсен, А. Маслоу и др.) отстаивают фактор социальной интеграции, позитивного взаимодействия индивида с обществом и культурой, благодаря которому только и становится возможным творческое развитие личности. По мысли Н. Андерсена, Фрейд сформулировал свою концепцию под влиянием того, что объектом его изучения являлись непродуктивные индивиды.

Можно преодолеть прежние взгляды на детерминацию психической деятельности и выйти за пределы микросферы биологически ориентированного индивидуального приспособления, в которой ее замкнули бихевиоризм, фрейдизм, гештальтизм и другие родственные им концепции, лишь при условии понимания социально-исторической природы этой деятельности и воплощения такого понимания в рабочих понятиях, моделях и методах.

Будучи формой духовного производства, обособившейся от материального жизненного процесса с целью понимания, объяснения и преобразования мира, наука выступает как комплекс сменяющих друг друга, объединенных исторической связью систем. Последние являются системами знания, данными в системах деятельности общественного субъекта. Чтобы существовать и развиваться, они требуют индивидов, обладающих соответствующими способностями. И так же как и в реальном ходе истории, эти способности являются производными от характера той предметной сферы, для созидания которой они порождаются. Психологическое исследование ученого должно идти от науки к личности, а не от личности к науке. Только определив своеобразие науки, мы приобретаем ориентир для анализа психологических свойств, которые она вызывает к жизни.

Здесь в принципе такая же ситуация, как и во всех других системах отношений между индивидуально-психологическими свой-

22

ствами людей и особенностями культуры. К. Маркс говорил, что живопись создала глаз, способный наслаждаться красотой форм, а музыка — чувствительное к ней ухо. Именно поэтому в силу детерминированности восприятия и осмысления предметов культуры их историческим развитием психолог, изучая природу способностей к музыкальной или изобразительной деятельности, исходит из специфических особенностей музыки или живописи.

Между тем все психологические учения о научном творчестве (и методики, на них базирующиеся) пока еще интерпретируют его структуру и содержание внеисторически. Экспериментальные задания, тесты, интервью, строящиеся с расчетом на мышление «вообще», оказываются тем самым иррелевантными его предметно-содержательному характеру. Интеллектуально-творческие параметры личности (оригинальность, умение находить необычное в обычном, устанавливать связь между разнородным и т. д.) также рассматриваются формально, безотносительно к обусловленности строения личности усваиваемым ею общественно-историческим опытом. Не этим ли объясняются довольно скудные результаты исследований ума, характера и способностей современного ученого, тех исследований, которые ведутся в американской психологии, несмотря на их большой объем и интенсивность.

Изучение своеобразия личности ученых, их интервьюирование по поводу особенностей семейного воспитания, образования, условий труда и пр., проведение экспериментов с целью выяснения различий в реакциях у более творческих и менее творческих работников, систематическое наблюдение за поведением в научном коллективе и другие методы принесли большой фактический материал. Но, хотя этот материал и был получен на новой категории испытуемых, он мало продвинул знание о психических актах и свойствах, ради постижения которых эта категория в качестве отличной от других была избрана. Это является показателем ограниченности существующих методик, обусловленной их неадекватностью содержанию и структуре деятельности ученого как исторически развивающейся формы познания и общения.

Среди множества переменных, учитываемых и исследуемых этими методиками, отсутствуют важнейшие детерминанты процесса научного творчества, и прежде всего его исторически складывающаяся программа, соотнесенная с объективным содержанием, в котором движется мышление.

Термин «программа» мы употребляем в данном контексте не в смысле системы алгоритмизованных действий, а как обозначение общего плана-проекта деятельности ученого по добыванию нового знания. Этот проект включает наряду с замыслами,

23

имеющими различную степень осознанности, накопленный опыт, усвоенные способы приобретения, переработки и передачи информации. Подосновой программы служат: категориальный строй мышления, система обратных связей, контролирующая соответствие идей принятым критериям, их достоверности и проверяемости (аппарат критики), весь сложный комплекс ценностей и установок, культивируемых научным сообществом. На этой основе рождается проект освоения проблемы, в контурах которого запечатлено потребное будущее науки. Задача психологии научного творчества — исследовать, как возникает этот проект, в каких формах предстает и преобразуется в мышлении ученого объективная ситуация, как происходит управление научным поиском, под действием каких факторов рождается решение и в каких случаях оно оказывается оптимальным, как восприятие нового результата и его интерпретация (оценка) научной и более широкой социальной средой влияют на дальнейший ход деятельности отдельных ученых и их групп.

Соответственно различиям между психологией индивидуальной и социальной в психологии науки важное место должно занять изучение малых групп (научных коллективов — формальных и неформальных). В связи с этим выступают вопросы, касающиеся межличностных отношений в науке, психологического климата, роли лидера и т. д. Уже из этого видно, что по своей сути психология науки является областью междисциплинарных исследований. Любая попытка построить знание о мышлении и

личности ученого средствами одной только психологии заранее обречена на неудачу.

Благодаря союзу с науковедением (в широком смысле слова, включающем историю науки) психология открывает в деятельности и личности ученого новое содержание. Но и науковеде-ние без содружества с психологией не способно проникнуть в динамику поведения людей науки, а тем самым выйти навстречу требованиям практики. Ведь не только наука отбирает и формирует своих творцов в соответствии с исторически сложившимися нормами и требованиями, но и сами индивиды выбирают науку, иногда в ущерб другим своим интересам. Путь человека, идущего в науку и живущего в ней, динамика его мотивов, характерологические особенности, способствующие его успеху, и множество других моментов, влияющих на продуктивность научной деятельности (хотя и не определяемых ее содержанием и структурой), заслуживают специального изучения.

Становление ученого предполагает усвоение им категориального строя науки и назревающих в данную эпоху исследовательских программ. В этом плане перед психологией встает цикл

проблем, относящихся к процессу формирования людей науки на различных ступенях их творческой деятельности: как соотносится филогенез науки (в смысле истории развивающихся понятий, категорий, общих схем знания) с онтогенезом индивидуального ума, как сочетать усвоение традиции с культивированием установки на новаторское решение, на какого типа задачах воспитывать оригинальность, продуктивность, критичность и другие качества творческой личности и пр. Но прослеживание факторов и стимулов усвоения общественно-исторического опыта — это лишь одно направление исследований в области психологии науки. Рядом с ним должно выстроиться другое, несравненно менее разработанное, но ничуть не менее значимое, а именно творение этого опыта.

При изучении связей и зависимостей между индивидуальным и социальным в человеческом поведении современная психология, храня память об опасности психологизма, нанесшего некогда немалый ущерб ее взаимоотношениям с социальными науками, сосредоточивает свои усилия на анализе одного направления — детерминационной зависимости творчества индивида от мира культуры. Ее интересует, как индивид осваивает этот мир, как формируется инновационный план его преобразования. Такой теоретический подход определяет и практическую ориентацию. Идет поиск путей оптимизации процесса усвоения — наиболее успешного «пересаживания» в отдельную голову того, что уже изготовлено обществом.

Но имеется и другое направление в «каналах связи» между индивидуальным и общественным опытом, без обращения к которому невозможна психология науки. Это направление ведет от процессов, происходящих в отдельных головах, к порождаемым ими продуктам, которые, перемещаясь в надындивидуальную сферу, начинают вести самостоятельную жизнь. Эти процессы образуют своеобразный контекст открытия, в котором и совершается приращение знания.

Однако, будучи наиболее личностной и интимной, требующей наивысшей концентрации сил индивида, работа в контексте открытия наименее доступна индивидуальному самосознанию. Если процессы, благодаря которым рождается нетривиальное знание, ускользают от самонаблюдения, оставляя лишь неопределенное ощущение общего направления, то моменты догадки, открытия, решения переживаются в виде особых ярких состояний сознания (вдохновение, озарение, «ага-переживание» и т. п.). Вокруг этих состояний именно в силу их яркости и сосредоточиваются обычно наблюдения за творчеством. Соответственно при попытках перейти от констатации феноменаль-

25

но данных фаз творческого процесса к объяснительной модели компоненты этой модели опять-таки имеют своим источником не исследование процесса в объективной системе отношений, а показания интроспекции. С одной стороны, интроспекция открывает особое состояние концентрации всех душевных сил, называемое вдохновением. С другой стороны, невозможность объяснить возникновение творческих идей из интроспективно обнаруживаемой совокупности элементов и их сочетаний привела к убеждению, что истинным резервуаром творчества является бессознательное, подсознательное или предсознательное. Это убеждение основано, таким образом, на интроспективном понимании сознания, ненадежность которого показана всем ходом развития научной психологии.

В соответствии с теоретической моделью, трактующей обычное сознание как нетворческое по своей сути, разрабатывается тактика стимулирования и организации научного творчества. Предлагаются различные приемы выхода за пределы обычного строя сознания, выключения его стереотипов и контрольных механизмов, создания особой установки, способствующей рождению оригинальных идей и ассоциаций, вплоть до применения психофармакологических средств.

Слабость интроспективного учения не в том, что оно исходит из непосредственно данных феноменов, а в том, что описанием этих феноменов исчерпывается внутренняя работа ума. Из этого вовсе не следует, что психологии науки надлежит пренебречь информацией об этой работе, первоначальное знакомство с которой, естественно, может быть почерпнуто только из самонаблюдения. Весь вопрос в том, как трактовать эту информацию: как симптом, свидетельство, индикатор явлений, научно познаваемых (подобно всем психическим явлениям) только опосредствованно, либо принимать их за нечто, ни из чего не выводимое.

Рассматривая объективные корреляты тех процессов, которые ускользают от наблюдения за полем сознания, естественно обратиться к нейромеханизмам (корковым или подкорковым) с тем, чтобы именно с ними соотнести подготовку «скачка», дающего новый, до сих пор неизвестный синтез. Изучение психофизиологических условий творческих состояний, несомненно, представляет большой интерес. Однако для общей системы де-терминационных отношений, в которых развертывается научное творчество, конституирующими являются не физиологические, а социально-исторические зависимости. Безотносительно к соображениям о физиологическом эквиваленте актов творчества психология науки в поисках факторов, определяющих их генезис и судьбу, должна устремиться не вглубь мозга, а вглубь

26

исторически развивающейся культуры, по отношению к которой само функционирование мозга является производным. Это позволит ей, обращаясь к летописи научного познания, расшифровывать по ее свидетельствам «закодированные» в них признаки творческого процесса и творческой личности. Но читать этот код можно, только владея ключом, полученным при изучении психической деятельности в ее реальном протекании (на это в свое время обратил внимание И. М. Сеченов). Поэтому продуктивность сочетания психологических и историко-научных средств анализа определяется возможностью изучения механизмов ума и структуры характера современного ученого. Аналитическое изучение того, что осознается субъектом творчества (и что содержится в его самоотчете о процессах, обусловивших генезис открытия, изобретения и др.), требует обращения не к подсознательному, а к надсознательному, т. е. к системе отношений и факторов, действующих хотя и за пределами индивидуального осознания, но не в предполагаемой сфере скрытых в глубинах личности и ее мозга побуждений, а в сфере взаимодействия личности с миром культуры.

При построении индивидом предметов этого мира (продуктов творчества) зависимость побуждений от объективного содержания, ассимилируемого и преобразуемого в процессе творчества, столь велика, что переживается иногда в форме своеобразного «чувства овладения». Индивид воспринимает происходящее с ним как результат воздействия внешних сил, по отношению к которым он выполняет функцию простого проводника. Этому способствует и неподверженность творческого акта произвольной регуляции.

Техника традиционного психоанализа предполагает дешифровку показаний индивидуального сознания, позволяющую проникнуть в их потаенный личностный смысл. Для проникновения в индивидуальное сознание творцов науки, трактуемое с культурно-исторических позиций, нужны новые методы психологического анализа, соответствующие новой модели его организации. Очевидно, что невозможно постичь эту организацию на путях простого соотнесения свидетельств индивидуального самосознания с объективными историко-научными данными. И одно и другое должно быть введено в новую систему, где реконструкция процесса движения научного знания интегрировала бы как его предметно-логическое содержание, так и интеллекту-ально-мотивационную работу творящих его индивидов. Работа в этом направлении образует новую область междисциплинарных исследований среди многих других направлений, определяющих прогресс современной психологии.

27

ЧАСТЬ I. ПСИХОЛОГИЯ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ

ГЛАВА 1. НАУЧНОЕ МЫШЛЕНИЕ § 1. «ЯЗЫК» НАУЧНОГО МЫШЛЕНИЯ

Науковедение отдает должное коллективному характеру современной научной деятельности, описывая происходящее в науке как действия коллективных, «логических» и других подобных субъектов научного познания. Такой «коллективизм», конечно, не только имеет право на существование, но и во многом способствует описанию реального лица (точнее, многоличья) современной науки, в котором все труднее разглядеть лица конкретных ученых. Тем не менее за всеми коллективными субъектами научного познания стоит в конечном счете отдельный ученый, поскольку мыслят все же не абстрактные субъекты, не наука вообще, а конкретные люди. Как выразился Ст. Тулмин, «именно физики, а не физика «объясняют» физические явления» (Тулмин, 1984, с. 163). В результате в основе любого акта научного мышления лежит индивидуальное мышление ученых, подчиненное психологическим закономерностям.

Научное мышление принято считать творческим и наделять соответствующими атрибутами. Эта позиция, впрочем, имеет и оппонентов, стремящихся представить научную мысль как реализацию готовых алгоритмов. Однако, во-первых, наука располагает алгоритмами не на все случаи жизни, новые проблемы далеко не всегда могут быть решены по аналогии со старыми, на основе существующих алгоритмов. Во-вторых, даже те алгоритмы, которые имеются в арсенале науке, не всегда доступны каждому конкретному ученому: он может не знать об их существовании, не уметь ими пользоваться и т. д. и в результате часто вынужден заниматься «изобретением велосипеда», что, безусловно, является творческим процессом, но не на социальном, а на индивидуальном уровне. В-третьих, исходные элементы этого процесса — объясняемый феномен, знание, на основе которого строится объяснение, и др. — могут быть хорошо известны науке. Однако способ их соединения в конкретном акте научного мышления, как правило, уникален, и в результате эти акты обычно являются творческими. Даже осуществление формально-логической операции может носить творческий харак-

28

тер: «Казалось бы, столь простая с формальной точки зрения операция, как выведение из двух посылок некоторого заключения в содержательной науке, может быть революционным делом, если не видна внутренняя связь между посылками» (Кар-пушин, 1986, с. 27).

У научного мышления есть и еще одна особенность, придающая ему творческий характер. Оно, как правило, направлено на объяснение изучаемых учеными явлений, которое является одной из основных целей и главных функций научного познания (Никитин, 1970). А «конструирование объяснений всегда представляет собой творческий акт, поскольку объяснения — это, в сущности, предсказания о том, что произойдет в будущем» (The nature of creativity, 1988, p. 228). Они всегда представляют собой обобщения (именно поэтому однажды выработанные объяснительные схемы могут использоваться и впоследствии), имплицитно включающие утверждение о том, что если данная причина проявится и в будущем, то наступят и соответствующие следствия, и поэтому неизбежно — в случае своей адекватности, естественно — дают новое знание, а следовательно, являются творческими.

Таким образом, отрицать творческий характер научного мышления довольно трудно, причем не только мышления Ньютона или Эйнштейна, но и повседневного мышления рядового представителя науки, — если, конечно, он думает об изучаемых объектах, а не о чем-нибудь постороннем.

Одна из основных особенностей творческого мышления состоит в уникальной феноменологии, проистекающей из специфического восприятия мыслительного акта его субъектом. В сознании субъекта всплывает лишь результат мышления — найденное решение, сопровождающееся интуитивным ощущением его адекватности, а сам процесс остается за кадром. Поэтому научные открытия обычно совершаются в форме внезапных озарений («инсайта») и в довольно неожиданных ситуациях: в ванной (Архимед), под яблоней (Ньютон), на подножке омнибуса (Пуанкаре), во сне (Менделеев и Кекуле) и т. д. — после «физической паузы, которая освежает интеллектуально» (Eiduson, 1962, Р. 93), венчая своего рода «креативное забывание» (Gruber, 1989, р. 262).

Тем не менее, хотя сам процесс творческого мышления, протекающий за пределами сознания, рефлексии, даже специально организованной, не поддается, ученые имеют вполне адекватные представления о его психологических механизмах и умеют неплохо им управлять. По свидетельству Б. Эйдюсон, они «располагают различными методами стимуляции своего подсозна-

29

ния» (Eiduson, 1962, p. 128), равно как и «подкупа своего сознания» (там же, р. 232), знают, что творческие решения приходят внезапно, но за этой внезапностью стоит огромная бессознательная мыслительная работа, поскольку «удачные идеи не приходят к мертвым коровам» (там же, р. 126). Интересно, что, чем интенсивнее мыслительный процесс, тем активнее и отдых от него, рассматривающийся учеными как единственно возможный способ «возвращения креативного здоровья» (Eiduson, 1962, р. 233). «Чем тяжелее моя работа, тем в более энергичном, «агрессивном» отдыхе я нуждаюсь», — сказал один из них, добавив, что, к ужасу своей жены, предпочитает спорт театрам и музеям (там же, р. 234).

Преимущественно бессознательный характер творческого мышления, часто описываемого такими метафорами, как «игра воображения», «сны наяву» (Eiduson, 1962, р. 88) и т. д., естественно, означает, что в нем основные элементы осознанного мышления, такие, как логические понятия, играют весьма скромную роль. Действительно, нечасто увидишь во сне, даже если это сон наяву, логическое понятие или концепцию. Считается, что осознанность, связь с языком и с другими эксплицированными знаковыми системами — их обязательные атрибуты. Неосознанное, не выраженное в языке понятие — это уже не понятие. Следовательно, творческое мышление, протекающее за пределами сознания, должно оперировать не понятиями, а каким-то другим материалом. Каким же?

Ответ на этот вопрос можно найти в высказываниях ученых, обобщающих их самонаблюдения. А. Эйнштейн, например, заметил: «По-видимому, слова языка в их письменной или устной форме не играют никакой роли в механизме мышления. Психологические сущности, которые, вероятно, служат элементами мысли, — это определенные знаки и более или менее ясные зрительные образы, которые можно «произвольно» воспроизводить или комбинировать между собой… вышеуказанные элементы в моем случае имеют визуальный характер» (цит. по: «Зрительные образы …», 1972, с. 72). Основной «язык» творческого мышления — это зрительные образы, чему история науки накопила немало свидетельств. При создании А. Эйнштейном теории относительности заметную роль сыграли образы часов и падающего лифта, в открытии Д. Кекуле формулы бензольного кольца — образ змеи, кусающей себя за хвост. И. П. Павлов опирался на образ телефонной станции как визуализированную модель нервной системы, Д. Пенто использовал образ «стиснутых корней» и т. д.

30

Помимо таких образов, являющихся опорой индивидуального мышления ученых, известны и надындивидуальные, «коллективные» образы, облегчающие взаимопонимание между ними, например «цветность» и «аромат» кварков, «шарм» элементарных частиц и т. д. Продукт научных изысканий ученые тоже Предпочитают оценивать в образной форме, говоря об «элегантных» или «красивых» решениях, а истина бывает для них не только достоверной, но и «красивой, хорошей, простой, понятной, совершенной, объединяющей, живой, необходимой, конечной, справедливой, обычной, легкой, самодостаточной или забавной» (Maslow, 1966, р. 123).

Если самонаблюдения людей науки свидетельствуют о том, что зрительные образы широко используются творческим мышлением’ и полезны для него, то психологические исследования демонстрируют, что они необходимы: мышление всегда использует зрительные образы, человек может помыслить какое-либо понятие, только визуализировав его, выразив в зрительном образе. Абстрактные понятия, такие, например, как, «бесконечность» и «справедливость», не составляют исключения. Исследования показали, что испытуемые могли включить их в свое мышление только посредством какого-либо зрительного образа, всегда индивидуального и не имеющего однозначной семантической связи с соответствующим понятием («Зрительные образы …», 1972).

Это свойство человеческого ума М. Мамардашвили охарактеризовал как «наглядность ненаглядности»: человек в силу своей природы привязан к визуальной форме мышления и поэтому вынужден визуализировать любые понятия, в том числе и абстрактные (Мамардашвили, 1990). В результате научное познание, каким бы абстрактным оно ни было, вынуждено опираться на визуализацию. «Нет сомнения в том, что исключительная познавательная мощность многих новых научных методов определяется их способностью представить изученные изменения в обтьекте зрительно, в виде наглядных образцов (порой даже в известном изображении на экране дисплея)» (Кара-Мурза, 1989, с. 98-99). История науки запечатлела немало ярко выраженных «визуализаторов», таких, как Эйнштейн или Фарадей, причем последний, по свидетельству очевидцев, всегда опирался на зрительные образы и «вообще не использовал алгебраических репрезентаций» (Tweney, 1989, р. 352). Да и практически все выда-

‘ Можно предположить, что фиксируемые самонаблюдением ученых образы, Доходящие до их сознания, — лишь бледная тень и небольшая часть тех образов, которые используются бессознательным мышлением и не осознаются.

31

ющиеся физики отличались ярко выраженным образным мышлением (The nature of creativity, 1988, p. 380). Но, пожалуй, наиболее интересна в этой связи гипотеза о том, что в физике основное условие победы одних научных парадигм над другими — создание лучших возможностей для визуализации знания, и поэтому вся история этой науки может быть представлена как история визуализации физических понятий (Miller, 1989).

Но вернемся к психологическим исследованиям, которые не только демонстрируют обязательность визуализации в процессе творческого мышления, но и высвечивают ее конкретную роль. Осознанию решения любой творческой задачи, феноменологически воспринимаемому как его нахождение, всегда предшествует его визуализация, прочерчивание глазами’. В сознании испытуемых всплывают лишь те решения, которые «проиграны» зрительно.

Глазодвигательная активность человека может рассматриваться как индикатор бессознательного мышления и одновременно служит свидетельством его осуществления в зрительных образах. Ключевая роль этих образов в процессе творческого мышления неудивительна, поскольку в качестве материала творческого мышления они имеют ряд преимуществ по сравнению с понятиями. Во-первых, понятия скованы языком, ограничены логическими отношениями. Мысля в понятиях, трудно выйти за пределы общеизвестного и осуществить собственно творческий акт. Образы же свободны от ограничений логики и языка и поэтому, при наполнении онтологическим содержанием, позволяют получить новое знание. Во-вторых, понятия дискретны, представляют собой фрагменты реальности, отсеченные от нее своими логическими пределами. А образ непрерывен, может вбирать в себя любое онтологическое содержание и плавно перетекать в другие образы. Мышление тоже непрерывно, представляет собой «единый поток» мысли и требует материала, на котором эта непрерывность может быть реализована. В-третьих, понятия унифицированы и плохо приспособлены для выражения «личностного знания», индивидуального опыта человека, лежащего в основе творческого мышления. Образы же позволяют запечатлеть этот опыт во всей его уникальности и включить в мыслительный процесс.

Впрочем, было бы неверным универсализировать образное мышление и противопоставлять его другим формам мыслительного процесса. В науке широко распространены и другие его формы, например словесный диалог ученого с самим собой, в про-

‘ В описанных экспериментах глазодвигательная активность испытуемых фиксировалась с помощью метода окулограммы.

32

цессе которого «вы не произносите слов, но слышите их звучание в своем мозгу, как если бы они были сказаны» (Roe, 1953, р. 145). Или своеобразное «внемодальное» мышление, описываемое таким образом: «Вы просто знаете нечто» (там же, р. 145), хотя не можете это «нечто» ни вербализовать, ни визуализиро-вать, оно находится как бы между модальностями восприятия.

Исследования показывают, что большинство ученых используют различные формы мышления, хотя и отдают, как правило, предпочтение одной из них, связанной и с их индивидуальными особенностями, и с характером науки, к которой они принадлежат. Так, физики и особенно биологи значительно чаще прибегают к образному мышлению, чем представители гуманитарных наук. Способ визуализации также связан с характером научной дисциплины. Например, бесформенные фигуры, используемые в тесте Роршаха, обычно порождают у представителей социальных наук образы людей, у биологов — растений, а у физиков — движущихся неорганических объектов. Склонность к визуализации, похоже, передается по наследству: к ней чаще прибегают те ученые, чьи отцы, по характеру своей деятельности, тоже были «визуализаторами» (Roe, 1953, р. 149).

В процессе творческого мышления образы и понятия не альтернативны, а предполагают друг друга. Понятие — это средство экспликации образа и наделения его общезначимым смыслом. Образ — это средство индивидуальной ассимиляции понятия, его соотнесения с личным опытом и включения в индивидуальное мышление. Если воспользоваться схемой К. Поппера, разделившего наш мир на три части — «мир вещей», «мир идей» И «мир людей» (кстати, тоже образ), можно сказать, что понятия ~ это отображение вещей в «мире идей», а образы — это отображение понятий в «мире людей». Понятие — средство гно-ееологизации вещи, образ — средство психологизации понятия.

И все же «рабочий язык» творческого мышления — зрительные образы, а на язык понятий оно переводит уже сказанное. В результате и основные свойства творческого мышления определяются особенностями этого «языка». Закономерности творческого мышления — это закономерности развития и взаимодействия образов, а не законы логики, определяющие отношения между понятиями. Например, проанализировав мыслительный процесс Галилея, приведший его к открытию, М. Вертгеймер сделал вывод: «Конечно, Галилей использовал операции традиционной логики, такие, как индукция, умозаключение, формулировка и вывод теорем, а также наблюдение и искусное экспериментирование. Но все эти операции осуществляются на своем месте и в общем процессе. Сам же процесс является пере-

3-1860

33

центрацией идей, которая проистекает из желания добиться исчерпывающего понимания. Это приводит к трансформации, в результате которой явления рассматриваются в составе новой, ясной структуры… переход от старого видения к новому привел к фундаментальным изменениям значения понятий» (Вертгей-мер, 1987, с. 244). Таким образом, изменение значения понятий

является следствием, отображением в логике тех изменений, которые претерпевает образ.

Структурные изменения, перецентрация образов лежат в основе не только индивидуального мышления ученых, но и коллективного мыслительного процесса, субъектом которого выступает научное сообщество. Характерно, что Т. Кун для объяснения смены научных парадигм использовал, представление о «переключении гештальтов», заимствованное из гештальтпси-хологии. Прежнее видение реальности сменяется новым. Этот процесс не предопределен ни накоплением нового опыта, ни логическими аргументами, а осуществляется как внезапная трансформация образа — «переключение гештальта», источник и механизмы которого не осознаются мыслящим субъектом, в данном случае коллективным (Кун, 1975)’.

Механизм творческого мышления, основанный на развитии зрительных образов, отводит формальной логике довольно скромную роль. Ее правила могут соблюдаться — но post factum, не в самом мышлении, а при обработке его результатов, когда они оформляются в соответствии с нормами науки. Само же творческое мышление мало соблюдает правила логики и именно поэтому является творческим, порождает новое знание. Поэтому существующие методы развития творческого мышления направлены на его раскрепощение, освобождение от скованности формальной логикой и другими стереотипами.

На фоне сказанного не должно выглядеть удивительным, что эмпирические исследования реального мышления ученых демонстрируют его систематические отклонения от формальной логики и разрушают, таким образом, один из самых старых мифов о науке — миф о строгой логичности научного мышления. Сравнение мышления ученых с мышлением представителей других профессиональных групп показало, что только два участника исследования не делали логических ошибок, и оба оказались не учеными, а … католическими священниками. Для мышления же уче-

‘ Это не отменяет, естественно, опосредованности научных революций социальными процессами. За новое видение реальности, достигнутое в результате

«переключения гештальтов», надо бороться — с теми, у кого такого «переключения» не произошло.

34

ных было характерным систематическое нарушение, а то и просто незнание правил формальной логики (Mahoney, Monbreum, 1977). Похожие данные получили М. Махони и Т. Кимпер, убедившиеся, что половина обследованных ими ученых — физиков, биологов, социологов и психологов — не умеют обращаться с одним из краеугольных принципов формальной логики — правилом Modus ponens (Mahoney, Kimper, 1976).

Любопытные результаты дало сравнение представителей различных наук — физики, биологии, социологии и психологии. Наибольшую способность к логически правильному мышлению обнаружили психологи, а больше всего логических ошибок совершали физики — представители наиболее «благополучной» дисциплины, являющейся «лидером естествознания» (Mahoney, Kimper, 1976). Эти различия, конечно, можно списать на более обстоятельное обучение формальной логике представителей гуманитарных наук, но можно допустить и более парадоксальную возможность — обратную связь «благополучное™» науки с «логичностью» мышления ее представителей. В целом же вывод «ученые не логичны или, по крайней мере, не более логичны, чем другие люди» (Tweney, Yachanin, 1985, р. 156) достаточно точно характеризует соблюдение ими правил формальной логики.

Необходимо подчеркнуть, что, как показывает история многих научных открытий и эффективность современной науки, отклонение научного мышления от принципов формальной логики не означает его неадекватности, отклонения от истины. Напротив, новая истина может быть открыта только внелогическим путем. Анализ М. Вертгеймера не оставляет сомнений в том, что если бы Галилей и Эйнштейн мыслили в пределах формальной логики, открытия ими не были бы совершены (Вертгеймер, 1987). То же самое подтверждается и историей других

научных открытий.

Таким образом, две причины внелогичности научного мышления — гносеологическая и психологическая — действуют в одном направлении, подкрепляя друг друга. Новое знание не может быть построено в пределах формальной логики, и поэтому творческое мышление мало соблюдает ее. Основным материалом творческого мышления, из которого оно «лепит» свой продукт, служат образы, и поэтому формальная логика не выражает его внутренних закономерностей. В результате внелогичность человеческого мышления, проистекающая из его образной природы, создает основу для прорыва научного мышления за пределы формальной логики, который необходим для построения нового знания.

З* 35

§ 2. Объясняющее мышление

Предпосылки научного мышления, связанные с устройством человеческого ума, не исчерпываются использованием образного «языка». Как было отмечено выше, оно направлено прежде всего на объяснение изучаемых наукой явлений, а объяснение — это особая форма мышления, связанная не только с онтологическим устройством мира, его организованностью в систему причинно-следственных связей, но и с особенностями человеческого ума. Потребность в объяснении «встроена» в наш ум, является одной из его внутренних закономерностей, которую подметил еще в начале нашего века Ф. Мейерсон, писавший: «Опыт… не свободен, ибо он подчинен принципу причинности, который мы можем с большой точностью назвать причинной тенденцией, потому что он обнаруживает свое действие в том, что заставляет нас искать в разнообразии явлений нечто такое, что устойчиво» (Мейерсон, 1912, с. 138).

Психологические исследования подтверждают его правоту, демонстрируя, что люди всегда стремятся воспринимать мир упорядоченным, «уложенным» в систему причинно-следственных связей. Они ожидают закономерной связи явлений даже там, где господствует чистая случайность, вносят «свой», искусственный порядок в совершенно неупорядоченные явления. Восприятие мира вне системы причинно-следственных связей трудно дается человеку, непонятное, необъясненное вызывает у него дискомфорт. Подчас это дает парадоксальные результаты. Больные, например, нередко предпочитают диагноз, свидетельствующий о тяжелой и неизлечимой болезни, отсутствию всякого диагноза (Kellog, Baron, 1975). А в романе Р. Лудлома — любимого писателя Р. Рейгана — есть такой симптоматичный диалог:

«Это беспокоит вас? — Нет, потому что я знаю причины» (Ludlum, 1974, р. 24).

Естественно, стремление воспринимать мир «уложенным» в систему причинно-следственных связей не является блажью, а имеет глубокий онтологический смысл и немалое функциональное значение. Для того чтобы успешно адаптироваться к окружающему его миру — как природному, так и социальному, человеку необходимо уметь предвидеть происходящие события, что возможно только при знании их причин. В результате поиск порядка и закономерностей является общей характеристикой мыслительных процессов человека, в которой состоит одна из основных предпосылок его адаптации к постоянно изменяющемуся миру.

36

Тем не менее во многих случаях объяснения являются самоцелью, а не средством достижения каких-либо других целей (Mitroff, 1974). А среди различных форм объяснения люди явно предпочитают причинное объяснение. По словам Ф. Мейерсона, «наш разум никогда не колеблется в выборе между двумя способами объяснения: всякий раз, когда ему представляется причинное объяснение, то как бы отдаленно и неясно оно ни было, оно немедленно вытесняет предшествовавшее ему телеологическое объяснение» (Мейерсон, 1912, с. 338). Высказано предположение о том, что именно формирование у человека каузального мышления, вытеснение им предшествовавших — анимистической и телеологической — форм сделало возможным появление науки (Родный, 1974).

Описанные свойства человеческого ума в полной мере проявляют себя в науке. Один из проинтервьюированных Б. Эйдюсон физиков высказался так: «Одна из самых увлекательных вещей в науке — объяснение и достижение понимания изучаемых явлений» (Eiduson, 1962, р. 157). Исследования, проведенные И. Митроффом, показали, что ученые «обнаруживают фундаментальную, если вообще не примитивную веру в причинную связь явлений, хотя очень немногие из них могут артикулировать это понятие и внятно объяснить его смысл» (Mitroff, 1974, р. 185). А Демокрит признался однажды, что предпочел бы открытие одной причинно-следственной связи персидскому престолу …

Страстная любовь ученых к объяснениям иногда вырастает до патологических размеров, выглядит как паранойя. Автор одного из признанных бестселлеров конца 70-х годов К. Саган писал: «Наука может быть охарактеризована как пирамидальное (курсив мой. — А. Ю.) мышление, примененное к природе: мы ищем естественные конспирации, связи между кажущимися несопоставимыми фактами» (Sagan, 1977, р. 192)’. И он не одинок в установлении аналогии между научным и параноидальным мышлением. Свой анализ мышления ученых Б. Эйдюсон резюмировала так: «Научное мышление можно охарактеризовать как ин-ституционализированное параноидальное мышление» (Eiduson, 1962, р. 107). А М. Махони охарактеризовал науку как профессию, где «некоторые формы паранойи … содействуют достижению успеха» (Mahoney, 1976, р. 72).

Практически все основные свойства человеческого ума находят выражение в научном мышлении, отливаясь в его качества,

‘ Впрочем, некоторую параноидальность мышления К. Саган счел признаком нормы, а не патологии. Он писал: «В современной Америке, если вы немного не параноик, вы просто сошли с ума» (Sagan, 1977, р. 190).

37

которые принято считать онтологически обусловленными. Эти качества соответствуют устройству объективного мира, обеспечивают адекватное познание, однако проистекают из закономерностей человеческого мышления. Например, «функция теории, выражающаяся в концентрировании информации, проистекает из особенностей человеческого мозга, способного работать лишь с определенным числом переменных, обладающего определенной скоростью переработки информации и т. д. Эти требования, вначале существовавшие в форме внешней необходимости, в конце концов воплощаются во «внутренние» требования мышления вроде «принципа простоты», «бритвы Окка-ма», «минимизации числа независимых переменных», «минимизации количества фундаментальных постулатов теории» и т. д. и предстают как «естественные» для самого мыслительного процесса в науке» (Зотов, 1973, с. 148).

Здесь проявляется традиция науки, которую можно назвать «форсированной онтологизацией». Наука привыкла абстрагироваться от всего, что связано с природой познающего субъекта, приучилась описывать правила познания как вытекающие исключительно из природы изучаемых объектов. Поэтому закономерности человеческого мышления, воплощающиеся в принципах научного познания, сами остаются за кадром. Вытесняется за пределы рефлексивного поля науки и их влияние на научное познание. Однако от этого оно не ослабевает, принципы научного познания — это во многих случаях закономерности человеческого мышления, отделенные от своих психологических корней и получившие онтологическое обоснование.

Тем не менее, хотя в традициях науки — видеть в закономерностях научного мышления выражение природы познаваемых объектов, а не психологических факторов, сами ученые обычно осознают истинное происхождение этих закономерностей. Так, почти все исследователи, опрошенные И. Митроффом, были убеждены, что привычные для них способы научного мышления обусловлены устройством человеческого ума (Mitroff, 1974). А М. Махони обнаружил поучительную связь между мерой осознания «человеческого» происхождения основных свойств научного мышления и его продуктивностью: «Чем крупнее ученый, тем лучше он осознает, что … открываемые им факты, описания и дефиниции являются продуктом его собственного ума» (Mahoney, 1976, р. 168).

Таким образом, «форсированная онтологизация» служит «полезной иллюзией», но не является гносеологически необходимой. Осознание психологической обусловленности основных закономерностей научного мышления, как и она сама, не мешает ученым объективно познавать мир.

38

§ 3. Мышление как диалог

Научное познание — это не только объяснение, но и понимание изучаемых наукой объектов, субъектом которого выступают и отдельный ученый (индивидуальное понимание), и научное сообщество (коллективное понимание). Конечно, объяснение не тождественно пониманию, они имеют немало различий и далеко не всегда предполагают друг друга: возможно объяснение без понимания и понимание без объяснения’. Тем не менее одна из основных целей объяснения традиционно рассматривается как достижение понимания, а во многих случаях они сливаются друг с другом, поскольку «объяснить нечто человеку значит сделать это нечто ясным и понятным ему» (Hempel, 1965, р. 425).

Но что означает сделать некоторое явление понятным? М. М. Бахтин подчеркивал, что нельзя сделать что-либо понятным вообще, а можно сделать понятным только для кого-то (Бахтин, 1979). Понятное — это потенциально понятое кем-то другим. В результате объяснение, рассчитанное на понимание, предполагает этого «другого». «Объяснить нечто — значит сделать данное нечто понятным некоторому В. Таким образом, объяснение предполагает отношение между двумя индивидами, А и В» (Юдин, 1981, с. 136). То есть научное объяснение и, соответственно, научное познание представляют собой процесс не просто «субъектный», основанный на активной роли познающего субъекта и его самовыражении в построенном знании, а процесс двухсубъектный, в когнитивную структуру которого имплицитно включены два субъекта — тот, который строит знание, и тот, которому это

знание адресовано.

Природа субъекта-адресата объяснения нуждается в уточнении. Обычно акцентируется такая его форма, как обобщенный Другой. Например, «в качестве В следует иметь в виду не некую конкретную личность, а обобщенного, абстрактного представителя научного сообщества («Generalized other», по терминологии Дж. Мида), причем этот В всегда предполагается при построении объяснения» (Юдин, 1981, с. 137). Однако, помимо такой обобщенной формы. Другой, включенный в когнитивную структуру объяснения, может быть персонифицирован — представлен как конкретный Другой или конкретные Другие.

Научное сообщество не обезличено и не гомогенно для ученого. Он всегда выделяет в этом сообществе некоторые наиболее значимые, референтные для себя фигуры, в открытой или

‘ Проблеме соотношения объяснения и понимания посвящена обширная литература (например, Рузавин, 1982; Гусев, Тульчинский, 1985, и др.).

39

интериоризованной полемике с которыми прорабатывает свои идеи. Для обозначения этой референтной для ученого части научного сообщества М. Г. Ярошевский ввел понятие «оппонентный круг», который всегда присутствует в мышлении ученого как мысленный адресат его идей. Обращение ученого к научному сообществу, обезличенное по форме, по своей сути является обращением к конкретным Другим, формирующим его «оппонентный круг» (Ярошевский, 1983).

Вообще следует подчеркнуть, что между обобщенным и конкретным Другим нет четкой границы. В феноменальном поле человека они предполагают друг друга и друг в друга «перетекают». Образ обобщенного Другого выводится из знания конкретных Других, складывается из их признаков, которые усреднены и деперсонифицированы. Поэтому, как показывают психологические исследования, в общих стереотипах, например, женщин, негров или итальянцев, разделяемых человеком, всегда отчетливо проступают черты конкретных женщин, негров и итальянцев, которых он встречал в своей жизни. В свою очередь, конкретные Другие видятся сквозь призму стереотипов и обобщенных представлений, относящихся к обобщенному Другому, в чем и состоит одна из главных функций стереотипизации, «экономящей» восприятие.

Обращение к Другому — обобщенному или персонифицированному, являющееся неотъемлемой составляющей познания, превращает этот процесс в разновидность общения, придает научному мышлению характер диалога познающего субъекта с воображаемым оппонентом. «Построение объяснения выступает как свернутый диалог» (Юдин, 1981, с. 143), что привносит в когнитивную структуру научного познания социально-психологические процессы, конституирующие общение.

Поскольку научное мышление — это, как правило, не эксплицированный, а свернутый, интериоризованный диалог, Другой в нем представлен образом Другого, который никогда не бывает идентичен своему прототипу. Образ Другого не автоматически снимается с него, а активно и весьма творчески строится субъектом посредством соответствующих социально-психологических процессов — проекции, идентификации, стереотипизации и др.

Среди подобных социально-психологических составляющих научного познания наиболее изучена проекция. Традиция рассматривать построение образа Другого как проекцию восходит к Э. Гуссерлю, согласно которому в основе этого процесса лежит принцип alter ego — «другого Я»: субъект видит Другого как идентичного себе, проецируя на него свое миропонимание (Гус-

40

серль, 1909). Естественно, субъект понимает, что Другой — действительно другой, неизбежно от него отличается. Однако принцип alter ego — это своего рода психологическая необходимость. Если бы субъект представлял себе Другого в реальной неясности для себя тех смыслов, которых тот придерживается, это поставило бы неизвестность на место ориентира объяснения и предельно затруднило бы его. Если бы субъект допускал существование у Другого смыслов, существенно отличающихся от его собственных, это тоже сделало бы мысленный диалог с ним затруднительным. В результате принцип alter ego, означающий «взаимообратимость» субъекта и Другого, потенциальную взаимозаменяемость их позиций, — единственно возможная основа взаимопонимания в науке.

И все же проекция играет ограниченную роль в развертывании научного мышления как диалога. Если бы образ Другого был ригиден, неизменен на всем протяжении диалога, это привело бы к серьезным ошибкам в его организации и, в конечном счете, дезорганизовало бы данный процесс. Следует также учитывать, что образ Другого зависит от реальных Других, их новых раскрытий субъекту, динамики взаимоотношений с ним. Поэтому построение образа Другого на основе принципа alter ego — это не констатация, а допущение, которое открывает диалог, делает его возможным, но не сохраняется неизменным на всем его протяжении, нуждаясь в подкреплении из самого диалога. Субъекту постоянно приходится умозаключать о способности Другого к пониманию и о том, что его знания и смыслы совпадают со знаниями и смыслами самого субъекта. Если принцип alter ego является условием открытия диалога, то корректировка образа Другого на основе информации, которая берется из самого диалога, — условие его развития. Образ Другого изменяется в процессе диалога, являясь не только его основой, но и его результатом.

Построение образа Другого включает не только моделирование разделяемых им смыслов, связанных с предметным содержанием объяснения. Понимание выходит за пределы этого содержания, охватывает не только само знание, но и фрагменты социального контекста, в котором оно порождено. Это относится не только к пониманию социальных действий, несущих в себе знание или приводящих к его построению, но и к пониманию тех видов знания, в которых сами действия по его построению не отражены. Так, рассматривая процесс понимания научных текстов, призванных передать только само знание, а не социальные пути его построения, Г. Гадамер показывает, что тем не менее предметная интерпретация текстов всегда предва-

41

ряется социальной. Прежде чем приступить к пониманию текста, интерпретатор истолковывает намерения автора, социальные обстоятельства появления текста и себя в контексте этих обстоятельств, т. е. осуществляет социальное понимание, на фоне и при условии которого развивается понимание предметное.

Г. Гадамер отталкивается от позиции Ф. Шлейермахера, утверждающего, что пониманию всегда подлежит не только предметное содержание текста, но и намерения автора, причем понять автора во многих случаях означает понять его лучше, чем он сам себя понимает (Гадамер, 1988). Любое знание порождается и передается в социальном контексте, который в той или иной мере включает и самого интерпретатора и поэтому значим для него не менее, чем само знание. Это побуждает интерпретатора извлекать из знания двойной смысл, постигая его не только в предметной отнесенности, но и как носителя социальной информации. Эта информация имеет не только самостоятельное значение ,цля интерпретатора, но и нередко определяет способ предметной интерпретации знания. Структура понимания разделена, таким образом, на две части, охватывающие соответственно предметную и социальную составляющие знания.

В результате и объяснение, рассчитанное на понимание, должно моделировать обе части этой структуры. Образ Другого, направляющий объяснение как диалог, должен содержать в себе не только предметные смыслы, разделяемые Другим, но и его социальные установки. И поскольку в данной ситуации источником знания является сам субъект объяснения, он вынужден моделировать отношение Другого к себе и понимание им своих намерений. Это закладывает в структуру объяснения еще один социально-психологический процесс — социальную рефлексию. Субъект, для того чтобы добиться понимания со стороны Другого, вынужден смотреть на себя его глазами, осуществлять рефлексивное проникновение в свою личность и в свои намерения. Такая рефлексивная интерпретация субъектом своих действий зависима от того, какую реакцию на них он привык встречать со стороны реальных Других, что в свернутом виде привносит в структуру объяснения всю структуру социально-психологических отношений человека с его окружением.

И, наконец, построение образа Другого — это разновидность прогностического моделирования, прогноз о том, как он поведет себя в ситуации объяснения. Сам факт объяснения предполагает уверенность субъекта в некотором расхождении смысловых структур, разделяемых им самим и Другим, а также имеющихся у них знаний (в пределах общности основных смыслов, задаваемой принципом alter ego). В противном случае — при полном

42

совпадении знаний и смыслов — объяснение было бы ненужно. Его цель — понимание — является преодолением «различий в опыте людей» (Филатов, 1989, с. 216), и, соответственно, объяснение направлено на то, чтобы передать Другому знание, которого тот лишен. Но это знание не может быть передано автоматически. Другой имеет собственную когнитивную структуру, которая спаяна своими внутренними связями и нередко сопротивляется внесению нового знания, ее подрывающего, как, например, в ситуации когнитивного диссонанса, описанного Л. Фес-

тингером (Festinger, 1957).

Поэтому объяснение — это не просто дополнение и расширение, но во многих случаях насильственное преодоление смысловой структуры Другого. В результате логическая структура всех научных аргументов основана на убеждении, предполагающем насильственное изменение структуры понимания, приписываемой Другому (Barnes, 1977). Не случайно, скажем, быстрое распространение теории гравитации было во многом обусловлено феноменальной способностью Ньютона убеждать оппонентов, а его труды потомки признали незаурядными не только в собственно научном, но и в литературном отношении. Той же самой способностью был в избытке наделен и Галилей, да и многие другие выдающиеся ученые. И вполне закономерно, что искусство убеждения рассматривается как необходимый атрибут творческой личности — хотя бы потому, что «люди являются «творческими» до тех пор, пока они способны убедить в этом окружающих» (The nature of creativity, 1988, p. 386).

Для того чтобы убеждать, преодолевать сопротивление смысловой структуры Другого, надо моделировать не только ее саму — в сходстве и различиях со смысловой структурой самого субъекта, но и ее устойчивость, наиболее слабые места, потенциальную подверженность изменениям и наиболее верные пути этого изменения. То есть объяснение предполагает выбор стратегии убеждения. Чтобы ее найти, надо выйти за пределы самой когнитивной структуры Другого, оценить ряд его личностных характеристик, прежде всего такую, как «убеждаемость» (persuability)’, что требует достаточно глубокого проникновения в личность Другого. Присутствие на месте конкретных Других обобщенного Другого эту ситуацию принципиально не изменяет, поскольку в данном случае субъект оценивает устойчивость не индивидуальных,

‘ Этот термин, не имеющий русскоязычного аналога, широко распространен

в зарубежной социальной психологии, а соответствующий феномен послужил одним изосновных объектов изучения в рамках знаменитых Йелльских исследований, выполненных под руководством К. Ховленда (Sherif, Hovland, 1965).

43

а коллективных представлений, прогнозирует сопротивляемость убеждению не конкретного лица, а обобщенного представителя научного сообщества, образ которого складывается из усреднения образов конкретных персоналий.

Таким образом, даже далеко не полный перечень психологических механизмов, обеспечивающих внутренний диалог с Другим, демонстрирует крайне существенную роль социально-психологических процессов в структуре научного объяснения, ориентированного на достижение понимания. Образ Другого выполняет не только социальные, но и когнитивные функции, предваряет научное общение, служит ориентиром для передачи знания научному сообществу, является внутренним регулятором научного мышления. Субъект как бы «проигрывает» мысль за Другого, чтобы лучше понять ее самому, задает себе от его имени существенные для себя вопросы. Интериоризованное обращение к Другому — не цель, а средство углубления мысли, способ не только ее социализации, но и предметного развития. Поэтому диалог — универсальная форма мышления. Г. Гадамер подчеркивает, что кто хочет мыслить, должен спрашивать, понять мысль — значит понять ее как ответ на некоторый вопрос (Гадамер, 1988). И не случайно, как показывают эмпирические исследования, «одна из особенностей ученых состоит в том, что они уделяют основную часть своего рабочего времени мышлению о вещах, которое строится в форме постановки вопросов и ответов на них» (Roe, 1966, р. 234). Соответственно и все социально-психологические составляющие диалога являются неотъемлемыми компонентами научного мышления, психологизируя его не только «извне» — как составляющую научной деятельности, но и «изнутри» — наполняя психологическим содержанием его когнитивную структуру.

§ 4. Использование обыденного опыта

Несмотря на амбициозность науки, ее стремление выдать себя за самодостаточную систему познания, возвышающуюся над другими подобными системами, научное мышление во все времена широко и охотно использовало продукты обыденного познания.

История науки запечатлела много примеров такого рода. Так древние греки распространили на физический мир понятие причинности, смоделировав в нем систему социальных отношений (уголовное право и др.), характерную для древнегреческого общества. Устройство этого общества нашло отражение и в математических системах, разработанных древнегреческими учеными. Дедуктивный метод и другие математические приемы про-

44

никли в древнегреческую математику из социальной практики. Математики более поздних времен тоже достаточно явно воспроизводили в своих математических построениях окружавший их социальный порядок. Образ мира, направлявший мышление Ньютона, сложился под большим влиянием философии Гоббса. В результате в системе физического знания, созданной Ньютоном, получили отображение принципы построения социальных отношений, свойственные тому времени. Галилей «черпал нормы рациональности из обыденного опыта» (Федотова, 1990, с. 204). А Дарвин отчетливо отобразил в теории естественного отбора как практику английского скотоводства, так и представления об обществе, преобладавшие в то время.

Наука на всем протяжении ее истории систематически использовала представления, сложившиеся за ее пределами, и превращала их в научное знание. Социальная среда, окружающая науку, всегда служила и продолжает служить не только потребителем, но и источником научного знания. «В процессе становления и развития картин мира наука активно использует образы, аналогии, ассоциации, уходящие корнями в предметно-практическую деятельность человека (образы корпускулы, волны, сплошной среды, образы соотношения части и целого как наглядных представлений и системной организации объектов и т. д.)» (Степин, 1989, с. 10). Обыденный опыт в его самых различных формах всегда представлял ценный материал для науки, поскольку донаучная, обыденная практика человека, как правило, построена на учете и использовании реальных закономерностей природного и социального мира. В обыденном знании эти закономерности зафиксированы, нередко обобщены, а иногда и отрефлексированы — хотя и в неприемлемом для науки виде (мифологии, религии и др.). Науке остается только перевести это знание на свой язык, обобщить и отрефлексировать в соответствии с правилами научного познания.

Неудивительно и то, что наука часто извлекает научное знание о природе из обыденного знания об обществе. Существуют закономерности, в которые в равной степени, укладываются и природный, и социальный мир, например причинно-следственная связь явлений. «Хотя между деспотическим государством и ручной мельницей нет никакого сходства, но сходство есть между правилами рефлексии о них и о их каузальности» (Кант, 1966, с. 374). Общая связь вещей в социальных отношениях часто проявляется рельефнее, чем в мире природы. В результате более сложившимся является обыденное знание о социальном мире, и именно в нем наука обычно находит полезный для себя опыт. Как правило, именно социальный мир, наблюдаемый челове-

45

ком, становится источником обыденного знания, используемого ученым.

Это порождает достаточно выраженную антропоморфность даже той части научного мышления, которое направлено на мир природы. Гейзенбергу, например, принадлежит такое признание: «Наша привычная интуиция заставляет нас приписывать электронам тот же тип реальности, которым обладают объекты окружающего нас социального мира, хотя это явно ошибочно» (цит. по: Miller, 1989, р. 333). Да и вообще «физики накладывают семантику социального мира, в котором живут, на синтаксис научной теории» (там же, р. 330). И не только они. Представители любой науки в своем научном мышлении неизбежно используют способы соотнесения и понимания явлений, которые складываются в обыденном осмыслении ими социального опыта.

Так происходит потому, что наука является хотя и очень амбициозной, но все же младшей сестрой обыденного опыта. Она представляет собой довольно позднее явление, возникшее на фоне достаточно развитой системы вненаучного познания. В истории человечества оно хронологически предшествует науке и в осмыслении многих’аспектов реальности до сих пор опережает ее. То же самое происходит и в индивидуальной «истории» каждого ученого. Он сначала формируется как человек и лишь затем — как ученый, сначала овладевает основными формами обыденного познания, а потом — и на этой основе — познавательным инструментарием науки. Научное познание, таким образом, и в «филогенетической», и в «онтогенетической» перспективах надстраивается над обыденным и испытывает зависимость от него. «Став ученым, человек не перестает быть субъектом обычного донаучного опыта и связанной с ним практической деятельности. Поэтому система смыслов, обслуживающих эту деятельность и включенных в механизм обычного восприятия, принципиально не может быть вытеснена предметными смыслами, определяемыми на уровне научного познания» (Лекторский, 1980, с. 189). Освоение ученым форм познания, характерных для науки, сравнимо с обучением второму — иностранному языку, которое всегда осуществляется на базе родного языка — обыденного познания (Филатов, 1989, с. 126).

В основе трансляции знания, порожденного обыденным мышлением, в научное познание лежит установление аналогий между той реальностью, из которой извлечен обыденный опыт, и объектами научного изучения. Аналогия представляет собой перенос знания из одной сферы (базовой) в другую (производную), который предполагает, что система отношений между объектами базового опыта сохраняется и между объектами производно-

46

го опыта (Gentner, Jeziorsky, 1989, р. 297). Она служит одним из наиболее древних механизмов человеческого мышления: «Люди, если посмотреть на них в исторической ретроспективе, мыслили по аналогии задолго до того, как научились мыслить в абстрактных категориях» (James, 1890, р. 363). Ученые же явно предпочитают использовать те аналогии, в которых воплощены причинно-следственные связи, и поэтому мышление по аналогии позволяет переносить в науку не просто представления или образы обыденного познания, а представления и образы, в которых заключены обобщения и объяснения.

Как справедливо заметил Р. Шанк, «значительная часть наших объяснений основана на объяснениях, которые мы использовали прежде. Люди очень ленивы в данном отношении, и эта лень дает им большие преимущества» (The nature of creativity, 1988, p. 221). Он подчеркивает, что каждая ситуация, с которой сталкиваются как субъект обыденного опыта, так и профессиональный ученый, во многих отношениях подобна ситуациям, причины которых им уже известны, и самый простой способ осмысления нового опыта — проецирование на него уже готовых объяснений. В результате мы всегда связываем необъясненные текущие события с объяснениями, которые были использованы в прошлом в отношении схожих явлений. При этом используется простая эвристика — силлогизм:

1) идентифицируйте событие, подлежащее объяснению;

2) вспомните похожие события, происходившие в прошлом;

3) найдите соответствующую схему объяснения;

4) примените ее к объясняемому событию (The nature of

creativity, 1988, p. 223).

Впрочем, способы использования наукой обыденного знания многообразны. Оно может играть роль полезной метафоры, «подталкивать» научное мышление, наводить его на ценные идеи, не входя в содержание этих идей. Именно данный способ участия обыденного опыта в научном познании в основном запечатлен историей науки. Но он не единственный и, возможно, не главный. Обыденное знание может проникать в само содержание научных идей, воспроизводясь в них без сколько-нибудь существенных трансформаций. Так, например, «приплыла» в науку из сферы вненаучного познания теория дрейфа континентов. Вненаучный опыт может также формировать те смыслы — внутриличностные и наддичностные, — на основе которых научное знание вырабатывается.

Виды обыденного знания, которые использует наука, можно, вслед за В. П. Филатовым (Филатов, 1990), разделить на две группы. Во-первых, специализированные виды знания, обычно

47

связанные с соответствующими формами социальной деятельности и оформляющиеся в системы знания’, например мифология, религия, алхимия и др. Во-вторых, то, что В. П. Филатов называет «живым » знанием — знание, индивидуально приобретаемое человеком в его повседневной жизни.

Специализированные системы вненаучного знания находятся в любопытных и неоднозначных отношениях с наукой, которые обнаруживают заметную динамику. Раньше было принято либо противопоставлять их науке, видеть в них квинтэссенцию заблуждений и даже антинауку, препятствующую распространению «научного мировоззрения», либо, в лучшем случае, рассматривать как своего рода преднауку, подготавливающую научное познание, но сразу же вытесняемую там, куда оно проникает. Например, алхимию считали предшественницей химии — предшественницей, которая сыграла полезную роль, но утратила смысл, как только химическая наука сложилась2.

В настоящее время складывается новый взгляд на специализированные системы вненаучного (точнее, «внезападнонаучного») знания и их взаимоотношения с наукой, что связано с исторической изменчивостью критериев рациональности, а соответственно и «научности» знания. Происходит это потому, что системы знания, долгое время считавшиеся «иррациональными», демонстрируют незаурядные практические возможности и такой потенциал осмысления действительности, которых наука лишена, т. е. доказывают свою рациональность, но рациональность особого рода, непривычную для традиционной западной науки. Яркий пример — изменение отношения к так называемой восточной науке, которая в последнее время не только перестала быть персоной nоn grata на Западе, но и вошла в моду. Такие ее порождения, как, например, акупунктура или медитация, прочно ассимилированы западной культурой.

Науке, таким образом, все чаще приходится расширять свои критерии рациональности, признавать нетрадиционные формы знания научными или, по крайней мере, хотя и вненаучными, но не противоречащими науке, полезными для нее, представляющими собой знание, а не формы предрассудков. Да и сами предрассудки обнаруживают много общего с научным знанием: во-первых, потому, что механизм их формирования и распростра-

‘ Обыденное знание, как и научное, тоже обычно систематизировано. Вполне правомерно поэтому применение куновского понятия «парадигма» к организации не только научного, но и обыденного опыта (De Mey, 1989, р. 105).

2 Критика этой точки зрения содержится в работе В. Л. Рабиновича (Рабинович, 1990).

48

нения обнаруживает много общего с механизмом развития научного знания. В частности, как отмечал Т. Кун, «мифы могут создаваться теми же методами и сохраняться вследствие тех же причин, что и научное знание» (De Mey, р. 272); во-вторых, поскольку то, что считается научным знанием, может оказаться предрассудком или и того хуже (скажем, «научный коммунизм») или, наоборот, то, что считается предрассудком, может оказатся научным знанием (вспомним «падающие с неба камни» — метеориты). Все это постепенно продвигает современное общество к построению плюралистической системы познания, в которой его различные формы были бы равноправными партнерами, а наука не отрицала бы все, что на нее не похоже.

В отличие от специализированных видов обыденного знания, «живое» знание формируется вне какой-либо системы деятельности по его производству. Оно может проникать в науку различными путями. Один из таких путей — приобщение ученого к некоторому общезначимому, объективированному социальному опыту и перенесение его в науку в качестве основы построения научного знания’. Например, формирование научных идей под влиянием вненаучной социальной практики — воспроизводство в математических системах социальных отношений и т. д. В таких случаях в основе «живого» обыденного знания, переносимого в науку, лежит общезначимый, надличностный опыт, хотя способ его отображения в научном знании всегда уникален, опосредован индивидуальным опытом ученого.

Другой путь — построение ученым научного знания на основе его собственного личностного опыта, в первую очередь опыта самоанализа. Данный способ построения научного знания акцентирован психобиографией — подходом к анализу науки, рассматривающим личностные особенности ученого и его уникальный жизненный путь как основную детерминанту научного познания (об этом направлении см.: Мошкова, Юревич, 1989).

Уникальный жизненный опыт ученого, приобретенный им за пределами научной деятельности, направляет эту деятельность, делает его предрасположенным к построению определенных видов научного знания. Эта направляющая роль вненаучного личностного опыта наиболее заметна в науках о человеке, где ученые часто превращают в объект профессионального изучения те проблемы, с которыми сталкиваются в своей личной жизни, пе-

‘ В этом, пожалуй, состоит главное отличие «живого» обыденного знания от «личностного знания», которое описывает М. Полани (Полани, 1985). «Личностное знание» результирует преимущественно внутринаучный личный опыт уче-

49

4-1860

реживают как свои собственные. Например, один из крупнейших представителей психоанализа Дж. Салливен занялся изучением шизофрении, поскольку сам страдал от нее. Научная среда, которую он себе создал, была для него, главным образом, средством решения личных проблем: «Создавая идеальное окружение для пациентов, больных шизофренией, Салливен одновременно создавал мир, в котором он сам мог бы жить без угрозы своей самооценке» (Perry, 1982, р. 197).

Подобный путь приобщения к науке и выбора объектов научного анализа весьма характерен для наук о человеке, таких, как психология или медицина. Однако его можно проследить и в других дисциплинах. Скажем, как свидетельствуют биографы одного из основателей формальной логики — Дж. С. Милля, он обратился к этой науке, поскольку обрел в ней психологический комфорт, соответствующий его личностному складу: мог вести нелюдимый образ жизни и удовлетворить пристрастие к «сухим формализмам» (Thomas, 1985). Данные о том, что представители большинства наук имеют типовые психологические особенности (Lendrem, 1985, и др.), позволяют предположить, что вненаучный личный опыт всегда направляет ученого, ориентирует на изучение определенных проблем и создает основу для построения определенных типов научного знания’. В этой связи можно принять одну из основных формул психоанализа, согласно которой «творческое поведение… — это сублимация глубоких негативных переживаний» (Albert, Runco, 1986), но с некоторым ее расширением. Не только собственно творческое поведение ученого, но и вся его профессиональная деятельность испытывает влияние его личных психологических проблем, которые во многом определяют выбор объектов и способов научного анализа. И, наконец, третий путь проникновения «живого» вненаучного опыта в науку — построение самого научного знания в процессе осмысления ученым этого опыта. Данный путь также наиболее характерен для гуманитарных наук, где ученый часто, если не всегда, в процессе построения научного знания как бы строит его «из себя»: подвергает рефлексии свой собственный жизненный мир, свои личные проблемы, отношения с окружающими и т. д., результаты подобного самоанализа обобщает, распространяет на других и формулирует как общезначимое на-

‘ Определенный характер научной деятельности эти особенности закрепляет, и, таким образом, она оказывает обратное влияние на психологический склад ее представителей. Например, по серии портретов Ньютона замечено, что «механистическое мышление» сильно изменило его лицо, которое «отразило поворот к механистическому миросозерцанию и к суровой самоцензуре» ^Салмон, 1993, с. 62).

50

учное знание. Поэтому в таких науках не только способ построения научного знания, но и само знание часто несет на себе отпечаток личностных особенностей и индивидуального опыта ученого. Существует мнение о том, что «теории о природе человека являются интеллектуальными средствами выражения в меньшей степени объективной реальности, чем психологических осо- i бенностей их авторов» (Eiduson, 1962, р. 197). В частности, подмечено, что ни в одной другой науке системы научного знания в V такой степени не отражают личностно-психологические особенности их авторов, как в психологии (Richards, 1987).

Впрочем, связь научного знания с обыденным опытом и лич-ностно-психологическими особенностями ученых можно обнаружить в любой науке, хотя, естественно, в одних научных дисциплинах она выражена отчетливее, чем в других. Так, в философской системе прагматизма У. Джеме в полной мере воплотил свои психологические особенности и опыт общения с окружающими: будучи прагматиком по своему личностному складу, он свои бытовые прагматические установки возвел в общечеловеческие принципы и обобщил в философскую систему (Bjork, 1983). Причем в работах этого ученого можно не только обнаружить проявление его психологических особенностей, но даже проследить перепады его настроения (Richards, 1987).

Но, конечно, к наиболее любопытным результатам приводит поиск личностно-психологических оснований естественнонаучного знания. Ф. Мануэль, к примеру, усмотрел в понятии всемирного тяготения результат психологической трансформации «тяги Ньютона к своей матери, с которой он был разлучен в раннем детстве» (Manuel, 1968). Конечно, в подобных интерпретациях можно усмотреть явную натяжку (если не абсурд), попытку искусственно распространить психоаналитическую логику на процесс рождения научных идей, который в нее явно не укладывается. Однако способ происхождения научного понятия, постулированный Ф. Мануэлем, не выглядит столь уж невероятным, если попытаться представить себе соответствующий психологический механизм. Ньютон часто думает о матери, с которой разлучен, и мысли о ней доставляют ему мучительные переживания. Он стремится избавиться от этих переживаний и поэтому начинает, сознательно или неосознанно, анализировать их источник. Самоанализ приводит ученого к вычленению понятия «тяга», которое первоначально наполняется сугубо психологическим смыслом. Однако затем происходит отсечение этого понятия от его психологических корней, отделение от его исходного объекта и распространение на мир природы. Подготовленное самоанализом понятие латентно присутствует в мышле-

4* 51

нии Ньютона, ждет своего часа и актуализируется — «просыпается» — под влиянием внешнего толчка (скажем, яблока, упавшего на голову ученого). Остается только его эксплицировать и сформулировать на языке науки.

Естественно, все это весьма гипотетично: в отсутствие Ньютона трудно судить о том, что происходило в его сознании, а тем более в бессознательном. Но заслуживает внимания мысль Дж. Холтона — социолога, не связанного принципами психоанализа, — о том, что ученый всегда стремится «уяснять отдаленное, неизвестное и трудное в терминах близкого, самоочевидного и известного по опыту повседневной жизни» (Holton, 1973, р. 102). Наиболее «близок и самоочевиден» для ученого его психологический опыт, порожденный самоанализом, да к тому же «познание себя самого логически и психологически первично по отношению к познанию внешнего мира» (Maslow, 1966, р. 48).

Симптоматично, что даже один из основоположников бихевиористской модели изучения человека, предполагавшей исключение всего субъективного, — Э. Толмен — был вынужден признать, что когда существует слишком много степеней свободы в интерпретации эмпирических данных, исследователь неизбежно черпает объяснительные схемы из своей собственной феноменологии (Tolman, 1959). Он же сделал и еще одно любопытное признание — о том, что, пытаясь предсказать поведение изучаемых им крыс, иде! инфицировал себя с ними, обнаруживал в себе стремление в прямом смысле слова «побывать в их шкуре», регулярно задавал себе вопрос: «а что бы я сделал на ее (крысы. — А. Ю.) месте ?»

«Живое» знание, порождаемое самоанализом, всегда сопровождает ученого и образует обязательный фон мыслительного процесса, на что бы тот ни был направлен. Как подчеркивал И. Кант, самосознание — фон всех актов мышления (Кант, 1966). Опыт самоанализа всегда сопряжен с эмоциональными переживаниями (человеку невозможно быть беспристрастным к самому себе), поэтому всегда актуален для ученого, всегда эмоционально «разогрет» и имеет высокую вероятность подключения к любой мысли. В результате научное мышление составляет своего рода надстройку над мышлением ученого о себе и о значимых для него обыденных проблемах. Он не может произвольно «включать» одно мышление и полностью «отключать» другое, они составляют различные уровни единого потока мысли. Поэтому научное знание неизбежно содержит в себе элементы того «живого» знания, которое порождается обыденным опытом ученого.

Использование «живого» знания, создаваемого самоанализом субъекта, не засоряет научное знание, а, напротив, служит од-

52

ной из предпосылок его развития. Между обыденным самопо- ] знанием и научным познанием природы нет антагонизмов. «По-;

нимая нечто, субъект понимает самого себя и, лишь понимая. себя, способен понять нечто» (Порус, 1990, с. 264). И поэтому «познай самого себя — это одна из главных заповедей силы и счастья человека» (Фромм, 1990, с. 208).

Зависимость научного познания от различных видов обыденного опыта породила представление о том, что именно обыденное познание и «здравый смысл» являются основой научного мышления. Это представление сопровождает исследования науки на всем их протяжении. Оно восходит к И. Канту, Э. Гуссерлю, А. Бергсону, Г. Спенсеру, Ч. Пирсу и отчетливо проступает в современных трактовках научного познания. Симптоматична уверенность Г. Джасона в том, что образ науки как «организованного здравого смысла» общепризнан в современном нау-коведении (Jason, 1985). Возможно, подобный вывод сглаживает различия науковедческих позиций, но адекватно отображает роль здравого смысла как основы научного познания. Научное познание вырастает из осмысления человеком обыденного опыта и основано на нем.

§ 5. Научное и обыденное объяснение

Тем не менее — несмотря на все сказанное выше — одна из наиболее заметных и не самых удачных традиций в изучении познания состояла в строгом разграничении двух его видов — познания научного и обыденного. Научное познание традиционно рассматривалось, в соответствии с распространенными мифами о науке, как подчиненное правилам логики, дающее строгое знание, осуществляемое не живым человеком, а бесстрастным Homo scientus. Обыденное познание, напротив, виделось как внелогичное, подчиненное особой «психо-логике» (и поэтому «психо-логичное»), часто порождающее всевозможные предрассудки и заблуждения, осуществляемое так называемым «наивным субъектом» или «человеком с улицы».

Надо сказать, что этот «наивный субъект», хотя и представляет собой весьма привычный персонаж для многих наук, изучающих обыденную эпистемологию, является абстракцией не менее наивной, чем сам этот «субъект». Данный образ стал объектом справедливой иронии. Элементы научного знания распылены в массовой культуре, и поэтому субъект для того, чтобы быть действительно «наивным», т. е. не обладающим научным знанием и способами научного мышления, должен не смотреть телевизор, не читать газет, не слушать радио, не общаться с дру-

53

гими людьми и т. д. Поскольку существование подобного субъекта трудно себе вообразить, то человек, если он, конечно, не затерялся в джунглях, как Маугли, никогда не является подлинно «наивным субъектом» и всегда использует в своей обыденной жизни элементы научного знания. «Онаучивание практики, овладение людьми основами теоретического взгляда на мир приводят к тому, что современный человек и в повседневной жизни все более осмысляет окружающий мир в соответствии с понятиями причинности, закона, пространства, времени и т. п., выработанными в науке» (Филатов, 1989, с. 36).

Историю исследований научного и обыденного познания, которые неуклонно двигались навстречу друг другу, можно описать как историю демонстрации того, что обыденное познание не так уж ненаучно и его субъект не столь уж «наивен», а научное познание не так уж «научно» и его субъекту не чуждо ничто человеческое. Итогом этого сближения явилась тенденция рассматривать субъекта обыденного опыта как «непрофессионального ученого» или представителя «народной» (не в смысле Т. Д. Лысенко) науки, а ученого — «как обычного человека, который может вырасти из любого ребенка» (Eiduson, 1962, р. 5)’. Соот-вественно активный поиск сходства между научным и обыденным познанием сменил агрессивные констатации их непримиримого антагонизма.

Основное сходство между двумя видами познания обычно усматривается в том, что они совершают одинаковые ошибки. Эмпирические исследования показали, что не существует таких ошибок «логики дилетанта», которые не проявлялись бы в рассуждениях профессионального ученого (Tversky, 1977). Наиболее типичной ошибкой, в равной мере свойственной научному и обыденному мышлению, является неадекватная стратегия проверки гипотез. Большинство гипотез, которые выдвигает как научное, так и обыденное познание, несопоставимы с эмпирическим опытом непосредственно. Поэтому эмпирической проверке подвергаются не сами гипотезы, а их операциональные следствия, которые с этим опытом соотносимы. На основе эмпирического подтверждения или опровержения операциональных следствий субъект познания судит о соответствии истине исходных гипотез. Но два возможных результата эмпирической проверки логически неравноценны: опровержение следствия эквивалентно опровержению гипотезы, в то время как из подтверждения следствия правильность гипотезы логически не вытекает. По сло-

‘ Последнее обычно связывается с демократизацией современного общества, предполагающей отсутствие «избранных» социальных групп (Eiduson, 1962).

54

вам Д. Пойа, «природа может ответить «Да» и «Нет», но она шепчет один ответ и громогласно произносит другой: ее «Да» условно, ее «Нет» определенно» (Пойа, 1975, с. 231). Соответственно более информативна и логически адекватна фальсифицирующая, а не верифицирующая стратегия проверки гипотез’.

Однако изучение реальных стратегий проверки гипотез, которыми руководствуются как субъекты обыденного опыта, так и профессиональные ученые, продемонстрировало, что и те и другие отдают явное предпочтение логически ошибочной — верифицирующей — стратегии. Исследования показывают, что ученые рассматривают в качестве валидной информацию, подтверждающую их исходные предположения, в 4 раза чаще, чем опровергающую (Mahoney, 1976, р. 160). Ч. Низбетт и Л. Росс объяснили явное предпочтение, отдаваемое подтверждающей информации, тем, что она более «наглядна, очевидна и убедительна», чем информация опровергающая (Nisbett, Ross, 1980). Как выразился известный антрополог Б. Малиновский, «в человеческой памяти убеждающая сила подтверждений всегда одолевает убеждающую силу опровержений. Один выигрыш перевешивает несколько проигрышей» (цит. по: Mahoney, 1976, р. 178). Возможно, поэтому люди так любят азартные игры несмотря на то, что вероятность выигрыша обычно мала в сравнении с вероятностью проигрыша.

Любопытно, что научное сообщество не только не пытается искоренить ошибочную стратегию, но, напротив, всемерно способствует ее закреплению. В частности, научные журналы явно отдают предпочтение статьям, в которых рассматриваются подтвержденные гипотезы (Kem et. al., 1983). Да и вообще довольно трудно представить себе научный труд, содержащий описание одних лишь опровергнутых гипотез, т. е. только «негативное знание». Или попробуйте защитить диссертацию, если все ваши гипотезы не подтвердятся. Правда, правила хорошего тона требуют вставить в обойму подтвержденных гипотез одну-две неподтвердившиеся, дабы продемонстрировать свою добросовестность, но все же доминировать должны подтвердившиеся предположения.

Легализация «верификационной ошибки» наиболее выражена в медицине. Здесь она превращена в правило, закрепленное в учебниках. Врачей учат по наличию следствия — симптома заключать о существовании причины — болезни, т. е. придер-

‘ Именно на этом основан «принцип фальсификации» научных утверждений, возведенный К. Поппером в ранг одного из главных нормативов научного познания (Поппер, 1983).

55

живаться подтверждающей стратегии проверки гипотез. Это приводит к многочисленным ошибкам в диагнозах, поскольку однозначное соответствие между болезнью и симптомом отсутствует, одни и те же симптомы могут быть следствием различных болезней. Для постановки правильного диагноза необходима другая стратегия: врач должен рассмотреть не только потенциальные подтверждения, но и потенциальные опровержения поставленного диагноза — принять во внимание не только симптомы, означающие наличие данной болезни, но и симптомы, свидетельствующие о ее отсутствии. Однако большинство врачей этого не делает, принимая во внимание только подтверждающую диагноз информацию (Nisbett, Ross, 1980).

Другие виды ошибок обыденного объяснения тоже достаточно выражены в научном мышлении. В частности, как отмечалось выше, ученые систематически нарушают правила формальной логики, допуская ошибки в задачах на обобщение и выведение, абсолютизируя выводы неполной индукции, слишком поспешно переходя от эмпирических данных к общим выводам и т. д. (Mahoney, Monbreum, 1977). Иногда их мышление даже в большей степени подвержено ошибкам, характерным для обыденного мышления, чем само обыденное мышление. Например, было установлено, что ученые проверяют свои гипотезы менее Основательно — довольствуются в среднем 2,5 опыта для их проверки, в то время как представители других профессиональных групп делают в среднем 6,2 опыта. На всех этапах проверки гипотез ученые проявляют ббльшую торопливость и меньшую строгость, чем люди, не имеющие отношения к науке (Mahoney, 1979)’.

Л. Росс и Ч. Низбетт разделили характерные для обыденного мышления ошибки на шесть основных категорий: 1) недооценка статистических правил анализа и размеров выборки, 2) влияние априорных ожиданий на установление причинных связей, 3) воздействие «априорных теорий» причинности, имеющихся у каждого человека, 4) игнорирование принципов регрессии, 5) недооценка фальсифицирующей стратегии проверки гипотез, 6) суждение о причинных связях на основе той информации, которая запечатлена в памяти человека (Nisbett, Ross, 1980).

Еще раньше и, соответственно, независимо от Л. Росса и Ч. Низбетта, А. Н. Лук описал основные ошибки научного мышления, отнеся к ним: 1) игнорирование законов математической статистики, неправильную оценку случайностей, восприятие случайных последовательностей явлений как закономерных связей,

‘ Имеются, впрочем, и исключения. Фарадей, например, опубликовал свои результаты только после того, как провел 134 эксперимента.

56

2) пренебрежение размерами выборки, выдвижение гипотез и формулирование выводов на основе недостаточного количества наблюдений, 3) недооценку принципиальной непредсказуемости некоторых явлений, склонность проявлять большую категоричность, нежели позволяют знания и факты, 4) установление мнимых корреляций — суждение о связи событий по их совпадению в памяти ученого, 5) завышение вероятности конъюнктивных событий, перенесение вероятности простых событий на вероятность их конъюнкции (Лук, 1979). Не требуется большой наблюдательности, чтобы заметить, насколько близки эти систематизации: основные ошибки научного мышления либо полностью совпадают с ошибками обыденного объяснения, либо непосредственно вытекают из них.

Впрочем, настало время «реабилитировать» оба вида познания, подчеркнув, что их сходство не сводится к подверженности одинаковым ошибкам. Описанные ошибки носят гносеологический характер, т. е. являются нарушением правил познания, которые методологией науки или бытовой культурой (часто под влиянием этой методологии) признаны нормативными. Однако нарушение этих правил далеко не всегда приводит к онтологическим ошибкам, т. е. к неверным выводам. Правильные выводы и достоверное знание могут быть получены гносеологически ошибочным путем, в обход нормативных правил познания.

В этой связи М. Брэйн (Braine, 1975), а также и Л. Коген (Cohen, 1986) подчеркивают, что человек в своей повседневной жизни обычно использует так называемую «натуральную логику», которая существенно отличается от формальной логики и других унифицированных правил познания, однако тем не менее практически валидна: позволяет добывать достоверное знание, предсказывать и контролировать происходящее. Эта «натуральная логика», основанная на «личностном знании», обыденном опыте и т. д., в основном систематизирует и обобщает специфические связи между вещами, с которыми человек соприкасается на своем, всегда уникальном, жизненном пути. Подобные связи носят более частный характер по сравнению с теми отношениями, которые отображены формальной логикой и другими системами общих правил познания. Частное может расходиться с общим, поэтому «натуральная логика» подчас не только отклоняется от формальной логики, но и противоречит ей. Однако в «натуральной логике» запечатлены не менее реальные связи между вещами, и в результате это противоречие отнюдь не обязательно оборачивается искажением истины.

«Натуральная логика» проникает и в научное мышление, стоите за его гносеологическими ошибками, которые могут приводить

57

не к искажению истины, а к ее открытию. Свидетельство тому — |многочисленные научные открытия, совершенные под влиянием обыденных представлений, перенесенных в науку. В большинстве этих случаев научное мышление совершало гносеологические ошибки — абсолютизировало частные случаи, совершало неполную индукцию, игнорировало размеры выборки, принципы регрессии и т. д., однако это не мешало ему порождать достоверное знание.

§ 6. Ученый как «человек с улицы»

Сходство научного и обыденного мышления особенно рельефно проступает в тех случаях, когда ученый обращает свое мышление не на изучаемые объекты, а на саму научную деятельность, осмысливая и объясняя происходящее в науке. В этих условиях в профессиональном восприятии ученых проявляются все основные закономерности обыденного восприятия.

Одной из основных закономерностей обыденного восприятия является его так называемый «эго-защитный» характер. Люди обнаруживают явную склонность объяснять свои «хорошие» — успешные, этически приемлемые, социально одобряемые и т. д. — действия «внутренними» факторами — своими способностями, убеждениями, нравственными качествами и т. д., а «плохие» — неудачные и социально неодобряемые — внеличностны-ми факторами — случайностью, спецификой ситуации, внешним принуждением и пр. (Zuckerman, 1976, и др.).

Люди науки в своей профессиональной деятельности в полной мере подвержены этой тенденции. Так, Дж. Гилберт и М. Малкей обнаружили, что объяснение учеными своих профессиональных ошибок заметно отличается от объяснения ими аналогичных ошибок, совершенных коллегами. Свои ошибки они описывают как не связанные с их личными качествами, а обусловленные особенностями изучаемых объектов и влиянием внешних обстоятельств, в то время как ошибки коллег объясняют их личностными особенностями (Гилберт, Малкей, 1987).

«Эго-защитный» характер восприятия ученых проявляется при объяснении ими не только своих ошибок — неудач, но и успехов. Среди них, конечно, попадаются и очень самокритичные люди. Так, по свидетельству В. Герлаха, О. Ган приписывал совершенное им открытие везению и случаю, в то время как другие физики — М. Планк и К. Штарк — объясняли его гениальностью, знанием дела, настойчивостью и другими подобными качествами самого О. Гана (Gerlach, 1984). Но чаще бывает наоборот. Свои профессиональные успехи люди науки объясняют

58

наиболее «выгодным» для себя образом, что полностью соответствует одной из основных закономерностей обыденного восприятия. Например, психотерапевты и психологи-клиницисты свои профессиональные успехи — излечение пациентов — приписывают своей высокой квалификации, богатому опыту и т.п., а неудачи — терапевтические усилия, не увенчавшиеся излечением, — внешним факторам, таким, как тяжелый характер болезни, нежелание больного идти на контакт, различные случайные помехи (Martin, Curtis, 1981).

Любопытно, что данная характеристика восприятия — «ло-кус контроля»‘ — обнаруживает негативную связь с продуктивностью ученых. Наиболее продуктивные из них при объяснении своих успехов делают явный акцент на своих способностях и высокой мотивации, почти исключая влияние случайности и других людей. А их коллеги, не снискавшие особых лавров, придают гораздо большее значение внешним факторам, по их мнению, помешавшим им добиться больших успехов (Eiduson, 1962).

Подобным «эго-защитным» тенденциям придается важное функциональное значение, поскольку в науке они играют такую же роль, как и в других видах деятельности, характеризующихся высоким уровнем соревновательности: препятствуют интерпретации неудач как проявления недостатка способностей и, соответственно, возникновению психологического кризиса на этой почве, создают предрасположенность к объяснению успехов высоким уровнем способностей, что снижает зависть к наиболее талантливым. Во многом благодаря этим тенденциям трагическое происшествие между Моцартом и Сальери маловероятно в науке …

Помимо «эго-защитных» тенденций здесь проявляется и другая фундаментальная особенность обыденного восприятия — принципиально различное восприятие человеком себя и других. Она имеет огромное значение в жизни общества, поскольку наш мир очень часто бывает разделен на субъектов поведения и наблюдателей: врач — больной, судья — подсудимый, исследователь — испытуемый и т. д., и различное видение одних и тех же действий может иметь серьезные последствия (Miller, 1975). Впро-

‘ «Локус контроля» — введенное Дж. Роттером понятие, обозначающее свойственное каждому человеку обобщенное и достаточно устойчивое представление о том, насколько люди свободны в своих поступках и независимы от внешних обстоятельств. Люди, имеющие внутренний «локус контроля», — «интерналис-ты» — убеждены в том, что человек сам создает свою судьбу и мало зависим от внешних обстоятельств. «Экстерналисты», которым свойствен внешний «локус контроля», напротив, считают все происходящее с человеком результатом внешних воздействий (Rotter, 1967).

59

чем, если два субъекта принадлежат к одной и той же профессиональной группе, например к научному сообществу, они все равно по-разному воспринимают себя самих и друг друга. Так, 260 часов, уделенных И. Митроффом интервьюированию исследователей космоса, не оставили сомнений в том, что ученые обычно приписывают эмоциональность и субъективность своим коллегам, а не себе, считают их, но не себя, предвзятыми в результате приверженности определенной теории (Mitroff, 1974).

Таким образом, в своей профессиональной деятельности люди науки не только совершают ошибки, аналогичные ошибкам обыденного мышления, но и демонстрируют проявление основных закономерностей обыденного восприятия. Эти закономерности могут лежать в основе конфликтных ситуаций. Например, одна из главных традиций советской гуманитарной науки заключалась в том, что ее представители прибегали к цитатам, идеологическим штампам, агрессивным выпадам в адрес «буржуазной» науки и т. д., не несшим какой-либо смысловой нагрузки, однако выполнявшим идеологическую функцию, позволяя автору продемонстрировать, иногда сверх всякой меры’, свою политическую лояльность. Соответствующие фрагменты научных текстов воспринимались как своего рода «белый (точнее, «красный») шум» и рассматривались как незначимые, необходимые при написании текста, но нуждающиеся в «вычитании» при его чтении. Однако зарубежные ученые и представители нового поколения отечественных исследователей далеко не всегда разделяют подобную «герменевтику» и в идеологически угодных утверждениях видят не неизбежную дань советской системе, а проявление личностных особенностей авторов — как правило, либо недостаток ума, либо беспринципность, либо и то и другое. Различное восприятие текстов учеными, разделенными временем или государственными границами, порождает различие оценок, выливающееся во взаимонепонимание, взаимоотвержение и конфликты.

Разделенность во времени формирует различие перцептивных позиций, характерным выражением которого является весьма распространенная формула восприятия «а мы в ваши годы», тенденциозное сравнение своего сильно приукрашенного прошлого с настоящим более молодого поколения. Эта формула свойственна не только отечественным пенсионерам. Например, исследование Б. Эйдюсон показало, что американские ученые старшего поколения воспринимают себя в соответствии со сте-

‘ Интересный пример такого чрезмерного усердия: Сталин вычеркнул из доклада Лысенко выражения типа «буржуазная наука», «буржуазная идеология» и др., сочтя их чрезмерной идеологизацией.

60

реотипами, соответствующими нормам науки — как всецело преданных ей, незаинтересованных, бескорыстных и т. д. Более же молодое поколение исследователей описывается ими как компания злостных нарушителей этих норм, что проявляется в высказываниях типа: «я чувствую, что нынешние студенты имеют менее сакрализованное отношение к знанию, чем студенты нашего времени», «они стремятся к хорошей жизни, а не к открытию истины» и т. д. (Eiduson, 1962, р. 174-175)’.

Вообще расхождение двух перцептивных позиций — внешней и внутренней, различное восприятие себя (соответственно «своих») и другого («чужих») имеет фундаментальное значение для науки. Оно встроено не только в социальную, но и в когнитивную структуру научной деятельности, влияет не только на отношение ученых друг к другу, но и на их видение изучаемых объектов. Иногда ученый оказывается в роли субъекта объясняемых явлений и событий — когда занимается самоанализом, осуществляет включенное наблюдение или изучает ту культуру, к которой сам принадлежит. Однако значительно чаще он исследует поведение других людей и события, участником которых не был. Его позиция — это, как правило, позиция стороннего наблюдателя. Наблюдатель же не так видит действия субъекта и все с ним происходящее, как сам субъект. В результате исследователь человеческого поведения склонен вкладывать в него не тот смысл, который оно имеет для субъекта данного поведения.

В этой связи Г. Келли предостерегает профессиональных психологов, подчеркивая, что психолог, если он стремится понять, а не просто описать поведение, должен преодолеть позицию внешнего наблюдателя2, проникнуть в собственные смыслы субъекта (Kelley, 1972). Данная исследовательская установка рас-пространима на все науки, изучающие человека и общество. Например, антропологи (Леви-Строс, 1980; Мид, 1988) подчер-

‘ Бывает, правда, и наоборот. Один из респондентов в том же исследовании Б. Эйдюсон высказался так: «Прежние профессора сводили друг с другом счеты напрямую, писали друг о друге грязные статьи, называя друг друга по имени. Теперь же ученые чувствуют необходимость быть объективными, и поэтому все субъективное ушло вглубь, а на поверхности отношения между ними выглядят благообразно» (там же, р. 183).

2 Подчеркнем, что в процессе психологического исследования позицию наблюдателя занимает не только исследователь, но и испытуемый. Он, в частности, наблюдает действия экспериментатора, стремится понять его намерения, цели и общий замысел исследования, в котором участвует. Д. Баумринд показывает, насколько большое значение в науках о человеке имеет этот вид обыденного объяснения (Baumrind, 1985). Однако его вывод — испытуемые всегда должны правильно представлять себе цели и задачи исследования — вызывает сомнения.

61

кивают, что исследователь всегда склонен подходить к изучаемым культурам с представлениями, которые характерны для его собственной среды, и поэтому вкладывать в другие культуры совершенно чуждые для них смыслы. М. Мид, например, пишет: «До моей поездки на Самоа я хорошо осознавала, что категории описания культуры, употребленные другими исследователями, были и не очень оригинальными, и не очень чистыми. Грамматики, созданные ими, несли на себе печать идей индоевропейских грамматик, а описания туземных вождей — европейское представление о ранге и статусе» (Мид, 1988, с. 12).

Для того чтобы понять чужую культуру, необходимо проникнуть в ее внутренние смыслы, не приписывать жителю древнего Египта или австралийскому аборигену логику и потребности современного западного человека. Тем не менее многим исследователям общества свойственно, игнорируя разрыв во времени, рассматривать ушедшие эпохи по аналогии с современностью, наделять людей прошлого ценностями и установками, свойственными современному человеку. Это приводит к систематической ошибке в интерпретации прошлого, преодолеть которую можно только проникая во внутренние смыслы прошедших эпох.

Весьма характерным для науки является также воспроизведение так называемой «основной ошибки» обыденного восприятия, заключающейся в том, что поступки других людей чрезмерно рационализируются, видятся как проявление осознанных намерений, идей и установок, в результате чего явно недооценивается влияние эмоций, внешних факторов и случайности (Kelley, 1971). Типичный пример — объяснение революций (причем как марксистами, так и их противниками) осознанными действиями масс, совершенными под влиянием определенных идей. Люди при этом предстают как строго рациональные существа, а стихийное, случайное, бессознательное и обусловленное эмоциями выносятся за скобки, т. е. осуществляется чрезмерная рационализация и идеологизация человеческого поведения и результирующих его социальных процессов.

Чтобы избежать подобных ошибок, ученый должен частично абстрагироваться от перцептивной позиции наблюдателя, заменив ее той перспективой, которая свойственна субъекту’, осу-

‘ Отсюда, в частности, проистекает в целом гипертрофированная, но отчасти обоснованная идея о том, что, для того чтобы понять, скажем, австралийцев, надо быть австралийцем, чтобы понять женщин, надо быть женщиной, чтобы понять католиков, надо быть католиком и т. д., имеющая под собой вполне очевидный факт: если вы являетесь, предположим, индейцем, вы многое можете узнать о психологии индейцев путем простой интроспекции (Maslow, 1966).

62

ществить то, что в этнографии называется «децентрацией» и весьма напоминает децентрацию ребенка как одну из стадий его психического развития (что поделаешь, и взрослым надо взрослеть). «Децентрироваться» никогда невозможно в полной мере, поскольку ученый, как и всякий человек, не способен выйти за пределы своей собственной культуры и своего времени, которые глубоко укоренены в нем, являются частью его самого. Кроме того, исследователь не должен полностью жертвовать позицией наблюдателя, ведь это означало бы растворение в изучаемой культуре и утрату собственно исследовательской позиции. От него требуется специфическое соединение позиций субъекта и наблюдателя, что предполагает понимание их исходного различия, способность своевременно занимать и преодолевать каждую из них.

Научное познание, таким образом, сохраняет в себе основные закономерности обыденного мышления и восприятия’ — мышления и восприятия «человека с улицы», опирается на них, хотя иногда и вынуждено их преодолевать. В аналитических целях, расчленив в общем-то единую реальность, можно выделить две формы воздействия основных механизмов накопления обыденного опыта на систему научного познания.

Первая форма — когнитивная. Механизмы обыденного мышления трансформируются в механизмы научного познания, формируя его когнитивную структуру. Основные слагаемые обыденного мышления описываются так: а) осмысление человеком новой информации на основе ранее усвоенных понятий, б) ее организация в систему, соответствующую его общим представлениям о мире, в) запечатление и сохранение информации в его памяти, г) ее извлечение оттуда в связи с другим знанием, релевантным объясняемому явлению, д) объяснение нового опыта на этой основе. В научном познаний им соответствуют: а) интерпретация наблюдаемого феномена на основе теоретических понятий, б) его определение в терминах основных категорий данной науки, в) включение выработанного определения в систему научного знания — его фиксация в «научной памяти», г) извлечение определения из «научной памяти» в связи с другим релевантным знанием, д) интеграция различного знания, сопряженного с объясняемым явлением, е) формулировка объяснения в форме научного вывода (Wyer, Srull, 1988).

‘ В социальной психологии они практически отождествляются, поскольку социальное восприятие рассматривается как осмысление (объяснение) социальных объектов, обладающее всеми атрибутами мышления.

63

Ни в обыденной жизни, ни в науке «факты не говорят сами за себя», их интерпретация опосредована когнитивными процедурами, общими для двух видов познания. Из этого проистекает сходство как феноменологии научного и обыденного познания, так и факторов, влияющих на их осуществление. Научные объяснения, так же как и обыденные, зависимы от актуализации адекватных представлений в памяти субъекта. Научное познание в такой же мере обусловлено закономерностями человеческого восприятия (вспомним роль переключения гештальтов в процессе смены научных парадигм), как и обыденное мышление. Обыденное и научное познание в равной мере связывают себя принятым решением, которое определяет дальнейшие интерпретации и блокирует альтернативную информацию (Wyer, Srull, 1988).

Идентичность познавательных процедур, лежащих в основе двух видов познания, акцентируется многими исследователями. За ней стоит производность основных механизмов научного познания от закономерностей человеческого мышления, ведь «наука — это, в конечном счете, наиболее усложненное выражение особенностей человеческого ума, которые формируются в культуре» (Tweney, 1989, р. 363), что подмечено многими выдающимися учеными — Л. де Бройлем, В. Гейзенбергом и др. А Эйнштейн писал: «Вся наука является не чем иным, как усовершенствованием повседневного мышления» (Эйнштейн, 1967, с. 200). Механизмы научного мышления формируются в сфере обыденного познания, поскольку именно с него генетически начинается мыслительный процесс. Как пишет Дж. Холтон, «большая, а возможно, и основная часть предметного мышления ученого формируется в тот период, когда он еще не стал профессиональным ученым. Основы этого мышления закладываются в его детстве» (Holton, 1978, р. 103).

Вторая форма воздействия обыденного познания на научное — социальная. Она связана с тем, что научное познание — это не только научное мышление, но и научная деятельность, предполагающая взаимодействие между учеными, что неизбежно привносит в научное познание все те социально-психологические процессы, которые конституируют человеческое общение. Восприятие учеными друг друга, их взаимные симпатии и антипатии, борьба за приоритет, отношения власти и подчинения и т. д. — такие же неизбежные и необходимые элементы научного познания, как проведение экспериментов или построение теорий.

Социально-психологические процессы, составляющие наш психологический мир, не хаотично сосуществуют друг с другом, а объединены в иерархически организованную систему. В ее основе лежит «центральный» социально-психологический процесс,

64

которым является восприятие человеком окружающего его мира. Все остальное — вторично, ведь для того, чтобы выработать к какому-либо социальному объекту, например к другому человеку, отношение и осуществлять соответствующее поведение, этого человека надо сначала воспринять. Восприятие же — это не просто фотографическая фиксация признаков воспринимаемого объекта, а его осмысление в процессе обыденного объяснения. «Первично понимание (сдвиг в образном аспекте), вторично двигательное приспособление (перестройка в исполнительных звеньях действия)» (Ярошевский, 1974, с. 217). И поэтому интуитивное понимание мира человеком рассматривается как «основные звено» его психологии (DeCharms, Shea, 1976). Ученый, естественно, не исключение. Живя в мире людей и строя свои отношения с ними, он опирается на интуитивное понимание их действий, которое цементирует его психологический мир.

В результате обыденное познание в его разнообразных формах является основой, во-первых, когнитивных процедур науки, во-вторых, осмысления ученым своего социального окружения, без чего взаимодействие с ним, а следовательно, и научная деятельность невозможны.

ГЛАВА 2. ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС В НАУКЕ И ЕГО СТАДИИ

§ 1. Психологический аспект рассмотрения научного творчества

Под научным творчеством обычно понимается деятельность, приводящая к получению нового знания. Логика и история науки, с одной стороны, психология — с другой, имеют каждая свой аспект его изучения. Если логику и историю науки в большей степени интересует результат деятельности, безотносительно к внутренним механизмам его получения, то для психологии основным предметом исследования является сам процесс творчества, его структура, динамика и механизмы, а также личность творца, его индивидуально-психологические характеристики, которые обеспечивают результативность научной деятельности.

По меркам двух первых дисциплин, чтобы получить статус нового и научного, вновь добытое знание должно не только прибавлять что-то к уже имеющемуся массиву данных, но и отвечать всем формальным критериям научности, т. е. быть доказанным, обоснованным, непротиворечивым и т. п. Этим признакам вполне соответствует так называемое выводное знание, т. е. следствия, получаемые из уже известных, открытых и

5-1860

65

сформулированных ранее закономерностей, обобщений, теорий и т. п. путем применения формально-логических процедур и операций, которое вносит значительный вклад в копилку любой научной дисциплины. Особенно явно его роль прослеживается в математике.

Итак, некоторые важные научные результаты могут быть достигнуты путем систематической организации исследовательской работы, что отнюдь не умаляет их значимости. Другие же, по мнению Оствальда, находятся на границе познания и требуют неординарной творческой личности. Это соответствует двум фазам развития науки: экстенсивной, обеспечивающей постепенное накопление, уточнение и проверку фактов, идей и концепций, и интенсивной, которая связана с появлением принципиально новой теории или способа научного мышления.

Психологию научного творчества как раз меньше всего интересуют случаи выведения знания с помощью правил формальной логики, ибо, с ее точки зрения, такой способ мышления является репродуктивным, т. е. использующим готовые схемы применительно к новым условиям и объектам. С позиций психологии, продуктивное мышление (употребляемое зачастую как синоним творческого) отличается не только новизной получаемого в итоге результата, но и нетривиальным способом его достижения.

Знание, репрезентируемое научному сообществу в форме научной статьи, доклада и т. п., изображает процесс его получения вполне рациональным, логичным, в котором каждый последующий шаг объективно обусловлен предыдущим. Но, как было показано, естественное течение человеческой мысли весьма далеко от законов формальной логики. Вот этот реальный, естественный процесс мышления, со всеми его отклонениями в сторону, нелогичными ходами и скачками с одного уровня на другой более всего занимает психологию. Именно поэтому психология науки, не исключая результативного критерия научного творчества, основное внимание уделяет процессуальному критерию — оригинальности, нестандартности используемых мыслящим субъектом операций и приемов мышления, роли догадки и интуитивного постижения в процессе решения проблемы. Творческий, с точки зрения психологии, мыслительный процесс не всегда заканчивается позитивным результатом, и напряжение мысли ученого может оказаться бесплодным или привести к ошибочному выводу.

В понимании творчества существуют два крайних полюса. На одном из них творческий характер приписывается всей без исключения человеческой активности, поскольку в любое действие индивид привносит свой неповторимый личностный стиль и

66

манеру исполнения и потому что ни одно действие не может быть в точности одинаково выполнено дважды. На другом полюсе находится точка зрения, согласно которой творческим является специфический мыслительный процесс (называемый интуицией), протекающий по особым законам и в корне отличающийся от рационального, дискурсивного, сознательного мышления.

Действительно, ни деятельность в целом, ни отдельный мыслительный акт никогда не являются полностью репродуктивными, т. е. тождественными знанию, навыку или памяти. В них непременно присутствует продуктивный элемент — модификация уже известных операций и реорганизация исходного материала р- соответствии с конкретными условиями задачи. Однако подобное растворение творчества в деятельности, а творческого мышления — в мышлении вообще ни в коей мере не приближает к пониманию ни того, ни другого. Это лишь свидетельствует о тесной взаимосвязи творческого и нетворческого в человеческой деятельности и трудности их разграничения.

Ясно, что между творческой и нетворческой деятельностью, продуктивным и репродуктивным мышлением нет непреодолимого барьера. Они постоянно взаимопереходят друг в друга, и то, что для одного человека является творческим актом, для другого будет повседневной рутиной; а те проблемные ситуации, которые сегодня требуют для своего разрешения огромного напряжения духовных сил, завтра могут оказаться вполне тривиальными задачами, доступными даже школьнику. Например, нахождение алгоритма решения изобретательских задач, гарантирующего результат при четком соблюдении последовательности шагов, лишает этот процесс новизны, неопределенности и риска, не требует выхода за пределы известных способов действия и тем самым сводит к минимуму творческие компоненты при его выполнении.

» И все же не случайно, что творчество, сколь бы узко или широко оно ни понималось, непременно ассоциируется с инициативой, генерированием целей, замыслов и в меньшей степени с исполнительской деятельностью. Об ученом, реализующем чужие идеи и программы, сколь бы виртуозно он это ни делал, редко говорят как о выдающейся творческой личности. Для того чтобы процесс творческого мышления был запущен, ему необходим импульс, идущий от личности, которая восприняла запрос логики науки, пропустила его через себя — свою систему смыслов, категорий — и преломила в особенностях своего стиля мышления.

Поэтому в последнее время все чаще грань между творческой и нетворческой деятельностью проводят по способам их порож-

5* 67

дения. «Нетворческая работа в основном задается извне и почти лишена внутренних импульсов, а творческая деятельность является самопорождающей, свободно формирующей цели, способы и средства своего осуществления» (Яценко, 1991). Тем самым признается, что важнейшей стороной творчества — научного или любого другого — является целеполагание, постановка целей, которые в определенной степени задают и способы их достижения. Цель имеет содержательную составляющую — формулировку проблемы и путей ее разрешения и динамическую, поскольку является производной таких глубинных личностных образований, как мотивы, смыслы, ценности, которые обеспечивают энергетический потенциал ученого и его устремленность к решению проблемы, помогающие преодолеть стереотипные подходы и схемы мышления.

Но все же пока изучение творческого процесса в контексте целостной личности и ее истории остается, за редким исключением, лишь благим пожеланием. Основным предметом психологии научного творчества по-прежнему является анализ творческого мышления в процессе решения проблемных (творческих) задач. Поиски специфических характеристик творческого процесса в основном вращаются вокруг изучения роли интуиции в научном творчестве и механизмов, лежащих в основе этого феномена.

§ 2. Интуиция и творчество. Стадии творческого процесса

Многие люди, включая и самих психологов, воспринимают интуицию и научное творчество как синонимы’. Своим происхождением это представление в значительной мере обязано самоотчетам ученых, в которых зафиксированы их собственные переживания творческого акта. Вот как передает свои впечатления К. Гаусс: «Решение одной арифметической задачи, над ко-

‘ Понятие «интуиция» употребляется в науковедческих дисциплинах в двояком смысле: чаще всего как интуиция-догадка, усмотрение результата «скачком», без промежуточных рассуждений. Другой смысл, в котором об интуиции обычно говорят философы, заключается в том, что любой дедуктивный вывод, сделанный на основе обобщения совокупности наблюдаемых явлений, является интуитивным суждением, поскольку логически недоказуем. Например, утверждение о том, что установленный закон имеет всеобщую значимость, невозможно проверить средствами формальной логики. Он может быть подтвержден или опровергнут только практикой применения, проверкой его предсказаний и иными внелогическими средствами. Е. Л. Фейнберг называет первый тип интуиции «интуицией-догадкой» или «эвристической интуицией», тогда как второй — «интуицией-суждением» (Фейнберг, 1992).

68

торой я бился несколько лет, пришло, наконец, два дня назад не благодаря моим мучительным усилиям, а благодаря благоволению Бога. Решение пришло как неожиданный проблеск молнии. Я не могу сказать, какова та ведущая ступенька, которая соединила мои прежние знания с тем, что сделало возможным этот мой успех» (цит. по: Родный, 1975). Сходные наблюдения описаны А. Пуанкаре, Ж. Адамаром, М. Планком и многими другими учеными, удивленными и заинтригованными внезапными и, казалось бы, не зависящими от сознательной работы решениями занимавших их проблем.

Основываясь на этих, а также многих других «свидетельских показаниях», Г. Уоллас в 1926 г. предложил свою теорию творческого решения научных и изобретательских задач, в котором он выделил 4 стадии: подготовка, инкубация (или созревание), озарение, верификация (проверка полученного решения) (Wallas, 1926). Аналогичные стадии были описаны и другими исследователями творческого мышления в науке.

На стадии подготовки происходит сознательное изучение условий решаемой задачи, выдвигаются и проверяются различные версии относительно стратегии и тактики ее решения. Все это, по мысли Уолласа, проделывается на основе уже имеющихся знаний и с использованием знакомых приемов, успешно применявшихся ранее в похожих ситуациях. Если в результате этого находится требуемое решение, то такая задача, равно как и процесс ее решения, не считаются, по мнению Уолласа, творческими, так как представляют собой модификацию уже известного материала и способов оперирования с ним. Если же желаемый результат не достигается, то процесс переходит на следующую стадию — инкубации, на которой происходит не контролируемое сознанием вызревание нужного решения. Внешне это выглядит так, что ученый откладывает в сторону неподдающуюся проблему и переключается на другие дела, в то время как в его бессознательном продолжается дальнейшее соединение и перегруппировка идей, т. е. неосознаваемый мыслительный процесс, приводящий в конце концов к озарению — допуску в сознание той комбинации, которая может оказаться полезной для решения задачи. И, наконец, сущность последней стадии — верификации — состоит в проверке соответствия найденного решения критериям логики и рациональности, а также в восстановлении (или конструировании) цепи возможных рассуждений, которые должны убедить других ученых в правомерности полученных выводов.

Вот это озарение, наступающее вслед за инкубацией, и есть интуиция — непосредственное усмотрение истины, казалось бы,

69

без всяких логических обоснований. Именно таким, непонятно откуда взявшимся, решение выступает для самого ученого. Ведь его сознанию дан лишь результат, тогда как пути его получения скрыты где-то в глубинах психики. Многие исследователи ставят знак равенства между интуицией и творчеством в науке. При этом интуитивный творческий акт рассматривается как бессознательный, иррациональный (не подчиняющийся обычной логике и рациональности), спонтанный и не обусловленный прошлым опытом.

Представление об интуитивном решении как ключевом звене творческого процесса дало толчок огромному количеству экспериментальных исследований. Классическая процедура эксперимента по изучению мышления, до сих пор применяемая в подобных ситуациях, была разработана школой гештальтпсихологии’. Особый тип задач, при действии с которыми можно наблюдать эффект внезапного решения — озарения, инсайта, стал называться Дункеровскими задачами, по имени одного из представителей этой школы, занимавшегося проблемой мышления.

С легкой руки гештальтистов лабораторный (т. е. проводившийся в искусственно созданных условиях на особом предметном материале) эксперимент по решению проблемных задач стал на долгие годы основной моделью для изучения творческого, в том числе и научного, мышления. Испытуемому предлагалось разрешить некоторую проблемную ситуацию. Свои рассуждения он должен был проводить вслух, чтобы экспериментатор мог фиксировать ход решения, при необходимости задавать наводящие вопросы или давать подсказку, следя за тем, как она используется в дальнейшем. Считалось, что подобная организация эксперимента позволяет выделить и проанализировать в «чистом» виде процесс разрешения проблемных ситуаций, аналогичный таковому в научной деятельности.

Гештальтпсихология пыталась объяснить решение творческой задачи внезапной перестройкой восприятия проблемной ситуации, ее «переструктурированием», выделением в ней новых связей, сменой акцентов, однако все это не снимало главного вопроса — почему происходит такое переструктурирование и как оно осуществляется.

Для объяснения феномена озарения А. Кёстлером была выдвинута теория бисоциации (Koestler, 1964). Он полагал, что механизмом продуктивного мышления является соединение двух далеких, разнородных идей, относящихся к разным областям знания или опыта. Этим оно отличается от репродуктивного мышления, в основе которого лежит ассоциация или объедине-

Подробнее о гештальтпсихологии см. Ярошевский, 1996.

70

ние сходных, близких элементов опыта. Работа бессознательного как раз и заключается в бисоциации, т. е. образовании новых комбинаций идей, которые затем проверяются бессознательным. Потенциально полезные комбинации допускаются в сознание в

форме озарения.

Точка зрения, согласно которой творческое научное мышление приравнивается к интуиции, а последняя противопоставляется «обычному» мышлению, вызывает у многих оправданный скептицизм. Существует множество фактов, заставляющих сомневаться в абсолютном характере признаков, приписываемых интуиции, и их принципиальном отличии от характеристик рационального, рассудочного мышления.

Во-первых, решение, пришедшее как интуитивная догадка, впоследствии подвергается проверке и доказывается (или опровергается) с помощью традиционных логических или опытных средств. Это означает, что оно в принципе могло быть получено путем традиционных рассуждений или, во всяком случае, не находится с ними в непримиримом антагонизме. Кстати, история науки содержит немало легенд об озарениях, приведших к гениальным научным открытиям, но она умалчивает о тех эпизодах (которых куда больше), когда та же интуиция заводила исследователей в тупик, приводила к ложному результату.

Вынося свое научное достижение на суд коллег, любой современный здравомыслящий ученый не оставит его без доказательств, ссылаясь на то, что получено оно было бессознательно, посредством озарения. Интуитивное прозрение является фактом его личного опыта и переживания, но для того, чтобы войти в сокровищницу научного знания, ученый должен снабдить свой результат хотя бы минимальной аргументацией или опытной

проверкой.

Во-вторых, представление о спонтанности интуитивных решений явно преувеличено. Н. Майер продемонстрировал роль скрытой подсказки: около половины испытуемых, решивших задачу вскоре после такой подсказки, не могли потом объяснить, что подтолкнуло их к этому решению. Однако эффективность подсказки — и это убедительно показано в многочисленных экспериментах — напрямую зависит от того, на какой стадии взаимодействия с проблемой находится испытуемый. На начальных этапах обдумывания задачи подсказка редко помогает в ее решении. Наибольшим эффектом обладает подсказка, полученная в тот момент, когда испытуемый перебрал основные варианты решения и находится в затруднении относительно дальнейшего пути. Именно ощущение «тупика» либо заставляет человека совсем отказаться от этих попыток, либо активизирует все более

71

далекие от решаемой проблемы слои опыта, по мере того как использование близких смысловых содержаний (понятий, образов, аналогий) не приводит к желаемому эффекту. Так что интуитивное решение, так же как и рациональное, широко использует поступающую извне информацию или извлекает ее из тайников памяти, хотя и не осознает источника этой информации.

В-третьих, по мнению некоторых «интуитивистов», систематические знания и навыки, богатый опыт решения типовых задач, имеющиеся у человека, мешают, а не помогают в поиске решения, так как не дают возможности взглянуть на проблему свежим, непредвзятым взглядом. Однако это справедливо лишь для очень узкого круга ситуаций, когда, например, внешнее сходство задач лишь маскирует их различие. Доводя же этот вывод до логического конца, следовало бы признать, что в таком случае наибольший вклад в науку должны вносить ученые, не являющиеся специалистами в данной области знания: философы в математику, физики в биологию и т. п. Между тем известно, что человеку, не имеющему детального предметно-специфического знания, например биологу, вздумавшему «смаху» решить одну из проблем современной физики, не удастся это сделать. В лучшем случае он додумается до тех идей, которые уже давно существуют в данной дисциплине, в худшем — до тех, которые были давным-давно отвергнуты ею как несостоятельные. Потребуются годы кропотливого труда и постижения азов и премудростей физического знания, прежде чем такой биолог имеет шанс превратиться в специалиста, действительно сочетающего в себе преимущества полидисциплинарного взгляда на мир и научные проблемы.

Что касается решения задачи, то вполне естественно, что человек начинает его с апелляции к уже имеющемуся опыту: во многих ситуациях он достигает успеха таким путем и экономит время.

Творческому мышлению мешает не прошлый опыт как таковой, а ограниченное число выдвигаемых стратегий решения, фиксация на неперспективных стратегиях, жесткость стереотипов, зажатость в оковах привычных схем и способов мышления, неспособность или нежелание выйти за их пределы. Но для того, чтобы испытуемый сразу отказался от выдвижения наиболее очевидных гипотез и начал с более смелых и продуктивных, иногда достаточно простого указания на то, что задача «творческая» или что она «с подвохом».

В-четвертых, справедливо отмечается, что в реальной деятельности ученого выдвижение и формулировка проблемы является не менее, если не более важным элементом творческого

72

процесса. Хорошо сформулированный, корректно поставленный вопрос в самом себе содержит определенную подсказку для поиска ответа. Между тем мыслительные механизмы, ответственные за этот процесс, почти не исследовались, и до недавнего времени этап постановки проблемы даже не рассматривался в качестве одной из стадий творческого процесса.

Наконец, последнее, но главное соображение состоит в том, что, объясняя один феномен — творческое мышление — через другой, столь же мало изученный — интуицию, и вдобавок провозглашая его бессознательный характер, исследователи не сильно продвигаются в их понимании.

Сейчас, пожалуй, никто не станет оспаривать тот факт, что в ряде случаев решение проблемы может приходить к человеку как мгновенное «схватывание» ситуации без осознания путей его получения. Однако заявления типа «в научном мышлении главная роль принадлежит интуиции» на самом деле являются квазиобъяснениями, так как ничего не проясняют по существу, а лишь подменяют одно неопределенное понятие другим. Можно вводить какие угодно новые термины — интуиция, озарение, непосредственное усмотрение и др., но до тех пор пока не будет раскрыто, что за ними скрывается, какие психологические процессы лежат в их основании, все они так и останутся описательными, а не объяснительными категориями.

Одно из толкований механизма интуиции сводится к тому, что операции, посредством которых осуществляется интуитивное решение, тождественны операциям сознательного мышления. Иными словами, и озарение, и рациональное мышление — суть умозаключения, но в первом случае они протекают как бы за ширмой» бессознательного, тогда как во втором случае они доступны контролю. Но тогда надо ответить на вопрос: почему скрытые от сознания процессы являются более продуктивными

и что делает их таковыми?

Есть и иное мнение, что в интуитивном решении принимают участие другие механизмы, нежели те, на которых строится формально-логический поиск решения. Уже встречаются попытки экспериментального изучения и научного объяснения природы творческого мышления, которые должны ответить на вопросы, что происходит в психике человека, решающего творческую задачу, откуда берется материал для ее решения, почему оно не

осознается.

Пожалуй, один из наиболее плодотворных подходов к изучению творчества и интуиции разрабатывается отечественным психологом Я. А. Пономаревым (Пономарев, 1987). В его основании лежат следующие положения.

73

Как известно, у взрослого человека разные уровни мышления (наглядно-действенное, наглядно-образное и словерно-логическое), соответствующие стадиям развития в онтогенезе, сосуществуют, однако господствующим типом мышления является словесно-логическое. Его отличительной характеристикой является замена действий с реальными объектами действиями с моделями, знаками, символами, понятиями. На этом уровне мышления человек четко осознает свои действия и отделяет их от объекта, т. е. превращает в сознательно контролируемые операции.

Использование знаков, символов, понятий дает человеку колоссальные преимущества как в познании мира, так и в овладении новыми формами поведения. Однако за эти преимущества приходится расплачиваться подавлением способности к наглядно-действенному и образному мышлению, «потерей» конкретного объекта, «забвением» тех его свойств, которые кажутся несущественными для нас, привыкших использовать его определенным образом.

Психологическим механизмом творческого мышления, по мысли Пономарева, является переход от действий с моделями, знаками к действиям с образами объектов, т. е. спуск на более низкие ступени мышления, где осознается результат, но не средства его достижения. «Фаза интуитивного решения Наступает в случае, если на предшествующей фазе обнаруживается неадекватность готовых логических программ, недостаточность произвольно привлекаемых в качестве средств и способов решения всякого рода знаний, умений, навыков, создающих неверный исходный замысел. Когда исчерпаны все произвольно доступные знания, но задача еще не решена, «подсказать» ее решение может только «объективная логика», в простейшем случае сами вещи» (Пономарев, 1987, с. 10).

«Подключение» к процессу решения задачи других уровней действия не отменяет логического, рационального мышления, но дополняет его воображением, образным мышлением и, следовательно, новым содержанием. Иными словами, человек в поисках решения проблемы должен «спуститься» с вершин абстрактно-логических рассуждений и хоть немного приблизиться к образной, натуралистической картине мира. Он должен допустить в свое мышление наряду с общими категориями, формулами и т. п. более конкретные понятия, представления, образы, имеющиеся в его опыте. В ряде случаев этот опыт может быть неосознаваемым — и тогда мы говорим об интуитивном решении, интуитивном лишь в том смысле, что человек не осознает, откуда у него взялись средства для отыскания ответа на задачу. Как говорил Эркюль Пуаро, герой романов Агаты Кристи, «за

74

интуицией всегда стоит какой-то факт, все дело в том, чтобы суметь его обнаружить».

Каждый индивид имеет в своем багаже огромные запасы неосознаваемого опыта. Его еще называют латентным, т. е. неявным, скрытым опытом. Из внешнего мира постоянно поступает поток впечатлений, одни из них ясно осознаются, другие воспринимаются менее четко, третьи, видимо, вообще не доходят до сознания, хотя и фиксируются на каких-то уровнях психики и сохраняются в памяти. Человек, поглощенный каким-либо делом, часто впоследствии не может вспомнить, что происходило вокруг него в это время. Что же, он ничего не видел и не слышал? И видел, и слышал, и одновременно не воспринимал доходившие до его органов чувств сигналы, так как не направлял на них фокус своего сознания.

В некоторых случаях эта «слепота» и «глухота» бывает еще более полной, так что требуются специальные приемы (например, гипноз), чтобы обнаружить, что следы события на самом деле хранятся где-то в глубинах памяти. Вот из этих-то глубин и черпает ученый те знания, образы, средства, которые, актуализируясь в определенных условиях, помогают ему решить задачу.

Из этого следует по крайней мере один важный вывод: тот, кто хочет развивать в себе интуицию, творческие способности, не должен бояться выходить за пределы своей области деятельности; ему следует умножать свой жизненный опыт в разных сферах жизни, впитывать разнообразные впечатления, искать новые формы отношений с миром и поведения в нем. Вот почему говорят, что случай в науке благоволит подготовленному, т. е. тому, кто держит глаза и ум постоянно открытыми, ибо никогда не известно, откуда может прийти нужная подсказка.

Иногда необходимый эффект может принести и переключение с одной деятельности или с одной проблемы на другую. Именно делая что-то малопривычное, человек имеет больше шансов натолкнуться на интуитивное решение.

Таким образом, и Дункер, и Кёстлер, и Пономарев, да и другие исследователи творческой интуиции сходятся в том, что в основе ее лежит когда-то пережитый опыт индивида: новая комбинация или необычное использование воспоминаний, впечатлений, идей, вычитанных фактов, по каким-либо причинам недоступных сознанию индивида, но хранящихся в тайниках психики, образующих область подсознательного’.

‘ Подсознательное — то, что а данный момент недоступно сознанию, но может быть осознано при определенных условиях.

75

Свое объяснение роли неосознаваемых компонентов творческой мысли предлагает М. Г. Ярошевский. По его мнению, одного только прошлого опыта для получения нового научного результата недостаточно. Впечатления прошлого — это лишь кирпичи, из которых можно выстроить и светлую башню, и темный подвал. Для того чтобы объединить эти элементы прошлого опыта в нечто целостное, продуктивное, отвечающее поставленной проблеме, необходим замысел и план «строительства». Таким планом является также не осознаваемая ученым модель будущего, образ желаемого результата, который был назван «над-сознательным» (Ярошевский, 1978).

Будучи погруженным в жизнь науки и научного сообщества, ученый, сам того не осознавая, улавливает едва только намечающиеся в них тенденции движения знания, назревшие противоречия, изменения категориальных структур научной дисциплины, которые влияют на ход его собственных мыслей. Это как слабый сигнал извне — «решение надо искать в таком-то направлении». Поиск ученого всегда направляется этими надсознатель-ными импульсами, т. е. подчиняется воспринимаемой субъектом логике развития научного знания. Эта логика может быть воспринята им неадекватно, и тогда она приведет его в тупик, но если он верно почувствует назревающие в ней перемены, то сможет получить действительно выдающийся результат.

Ученому, чутко воспринимающему и реагирующему на изменения в предметном содержании своей дисциплины, может казаться, что направления и способы продвижения в разработке проблемы «навязываются» ему самим объектом и всем предшествующим ходом его анализа, аналогично тому, как характер литературного героя, созданный писателем, в какой-то момент начинает «вести его за собой», т. е. диктовать логику поведения в тех или иных ситуациях. Поэтому у людей науки порой возникает ощущение того, что их идеи и интуитивные прозрения приходят извне, вкладываются в них «свыше», а они сами являются лишь их рупором.

Контурный, смутный образ будущего результата’ (фактически — образ цели) выполняет огромную мотивационную функцию, актуализируя прошлый опыт, соответствующий этому замыслу, регулируя отбор элементов подсознательного, которые могут внести свой вклад в его реализацию. Не случайно надсоз-

‘ А о том, что он действительно не осознается, можно судить по тому, что сами ученые затрудняются объяснить причины своего движения в определенном

направлении, хотя историко-научный анализ их трудов позволяет проследить его зарождение.

76

нательное определяется как особая форма творческой интеллектуально-мотивационной активности.

Представленное изложение проблемы творческого мышления не претендует на полный и всеобъемлющий ее охват, и тем не менее можно подвести некоторые итоги.

Подавляющее большинство исследований научного творчества изучает творческое мышление в ситуациях лабораторного эксперимента. Экспериментальные исследования творческого мышления связаны в первую очередь с изучением феномена интуиции, т. е. внезапной догадки, предвосхищения результата, средства и способы достижения которого остаются закрытыми

для самонаблюдения.

Понятием «интуиция», широко использующимся для описания и объяснения процесса творческого мышления, обозначается целый ряд внешне сходных феноменов, которые могут иметь (и, скорее всего, действительно имеют) совершенно разную природу и механизмы осуществления. Все они требуют своего изучения и осмысления.

Можно с уверенностью утверждать, что наряду с сознанием в творческом мышлении активное участие принимают бессознательные слои психики — как в форме латентного опыта, относящегося к прошлому и образующего область подсознательного, так и в виде чувствительности к приметам логики движения научного знания, образа будущего, образующим область надсознательного.

Несмотря на то, что механизмы творческого мышления пока не изучены полностью, уже накопленные знания о влияющих на него факторах позволяют разрабатывать специальные методы его стимулирования, которые будут рассмотрены в одном из следующих разделов.

Так все-таки, что же такое творческое мышление — логика или интуиция? Думается, что противопоставление логики и интуиции, рассудка и «предчувствия» в творчестве является сильно преувеличенной, а может быть, и вовсе надуманной проблемой. Не случайно интуитивное озарение возникает только после длительного периода вполне сознательных, рациональных рассуждений, в то же время само русло, по которому течет логически стройное размышление индивида, часто выбирается им интуитивно. Сила человеческой психики как раз заключена в том, что все формы отражения человеком действительности — воображение, память, разные уровни мышления и т. п. — сосуществуют в тесном единстве и взаимодополняют друг друга.

Очевидно, что анализ научного творчества только со стороны его продукта (как это принято в логике и истории науки)

77

или только со стороны процесса (как это делает традиционная психология) не может дать объемной, реальной картины/появления научных идей и открытий. Научный результат и процесс, приведший к его получению, неразрывно связаны, и дальнейшее продвижение в понимании творчества может происходить

только при условии объединения обоих этих аспектов его рассмотрения.

ГЛАВА 3. МЕТОДЫ СТИМУЛЯЦИИ ТВОРЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ

«Научить» человека мыслить творчески, делать открытия, конечно, невозможно. Но можно ли хоть как-то влиять на ход мыслительного процесса, делая его более продуктивным и увеличивая вероятность получения нужного результата? Этот вопрос не давал и не дает покоя нескольким поколениям исследователей научного творчества.

Отсутствие надежной методологии и теории творчества не мешает им, как это часто бывает, разрабатывать различные конкретные приемы повышения эффективности творческого процесса, опираясь на эмпирические данные и результаты наблюдений. В основе всех методов развития способности к продуктивному мышлению лежит мысль о том, что любой ученый (да и вообще любой человек) реализует в жизни и деятельности лишь ничтожную часть своего творческого потенциала. Значит, нужно найти способы активизации этой нереализованной части своего «Я».

§ 1. «Мозговой штурм»

Известный буквально каждому хотя бы понаслышке метод «мозгового штурма » (брейнсторминга) был разработан А. Осборном еще в 1938 г. и сразу же стал широко применяться на промышленных предприятиях для решения сложных технических изобретательских задач. Оценить практическую действенность модифицированного варианта этого метода может любой, кто хоть раз смотрел телевизионную передачу «Что? Где? Когда?».

В основу данного метода положен принцип разведения во времени двух фаз творческого акта: генерирования идей и их критической оценки. Обычно в мыслительном процессе они настолько слиты, что большая часть возникающих идей отметается индивидом сразу, еще до того, как он успевает обнаружить заложенное в них рациональное зерно.

78

В классическом «мозговом штурме» принимает участие группа специалистов, которая делится на две команды. Одной из них ставится задача «набросать» как можно больше идей по поводу решения поставленной проблемы, какими бы безумными, нереальными или глупыми они ни казались. На этом этапе запрещается давать какую-либо оценку или критику выдвигаемым гипотезам, которые тщательно фиксируются. А вот на втором этапе другая группа — эксперты — должна развить, обсудить и критически оценить каждое предложение, рассмотреть возможность реализации заложенного в нем подхода и в конечном итоге, остановившись на одном из них, предложить конкретное решение поставленной проблемы.

Участники «мозгового штурма» должны придерживаться следующих правил: 1) строго соблюдать двухфазность процесса; 2) предлагать как можно больше идей; 3) настраиваться на генерирование самых «диких» предложений; 4) не претендовать на «авторство» какого-либо решения, считать все высказанные гипотезы достоянием команды.

Введением этих достаточно жестких правил, за соблюдением которых следит специально обученный ведущий, достигается несколько эффектов. Во-первых, акцент переносится с поиска одного-единственного правильного решения на сам процесс выдвижения гипотез, на их количество. Во-вторых, отсроченность критики дает возможность оценить продуктивность идеи в сравнении с другими, определить наиболее перспективные направления поиска, объединить принципы, заложенные в разных предложениях, в одном итоговом решении. Это требование наряду с запретом на указание конкретного автора идеи значительно снижает боязнь оказаться несостоятельным, сказать «не то», услышать от партнеров: «Ну и глупость же ты придумал!», т. е. помогает снять внутренние психологические барьеры. В-третьих, поощрение «дикости» выдвигаемых идей изначально мотивирует участников на отказ от стереотипных, банальных, лежащих на поверхности решений, заставляя их сразу идти нестандартными путями, активизирует имеющийся у них опыт, и не только узкопрофессиональный.

Горячие дискуссии развернулись вокруг вопроса об эффективности «мозгового штурма». Полученные в экспериментах данные то подтверждают большую эффективность метода по сравнению с индивидуальным решением задачи, то нет. Психологи справедливо полагают, что «мозговой штурм» не является универсальным методом, а имеет четко очерченную область своего применения, в которой его грамотное использование действительно приводит к более высокому по сравнению с индивиду-

79

альным результату. При этом под высоким результатом понимается оптимальность и быстрота получения решения.

Было установлено, что эффективность «мозгового штурма» определяется 1) особенностями задачи, которая в нем решается;

2) особенностями группы, в которой он проводится. Наилучшие результаты получаются при решении изобретательских задач’, а также всех тех, которые имеют одно правильное решение (как,

например, в криминалистике, где надо вычислить преступника на основе найденных улик).

Экспериментальные исследования, проведенные Г. Н. Королевой и В. П. Карцевым, показали, что данный метод лучше всего применять в научных коллективах, в составе которых есть носители всех основных научных ролей — эрудит, критик, генератор идей. И наоборот, эффективность метода снижается, когда ролевой состав группы более однороден, например явно преобладают генераторы идей или эрудиты и т. д. Эффективность «мозгового штурма» также возрастает в группах, состоящих из специалистов, работающих в смежных областях, дополняющих друг друга по своим знаниям и профессиональному опыту.

Кроме того, как и любой другой метод, «мозговой штурм» хорош в опытных, умелых руках, т. е. требует для своего проведения высокой квалификации ведущего.

§ 2. Синектика и другие инструментальные методы

Другой, тоже достаточно популярный метод стимулирования творчества — это синектика, предложенная У. Гордоном в 1948 г. Ее основной принцип — сделать незнакомое знакомым, а привычное чуждым, изменить сложившийся взгляд на вещи. Преодоление стереотипов восприятия и мышления, пробуждение воображения участников в групповой работе достигается за счет введения в процесс решения задачи следующих приемов: 1) личностное уподобление, при котором надо представить себя изучаемым процессом, деталью, прибором и т. п.; 2) прямая аналогия — поиск сходных процессов, структур, явлений из совершенно других сфер (например, сравнение центральной нервной системы с телефонной станцией); 3) символическая аналогия или использование поэтических образов для формулирования

‘ Изобретательские задачи — такие, в которых требуется найти оптимальное техническое решение, изобрести новый принцип, способ действия или механизм. Их решение обычно основывается на оригинальном применении уже известных научно-технических закономерностей, знаний, открытий,

80

задачи; 4) фантастическая аналогия, которая позволяет предложить решение «как в сказке», не считаясь с законами природы.

Активизация воображения, фантазии, привлечение образов из очень далеких от содержания задачи сфер опыта помогают разорвать привычные смысловые связи. Помещая объект в совершенно новый контекст, участники открывают в нем свойства, ранее отступавшие на задний план, казавшиеся несущественными. Так же как и в «мозговом штурме», основная цель состоит в устранении стереотипов мышления.

Кроме того, метод синектики обучает, если можно так выразиться, метафорическому мышлению, умению сочетать логическое и образное мышление, свободно переходить с одного мыслительного уровня (по терминологии Я. А. Пономарева) на другой, актуализировать латентный опыт. Если «мозговой штурм» направлен на решение задачи «здесь и сейчас» и перенос освоенных способов мыслительных действий индивид производит уже сам и стихийно, то синектика не только помогает решению конкретной проблемы, но и закрепляет способы активизации образного мышления в виде навыка. Метод синектики имеет те же ограничения в своем применении, что и «мозговой штурм».

Кроме этих двух широко известных методов, существует ряд других, которые знакомы в основном специалистам в этой области.

С синектикой перекликается метод преодоления инерционного эффекта мышления (Дж. Менделл). Как видно уже из его названия, главная цель остается все та же — разрушить стереотипы мыслительного процесса, увидеть новое в уже известном. Да и использующиеся для этого приемы напоминают таковые из синектики. Различие состоит в том, что этот метод предназначен для индивидуального «употребления» и содержит рекомендации по организации творческого процесса не только на ограниченном отрезке времени, но и на более длительный срок. Вот некоторые из них: 1) стремиться представить объект в неожиданной обстановке; 2) установить смысловую связь между данным объектом и любым другим, взятым наугад; 3) задавать как можно больше вопросов по поводу объекта (например, можно ли его сжать, увеличить, заменить? на что это похоже? как это получается? из каких частей состоит? для чего это годится?); 4) заходить в магазины и библиотеки, просматривать любую привлекающую внимание литературу; 5) отсрочить решение неподдающейся задачи до момента, когда почувствуется вдохновение; 6) фиксировать на бумаге все идеи, приходящие в голову в связи с решением текущей проблемы или имеющие к ней отдаленное отношение.

0-1860

81

Совершенно иной принцип лежит в основе метода морфологического анализа, предложенного Ф. Цвикки и также с успехом применяемого в конструкторских разработках и изобретениях. В отличие от трех предыдущих, этот метод основывается на строгом системном анализе, цель которого — выделить в изучаемой системе основные компоненты-ступени, описывающие какое-либо сложное изделие или технологический процесс. По итогам анализа составляется матрица, которая имеет следующий вид:

Компонент

Средства и методы, используемые в работе каждого компонента

Альтернативные методы, которые могут быть использованы для А, В, …

А

А1

А2

В

В1

В2

С

С1

С2

Элементы столбцов можно комбинировать, например проектировать технологический процесс с параметрами А1, В2, С4, D3 и т. д.

На использовании алгоритма действий построены и два других метода — рабочие листы (С. Парнз) и АРИЗ — алгоритм решения изобретательских задач (Г. Альтшуллер).

Рабочие листы представляют собой описание последовательности шагов, которые надо сделать, и вопросов, на которые надо ответить, чтобы в конце концов решить поставленную задачу.

Первый этап служит для ориентировки в информационном поле изучаемой проблемы. Его итогом является понимание того, какие факты нужны для получения решения и где можно их найти. Главный этап — это поиск проблем, включающий в себя формулировку всех проблем, вытекающих из поставленной задачи. Следующий шаг — это поиски идей, которые, как и в других методиках, не должны подвергаться критике на этом этапе. Их оценка производится на другом этапе — поиска решений, где вырабатываются критерии оценки выдвинутых идей и проводится сама оценка. Наконец, завершающий этап — разработка конкретных путей осуществления каждой высоко оцененной идеи.

82

Данный метод упорядочивает и организует процесс мышления, поскольку разбивает его на определенные этапы, помогает сформулировать основные вопросы, без которых невозможно продвижение к цели, увидеть, какой необходимой информации недостает. Однако сам поиск информации ничем не ограничен и не направляется какими-либо правилами.

Алгоритм решения изобретательских задач (АРИЗ) был разработан Г. С. Альтшуллером в 70-х годах. Он же является автором теории решения изобретательских задач (ТРИЗ), практическим приложением которой и стала данная методика.

Изучая в течение многих лет архивы изобретений, автор обнаружил и описал несколько типовых противоречий, которые, по его мнению, лежат в основании подавляющего большинства изобретательских задач, и разработал программы (алгоритмы) разрешения и преодоления этих противоречий. Альтшуллер утверждал, что, имея в руках его методологию и инструментарий изобретательства, любой человек с инженерным образованием и даже без него способен делать изобретения «по формуле», а также решать так называемые задачи на сообразительность.

Вышеописанные методы являются средствами организации и стимулирования группового и индивидуального мыслительного процесса. Они применимы к задачам, весьма различным по своему предметному содержанию, например для усовершенствования работы отдельных механизмов, для разработки новых приборов и технологий, для выработки стратегии развития предприятия и для многих других. Однако все эти задачи объединяет то, что в них довольно четко формулируются исходные условия и они заведомо имеют хотя бы одно решение. Поскольку задачи подобного типа редко встречаются в области фундаментальных научных исследований, использование данных методов для стимулирования творческого мышления ученых-исследователей оказывается малоэффективным.

§ 3. Личностные методы стимулирования творческого мышления

Наконец, есть еще группа методов, на первый взгляд не имеющих прямого отношения к творческому мышлению как таковому, но с успехом применяющихся для развития творческих способностей личности. Они направлены на снятие более глубоких, нежели стереотипы мышления, личностно-психологичес-ких барьеров на пути творчества. Их цель — преодоление внутренних запретов, и в первую очередь запретов на самовыраже-

83

ние чувств, ощущений, взглядов, ценностей личности и т. п. За счет этого происходит раскрепощение и раскрытие индивидуальности, высвобождение творческих возможностей человека.

Так, групповая динамика, давно и с успехом применявшаяся для тренинга общения, решения ряда внугриличностных проблем, использовалась Б. и П. Холлеранами для стимулирования творческих способностей личности. Они заявляли, что условиями полноценной жизни творческой личности являются: 1) безопасность (отсутствие ощущения угрозы ее основным ценностям); 2) уверенность в себе; 3) самоценность; 4) открытость; 5) коммуникабельность.

Разработанная ими специальная программа развития группы позволяет людям открыть и развить в самих себе все эти качества. Перенося эти качества в свое повседневное поведение, человек ощущает себя как более зрелую, самостоятельную, активную личность, не боящуюся иметь и отстаивать собственное мнение, и тем самым развивает свою глубинную, личностную способность к творческим проявлениям во всех сферах своей жизни и в первую очередь в научной деятельности.

Два других метода — трансцендентальная медитация (Ф. Трейвис) и методика формирования личностной целостности и веры в себя (Р. Пиви) — также основываются на тезисе о том, что творческое мышление не равносильно навыку, который может приобрести каждый, а в нем находит свое выражение целостная индивидуальность. Поэтому во главу угла эти методы тоже ставят задачу раскрепощения личности, считая, что ее нормальное развитие является необходимым условием продуктивного творческого процесса. Они не столько помогают индивиду находить решение отдельных проблем, сколько увеличивают его внутреннюю свободу, развивают целостную способность к творчеству во всех областях жизни.

Метод трансцендентальной медитации заимствовал из восточных практик самосовершенствования ряд идей и приемов, использование которых помогает проникать в бессознательные слои психики, овладевать собственными психическими процессами и состояниями, обычно не поддающимися сознательной регуляции. Метод помогает активизировать правое полушарие и повысить его участие в процессе мышления, а также научиться снимать стрессы и предотвращать их возникновение. Это достигается путем сосредоточения внимания на тончайших нюансах собственной мысли до тех пор, пока разум не выйдет за пределы этой мысли и не придет к ее источнику.

Р. Пиви — автор метода формирования личностной целостности — полагал, что «нормальность» и психическое здоровье

84

личности тесно связаны с ее способностью к творчеству как в жизни в целом, так и в ее отдельных областях, например в науке. По его мнению, нормальному человеку органически присущи: 1) свобода морального выбора; 2) свобода вмешиваться и даже разрывать причинную связь событий; 3) свобода создавать новое, выходить за рамки логической и биологической необходимости. Конкретные техники, используемые для формирования целостности личности и близкие к приемам психотерапии, снимают ненужные внутренние барьеры и тем самым открывают индивиду путь к свободе и творчеству.

На сегодняшний день существует в общей сложности более 30 различных методов стимулирования творческого мышления, и их число продолжает расти. Большинство из них может быть отнесено к одной из двух групп: специфические или инструментальные методы и неспецифические или личностные методы.

Описанные выше способы стимулирования творчества также принадлежат либо к одной, либо к другой группе:

Специфические методы (Инструментальные)

1. Мозговой штурм

2. Синектика

3. Рабочие листы

4. Морфологический анализ

5. АРИЗ

Неспецифические методы (Личностные)

1.Групповая динамика

2.Трансцендентальная

медитация

3.Методика формирования

целостности и веры в себя

К инструментальным методам относятся те, которые представляют собой особую процедуру выработки группового решения проблемы и/или дают в руки индивиду определенный способ организации собственной мыслительной деятельности по решению конкретной задачи. Обычно они описывают алгоритм действий или набор общих правил (эвристик), соблюдение которых с большой степенью вероятности приводит к нахождению решения.

Вместе с тем в литературе встречаются данные о том, что люди, овладевшие методами стимулирования своего мышления, могут не только освобождаться от стереотипов мыслительной деятельности, но и постепенно становиться более зрелыми и гибкими в своем поведении в целом. Таким образом, специфические методы стимулирования творческого мышления, действие которых вроде бы направлено на развитие узкоконкретных спо-

85

собностей и навыков индивида, могут стать отправной точкой для совершенствования личности в целом, в особенности, если их главный принцип — освобождение от оков предубеждений, предрассудков и укоренившихся привычек — глубоко осознан и принят человеком.

Личностные методы стимулирования творческих способностей подходят к задаче с другого конца: они начинают с развития общей способности человека управлять своим поведением, с формирования уверенности в себе и ощущения собственной силы, с осознания беспредельных возможностей самосовершенствования в любой сфере психической жизни.

Двигаясь от общего к частному, они достигают сходного результата, хотя и иными путями: в конечном итоге у индивида, прошедшего курс тренинга личностного развития, возрастают и перестраиваются специальные, частные способности, и в первую очередь способность мыслить самостоятельно и независимо. Именно эти методы могут быть в ряде случаев с успехом применены для подготовки сотрудников, занимающихся научными, поисковыми исследованиями, с целью повышения их общего творческого потенциала.

Несмотря на высокую эффективность личностных методов стимулирования творчества, инструментальные методы являются намного более популярными и распространенными. Это связано прежде всего с тем, что все методики личностного совершенствования требуют для своего проведения специально подготовленного и высококвалифицированного тренера, подготовка которого занимает не один год. Кроме того, людям, жаждущим развить свое умение «решать задачки», не так-то легко смириться с тем, что все то, чем им предлагают заниматься в группах личностного роста, имеет весьма отдаленное отношение к их конкретной цели.

Выбор конкретной техники для повышения эффективности творческого мышления обусловливается прежде всего характером цели, которая должна быть в итоге достигнута. Одно дело, если цель состоит в нахождении оптимального решения вполне определенной задачи, и совсем другое, если целью является повышение творческого потенциала совместно работающего научного коллектива или его отдельных членов. Поэтому оценка сравнительной эффективности разных методов стимулирования творчества лишена смысла. Условием высокой отдачи любого метода является его применение к ограниченному кругу ситуаций, адекватных его особенностям и возможностям.

86

ЧАСТЬ II. ПСИХОЛОГИЯ НАУЧНОГО ОБЩЕНИЯ

ГЛАВА 1. ОБЩЕНИЕ И ТВОРЧЕСТВО §1. НАУЧНОЕ ОБЩЕНИЕ

Принцип нераздельности творчества субъекта и его включений в систему социальных связей является одним из важнейших для понимания творческого процесса и творческой личности.

Это положение придает принципиально новую ориентацию конкретному изучению творчества в различных сферах культуры, в том числе и в сфере научной деятельности, позволяет преодолевать субъективизм и индивидуализм в трактовке творческого акта. Разнообразие неповторимых стилей мышления интеллектуальных ориентации общающихся между собой ученых создает необходимые предпосылки для зарождения и опровержения гипотез и теорий, для решения творческих задач.

Научное исследование представляет собой специфическую форму деятельности, существенно отличную по ряду параметров от других ее форм. Его содержание, структура и динамика предъявляют особые требования к психологическим возможностям личности. Если способность к мышлению в научных понятиях, к усвоению и применению научных истин есть общечеловеческое свойство, то способность к добыванию этих истин, генерированию новых идей, изобретению методов и т. д. не распределена по людям равномерно. Научный талант так же редок, как и художественный. Вместе с тем он, подобно последнему, характеризуется градуированностью, воспитуемостью, специфичностью по отношению к различным предметным областям.

Специфика научной деятельности, ее предмета необходимо должна быть принята во внимание, чтобы объяснить сложность тех многомерных процессов, которые имеют место при общении между учеными.

Научное творчество — многоаспектно. Его предметно-логический аспект выступает перед нами в первую очередь как возникновение и преобразование научных идей.

С давних времен хорошо известен и личностный аспект науки. Нашими вечными спутниками являются образы великих ученых, самоотверженно служивших научной истине.

87

Несравненно менее изучено многообразие социальных связей между людьми науки. Эти незримые связи, как бы ускользающие, неуловимые для поверхностного наблюдателя, при более пристальном рассмотрении оказываются первостепенно важными как для производства знания, так и для личной судьбы каждого отдельного участника. Так, один из создателей современной физики Джеймс Кларк Максвелл неоднократно указывал, что если бы не его общение с другим физиком — Вильямом Томсоном, то он не смог бы сформулировать свои знаменитые уравнения.

А роль переписки ученых, столкновение взглядов которых не раз рождало «вспышки гения»? А научные школы, в недрах которых идет повседневная кропотливая работа, без которой не было бы ни смелых гипотез, ни великих открытий? Кто из физиков не знает про Сольвеевские конгрессы, на которых в процессе дискуссий и обсуждений стало привычным то, что некогда даже наиболее передовым ученым казалось абсурдным и диким? Во всех этих случаях обнажается внутренняя динамика идей, социальной плотью которой является реальное и непосредственное общение ученых и их объединений.

В современную эпоху роль коллективного начала в науке неизмеримо возросла и с каждым днем становится все более важной.

Творческая личность неповторима. Печать уникальности лежит на ее проектах и озарениях. Личностное невозможно изгнать из науки. И вместе с тем научное творчество изначально коллективно, социально. За каждым его проявлением скрыта работа множества умов. Лишь завязывая с первых же шагов в науке все усложняющиеся научные контакты, индивид осваивает нормы и ценности сообщества, членом которого он становится.

Ныне принято говорить, что время одиночных научных талантов безвозвратно ушло в прошлое, что идеи производят теперь исследовательские «комбинаты» и целые «фабрики» знаний. Это суждение верно лишь в том смысле, что ныне изменился характер отношений между индивидуальным и коллективным творчеством.

Острая потребность в непосредственном личном общении между учеными осознавалась ими с тех пор, как возникла сама наука. Представление ученым новых идей, критика и одобрение этих идей на суде своих коллег являются важным фактором как в развитии научных идей, так и в моральном стимулировании ученого.

«Чтобы плодотворно заниматься наукой, — писал «отец» кибернетики Н. Винер, — мне прежде всего нужно иметь возможность обмениваться мыслями с другими учеными» (Винер, 1967). Сама кибернетика была создана группой ученых разных специ

альностей. Среди них, наряду с математиками и техниками, были физиологи и психологи. Они образовали неформальный (не имеющий официального статуса) коллектив. В нем они непринужденно, соответственно своим интересам и способностям, общались между собой, совместно раздумывая о принципах построения новой науки.

П. Л. Капица указывал, что отсутствие адекватной научной общественности в России и невозможность общения с зарубежными коллегами составляли трагедию величайшего русского ученого М. В. Ломоносова. Как известно, М. В. Ломоносов отрицал возможность действия на расстоянии посредством тяготения или электрического взаимодействия. Считая, что «сколько от одного тела отнимется, столько присовокупится к другому», он полагал, что тело, приобретающее скорость, должно отнять скорость у окружающей тело среды. Это вызвало необходимость введения среды с подобными свойствами (Ломоносов постулировал ее существование) и привело Ломоносова к отрицанию универсальной связи между весом и массой тел через ускорение свободного падения, в то время как со времени открытия Ньютона это стало общепризнанным почти всеми учеными законом (Капица, 1974, с.166).

П. Л. Капица объясняет это тем, что М. В. Ломоносов в свое время испытал влияние Христиана Вольфа, ученого с ограниченным физическим мышлением, поставившего в центр механики соударение шаров.

«По-видимому, Вольф не привил Ломоносову элементов конкретного математического мышления, без которого трудно воспринимать механику Ньютона», — пишет П. Л. Капица (Капица, 1974). Ломоносов «не имел возможности встречаться с такими учеными, как Бернулли и Эйлер, которые прекрасно знали механику Ньютона. Если бы это общение существовало, то не произошло бы этого заблуждения Ломоносова».

Противоположным примером здесь может служить поездка физика Фарадея по Европе, во время которой он лично познакомился практически со всеми виднейшими физиками Европы, в частности с Ампером, Вольта, Гей-Люссаком, Гумбольдтом, Дюма, участвовал во множестве совместных успешных физических и химических экспериментов совместно с Дейви и другими учеными Франции, Италии, Германии, Бельгии, Швейцарии.

Сам Фарадей, отправляясь в путешествие, писал: «Это начало новой эпохи в моей жизни». Можно ли представить себе лучший образец общения? Отдалившийся от людей вследствие болезни Фарадей до самой смерти через своего ученика Тиндаля получал полную информацию о состоянии науки того времени.

89

Наконец, нельзя забывать о переписке Фарадея, например с молодым Максвеллом, в процессе которой оба ученых высказывали суждения, из которых явствует, что они, ощущая нарождающиеся запросы логики развития науки, спешили выразить их и представить на суд друг другу.

Ученые не удовлетворяются той информацией, которая доступна для них посредством обычных публикационных каналов — книг, журналов, статей, справочников и т. п. «Чтобы ученый своими работами мог влиять на коллективную работу, — пишет П. Л. Капица, — необходимо личное общение, необходим живой обмен мнениями, необходима дискуссия, всего этого не может заменить ни печатная работа, ни переписка. Почему это происходит, не так легко объяснить. Я думаю, что большинство из нас по своему опыту знает, как необходим личный контакт между людьми при согласовании творческой деятельности. Только когда видишь человека, видишь его лабораторию, слышишь интонацию его голоса, видишь выражение его лица, появляется доверие к его работе и желание сотрудничества с ним. По этой же причине никакой учебник не может заменить учителя» (Капица, 1974, с. 123).

В настоящее время в связи со стремительной компьютеризацией исследований, развитием кибернетических методов и методов теории информации возникла тенденция отождествлять общение с «коммуникацией», с процессами «передачи информации». Но это крайне одностороннее понимание общения, которое имеет свою психологическую специфику, в том числе — в науке.

Обмен информацией, а также внутренняя критика, обсуждение, моральная поддержка не исчерпывают всего содержания общения. В процессе общения его участники неосознанно передают друг другу и усваивают те компоненты, которые не могут быть строго формализованы: стиль мышления, подход к проблеме, ощущение перспективности нового направления и Др. Все это «личное знание» (термин, предложенный английским физико-химиком М. Полани) не может быть усвоено и передано без непосредственного общения.

По мнению Полани, для приобщения к науке необходим непосредственный личный контакт между начинающим ученым («подмастерьем») и опытным мастером. Без прямого контакта первый не сможет перенять от второго ту часть личного знания, которую нельзя усвоить из книг и без которой в то же время невозможно научное творчество.

Полани отмечает, что среди ученых распространено мнение о научном исследовании как о чем-то совершенно свободном от личностных, в частности эмоциональных факторов. Это может

90

оказать отрицательное воздействие на начинающих научных работников.

Всякое отступление от привычных логических схем, всякий взлет фантазии или интуитивную догадку они начнут отвергать как несовместимые с научными идеалами объективности и рациональности.

Полани проводит различие между расчлененным и нерасчлененным мышлением. Последнее имеет свой особый «внутренний язык». Чтобы научиться ему, нужно работать с ученым, который уже владеет этой формой мышления, наблюдать за его деятельностью, стремиться подражать ему. Как бы далеко ни продвинулась формализация умственных процессов, она никогда не снизит ценность непосредственного опыта личности, как и опыта ее прямых контактов с другими людьми (а не только с компьютерами). Соответственно, обогащение и умножение этого опыта является одним из важных условий эффективности научного труда. То, что само знание представляет собой единство формализованного и неформализованного, дает возможность в разных случаях анализировать его разные ипостаси, как, например, рассмотрение света в одних случаях «выгодно» вести с точки зрения волновой теории, в других — с точки зрения квантовой.

Стало быть, как в интеллектуальном плане, так и в мотивационном включенность в систему непосредственных связей с «учителем», «мастером», владеющим (хотя бы безотчетно) тайнами творчества, оказывает огромное воспитательное воздействие на начинающего ученого.

Таким образом, выявляется определенная противоречивость процесса общения типа «учитель — ученик». Только в общении со зрелыми учеными, в наблюдении за их деятельностью, перенимая у них определенные каноны, складывается личность, способная идти своим собственным путем и только поэтому реализовывать свою функцию — внести неповторимый вклад в социальное дело науки.

Это противоречие своеобразно проявляется на различных уровнях взаимодействия между людьми науки, которые всегда учатся друг у друга и претендуют на то, чтобы сказать свое собственное, еще никем не высказанное слово. Нераздельность познания и общения выступает здесь в качестве основного стержня процессов общения. Прямое (устное) и опосредованное печатным словом общение — это не внешние по отношению к познавательной активности ученого «каналы коммуникации», свойства которых безразличны для текущих по ним потоков идей (подобно тому, как свойства проводника не влияют на содержание электрических импульсов).

91

Общение является не только необходимым, но качественно своеобразным фактором научной деятельности, имеющим особое строение и собственные механизмы, неотделимые от механизмов познания и вместе с тем не совпадающие с ними.

Говоря о плодотворности общения типа «учитель — ученик» или «мастер — подмастерье», мы акцентировали внимание на плодотворности такого типа контактов для «младшей» стороны. Возможно, не меньшее значение имеет «поток общения» обратного направления — от ученика к учителю.

«Те, часто нелепые вопросы, которые задают студенты после лекции, исключительно стимулируют мысль и заставляют с совершенно новой точки зрения взглянуть на то явление, к которому подходим всегда стандартно, и это тоже помогает творчески мыслить»(Капица, 1974, с. 135).

Другой не менее важной характеристикой потока общения «ученик — учитель» или «подмастерье — мастер» является то, что общение такого типа активно препятствует «ригидизации» умственных стереотипов, которыми оперирует «мастер».

По мнению П. Л. Капицы, Резерфорд прекрасно понимал значение, которое для него самого имели ученики. Он говорил:

«Ученики заставляют меня самого оставаться молодым». В этом заключена глубокая истина, так как ученики не позволяют учителю отставать от жизни, отрицать все новое, что рождается в науке. Как часто мы наблюдаем, что ученые, старея, становятся в оппозицию к новым теориям. Между тем Резерфорд с легкостью и доброжелательством воспринимал такие новые идеи в физике, как волновая и квантовая механика, к которым в то время ряд крупных ученых его поколения относились необоснованно скептически. Это обычно случается с теми из ученых-одиночек, у кого нет близких учеников, которыми надо руководить и которых надо двигать вперед.

Интереснейшим примером влияния общения на эффективность творческого процесса может служить свидетельство Джеймса Уотсона — одного из тех ученых, кто установил структуру молекулы ДНК — генетического материала клетки.

Биолог Уотсон, увидев на конференции по структуре биологических макромолекул в Неаполе (1951 г.) рентгенограмму ДНК, сделанную М. Уилкинсом, понял, что, поскольку рентгенограмма имеет большое число дифракционных максимумов, то это, по-видимому, свидетельствует о ее кристаллической регулярной структуре. Он понял, что ключ к разгадке тайны гена — это рентгеноструктурный анализ структуры молекулы ДНК в сочетании с химическим. Он устроился на научную работу в Кавен-дишскую физическую лабораторию (Кембридж), где физик Френ-

92

сие Крик, бросивший физику ради биологии, под руководством химика Макса Перутца использовал рентгенографию как метод анализа структуры органических молекул.

«С первого же дня, проведенного в лаборатории, — пишет Д. Джеймс, — мне стало ясно, что в Кембридже я останусь надолго. Уехать было бы вопиющей глупостью, так как я лишился бы неповторимой возможности разговаривать с Френсисом Криком. В лаборатории Макса нашелся человек, который знал, что ДНК важнее, чем белки, — это было настоящей удачей… Наши беседы в обеденный перерыв вскоре сосредоточились вокруг одной темы: как же все-таки соединены между собой гены? Через несколько дней после моего приезда мы уже знали, что нам следует предпринять…» И далее: «… часто, зайдя в тупик со своими уравнениями, он принимался расспрашивать меня о фагах. Или же снабжал меня сведениями по кристаллографии, собрать которые обычным путем можно было бы только ценой утомительного штудирования специальных журналов» (Уотсон, Джеймс, 1965, с. 61). Совместная творческая деятельность Ф. Крика и Дж. Уотсона проходила в непрерывном общении с Морисом Уилкинсом, в лаборатории которого снимались наиболее четкие рентгенограммы ДНК.

Существенным для нас в этом примере является то, что трое ученых совершенно различного научного профиля, имея общую сферу знаний и интересов, добились в непосредственном общении взаимопроникновения категориальных схем физики, химии и биологии, следствием чего стало величайшее научное достижение — установление структуры носителя наследственности.

Проникая в строй мыслительной деятельности своих собеседников, ученый совершает некоторый «скачок» в своем собственном мышлении, сходный по природе со «скачком» мышления при непосредственном изучении природы изучаемого объекта. Стиль мышления ученого влияет на характер его общения, взаимодействия с учениками.

Характерный пример в этой связи привел академик П. Л. Капица: «Своеобразный характер мышления Резерфорда легко можно было видеть, беседуя с ним на научные темы. Он любил, когда ему рассказывали об опытах. Но чтобы он слушал с интересом (а по выразительному лицу сразу было видно, слушает он с интересом или скучает), надо было говорить только об основных фактах и идеях, не вдаваясь в технические подробности, которые Резерфорда не интересовали. Когда мне приходилось приносить ему для утверждения чертежи импульсного генератора большой мощности для получения сильных магнитных полей, то он из вежливости клал перед собой синьку, не обращая

93

внимания на то, что она лежала перед ним вверх ногами, и говорил: «Этот чертеж меня не интересует, вы просто укажите те принципы, на которых эта машина работает». Основную идею эксперимента он схватывал очень быстро, с полуслова» (Капица, 1974, с. 221-222).

В категориальном строе науки определенного периода представлены в обобщенной форме принципы, проблемы, принятые основными научными направлениями. Категориальная характеристика всего научного направления своеобразно преломляется в неповторимости категориальных профилей отдельных его представителей, субъектов творчества.

Проблема активизации творческого мышления в процессе общения является чрезвычайно актуальной. Об этом свидетельствует эволюция форм научного общения. Эта эволюция привела в XX веке к резкому увеличению удельного веса непосредственных научных контактов ученых, к зарождению таких методов обсуждения и решения научных вопросов, как научные семинары и т. п. В частности, в Копенгагенской школе теоретической физики у Нильса Бора сложились традиции интенсивного, требующего огромного напряжения от каждого из участников, научного общения.

Называющий себя учеником Н. Бора Л. Д. Ландау превратил свои семинары по теоретической физике в Институте физических проблем в интенсивнейший творческий процесс. На семинарах Л. Д. Ландау разрешалось высказывать самые еретические мысли и «набрасываться» на классиков: важно было только, чтобы каждое такое широковещательное заявление было достаточно серьезно обосновано. Участниками семинара Л. Д. Ландау были в большинстве своем его ученики, прошедшие через обязательный кордон «теор-минимума», т. е. сдавшие Ландау или другому физику девять сложнейших экзаменов. Таким образом, участниками этого своеобразного брэйнсторминга были люди, прекрасно подготовленные к восприятию и обсуждению сложнейших проблем теоретической физики. Одновременное наличие тончайшего критика идей в лице самого Ландау позволило семинару сосредоточивать внимание на действительно наиболее интересных проблемах, не останавливаясь на второстепенных или тупиковых.

Ландау выработал, как свидетельствовал П. Л. Капица, крайне своеобразный процесс исследования, основная особенность которого состояла в том, что трудно было отделить собственную работу Ландау от работы его студентов. Трудно представить, как он мог бы успешно работать в столь различных областях физики без них.

94

В школе Ландау были усвоены традиции общения, столь бережно пестовавшиеся в лучших европейских физических школах (в Кавендишской — у Дж. Дж. Томсона и Э. Резерфорда, в Копенгагенской — у Н. Бора). Достаточно сказать, что общение было у Л. Д. Ландау настолько интенсивным, что он мог почти не читать физических книг и журналов, черпая информацию у своих студентов и коллег на бурных семинарах по теоретической физике в Институте физических проблем.

«Его постоянный научный контакт со множеством ученых и коллег, — писал после смерти Л. Д. Ландау его друг и ученик Е. М. Лифшиц, — был для Льва Давыдовича также источником знаний. Своеобразная черта его стиля работы состоит в том, что он уже с давних времен — еще с харьковских лет — почти не читал сам научных статей или книг. Тем не менее он был всегда в курсе всего нового в физике. Знание приходило к нему из многочисленных дискуссий, из докладов на руководимом семинаре» (Лившиц, 1971).

Сообщество ученых в данной области исследований (например, все физики, представляющие в определенный исторический период эту дисциплину) не является однородным и однотипным по характеру взаимодействия между его членами. В нем консолидируются определенные интеллектуальные центры, различающиеся по силе своего влияния на других исследователей и тем самым на научный прогресс в целом.

Центры, о которых мы говорим, это уже не отдельные ученые, а их группы (как правило, не слишком большие), в силу обстоятельств, требующих специального анализа. Они не только выделяются из сообщества в целом, но даже могут на какой-то момент и противопоставлять себя ему. В ряде случаев они чрезвычайно активны и способны, утверждая свои идеи и свою программу, с исключительной энергией и настойчивостью занять лидирующую роль в данной дисциплине. Остальных ученых они постепенно обращают в свою «веру». Чем же объясняется сила их воздействия? Каким образом они добиваются исключительных результатов? Почему они завоевывают умы и становятся особо притягательными для научной молодежи, которая отличается повышенной чувствительностью к новаторским и оригинальным идеям?

Изучение причин возникновения подобных групп в науке, стиля взаимоотношений внутри них, факторов их сплочения и удивительной эффективности результатов их деятельности сравнительно с достижениями других ученых и коллективов проливает свет на механизмы развития науки в целом.

95

Среди всего многообразия указанных групп наиболее интересными являются две формы объединения ученых: «незримый колледж» и научная школа.

В каждый момент жизни научного сообщества в нем складываются сложные отношения между идеями и теориями, которые уже приобрели общезначимость и разделяются всеми учеными, — с одной стороны, и идеями, претендующими на то, чтобы войти в основной фонд знания, оттеснив других претендентов, — с другой. Вторая группа идей представляет передний край подвижного, непрерывно изменяющегося фронта исследований, где прорывы в неизведанное совершаются не в одиночку, а сопряженными усилиями научных объединений — зримых и незримых. «Незримые колледжи», как уже сказано, это неформальные объединения ученых, включающие представителей различных университетов, научных учреждений, центров. Члены этих «колледжей» интенсивно общаются между собой, переписываются, обмениваются предварительными результатами исследований, собираются на коллоквиумы и семинары, хорошо знают область деятельности и направление исследований друг друга. Они образуют сплоченную, внутренне связанную социальную группу со своим лидером (как интеллектуальным, так и организационным).

И сроки жизни, и влияние на науку «незримых колледжей» могут быть различными. Интерес к их изучению обусловлен тем, что они возникают, как правило, в моменты прорыва фронта научного знания и утверждения принципиально новаторских научных идей. В качестве примера может быть указана группа ученых, создавших квантовую механику во главе с Н. Бором как лидером, географическим центром которой был Копенгаген и которая просуществовала приблизительно с 1920 по 1934 г., или группу по изучению фагов, которую возглавил М.Дельбрюк и которая положила начало молекулярной биологии. Эта последняя группа просуществовала в качестве активно действующего «незримого колледжа» с 1947 до 1958 г.

Изучение исторического опыта общения в научных школах и «незримых колледжах» в плане актуализации творческих возможностей отдельных ученых представляет чрезвычайно перспективную область исследований.

Изучение механизмов процесса научного общения в целом, вычленение и соотнесение в нем формализуемых и неформализуемых компонентов, выявление причин, ведущих к нарушению нормальных коммуникаций, и устранение на этой основе барьеров и пробелов в коммуникативных сетях также ждут своих исследователей.

96

§ 2. Функция дискуссии в развитии науки

С феноменом дискуссии непрестанно сталкиваются как творцы науки, так и ее исследователи. Между тем предметом специальной науковедческой рефлексии он до сих пор не стал. В русле логической традиции к нему изредка обращаются в связи с проблемой доказательства и опровержения. Предпринимались попытки разработать учение о логике и психологии спора и об искусстве спора. Во всех этих случаях имелся в виду спор «вообще», а не специально-научный.

Под спором же в широком значении термина понимается разногласие в точках зрения на какой-либо предмет, при котором «один доказывает, что такая-то мысль верна, другой — что она ошибочна» (Поварнин, 1918, с. 2).

Очевидно, что ситуация спора придает такому определяющему признаку социальной жизни людей, как общение, особый смысл. Процесс общения возможен только при взаимном принятии его участниками одной и той же интеллектуальной (когнитивной) схемы. В противном случае они будут говорить на разных языках. Взаимопонимание при этом исключается. Возникновение же спора свидетельствует о единстве общего и различного в «семантических пространствах» сознания его участников. Спор выступает как особая форма общения, как такой обмен мнениями (идеями, информацией), при котором они не просто расходятся, различаются, но и сталкиваются, противопоставляются, причем тот, кто придерживается одного понимания обсуждаемого вопроса, не ограничивается высказыванием своего взгляда, а решает специальную логико-психологическую задачу — обосновывает правоту этого взгляда и доказывает неправоту противника. Чтобы справиться с этой задачей, участники спора применяют рациональные приемы, посредством которых добиваются выяснения того, какое из столкнувшихся мнений в большей степени соответствует действительному положению дел. Отсюда — и возникшая еще в древности уверенность в том, что в споре рождается истина. Эта формула предполагает, что до спора истина оставалась неизвестной, что с ней удалось сблизиться только благодаря общению, выступившему в виде интеллектуального состязания. Потребности в споре не было бы, если бы у участников общения не возникло сомнение по поводу наличных знаний о предмете. Такое сомнение создает мотивацию, которая и стимулирует работу мышления, выработку приемов доказательства одной из точек зрения и опровержения других.

Если рассматривать сомнение как критическое отношение к знанию в генетической перспективе, то обнаруживается, что оно

7-1860

97

представляет собой продукт длительной эволюции сознания личности. Данные генетической психологии (в частности, школы Ж. Пиаже) говорят, что умение доказывать и опровергать возникает в общении ребенка с другими людьми, в споре с ними, побуждающем взглянуть на свою мысль со стороны и искать способы сделать ее убедительной для других, преодолев тем самым эгоцентризм — познавательную позицию, выраженную в прикованности субъекта к собственным представлениям, в его неспособности соотнести их с иными мнениями.

Столкновение мнений при общении изначально присуще любой человеческой деятельности. В недрах социальной практики рождаются первичные структуры мышления. От них ответвляются логико-категориальные схемы науки. В этих же недрах формируются те общие приемы спора, которые в дальнейшем переходят в процедуры научных дискуссий. Эти приемы оттачивались и использовались, когда речь шла о вещах нешуточных, жизненно значимых, когда мнения сталкивались по поводу предметов, от знания которых зависел успех или неуспех действий, а порой и само существование участников спора.

Таким образом, в миллиарды раз повторяющихся актах практики сложились фигуры не только мышления, рассматриваемого безотносительно к процессу общения между его субъектами, но и логики спора, органично включенной в этот процесс. На высоком уровне развития особой формы интеллектуальной активности, выраженной в оспариваний людьми посредством аргументов и контраргументов воззрений друг друга, эта форма становится предметом специальной рефлексии. Тогда и появляется тема «человек в споре». Интерес к ней, как свидетельствует история культуры, в свою очередь был обусловлен социальными обстоятельствами — возникшей в условиях рабовладельческой демократии практики публичного обсуждения вопросов, открытых диспутов. В литературе древней Индии, Китая, Греции появились трактаты о логико-психологических аспектах спора. В древней Греции, идя навстречу общественным запросам, софисты занялись анализом умения публично выступать, стали культивировать искусство убеждать, т. е. эффективно управлять умом и чувствами сограждан, используя не внешние по отношению к их личности силы, а средства логики и языка. Ведь иной возможности приобрести власть над другими у равного среди равных не существует.

Основным для софистов стал вопрос не о месте человека в мироздании (как у философов — досократиков), а о способах доказательств и опровержений и приемах их передачи от одного человека к другому.

98

Приняв при анализе познания за исходный пункт общение человека не с природой, а с другими людьми, софисты сделали шаг вперед: был открыт специфический (коммуникативный) план в деятельности разума. Однако они «размыли» объективное содержание этого плана. Будучи представлено в логических и грамматических категориях, организующих общение, оно не ими определяется.

Ошибочность пути, по которому пошли софисты, выявили

Сократ, Платон и Аристотель. Они отвергли практику софистических споров, перенеся центр тяжести на поиск надежного знания. Они, несомненно, освоили результаты огромной работы, проделанной софистами по изучению средств и процессов общения. Теперь эти средства использовались в других целях. С публичных споров они были перенесены Сократом в микросоциум, на уровень беседы с глазу на глаз двух равноправных, ищущих истину лиц (а не искусного учителя, готовившегося победить в публичных спорах некомпетентного ученика, как у софистов). Сократ сравнивал искусство беседы-диалога с повивальным, считая свою роль подобной роли матери-повитухи в том смысле, что он помогает рождению истины.

Беседы Сократа подготовили открытие Платоном диалогической природы мышления. «Душа, — учил Платон, размышляя, — ничего не делает кроме как разговаривает, спрашивая сама себя, отвечая, утверждая и отрицая» (Платон, 1936). Если Сократ вел реальные беседы на афинских площадях и палестрах, добиваясь движения к надежному знанию посредством серии вопросов и ответов, то Платон индивидуальную работу мысли рассматривал как переход беседы во внутренний план. Наедине индивид ведет беседу с самим собой. Он молча выполняет две роли: и задающего вопросы, и отвечающего на них. Происходит процесс, разделенный в реальном общении между различными

индивидами.

Познание выступило как внутренняя коммуникация, производная от внешней. Впоследствии эту коммуникацию стали называть внутренней речью. Умение правильно вести беседу получило имя диалектики. Этот термин считался синонимом логики как искусства обдумывать, рассуждать по законам разума. Поскольку, однако, термин «диалектика» в новое время (до Гегеля) приобрел одиозный характер и стал ассоциироваться с софистикой, мышление серьезное, ведущее к истине, относили на долю логики. Отождествивший истинную логику с диалектикой Гегель лишил диалектику ее коммуникативной природы-признака непременной совместной работы реальных индивидов, «думания сообща».

т* 99

Шопенгауэр, акцентировав роль индивидуальности каждого из участников спора (в противовес представлению о всеобщности логики как деятельности чистого разума), разделил истинность спорного положения, с одной стороны, его силу в глазах спорящих и слушающих — с другой. Он исходил из «врожденной испорченности» человеческой природы как фактора, неотвратимо побуждающего участника спора считать себя всегда правым, а своего противника — всегда заблуждающимся.

Если Гегель лишил процесс общения его уникального вклада в прогресс познания во имя победного шествия надличностного Разума, ведущего по схемам диалектической логики всемирно-исторический спор с самим собой, то Шопенгауэр лишил проблему спора предметно-логического смысла, вывел ее за пределы области, где речь идет об исследовании природы вещей, и свел к интеллектуальному фехтованию, которое, подобно фехтованию реальному, не имеет иной цели, кроме как поразить противника.

В начале XX века русский логик С. И. Поварнин предпринял попытку разработать теорию спора в качестве специального раздела прикладной логики. Не ограничиваясь традиционной темой логики — учением о доказательствах, он рассмотрел также ряд психологических факторов, таких, например, как уважительное отношение к чужим принципам, умение держать в памяти общую картину спора, роль личной выдержки и др. Специальное внимание вслед за Шопенгауэром он уделил «психологическим уловкам», т. е. приемам, с помощью которых хотят облегчить спор для себя или затруднить для противника. Соображения по теории спора высказываются также в логических трактатах других авторов.

В середине XX века обостряется интерес к логическим проблемам дискуссии, правилам аргументации, позволяющим достигнуть единогласия — «интерперсональной верификации тезиса». Отрицается «мнение, согласно которому формальная логика могла бы быть общей моделью для аргументации или дискуссий» (Штельцнер, 1962, с. 98-107). Ряд логиков начинают работать над построением специальной теории дискуссий.

Интересно, что американский философ С. Тулмин, выступив как решительный противник поиска в формальной логике критериев рациональности научной теории, начал свои атаки на этот неопозитивистский постулат с обсуждения вопроса о логике дискуссии (Toulmin, 1958). Он определяет логику как «обобщенную юриспруденцию». Стало быть, за материалом для реформы логики он обратился к судопроизводству, а не к науке.

100

Логические модели «поля аргументации», динамики спора, различных процедур убеждения были предложены рядом исследователей (П. Лоренцен, А. Пап, Р. Дришнер и др.), строивших, однако, свои модели безотносительно к историко-научным реалиям. Имеющие же дело с этими реалиями историки, реконструируя дискуссии, основное внимание уделяют их содержанию, а не их логико-психологическим механизмам. Известно, что потребности нашей эпохи вызвали переориентацию всех прежних исследований науки, как логико-методологических, так и исторических. Крепнет убеждение в правоте Лакатоса, который, перефразировав знаменитый кантовский афоризм об отношениях между понятиями и чувственным опытом, сказал, что методология науки без истории пуста, история без методологии науки слепа.

Казалось бы, если логико-методологическое направление не обладает средствами анализа научного общения (и дискуссии как одной из его форм), то их следует искать в социологии и близкой к ней информатике как учении об информации, циркулирующей в сетях научных коммуникаций. Здесь основной упор делается на формальные и неформальные связи, на научно-социальные объединения, идентифицируемые с помощью социо-метрических методов, и др.

Особое внимание привлекли «незримые колледжи» — не формальные, не обозначенные на «табло организаций» объединения людей науки, «просачивающихся» сквозь перегородки жестких организационных ограничений в целях совместного продвижения в проблеме. Но упор делается на сплоченность членов этих объединений, а не на расхождения, не на продуктивные конфликты между ними как важнейший фактор творческого общения.

Между тем, взглянув на небольшие, но сплоченные исследовательские группы, энергией которых были рождены новые направления и целые дисциплины (такие, как квантовая механика, кибернетика, молекулярная биология и др.), нетрудно даже при самом предварительном ознакомлении с ними убедиться в том, что сплоченность достигалась не однообразием мнений их членов, а их столкновением, напряженными диалогами, острой полемикой как между собой, так и с приверженцами традиционных концепций.

Мы видим, что социологическое направление столь же безразлично к феномену научной дискуссии, как и логико-методологическое. Но, может быть, психология творчества способна сказать об этом феномене свое веское слово?

К сожалению, и здесь ситуация малоутешительна. Это объясняется тем, что над психологией творчества все еще тяготеет ее

101

отщепленность от логики и социологии. Все еще доминирует представление, будто собственно психологическое, в отличие от логического и коммуникативного, — это интимно-личностные события, которые происходят во внутреннем плане сознания или подсознания индивида. Творческий процесс действительно неотчуждаем от субъекта, но из этого вовсе не следует, что он отчуждаем от объективных включений этого субъекта в систему социально-логических отношений.

Обратим внимание на то, что трактовка творчества как события в интрапсихической сфере приобрела силу аксиомы и в логике. Об этом свидетельствует концепция «двух контекстов» — открытия и обоснования (Riechenbach, 1954). Под «контекстом открытия» понимаются те интуитивные интимно-личностные, «инсайтные» состояния, о которых логике сказать нечего. Напротив, «контекст обоснования» выступает как сфера общезначимой связи мыслей, их доказательности, истинно рационального логического анализа. Непременная вербализуемость этого анализа делает его социально обозримым. Такая версия (ее наиболее твердо отстаивала неопозитивистски ориентированная логика), замыкая творческий акт во внеположенный всему логическому и социальному круг, придавала этому акту иррациональный и акоммуникативный характер. Предпринятые некоторыми авторами попытки преодолеть слабость психологических интерпретаций творчества, которые шли в направлении его выведения из субъект-объектных взаимодействий, мало что изменили по существу. Опосредствованность этих взаимодействий предметно-исторической логикой и межличностным общением как неотъемлемыми детерминантами творчества во внимание не принимается. Вполне понятно, что с этих психологических позиций и роль диалога, спора, дискуссии в прогрессе познания оказывалась несущественной. Психологическое направление в изучении творчества «проскальзывало» мимо этой роли с такой же легкостью, как логико-методологическое и социологическое.

Между тем изучение природы и механизма дискуссий, в науке является ценнейшим источником информации для построения теории ее развития. Поскольку, как свидетельствует исторический опыт, эта область в силу ограниченности средств, которыми располагают различные направления в исследовании науки, остается «ничейной землей», неразработанным полем, перспективы ее разработки лежат на путях междисциплинарного синтеза. Очевидно, что синтез, о котором здесь идет речь, является нау-коведческим.

Как известно, науковедение изучает науку в качестве особой системы и специфической формы деятельности органичной и

102

открытой системы взаимодействующих переменных (компонентов). Мы исходим из того, что эта система трехкомпонентна, что ее образуют предметно-логическая, социально-научная и лич-ностно-психологическая переменные. Каждая из них до формирования науковедческого синтеза имела свое представительство в дисциплинах, обращавшихся в той или иной связи к различным аспектам науки — логике, социологии и психологии.

Сложившиеся на почве указанных дисциплин подходы, приемы объяснения, модели, входя в науковедческий синтез, преобразуются соответственно специфике науки как исторически развивающейся формы деятельности.

Научная дискуссия представляется прежде всего феноменом, относящимся к разряду коммуникаций. Однако общение в науке подчинено задаче добывания особого знания. С формами и структурами знания, способами его организации имеет дело логика. Соответственно изучение коммуникативного аспекта науки (в частности, дискуссий, которыми полна ее история) и ее

логического аспекта нераздельно.

Понятие о логическом аспекте многозначно. Логика в составе науковедения должна «адаптироваться» к специфике мышления, решающего научные проблемы. Это мышление, во-первых, сосредоточено на определенной предметной сфере (фрагменте реальности), во-вторых, исторически изменчиво. Поэтому в науке специфические для нее логические структуры приобретают предметно-исторический характер. Их изучение требует особых приемов, создания специального концептуального аппарата, отличного от аппарата как философской логики (методологии), так и логики формальной (и математической).

Разработка этого особого направления в качестве составной части науковедения только начинается. Чтобы отграничить его от других способов логического анализа научного знания, назовем его логикой развития науки. Термин «развитие» указывает на то, что речь идет об исторически изменчивых формах или «фигурах», об их преобразовании в процессе реальной эволюции аппарата научного познания.

Вопрос о строении этого аппарата, определяющего зону и угол видения ученым конкретной исследовательской ситуации и способы действия в ней, не может быть решен средствами логики, занятой установлением универсальных и общезначимых правил мышления. Но он не может быть решен и средствами психологии, изучающей реальные операции человеческого ума. Психология имеет дело с личностью или межличностными отношениями, от которых аппарат, организующий производство нового научного знания, независим. Его независимость от про-

103

цессов интеллектуальной активности конкретных субъектов дает основание уподобить его схемам, описываемым логикой.

Но он, как отмечалось, отличен от ее схем своей предметностью и историчностью. Это сближает его с подходом, принятым в историко-научных исследованиях. На данные последних и опирается логика развития науки. Отличает же ее от них установка на «формальность», на формализацию знания и способов его построения. Угол зрения, под которым оно формализуется, отличен от других приемов логического анализа тем, что реконструируется инвариантное в конкретном теоретическом и эмпирическом составе определенной области науки, во множестве образующих эту область концепций, открытий и гипотез.

К инвариантным регуляторам конкретных теоретических построений относятся различные предметные категории научной мысли. Они условно названы предметными с целью отличить их от всеобщих философских категорий, действительных для любых актов деятельности человеческого ума.

В исторической реальности, как уже отмечалось, предметно-логическое является нераздельным компонентом целого, другие компоненты которого представлены социально-научным и личностно-психологическим «параметрами».

Обращение к последним и позволяет рассмотреть смену форм и структур научного познания не как чисто логическую, «интернальную динамику», а с точки зрения ее зависимости от факторов, которые движут этим процессом в исторической реальности. К этим факторам относится и научная дискуссия. Будучи феноменом, органично включенным в научный поиск, она вспыхивает и длится не по прихоти ее участников. Подобно тому как движение их мысли в проблемной ситуации подчинено объективным законам, действующим, как говорил Л. С. Выготский, «с силой стальной пружины», со столь же неотвратимой силой они вовлекаются в дискуссии. Побуждают их к этому обстоятельства, связанные со спецификой труда в области науки.

Этот труд представляет собой производство нового знания, соответствующего принятым в ученом мире критериям, с чем сопряжено старение прежнего знания. Приняв во внимание отмеченные выше требования к труду в области науки, следует признать, что ученый — это всегда «человек в споре».

Но не всякий спор приобретает характер дискуссии. Ее непременное условие — реальное взаимодействие конкретных лиц (или их групп), представляющих стороны, каждая из которых притязает в противовес другой, реагируя (посредством теоретических и эмпирических контраргументов) на ее возражения, на ббльшую адекватность своих идей истине. Обе стороны ориен-

104

тированы на признание их правоты научным сообществом, которое контролирует дискуссию и выносит свой приговор. Чтобы утвердиться в этом сообществе, новое знание должно пройти двоякого рода испытания: в тигле практики и в состязании с другими претендентами на сертификат научного сообщества.

«Чистое», отрешенное от производящего его субъекта знание существует только в абстракции. В действительности же за ним всегда стоят живые люди, для которых оно является кровным делом. Появление новой идеи означает изменение не только состава знания, но и социальной позиции ее генератора, отныне притязающего на лидерство в разработке данной проблемы. Он вынужден отстаивать достоинства этой идеи, ее преимущества перед другими подходами и решениями, в свою очередь защищаемыми конкретными персонами.

Социальный контекст, в котором возникает новое знание, представляет собой не внешнюю декорацию к той «драме идей», которая разыгрывается в недрах науки. Он органично включен в ее «фабулу». Общение — это не просто «обмен мнениями», «передача информации» и т. д. Это сложный процесс, в котором каждое мнение (знание) имеет тройной знак. Оно значимо предметно-логически (представляет определенное событие в развитии познания, одно из делений категориальной «шкалы»), социально-научно (получает оценку научного сообщества) и лич-ностно (занимает определенное место в шкале ценностей данного ученого). Из этого явствует, что объяснение механизма дискуссии включает ее аксиологический анализ в качестве непременного. Научная дискуссия возникает, когда знания, которыми обмениваются участники процесса общения, начинают различаться по своей ценности.

По отношению к предмету исследования ценностью является истинность знания. На эту ценность ориентированы и сообщество, и личность. Движение познания изменяет ценность идей, рождая коллизии, влияющие на поведение и отдельных ученых, и их сообществ. Наиболее крутое падение ценности одних идей и возрастание ценности других наблюдается в периоды преобразования категориальных структур.

ГЛАВА 2. ШКОЛЫ В НАУКЕ

Наука как живая система, — это производство не только идей, но и творящих их людей. Внутри самой системы идет непрерывная незримая работа по построению умов, способных решать ее назревающие проблемы. Школа, как единство исследования,

105

общения и обучения творчеству, является одной из основных форм научно-социальных объединений, притом древнейшей формой, характерной для познания на всех уровнях его эволюции. В отличие от организаций типа научно-исследовательского учреждения школа в науке является неформальным, т. е. не имеющим юридического статуса объединением. Ее организация не планируется заранее и не регулируется административным регламентом.

В этом отношении она подобна таким неформальным объединениям ученых, как «незримые колледжи». Этим термином обозначена не имеющая четко очерченных границ сеть личных контактов между учеными и процедур взаимного обмена информацией (например, так называемыми препринтами, т. е. сведениями о еще не опубликованных результатах исследований).

«Незримые колледжи», возникающие в силу внутренней потребности ученых в общении с коллегами, которые разрабатывают одни и те же (либо сходные) проблемы в различных организационных структурах, являются, по мнению Д. Прайса, основным типом боевых единиц науки на переднем крае познания. Появление «незримых колледжей», как он полагал, «лишь логическое расширение давно известного принципа школы: великий профессор со своей командой подающих надежды учеников. Явления этого рода хорошо известны по именам Резерфор-да и Либиха…»‘.

Но сам по себе признак неформальности не дает оснований не замечать различий между «незримым колледжем» и школой в науке.

«Незримый колледж» относится ко вторичному — экстенсивному — периоду роста научного знания. Он объединяет ученых, ориентированных на решение совокупности взаимосвязанных проблем, лишь после того, как в недрах небольшой компактной группы сложится программа исследований и будут получены решающие результаты.

В «колледже» имеется продуктивное «ядро», обрастающее множеством авторов, которые лишь репродуцируют в своих публикациях, препринтах, неформальных устных контактах и т. д. действительно новаторские идеи этого «ядра», оболочка вокруг которого может сколь угодно широко разрастаться, ведя лишь к репродукции знания, уже вошедшего в фонд науки. Поэтому в поисках факторов, определяющих интенсивность исследований, необходимо обратиться к «ядру» колледжа, которое зачастую является школой — исследовательским коллективом.

Цит. по кн.: Школы в науке. — М., 1977. — С. 122.

106

Не всякая школа лидирует в перспективном направлении исследований. Возможны ситуации, когда ее программа себя исчерпала. В этих случаях, продолжая ее отстаивать, школа объективно становится преградой на пути исследования проблем, в которых она прежде успешно продвигалась.

Однако и эти случаи утраты некогда жизнеспособным научным коллективом своей продуктивности заслуживают серьезного анализа, поскольку они позволяют выявить факторы, от действия которых эта продуктивность зависела (подобно тому как изучение патологических состояний может пролить свет на работу здорового организма).

Школа в науке — творческое образование, имеющее свои циклы рождения, расцвета, упадка, исчезновения с исторической арены. Она существует, поскольку производит теоретическое и эмпирическое знание. Производство же это предполагает определенную исследовательскую программу. Она и служит основой сплочения школы в особую целостность. Поэтому успехи (или неудачи) школы, ценность ее вклада зависят прежде всего от перспективности ее программы.

Не по количеству приверженцев, публикаций, цитирований и т. п., а по качеству программы определяется степень влияния школы на научный прогресс. Но ведь программа может выполняться ученым единолично, независимо от группирующихся вокруг него исследователей.

Известно, что многие гении, творчество которых произвело подлинную революцию в наших знаниях о природе, не создали школ. Таковы, например, Гельмгольц, Эйнштейн, Планк. Стало быть, чтобы сплотилась школа, необходима не только программа, какой бы эвристически сильной она ни была, но и другие

условия.

Можно было бы выделить три категории исследователей. Одни не имели научной школы и выполняли свои исследовательские программы, сколько бы их ни было, индивидуально. Другие, напротив, неизменно нуждались в учениках, служа в свою очередь центром притяжения для молодых исследователей. Таковы, например, К. Людвиг, И. П. Павлов, К. Халл и др. Наконец, еще одну категорию составляют ученые, вокруг квторых научная школа как исследовательский коллектив складывается в один из периодов их творчества, на основе одной из программ, тогда как другие программы разрабатываются ими единолично. Таковыми были Сеченов и Вундт. Анализ их деятельности позволяет проследить зависимость формирования школы от обстоятельств, в силу которых исследователь создает школу с тем, чтобы затем

107

вновь возвратиться к самостоятельной работе по собственной программе.

Наука является общечеловеческим творением и достоянием. Ее истины, как и запечатлеваемая в них природа вещей, не зависят от национальных и расовых различий. В устройстве человеческого мозга нет ничего, что могло бы придать познанию хоть тень национальной ограниченности или национального превосходства. Умственное родство людей земного шара коренится не только в том, что они посредством общих для всех индивидов нервно-психических органов исследуют единый для всех реальный мир, но также и в историческом развитии тех интеллектуальных структур, которыми они оперируют. Общечеловеческое не означает вневременное. Напротив, историзм изначально присущ человеческому интеллекту, неустанно снимающему с истины один покров за другим. И хотя это движение у различных народов происходит временами неравномерно, оно имеет общий вектор. Историзм, служащий предпосылкой своеобразия культур и цивилизаций, не разрывает единую цепь развития научных знаний. Одно ее звено неотвратимо сменяется другим. Это имеет непосредственное отношение к столь энергично обсуждаемому в наши дни вопросу о закономерностях развития научного познания, его объективной исторической логике.

Жизнь науки являет собой не только «творчески беспорядочную» конфронтацию и смену гипотез, теорий, эмпирических обобщений. Такому лишь по видимости «броуновскому движению» присуща определенная «ритмика», цикличность, имеющая в известном смысле строго закономерный характер. Предпринятая Куном попытка реконструировать эту ритмику получила широкий резонанс далеко за пределами ограниченного круга специалистов. «Предпарадигмальный период — парадигма — кризис-революция — новая парадигма» — этот цикл выступил как нечто неотвратимо происходящее, наподобие превращения гусеницы в бабочку. Понятие о парадигме в куновской концепции неотделимо от понятия о научном сообществе. В этом сила указанной концепции — социальное и когнитивное сомкнулись в целостном образе. Однако очень скоро обнаружились и ее слабые стороны.

Научное сообщество в трактовке Куна — это своего рода социально-психологический изолят, автохтонная система, замкнутая в себе благодаря парадигмальным «креплениям». Она иррелевантна к процессам в большом социальном мире. Поэтому хотя на первый взгляд концепция Куна, не зная никаких иных человеческих связей, кроме определяемых общепринятыми образцами исследовательской деятельности, утверждает безгранич-

108

ный интернационализм, в действительности она не содержит никаких идейных ресурсов к анализу проблемы соотношения интернационального и национального в развитии научного знания. Чтобы их соотнести, необходимо сперва их различить. Различие же это лежит за пределами замкнутого научного сообщества, каким оно представлено у Куна. Иначе говоря, хотя концепция парадигмы Куна и вводит в историко-научное мышление идею общего закономерного движения научных идей и тем самым как бы укрепляет вывод о независимости этого движения от неповторимого своеобразия национальной почвы, на которой оно происходит, подлинный интернационализм она утвердить бессильна, поскольку в сущности игнорирует интернациональное, подменяя его наднациональным (вненациональным). Это, однако, не одно и то же.

Диалектика интернационального и национального в развитии науки — это жгучая историческая реальность со своими политико-экономическими, идеологическими и даже этическими проблемами. И поскольку смысл исторических исследований состоит в возможно более достоверной реконструкции этой реальности, такое исследование с необходимостью должно располагать соответствующими методологическими средствами, позволяющими раскрыть диалектику интернационального и национального в историко-научном процессе. Очевидно, что эти средства следует искать не в теории науки самой по себе, а в теории общества, рассматривая науку как подсистему в системе социально-экономических отношений. Стало быть, характер этих отношений определяет в целом и развилки в путях движения научной мысли в различных регионах, и синтез интеллектуальных достижений народов, имеющих неповторимый этнический и культурный облик.

Прежде чем стать достоянием других и тем более всех народов, новые научные представления зарождаются в среде одного или нескольких из них. Но как раз этот важнейший исторический факт в принципе безразличен для «интерналистской» концепции, не придающей значения ничему, кроме имманентной логики познания. Вместе с тем, если все же принять за последнюю причинную инстанцию «внешние» этнические или психологические факторы, возникает опасность приписать науке, оказавшейся в той или иной стране на данном отрезке времени впереди других, некие изначальные, якобы национально обусловленные интеллектуальные преимущества.

Предпосылки различий в уровне и темпах развития науки кроются в общественно-исторических обстоятельствах. Если, например, объяснение работы организма по типу машины, привед-

109

шее к открытию законов кровообращения, принципа рефлекса в нервно-мышечной физиологии и т. д., сложилось первоначально в передовых западноевропейских странах, то объясняется это не прирожденными свойствами мышления народов этих стран, а развитием нового способа производства с его техническими устройствами, зиждящимися на принципах механики. Это была более высокая стадия в эволюции научного познания, а не особая типологическая форма, присущая одним нациям в отличие от других. До того господствовало воззрение на организм как продукт смешения и перемещения нескольких элементов. Так думали естествоиспытатели и на Западе, и на Востоке, притом на Востоке указанное воззрение (произведшее настоящую интеллектуальную революцию, поскольку оно разрушило древний мифологический способ объяснения) было выработано раньше. Во всяком случае оба философа-натуралиста, утвердившие это воззрение на Западе, — Эмпедокл и Демокрит — прошли, как известно, школу восточной мудрости. Понятие об организме как особой машине не было достигнуто в рабовладельческих и феодальных обществах ни на Востоке, ни на Западе. Лишь благодаря новой системе социально-производственных связей развитие научных знаний в капиталистических странах пошло иным путем, чем на Востоке, застывшем на стадии феодальных отношений. Динамика идей может рассматриваться на макроуровне, в масштабах взаимодействия и дивергенции больших направлений научной мысли, когда, например, прослеживаются влияние арабоязычной науки Востока на европейский Запад или же расхождения в путях эволюции физики во Франции и Англии XVIII века.

Очевидно, однако, что за этими глобальными процессами всегда скрыто общение конкретных индивидов — их непосредственные контакты и конфликты. Именно здесь, на микроуровне, развертываются события, которые имеют своим конечным эффектом общую панораму развития научного познания. Соответственно и вопрос о соотношении интернационального и национального в этом развитии, о международной кооперации научного труда и использовании его результатов в различных регионах правомерно трактовать в нескольких ракурсах. Подойдем к нему с точки зрения возникновения и деятельности научных школ.

Термин «школа» многозначен, и выделить его инвариантное содержание нелегко. Иногда под ним понимают научное направление, возникшее в определенной стране и отличающееся по своим подходам к проблемам, концепциям и методам от курса, которому следуют люди науки в других странах. Такую школу называют национальной и говорят, например, о немецкой, французской, русской школах в физиологии. Поскольку, как от-

110

мечалось, научная истина лишена национальной окраски, рас хождение школ определяется предметно-логическими факторами. Возникает, однако, вопрос, почему действие указанных факторов оказывается в различных национально-культурных средах столь различным, что ведет к выделению и развитию особого направления в условиях именно данной страны. Очевидно, что мы бессильны ответить на этот вопрос, оставаясь только на почве логики развития науки (в каких бы понятиях она не интерпретировалась — парадигм, категориальных схем, исследовательских программ и т. п.). Ведь логика иррелевантна к национальному многообразию мира ученых, и в ее формах и структурах самих по себе не содержится никаких предпосылок к расхождениям в способах разработки определенной npeдметной области в той или иной стране.

Какие же экстралогические силы вступают здесь в игру? Их следует искать в особенностях общественно-исторического развития страны, где складывается научная школа, приобретающая характер национальной. Иначе говоря, мы должны выйти за пределы научного сообщества как такового. Вместе с тем, если бы национальная школа не являлась неотъемлемой частью этого интернационального научного сообщества, сцементированного общими нормами и ценностями, не было бы оснований считать ее научной.

Факт появления национальных научных щкол в наиболее резкой форме обнажает «двойственную» природу субъекта научного творчества в том смысле, что он столько же дитя не знающего национальных различий научного сообщества, сколько дитя своего народа с его исторически сложившимися традициями, социальными и идейными запросами. Внутренняя связь национнальной школы с мировой наукой выражается двояко. Эта школа не может возникнуть иначе, как на основе достижений, внесенных в обшую сокровищницу знаний исследователями, представляюшими различные национальные традиции. Вместе с тем, представляя своеобразный синтез этих достижений она приобретает тем большую значимость, чем обширнее и устойчивее ее влияние на развитие науки за пределами страны, где она зародилась и культивировалась. Не все ученые, занятые в данной стране исследованиями в одной и той же области знаний, представляют национальную школу с ее уникальными предметно-логическими характеристиками (без которых нет оснований выделять ее из научного сообщества в целом). Например, русская школа в физиологии не идентична сообществу всех физиологов, работавших в России в 50-70-х годах прошлого века.Хотя среди них были такие первоклассные исследователи, как Овсянни-

111

ков, Бабухин, Ковалевский, Цион (Павлов считал его своим учителем), тем не менее не они определяли самобытность возникшей в этот период русской национальной школы, общепризнанным создателем и первым лидером которой стал И. М. Сеченов. Его учение наиболее ярко и типично представляло направление, придавшее физиологии в России особую ориентацию. Эта ориентация означала не обособление от мировой физиологии, а обогащение фонда ее основных идей достижениями, обусловленными социально-научным климатом, которого не было ни в одной из других стран. В свою очередь работы Сеченова и его последователей принесли славу России лишь благодаря всеобщему их признанию, превращению добытого в одном из уголков Земли в общечеловеческое достояние. Подводя итоги своих исследований, Павлов писал: «Да, я рад, что вместе с Иваном Михайловичем и полком моих дорогих сотрудников мы приобрели для могучей власти физиологического исследования вместо половинчатого весь нераздельно животный организм. И это — целиком наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, в общей человеческой мысли» (Павлов, 1951, т. 2, с. 13).

В павловском высказывании отмечены а) единство национального («русская заслуга») и интернационального («общечеловеческая мысль») в развитии физиологической науки и б) предметно-логические основания этого единства, а именно овладение физиологией таким сложнейшим объектом, как целостный организм (включая высшие формы поведения). Это великое научное завоевание началось в России в силу своеобразия общественно-исторических условий ее развития. За сеченовским учением, ставшим поворотным пунктом всего движения мировой научной мысли в направлении объективного и экспериментального изучения поведения целостного организма, стояла острейшая конфронтация идейных сил в русском обществе. Достаточно напомнить, что Сеченов предназначал свой знаменитый трактат «Рефлексы головного мозга» для органа революционных демократов — журнала «Современник» и что цензура в течение полутора лет добивалась санкции о сожжении этого трактата. Идейная борьба в русском обществе явилась той почвой, на которой сложилась русская физиологическая школа и стал возможен ее вклад в мировую науку. В свою очередь столь же справедливо и то, что этого никогда бы не произошло, если бы указанная школа зародилась в стороне от магистральной линии развития мировой физиологии.

Научная деятельность Сеченова развертывалась на перекрестке нескольких направлений научной мысли, развивавшихся в различных странах и, стало быть, представлявших различные

112

национальные школы. Учитель Сеченова по физиологии профессор И. Т. Глебов, как отмечал сам же Сеченов, «придерживался французов». Еще будучи студентом, Глебов перевел учебник Ф. Мажанди — предшественника знаменитого Клода Бер-нара; и в памяти Сеченова сохранились демонстрации на лекциях Глебова голубей с проколами мозга. Нет оснований сомневаться, что это было воспроизведением знаменитых опытов Флу-рана, направленных против френологии, все еще продолжавшей сохранять популярность в середине века (напомним, что именно в те годы английская королева Виктория приглашала френологов для определения способностей своих детей).

Окончив университет, Сеченов уехал на стажировку в Германию, где приобщился к совершенно иной научной школе — немецкой физико-химической школе в физиологии. Лидеры этой школы — Гельмгольц, Дюбуа-Реймон и в особенности Людвиг — стали новыми учителями Сеченова. Вернувшись на родину, он в эпиграфе к своей диссертации четко определяет междисциплинарный статус физиолога как физика-химика, имеющего своим объектом живой организм. Изучить нервно-психические регуляции — предмет, привлекавший Сеченова со времен студенчества, — с этих позиций было невозможно. Он испрашивает годичную командировку во Францию, где нарождалось направление, ярко представленное Клодом Бернаром, открывшим новую эпоху в физиологии своим учением о гомеостазе. Необъяснимая в категориях физики и химии способность живых систем автоматически поддерживать постоянство своей внутренней среды получила в работах Бернара детерминистскую интерпретацию. Но это был новый детерминизм, не идентичный физико-химическому, господствовавшему тогда в немецкой физиологии.

Достижения немецкой физиологической школы, покончившей с витализмом, пересеклись с идеями Клода Бернара, искавшего факторы саморегуляции внутренней среды организма как целого. Но Бернара занимали лишь внутриорганические регуляции, тогда как для Сеченова по-прежнему самым волнующим оставался вопрос о возможности распространить власть детерминистской мысли на поведение целостного организма в окружающей внешней среде. Для немецкой школы эта среда выступала в виде совокупности физико-химических раздражителей. При таком подходе невозможно было объяснить психически регулируемый уровень поведения, для которого характерны восприятие целостных предметов, устремленность к ним соответственно внутренним импульсам и приобретение новых форм реакций.

Принципиально новые перспективы в этом плане открыло учение Дарвина. Идеи дарвинизма, воспринятые Сеченовым,

113

позволили подойти к нервной системе как системе различных уровней организации приспособления поведения к среде и тем самым увидеть в психическом особую ступень в восходящем ряду рефлекторных по типу совершения поведенческих актов. Так в научном мышлении Сеченова достижения различных национальных школ-направлений подготовили новый научный синтез. Это был творческий синтез, а не эклектическое соединение разнородных элементов — синтез, который, если повторить павловские слова, стал «целиком нашей русской заслугой».

Мы охарактеризовали предметно-логические основания генезиса русской физиологической школы в ее отличии от школ-направлений в других странах. Он был прослежен на уровне концептуальных событий — столкновения идей. Но за этим развертываются процессы общения людей, непосредственно представляющих эти идеи, а так как речь идет о различных национальных школах, то перед нами общение людей науки различных национальностей. Исследовательскую программу Сеченова следует рассматривать не только в одном «измерении» — предметно-логическом. Она изнутри пронизана сопоставлением, взвешиванием, анализом сложившихся в других странах других программ, известных Сеченову не только по литературе, но также и по непосредственным диалогам с их авторами.

Логика развития науки вела к тому, чтобы с необходимостью распространить принцип рефлекторно-сигнальной регуляции на головной мозг. Пробивалась же эта логика извилистым путем сквозь множество контактов Сеченова со сторонниками различных — порой противоположных — воззрений. Ведь, по словам Сеченова, прямой путь к цели становится ясен лишь после того, как она достигнута. В разгар своего поиска Сеченов общался с Людвигом, ставшим его близким другом, но считавшим, что изучать мозг методами, которые находились тогда в распоряжении физиолога, равносильно тому, как если бы изучать механизм часов, стреляя в него из ружья. Он общался с Гельмгольцем, перед которым преклонялся, но концепцию которого об «умозаключениях глаза» считал ограниченной, поскольку в ней не был представлен эволюционный подход. (Отсюда сеченовский замысел: «Согласить Гельмгольца со Спенсером».) Он работал у Бернара, в лаборатории которого в Париже открыл свое знаменитое «центральное торможение». И хотя Бернар был «крестным отцом» этого открытия, рекомендовав опубликовать отчет о нем в научной печати, он, как вспоминает Сеченов, относился к нему вежливо, но безразлично. Бернар не придал должного значения открытию, ставшему, по свидетельству Шеррингтона, новой вехой в физиологии нервной системы. Итак, в непосред-

114

ственном общении (дружеском контакте и научной конфронтации) с лидирующими физиологами тогдашней Европы (представлявшими различные национальные школы) складывалось ядро нового направления. Сеченов и учился у них, и отрабатывал собственную программу, собственный подход, определивший самобытность русской физиологической школы.

Школы в науке являются непременным, постоянно действу- ;

ющим фактором ее прогресса. Вопреки концепции Куна, нет оснований считать их чуждыми периоду «нормальной науки». Такой взгляд порожден представлением, будто люди нормальной науки работают в пределах единой парадигмы как общепринятого образца решения «кроссвордов», сочиняемых природой. В действительности же в реальном историческом процессе расщепление сообщества на школы и их постоянное противостояние означают не распад предметно-логической основы науки, а ее непрерывное созидание путем взаимодействия (конфликта, пересечения, синтеза) различных течений научной мысли. Исторический опыт свидетельствует, что развитие национальных школ (трактуемое при парадигмальном подходе как симптом кризисной ситуации) ведет к принципиально важным достижениям, касающимся не отдельных частных задач (по терминологии Куна — «головоломок»), а всего корпуса научного знания, его «фундаменталий». Каждая из школ, внося свою лепту, обогащает этот корпус, упрочивает, а не разрушает его единство, которое в науке не может удерживаться иначе, как благодаря напряженному динамическому равновесию противоборствующих сил. Немецкая, русская, французская, английская физиологические школы, взятые порознь, представляются прокладывавшими — каждая — собственную колею (имеющими собственные парадигмы): в немецкой школе — физико-химический подход, эволюционный — в английской, системно-организменный — во французской, сигнально-регуляционный (в отношении к целостному поведению) — в русской. За этими видимыми на поверхности .расхождениями скрыта внутренняя гармония, обеспечившая успешное развитие всего «организма» науки.

Изучение национальных школ с их кажущимся идиосинкретиз-мом (действительно несовместимым с вненациональным характером научных истин) важно не только для истории, но и для теории научного познания. Именно исходя из определенной теоретической презумпции, Кун признал феномен школы несвойственным «нормальной» науке. Сначала он утвердил идею парадигм как единого для всего научного сообщества концептуального начала, а затем любую ситуацию, при которой действие этого начала не прослеживается, отнес за счет незрелости науки, ее

8* 115

кризисного состояния. Таковой и является ситуация, с точки зрения Куна, расцвета школ, в том числе национальных. Если же отказаться от указанной презумпции и начать анализ с реально складывающегося научного сообщества во всем многообразии его крупных интеллектуальных центров, каковыми становятся школы-направления с их собственными исследовательскими программами, то открывается перспектива по-новому интерпретировать проблему единства этого сообщества. Формула «сколько школ, столько истин», созвучная «анархической теории знания», провозглашенной Фейерабендом, не может быть принята (Фейерабенд, 1986).

За многообразием школ, если они только являются истинно научными, следует искать некоторые механизмы, благодаря которым происходит консолидация знаний, сохраняющих ценность безотносительно к программным установкам этих школ. Как бы школы ни расходились между собой, эффектом их столкновений являются общезначимые результаты. Поскольку общезначимость в данном случае необъяснима с позиций учения о парадигме, она должна иметь иные предметно-логические основания. Ими являются развивающиеся структуры категориального аппарата научного мышления. Именно этот аппарат служит объединяющим началом деятельности всех, кто разрабатывает данный предмет в конкретную историческую эпоху, к каким бы школам или направлениям они ни были причастны. В отличие от школ категориальный аппарат не несет на себе печати национальных различий. Он является всеобщим достоянием. Можно назвать имена создателей гипотез и теорий, лидеров школ и течений, но категории науки, подобно грамматическим категориям, не имеют индивидуальных авторов. Эта аналогия, конечно, верна лишь в определенных пределах, поскольку язык, с формами которого здесь сравниваются предметно-логические формы науки, национален, тогда как категориальный аппарат науки интернационален. Его интернациональность — плод работы, проделанной исследователями, сложившимися в различных национально-культурных ареалах. Инкорпорируя единый научно-категориальный аппарат, организующий дальнейшее проникновение в непознанное, ученые в случае успеха увеличивают его разрешающую способность, благодаря чему видение реальности становится все более адекватным.

Каждая из крупных и продуктивных национальных школ «отшлифовывает» в этом аппарате новую грань, производя в общем строе мышления категориальные сдвиги. Немецкая физиологическая школа преодолела виталистические тенденции, и после ее исследований невозможно было игнорировать подчинен-

116

ность организма закону сохранения и превращения энергии. французская физиологическая школа ввела принцип системности и акцентировала роль саморегуляции в поддержании органических процессов на стабильном уровне. Русская физиологическая школа выдвинула на передний план значение нейроди-намики в построении адаптивных реакций. Тем самым категория организма претерпела еще одно существенное, необратимое преобразование. Глубокие сдвиги в этой категории, вызванные дарвиновским учением, утвердившим эволюционный подход к физиологическим функциям, достаточно хорошо известны. Произведенное одной из школ, запечатлевая объективную истину, немедленно используется интернациональным научным сообществом.

Различные подходы национальных школ не привели к распаду физиологии как единой дисциплины, но, напротив, закономерно определили ее расцвет. Так происходит непрерывный «круговорот», в котором интеллектуальные богатства, добытые исследователями, представляющими одну из национальных школ, вливаются в общую сокровищницу идей, которая в свою очередь, не оскудевая, обогащает научную мысль всех народов. Любая «запруда» в круговороте этих двух нераздельных течений становится тормозом научного прогресса в целом. Интернациональное может питаться только за счет национальных «ручейков», в свою очередь черпающих энергию во всеобщих ресурсах человеческого познания.

Вопрос о диалектике интернационального и национального в развитии науки снимается с повестки дня, когда науку трактуют как самостоятельную систему, принципы порождения и преобразования которой заложены в ней самой, а субъекта научной деятельности — как абстрактную величину, предназначенную быть человеческим субстратом «потоков информации». Но в действительности эту систему создают люди, взращенные на почве определенной национальной культуры. Они впитывают богатства этой исторически сложившейся культуры, ее самобытные социально детерминированные традиции. И это вовсе не безразлично для направленности и стиля их мышления при открытии, выборе и решении строго научных проблем. За каждым выбором и решением стоит не абстрактный индивид с его общим для всех аппаратом «переработки информации», а личность, в творчестве которой с различной степенью остроты сконцентрированы нужды и боли своего народа.

Чем значительнее отмеченная концентрация, тем весомее и самобытнее вклад этой личности в расширение научных горизонтов человечества. Здесь и лежит объяснение причин, по ко-

117

торым именно данный исследователь становится главой национальной школы. Не его индивидуальные способности сами по себе (талант генератора проблем и идей, экспериментатора, тончайшего аналитика и т. п.), а направленность этих способностей соответственно насущным запросам своей родины в конкретный период ее истории — вот что придает ученому достоинства, благодаря которым он оказывается центральной фигурой научного направления в данной стране, властителем дум молодежи.

Поучительно в этом плане сопоставить судьбу Сеченова и крупного русского физиолога И. Циона, который вопреки своему выдающемуся исследовательскому таланту оказался изгоем, человеком, оставившим и родину, и науку. Обостренное восприятие насущных потребностей своего народа было присуще Сеченову как никому другому из русских физиологов. Это и обусловило его творческие искания, приведшие к созданию новаторской школы. Но ведь именно благодаря ее достижениям русская физиология завоевала выдающееся место в мировой науке, в «общечеловеческой мысли».

Из этого вытекает, что ученый, представляющий национальную школу, служит посредником между национальным и интернациональным не только в том смысле, что благодаря его деятельности научные достижения одной из стран поступают во всеобщий оборот. Его творчество служит каналом, по которому национальная культура в ее своеобразии и неповторимости вливается в мировую. За сеченовским учением о нервно-психических функциях стояла не только логика разработки учения о рефлексе — от идей испанского врача XVI века Перейры, предвосхитившего учение Декарта о том, что животное — это машина, до знаменитых опытов с обезглавленной лягушкой немецкого биолога Э. Пфлюгера — друга Сеченова.

За сеченовским учением встают захватившие русское общество «споры о душе», о свободе, воле и детерминации поведения, которыми жили Достоевский, Толстой, идеологи молодого поколения. Рассеянное в духовной атмосфере России 60-х годов прошлого века сосредоточилось в исканиях Сеченова, в его гипотезах и открытиях, определивших общий облик русской физиологической школы. И поскольку это стало установкой школы, а не одного лишь ее лидера, сеченовские идеи широко иррадиировали, пленяя научную молодежь, из среды которой вышли десятки естествоиспытателей новой формации.

Они создавали свои школы, явившиеся ответвлениями сеченовского древа. Среди них выделялись Павлов, Бехтерев, Введенский, несколько позднее — Ухтомский. Все они были кровно связаны с родной почвой, родной культурой, без которой не

118

было бы и их научных достижений. Вместе с тем, как мы отмечали, сеченовская концепция при всей ее оригинальности интегрировала достижения других национальных школ. Каждая из них в свою очередь запечатлела социально-исторические традиции страны, где она сложилась. Поэтому национальная научная школа приобретает значение могущественного межнационального посредника. Она опосредствует связь национальных культур как особых целостностей, а не только служит пунктом обмена специально-научными идеями.

При известных условиях школа в науке из национальной становится интернациональной. Изучение этого феномена представляет особый интерес, когда речь идет не столько о широком распространении идей, сложившихся в недрах школы, на другие, далеко отстоящие от нее очаги научной работы, сколько о создании коллективов, в которых сплачиваются исследователи из различных стран. В таком коллективе взаимоотношение интернационального и национального представлено в конкретных лицах, в зримых, доступных непосредственному восприятию формах.

Здесь, на этом микроуровне, можно как бы «под лупой» рассмотреть процессы, подобные тем, которые развертываются в макроинтервалах времени на больших «пространствах» всеобщей истории науки. Такая школа является информативной моделью для изучения проблем кооперации труда исследователей, представляющих различные национальные традиции, а также для изучения последующих эффектов этой кооперации.

ГЛАВА 3. МАЛАЯ ГРУППА В НАУКЕ:

Групповая интеграция

Системный анализ малых групп в науке предполагает изучение как интегративных, так и дезинтегративных процессов, взаимная обусловленность которых обеспечивает групповое развитие. Для социальной психологии науки традиционным объектом анализа являются интегративные процессы в группе. Групповая интеграция (от лат. integer — целый) характеризуется упорядоченностью внутригрупповых процессов, согласованностью основных компонентов системы групповой активности и другими признаками, свидетельствующими о психологическом единстве, целостности группы. Ниже представлены результаты исследования интегративных процессов, обеспечивающих целостность и специфику малых групп в науке.

119

§ 1. О коллективности научной деятельности

В отличие от давнишней традиции изучения индивидуального научного творчества, коллективная деятельность ученых стала объектом исследований психологов сравнительно недавно. Говоря о коллективной научной деятельности, следует иметь в виду, что это понятие используется в различном смысле — как всеобщность научного труда и как совместность научного труда.

Под всеобщим понимается всякий научный труд, обусловленный творениями других исследователей как прошлого, так и настоящего, без непосредственного общения с ними. В данном случае контакты между учеными осуществлялись безличностно, посредством ознакомления с результатами научного труда в форме книг, статей, дневниковых записей ученого. Вторая, совместная форма труда реализуется в прямых контактах ученых. Примером может служить появление в прошлом веке таких творческих групп, как физическая лаборатория Г. Максвелла в Англии, химическая лаборатория Ю. Либиха в Германии, физиологическая лаборатория И. Сеченова в России и др. Их сплачивала необходимость проведения трудоемких экспериментальных исследований, а также необходимость использования для выполнения программы уникального оборудования.

С середины XX века научно-технический прогресс привел к резкому возрастанию коллективной составляющей труда в науке. Это сказалось в возрастании соавторской активности ученых. Если в начале XX века 82% научных публикаций принадлежало «соло-авторам», то уже к 60-м годам удельный вес такого рода индивидуальных работ снизился до 33%. За полвека соответственно возросла доля работ, написанных двумя авторами (с 16 до 40%) и тремя авторами (с 2 до 17%). В 20-е годы появились первые научные публикации, подготовленные авторскими коллективами из четырех и более человек. Соавторские коллективы — специфическая разновидность малых научных групп, их анализ представляет для социальной психологии науки особый интерес.

Ныне профессия научного работника стала массовой. В деятельность по производству научного знания вовлечены сотни тысяч ученых различных специальностей. Если во времена Ньютона (начало XVIII в.) во всем мире насчитывалось не более 15 тысяч человек, чью деятельность, по современным понятиям, можно было бы отнести к научной, то в 1995 г. лишь в одной России насчитывалось 620 тысяч научно-технических работников.

Современное научное сообщество представляет собой сложную структуру объединений ученых — от крупных региональ-

120

ных общностей (например. Новосибирский научный центр) до первичных коллективов в составе НИИ и вузов.

Современный человек науки, в особенности естествоиспытатель, не может работать в одиночку. Ему требуются дорогостоящая аппаратура, оборудование и-материалы для проведения исследований. Сами проблемы стали столь сложны, что не могут быть решены усилиями одного ученого. Исследовательские проекты все чаще требуют привлечения специалистов из самых разных научных дисциплин, т. е. являются междисциплинарными. Так, космическая пилотируемая программа не могла бы быть реализована без тесного взаимодействия самых разных специалистов: физиков, математиков, компьютерщиков, физиологов и даже психологов. Но и проекты, реализуемые специалистами, представляющими одну науку (монодисциплинарные), предполагают разделение функций внутри них.

Случаи «работающих в одиночку» ученых являются скорее исключением. Так, в 60-х годах при изучении структуры исследовательских подразделений 10 академических НИИ выявили лишь троих «робинзонов», т. е. исследователей, работавших в сугубо индивидуальном режиме. Таким образом, субъектом научного творчества выступает не только отдельная личность, но и малая группа в целом.

§ 2. Малая группа как субъект научного творчества

Изучение научных групп осуществляется в рамках социальной психологии науки — одного из важнейших ответвлений психологии науки. Своеобразие межличностных отношений, обусловленное особенностями труда, в науке таково, что их изучение не может ограничиться теми понятиями и методами, которые использовались при анализе учебных, производственных, спортивных и других типов малых групп (Юревич, Ярошевский, 1989).

Социально заданной, целевой функцией науки как творческой деятельности является производство нового знания. Когда в школе осваивается новое знание, то не ставится целью достижение новых для общества результатов. Творчество — это деятельность, «созидающая нечто новое, оригинальное, что притом входит не только в историю развития самого творца, но и в историю развития науки» (Рубинштейн, 1940, с. 482). В равной степени это относится к деятельности как отдельного ученого, так и малой научной группы.

Ученый как творческая личность формируется в социальной среде, где особая роль принадлежит его ближайшему окруже-

121

нию (микросоциуму). Тем не менее самобытность личности ученого служит непременным фактором его творческих достижений. Поэтому создание малых групп в науке имеет позитивный смысл только при условии реализации присущей индивиду творческой активности, ее возрастания благодаря включенности в коллективную деятельность (общение, взаимодействие, кооперация). Малая группа обладает новым качеством и дает эффект, который превышает индивидуальные усилия ее членов, взятых в отдельности (Ярошевский, 1982). Групповая работа (совместные проекты, групповая экспертиза и др.) требует от творческой личности таких качеств, как умение понимать другого члена группы, доносить до него свои идеи, убеждать его в правомерности своей позиции, вырабатывать совместные замыслы.

Качество группового продукта не всегда позитивно коррелирует с количеством членов малой научной группы. В реальной практике имеют место так называемые группы-диады, т. е. группы, состоящие из двух научных сотрудников. Подобные диады порой приводят к крупным и даже революционным открытиям. К примеру, творческое взаимодействие между тогда еще начинающим ученым, аспирантом Г. Н. Басовым и его научным руководителем А. М. Прохоровым привело к выдающемуся научному результату, удостоенному Нобелевской премии (открытие лазерного эффекта).

§ 3. Программно-ролевая концепция малой группы

Научную группу, состоящую из ряда ярких ученых-звезд, собравшую «под одной крышей» научную элиту в конкретной области знания, еще нельзя рассматривать в качестве коллективного субъекта научного творчества. Для того чтобы малая группа стала единым организмом, чем-то большим, чем сумма ярких творческих индивидуальностей, для того чтобы можно было использовать преимущества совместной научной деятельности, необходимы определенные условия. Важнейшим условием создания подлинной совместности является наличие единого субъекта, а это может быть только при условии общегрупповой (единой, совместной) исследовательской программы1 (ключевое понятие программно-ролевой концепции) (Ярошевский, 1978). По-

‘ Термин «программа» введен в исследования науки И. Лакатосом. В настоящее время он применяется многими историками и науковедами, каждый из которых вкладывает в него свое содержание и смысл. В данной работе этот термин используется в значении, предложенном М. Г. Ярошевским (см.: М. Г. Ярошевский. Программно-ролевой подход к исследованию научного коллектива //Вопросы психологии. — 1978. — №3).

122

этому деятельность больших исследовательских организаций (научно-исследовательский институт, региональный научный центр), строго говоря, трудно признать совместной, она становится таковой только на уровне малой научной группы.

Исследовательская программа не задается группе извне, а сама зарождается в ходе творческих усилий руководителя группы или совместно, в кооперации руководителя и членов группы. Извне может ставиться лишь проблема, «под которую» группа разрабатывает совместную исследовательскую программу. Термин программа употребляется здесь не в смысле перечня нормированных действий или своеобразной инструкции по их последовательной реализации, а как обозначение общего плана-проекта по разработке стоящей перед группой исследовательской проблемы.

Совместная исследовательская программа включает в себя общий замысел групповой деятельности (постановка проблемы и возможные пути ее решения), теоретические, операциональные, методические и даже нравственно-познавательные ориентации ее автора, содержит более или менее четкое представление о проектируемом результате и стратегии его достижения, обозначает конкретные стадии работы, «пункты» необходимого и возможного научного взаимодействия членов группы, включает планирование ориентировочных сроков и форм научного общения и обсуждения промежуточных результатов исследования и т. п. В отличие от задачи, которая может быть сформулирована вполне однозначно (например, создать средство против СПИДа), программа всегда субъективно окрашена, поскольку включает в себя в неявном виде научные пристрастия, свойственные ученому — автору программы, «выстраданные» им методологические и методические установки по реализации научной работы.

Далеко не каждый ученый способен разработать новаторскую исследовательскую программу, могущую стать стержнем творческой работы не только для него, но и для группы сотрудников. Для того чтобы вовлечь в орбиту своих научных устремлений других людей, программа должна содержать значительный творческий заряд: заключать в себе актуальную и оригинальную научную проблему, быть достаточно перспективной и многогранной, чтобы в ней могли найти свою научную нишу многие исследователи, чтобы она их предметно интегрировала в целостную научную общность.

Как было показано М. А. Ивановым, объединяющим стержнем программы может быть исследование некоторого процесса на разных научных объектах, изучение объекта или класса объектов со всех сторон и на разных уровнях; применение единого

123

методического подхода; применение общего концептуального подхода к исследованию. Понятно, что этим не исчерпывается все многообразие типов исследовательских программ. Главное, они призваны создавать предметную сплоченность, стимулирующую активное внутригрупповое научное общение (Иванов, 1982).

Кто же может быть автором исследовательской программы группы? Любой из ее членов. Однако на практике им чаще других становится руководитель научной группы, и не потому, что руководитель больше чем кто-либо другой имеет административные рычаги, чтобы «навязать» ее группе (хотя и такое случается), а потому, что малые группы часто создаются «под человека» и выдвинутую им программу или же сама группа выбирает в руководители автора программы, поскольку чувствует заинтересованность в ее реализации. Возможен и такой вариант, когда руководитель приходит со своей программой в организационно сформировавшийся, но беспрограммный коллектив, будучи заинтересованным в сотрудниках, способных реализовать ее вместе с ним. Именно формирование собственных масштабных замыслов, требующих вовлечения других специалистов для их реализации, а не только соображения карьеры и престижа, как это принято считать, заставляет многих зрелых ученых добиваться права на формирование своего научного подразделения.

А что же делать руководителю научной группы, который не обладает собственной программой? Тем более, что в последнее время вслед за американской моделью управления научными проектами становится популярной роль менеджера исследований, в чьей компетенции организационная сторона работы явно превалирует над собственно научной.

По-видимому, задача руководителя группы в этих условиях — выявление сотрудников, уже имеющих программу или способных ее генерировать, а также организационное обеспечение реализации конкретной программы в рамках всего коллектива или отдельной подгруппы. При этом менеджер и автор исследовательской программы (деловой лидер группы) должны находиться в отношениях сотрудничества, взаимной поддержки и четкого разграничения функций по реализации программы. Умение поддержать творческую инициативу «снизу» для руководителя-менеджера отнюдь не только проявление доброй воли, а насущная необходимость, поскольку в случае отсутствия какой-либо объединяющей программы группа потеряет качество, преимущества субъекта коллективного творчества, ее члены «замкнутся» в своих индивидуальных программах и их участие в совместной деятельности станет чисто формальным. Если же сотрудники группы не имеют своих собственных программ, то они ста-

124

нут балластом малой группы, науки в целом. Непризнание руководителем лидера, нового автора программы неизбежно приведет к дезинтеграции совместной деятельности, а то и к организационному распаду группы, уходу сотрудников в другие научные группы или же из науки вообще.

Итак, единая исследовательская программа является тем сплачивающим группу предметным стержнем, вокруг которого и по поводу которого строится научная деятельность и межличностные отношения в группе. Естественно возникает объективная необходимость во взаимодополняющих действиях сотрудников группы, т. е. в разделении предметных и организационных функций в рамках общегрупповой программы. Такое разделение может осуществляться исходя из стоящей перед группой научной проблемы: каждый ее сотрудник в рамках программы решает свою частную научную задачу, а объединение усилий происходит уже в конце совместной деятельности, когда требуется свести воедино полученные всеми научные результаты. Однако очень часто на разных этапах разработки единой программы возникает необходимость специализации не только по содержательным, но и по функциональным составляющим совместной деятельности, т. е. требуется выполнение разными сотрудниками разных научный действий, дополняющих друг друга, не имеющих смысла друг без друга. Так, один сотрудник может преимущественно выдвигать общую стратегию исследований, второй — систему конкретных гипотез, третий — осуществлять эмпирическую проверку гипотез, четвертый — совершенствовать методики эмпирических исследований, пятый — налаживать научно-коммуникативную связь между разработчиками программы. Так появляется функционально-ролевая дифференциация в рамках совместной деятельности в группе (Мошкова, 1996).

Научная роль (второе базовое понятие программно-ролевой концепции) — это специфический набор действий внутри научной деятельности, который данный сотрудник выполняет в данной группе лучше других, способность к которым у него ярче выражена по сравнению с другими членами группы. Набор научных ролей в одной группе не похож на другую. Он зависит, во-первых, от содержательной специфики программы (все программы можно разделить на «теоретические» и «экспериментальные» или же на «фундаментальные» и «прикладные») и стадии ее разработки, а во-вторых, от личностных склонностей каждого участники совместной деятельности, от того, носителем какой роли он является. Однако есть несколько универсальных ролей, выполнение которых необходимо практически в любой научной группе. Это генератор идей, критик и эрудит. Данная

125

ролевая триада составляет ядро ролевой системы и выражает «единство традиций и новаторства соответственно потребности общества в сохранении, приращении и критике знаний о реальности» (Ярошевский, 1982, с. 41).

Генератор идей — автор многих интеллектуальных начинаний, продуцирующий до этого неизвестные или не воспринятые ранее коллективом знания. Генерирование нового знания он склонен рассматривать как доминанту своего поведения в научной группе. Увлекается новыми, порой кажущимися фантастическими идеями, испытывает потребность в критике коллег. Своеобразная отрешенность, погруженность в предмет исследований создает для генератора зачастую затруднения в межличностных отношениях, в контактах с окружающими.

Критик — ученый, строгий в оценках, проявляющий повышенную требовательность к качеству научных исследований, новизне идей, логичности выводов и обобщений, точности научных определений, чистоте эксперимента. В своей группе он ориентирован в основном на оценочную деятельность, которая является доминантой его поведения. Образно говоря, научный судья в малой группе, но в отличие от внешнего эксперта, который должен быть беспристрастным, критик — судья пристрастный, заинтересованный в успешной реализации исследовательской программы группы, членом которой он является.

Эрудит — наиболее образованный, разносторонний ученый, к которому постоянно и наиболее часто обращаются за научной информацией. Такой ученый обладает особым умением и интуицией в работе с литературными источниками, в поиске необходимой информации, умеет квалифицированно делать аналитические обзоры по проблеме. Свободно, лучше других ориентируется в информационном предметном поле, постоянно стремится к расширению и обогащению своего концептуально-понятийного словаря (Булат, 1982).

Это так называемое ядро «ролевого ансамбля» в ходе эмпирических исследований, проведенных Е. Н. Емельяновым, было дополнено новыми типами ролей (Белкин, Иванов, Емельянов, 1987). В целом, включая описанную ролевую триаду, им было выделено 8 основных типов научно-социальных ролей, характеризующих разделение функций в групповом взаимодействии: 1) генераторы; 2) критики; 3) эрудиты; 4) мастера — специалисты в конкретных областях и этапах совместной деятельности; 5) коммуникаторы, налаживающие и поддерживающие групповое общение; 6) организаторы деятельности; 7) исполнители; 8) роли, описывающие преимущественно личностные особенности, стиль поведения человека в малой группе (например, «демагог»).

126

Системность и динамизм ролевого поведения обусловливает необходимость выполнения одним и тем же сотрудником различных научных ролей в группе. Не все роли выполняются ученым в равной мере эффективно. Это обусловливает возможность постановки вопроса о построении так называемого ролевого профиля члена группы, гистограммы средневзвешенных (по экспертным оценкам) значений эффективности выполнения индивидом различных ролей. Эмпирические наблюдения в ряде НИИ, выполнявших «как фундаментальные, так и прикладные исследования, показали, что наряду с учеными, ролевой профиль которых не имеет резко выраженных пиков и которые одинаково способны выполнять многие научно-социальные роли, значительно чаще диагностируются ученые с одним-двумя резко выраженными пиками. В соответствии с этими пиками научный работник может быть определен как генератор, критик, коммуникатор и т. п.; намного реже диагностируются ученые, сочетающие эти роли.

Степень выраженности ролевой специализации и ее связь с научной продуктивностью группы изучалась Г. Н. Королевой. Ею получены так называемые коэффициенты ролевой дифференциации. Данный коэффициент показывает, насколько роли в группе явно выражены по сравнению с их средневзвешенными для группы значениями. Результаты эмпирических исследований ролевых профилей научных работников показали, что в эффективно работающих группах значительно большее число сотрудников демонстрируют ролевую дифференцированность, т. е. в их ролевом профиле одна из научных ролей выражена достаточно ярко (Карцев, 1982).

Возникает вопрос: существует ли ролевая дифференцированность в так называемых «беспрограммных» группах? Такая дифференцированность имеет место, ведь роль, которую выполняет член группы, возникает не только на основе объективной необходимости в разделении действий внутри группы, она отражает и личностно-психологические особенности научных работников. Есть ученые, которые в любой группе будут проявлять себя как «генераторы идей» или «критики», хотя и с разной степенью успешности. Классическим примером носителя роли критика, обусловленной, в основном, особым личностным складом, был крупный физик П. Эренфест. Коллеги высоки ценили его критический склад ума, способность мгновенно нащупывать самые слабые места гипотезы, теории или эксперимента. Всюду, где требовался острый критический анализ, Эренфест был незаменим, однако сам он очень страдал от своей односторонности, поскольку, возможно, именно эта критичность не позволяла ему продуцировать собственные гипотезы: они отбрасывались им же чуть ли не раньше,

127

чем генерировались. Другой выдающийся физик, А. Эйнштейн, вошел в историю науки прежде всего как блестящий «генератор идей». Ярко выраженным носителем роли «генератора» несомненно был отечественный ученый Ландау. Весьма редким и успешным «исполнителем» ролевого ансамбля являлся крупный физик Иоффе, сочетавший в своем творчестве одновременно и выразительно роли «генератора», «критика», «эрудита» и «организатора» (Иванов, Ярошевский, 1988). Но есть и такие примеры, когда один и тот же ученый, попадая в разные коллективы и ситуации научного общения, оказывается в них в разных ролевых позициях. Это зависит от характера проводимых исследований («фундаментальных» или «прикладных»), сформированности ролевого ансамбля группы, личностной способности научного работника успешно переключаться с одной роли на другую. Поэтому не надо полагать, что функционально-ролевое разделение труда — отличительная особенность лишь групп, работающих по совместной программе. Но в «беспрограммных» коллективах это разделение в большей степени опосредовано характеристиками личностей ученых, в него входящих, а не содержанием совместной деятельности, а потому имеет свои особенности. Во-первых, у большинства сотрудников не выявляется четко выраженного ролевого статуса в группе: ролевые профили, как правило, «смазаны», не имеют характерных пиков. Это означает, что там, где не требуется постоянного взаимодействия, активного научного общения, смысл ролевого разделения деятельности во многом утрачивается. Во-вторых, в группе отсутствует ролевой ансамбль, т. е. система взаимодополняющих ролей, а потому роли могут распределяться внутри коллектива неравномерно: например, имеется несколько исполнителей или критиков и нет ни одного генератора идей (Мошкова, 1996).

Как было показано в экспериментальных исследованиях ролевой структуры научных групп, носители одних и тех же ролей плохо совместимы друг с другом; пожалуй, в меньшей степени это относится к исполнителям, в большей — к генераторам идей. Наличие не однопорядковых, а, напротив, различных научно-социальных ролей — одно из непременных условий продуктивности научного общения и взаимопонимания в ходе совместной научной деятельности.

§ 4. Общение в малой группе

Специфика общения в науке обусловливается самой природой творческой деятельности — неудовлетворенностью существующим уровнем научного познания и коллективными действия-

128

ми, направленными на его приращение. Научное познание и научное общение неразрывно связаны. Наука — это постоянное столкновение идей, внутренний спор и спор прямой, непосредственный. Без научного общения нет науки.

Процессу научного общения в малой группе присущи некоторые особенности, отличные от общения на уровне больших научных групп. Научные контакты между членами малых групп носят повседневный, регулярный характер, обусловленный реализацией общей программы. Поскольку процесс ее выполнения осуществляется не по заданному алгоритму, а в условиях имеющего вероятностную природу творческого поиска, то для любой из стадий ее разработки характерны неформализуемые контакты между специалистами группы. В процессе научного поиска, работая над своим фрагментом общей программы, каждый член группы сталкивается с проблемными ситуациями, для разрешения которых уровень индивидуально-творческих способностей и научной информированности отдельного ученого оказывается недостаточным. Внутренний диалог, общение ученого с «самим собой» не всегда позволяет справиться с возникшей проблемной ситуацией. Это и обусловливает потребность ученого в научном общении, в совместном поиске научной истины. «Истина не рождается и не находится в голове отдельного человека, — отмечает М. М. Бахтин, — она рождается между людьми, совместно ищущими истину в процессе их диалогического общения» Бахтин, 1980, с. 164).

Феномен научного общения в реальных научных коллективах специально анализировался в ходе эмпирического исследования. Изучался, в частности, показатель интенсивности научного общения в зависимости от вида программ. При этом сравнивались показатели интенсивности общения в двух типах групп: работающих по общей программе и работающих разобщенно, по индивидуальным программам.

В группах, где каждый из сотрудников работал по индивидуальным программам, так называемый индекс интенсивности общения варьировал от 10 до 20%, а в некоторых группах научное общение практически отсутствовало. В то же время в группах с единой программой реализовывалось от 30 до 50% возможных научных контактов. Здесь также изучался статус сотрудников в структуре группового научного общения. При этом выявилось, что каждый исследователь занимает позицию, которая характеризуется большей или меньшей степенью его включенности (по числу научных контактов) в процесс научного общения. Самый высокий статус соответствует позиции, которая на-

Q-1860

129

звана лидерской, а член группы, занимавший эту позицию, назван соответственно лидером научного общения в группе. Как показал анализ эмпирических данных, лидером научного общения в группе, работавшей по общей программе, являлся сотрудник, которого большинство других членов группы воспринимало как автора программы. Притязания же кого-либо в группе, в том числе и ее руководителя, на лидерство в научном общении не оказывают существенного влияния на распределение позиций в структуре группового научного общения. Ключевая позиция лидера дает ему возможность оказывать наибольшее воздействие на процесс научного общения в группе, способствовать его интенсификации и в значительной степени продуктивности, т.е. влиять на один из самых существенных аспектов групповой научной деятельности.

История науки свидетельствует, что процесс научного общения для определенной категории ученых является не еще одним, дополнительным, а порой первостепенным источником научной информации. Ярким представителем такой категории ученых, несомненно, является отечественный ученый, лауреат Нобелевской премии Л. Д. Ландау. Его постоянный научный контакт со множеством коллег был также и источником знаний. Своеобразная черта его стиля работы состояла в том, что он уже i с давних времен — еще с харьковских лет — почти не читал сам научных статей или книг. Тем не менее он был всегда в курсе всего нового в физике. Знание приходило к нему из многочисленных дискуссий, из докладов на руководимом им семинаре.

Ландау выработал крайне своеобразный процесс исследования, основная особенность которого заложена в том обстоятельстве, что трудно отделить собственную работу Ландау от работы его ближайших коллег. Все книги Ландау, а также большинство его статей были написаны в соавторстве. Касаясь взаимоотношений со своими соавторами и учениками, Ландау как-то сказал со свойственной ему образностью: «Некоторые говорят, что я граблю своих учеников. Некоторые — что ученики грабят меня. Правильно было бы сказать, что у нас происходит взаимный грабеж» (Лившиц, 1971). Добавим, что самой обогатившейся стороной такого «научного грабежа» оказалась физическая наука.

§ 5. Взаимопонимание в малой группе

В малой группе складываются сложные отношения между участниками совместного труда, смысл и результат которого определяется исследовательской программой. Каждый из них до включения в совместную деятельность освоил определенный способ

130

научного мышления и приемы общения. В то же время у него имеются собственные интересы, собственные научные ориентации. Включение в общий контекст сталкивает с необходимостью соотнесения этого образа мыслей, интересов и ориентации с психологическими особенностями коллег. Как показывают исторический опыт и современная практика, достижение нужного для решения проблемы взаимопонимания дается не просто. Это требует усилий, а порой и перестройки уже сформировавшегося научного мышления. Ситуация осложняется тем, что совместный исследовательский труд происходит в условиях распределения ролей между его участниками. Поэтому члену группы необходимо осмыслить не только содержание и направленность программы, но также функцию, которую выполняет в ней его коллега.

Итак, член группы сталкивается по всему ходу совместной деятельности с необходимостью иметь отчетливое представление как о ее содержании, так и о тех собственных действиях, которые необходимо координировать с другими для достижения общего успеха. Чтобы справиться с этим непростым делом, ему приходится изучать не только пути решения проблемы, но и степень и характер ее понимания другими. Иначе говоря, речь идет о достижении взаимопонимания, поскольку другие члены группы по отношению к изучаемому вопросу находятся в таком же положении, как и он сам. Они также должны думать не только о совместных исследовательских шагах, но и о том, поймет ли эти шаги тот, с кем они совместно трудятся. Выходит, что каждый член группы отражает в «зеркале» своего сознания внешне незримую позицию и роль другого члена группы.

Научный работник размышляет и о том, каким его видят другие члены группы. И эти размышления постоянно учитываются, когда ставится эксперимент, обсуждаются его результаты и намечается дальнейший план совместных действий.

Понимание одним научным работником другого в ситуации, когда они прежде не общались по поводу исследуемой проблемы, как правило, наталкивается на трудности и барьеры. Это происходит также потому, что члены группы работают в условиях неопределенности и научного риска. Ведь они совместно добывают новый результат. Образ этого результата, еще не обретшего четкие, определенные черты, строится у членов группы в различном ракурсе. Это обусловлено предшествующей историей их духовного развития, динамикой мотивов и другими психологическими факторами.

Порой несовпадение представлений о том, какой члены группы видят внутреннюю позицию друг друга, может стать источ-

131

ником конфликтов. В тех случаях, когда конфликт вызван отсутствием взаимопонимания, он ведет к негативным последствиям. В реальной деятельности группы предметное и межличностное теснейшим образом взаимосвязаны. Поэтому отсутствие взаимопонимания, имеющее межличностные предпосылки, создает неблагоприятный для дальнейшей работы группы климат.

Анализ взаимоотношений в малой группе свидетельствует об их динамическом характере и перспективах их изменения путем включения в исследования по совместной программе. Это может показаться парадоксальным, но изменение в понимании программы способно влиять на характер отображения членами группы позиций друг друга, на процесс взаимопонимания и межличностные отношения. Можно было бы сказать, что погруженность в совместную программу изменяет восприятие одним ученым другого. Тем самым программа, которая по сути своей говорит о взаимодействии внешних по отношению к субъектам вещей, изменяет видение этими субъектами не только вещей (объектов исследования), но и самих себя. Они начинают понимать свои былые теоретические воззрения и актуальные интересы под новым углом зрения. Это вовсе не означает, что они отрекаются от прежнего образа мыслей. Однако общение с другими членами группы, психический склад которых начинает восприниматься в другом ракурсе, делает для них самих более очевидным как сильные, так и слабые стороны своей позиции.

Влияние исследовательской программы на процесс взаимопонимания специально подвергалось сравнительному экспериментальному анализу. Эксперимент был задуман таким образом, чтобы сопоставить, как реализуется процесс взаимопонимания в тех малых группах, взаимоотношения в которых скреплены общей программой, и как этот же процесс развертывается в группах, не имеющих единой программы, хотя и сплоченных другими факторами (в частности, организационными). Результаты этих исследований свидетельствуют о том, что характер взаимопонимания в этих двух типах групп существенно различается. Различие сказывалось прежде всего в том, что во втором типе групп (не имеющих единой программы) точность понимания членами группы научных позиций друг друга была существенно меньше, чем в условиях совместной работы по единой программе в другом типе групп (Белкин, Иванов, Емельянов, 1987).

В связи с проблемой взаимопонимания следует обратить внимание на важную роль чувства собственного достоинства. Известное честолюбие необходимо ученому. Вопрос только в том, в чем оно выражается и насколько влияет на отношение к другим, на взаимопонимание. Оценивая личность одного из круп-

132

ных современных физиков И. Е. Тамма, историки отмечают, что честолюбие у этого великого ученого выступало как форма самоутверждения. Но прежде всего — и это особенно важно — к утверждению в своих собственных глазах. Не возвыситься так, чтобы другие пришли в восхищение, а как бы доказать самому себе, что он сам смог достичь этого результата.

Поскольку работа в группе связана с постоянным обменом мнениями, то возникает проблема приоритетности достижений одного из ее членов сравнительно с другими. Это особая комплексная проблема, решение которой осложняется коллективным характером исполнения программы, где вклад каждого из исполнителей как бы нивелируется другим.

Было также выявлено, что на характер взаимопонимания влияет самооценка членов группы. При завышенной самооценке, связанной с установкой члена группы на защиту своей научной позиции в противовес позициям других, процесс взаимопонимания испытывает своего рода деформацию. Установка на возможно более достоверное видение научного лица другого как бы деформируется. Ее подлинные черты искажаются в угоду предвзятому представлению члена группы о преимуществе своей научной позиции. Психологи в этих случаях говорят, что образ «Я» (т. е. каким человек сам себя видит) сказывается на интерпретации теоретических и эмпирических представлений других членов группы.

§ 6. Продуктивный конфликт в малой группе

В деятельности малой группы различают три типа конфликтов: организационные, межличностные и научно-познавательные. Первые возникают из-за плохой организации совместного труда, например связанной с пользованием научно-технической аппаратурой. Организационные конфликты влияют на сферу межличностных отношений, что на длительный срок может ухудшить психологический климат в группе.

Специфическими для научных групп являются так называемые научно-познавательные (когнитивные) конфликты. Это обусловливается творческой природой, познавательной спецификой научного труда. В основе когнитивных конфликтов обычно лежит расхождение точек зрения на предмет научного познания. Они возникают при коллективном обсуждении значимости новых идей, научных замыслов, при выборе экспериментальных путей их проверки, способов интерпретации полученных данных, при прогнозировании результатов исследования и т. п.

133

В социальной психологии конфликт в группе принято трактовать как деструктивный феномен. Возникающая при этом напряженность между людьми рассматривается как отрицательное явление, препятствующее успешной совместной деятельности. Такой подход представляется правомерным, если конфликт в группе зависит от сугубо личностных качеств членов группы, расхождения их (нравственных, эстетических, политических и др.) позиций, никак не связанных с исследовательской программой. В случае же, когда конфликт обусловлен самим предметом совместной деятельности, он может выполнять и позитивную функцию.

Следует отметить, что в отличие от организационных когнитивные конфликты не всегда осознаются сторонами конфликта (Иванов, 1982). Члены группы нередко отрицают даже возможность такого рода конфликтов и сосредоточивают свое внимание на конфликтах межличностных, видя их причины в том, что по отношению друг к другу «они разные люди».

В подобной ситуации особенно важна роль руководителя научного коллектива. Осознание им первопричины подобного рода межличностных конфликтов — первый шаг к их разрешению или смягчению остроты эмоционального напряжения. Опытный руководитель коллектива прибегнет к активизации процесса научного общения в форме дискуссий, «легализации» предметных разногласий и взаимной научной критики. Это одно из необходимых (хотя и недостаточных) условий сдерживания перехода когнитивных расхождений в межличностные конфликты.

В истории науки немало ярких примеров регулирования кон-фликтогенных ситуаций в научных коллективах, продуктивность которых несомненна. К их числу относится, в частности, коллектив психологической лаборатории Б. М. Теплова. Обстановка на заседаниях лаборатории характеризовалась резкой, порой ожесточенной взаимной критикой, однако серьезные конфликтные ситуации в ней не возникали. Это объясняется созданной руководителем традицией перевода критики исключительно в предметный план, ограничение процесса дискуссии рамками предмета обсуждения. Иногда критика направлялась и в адрес самого Теплова. Принимал он ее охотно, но лишь в одном случае: когда «нападавший» обосновывал свое критическое мнение четкой предметной аргументацией (Умрихин, 1987). Благодаря этим и другим особенностям стиля совместной деятельности Теплова и его сотрудников реализация их исследовательской программы по дифференциальной психофизиологии оказалась эффективной.

Возникает также вопрос: не являются ли внутригрупповые когнитивные конфликты фактором, негативно влияющим на

134

групповую сплоченность? Ответ на этот вопрос кроется в самой трактовке феноменов конфликтности и сплоченности.

Процесс реализации общегрупповой программы выступает для исполнителей-ученых как социально одобряемая и личностно значимая ценность, ибо каждый из них с программой, ориентированной на решение проблемы, связывает и свой собственный научный успех. Это обстоятельство и обусловливает феномен интеграции ученых на предметном уровне, сплоченность научной группы как ее программно-ценностное единство’.

В эмпирических исследованиях А. Г. Аллахвердяна была выявлена позитивная связь между сплоченностью и конфликтностью, обусловленными внутригрупповой предметной деятельностью. Поэтому руководителю не следует трактовать когнитивные конфликты как угрозу единству и сплоченности научной группы. Столкновения научных идей, позиций, точек зрения, имманентные совместной исследовательской деятельности, могут служить важным индикатором творческой потенции научного коллектива (Аллахвердян, 1993).

§ 7. Стиль руководства малой группой

Одним из важных факторов, от которого во многом зависит, как чувствует себя в группе ученый и удастся ли использовать в работе преимущества совместной деятельности, является стиль руководства группой. Стиль руководства — сложившийся способ взаимодействия руководителя с группой и ее членами. Вслед за К. Левиным, впервые исследовавшим этот феномен, принято выделять три основных стиля; демократический (коллегиальный), авторитарный (директивный) и либеральный (попустительский, анархический).

Коллегиальный стиль предполагает равноправное участие научных сотрудников в обсуждении направления исследований, разработке исследовательской программы, распределении ее фрагментов между сотрудниками, координацию их научной работы, решение организационных вопросов, затрагивающих многих членов группы. Конечно, и здесь существует ряд ситуаций, в которых руководителю приходится принимать решения самостоятельно, ни с кем не советуясь. Однако все стратегические вопросы научного и организационного развития группы прора-

o В иерархии пргдметных ценностей программа является важнейшим систе-мообразующим фактором, обусловливающим единство научной группы.

135

батываются совместно, и окончательное решение, хотя и принимается руководителем, несущим за него личную ответственность, но учитывает мнение членов группы и базируется на нем.

Р. Кэй, один из ведущих исследователей стиля руководства, выявил следующие характерные для демократического руководителя ориентации: 1) труд является естественной потребностью человека; 2) лучший способ побуждения к работе — чувство удовлетворенности от достижения цели; 3) большинство людей способны к творчеству и интеграции с целями организации (Кау, 1990).

Таким образом, руководитель, практикующий коллегиальный стиль во взаимодействии с группой, ориентирован не только на конечный результат, но и на то, как он будет достигнут, на уровень и успешность взаимодействия членов группы в процессе кооперации, на «дух» (социально-психологический климат) научного коллектива. Деловая и человеческая составляющие совместной деятельности являются для такого руководителя в равной степени важными, поэтому способами воздействия на подчиненных будут скорее убеждение, обсуждение, совет, нежели приказание, распоряжение и санкция.

Директивный стиль отличает большая жесткость руководителя по отношению к группе. Руководитель рассматривает группу в основном как средство решения научной проблемы и, следовательно, как объект воздействия. Руководитель предпочитает самостоятельно принимать решения и отвечать за них. Интересы дела могут заслонять в его глазах интересы группы и отдельных людей, в нее входящих, а потому он бывает мало чувствителен к желаниям, просьбам и недовольству своих подчиненных. Для директивного руководителя характерно не столько взаимодействие с членами научной группы, сколько воздействие на них (Мошкова,1996).

Согласно данным Кэя, директивный руководитель исходит в своем поведении из следующих установок: 1) люди избегают работы, а потому побудить их к ней можно только принуждением; 2) люди стараются избавиться от ответственности, хотят, чтобы ими руководили; 3) они стремятся к защищенности.

Этот тип поведения (как и коллегиальный) редко встречается в «чистом» виде. Даже авторитарный руководитель бывает вынужден учитывать мнение членов группы по каким-либо вопросам. Иное дело, что обращение к мнению других зачастую служит лишь для подкрепления уже сложившейся у руководителя точки зрения и все, что ей противоречит, с порога отметается. Традиционным направлением изучения стиля руководства является исследование взаимосвязи различных его типов с эффек-

136

тивностью групповой деятельности, в данном случае научной деятельности. Как известно, вопреки теоретическому постули-рованию стилевой триады, в реальных схемах анализа преимущественно использовалось дихотомическое их представление в виде континуума «директивный — коллегиальный». И если данные о преимуществах позитивной связи директивного или коллегиального стилей в их соотнесении с групповой эффективностью не всегда были однозначными, а порой противоречивыми (в зависимости от групповой ситуации, избранных показателей эффективности, методического инструментария и др.), то результаты изучения связи третьего (либерального) стиля чаще всего указывали на его сравнительно малую эффективность.

Можно предположить, что отчасти это следовало из его изначального отождествления с негативно окрашенными представлениями о попустительстве, анархии, вседозволенности и т. п. Ввиду неоднозначности термина «либеральный» считается необходимым в каждом случае его применения в эмпирических исследованиях указывать на его операциональный смысл. В нашем понимании либеральный стиль (от лат. liberalis — свободный) — это такой способ поведения руководителя, когда он в каких-то значимых вопросах сознательно самоустраняется, делегирует функцию принятия решений и, соответственно, возлагает ответственность за их выполнение на других членов группы. За ними сохраняется возможность консультироваться с руководителем, обсуждать с ним свои проблемы, но право решающего голоса руководитель оставляет за подчиненным. Напомним для сравнения, что коллегиальный стиль руководства характеризуется тем, что руководитель решает многие вопросы совместно (или консультируясь) с членами группы, неся тем не менее индивидуальную ответственность за последствия принимаемых решений. В контексте данной трактовки либеральный стиль руководства следует рассматривать не как изолированное, особое образование, но как соотносимый с коллегиальным стиль. Оба они образуют своего рода континуум «коллегиальный — либеральный», который, в свою очередь, неразрывно связан с традиционным континуумом «директивный — коллегиальный». Таким образом, в нашем понимании, все три теоретически постулированных левиновских стиля руководства выстраиваются в целостный трехчленный ряд «директивный — коллегиальный — либеральный» и в таком виде могут использоваться в эмпирических исследованиях. Конечно, не во всех случаях взаимодействия руководителя и его сотрудников представляется реальным, чтобы руководитель мог полностью делегировать сотрудникам функции принятия ими самостоятельных решений: в значительном числе

137

ситуаций все же сохраняется целесообразность принятия совместных с подчиненными решений.

В эмпирических исследованиях стиля руководства мы опирались на многомерно-функциональный подход к нему (Кричевский, 1985), трактующий его в социально-психологическом смысле как межличностное взаимодействие в системе отношений «руководитель — подчиненный». Преимущество данного подхода состоит в том, что индивидуальные особенности поведения члена группы, выполняющего функции руководители, изучаются под углом зрения его взаимодействия с другими членами группы и группой в целом. При этом рассмотрение конкретных стилевых характеристик не ограничивается таким традиционным аспектом взаимоотношений руководителя и членов группы, как «способ принятия решений», а охватывает весьма широкий спектр других стилевых составляющих. Это дает основание для реконструкции стилевого профиля руководителя, который в терминах программно-ролевого подхода может быть интерпретирован как набор взаимно ориентированных ролевых функций в системе отношений «руководитель — научный сотрудник».

Поскольку мы приняли за интегрирующее начало деятельности научной группы исполняемую ею исследовательскую программу, то изучение стиля руководства соотносилось с динамикой реализации этой программы, имеющей различные этапы: от генезиса программы до конечного результата, воплощаемого обычно в научных публикациях. На каждой из стадий функции руководства имеют специфические, чаще неформализуемые характеристики. Моделирование типичных ситуаций, складывающихся на всем протяжении реализации программы, позволило выделить систему стилевых характеристик руководства (стимулирование творческой инициативы, терпимость к «научному инакомыслию», оценка индивидуальных результатов, поощрение научных дискуссий и др.). Это своеобразие системы характеристик имеет объективные основания, оно коренится в самой природе совместной научной деятельности, позволяя отграничить руководство ею от руководства другими формами деятельности (учебной, производственной и др.). Особенно отчетливо это выступает при оценке связей между стилевыми характеристиками руководства и таким показателем эффективности деятельности группы, как ее научная продуктивность. В проведенных нами исследованиях было выявлено, в частности, что либеральный стиль руководства в ряде случаев имеет свои преимущества. Он оказался эффективным прежде всего для групп, ведущих фундаментальные исследования в «поисковом режиме», нащупывающих проблему, ее возможные решения, новые направления работы.

138

Либеральный стиль руководства нельзя отождествлять как с явлениями анархизма, вседозволенности, так и с равнодушием, безразличным отношением руководителя к научному поиску членов группы. История науки богата примерами либерального поведения крупных ученых-руководителей к своим младшим коллегам. П. Л. Капица вспоминает, как он, будучи на стажировке в лаборатории Резерфорда, сказал ему, что в лаборатории один сотрудник работает, на его взгляд, над заведомо безнадежной проблемой и только зря тратит время. Что же ответил ему великий физик? «Я знаю, что он работает над абсолютно безнадежной темой, но зато эта проблема его собственная; если работа у него не выйдет, то она научит его самостоятельно мыслить и приведет к другой проблеме, которая уже не будет безнадежной» (Капица, 1965, с. 52).

Поскольку создание нового научного продукта требует актуализации творческих способностей каждого из членов научного коллектива, то это, в свою очередь, предполагает возможность ими свободного выбора, поиска самостоятельных решений в условиях неопределенности и научного риска. Либеральный стиль руководства — это, образно говоря, супердемократический стиль поведения руководителя по отношению к своим подопечным. Там, где требуется максимум свободы для каждого участника групповой деятельности, где каждый имеет право на ошибку, руководителю бывает полезно довериться исследовательскому чутью своих сотрудников, не навязывая им единой линии поведения.

§ 8. Адаптация молодого специалиста в малой группе

Под адаптацией молодого специалиста понимается начальный этап освоения научной профессии в условиях коллективной деятельности. От того, как начался адаптационный процесс, в какой творческой и нравственной атмосфере он осуществляется, зависит судьба новичка в науке. Успех адаптации также во многом обусловлен индивидуальными особенностями молодого исследователя. В истории науки известны случаи стремительного, яркого вхождения в науку. Например, выдающийся математик Маклорен (имя которого известно в связи с «рядом Маклорена») уже в юношеские годы проявлял большое дарование и в 17 лет возглавил кафедру, а когда ему исполнился 21 год — стал членом Английского Королевского общества. Или взять немецкого математика Гаусса, который к 25 годам создал научные труды, ставшие классическими. Как правило же, процесс вхождения в науку и достижение пика творчества разведены

139

многими годами трудоемкой работы. Чем более успешны первые шаги адаптации, тем более скорые плоды научного творчества можно ожидать от молодого исследователя.

В исследованиях процесса адаптации различают два аспекта — предметный и социальный. Каждый молодой исследователь должен пройти период предметной адаптации: ознакомиться с наиболее значимыми научными достижениями в разрабатываемой коллективом области исследований, освоить тот теоретический подход, с позиций которого ведутся исследования в коллективе, ознакомиться с комплексом экспериментальных методик и обрести навыки их практического использования, научиться специфике оформления научных публикаций и т. п. Иными словами, он должен понять и усвоить сложившиеся нормы познавательного процесса в конкретной области науки.

Требование адаптации молодого ученого к нормам познавательного процесса, казалось бы, противоречит тому известному факту, что ряд крупных открытий совершен учеными, только начинавшими свой путь в науке. Но это противоречие возникает лишь в том случае, если под адаптацией понимать слепое, некритическое усвоение норм и установок научной деятельности. Это — малопродуктивная форма адаптации, ведущая к научному конформизму. Молодые авторы крупных открытий вовсе не были исследователями, творчество которых (включая Макло-рена, Гаусса и др.) складывалось вне нормативной познавательной структуры. Чтобы осознать ее ограниченность, они должны были усвоить эту структуру, без чего добиться в науке значительных результатов невозможно. Вероятно, множество людей в мире наблюдают явления, которые могли бы привести к научным открытиям, но не приводят, поскольку они не обладают соответствующей познавательной структурой (Зиневич и др., 1977).

Процесс адаптации предполагает последовательное восхождение по ступенькам профессионального роста: освоение навыков работы технического сотрудника — участие в исследовательской работе в качестве ассистента или молодого коллеги — проведение самостоятельных исследований. Убедительным критерием успешной адаптации является обретение молодым ученым навыков самостоятельного исследователя, т. е. способности без внешней подсказки самостоятельно «нащупывать» проблемы и намечать пути их исследования.

Академик Н. Н. Семенов, Нобелевский лауреат, писал, что при воспитании молодежи, начинающей научную работу, самое важное — последовательное и неуклонное развитие у нее инициативы и самостоятельности. Необходимо, чтобы молодежь до многого доходила сама, изыскивая свои, пусть еще не лучшие,

140

но самостоятельные решения. Это, после первых неуверенных шагов, дает возможность молодым ученым почувствовать свою силу, свою способность, хоть и с трудом, но уже самостоятельно шагать в науке (Семенов, 1969).

Следует отметить, что способность молодого ученого к самостоятельным шагам в науке невозможна без формирования более или менее выраженного ролевого профиля, т. е. представленности в познавательной структуре его мышления ролевой триады («генератор», «критик», «эрудит»). Моделирование процесса их агрегации, взаимопорождения чаще всего происходит по следующей схеме.

Сначала идет процесс обычного, пассивного освоения знаний путем ознакомления с научными позициями, точками зрения, изложенными в литературе или научном семинаре. Идет процесс накопления, информационного насыщения познавательной потребности начинающего исследователя. По мере роста эрудированности новичок обретает некоторую внутреннюю уверенность, которая снимает спонтанно возникающие сомнения в правильности выбора им своей профессии. На начальном этапе адаптации это имеет важное значение, поскольку она укрепляет еще «не устоявшуюся», новую для него установку к научному познанию. Затем, на последующем этапе адаптации, пассивное усвоение обогащается активным, критическим осмыслением точек зрения коллег. Другими словами, роль «эрудита» дополняется ролью «критика». Наряду с этим процессом идет поиск и вызревание у молодого ученого собственных представлений, генерация новых идей и путей их реализации. Сформировавшаяся роль «генератора» достраивает ролевую триаду молодого исследователя. Здесь каждая последующая роль не вытесняет, а агрегируется с другими ролями по схеме: «эрудит» -«эрудит-критик» — «эрудит-критик-генератор».

И все же предметная адаптация, как отмечается в работах исследователей, не порождает сильных стрессовых состояний, поскольку она в значительной степени является продолжением, конкретизацией тех общих познавательных форм, которые осваиваются в высшей школе. Иначе обстоит дело с адаптацией социальной. Неотработанная организация процесса введения неофита в социальную систему научного коллектива является главной причиной того ущерба, который несут научное сообщество и молодой специалист от долголетней и нередко деформированной адаптации. Именно здесь скрыты корни того явления, которое вызывает тревогу организаторов науки — потеря частью молодых работников мотивации к активному научному труду, интереса к творческому поиску. В эмпирических исследованиях

141

выявлены некоторые критические стадии социальной адаптации молодых работников в науке — стадии, на которых могут зарождаться причины будущего ослабления мотивационной напряженности. Начальной стадией социальной адаптации является профориентация молодых людей, их информирование о том, что представляет собой социально-организационная система современного НИИ — того типа учреждения, где им с наибольшей вероятностью придется работать. Откуда черпает молодой человек сведения о человеческих отношениях, об укладе той профессиональной деятельности, к которой он стремится? Для него основным источником информации о внутренней жизни науки служит мемуарная и биографическая литература. Но она освещает становление выдающихся ученых, которые включились в исследовательскую деятельность не в условиях современных НИИ, а в кардинально иных организационных и социально-психологических условиях. У молодых специалистов нередко возникает резкое расхождение между теми представлениями о характере научного труда, которые сложились у них до начала работы в научной организации, и реальной деятельностью в коллективе лаборатории. При интервьюировании они чаще всего высказывали следующие суждения: «Предполагал, что будет больше самостоятельности в выборе научных тем и методов», «Считал, что не будет так много чернового однообразного труда» (Белкин, Иванов, Емельянов, 1987, с. 152).

О научном творчестве как исключительно сложном виде профессиональной деятельности писалось много. В частности, академик В. А. Энгельгардт отмечал, что в труде ученого много «упорной, длительной, часто однообразной работы, разочарований, обманутых надежд и ожиданий, непрестанного преодоления трудностей и неожиданных препятствий, возникающих одно за другим» (Энгельгардт, 1969, с. 69). Это может быть понято молодым исследователем лишь в ходе практической деятельности и во взаимодействии с коллегами. Деятельность начинающего исследователя в качестве члена коллектива предполагает овладение рядом творческих навыков, «технологией» научного познания, которые могут приобретаться только в общении с руководителем и сотрудниками научного коллектива. Этот феномен получил в литературе название «личной научной школы». Существование такой школы обусловлено важной ролью неформализуемых компонентов научной деятельности. Эти компоненты в разной степени присутствуют во всех видах научной деятельности, включая приемы обращения с экспериментальной аппаратурой и работы с литературой. Однако главное значение «личной научной школы» заключается том, что под нача-

142

лом руководителя молодой специалист осваивает его исследовательскую манеру, стиль мышления и таким образом приобщается к научной традиции. Благодаря общению с руководителем и членами научного коллектива молодой ученый не только приобретает знания, но и овладевает способами их получения. О значении «личной научной школы» можно судить по факту, который приводит американский исследователь Э. Радд: из 55 обследованных им лауреатов Нобелевской премии, живущих в США, 34 работали в молодости под руководством Нобелевских лауреатов предшествующего поколения (Основы науковедения, 1985).

ГЛАВА 4. ГРУППОВАЯ ДЕЗИНТЕГРАЦИЯ И МИГРАЦИОННАЯ АКТИВНОСТЬ УЧЕНЫХ’

Малая группа, подобно любому социальному организму, не только возникает и развивается, но и распадается и деградирует. Очевидно, что факторы, обусловливающие интеграцию членов группы, также ответственны и за ее дезинтеграцию. Здесь действуют одни и те же закономерности. В анализе этих закономерностей феномен дезинтеграции группы представляется не менее значимым, чем ее возникновение. Это в полной мере относится к анализу групповой научной деятельности. Исследовательская программа, являющаяся стержнем совместной деятельности, не может существовать сколь угодно долго. Рано или поздно, в силу разных обстоятельств, дезинтеграция совместной деятельности по программе становится реальностью, хотя сама малая группа как организационная единица (структура группы, ее руководитель, материальное обеспечение группы и т. д.) может оставаться неизменной. Поскольку члены группы более не скреплены общей предметной деятельностью, каждый из них вынужден строить свою деятельность по индивидуальной программе. Но в этом случае утрачивается главное — преимущества коллективной научной деятельности.

§ 1. Факторы групповой дезинтеграции

Какие же факторы могут способствовать дезинтеграции коллективной научной деятельности? С позиций трехаспектности (Ярошевский, 1973) ими могут быть предметно-логические, личностные и социальные факторы. Конечно, дезинтеграционное

‘ Раздел подготовлен совместно с Н. С. Агамовой.

143

воздействие этих факторов в отдельности, в «чистом» виде вычленить невозможно. Они проявляются по-разному, в различных «комбинациях» в зависимости от конкретной ситуации.

Предметные факторы. К ним относятся: во-первых, исчерпанность программы, т. е. когда первоначально намеченная цель программы достигнута, проблема решена полностью или в какой-то ее части; во-вторых, программа не исчерпана, но проблема, «под которую» она формировалась, уже не является актуальной для ее инициаторов (например, для руководителя группы либо группы в целом); в-третьих, проблема по-прежнему остается актуальной, но потенциал первоначально созданной программы, как показало время, оказался малопродуктивным. Конкретный пример из истории психологии приводит М. Г. Ярошевский. Если, отмечает автор, в 70-х годах прошлого века теоретическая программа В. Вундта являлась главной в исследовании проблематики экспериментальной психологии, то уже в 80-х годах стало очевидным, что потенциал его программы оказался недостаточным для продуктивной разработки актуальной психологической проблематики того периода. Совместная деятельность Вундта и его сподвижников по прежней программе утратила перспективность (Ярошевский, 1977).

Личностные факторы. Дезинтеграция совместной деятельности в группе может быть вызвана: во-первых, тем, что лидер или ведущие специалисты группы более не имеют мотивов работать по прежней программе и переключились на разработку иной проблемы, наиболее значимой, личностно-приоритетной; во-вторых, малые группы типа научных школ могут распасться также в случае, «если создатель школы из-за закостенелости своих методов и догматичности своих поучений сам препятствует научному успеху, на путь к которому он когда-то ее направил» (Гернек, 1977, с. 262).

Социальные факторы. С позиций трехаспектности для понимания причин дезинтеграции совместной деятельности важен анализ не только внутригрупповых (характер программы, поведение лидеров), но и внегрупповых, макросоциальных факторов. Как свидетельствует опыт современной российской науки, в условиях стабильного общества влияние макросоциальных факторов на внутригрупповые процессы проявляется не столь очевидно, тогда как в условиях радикальных социально-экономических преобразований (т. е. нестабильного общества) роль указанных факторов резко возрастает, затрагивая все уровни организации научного сообщества, в том числе и уровень деятельности малых групп. К этому наиболее чувствительны малые группы в области естественных наук, продуктивность деятельности

144

которых напрямую зависит от качественного и дорогостоящего научно-экспериментального оборудования. А их приобретение — все еще забота государственных структур. Представления о том, что частный рыночный сектор частично возьмет на себя государственные расходы на науку, пока не оправдываются. Роль государства в обеспечении научных исследований не только не пошла на убыль, а напротив, еще более возросла. Если в 1988- 1989 гг. из госбюджета покрывалось около 80% общих затрат на исследования и разработки, то в 1991 г. цифра поднялась до 95%1. На долю рыночного (частного) сектора приходится менее 1,5% затрат на науку (Лахтин, Кулагин, Корепанов, 1995).

Уровень же государственных ассигнований на науку за последние годы сократился в 5 раз, а на закупку научно-экспериментального оборудования — в 10 раз. Хотя научно-экспериментальная аппаратура — это понятие сугубо техническое, но оно тем не менее выступает в роли коллективообразующего фактора, поскольку является одним из важнейших средств реализации исследовательской программы на уровне малой группы. В современных условиях уже недостаточно выявить лидера с перспективной программой и командой единомышленников, способных и готовых ее реализовать. Отсутствие третьей компоненты — высококлассной научной аппаратуры — серьезный барьер на пути формирования коллективной научной деятельности в естественнонаучных дисциплинах (физике, биологии, химии и др.).

Таким образом, развитие неблагоприятных процессов на макроуровне оказывает прямое дезорганизующее и дезинтегрирую-щее воздействие на процессы коллективообразования на микроуровне. В условиях дезинтеграции коллективной деятельности каждый из ее участников уже не «с помощью коллектива», а в одиночку ищет пути реализации своего творческого потенциала, разрабатывает индивидуальную программу. К этой неблагоприятной для творческого индивида предметной ситуации добавился иной, социальный фактор — низкий уровень зарплаты, не позволяющий ученому достойно содержать себя и семью. В ситуации подобного психологического «дискомфорта» ученые нередко вынуждены искать решение своих научных и социальных проблем вне рамок своей группы, а порой и за пределами самой сферы науки. Речь идет о миграционной активности ученых или так называемой «утечке умов».

o В развитых странах мира научные исследования на 50% (в среднем) обеспечиваются за счет средств частных фирм, а в Японии даже на 80%.

145

§ 2. Психология миграционной активности

Психология миграционной активности ученых — это новое направление исследований в социальной психологии науки. Понятие миграция (от лат. migratio) означает переселение, перемещение. Оно возникло в конце 80-х как реакция на запросы социальной практики. Тогда, с либерализацией миграционной политики в бывшем Советском Союзе, научные работники получили право на свободное перемещение, выезд за рубеж на временную или постоянную научную работу. У представителей властных структур, органов управления наукой, широкой общественности возник вопрос о подлинных причинах (объективных и субъективных) миграционной активности ученых. Конечно, ответ на этот вопрос лежит далеко не только в плоскости интенсификации психологического познания. Причины интенсификации миграционной активности коренятся в самих радикальных преобразованиях общества. Миграционная активность — это, прежде всего, проблема социальная. Отдельные ее аспекты изучаются в рамках таких социальных наук, как социология, демография, экономика и др. Однако, как и любая другая социальная проблема, она имеет и свой социально-психологический аспект, поскольку субъектом миграционной активности является ученый, научная группа. Изучение миграционных установок, мотивов, намерений, экспектаций ученых, их адаптации к новой социокультурной среде — вот далеко не полный перечень проблем психологии миграционной активности ученых.

Конечно, социальная психология науки отнюдь не претендует на то, чтобы подменить своими рекомендациями меры социального и экономического порядка. И тем не менее при нынешней ситуации обращение к психологии науки необходимо для адекватной ориентации в комплексной проблеме «утечки умов» (Мошкова, 1996).

В частности, социально-психологическое изучение миграционных намерений российских ученых (т. е. причин, по которым они хотели бы уехать за рубеж) показало, что недостаточный уровень материального вознаграждения за научный труд не является, как зачастую предполагается, главной причиной отъезда ученых за границу. В системе мотивообразующих факторов, обусловливающих внешнюю миграционную активность ученых, первые две позиции, согласно данным проведенного нами конкретно-психологического исследования, занимают неудовлетворенность условиями работы (в основном из-за несовершенства или нехватки необходимой научной аппаратуры) и заниженная

146

оценка обществом роли фундаментальной науки, престижа труда ученого. На третьем месте — невозможность дать детям качественное образование, на четвертом — недостаточные возможности установления контакта с зарубежными коллегами. Материальный же фактор занимает лишь пятое место. Из этих результатов ясно, что снизить темпы «утечки умов» можно в том числе и за счет мер, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к данному явлению: расширения способов научных контактов отечественных ученых с зарубежными коллегами, изменения стереотипного образа ученого и науки в массовом сознании и др. (Аллахвердян, Агамова, 1991).

Весьма важным фактором, сдерживающим «утечку умов» либо способствующим возвращению ученых, временно работающих за рубежом, являются отношения потенциального мигранта-ученого с руководителем научного коллектива. При этом особого внимания заслуживает эмоциональная установка руководителей, связанная с отъездом сотрудников. В тех случаях, когда эта установка проявляется в запретах сотрудникам со стороны руководителя, возрастает вероятность того, что ученый, выезжающий в другую страну по временному научному контракту, уже не вернется на родину. Если же руководитель поощряет развитие научных связей своих подчиненных с коллегами за рубежом, в том числе и в виде стажировок различной длительности, если он оценивает уезжающих за рубеж членов своего научного подразделения как его достойных представителей на переднем крае мировой науки, то, во-первых, эти ученые не порывают связи со своей группой и ее членами, по мере своих возможностей снабжают их оперативной новейшей информацией, способствуют развертыванию совместных исследований; во-вторых, сохраняют уверенность в том, что, вернувшись на родину, продолжат работу в своей научной группе (Аллахвердян, Юревич, 1992).

Эмпирические исследования свидетельствуют о сдерживающем влиянии на «утечку умов» доминирующей в малой группе психологической атмосферы. Перспективная коллективная исследовательская программа и благоприятные межличностные отношения способствуют тому, что возникшая у научного сотрудника потенциальная установка на отъезд частично дезактуализируется. Тем самым очевидна необходимость учета роли психологических факторов при решении актуальных организационных и кадровых проблем современной науки, в том числе охватывающих интегративные и дезинтегративные процессы в малых группах.

ГЛАВА 5. ПСИХОЛОГИЯ И ИНФОРМАТИКА’

Применительно к людям науки компьютерная грамотность имеет особое значение, определяемое спецификой их деятельности. Следует обратиться к интеллектуально-мотивационным особенностям этой деятельности, чтобы проанализировать характер тех преобразований, которые теперь уже начинает производить в ней компьютер. Нет никаких оснований сомневаться в том, что эти преобразования уже в ближайшее время будут нарастать в непредсказуемых масштабах и направлениях. Но нет также оснований сомневаться и в другом: сколь невообразимыми они бы ни оказались, их характер и впредь будет определяться сущностью науки, каковой она сложилась в веках.

Наука — это производство нового знания, соответствующего исторически принятым критериям. Это производство, как и любое другое, имеет своего субъекта и требует организационных структур. Обычно под субъектом имеют в виду конкретного индивида. Но каждый индивид, работающий в науке, каким бы уникальным и оригинальным по своим идеям он ни был, является членом сообщества, группы, школы, научного микросоциума и научного макросоциума. Каждое его личное достижение (новое знание) находится под их контролем и оценкой. Это создает одну из главных психологических коллизий научного творчества. Свою социальную миссию ученый выполнит при следующем непременном условии: он добудет такое знание, которое до него не было записано в памяти науки. Только тогда он может претендовать на права и привилегии, которые общество предоставляет ученым. Его индивидуальное, личное достижение не имеет значения, если оно не получит социальную апробацию. Ученый мир должен согласиться с его притязанием на то, что он первым добыл знание, достойное быть оцененным как научная истина — хотя бы и самая малая. Обитатели ученого мира оповещают его об этом, в частности, в форме ссылок на него. В свою очередь, у него нет иного способа определить новизну собственного вклада, как сопоставить его с вкладами других. Поэтому он, публикуя результаты исследования, не просто излагает установленные им самим факты и теоретические данные, но включает в свой текст сведения о том, что сделано другими, отсылает к их работам, прилагает список использованной литературы. В каждом научном тексте представлена наряду с информацией об исследованных объектах информация о людях, в об-

*При участии В. А. Маркусовой.

148

щении со взглядами которых на объекты сформировалось собственное видение ученого. Он ведет себя определенным образом как по отношению к изучаемым объектам (наблюдая, экспериментируя, вычисляя и т. д.), так и по отношению к другим индивидам, занятым сходной деятельностью. Зафиксированным выражением его отношения к этим другим является его особое поведение в научном мире, которое может быть условно названо цитат-поведением.

Под «цитат-поведением» мы понимаем деятельность ученых по использованию в своих публикациях научных ссылок.

Поскольку добывание научной истины — это дело коллективного разума, мысли и тексты любого отдельного ученого предельно насыщены цитатами безотносительно к тому, взяты они в кавычки, соединены ли с чьим-либо именем или нет. В отношении определенных авторов отдельный ученый считает нужным официально выразить свое отношение к ним в виде ссылок.

Научная информация о предметах и явлениях сливается с информацией о мнениях других по поводу этих предметов и явлений. В широком смысле и добывание сведений о самих объектах, и добывание сведений о мнениях других по их поводу может быть названо информационной деятельностью. Она столь же древняя, как сама наука. Чтобы успешно выполнить свою главную социальную роль (которая заключается в производстве нового знания), ученый непременно должен быть информирован о том, что было известно до него. В противном случае он может оказаться в положении открывателя уже установленных истин.

По образному выражению Д. Прайса, ученые во все времена качались на информационных волнах в море научной литературы. Таким образом, привычное нам выражение «информационный взрыв», характеризующее информационную ситуацию в настоящее время, можно считать корректным, лишь допустив, что взрыв длится тысячелетие…

Отмечая стремительный рост фондов знаменитой Александрийской библиотеки в древности, известный швейцарский эллинист А. Боннар писал: «Библиотека росла не только за счет времени… Нам известны имена более тысячи ста эллинистических писателей, включая ученых и философов. Просто наводнение. Литературная катастрофа!» Это книжное наводнение произошло во II веке до н. э. Добавим, что во времена Цезаря, по свидетельству историков. Александрийская библиотека хранила 700 тыс. томов. И все-таки нынешняя информационная ситуация не идет ни в какое сравнение не только с теми «ужасами», о которых писал Боннар, но и с положением в более близкие времена. Наблюдается резкое увеличение объемов научной ин-

149

формации и количества ее потребителей, т. е. ученых, испытывающих потребность в информации.

Эта потребность привела к созданию принципиально новых средств информационного поиска. Пионером их разработки стал американец Ю. Гарфилд. Химик по образованию, работая в лаборатории, он поставил несколько неудачных опытов, приведших к взрывам, после чего решил, что сможет сохранить здоровье и жизнь, лишь основательно изучив литературу. Ее было необъятно много, и он заинтересовался машинными методами индексирования информации, начав выпускать с 1958 г. первое в мире сигнальное издание «Current Contents», содержащее оглавления только что вышедших научных журналов в самых различных областях знаний от физики до психологии и литературы. Еженедельные выпуски «Current Contents» стали необходимым источником информации для мирового научного сообщества. Следующим огромным событием в деятельности Ю. Гарфилда и созданного им Института научной информации (ИНИ) США стало издание в 1964 г. Индекса Цитирования — Science Citation Index (SCI). SCI — это мультидисциплинарный указатель, в основу которого положена новая и необычная техника индексирования библиографических ссылок, позволяющая не только производить оперативный и многоаспектный поиск, но и проследить применение и развитие научных идей, не соблюдая дисциплинарных границ и снимая семантические ограничения традиционных предметных указателей. Начиная с 1967 г. ИНИ приступил к изданию Индекса Цитирования по гуманитарным и общественным наукам — Social Science Citation Index (SCCI).

Это дело стало отраслью научной индустрии, вроде научного приборостроения. Поскольку за каждой ссылкой скрыт ее автор, она оказалась знаком не только научного результата, в поисках которого ученый обращается к тексту, но и конкретного лица, с которым автор текста пожелал соотнести свой результат. За связью идей обнажились связи людей. А там, где замешаны люди, неизбежно вступают в действие психологические факторы. Новая информационная технология, изобретенная для решения информационных задач, которые прежде решались библиографическими средствами, позволила новыми глазами взглянуть на социальную жизнь науки, вторгнуться в глубины психологии ее людей. Компьютер совершил то, что никогда не могли бы сделать библиотечные каталоги. Он начал производить работу, которая не под силу ни одному библиографу, какой бы могучей памятью он ни обладал. Прежде всего он ответил на вопрос: кто, кого и с какой частотой цитирует в сотнях тысяч научных публикаций. Его подсчеты позволили получить новое знание,

150

выраженное в количественных величинах. Это уже само по себе было интересно для исследователей такого сложнейшего объекта, как наука.

И прежде предпринимались попытки взглянуть на науку под углом зрения числа. Но что подсчитывалось? Количество занятых ею людей, журналов, публикаций. Эти измерения спорадически предпринимались с целью подкрепить данными о науке некоторые теоретические и идеологические соображения. Известно, в частности, что Ф. Гальтон использовал статистический метод в своей книге «Английские люди науки» с целью доказать, в противовес Декандолю (Гальтон использовал данные о семьях, из которых происходят ученые), что любые способности, в том числе и к научной деятельности, предопределены генетически. И. М. Сеченов в условиях, когда готовилась реакционная реформа университетов в царской России, собрал группу профессоров, совместно с которой подсчитал количество публикаций русских ученых по различным дисциплинам; из этих подсчетов явствовало, что русская наука не только не отстает от мировой, но по ряду направлений, прежде всего в химии и биологии, занимает приоритетные позиции. Русский химик П. И. Вальден установил, что большинство крупнейших открытий в физике и химии конца XIX — начала XX века сделано учеными в возрасте 25-30 лет. Эти отдельные выкладки «вручную» не оказали влияния ни на научное творчество, ни на организацию науки.

Счетная работа компьютера радикально изменила ситуацию. Бесстрастно и безразлично к чьим-либо интересам машина выдала числа, которые фиксировали не только количество журналов, публикаций и т.д. (притом по разным странам), но также и частоту, с какой те или иные авторы упоминаются по всему фронту исследований, каким он развернут в отобранных для обработки журналах. В сетях цитирования сразу же обнаружились «звезды» — ученые, получающие сравнительно с другими наибольшее количество ссылок. По данным Института научной информации, мировой массив статей, попадающих в сети цитирования, распределяется следующим образом: около 70% статей цитируется 1 раз в год, 24% статей — 2-4 раза, около 5% статей — от 5 до 9 раз, менее 1 % статей — свыше 10 и более раз в год.

В прежние времена весомость вклада ученого оценивалась научным сообществом по содержательным качественным критериям. Механизм оценки был неизвестен, но все признавали, что вклад, скажем, Дарвина или Павлова превышает многие другие. Теперь сухие числа выстраивали в новый ряд, и место в нем определялось вниманием, которое уделили цитируемому исследователю его коллеги. Удостоить внимания — значит не быть

151

безразличным к данной публикации и ее автору, признать их причастными к собственному труду и в этом смысле оказать на него влияние. Исходя из предположения, что чем большее число лиц испытывает это влияние, тем крупнее роль цитируемого автора в науке как форме коллективного творчества, показания компьютера стали принимать за свободные от субъективных пристрастий свидетельства «веса» ученого в научном мире. Компьютеру задали вопрос: кого чаще цитируют? — а выданный им ответ прочитали: кто есть кто в науке? Тут неизбежно оказались затронутыми притязания и интересы ученых в современной большой науке, в условиях прямой зависимости труда отдельных ученых от отнюдь не безграничных финансовых и кадровых ресурсов, выделяемых обществом на занятия наукой. И при отсутствии объективных критериев оценки потенциала ученого и результата его труда, которые дали бы ему основания претендовать на часть этих ресурсов, вокруг индекса цитирования разгорелись страсти. Конечно, любому исследователю лестно найти себя в списке обильно цитируемых ученых, к тому же в престижных изданиях; Но следует, прежде всего, уточнить: что хотят выяснить подсчетом ссылок? Вклад ученого или воздействие конкретной работы на ход исследований, актуальность тематики или научный уровень работы, авторитет и влияние конкретного ученого и научной школы, которую он представляет, активность и коммуникабельность автора? Компьютер, выявляя сети цитирования, выдает данные, интересные также для социолога, изучающего отношения между людьми науки, способы их объединения, процессы распада и преобразования научных группировок. Ведь, оставаясь в пределах внешней по отношению к его творчеству организационной структуры, ученый может в интеллектуальном плане наиболее продуктивно взаимодействовать с исследователями, работающими в других структурах (научных организациях). Компьютерный анализ сетей цитирования позволяет выявить это обстоятельство, важное как для социолога, так и для организатора науки, который лишь тогда способен эффективно управлять коллективом, когда имеет достоверные сведения о реальных научных интересах и связях каждого из его членов, о маршруте, которым он следует на карте науки.

Ю. Гарфилд обратил внимание научной общественности на тот факт, что анализ цитируемости может привлечь внимание к статьям, которые внезапно были открыты или переоткрыты через несколько лет. Можно привести множество примеров важных открытий, которые имели малое воздействие на современные исследования. Широко известно, например, что значение работы Менделя не было замечено свыше 30 лет. Нобелевская

152

премия по медицине была присуждена П. Роусу в 1966 г. за исследование вируса рака, получившего название «саркома Роу-са», который открыл этот вирус в 1909 г., и только после того, как вирус лейкемии был изолирован в 1951 г., работа Роуса была по достоинству оценена. Историки и социологи могут изучать научное сопротивление на примерах отсроченного признания статей, выявленных анализом сетей цитирования.

Вместе с тем широкое поле открывается перед историками в плане объективного, а не «на глазок» изучения взаимодействия на большом историческом пробеге той роли, которую играют в современной динамике знаний научные традиции и идеи, в том числе традиции, сложившиеся на определенной социокультурной почве. Приведем в качестве примера ответ на вопрос о «весе» в современных исследованиях вклада русской физиолого-пси-хологической школы в мировую науку. Для этого можно использовать такой показатель, как частота ссылок на работы создателей этой школы И. М Сеченова и И. П. Павлова в публикациях современных западных исследователей. По данным Ю. Гар-филда, в среднем один современный ученый цитируется около восьми раз. Цитируемость Нобелевских лауреатов в 70-х годах была в среднем около 150 раз. В опубликованном Ю. Гарфилдом списке наиболее цитируемых статей по интересующей нас тематике физиологической психологии и поведения животных цитируемость работ за период 1961-1973 гг. достигала 350 раз. На работы И. П. Павлова за период 1970-1979 гг. было сделано 1362 ссылки, на работы И. М. Сеченова — свыше 1200 ссылок. Выпущенные ИНИ кумулятивные Индексы Цитирования по гуманитарным и общественным наукам на лазерных дисках — SCCI-CDR за период 1980-1990 гг. позволили взглянуть на данные цитирования И. П. Павлова и Л. С. Выготского. Работы И. П. Павлова были процитированы более 900 раз и работы Л. С. Выготского — более 800 раз. Иначе говоря, цитируемость их работ в публикациях, отражающих исследования, ведущиеся в современных лабораториях и центрах, идет приблизительно на уровне цитирования современных лауреатов Нобелевской премии. Это ли не показатель активного включения идей наших классиков в творчество на переднем крае мировой науки? Феномен влияния русской психологической школы на современное научное сообщество заслуживает особого исследования.

Дальнейшее развитие информационной технологии позволило составлять карты науки, выделять группы высокоцитируемых, взаимосвязанных статей, образующих так называемые кластеры. Методика их создания была разработана одновременно в нашей стране и в ИНИ США.

153

Первый этап отбора материала для включения в кластер основан на допущении, что в высокоцитируемых статьях вводятся или обсуждаются важные понятия или методы. Отбираются статьи, цитируемые определенное число раз, например не менее 15 раз. Это дает возможность ежегодно выявлять группу статей (свыше 25 тысяч), которые рассматриваются как наиболее важные для ученых всего мира. На следующем этапе определяется, какие из этих высокоцитируемых статей связаны социтированием, т. е. цитируются попарно одновременно в разных статьях. Считается, что статьи, которые часто цитируются совместно, должны обсуждать близкие или сходные понятия или методы. Если мы соединим все высокоцитируемые статьи связями соци-тирования, а затем сотрем слабые связи, не достигающие некоторого порога, то и получим группу, «пучок», «гроздь» наиболее связанных статей, или кластер. Специалисты присваивают кластеру название на основе заглавий текущей литературы, цитирующей кластер.

Очевидно, что появление компьютерных «карт науки» — важное событие в условиях перехода науки на интенсивный путь развития. Ведь от быстрой и адекватной ориентации в картине движения идей в мировой науке зависит направленность локальных исследовательских усилий.

Кластеры могут изменяться очень быстро. Так, например, развитие химии идет такими стремительными темпами, что приходится создавать кластеры еженедельно. Данные этой новой информационной технологии уже теперь требуют от исследователей (в особенности от организаторов науки) психологической перестройки, освоения непривычных понятий и навыков. Это тем более важно, что компьютерный анализ цитирования — только инструмент и подобно любому инструменту может быть различно использован. Нож в руках столяра, бандита и повара — это не одно и то же орудие.

Частота цитирования — это далеко не однозначный показатель как применительно к научному направлению, так и к отдельному ученому. По справедливому замечанию Б. Кронина, «цитирование — это индивидуальный процесс, а результат этого процесса имеет огромное значение в сфере науки». Будучи индивидуальным решением, указание на научный результат (публикацию) другого ученого выражает особенности мотивации того, кто на него ссылается. Изучение мотивов цитирования предпринято рядом западных ученых, обративших внимание на различные виды этих мотивов. Автор знает, какие работы престижны среди коллег, и цитирует именно их. Важнейшей, как показали социально-психологические исследования Т. Брукса, явля

154

ется мотивация убеждения — автор «шарит по литературе», чтобы убедиться в правоте своей точки зрения.

Ссылка фиксирует круг общения ученого. Но он может быть и оппонентным кругом, т. е. включать исследователей, с которыми автор полемизирует, подвергает критике их идеи и факты, противопоставляя им собственные. Эта полемика также влияет на цитат-поведение, притом не всегда в открытой форме. Ученый может умолчать об использованной им публикации, поскольку не приемлет ее автора.

В цитат-поведений могут возникнуть некие ритуальные моменты, отражающие не столько реальные научные связи, сколько особую мотивацию, порожденную ситуацией в макросоциуме, где «поклоны» в адрес отдельных персон выражают стремление заслужить их благосклонность, в особенности если эти персоны занимают административные посты в учреждениях, журналах, являются членами ученых советов и т. п.

Казалось бы, компьютер сам по себе, снимая налет субъективности, способен оценить истинный вклад ученого. В действительности же, выявляя связи, ускользающие от отдельных экспертов, компьютер дает и материал для более адекватной оценки вклада. Сама же оценка предполагает построение субъектом соответствующего Образа открытия, раскрытие его предметно-смыслового значения, работу психического аппарата, который обогащается данными компьютера, но не может быть заменен им в принципе.

Говоря о компьютерной грамотности, заметим, что она, подобно нашей обычной грамотности, требует умений не только читать, в частности вычитывать по компьютерным картам науки состояние и динамику исследований, но и писать — составлять научный текст таким образом, чтобы он обогащал, а не засорял память науки. О ритуальном цитат-поведений, препятствующем адекватной оценке научных вкладов, мы уже говорили. Каждый ученый, включая в текст публикации чье-то имя, должен иметь в виду, что компьютер будет индексировать это имя, ничего не зная о симпатиях, антипатиях и других скрытых ненаучных мотивах автора источника. При каждом акте цитирования ученый, учитывая приобретенную отныне благодаря новой информационной технологии неведомую прежним временам социальную значимость этого акта, должен действовать столь же ответственно, как и при представлении на суд сообщества своих научных результатов. Требуется высоконравственное отношение к любой вносимой в текст ссылке на другой источник, на другого автора, ибо она будет подсчитана компьютером при составлении «карты науки», на которую в дальнейшем смогут ориенти-

155

роваться другие исследователи и организаторы науки, подобно тому как они опираются сейчас на данные экспериментов и теоретические выкладки других ученых.

Адекватность цитирования должна подлежать столь же жесткому контролю со стороны научного сообщества, как и все другие феномены исследовательской практики.

Выработка навыков высоконравственного и адекватного цитат-поведения — только один момент в общей компьютерной грамотности ученого, осуществляющего информационную деятельность. Не менее важными являются навыки построения научных текстов под углом зрения их доступности для формализации средствами информатики. Выработка этих навыков, как и любых других, требует их специального психологического анализа с целью подготовки практических конкретных рекомендаций, подобных тем, которые созданы психологией применительно к обучению обычной грамоте.

Прогресс информационной технологии открывает новые перспективы компьютерного анализа научных текстов. Предсказывается, что в ближайшее десятилетие объектом такого анализа станет не только ссылочный аппарат, но и полный текст, что позволит сопоставлять публикации по их содержанию и тем самым, прослеживать динамику понятий. Это предсказание приобретет реальность с появлением машины, способной распознавать образы.

Кластеры строит машина, но понять и использовать их способен только субъект научной деятельности с его когнитивно-мотивационным аппаратом. Научное знание об этом аппарате можно почерпнуть только в психологии. От ее способности освоить в своих собственных категориях закономерности и механизмы поведения человека в информационной среде зависит эффективное использование новой технологии. Стремительные успехи этой технологии уже теперь дают основание некоторым авторам утверждать, что мы на пороге эры, когда все больший вес будет приобретать бесписьменная наука.

156

ЧАСТЬ III. ЛИЧНОСТЬ УЧЕНОГО

ГЛАВА 1. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ СПОСОБНОСТИ В СТРУКТУРЕ ЛИЧНОСТИ УЧЕНОГО

§ 1. Интеллект и научное творчество

С давних времен и вплоть до недавнего времени отношение «простых людей» к «людям ученым» было отмечено особой печатью. Их воспринимали как связанных то ли с Богом, то ли с дьяволом, но в любом случае странных и, возможно, опасных. На них смотрели с надеждой, их превозносили, восхищались их открытиями, переворачивавшими старые представления о мире, да и сам мир, но на них же и возлагали ответственность за многие беды, подозревали в колдовстве и мошенничестве и, в общем, не слишком любили.

К счастью, времена эти отошли в прошлое, однако отголоски такого представления об ученых продолжают жить в обыденном сознании и сейчас.

Психология науки должна была беспристрастно разобраться со многими мифами, сложившимися вокруг науки и ученых, и в частности с мифом об ученом как о человеке избранном, наделенном особым даром, не таком, как все. И она действительно проявила большой интерес к психологическому облику и внутреннему миру ученых, посвятив именно этой проблематике свои первые исследования, хотя, возможно, и сама не смогла полностью избежать влияния сложившихся в отношении ученых предрассудков.

Подавляющее большинство исследований о человеке науки имеет в своей основе единую схему. Она опирается на несколько допущений: 1) главное из них состоит в том, что ученые обладают некоторыми сходными психологическими особенностями, которые специфичны для них и отличают их от представителей всех прочих видов занятий; 2) эти особенности необходимы для успешной научной деятельности и являются причиной высоких достижений в науке; 3) более и менее продуктивные ученые отличаются между собой по степени развития у них эти свойств.

157

Значит, задача состоит в том, чтобы с достаточной степенью надежности определить психологические особенности, характерные для представителей научной деятельности, и в дальнейшем использовать эти показатели для раннего отбора будущих ученых, диагностики наиболее перспективных исследователей и других практических целей. При этом моделью, основным объектом исследования, конечно же, должны стать незаурядные ученые, внесшие ощутимый вклад в развитие науки. Такова, в общих чертах, была логика подхода к изучению творческой личности, длительное время преобладавшая в психологии науки.

Необходимо было понять, в пространстве каких психологических феноменов следует искать отличительные черты людей науки. Уже первые исследования, относящиеся к психологии науки, обозначили основные направления, в которых велся этот поиск.

Прежде всего взоры исследователей обратились к изучению мыслительных процессов, с помощью которых ученые делают изобретения, получают нетривиальные научные результаты. Творческий характер работы ученого, который ни у кого не вызывает сомнения, с давних пор связывался с особым — творческим — способом мышления, принципиально отличным от «обычного» мышления и позволяющим в силу своей специфической природы добиваться поразительных результатов в познавательной деятельности.

Но процесс мышления представляет собой реализацию имеющихся у человека умственных способностей. Следовательно, логично было обратиться к изучению «первоисточника» творческого мышления, его предпосылок, заложенных в характеристиках интеллекта — степени его развития и специфической структуре.

Наконец, ученый — это не мыслящая машина, но человек, со всеми присущими ему индивидуально-психологическими свойствами. Может быть, не случайно ходят легенды об одержимости, рассеянности, чудачествах ученых, может быть, именно благодаря этим или каким-то еще качествам некоторым людям суждено стать учеными, а другим — нет, сколько бы они ни старались?

Таким образом, поиск специфических особенностей человека науки осуществлялся параллельно в трех сферах, хотя в разные периоды времени акцент переносился то на одну, то на другую: 1) процесс мышления; 2) структура интеллекта и уровень его развития; 3) собственно личностные черты.

Параллельно с изучением структуры творческого мышления ученых и изобретателей и поиском его отличительных особенностей бурно развивались исследования основного «рабочего органа» ученого — его ума, интеллекта.

158

Первым исследователям этой проблемы казалось само собой разумеющимся, что корень способности к научному творчеству следует искать в особых свойствах интеллекта и прежде всего в более высоком по сравнению со средним уровне его развития (Гальтон, 1996). В этом случае, сравнивая людей по «количеству ума», можно отобрать самых умных, которые, вероятно, окажутся и наиболее продуктивными в науке.

§ 2. Тестология общих интеллектуальных способностей

В 1905 г. появился первый тест интеллекта, известный под названием шкалы Бине-Симона. Возникнув для вполне конкретной задачи школьной практики — обследования детей, не справлявшихся с обучением в школе, тесты интеллекта очень быстро перешагнули эти рамки и породили в 20-х годах нашего столетия настоящий тестовый бум. Разрабатывались все новые и новые варианты тестов; тестированию подвергались самые разные возрастные группы — от дошкольников до престарелых граждан, от умственно отсталых детей до известных ученых. Постепенно тесты стали восприниматься как универсальное средство оценки и отбора.

Этот период развития психологии можно назвать «интеллектуальным». С одной стороны, для создания новых тестов необходимо было углублять и расширять представления о самом интеллекте. С другой стороны, тестовые исследования давали колоссальный материал для анализа и теоретического осмысления. Основные дискуссии велись вокруг двух ключевых вопросов: что такое интеллект и что можно узнать о нем из тестов.

«Всякий умный человек знает, что такое интеллект… Это то, чего нет у других». Эта шутка, приведенная в одном из зарубежных учебников по психологии, содержит в себе слишком много правды. В обыденной жизни все мы пользуемся понятием интеллекта и прекрасно понимаем друг друга; но как только требуется объяснить, что под этим подразумевается, большинство оказывается в ситуации «понимаю, а сказать не могу». Надо признать, что когда речь заходит об интеллекте, то и профессиональные психологи находятся примерно в таком же положении.

Первоначально интеллект понимался как врожденная общая познавательная способность. В дальнейшем в его структуре наряду с так называемым фактором общего интеллекта стали вычленять отдельные факторы, отвечающие за специфические способности к тому или иному виду познавательной деятельности (например, способность к пространственному мышлению, вер-

159

бальные, счетные способности и многие другие) (Thurstone, 1938). Поскольку разные исследователи раскладывают интеллект на разные составляющие в зависимости от своего представления о его структуре, то фактически каждый тест измеряет то, что считает интеллектом его автор. Поэтому показатели, полученные одним и тем же человеком в конкретных тестовых процедурах, зачастую не совпадают, и уж тем более неправомерно отождествлять их с общей оценкой познавательных возможностей индивида.

О чем действительно можно судить по тестам — так это о степени обучаемости человека, а также о достигнутом им на момент испытания уровне развития той или иной способности. Но по ним нельзя сказать, является ли полученный результат проявлением врожденных задатков индивида или же отражением благоприятных/неблагоприятных условий его жизни и воспитания.

Появление первых тестов интеллекта породило надежду на быстрое решение проблемы ранней диагностики способностей к научному творчеству и отбора наиболее перспективных молодых людей для работы на поприще науки. Поначалу изучение зависимости между развитием интеллекта и способностями к научному творчеству шло следующим образом: прослеживалась взаимосвязь между показателями, продемонстрированными в тестах интеллекта, и реальными успехами в научной деятельности.

Крупномасштабное исследование такого рода было предпринято Л. Терменом (Тегтап, 1916), который известен прежде всего как «автор» коэффициента интеллектуальности (КИ или IQ), понимаемого как отношение между умственным (полученным в тестах) и фактическим (хронологическим) возрастом. Была проделана колоссальная работа по тестовому обследованию почти 3 тысяч детей в возрасте от 2 до 18 лет. У части из них были выявлены показатели интеллекта, превышавшие статистическую норму. Казалось бы, именно из числа этих детей и должно было впоследствии вырасти множество выдающихся деятелей в разных областях.

Дабы проверить это, Термен с сотрудниками в течение нескольких десятилетий наблюдали за судьбой полутора тысяч человек, проявивших себя в тестах как особо одаренные. Оказалось, что хотя высокий уровень интеллекта, выявленный с помощью тестов в школьном возрасте, сохраняется в течение всей жизни, он не является прогностичным в отношении будущих достижений, в том числе и в науке. Иными словами, ни один из этих детей, став взрослым, не внес заметного вклада в науку, искусство или политику, ни один из них не оставил свое имя в истории своей страны или хотя бы в выбранной им сфере деятельности (Тегтап, Oden, 1947; 1959).

160

В середине 20-х годов сотрудница Термена К. Кокс, используя материалы биографий 300 выдающихся ученых, показала, что уже в раннем возрасте будущие гении намного превосходили сверстников по уровню интеллекта (имели высокий коэффициент интеллектуальности) (Сох, 1926). Однако главный вывод, сделанный Кокс, состоял в том, что умеренно высокий уровень интеллектуальных способностей, соединенный с необыкновенным упорством, позволит достичь большего, чем самые блестящие способности, соединенные с несколько меньшей настойчивостью. И хотя в дальнейшем ее результаты подвергались серьезной критике, этот вывод неизменно подтверждался: высокий КИ, демонстрируемый в детском возрасте, является лишь предпосылкой, а отнюдь не гарантией экстраординарных научных достижений.

Еще менее перспективным оказалось изучение зависимости между академической успеваемостью выдающихся ученых и их последующей научной продуктивностью. В сущности это направление исследований заранее было обречено на провал. Ведь даже если на статистически значимом материале было бы установлено наличие корреляции между этими показателями, то в каждом конкретном случае риск ошибиться и «просмотреть» будущего гения оставался бы слишком велик, чему есть немало примеров из истории науки. Достаточно вспомнить А. Эйнштейна, чьи способности в гимназические годы оценивались как весьма посредственные и который был исключен из учебного заведения за неуспеваемость по математике; или Н. Е. Жуковского, который и в школьные, и в студенческие годы учился с большим трудом, проваливал экзамены, оставлял на время учебу в институте, и которому никто в те годы не осмелился бы предсказать известность и славу в науке.

Уже первыми работами в этой области с большой степенью достоверности было продемонстрировано отсутствие однозначной зависимости между уровнем развития интеллекта и эффективностью в науке. Тем не менее вплоть до 70-х годов исследователи научного творчества все еще пытались найти взаимосвязь между коэффициентом интеллектуальности и творческими способностями.

§ 3. Тесты творческих способностей и результативность научного творчества

Позже, когда в структуре интеллекта стали выделять особый фактор способности к научному творчеству и разрабатывать про-

o] o) -1860

161

цедуры его измерения, получило распространение сравнение общего КИ с показателями творческих способностей, а последних — с успешностью в научной деятельности. Однако и в теоретическом, и в методологическом плане с проблемой творческих способностей дело обстояло еще хуже, чем с интеллектом. В качестве критериального признака способности к творчеству называли то бисоциацию (умение объединять идеи, находящиеся в разных плоскостях мышления) (Koestler, 1964), то понимание юмора (Ferris, 1972), то «янусианское мышление» (одновременное удержание в сознании противоположных образов, идей; например, образ человека, находящийся при падении одновременно и в покое, и в движении) (Rothenberg, 1979), то эстетическое восприятие и еще многое другое. Основанием для выделения того или иного признака служили самоотчеты ученых, наблюдения за их работой, анализ биографических материалов, просто интуиция и здравый смысл исследователя, его представления о том, какие свойства мышления лежат в основании творческого процесса. Далее строились тестовые задания на выявление уровня развития названного свойства, а их результаты сопоставлялись либо с реальными достижениями, либо с результатами выполнения тестов общего интеллекта. В итоге каждый следующий исследователь проблемы творческих способностей с эмпирическими данными в руках доказывал, что существует еще один специфический фактор интеллекта, который чрезвычайно важен для научного творчества.

Получалась мозаика, отдельные элементы которой существовали независимо друг от друга. При этом серьезные попытки теоретически осмыслить накопленный материал, пересмотреть сами подходы к изучению научного творчества и творческой личности были крайне редки. Критические замечания, раздававшиеся в адрес эмпирических исследований, касались в основном достоверности результатов, полученных при использовании того или иного методического приема, и практически не затрагивали вопроса о методологической корректности самого подхода.

Поэтому появление в 60-х годах предложенной Дж. Гилфордом трехмерной модели интеллекта и создание на ее основе тестов креативности (способности к творчеству) стало настоящим событием в психологии (Guilford, 1967). Казалось, что наконец-то вопрос о природе и диагностике творческих способностей будет разрешен.

Гилфорд разложил структуру интеллекта на отдельные специфические способности. Он исходил из того, что любой мыслительный акт может быть представлен в системе трех координат: содержание — о чем мы думаем; операции — как мы об этом думаем;

162

результат — что при этом получается. Из комбинации 4 типов содержания мышления (образное, символическое, семантическое и поведенческое), 5 типов операций мышления (познавательные функции, память, оценка, конвергентное и дивергентное мышление) и 6 типов результатов (элементы, классы, отношения, системы, преобразования и применение) получается 120 умственных способностей, из которых 24 способности, по мнению Гилфорда, имеют прямое отношение к научному творчеству, являются необходимыми условиями научной креативности. Эти 24 способности были объединены в 3 фактора более общего порядка: 1) беглость мышления — способность как можно быстрее предложить несколько решений одной и той же проблемы; 2) гибкость мышления — умение без труда перейти от одной точки зрения на объект или проблему к другой; 3) оригинальность — непривычность, неординарность предлагаемых решений.

Ядром способности к творчеству Гилфорд считал дивергентное, «веерообразное» мышление, при котором человек не концентрируется на каком-то одном способе решения, а ведет поиск одновременно по нескольким возможным направлениям:

например, выдвигает сразу несколько нетривиальных гипотез и по ходу решения быстро переключается с проверки одной на

другую.

Исходя из этого и были сконструированы специальные тесты творческих способностей (тесты креативности), в основе которых лежала оценка умения предложить как можно больше нестандартных решений в единицу времени. Вот примеры типичных вопросов из тестов креативности: «Что бы вы сделали с деревом, если бы вам его дали?», «Назовите как можно больше способов использования отслуживших автопокрышек».

Однако и на этом пути исследователей ждало разочарование. Так и не удалось установить однозначной зависимости между выявленным в тестах уровнем креативности и реальными достижениями в научном творчестве. Ученые, уже добившиеся успехов в своем деле, в целом демонстрировали высокие показатели креативности. Но высокая оценка, полученная в тестах творческих способностей, не гарантировала успешности и эффективности в науке.

Не оправдавшиеся надежды на гилфордовскую модель заметно охладили тягу психологов науки к тестированию интеллекта и творческих способностей и заставили их подвести черту под многолетними и многочисленными исследованиями в этой сфере. Вынесенный «приговор» гласил, что общие и специальные способности интеллекта имеют на удивление скромное отношение к случаям выдающихся достижений. Ученому требуется определен-

11-

163

ный и довольно высокий порог интеллекта; но для тех, кто его перешел, шанс стать выдающимся ученым остается весьма незначительным.

В настоящее время, пройдя пик своей популярности, тесты интеллекта и творческих способностей продолжают применяться, однако сфера их использования имеет достаточно четко очерченные границы. Они используются в основном в научных исследованиях либо выполняют роль вспомогательного инструмента наряду с другими психологическими методиками.

В адрес исследователей творческого мышления и интеллекта все чаще слышатся критические замечания. Не отрицая важности экспериментально-психологических исследований творчества, некоторые оппоненты считают, что их результаты малопригодны для понимания реального творческого процесса, потому что, во-первых, они имеют дело с искусственно созданными ситуациями и, во-вторых, не учитывают особенностей решаемой человеком задачи, того предметного поля, в котором проводится поиск нужного решения.

Действительно, экспериментальные проблемные ситуации и исследовательская деятельность, которой занимается ученый в своей повседневной работе, обладают совершенно разным мо-тивационным потенциалом, т. е. побуждением к действию. Согласие участвовать в эксперименте и процесс решения экспериментальной задачи мотивированы побуждениями совсем иного рода, нежели профессиональная научная деятельность и разработка серьезной научной проблемы.

Испытуемые соглашаются участвовать в эксперименте по разным причинам: одному интересна сама ситуация эксперимента, другой хочет проверить свои способности, третий — из желания сделать приятное экспериментатору и т. п. Чем бы конкретно ни руководствовался при этом испытуемый, его мотивы в любом случае будут преходящи, ситуативны и неглубоки, так как процесс решения задачи в эксперименте очень слабо связан с основными видами жизнедеятельности большинства людей, с тем, что действительно значимо для них. Поэтому успех или неудача в эксперименте не приносят ни большого удовлетворения, ни сильного огорчения, ибо этот результат никак не отражается на достижении жизненно важных целей и не может всерьез поколебать самооценку личности. В этих условиях некоторые испытуемые довольно быстро теряют стимулы к работе: как только удовлетворено их любопытство или возникло ощущение, что они уже достаточно сделали для экспериментатора.

Иное дело научная проблема. Она, как правило, формулируется самим ученым, который исходит из результатов предыду-

164

щих исследований, собственных научных интересов, оценки перспектив разработки этой проблемы, в том числе для своей карьеры. Но даже если она возникает под влиянием социального заказа или иных внешних факторов, в любом случае исследователь вынашивает ее, адаптирует к своим интересам и воспринимает как собственное детище. Решение проблемы включено в общую систему мотивации научной деятельности, существующую у данного человека, и от успеха в ее решении порой зависят карьера, престиж, будущее ученого.

Научная деятельность направляется и такими мощными стимулами, как интерес к проблеме, увлеченность самим процессом познания, исследования. Кроме того, ученый не просто решает ту или иную проблему, но каждый раз доказывает себе и другим, чего он стоит как профессионал, а потому оценка другими учеными результата его деятельности напрямую затрагивает важную составляющую личности — ее самооценку. Мотив поддержания самооценки является немаловажным дополнительным фактором, стимулирующим любую профессиональную деятельность. Все это так называемые смыслообразующие мотивы, которые сопряжены с глубинными компонентами личности: ее жизненными целями, ценностями и ожиданиями, т. е. со всем тем, что составляет смысл деятельности каждого человека, тем, ради чего он живет. Потому и воздействие этих мотивов куда интенсивнее и длительнее. Бывает, ученый бьется над решением одной проблемы всю жизнь или настолько увлекается исследовательской работой, что оказывается практически потерянным для всех других сфер жизни.

Вот эту-то мотивационную составляющую научного творчества невозможно смоделировать ни в каком эксперименте. Она проявляется только в настоящей исследовательской деятельности, и поэтому любой эксперимент по изучению творческого мышления всегда неизмеримо беднее, нежели реальный процесс творчества. В свете этого экспериментальные исследования творчества необходимо было бы дополнить «полевыми» данными, полученными путем наблюдения или ретроспективного анализа протекания творческого процесса в естественных условиях у ученых прошлого и настоящего.

Но это лишь одна сторона проблемы. Другая состоит в том, что мыслительный процесс в огромной степени направляется и регулируется содержанием проблемной ситуации. Одно дело — задача с шестью спичками и совсем другое — проблема из области квантовой механики. Они различаются не только по уровню трудности и количеству переменных, которые должны быть учтены, но и по степени неопределенности, в условиях которой рабо-

165

тает исследователь. Как правило, реальные исследовательские проблемные ситуации подразумевают возможность не одного, а нескольких решений, и «правильное» решение — если оно вообще существует — заранее никому не известно. Не надо обладать специальными знаниями, чтобы понять, что стратегия и тактика действий в обоих случаях будет принципиально различаться.

В то же время если психология хочет получить действительно реальную, объемную картину творчества, она с необходимостью должна включить в сферу своего анализа исследование того, как разные типы задач, особенности изучаемого объекта или явления влияют на процесс творческого мышления.

Г. С. Альтшуллер справедливо отмечает, что вопросы типа «как надо охотиться?» или «как играть на музыкальных инструментах?» сразу вызовут встречные вопросы: на кого охотиться? на каком инструменте играть? Игра на флейте, рояле, скрипке — принципиально разные виды игры, точно так же как охота на китов, тигров или волков — разные виды охоты. Почему же творчество — куда более сложный процесс — позволительно изучать безотносительно к характеру решаемой задачи и распространять выводы, полученные в частных ситуациях, на всю область решения творческих задач? По мнению Альтшуллера, невнимание к подобным «мелочам» может привести к глубочайшим заблуждениям в понимании механизмов творческого процесса (Альтшуллер, 1979).

Одновременно хотелось бы предостеречь и от другой крайности: объяснять все особенности творчества исключительно характеристиками задачи, предметного содержания. Истина, как обычно, находится где-то посередине.

Творит и мыслит личность, по-своему уникальная, обладающая только ей присущими особенностями интеллекта, стиля мышления, личной истории и опыта. Но мыслит она всегда по поводу вполне определенной задачи, которая модифицирует и как бы приспосабливает к себе уже имеющиеся стратегии и тактики решения, провоцирует выработку новых эвристик, направляет процесс поиска новой информации.

Несмотря на то, что исследования мышления и интеллекта ученых, проведенные в 20-60-е годы, в целом не достигли тех целей, ради которых они первоначально предпринимались, они тем не менее сыграли свою позитивную роль в понимании природы научного творчества. Прежде всего, благодаря им стало ясно, что творчество не сводится к творческому мышлению, так же как творческая способность не сводима только к характеристикам интеллекта, ибо она присуща не интеллекту как таковому, а личности в целом;

166

§ 4. Новые подходы к изучению творческого интеллекта ученых

Психологи, занимающиеся проблемой творческого интеллекта, ищут новые критерии креативности. Один из них был предложен Д. Б. Богоявленской, которая выделила комплексную единицу изучения творческого потенциала, названную ею «интеллектуальной активностью» (Богоявленская, 1983). По мнению исследовательницы, творческая способность является результирующей двух факторов, одинаково необходимых для нее: собственно интеллектуального (уровня умственных способностей) и мотивационного. Роль последнего состоит, в частности, в том, чтобы активизировать, заряжать энергией познавательные функции, включая их в контекст значимой для личности деятельности и придавая им тем самым цель и смысл. Ведь интеллект и мышление — лишь средства, инструменты реализации личностных целей, значит, и мыслительный процесс инициируется и регламентируется на уровне личности, в частности через систему присущих ей мотивов.

; Интеллектуальная активность (ИА) определяется Богоявленской как интеллект, преломленный через мотивационную структуру, которая либо тормозит, либо стимулирует проявление умственных способностей. Ею были разработаны специальные задачи и процедура эксперимента, которые в определенной степени моделировали исследовательский процесс, поскольку в скрытом виде содержали в себе 3 возможных варианта действий:

1) простое многократное решение предлагавшихся задач (сти-мульно-продуктивный уровень ИА); 2) выделение обобщенных способов решения разных типов задач и в дальнейшем действие с ними «по схеме» (эвристический уровень ИА); 3) выявление закономерности, ответ на вопрос о том, какой принцип лежит в основе всех задач и почему (креативный уровень ИА).

Надо отметить, что в инструкции испытуемых просили решить задачу и не более того. Переход к обобщениям и поиску закономерностей никак не стимулировался извне и мог быть исключительно собственной инициативой испытуемых. По характеру действий с задачами испытуемые достаточно четко распределились по трем указанным группам. При этом внутри одной и той же группы оказались люди с разными показателями умственных способностей, измеренными традиционными способами.

По мнению Богоявленской, уровень ИА, свойственный человеку, является относительно постоянной характеристикой и отражает степень креативности субъекта. Уровень интеллектуальной активности, выявленный в эксперименте, хорошо коррелирует с творческими достижениями испытуемых в реальной жизни.

167

Помимо того, что данный подход акцентирует и наглядно показывает роль мотивационно-целевого фактора в творческом мышлении, он обращает внимание на еще один очень важный момент. Творческая способность в науке проявляет себя не только в умении решить задачу, но и в умении ее увидеть, поставить, корректно сформулировать.

У людей наиболее творческих ИА принимает форму интеллектуальной инициативы, когда мыслительная деятельность продолжается за пределами, необходимыми для решения задачи. Если вспомнить определение творчества, согласно которому его отличает внутренняя, исходящая от субъекта заданность целей, средств и способов осуществления (Яценко, 1991), то становится ясно, что эта на первый взгляд избыточная, «лишняя» активность действительно может служить одним из критериев творческой работы ученого (Богоявленская, 1990).

Однако и в этих экспериментах ученый все же оказывается вырванным из естественного, жизненного контекста своей деятельности.

Но постепенно и эмпирические, и философские исследования творчества выходят на новые уровни понимания проблемы, связывая его с личностным, предметным и социальным контекстом научной деятельности. Комплексное изучение творчества требует не только новых подходов, но и методов, которые позволили бы исследовать его в естественной среде, так сказать, in vivo. He случайно в последние годы все чаще раздаются голоса в пользу применения в психологии науки метода анализа случаев (case-study method), суть которого состоит в тщательном анализе жизни и личности ученого во взаимосвязи всех ее аспектов, реконструкции всех обстоятельств какого-либо открытия или иного научного события.

Горячим сторонником такого подхода является американский психолог X. Грубер. Он считает, что сила экспериментального метода состоит в установлении закономерных отношений между небольшими группами переменных, а преимущества метода случаев — в возможности изучения взаимодействия между сложными группами факторов (Gruber, 1977).

В отечественной психологии науки метод такой реконструкции биографии ученого давно и успешно применяется М. Г. Ярошевским (Ярошевский, 1981; 1993; Ярошевский, Чеснокова, 1976). В качестве основополагающих принципов анализа творчества М. Г. Ярошевский вводит историзм и предметность.

Предметность означает введение в контекст психологического анализа творчества особенностей научной дисциплины, в которой действует субъект: уровня знания, накопленного данной

168

наукой, способов его построения, наличных средств познания. Традиционно анализ содержательной стороны творчества приходился на долю истории науки, которая изгоняла из своих исследований психологию, объясняя феномены науки почти исключительно логикой развития познания. Психология науки платила ей той же монетой, пренебрегая содержательным аспектом научной деятельности и выводя появление идей или открытий непосредственно из особенностей личности, творческого мышления, интеллекта и т. д.

Принцип историзма акцентирует временную изменчивость не только научного знания и методов, но и внутренней структуры личности, свойств ее ума и характера, способов восприятия личностью окружающего мира и своего места в нем (Ярошевский, 1969).

Приложение этих принципов к изучению психологии творчества таких ученых, как И. П. Павлов, И. М. Сеченов, Л. С. Выготский, привело к открытию ряда новых феноменов: идеогенеза, надсознательного, категориальной апперцепции, оппонентного круга и др., позволяющих по-новому взглянуть на движущие силы творческого мышления, его внешние и внутренние детерминанты.

Расшифровка данных понятий и опыт их приложения к изучению творческого мышления, личности и структур интеллекта конкретных ученых представлены в главе «Параметры личности исследователя» настоящего пособия.

ГЛАВА 2. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ЛИЧНОСТИ УЧЕНОГО И ИХ ФОРМИРОВАНИЕ

Когда потенциал исследований творческих способностей в структуре интеллекта был в основном исчерпан, когда стало ясно, что уровень развития интеллекта или отдельных его структур не может служить надежным критерием отличия ученого от неученого, продуктивного ученого от менее продуктивного, поиск дифференцирующих признаков был перенесен в область личностно-психологических особенностей.

В психологии сложилась традиция рассматривать интеллект, который, строго говоря, входит в структуру личности в ее широком понимании, отдельно от других личностных характеристик. К «другим» характеристикам обычно относят личностные черты — устойчивые, повторяющиеся в разных ситуациях особенности поведения и мотивацию — побуждения, направляющие и регулирующие поступки и деятельность человека.

169

Проблема личности была и остается одним из наиболее интересных и дискуссионных разделов психологии. Именно в этой области существует самое большое количество теорий и подходов, по-своему объясняющих структуру, динамику и природу личности.

Сложность самого феномена личности порождает сложность его определения и изучения. Большинство авторов даже избегает давать дефиницию понятия «личность», ограничиваясь подробным перечислением того, что в нее входит или не входит. В конкретно-прикладных целях, в том числе в практике диагностики, часто пользуются описательным представлением о личности как совокупности индивидуально-психологических характеристик, сродни тому, которым руководствуется любой не знакомый с психологией человек, когда на вопрос о ком-то «Что он собой представляет?» начинает перечислять его качества: добрый, застенчивый, отзывчивый, агрессивный и т. п.

По принципу выделения личностных черт построено большинство используемых в настоящее время личностных опросников. Они либо измеряют одну черту, например локус контроля, тревожность, агрессивность, либо показывают личностный профиль — сравнительную выраженность разных черт у одного испытуемого (таковы 16-факторный опросник Кеттэлла, MMPI).

Разумеется, все многообразие концепций личности, а также противоречия во взглядах на нее находят свое отражение и в исследованиях личности ученого.

Вопрос о специфических свойствах человека науки занимал умы исследователей уже тогда, когда изучение научного творчества только зарождалось. Начало его изучению положил знаменитый Ф. Гальтон своей книгой «Люди науки: их природа и воспитание», им интересовался известный химик В. Оствальд, ему отдали дань многие другие ученые-естествоиспытатели и психологи. Но расцвет исследований личности ученого начинается с конца 50-х годов нашего века, когда, как уже отмечалось, поиск творческих способностей переносится в сферу личности и ее мотивации.

Большинство работ по этой проблеме можно отнести к одному из трех направлений: 1) выявление комплекса личностных качеств, специфичных для ученых; 2) изучение мотивации научной деятельности и ее влияния на продуктивность; 3) анализ факторов, ответственных за появление интереса к научной деятельности и формирование особых черт личности, присущих ученому.

Начало «личностного» периода развития психологии науки можно связать с выходом в свет трудов А. Роу, очень скоро ставших почти классическими и до сих пор широко цитируемых. Основная ее работа — «Становление ученого» (Roe, 1953a).

170

Отличительной особенностью этой монографии было тщательное и всестороннее изучение активно работающих ученых современности при относительно небольшом количестве респондентов — 64 человека. Это были физики, антропологи и психологи’, биологи.

Эмпирические данные, полученные Роу, до сих пор представляют большой интерес и используются другими психологами как материал для интерпретации. Кроме интервью, ею применялись тесты на соотношение вербальных и невербальных способностей и проективные методики исследования личности. В ходе интервью внимание уделялось происхождению, семейному окружению и воспитанию будущих ученых; причинам выбора профессии ученого; хобби, интересам, отношению к религии, семейному положению на момент обследования.

Исследовательнице не удалось обнаружить каких-либо особых характеристик, по которым ученые отличались бы от всех остальных людей, за исключением большей любознательности и увлеченности исследовательской деятельностью, что, скорее, относится к области мотивации. Фокус ее внимания был направлен прежде всего на изучение влияния социоэкономических факторов происхождения (занятия родителей, их образовательный и культурный уровень, материальный достаток, количество детей в семье) и ранней истории развития на выбор научного поприща и дальнейшую научную деятельность.

Попытка рассмотреть ученого как представителя определенной области науки, связать его личную историю и личностные черты со спецификой разрабатываемой научной дисциплины и проблематики является несомненным достоинством данной работы. Некоторые, хотя и очень слабые, индивидуально-психологические различия между представителями разных научных дисциплин были обнаружены. Но связь эта рассматривалась вполне в духе психоанализа, хотя формально Роу не принадлежала к этому направлению: например, повышенная тревожность в детском и юношеском возрасте определила, по ее мнению, интерес части респондентов к проблемам микробиологии.

При этом вопрос о том, что является причиной, а что следствием: предопределен ли интерес будущих ученых к определенной научной дисциплине их сходными личностными свойствами или работа в одной и той же области делает людей похожими друг на друга, — всерьез не рассматривался.

‘ В США и западных странах антропология относится к гуманитарным дисциплинам и смыкается с психологией, культурологией и этнографией в нашем понимании. По своему содержанию и проблемному полю она отличается от отечественной антропологии, которая имеет явную естественнонаучную направленность.

171

§ 1. Изучение индивидуально-психологических характеристик ученых

Работы Роу во многом задали характер и методологию последующих исследований личности ученого. Значительная часть из них представляла собой более подробную разработку одного из трех указанных выше направлений, которые были намечены ею в монографии и статьях. При этом приоритетным направлением оставался анализ «по чертам». Согласно оценкам специалистов, 64% всех публикаций по проблеме выдающихся ученых было посвящено изучению их личностных черт (Genius and eminence, 1983).

Основываясь на результатах эмпирических исследований, каждый автор выделял свой набор инвариантных личностных свойств, присущих продуктивным ученым. Вот некоторые из предлагавшихся списков.

I. (Mansfield, Busse, 1981):

1) автономия;

2) личностная гибкость и открытость опыту;

3) потребность в оригинальности и новизне;

4) потребность в профессиональном признании;

5) увлеченность работой;

6) эстетическая сензитивность. Авторы этого списка утверждали, что высокий уровень творчества возможен только при условии высокого развития всех этих характеристик.

II. (Ban-on, 1969):

1) наблюдательность, отсутствие склонности к самообману;

2) чувствительность к той части истины, которую другие обычно не замечают;

3) умение взглянуть на объекты и явления по-своему, с необычной стороны;

4) независимость в суждениях, высокая ценность ясного, четкого знания и готовность прилагать усилия ради его получения;

5) высокая мотивация, направленная на приобретение таких знаний;

6) высокие врожденные умственные способности;

7) мощные половые побуждения, основанные на большой жизненной силе и высокой нервной восприимчивости;

8) богатство внутреннего и внешнего мира, склонность к сложной жизни и напряженным ситуациям;

9) высокая готовность к восприятию своих подсознательных мотивов, фантазий и т. п., внимание к собственным побуждениям;

172

10) большая сила «Я», которая определяет широкий диапазон поведенческих реакций — и разрушительных, и созидательных; творческая личность и более примитивна, и более здравомысляща, и более сумасбродна, чем средний человек;

11) доброжелательность и открытость по отношению к внешнему миру; сильное «Я» может позволить себе регрессию — спуск на более низкие уровни поведения, так как понимает, что оно в любой момент может вернуться в состояние духовной зрелости;

12) предыдущая способность является условием объективной свободы личности, а творческий потенциал есть прямая функция этой свободы. III. (Olah, 1987):

1) психологическая восприимчивость;

2) независимость;

3) гибкость;

4) уверенность в себе.

Другие авторы подчеркивали значимость для ученого таких качеств, как целеустремленность и настойчивость; энергичность и трудолюбие; потребность в достижении; честолюбие и терпение; вера в свои силы, смелость, независимость, открытость к

восприятию впечатлений.

Этот перечень можно было бы продолжать и продолжать, однако приведенные подробные списки качеств уже, вероятно, дают возможность оценить и замысел, и характер выводов, получаемых в подобных исследованиях. Всякий, кто захотел бы создать на основе этих данных законченный и непротиворечивый портрет личности ученого, оказался бы в тупике.

Во-первых, количество свойственных творческому ученому качеств, выделенных разными исследователями, очень велико. Если составить из них общий список, то окажется, что в нем много не согласующихся, а то и противоречащих друг другу характеристик.

Во-вторых, выделяемые качества представляют самые разные стороны и уровни личности: среди них есть интеллектуальные, мотивационные, характерологические. Однако они обычно рассматриваются как рядоположенные, равнозначные, вне всякой иерархии. В таком случае неясно, должен ли каждый продуктивный ученый непременно обладать всеми этими свойствами, достаточно ли половины из них или нескольких наиболее важных…

В-третьих, в психологии, так же как и в обыденной жизни, нет строгости в употреблении понятий, описывающих личностные характеристики. Поэтому, употребляя один и тот же тер-

173

мин, разные авторы порой вкладывают в него неодинаковый смысл, тогда как за разными обозначениями зачастую скрывается одна и та же черта.

В-четвертых, за большинством перечисляемых качеств стоит не «элементарная черта», а достаточно сложный феномен, природу которого не всегда просто понять, а тем более измерить его экспериментально или в тестах. Например, по каким признакам должно оцениваться такое на первый взгляд понятное качество, как увлеченность работой: по количеству времени, уделяемого ей, по степени эмоциональности рассказов о ней, по месту в списке предпочитаемых занятий или еще как-то?

Чем дальше, тем больше подвергаются критике как исходные допущения, лежащие в основе подхода «по чертам», так и способы их эмпирической проверки. Так, тезис о том, что личностные черты «творческих» и «нетворческих» ученых существенно различаются между собой, не подтвердился в эксперименте с участием контрольных групп (MacKinnon, 1964). Результаты других исследований не подтверждают мнение о специфичности выделенных черт именно для ученых и заставляют предположить, что выдающиеся деятели разных областей — политики, ученые, художники — имеют больше общего между собой, чем с посредственными представителями того же рода занятий (Mansfield, Busse, 1981).

Также бездоказательным остается утверждение о том, что сходные черты выдающихся ученых являются причиной их успеха на научном поприще. Не исключено, что похожие качества развиваются вследствие успеха, как реакция на особую, благоприятную социальную ситуацию.

Наконец, сомнению подвергается основное допущение — что выдающиеся ученые должны быть похожи друг на друга. Ведь специфика дисциплины, специализации деятельности внутри нее, а также конкретной проблемы объективно требует от работающих в них ученых проявления разных качеств: от кого-то — скрупулезности, терпения и добросовестности для проведения экспериментов, перепроверки фактов; от кого-то, наоборот, полета фантазии, импульсивности; от кого-то — огромной уверенности в себе, позволяющей идти на риск; от кого-то — постоянного сомнения в выводах и поиска новых аргументов.

Проблемные ситуации в науке при всем внешнем сходстве принципиально неповторимы и каждый раз требуют от того, кто ими занимается, многообразных свойств. При этом не только личностные черты оказывают влияние на выбор проблемы и манеру взаимодействия с нею, но и содержание выполняемой деятельности мощно воздействует на формирование личности.

174

Если между учеными и есть какое-то сходство, то оно, по мнению критиков подхода, должно лежать намного глубже — в области потребностей, ценностей, мотивов.

Значительное влияние на развитие представлений о творческой личности оказали работы Р. Кэггелла, который провел факторный анализ личностных характеристик ученых, используя биографические материалы о деятелях науки прошлого и результаты тестирования современных научных работников. Согласно его данным, ученым свойственны выраженная «шизотимия», т. е. отрешенность, сосредоточенность на своем внутреннем мире, довольно высокий уровень общего интеллекта, скептицизм и критичность, выше средней сила собственного «Я» и эмоциональная стабильность, сильное стремление к доминированию и влиянию на окружающих, а также «самообуздание», проявляющееся в сдержанности, серьезности, замкнутости, склонности предаваться глубоким раздумьям (Cattell, 1963).

Хотя описание, данное Кэттеллом, рисует ученого скорее как сильную, самостоятельную личность, использование им ряда клинических терминов способствовало частичному возрождению представлений об ученом как о человеке психически нездоровом.

Общий вывод Кэттелла состоял в том, что ученый по своей сути интроверт — человек, обращенный внутрь себя самого, фиксированный на явлениях своего внутреннего мира, в противоположность экстраверту, который направлен на внешний мир и его объекты. Кроме того, ученым, по мнению этого автора, свойственно брать на себя ответственность за собственные достижения и неудачи, а не приписывать их действию внешних обстоятельств. Последнее качество является необходимой предпосылкой внутренней свободы и зрелости личности. Сам Кэттелл считал, что его результаты со всей очевидностью показывают, что творческая способность коренится в личности и ее ценностях, а не в познавательных навыках.

§ 2. Типологии ученых1

Из всех соображений В.Оствальда наибольшую известность приобрела его попытка классификации ученых по двум разрядам. В своей книге «Великие люди» он разделил ученых на классиков и романтиков. Первые склонны к скрупулезным эмпирическим исследованиям, к индуктивному стилю мышления (ла-

‘ Совместно с М. Г. Ярошевским.

175

тинское слово «индукция» означает «поведение»), т. е. имеется в виду такая обработка данных опыта, которая позволяет установить «общий взгляд относительно сходных предметов» (Аристотель). Классики отличаются обстоятельностью и пунктуальностью, медлительностью, замкнутостью, предпочитают по несколько раз перепроверять свои результаты и выводы, любят работать в одиночку, как правило, не имеют учеников и последователей.

Что же касается ученых, представляющих тип романтика, то их отличает способность к смелому выдвижению гипотез, к целостному видению объектов и проблемных ситуаций. У них доминирует не индукция, а интуиция, благодаря которой они «прозревают» результат без предшествующего дотошного анализа. Романтики эмоциональные, общительные, они не любят долго заниматься одной и той же проблемой и теряют интерес к ней, как только она решена в общих чертах. Они оказывают сильное и непосредственное влияние на современников, обожают возиться с учениками и часто создают собственные школы. Романтик творит «скоро и много», работу же классика можно охарактеризовать словами известного математика Гаусса — «немногое, но зрелое».

Ученые различаются и по манере общения. Этот личностный аспект является весьма существенным с точки зрения создания ученым своей школы. Романтики общительны, являются блестящими педагогами, собирают вокруг себя молодежь, которую способны увлечь идеями, обещающими революционизировать науку. Что же касается классиков, то они, как правило, замкнуты, по своему темпераменту флегматичны и научные школы не создают. Тем самым мир науки виделся Оствальду «двухполюсным». Между «полюсами» размещались «средние типы».

Будучи естествоиспытателем, Оствальд не мог ограничиться описанием типов, их феноменологией. Он полагал, что различие между классиками должно иметь естественные причины в свойствах нервно-психической организации ученых. В качестве основного параметра этой организации мыслительных процессов выделялась их скорость. Классики отличаются медлительностью умственных процессов, романтики — быстротой.

После Оствальда свои представления о том, как членить ученых на различные по своим психологическим характеристикам разряды, высказывали многие авторы. Они использовали различные критерии. Для периода классической науки типичен принцип «двухполюсности». Так, например, ученых делят на логистов, которые обходятся без наглядных образов, и интуитивистов, прозревающих решение до того, как оно будет доказано

176

(таково мнение известного французского физика Луи де Бройля); на теоретиков и эмпириков и т. п. Иногда применяется предложенная И. П. Павловым «двучленка», исходящая из различения в высшей нервной деятельности двух сигнальных систем. Те, у кого превалирует первая сигнальная система, передающая информацию в чувственно-образной форме, относятся к художественному типу, тогда как господство второй, знаково-рече-вой сигнальной системы создает тип «мыслителя».

«Идея различия между «художниками» и «мыслителями», — говорил И. П. Павлов, — подсказана самой жизнью». И действительно, склонность одних людей к образному и целостному восприятию вещей, других — к их анализу, логическому членению, абстрактной схематизации говорит о том, что для двухчленной типологии имеются предпосылки в реальных психических свойствах людей, в том числе и людей науки. Житейские наблюдения Павлов надеялся оправдать своей физиологической гипотезой о двух категориях сигналов, поступающих в головной мозг.

Эта версия получила подкрепление с другой стороны. Было открыто различие в функциях левого и правого полушарий. Это открытие относило различие между восприятием образной и восприятием логической информации за счет так называемой функциональной асимметрии полушарий головного мозга. Одно полушарие (правое) выступило в качестве носителя функций, которые Павлов приписал «художественному типу», другое (левое) признано ответственным за аналитическую рациональную работу индивида «мыслительного типа».

Конечно, в повседневных, обычных условиях полушария взаимодействуют, являются, говоря словами одного журналиста, «пожизненными соавторами». Тем не менее возможность того, что у различных лиц одно из них способно играть более влиятельную роль, давала основание использовать это физиологическое открытие для объяснения индивидуальных различий в духе дебройлевского разделения ученых на интуитивистов и логистов.

М. Киртон выделял среди ученых новаторов и адаптаторов. Новаторы, обладающие высоким творческим потенциалом, способны генерировать большое количество продуктивных идей. Они всегда немножко «бунтари», так как не боятся поколебать устои и бросить вызов сложившимся традиционным взглядам на проблему.

Адаптаторы — это, скорее, исполнители, могущие довести до совершенства разработку выдвинутой новатором идеи. Они любят систематизировать, классифицировать материал, вносить упорядоченность в хаос идей, фактов и гипотез.

Наиболее известной является типология ученых, предложенная Г. Гоу и Д. Вудвортом (Gough, Woodworth,1960). На основе

177

тестов и наблюдений они выделили 8 типов научных работников: 1) фанатик; 2) пионер; 3) диагност (ученый, способный увидеть слабые и сильные стороны исследования, хороший критик); 4) эрудит; 5) техник (владеющий техникой, методикой научной работы); 6) эстет (предпочитающий изящные проблемы и изящные решения); 7) методолог; 8) независимый (избегающий коллективной работы, «гуляющий сам по себе»).

В основе любой хорошей классификации должен лежать единый для всех выделяемых типов существенный признак (или признаки), изменение которого влечет за собой изменение связанных с ним свойств. Таковым, например, оказывается атомный вес, который Д. И. Менделеев заложил в основу своей классификации химических элементов.

При соблюдении этого условия достоинством типологии является внутренняя структурированность и взаимосвязанность свойств, приписываемых данному типу. Тогда знание нескольких характерных черт ученого позволило бы воссоздать его целостный психологический облик и в общих чертах прогнозировать поведение в определенных ситуациях. Однако авторы типологий чаще всего нарушают правила их построения. Так, в типологии Гоу и Вудворта не соблюдено требование наличия единого основания. В основе типов 2-6, согласно их классификации, действительно можно усмотреть общий признак — особенности проблемной ситуации, с которой предпочитает работать ученый. Однако характеристики фанатика и независимого не подходят под этот критерий. Описание фанатика делает акцент на уровне мотивации, ничего не говоря о специфике занимающих его проблем. Характеристика независимого отражает его позицию в научном коллективе. Поэтому вполне допустимо, что фанатик может быть одновременно эрудитом, либо пионером, либо кем-то еще, а независимый — методологом, эстетом и т. д.

Данная классификация, по мнению большинства психологов, отражает не столько личностные, сколько социально-психологические особенности ученого: его взаимодействие с другими членами группы, функции, которые он выполняет в коллективной научно-исследовательской работе, вклад в разработку общей проблемы, т. е. социально-научную роль. Этот аспект проблемы — ролевое взаимодействие ученых в научном коллективе — рассматривается социальной психологией науки.

Зачастую типологии составлялись учеными, которые сами не являлись специалистами в области психологии. Заняться же этим вопросом их побуждала практика отбора кадров и организации исследований с тем, чтобы учитывать психологические свойства личности. Руководители исследований испытывали нужду в том,

178

чтобы знать не только свои профессиональные проблемы, но и особенности людей, с которыми им приходится совместно работать. Отсюда и их версии о типах личности ученых. Стоит заметить, что эти версии с изменением характера науки приобрели другую направленность. Показательна в этом плане одна из последних попыток наметить новую типологическую схему, принадлежащая канадскому физиологу Г. Селье, известному не только своими исследованиями стресса, но и успешной работой по руководству крупными научными коллективами. В беседе с М. Г. Ярошевским (Монреаль, 1979 г.) Селье отметил, что его схема сложилась в результате наблюдений за существенными различиями в поведении сотрудников, которыми ему довелось руководить на протяжении нескольких десятилетий.

Он составлял ее постепенно, меняя различные варианты, поскольку в психологической литературе никаких продуктивных соображений на эту тему он не нашел. Свою главную задачу он усматривал в том, чтобы не ограничиваться, подобно авторам большинства типологий, признаками, касающимися интеллектуального облика научных работников (их умственных способностей), но охватить более широкий спектр их качеств и установок (личностных, социально-психологических, отношения к делу, карьере и др.).

Приведем примеры выделенных им типов.

«Большой босс» («предприниматель»). В детстве он был капитаном спортивной команды. Он мог бы сделать одинаково удачную карьеру в бизнесе, политике, армии и т. п., но обстоятельства привели его в науку, и он не склонен терять «случай». Будучи отличным политиканом и организатором, он быстро становится главой исследовательской лаборатории. Но и в этой должности его главное достоинство в том, что он организует работу других. Его бегающие глаза не смотрят на человека прямо, за исключением тех случаев, когда он отдает распоряжения, в исполнении которых заранее уверен. Он либо вульгарен, либо крайне эрудирован. В зависимости от ситуации.

«Сильный бобр» («торопыга»). Для него главное — быстрота достижения цели, неважно какой. Он занимается исследованием частных проблем не потому, что они ему интересны, но потому, что надеется найти их быстрое решение. В молодости он торопится подниматься по служебной лестнице, так как впереди еще много ступенек и далеко до вершины. Когда же он достигает служебных «вершин», то продолжает торопиться, потому что осталось мало времени в жизни. Он любит скорость ради нее самой, как спортсмен.

12* 179

«Холодная рыба». Это показной неэмоциональный скептик. Кредо его жизни: не проси помощи, не оказывай помощи. В конце его жизни мы найдем эпитафию: «Никакого успеха, никакой спешки, никаких ошибок».

«Сухая лабораторная девица» — резкая, враждебная, без воображения — женский вариант «холодной рыбы». Обычно выполняет техническую работу. Она умеет дисциплинировать работу других, но имеет тенденцию создавать большее напряжение, чем следует. Некоторые женщины становятся отличными учеными, но женщины такого типа — никогда.

«Нарцисс». Воплощение эгоцентризма, он находится в постоянном страхе за свои таланты и готов ради них на любую жертву. Для «нарцисса» и преодоление трудностей, и «подарок судьбы» — одинаковые свидетельства его исключительности.

«Агрессивный спорщик». В школе был остроумным, находчивым, все знал; в исследовательской лаборатории он остается невыносимо самоуверенным. Это — опасный вариант «нарцисса». Он может создать такое напряжение, которое нарушит гармонию даже наиболее сплоченной группы.

«Потенциальный вымогатель» («акула «). Для него главное — подписать свое имя под возможно большим количеством публикаций. В лаборатории он постоянно раздражает коллег своими замечаниями о том, что их исследования навеяны его мыслями.

«Святой». Он чист в мыслях, словах и делах. В детстве он клянется сделать не одно, а десять добрых дел в день. Позднее он становится медиком только из своих гуманистических стремлений. Он не играет роль святого, он действительно святой. Однако его альтруизм представляет серьезную помеху его деятельности в лаборатории.

«Под святого». Он подражает подлинному святому. Он улыбается мягко, но с чувством собственной правоты. Этот тип почти так же редко встречается, как и истинный святой.

«Добряк». В школе он был любимчиком учителя, в институте — прилежным студентом. После женитьбы он стал кормильцем семьи, которой принес в жертву свою карьеру. Он любит, главным образом, жену и детей и готов на все ради их счастья. Он умен, но простодушен и не отличается богатым воображением, что делает его неспособным к значительным научным исследованиям.

Селье выделил и некоторые другие типы, в том числе характеризующие склад ума (аналитик, синтетик, классификатор). В целом же, несмотря на подробное и красочное описание типологических различий между научными работниками, нарисованная им схема крайне эклектична. В ней отсутствует внутренняя логика,

180

смешаны признаки, относящиеся к различным планам отношений ученых к коллегам, процессу творчества, своим притязаниям и др. Как позитивный момент можно было бы отметить указание на необходимость рассматривать роль детства в приобретении будущим научным работником стиля мышления, интересов, самооценки. Верно подмечено, что психологическое изучение творческой личности не должно носить характер «среза», но продуктивно лишь в том случае, если охватывает весь его жизненный путь.

В целом разработка типологий личности ученых не получила широкого развития. Во-первых, очень трудно выделить тот существенный признак, который мог бы лечь в основу подлинно научной классификации личности ученого. Пока что каждый автор выбирал этот признак достаточно произвольно, ориентируясь на собственные, подчас интуитивные представления. Кроме того, любая классификация личности ученого описывает «чистые типы, которые в жизни встречаются крайне редко. В действительности большинство ученых располагается между этими полюсами и реализует в своем поведении черты различных типов личности.

Хотя авторы классификаций считают, что тип личности — неизменная характеристика, но вопрос о том, может ли, например, «новатор» в иных условиях превратиться в «адаптатора» и наоборот, никем всерьез не изучался. Вместе с тем имеются данные о том, что научные роли, исполняемые одним и тем же человеком (типа описанных Гоу и Вудвортом), могут очень сильно меняться в зависимости от особенностей коллектива, в котором он работает, и проблемы, над решением которой данный коллектив бьется.

Во-вторых, польза от подобных классификаций весьма ограниченна. Как правило, они базируются на довольно шатком теоретическом фундаменте и в этом смысле не открывают принципиально нового взгляда на ученого и его работу. Областью их практического применения мог бы стать подбор определенного типа ученого для выполнения конкретного вида деятельности (например, ученый-наставник, ученый-организатор), создание оптимального «ролевого ансамбля» группы, т. е. сочетания ученых, функционально дополняющих друг друга в процессе разработки той или иной проблемы, научной программы.

§ 3. Мотивация в структуре личности ученого

Еще на заре исследований, посвященных способности к научному творчеству, их авторы обратили внимание на то, что по-

181

мимо высоких интеллектуальных способностей всех выдающихся людей отличало «еще что-то», некоторое качество, которое одни называли целеустремленностью и настойчивостью, другие — увлеченностью работой, третьи — преданностью науке.

Фактически это было указанием на некоторые особенности мотивации, которые характеризуют ученых, завоевавших себе имя в науке. Если обратиться к приведенным выше спискам «профессионально важных» для ученого черт, то и там обнаруживаются качества, явно относящиеся к мотивационно-потребностной сфере: потребность в профессиональном признании, высокая мотивация, направленная на приобретение знаний, потребность в достижении и другие. Подобные качества встречаются буквально в любом описании психологического облика ученых. Таким образом, признается, что особая роль в структуре личности ученого принадлежит мотивационным компонентам, т. е. побуждениям, направляющим его деятельность, целям, к которым он стремится, желаниям, которые он удовлетворяет в работе. В рамках изучения личности ученого влияние мотивации на его творческую продуктивность стало предметом специального анализа.

К настоящему времени сформировалось мнение о том, что у продуктивного ученого внутренняя мотивация преобладает над внешней. Поясним, что это значит.

Приоритет внутренних мотивов над внешними подразумевает, что человек включен в деятельность ради нее самой, а не ради других целей, по отношению к которым она является средством их достижения. Например, можно учиться потому, что доставляет удовольствие сам процесс приобретения знаний, или потому, что получение хорошего образования открывает перспективу занять высокое социальное положение в обществе, найти высокооплачиваемую работу. В случае ученого внутренним побуждением к деятельности служит удовольствие, удовлетворение, получаемое от самого процесса работы, любовь к истине, стремление к интеллектуальному успеху, желание решать и находить проблемы, давать работу уму.

Конечно, деление на внешние и внутренние мотивы научной деятельности весьма условно. В каком-то смысле все мотивы являются внутренними, так как исходят от самой личности и ей принадлежат. Говоря о внешних мотивах, имеют в виду лишь то, что они являются внешними по отношению к процессу добывания научного знания, неспецифичны для него.

Наиболее отчетливо внутренняя мотивация проявляется в детской игре, поскольку ребенок играет совершенно «бескорыстно»: он не рассчитывает на награды и поощрения, не зарабаты-

182

вает себе таким образом престиж или пропитание, он играет ради самой игры. Так и внутренне мотивированный ученый захвачен проводимым экспериментом, течением собственных рассуждений, им движет интерес, любопытство, азарт исследователя. За скобками остаются такие внешние стимулы, как материальное вознаграждение, карьера, стремление к приоритету и пр.

Можно возразить: ученый, как и любой профессионал, работает не только ради интереса, но и ради денег, престижа, признания, должностей. Как совместить этот очевидный факт с представлением о том, что его деятельность направляется внутренними мотивами?

По-видимому, здесь речь идет о разных уровнях деятельности и, соответственно, мотивации. Если рассматривать научную деятельность как жизнедеятельность, т. е. как активность, соотносимую с жизнью в целом, с ее смыслом и планами, то ученый, безусловно, реализует в ней широкий круг мотивов, которые определяют многие его поступки в профессиональной сфере.

Например, выбирая проблематику будущих исследований, ученый может ориентироваться не только на свой «чистый» интерес, но и на возможность стать первооткрывателем в этой области, ее перспективность с точки зрения написания диссертации по этой теме; переход с одного места работы на другое может быть продиктован желанием сделать карьеру; обобщение результатов в научной монографии рассматривается как шаг на пути должностного роста и т. д. Известно, что для ученых очень важным мотивом поведения в науке и научном сообществе является стремление иметь хорошую репутацию среди коллег. Наличие такого мотива является одним из механизмов, который заставляет ученого постоянно поддерживать свою «научную форму» и добросовестно относиться к своей работе.

Но когда речь идет о творческой компоненте научной деятельности, исследовательской работе как таковой, то эти мотивы должны отступать на задний план, уступая место интересу, увлеченности выполняемой деятельностью. Иными словами, погружаясь в проблему и исследовательский материал, ученый должен забывать о славе, почестях, приоритете, иначе мысли о них не дадут ему полностью отдаться полету своей творческой фантазии.

Многочисленные эксперименты американских психологов показали, что если ученый в процессе решения проблемы ориентирован на внешнюю оценку (например, получение какой-то премии за решенную проблему или порицание в случае неуспеха), то эффективность его работы падает: увеличивается время решения задачи и снижается качество ее решения — новизна и нетривиальность продукта, оригинальность путей его получения.

183

Значит, включение в творческий процесс стимулов, внешних по отношению к собственно познавательным интересам личности, подавляет творческое поведение. Но это относится именно к творческим задачам, т. е. к таким, которые не имеют ни алгоритма решения, ни единственно правильного ответа (Amabile, 1983).

Внутренняя мотивация, по выражению М. Г. Ярошевского, рождается из общения с предметом исследования. По мере того как ученый продвигается в проблемном поле своего исследования, он находит ответы на одни вопросы и тут же сталкивается с новыми. Настоящий исследователь, обнаруживая некоторое явление, сразу же задается вопросом о его причинах, механизмах, взаимосвязях, выводах, которые из этого следуют. Сама логика познания, исследования проблемы подталкивает его к тому, чтобы идти все дальше и дальше, включать в фокус своего внимания новые феномены и факты.

И основной движущей силой, заставляющей ученого это делать, является напряжение, создаваемое противоречием между тем, что он уже понял и познал, и тем, что еще только предстоит понять. Если среди его мотивов преобладают внутренние, то он будет работать до тех пор, пока проблемное поле не окажется исчерпанным, пока не иссякнет возможность дальнейшего продвижения в материале. Если же внутренняя мотивация слаба и исследовательская работа является для ученого в основном средством получения моральных, материальных и иных преимуществ, то, скорее всего, его исследовательский пыл угаснет, как только он почувствует, что полученных результатов достаточно, чтобы обеспечить ему желаемые блага. Примером «работы» внутренней мотивации могут служить действия испытуемых-«креативов» в описанных выше экспериментах Д. Б. Богоявленской.

Конечно, в действительности внешние и внутренние мотивы тесно переплетаются друг с другом. Они не только сосуществуют, не только борются, но и переходят друг в друга. Внешняя мотивация может послужить толчком для начала работы, в процессе которой ученый настолько увлечется решаемой проблемой, что все остальное отступит на задний план. В то же время совершенно заслуженные, но неумеренные почести и премии порой приводят к потере внутренней мотивации.

Становится понятно, почему внутренние мотивы научной деятельности обеспечивают более высокую продуктивность и эффективность творчества. Во-первых, сам предмет исследования начинает подсказывать ученому, в каком направлении следует двигаться; во-вторых, внутренняя мотивация мобилизует интеллектуальные резервы, направляя их в нужное русло; наконец,

184

снимаются социально-психологические барьеры, связанные с боязнью неудачи, неблагоприятной внешней оценки («А что будет, если я не решу эту проблему?..»).

Итак, продуктивность ученого определяется специфическим сочетанием интеллектуальных и мотивационных составляющих личности. Возможность реализации творческого потенциала модифицируется под влиянием мотивации, которая либо помогает, либо препятствует его воплощению в исследовательской деятельности. Именно в «изъянах» мотивации некоторые исследователи видят причину того, что часть людей, давно работающих в науке и отнюдь не глупых, не реализуют свои способности, остаются посредственными научными работниками. За счет того же фактора — сильной внутренней мотивации — не столь способные ученые могут добиваться поразительных успехов в своей работе. И потому утверждение о том, что «настоящим» ученым может стать лишь тот, кто любит науку ради нее самой, а не ради тех благ, которые она дает, в целом является справедливым.

§ 4. Семейное окружение и его роль в формировании личности ученого

Наряду с изучением особенностей самой личности шел поиск внешних детерминант, которые определяют жизненный путь будущего ученого на разных возрастных этапах его развития. В основном анализировались две зависимости: 1) влияние факторов среды и окружения на формирование личности и ее творческих способностей; 2) влияние внешних факторов на выбор

научной карьеры.

Имеются некоторые данные о роли взаимоотношений со школьными учителями и с преподавателями в период обучения в высшем учебном заведении. Авторитарный учитель, жестко контролирующий детей, придерживающийся традиционных форм обучения, подавляет творческую активность своих учеников. Среди вузовских преподавателей наиболее способствуют развитию творческого потенциала студентов те, которые уделяют своим подопечным много внимания во внеучебное время, сами успешно занимаются научной работой и поощряют в студентах независимость

мыслей и действий.

Но в подавляющем большинстве исследований в качестве предмета изучения выступали социальные и социально-психологические характеристики семей, в которых воспитывались будущие ученые.

185

Среди социальных факторов особое внимание уделялось социальному статусу семьи, материальному уровню ее жизни, образованию и вероисповеданию родителей, количеству и составу детей в семье и т. п. Объектом изучения были и выдающиеся ученые прошлого, сведения о семье которых брались из биографических источников, и современные ученые.

Было обнаружено, что родители будущих ученых, как правило, имели высокий уровень образования и происходили из средних слоев общества. Из семей, занимающих высокое социальное положение в обществе (политическая, финансовая и деловая верхушка и т. п.), редко выходят ученые, тем более выдающиеся. Если же дети из этих семей и занимаются наукой, то предпочитают гуманитарные дисциплины (Knapp, Goodrich, 1952; Knapp, 1963; Roe, 1953).

Среди западных ученых (в основном американских) наиболее творчески продуктивными являются иудаисты, затем протестанты, затем католики. И наконец, многие ученые были единственными или старшими детьми в семье.

Понятно, что эти результаты отражают лишь среднестатистические тенденции. А это значит, что в действительности среди ученых встречаются представители разных социальных слоев и вероисповеданий, а также атеисты, дети из многодетных и малообеспеченных семей.

Кроме того, констатация сходства в социальных корнях ученых требует следующего шага — ответа на вопрос: почему так происходит? Очевидно, что за каждым из этих факторов лежат более глубокие объективные и субъективные обстоятельства, порождаемые условиями жизни семьи. Например, семьи с низким материальным достатком просто не обладают возможностью дать своим детям хорошее образование, чаще нацеливают детей на скорейшее начало самостоятельной работы и помощь в обеспечении прожиточного минимума семьи.

Дети из высших слоев общества могут выбирать иные, нежели научное поприще, виды карьеры, чтобы поддержать высокий социальный статус семьи, соответствовать ожиданиям родителей, стремящихся видеть их также на вершине общественной пирамиды. Большое значение имеют традиции, желание родителей найти в детях преемников и продолжателей их дела.

Что касается корреляции между уровнем продуктивности и принадлежностью к той или иной вере, то это может объясняться разными принципами поведения и стилями воспитания, характерными для той или иной религиозной ориентации. Известно, что католическая вера в большей степени требует от своих приверженцев соблюдения установленных канонов поведения,

186

в частности некритичности в восприятии основных догматов веры, строгости и жесткости в отношениях с детьми, большое место принадлежит в ней внутренним и внешним запретам и ограничениям’.

Таким образом, объективные условия жизни семьи формируют в ней определенные социально-психологические феномены — установки, ожидания, предпочтения и ценности, которые отражаются на психологическом облике и профессиональной ориентации ребенка, выросшего в этом окружении. Поэтому огромную важность для развития личности имеют социально-психологические характеристики родителей, особенности сложившихся детско-родительских отношений и стиля воспитания, принятых в семье. С этой точки зрения и должен интерпретироваться тот факт, что ученые часто бывают единственными, старшими или последними детьми в семье. Все перечисленные позиции ребенка в семье являются по-своему исключительными. Первый, последний, а тем более единственный ребенок чаще, чем другие дети, становится объектом особого внимания со стороны взрослых.

Обнаружено, что некоторые характеристики родительского стиля поведения в целом и отношений с детьми положительно коррелируют с развитием у ребенка творческого потенциала. К ним относятся:

1) неконформность (т. е. наличие собственного мнения и умение его отстаивать);

2) отсутствие повышенной тревожности и необоснованных страхов;

3) независимость, вера в собственные силы, основанная на их реалистической оценке;

4) поощрение в ребенке самостоятельности, инициативы;

5) «демократический» стиль воспитания, уважение к личности ребенка;

6) ровный, но не слишком теплый фон эмоциональных отношений в семье.

Нетрудно заметить, что это те условия, которые помогают формированию самостоятельности и ответственности — важней-

‘ Данные, полученные в подобных исследованиях, могут иметь как минимум две точки практического приложения. Во-первых, можно просто очертить тот социальный круг, где с наибольшей вероятностью будут встречаться способные молодые люди, мечтающие стать учеными, и именно на нем сосредоточить поиски будущих талантов. Во-вторых, там, где это зависит от усилий общества, можно попытаться снизить влияние факторов, сдерживающих развитие творческой личности, и, наоборот, культивировать факторы, благоприятствующие такому развитию.

187

ших предпосылок становления человека как зрелой и сильной личности.

Упоминавшееся выше исследование Кэттелла спровоцировало интерес к поиску условий, способствующих формированию так называемых шизотимных черт личности, и прежде всего ин-троверсии, для которой характерны погруженность в себя, склонность к тщательному обдумыванию и планированию своих действий, самоанализ, высокий уровень контроля за своими чувствами. Объектом пристального внимания стали тяжелые ситуации и события, пережитые учеными в детском возрасте: частые и/или серьезные болезни в детстве, распад семьи, ранняя смерть одного или обоих родителей, конфликтные отношения в семье и другие. Высказывалась гипотеза о том, что подобные ситуации являются для ребенка сильным стрессом и заставляют его замыкаться в себе, искать спасения в напряженной интеллектуальной жизни.

Действительно, в биографиях ряда ученых встречаются такие события. Однако, во-первых, это нельзя рассматривать как непреложное правило, и количество ученых, чье детство протекало вполне безоблачно, ничуть не меньше. Во-вторых, психологический смысл этих ситуаций неоднозначен и может быть истолкован по-разному. Любой стресс, сложное жизненное испытание кого-то ломает, а для кого-то является стимулом и условием более раннего взросления и созревания личности.

Многое зависит от конкретных условий, на фоне которых разворачиваются эти события: требований, которые взрослые предъявляют к ребенку в новой ситуации; их отношения и оценки происходящего; уже сложившихся у ребенка черт характера и личности. Поэтому, например, потеря отца для одного может мало что изменить в жизни, для другого — вызвать тяжелые эмоциональные переживания из-за утраты любимого и близкого человека, для третьего — стать стимулом для принятия на себя функций мужчины в семье.

Аналогичным образом тяжелая болезнь накладывает на естественную жизнь ребенка свои ограничения, которые он вынужден соблюдать (например, постельный режим, ограниченная подвижность), и в то же время требует приложения больших усилий для достижения тех же успехов, что и его сверстники.

Во всех этих случаях изменяется социальная и психологическая позиция ребенка, которая объективно подталкивает его к развитию черт, свойственных «взрослой», зрелой личности. А зрелость личности — одна из важнейших предпосылок развития творческой способности в любой области деятельности.

188

Повышенный интерес к психотравмирующим событиям детства характерен для психоанализа, который постулирует, что склад личности достаточно жестко определяется на самых ранних этапах развития ребенка. В психоаналитической традиции психотравмирующие ситуации трактуются как любые переживания, связанные с недостатком родительской любви и заботы, ревностью старшего или младшего ребенка к другим детям, которых якобы родители больше любят. Особую роль играют отношения с матерью и отцом, связанные с эдиповым комплексом ребенка’, многие другие негативные переживания, которые заставляют ребенка контролировать свои желания, потребности, вытеснять их в бессознательное. Но даже будучи вытесненными, эти мощные либидозные импульсы2 ищут разрядки и могут находить себе выход в превращенной и социально приемлемой форме — в научном творчестве.

В психоанализе такой процесс — разрядка энергии инстинктов в неинстинктивных, высших формах поведения — называется сублимацией. С помощью этого механизма психоаналитически ориентированные исследователи науки пытаются обосновать не только возникновение склонности к научной деятельности, но и пробуждение интереса к ее конкретным проблемам и объектам. Так одно из объяснений интереса Ньютона к проблеме гравитации основывалось на том, что в детстве он был лишен родительской любви и заботы и всю оставшуюся жизнь испытывал неудовлетворенную тягу к матери, которая и сублимировалась в его научных изысканиях (Manuel, 1968). Конечно, данную работу отличает чересчур прямолинейное применение положений фрейдизма к интерпретации научных феноменов. В настоящее время среди психологов не так часто встречаются «правоверные» приверженцы теории психоанализа. Однако ее идеи настолько широко и прочно вошли в психологию, что оказались как бы растворены в коллективном сознании западного и в особенности американского психологического сообщества, так что

‘ Эдипов комплекс — термин, введенный 3. Фрейдом для обозначения процесса, развертывающегося на одной из стадий развития ребенка (от 3 до 6 лет), когда ребенок стремится к сексуальному соединению с родителем противоположного пола, чувствует угрозу от родителя одного с ним пола и со временем разрешает конфликт посредством идентификации с родителем своего пола. Ребенок испытывает эротические чувства по отношению к родителю противоположного пола, ненависть и ревность к родителю того же пола. Неразрешенные проблемы эдипова комплекса являются, по мнению Фрейда, основным источником последующих невротических моделей поведения (Хьелл, Зиглер, 1997, с. 157).

2 Либидо — часть психической энергии, ищущая удовлетворения исключительно в половом поведении (сексуальная энергия) (Хьелл, Зиглер, 1997, с. 157).

189

отдельные элементы фрейдизма можно встретить у авторов, на первый взгляд весьма далеких от психоанализа.

§ 5. Начало самостоятельной деятельности: отношения с научным руководителем

Изучение факторов выбора научной карьеры показало, что для многих ученых этот выбор вовсе не являлся следствием глубинных раздумий или осознания своего призвания. Почти в половине случаев он осуществлялся под значительным влиянием второстепенных факторов, не имеющих прямого отношения к существу будущей деятельности: советов родных и близких; подражания значимым другим; возможностей поступления в то или иное высшее учебное заведение и т. п. Причем особенно это характерно для ученых-гуманитариев, которые чаще выбирают научную карьеру непосредственно перед окончанием института, а вот физики делают это намного раньше, обычно перед окончанием школы (Science as a career choice, 1973).

Большое значение имеют также ценность образования и престиж профессии ученого в глазах общества и семьи, из которой происходит ученый, стиль жизни и традиции последней в плане профессиональных занятий, а также школьная успеваемость. Хорошо успевающие дети потому, возможно, чаще выбирают карьеру ученого, что высокие оценки в школе в обыденном сознании ассоциируются с умственной одаренностью и высоким интеллектом, а последние — с возможностью и целесообразностью заниматься наукой.

Огромная роль в процессе становления ученого принадлежит его наставникам: формальному — научному руководителю и неформальному — коллеге, другу, просто известному ученому, который в силу своих личностных, профессиональных или иных особенностей становится для молодого ученого значимой фигурой, образцом для подражания.

Особое внимание уделялось изучению отношений с научным руководителем, воздействие которого на научную жизнь и деятельность ученика рассматривалось в двух аспектах.

Первый связан с влиянием статусно-ролевых характеристик руководителя на научную карьеру молодого ученого. Дж. Лонг с сотрудниками обнаружил, что известное имя, высокий статус и репутация руководителя в научном сообществе изначально дают его ученикам определенные выгоды: им легче устроиться на работу, опубликовать свои научные работы, их чаще и раньше начинают выбирать в различные научные организации и т. п. (Long,

190

MacGinnis, 1985). Популярность учителя обеспечивает его ученикам возможность широких научных контактов, в том числе с научной элитой, и все это вместе взятое является важной предпосылкой быстрой и успешной научной карьеры. Данный феномен Лонг назвал «накопляемым преимуществом».

Второй аспект отражает влияние научного руководителя как авторитета, личностно значимого человека, носителя и передатчика так называемого «личностного» научного знания, а также образцов поведения в среде ученых. Это влияние напрямую затрагивает формирование ученого как личности, поскольку оно соотносимо с ценностным отношением к науке в целом и отдельным ее сторонам, таким, как научные теории, нормы и правила, отношения с людьми…

Самой известной работой, анализирующей воздействие учителя на молодого ученого, является труд X. Закерман, посвященный учителям ученых, получивших Нобелевские премии. Она обнаружила, что среди учеников Нобелевских лауреатов процент ученых, также ставших Нобелевскими лауреатами, выше, чем в научном сообществе в целом (Zuckerman, 1977). Возможно, что выдающиеся ученые обладают каким-то особым «чутьем», позволяющим им отбирать себе в ученики наиболее талантливых и перспективных молодых людей.

Однако Закерман считает, что дело не столько в этом, а в том, что основу влияния руководителя на ученика составляет помощь (посредничество) в социализации, понимаемой как процесс вхождения в субкультуру науки. При этом ученики Нобелевских лауреатов изначально проходят эту социализацию в среде «научной аристократии», которую, по мнению исследовательницы, отличает ряд особенностей, в том числе высокий уровень стандартов научной деятельности, большие личные притязания и ориентация на будущую позицию научной элиты. Таким образом, сущностью взаимодействия с учителем (по крайней мере в данном случае) является передача принятых в субкультуре научной элиты ценностей и традиций. Последние, становясь частью личности, определяют ее мотивацию, отношение и стиль работы, помогающие в достижении высоких научных результатов.

Д. Саймонтон обратил внимание на то, что в жизни ученого есть разные периоды. На одном из них — формирующем — происходит вхождение в науку и развитие творческого потенциала, т. е. овладение накопленным ранее опытом, знаниями и методами познания, нормами и ценностями отношений и поведения в сообществе (Simonton, 1973). На этом этапе огромное значение принадлежит влиянию самых разнообразных внешних факторов.

191

К макросоциальным факторам, безусловно отрицательно влияющим на развитие творческого потенциала, Саймонтон относит политическую нестабильность и любые войны, в которых участвует данная страна. Положительными факторами, как ни странно, являются гражданские волнения, социальные конфликты, т. е. ситуации, выдвигающие сильных личностей и требующие от личностей быстрого взросления, постижения сути происходящих событий и соответствующего выбора.

Среди факторов ближайшего окружения особая роль принадлежит тем моделям поведения, которые реализуют люди, находящиеся перед глазами молодого ученого. Чем шире круг моделей, доступных индивиду для наблюдения и подражания, чем более разнообразные влияния он испытывает, тем больше он имеет возможностей для выбора собственной роли и соответствующей линии поведения. Автор отмечает, что хотя формальное образование ученого и его взаимодействие с учителем имеют большое значение, положение ученика, изучающего науки под руководством наставника, способствует развитию творческого потенциала лишь до определенного момента, ибо слишком долгое пребывание на формирующей стадии вредно для ученого (Simonton, 1988).

Когда процесс приобретения опыта в основном закончен, наступает следующий — продуктивный — период, в течение которого ученый перерабатывает накопленный опыт, преобразует его в свои внутренние установки и взгляды и «отдает» в виде своих научных результатов. На этой стадии значение «влияний» хотя и остается, но заметно ослабевает. Основной движущей силой дальнейшего развития ученого как личности и как профессионала становится его собственная внутренняя среда, сложившиеся к этому моменту глубинные личностные образования: ценности, смыслы, мотивы, потребности, идеалы и т. п.

Таким образом, и исследователи собственно личностных характеристик ученых, и исследователи факторов их становления постепенно, хотя и с разных сторон, подошли к осознанию необходимости формировать новые подходы к личности как к целостной структуре, объединяющей отдельные ее характеристики (которые при традиционном анализе выступают как разрозненные) единым смыслом и стержнем. Представление о личности как системе позволяет понять, почему одни и те же внешние воздействия могут приводить к совершенно противоположным эффектам у разных индивидов: любое воздействие преломляется через сложившиеся психологические образования, особый внутренний мир человека и воплощается в разных типах поведения.

192

§ 6. Интегрирующий подход к исследованию личности ученого

Заявления о необходимости нового подхода к психологии творческой личности слышатся прежде всего из уст тех психологов, которые вначале шли по традиционному, «коллекционерскому» пути ее анализа и на основе собственного опыта убедились в ограниченности такого взгляда на ученого. Для своего времени он был закономерен и необходим, в его недрах накоплен большой эмпирический материал, который требует осмысления под новым углом зрения.

Но одно дело понять, что личность есть система, и совсем другое — выделить ее главный системообразующий признак, найти адекватные пути изучения этой системы. Основания новой методологии изучения личности ученого психология науки черпает из общей психологии, которая также бьется над решением этой проблемы, и из истории науки, имеющей большой опыт жизнеописаний ученых как представителей определенной научной дисциплины и конкретного исторического периода развития науки и общества.

Поскольку данное концептуальное направление появилось относительно недавно, многие его положения пока являются недостаточно проработанными. Скорее, это некоторые глобальные идеи и соображения, намечающие общие контуры и направления развития исследований личности ученого.

Разные авторы имеют свое видение того, что составляет стержень личностной структуры. Р. Кэттелл считает, что это ценности. Дж. Гилмор полагает, что внутренняя сила продуктивной личности, ее свобода и независимость (которые являются непременным условием продуктивности) обусловлены способностью воспринимать себя как отдельную и отличную от других единицу, т. е. сильным развитием у нее личностной идентичности (Gilmore, 1974). Близких взглядов придерживаются Р. Смит, выдвинувший тезис о том, что основным источником творчества является культивирование собственной личности (Smith, 1973), А. Маслоу, введший понятие «самоактуализирующейся личности» (Maslow, 1968), и некоторые другие авторы.

Как бы ни называли разные авторы выделяемую интегральную характеристику личности, ни у кого из них не возникает сомнений в том, что она представляет собой мотивационно-цен-ностное образование, определяющее позицию человека по отношению к наиболее значимым для него явлениям окружающего мира. Именно система мотивов и ценностей придает смысл и «знак» индивидуальным характеристикам поведения, таким, на-

193

пример, как целеустремленность, настойчивость, воля и др., которые часто принимаются за собственно личностные качества. Они описывают динамические аспекты проявления личности, но ничего не говорят о ее сути, о том, к каким именно целям она так устремлена, ради чего так настойчива, почему проявляет незаурядную волю в одних ситуациях и не проявляет в других.

Что значит «хорошо знать человека»? Не что иное как с большой степенью вероятности предвидеть его поступки в различных ситуациях. А это становится возможным лишь при знании относительно устойчивых, «сквозных» характеристик его личности, каковыми являются мотивы и ценности. Они организованы в иерархическую структуру, в которой одни элементы занимают доминирующее, определяющее положение, другие — подчиненное, второстепенное.

Формирование относительно стабильной иерархически организованной мотивационно-ценностной системы служит одним из показателей завершения становления личности, т. е. обретения ею своей идентичности. К этому моменту человек как бы уже вылепил свое неповторимое лицо и в дальнейшем обычно вносит в него лишь незначительные изменения. Это «лицо» — совокупность идеалов, убеждений, взглядов и установок, побуждающих его деятельность, составляющих смысл жизни, теперь определяет отношение индивида к миру вещей, людей и к самому себе. Начиная с этого момента, источник личностного развития перемещается внутрь самой личности. Зрелая личность обладает способностью самостоятельно планировать и управлять своей жизнью, строить научную судьбу, ставить себе цели научной деятельности, разрабатывать пути их достижения и делать это, исходя из сформированных внутренних императивов и ценностей.

Только достигая такой ступени развития, личность может стать внутренне свободной. Это означает, что она может преодолевать внешние, случайные обстоятельства, не теряя при этом своего «лица», сохранять свои фундаментальные ценности, не жертвовать своей позицией ради достижения сиюминутных целей.

Отсутствие устойчивой позиции делает человека сильно подверженным внешним влияниям, «хамелеоном», легко меняющим свои взгляды в зависимости от изменения обстоятельств. Умение оставаться самой собой, в особенности в ситуациях, требующих личностного выбора, — одна из фундаментальных характеристик творческой личности. Почему выдающиеся ученые так часто отличаются оригинальным поведением, наличием особых привычек и причуд? Многие склонны считать оригинальность сущностной чертой ученого, которая проявляется и в на-

194

уке, и в жизни. С этим можно согласиться, если рассматривать оригинальность поведения и мышления как следствие проявления глубинной, внутренней личностной независимости. Ученый, способный на отстаивание своих научных и жизненных принципов, не боящийся проявить себя как личность, как правило, не боится проявлять себя и как индивидуальность, т. е. быть не как все и в главном, и в мелочах. Но было бы глубочайшим заблуждением начинать «самопостроение» себя как ученого с оригинальничания. Путь к подлинной оригинальности лежит через четкое оформление и действенное претворение в жизнь собственной неповторимой системы ценностей, убеждений и взглядов.

Если основой личности является ее мотивационно-ценностная структура, то специфику личности ученого следует искать в особенностях организации этой структуры. В ценностной системе ученого появляются особые, специфические элементы, непосредственно связанные с наукой: это, к примеру, потребность заниматься научной деятельностью, возникающая из соприкосновения с миром науки в целом и с конкретной проблемой в частности; это научные взгляды и убеждения, приверженность некоей идее, которые начинают функционировать как самостоятельные и очень важные ценностные образования.

Хорошо известно, как мучителен для ученого отказ от своих идей и теорий, как часто он предпочитает «не видеть» очевидных возражений против них. Многие жертвуют карьерой, благополучием ради отстаивания каких-то, казалось бы, абстрактных концепций. Если бы эти идеи и взгляды были тождественны простому знанию, вряд ли отказ от них переживался бы как разрушение личности. Значит, эти чисто содержательные компоненты научной деятельности приобретают личностный статус, глубоко внедряются в структуру личности. Чем больше в системе ценностей ученого доминируют компоненты, связанные с наукой, чем более они подчиняют себе все другие отношения личности, тем более целостной она является. Людей такого типа называют «учеными до мозга костей».

Напрашивается вывод о том, что личность ученого — это довольно позднее психологическое образование, поскольку как ученый человек может сформироваться только в процессе самостоятельной научной работы. До этого он обладает лишь некоторыми задатками, которые делают для него занятия научной деятельностью в принципе возможными.

Сформированность системы личностных ценностей, в том числе непосредственно связанных с научной деятельностью, ее процессом и содержанием, а также индивидуальный, неповто-

13* 195

римый способ их реализации в деятельности открывают перед личностью широкие возможности для творчества. Продукт научного творчества всегда уникален, как уникален и путь, приведший к нему данного ученого. Поэтому трудно предположить, что для получения единственных в своем роде результатов требуются личности, похожие друг на друга как две капли воды. Принципиальное сходство между выдающимися учеными состоит, пожалуй, в том, что все они разные и каждый из них — личность.

Таким образом, одной из главных предпосылок творческой продуктивности в науке (как, впрочем, и любой творческой продуктивности) являются сила и независимость личности, которые формируются не только под влиянием внешних факторов, но и при непосредственном и активном участии самого индивида, имеющего перед мысленным взором образ себя в будущем и прилагающего усилия для воплощения его в жизнь.

Позволим себе закончить эту главу цитатой, фактически намечающей программу дальнейшего развития исследований личности: «Перед психологией стоит задача преодолеть обычные «элементные» методики изучения свойств личности и приступить к исследованию целостной, принадлежащей истории, живой личности, выступающей как деятель, творец в сфере политики, техники, науки, обыденной жизни. Построить достаточно содержательную модель творческой личности возможно путем сложного психологического анализа жизни и деятельности выдающихся представителей человечества» (Якобсон, 1981, с. 149).

ГЛАВА 3. ПАРАМЕТРЫ ЛИЧНОСТИ ИССЛЕДОВАТЕЛЯ

Картина личности человека науки, рисуемая с опорой на обычные психологические методы, нуждается в существенных коррективах. Она выступает в полноте своих красок, когда представленные в ней свойства личности сопряжены со своеобразием исследовательской деятельности. Природа этой деятельности такова, что ее психические компоненты сопряжены с социальными и логико-познавательными в целостной, исторически изменчивой триадической системе.

Наука строится и преобразуется по логико-познавательным нормам и законам. Изобретая и разрабатывая свои гипотезы и концепции, каждый исследователь творит умственные продукты в их пределах. Он творит их в социальной атмосфере, соотнося с голосами других искателей надежного знания об исследуемом объекте. Поэтому он реализует себя не иначе как в силу того, что его самоценные психические свойства интегрируют за-

196

данное объективной логикой научного познания и социокультурным контекстом.

Речь должна идти не о том, чтобы перечеркнуть запечатленное в традиционных психологических терминах, но о совсем другой стратегии. О такой, которая, сохранив в исторически апробированных терминах информацию о психической реальности, преобразовывала бы их смысловую ткань. Вектор преобразования нам уже известен. Он направлен к роли, исполняемой личностью в драме научного творчества.

Драма же эта, подчеркнем еще раз, отнюдь не является чисто психологической. Из этого явствует, что понятия, призванные репрезентировать психический облик «обитателей» мира науки, смогут эффективно работать только когда их психологическая сердцевина пронизана нитями, которые нераздельно соединяют ее с предметным и коммуникативным в триадической системе.

Остановимся на нескольких ключевых понятиях, способных, на наш взгляд, пройти испытание на выполнение системной функции.

§ 1. Идеогенез

Прежде всего следует остановиться на понятии, названном нами идеогенезом. Под ним следует понимать зарождение и развитие тех идей у конкретного исследователя, которые приводят к результатам, заносящим его имя по приговору истории в список хранимых памятью науки персоналий. С первых же своих шагов этот исследователь продвигается по вехам, до него намеченным другими. Его теоретические раздумья сообразуются с тем, что ими испытано, притом, порой, в различные времена. Он способен выстрадать собственные новые решения не иначе как усвоив уроки, преподанные былыми искателями научных истин. При переходах от одного урока к другому может меняться не только содержание мышления, но и его стиль, его категориальные ориентации. И тогда в идеогенезе выступает «малая логика» развития индивида с его «лица необщим выраженьем». У «большой» логики научного познания, как известно, имеются свои внутренние формы, преобразуемые в его историческом «безличностном» движении. Мы можем предпринимать попытки их воссоздания, абстрагируясь от психической организации субъектов, во взрывах творческой активности которых эти формы созидались.

Но ведь в реальности вне подобной психической организации, пронизанной идеогенезом, никакое построение и изменение научного знания невозможно.

197

Представления о «машинообразности» поведения (или деятельности мозга) у Декарта, Павлова и Винера существенно разнились. Каждое из них запечатлело одну из сменявших друг друга фаз всемирно-исторической логики развития научного познания. Метафора «машина» обозначала интеграцию двух глобальных объяснительных принципов этого познания: детерминизма и системности.

Соответственно, в этой смене суждений о «машинообразности» звучит голос логики перехода от одних форм причинно-системного объяснения жизненных (в том числе психических) явлений к другим. Сама по себе логика перехода носила закономерный характер и, стало быть, подчиняла себе отдельные умы безотносительно к прозрачности рефлексии о ней. Но означает ли это, что названные выше имена исследователей, с которыми ассоциируется поочередно каждая из стадий логики науки, не более чем «плацебо» или простой знак различения эпох? Подобное мнение (к которому склоняется в своей интерпретации историко-психологического процесса известный американский ученый Э. Боринг) столь же односторонне, как и давние попытки Т. Карлейля и его последователей объяснить генезис идей «вспышками гения».

Понятие об идеогенезе адекватно принципу трехаспектности. Оно призвано реконструировать динамику становления теоретических идей в исследованиях конкретных проблем, которыми поглощена личность. Тем самым оно характеризует один из аспектов этой деятельности, а именно личностно-психологичес-кий. В то же время динамика, о которой идет речь, обусловлена объективными формами эволюции знания. К этому следует присоединить воздействие на нее макро- и микросоциальных факторов.

Ведь «рисунок» идеогенеза создается включенностью индивида в научное сообщество и в тот малый социум (научную школу), где взращиваются первые идеи, дальнейшая жизнь которых зависит от превратностей судьбы творческой личности.

Большой интерес в плане познания природы научного творчества представляет вопрос о соотношении между индивидуальным путем исследователя и общей историей коллективного разума науки, испытываемыми этим разумом трансформациями, переходами от одних структур к другим.

В биологии изучение корреляций между развитием зародыша отдельной особи и вида привело к биогенетическому закону.

Единичный организм повторяет в определенных — сжатых и преобразованных — вариантах главнейшие этапы развития гигантского «шлейфа» предковых форм. По аналогии с этим зако-

198

ном можно перенести отношение стадий индивидуального развития творческого ума к основным периодам эволюции воззрений на разрабатываемую этим умом предметную область.

Подобная аналогия правомерна, если за ее основание принимается не содержание (состав) знания, а его «морфология». В процессе развития науки изменяются способы построения ее предметного содержания. Оно интегрируется посредством определенных принципов. К ним относится, в частности, принцип детерминизма как главный жизненный нерв научного мышления. В его эволюции сменилось несколько стадий. Индивидуальный ум, в свою очередь, изменяется не только с содержательной стороны, но и «морфологически», структурно. Это делает заманчивым сопоставление двух рядов — «филогенетического» и «онтогенетического». Воспроизводится ли и в каких масштабах и компонентах первый во втором?

Приступив к проверке гипотезы о своеобразной «рекапитуляции», возможной в эволюции творчества отдельного ученого, мы вычленили в трудах Сеченова «лестницу» сменявших друг друга в ходе филогенеза форм детерминистского объяснения явлений.

Применительно к проблеме взаимоотношения соматических и психических факторов в детерминации поведения организма, смена стадий в XIX веке проходила по десятилетиям: 30-е годы — утверждение механодетерминизма под знаком «анатомического» начала; 40-е — сменивший его другой вариант механодетерминизма (господство «молекулярного» начала); 50-е — зарождение биодетерминизма, колыбелью которого стали учения Бер-нара и Дарвина; 60-е годы — ростки биопсихического детерминизма в исследованиях Гельмгольца и других нейрофизиологов. Отправляясь от этого уровня, Сеченов пришел к исследовательской программе, открывшей перспективы изучения психической регуляции поведения с позиций новой, более высокой формы его детерминистского анализа.

Рассматривая динамику творчества Сеченова в контексте исторического движения психологического познания, можно уверенно утверждать, что его интеллектуальный онтогенез воспроизводил в известном отношении (в кратких и преобразованных формах) филогенез научной мысли. Если перед нами не единичный случай, а закон, то его можно было бы — по аналогии с биогенетическим — назвать идеогенетическим.

Подробно об этом см. Ярошевский, 1981.

199

§ 2. Категориальная апперцепция

В свое время сперва Лейбницем, а затем Кантом было введено понятие об апперцепции (от латинского ad — к, perceptio — восприятие) с тем, чтобы обозначить воздействие прежнего интеллектуального синтеза на вновь познаваемое содержание. По Канту, трансцендентальная апперцепция (от латинского: transcen-dens — выходящий за пределы) — это формы и категории, которые служат предпосылками опыга, делают его возможным (Кант, 1964). Кант имел в виду общие формы и категории рассудка (субстанция, причинность и многое другое).

Но эти общие формы для нею означали единство любого мыслящего субъекта, определяющее синтетическое единство его опыта. Применительно же к данному контексту я выдвигаю тезис о функциях не любого субъекта, а субъекта научного познания, единство мышления которого об исследуемом предмете обеспечивают специальные научные (а не только философские) категории. Они, говоря языком Канта, априорны (от латинского apriori — из предшествующего), т. е. предваряют опытное изучение объекта данным ученым. Но их априорность для него обеспечена историческим опытом.

Категориальный строй аппарата науки правит мыслью ее людей объективно и изменяется независимо от их индивидуальной судьбы. Но он играет роль апперцепции в их психологическом восприятии проблем и перспектив их разработки, влияя на динамику теоретических воззрений, на переосмысливание эмпирически данного, на поиски новых решений.

Радикальные различия в категориальной апперцепции привели к конфронтации Павлова с американскими бихевиористами по поводу условных рефлексов (см. работу И. П. Павлова «Ответ физиолога психологам», 1951). У Выготского основные параметры его категориальной апперцепции определил постулат об изначальной зависимости сознания от культуры (ее знаковых систем), выступающей в роли «скульптора» психических функций в социальной ситуации развития’.

Понятие об этой ситуации оттесняло главную формулу науки о поведении: «организм — среда» (биологический детерминизм), заменяя ее другой: «личность-общение-культура».

Конкретно-научное изучение поведения преломлялось отныне сквозь категориальную апперцепцию, заставлявшую мыслить систему отношения индивида с миром сквозь «кристаллическую решетку» социокультурных детерминант.

Подробно см. Ярошевский, 1993.

200

С открытием механизма условных рефлексов И. П. Павлову, чтобы успешно двигаться в новом направлении, требовалось изменить прежний способ видения и интерпретации исследуемой реальности, изучать ее сквозь «кристалл» преобразованных категориальных схем. Основой служила причинно-системная матрица биологического детерминизма (с ее категориями эволюции, адаптации, гомеостаза и др.). Опираясь на эти инварианты, Павлов не ограничивается ими, но вводит дополнительные, призванные причинно объяснить динамику индивидуального поведения. Таковы сигнал, подкрепление, временная связь и др. Они и образовали ту интеллектуальную апперцепцию, сквозь «излучение» которой ему был отныне зрим каждый лабораторный феномен. Они позволили проникнуть в общий строй поведения, неизведанные тайны которого захватывали мысль Павлова до конца его дней.

Категориальная апперцепция у А. А. Ухтомского формировалась как эффект тех инноваций, которые были внесены в основные объяснительные принципы и категории, образующие костяк науки о поведении.

Здесь происходит обогащение детерминизма, который, сохраняясь как инварианта научного познания, приобрел новые характеристики. Важнейшая из них — саморегуляция, под которой разумелось не спонтанное изменение поведения, безразличное к воздействиям внешней среды, но присущая организму активность, направленная на трансформацию этой среды.

«Доминанта, — по определению автора этой категории, — это временно господствующий рефлекс» (Ухтомский, 1950, с. 317). Но какова природа поведенческого акта, обозначенного данным термином? Активность, регулируемость интегральным образом мира, построение проектов действительности — эти признаки остаются неразличимыми, пока организм трактуется как существо, приводимое в действие только под влиянием внешних толчков, мотивируемое только гомеостатической потребностью (например, пищевой), реагирующее только на одиночные раздражители и ориентирующееся во времени только в пределах данного мгновения. На первый взгляд модель, отвергнутая Ухтомским, походила на павловскую. Но он воспринимает учение И. П. Павлова другими глазами. «Наиболее важная и радостная мысль в учении дорогого И. П. Павлова заключается в том, что работа рефлекторного аппарата не есть топтание на месте, но постоянное преобразование с устремлением во времени вперед» (Ухтомский, 1950, с. 258). Наряду с категорией рефлекса в апперцепцию Ухтомского входили в общем ансамбле и другие категории: торможение (которое трактовалось как активный «скуль-

201

птор действия», отсекающий все раздражители, которые препятствуют его построению), интегральный образ, в противовес «ощущению» как «последнему элементу опыта» (Ухтомский, 1950, с. 194), предвкушение и проектирование среды и др.

Здесь важнейшей инновацией явилось введение понятия об истории системы, притом трактуемой в плане развития, которое обусловлено экспансией организма по отношению к среде.

Среди категорий, введенных Ухтомским в аппарат науки о поведении, особое место заняли категории человеческого лица (личности), которыми характеризовалось своеобразие доминант, отличающих поведение человека (а тем самым и его среду и его мотивацию) от других живых существ.

§ 3. Внутренняя мотивация

Поскольку весь смысл деятельности ученого заключен в производстве нового знания, внимание привлекает прежде всего ее познавательный аспект. Дискуссии идут о логике развития мышления, роли интуиции, эвристик как интеллектуальных приемов и стратегий решения новых задач и т. п. Между тем голос практики требует обратиться к мотивационным факторам научного творчества.

За этими факторами издавна признают приоритет сами творцы науки. «Не особые интеллектуальные способности отличают исследователя от других людей… — подчеркивал Рамон-и-Ка-халь, — а его мотивация, которая объединяет две страсти: любовь к истине и жажду славы; именно они придают обычному рассудку то высокое напряжение, которое ведет к открытию». Стало быть, мотивация, а не интеллектуальная одаренность выступает как решающая личностная переменная.

В психологии принято различать два вида мотивации — внешнюю и внутреннюю. О тех ученых, энергию которых поглощают ими самими выношенные идеи, принято говорить как о внутренне мотивированных. В случае же, если эта энергия подчинена иным целям и ценностям, кроме научной истины, о них говорят как о движимых внешними мотивами.

Очевидно, что жажда славы относится ко второй категории мотивов. Что же касается таких мотивов, как любовь к истине, преданность собственной идее и т. п., то здесь с позиции исторической психологии науки следует предостеречь от безоговорочной отнесенности этих побудительных факторов к разряду внутренних мотивов. Сам субъект является конечной причиной тех идей, которые начинают поглощать его мотивационную энер-

202

гию. Появление этих идей обусловлено внешними по отношение к личности объективными обстоятельствами, заданными проблемной ситуацией, прочерченной логикой эволюции познания. Улавливая значимость этой ситуации и прогнозируя возможность справиться с ней, субъект бросает свои мотивационные ресурсы на реализацию зародившейся у него исследовательской программы.

Мотивационная сфера жизни человека науки, как и любого

другого, имеет иерархическую структуру со сложной динамикой переходов от «внешнего» к «внутреннему». Сами термины, быть может, неудачны, поскольку всякий мотив исходит от личности, в отличие от стимула, который может быть и внешним по отношению к ее устремлениям.

Внутренней мотивацией следует считать тот цикл побуждений субъекта, который создается объективной, независимой от этого субъекта логикой развития науки, переведенной на язык его собственной исследовательской программы. В то же время, прослеживая мотивационную «биографию» ученого, следует принимать во внимание важную роль для его будущего выбора внешних обстоятельств.

Как-то в руки молодого Ухтомского попала книга о молодом враче, решившем для пользы науки произвести над собой последний опыт — вспороть по японскому способу живот и детально описать свои ощущения. Когда соседи, заподозрив неладное, выломали дверь и ворвались в комнату, врач, указывая на свои записки, попросил передать их в научное учреждение: «Яркое художественное описание страданий сочеталось со светлым сознанием того, что своими страданиями можно приоткрыть завесу над тайной смерти. Все это ошеломило меня. Книга о враче-подвижнике сыграла значительную роль в определении моих

интересов к физиологии», — вспоминал Ухтомский.

Мало кому известно, что И. П. Павлов, став военным медиком, был (как и Сеченов) первоначально мотивирован на изучение психологии. Из его писем к невесте узнаем, что у него «были мечтания» заняться объективным изучением психологии молодых людей. С этой целью он завел несколько знакомств с гимназистами, начинающими студентами. «Буду вести за их развитием протоколы, — писал он, — и таким образом воспроизведу себе критический период с его опасностями и ошибками не на основе отрывочных воспоминаний, окрашенных временем, а объективно, как делают в физиологии» (Павлов, 1951).

Это писалось в годы, когда на Западе об объективном методе изучения развития личности, да еще с целью открытия критических периодов в этом развитии, никто не помышлял. Вскоре

203

отказался от своих «мечтаний» и сам Павлов. В объективной логике научного познания, а тем самым и для внутренней мотивации, способной подвигнуть на реализацию замысла, предпосылки еще не созрели. Но «внешний мотив», связанный с замыслом приложения объективного метода (как в физиологии) к поведению, трансформировался через два десятилетия в программу особой «экспериментальной психологии» (именно под этим именем Павлов представил первоначально перед мировой научной общественностью свое учение о высшей нервной деятельности).

Сам ученый часто не осознает мотивов, определивших его выбор. Что побудило, например, И. П. Павлова, прославившегося изучением главных пищеварительных желез, которое принесло ему Нобелевскую премию, оставить эту область физиологии и заняться проблемой поведения? Он сам связывал этот переход с испытанным в юности влиянием сеченовских «Рефлексов головного мозга». Осознавал ли он, однако, мотивационную силу сеченовских идей на рубеже XX столетия, в те годы, когда в его научных интересах и занятиях совершился крутой перелом, т. е. когда он приступал к разработке учения об условных рефлексах? Есть основания ответить на этот вопрос отрицательно.

Так, выступая в 1907 г. в Обществе русских врачей на заседании, посвященном памяти Сеченова, Павлов указал в числе заслуг последнего открытие центрального торможения и инертности нервного процесса, но даже не упомянул о распространении принципа рефлекса на головной мозг и его психические функции (Павлов, 1951). А ведь к тому времени уже сложилась и широко применялась основная схема Павлова. Итак, исследование условных рефлексов шло полным ходом, а у Павлова и мысли не было о том, что Сеченов дал толчок этому новому направлению. Идеи «Рефлексов головного мозга» мотивировали деятельность Павлова, произвели коренной сдвиг в его интересах, обусловили его переход в совершенно новую область, но он сам в течение многих лет этого не осознавал.

В области творчества, так же как и в других сферах человеческой жизни, мотивы имеют свою объективную динамику, которая несравненно сложнее того, что отражается в самоотчете субъекта.

Наука имеет свою собственную логику развития, вне которой не могут быть объяснены не только те интеллектуальные преобразования, которые совершаются в голове ученого, но и сдвиги в мотивах его деятельности. Между зарождением идеи и приобретением ею мотивационной силы (т.е. превращением ее в побудительное начало исследования) могут лежать десятилетия. Так было, в частности, и с восприятием Павловым сеченовской рефлекторной концепции.

204

Какова бы ни была мотивация, побуждающая (иногда с огромной страстью) защищать излюбленные, но бесперспективные идеи, она в конечном счете оказывается внешней, ибо бесперспективность означает неспособность мысли продвигаться в предметном содержании, добывать новые знания, ассимилируемые системой науки. Но тогда становится очевидным, что энергия, затрачиваемая на поддержку уже не способной работать мысли, должна черпаться не из общения с предметом, а из других источников — стремления сохранить свою позицию, авторитет и т. п. А это, конечно, — мотивация внешняя. Внутренняя мотивация зарождается в контексте взаимодействия между запросами логики развития науки и готовностью субъекта их реализовать.

Динамика познавательных интересов индивида может не совпадать с интересами других лиц, имеющих собственную программу деятельности, с их точки зрения наиболее продуктивную и даже единственно научную. Это несовпадение опять же создает конфликтную ситуацию. История подтверждает правоту высказывания Джемса о судьбе некоторых научных идей: сначала их считают бессмысленными, затем, может быть, правильными, но несущественными и, наконец, настолько важными, что вчерашние противники этих идей утверждают, будто они сами их изобрели.

Ряд лет мотивационная, удивительная по напряженности энергия Павлова была сосредоточена на экспериментальном изучении отдельных физиологических систем (кровообращение, пищеварение). К началу XX века она переместилась на новое проблемное поле, вероятнее всего, из-за падения эвристического потенциала прежних исследовательских программ. Они не сулили новых успехов столь же значительных, как прежние. И, продолжая экспериментально изучать работу пищеварительных желез, он выбирает новое направление.

К функции одной из «малых» желез — слюнной — Павлов подошел с позиций, которые вывели его далеко за пределы ее предназначения в работе пищеварительного аппарата, в огромный мир законов, по которым живые существа взаимодействуют со средой. Гениальность павловского выбора на первых порах оставалась неприметной. Но сдвиг, произошедший крутой поворот в мотивационной направленности его научных исканий, был обусловлен не его выдающимися личными качествами самими по себе. Внутренний мотив, будучи неотчуждаем от субъекта, создается внешней по отношению к указанным качествам, объективной логикой развития научного познания. Именно ее запросы улавливают с различной степенью проницательности отдельные умы, в силу чего активизируется мотивацион-

205

ный потенциал их творчества. Павлов, как отмечалось, пришел в науку в эпоху триумфа биологического детерминизма, принципы которого впитал вместе со всем племенем натуралистрв его эпохи. Отвергнув прежние механистические воззрения, они исследовали животный мир, опираясь на новую причинно-системную матрицу. Однако ни одно из новых направлений, изменив коренным образом научное знание о живой природе, о законах ее эволюции, еще не утвердило своих принципов применительно к сфере отношений с окружающей средой отдельной особи как целого. Это создавало проблемную ситуацию, вовлекшую в свою неразгаданную структуру исследователей различной ориентации (Романее, Сеченов, Леб, Ллойд-Морган, Торндайк и др.). В недрах логики науки, ставившей эту исследовательскую задачу перед ученой мыслью эпохи, зрели предпосылки к ее решению, и тем самым у субъектов творчества формировалась внутренняя мотивация.

В понимании обстоятельств, обусловивших формирование интересов ученого, выбор им определенного направления, принятие или отклонение гипотезы, образование «психологического барьера», препятствующего адекватной оценке точки зрения другого исследователя, и т. п., мы не продвинемся ни на шаг до тех пор, пока не перейдем от чисто логического анализа в область мотивации, которая требует такого же объективного подхода, как и другие факторы деятельности ученого.

Почему Гете годами вел непримиримую борьбу с теорией цветного зрения Ньютона? Почему Сеченов почти всю свою энергию экспериментатора отдал не нервным центрам, а химизму дыхания? Почему Павлов и Бехтерев, оба исходившие из принципа рефлекторной регуляции поведения, не признавали достижений друг друга и враждовали между собой? Почему нет такой научной теории, которая не вызывала бы противодействия со стороны ученых, обладающих не меньшей приверженностью научным идеалам и не меньшей «силой» логического мышления, чем ее автор?

Невозможно ответить на эти и подобные им вопросы, не приняв во внимание своеобразие внутренней мотивации и характер ее взаимоотношений с мотивацией внешней.

Таким образом, и эвристичность понятия о внутренней мотивации задана тем, что, будучи психологическим по своей категориальной «плоти», оно не сводится к версии, согласно которой, в противовес внешней мотивации, внутренняя мотивация исходит от служащего для нее конечной причиной энергетического «запала» субъекта и только от него. В действительности же она в условиях научной деятельности создается у инди-

206

да объективной проблемной ситуацией (исторический аспект) rf соотношением интеллектуальных сил в научном сообществе (oоциокультурный аспект). Только тогда третий аспект в этой системе отношений — психологический — обретает перспекти-актуализировать свою уникальность и личностность.

§ 4. Оппонентный круг

Понятие об оппонентном круге введено М. Г. Ярошевским’ с целью анализа коммуникаций ученого под углом зрения зависимости динамики его творчества от конфронтационных отношений с коллегами. Из этимологии термина «оппонент» явствует, что имеется в виду «тот, кто возражает», кто выступает в качестве оспаривающего чье-либо мнение. Речь пойдет о взаимоотношениях ученых, возражающих, опровергающих или оспаривающих чьи-либо представления, гипотезы, выводы. У каждого исследователя имеется свой круг таких фигур. Очевидно, что оппонентный круг имеет различную конфигурацию. Его может инициировать ученый, когда бросает вызов коллегам. Но его создают и сами эти коллеги, не приемлющие его идеи, воспринимающие их как угрозу своим воззрениям (а тем самым и своей социальной позиции в науке) и потому отстаивающие их в форме оппонирования.

Поскольку конфронтация и оппонирование происходят в зоне, которую контролирует научное сообщество, вершащее суд над своими членами, ученый вынужден не только учитывать мнение и позицию оппонентов с целью уяснить для самого себя степень надежности своих оказавшихся под огнем критики данных, но и отвечать этим оппонентам. Его отношение к их возражениям не исчерпывается согласием или несогласием. Полемика, хотя бы и скрытая, становится катализатором работы мысли. В связи с этим напомним о замечаниях М. М. Бахтина по поводу того, что авторская речь строится с учетом «чужого слова» и без него была бы другой. Стало быть, в ходе познания мысль ученого регулируется общением не только с объектами, но и с другими исследователями, высказывающими по поводу этих объектов суждения, отличные от его собственных. Соответственно текст, по которому история науки воссоздает движение знания, следует рассматривать как эффект не только интеллектуальной (когнитивной) активности автора этого текста, но и его коммуникативной активности. При изучении творчества главный акцент принято

‘ См.: Ярошевский, 1983.

207

ставить на первом направлении активности, прежде всего понятийном (и категориальном) аппарате, который применил ученый, строя свою теорию и получая новое эмпирическое знание. Вопрос же о том, какую роль при этом сыграло его столкновение с другими субъектами — членами научного сообщества, представления которых были им оспорены, затрагивается лишь в случае открытых дискуссий. Между тем, подобно тому как за каждым продуктом научного труда стоят незримые процессы в творческой лаборатории ученого, к которым обычно относят построение гипотез, деятельность воображения, силу абстракции и т. п., в производстве этого продукта незримо участвуют оппоненты, с которыми он ведет скрытую полемику. Очевидно, что скрытая полемика приобретает наибольший накал в тех случаях, когда выдвигается идея, претендующая на радикальное изменение устоявшегося свода знаний. И это неудивительно. Сообщество должно обладать своего рода «защитным механизмом», который препятствовал бы «всеядности», немедленной ассимиляции любого мнения. Отсюда и то естественное сопротивление сообщества, которое приходится преодолевать каждому, кто притязает на признание за его вкладом новаторского характера.

Признавая социальность научного творчества, следует иметь в виду, что наряду с макросоциальным аспектом (который охватывает как социальные нормы и принципы организации мира науки, так и сложный комплекс отношений между этим миром и обществом) имеется микросоциальный. Он представлен, в частности, в оппонентном круге. Но в нем, как и в других микросоциальных феноменах, изначально выражено также и личностное начало творчества. На уровне возникновения нового знания — идет ли речь об открытии, гипотезе, факте, теории или исследовательском направлении, в русле которого работают различные группы и школы, — мы оказываемся лицом к лицу с творческой индивидуальностью ученого.

Понятие об условном рефлексе родилось в оппонентном кругу и на протяжении всей его.исторической жизни противостояло в научном сообществе потоку идей, образующих новые оппонен-тные круги. Изначально разработка этого понятия имела в творческих устремлениях Павлова два критических вектора. Один был направлен против воззрений, претендующих на объяснение поведения действием особых психических агентов («биография» которых, с точки зрения принципа детерминизма, представлялась сомнительной). Другой вектор был направлен против нигилистического отношения к чуждым традиционной физиологии, но телесным по своей природе факторам объяснения жизненных актов. Павлов искал выход из тупика, образованного этими

208

подходами, создавшими альтернативу: либо психология сознания, либо физиология организма. Третьего не дано. Павлов покончил с этой альтернативой, сформировав понятие об условном рефлексе. Совершилось же это революционное событие в оппонентном кругу, где Павлов оказался, по собственному призванию, в ситуации «нелегкой умственной борьбы». Перспективный оппонентный круг возник как очаг научных инноваций после знакомства Павлова с трудами Фрейда (породив новое направление в павловской школе, темой которого стало изучение экспериментальных неврозов). После полемики Павлова с гештальт-теорией понятие о динамическом стереотипе и версия экспериментов по «рефлексу на отношение» явно стали «гостями» его лаборатории, выйдя из этого оппонентного круга.

Особо следует выделить оппонентный круг, в котором шло столкновение Павлова со многими представителями бихевиористского движения. Последнее восходило к взращенным на русском пути идеям условно-рефлекторной регуляции поведения. Под этим имелось в виду взаимодействие организма со средой, опосредованное передаваемой нейроаппаратами сигналь-но-знаковой информацией о ее свойствах.

Различие в русском и американском путях разработки науки о поведении создало при столкновении лидеров этих путей оппонентный круг, в котором Павлов подверг критическому анализу попытки разрабатывать эту науку, игнорируя зависимость организации действий от нейродинамических структур и сигнально-знаковых отношений с объектами среды.

В оппонентном кругу Павлова мы встречаем, как это ни парадоксально, исследователей, отстаивавших модель рефлекса, на первый взгляд идентичную его собственной. В этом случае легко заподозрить, что причиной оппонирования служили притязания, носящие по сути личностный характер, лишенный научного смысла, поскольку утрачивалось главное предназначение оппонентного круга: продвинуть знание об объекте на более адекватный реальности уровень. Таковы, в частности, притязания на приоритет. И сам Павлов не был лишен этих притязаний. Однако, как было показано на взаимоотношениях между Павловым и Бехтеревым, хотя оба стояли на позициях рефлекторной теории, созданный ими (и их школами) оппонентный круг возник в силу логико-научных различий в позициях этих двух исследователей.

Выготского можно было бы назвать гениальным оппонентом. Он владел удивительным умением критически разбирать каждую теоретическую конструкцию, обнажая как силу, так и слабость ее прорывов в непознанное.

o)4-1860

209

Под этим углом зрения, воспитанным им у себя со времен юности и учения на юридическом факультете, он воспринимал в различные периоды своего творчества концепции, которые возникали тогда на переднем крае исследований (как в естественных, так и в гуманитарных науках). Он полемизировал с Потебней об интеллектуальном предназначении басни, с Павловым о дуализме его учения (вопреки его притязаниям на создание картины «неполовинчатого» организма), с Фрейдом (подчеркивая, что, подобно Гегелю, тот, «хромая, шел к правде»), с Келлером, Штерном, Бюлером, Пиаже, Дильтеем, Левиным — по существу со всеми, кто определял научный ландшафт психологии той эпохи. И в каждом случае полемика Выготского с теми, кому он оппонировал, служила для него опорой в выборе и переосмыслении проблем с целью поиска и разработки собственных вариантов решений.

Чтобы создать оппонентный круг, ученый должен быть определенным образом мотивирован. Ведь участие в полемике, критический анализ теоретических воззрений, признанных неприемлемыми, защита и развитие в противовес их собственной позиции — все это требует сочетания интеллектуальной работы с затратами, порой непомерными, мотивационной энергии.

В ситуации оппонентного круга перед нами вновь выступает пронизанность личностно-психологического ядра научной деятельности «излучениями», исходящими от двух других его переменных — когнитивной (без которой оппонирование было бы беспредметным) и коммуникативной.

§ 5. Индивидуальный когнитивный стиль

Логика науки движет мыслью ученых не иначе как посредством «сетей общения», открытых или скрытых (не вписанных в тексты публикаций) диалогов как на теоретическом уровне, так и на тесно связанном с ним эмпирическом.

Из этого не следует, что отдельный ум представляет собой лишенный самостоятельного значения субстрат, где сплетаются когнитивные «сети» (категории логики науки) с коммуникативными (оппонентные круги и др.). Столь же неотъемлемой детерминантой результатов, обретших объективную (стало быть, независимую от неповторимой жизни человека науки) ценность, является личностное начало творчества. По словам Эйнштейна, «содержание той или иной науки можно понять и оценить, не вдаваясь в процесс индивидуального развития тех, кто ее создал. Однако при таком одностороннем представлении отдельные шаги иногда кажутся случайными. Понять, почему эти шаги

210

стали возможными вообще, можно лишь после того как проследишь духовное развитие тех индивидуумов, которые проделали решающую работу».

В когнитивном стиле интегрируются: историологическое начало творчества, безразличное к уникальности личности, с одной стороны, и присущие этой личности способы выбора и обдумывания проблем, поисков решений и их презентации научному сообществу — с другой.

Так, например, для А. А. Ухтомского, как и для других строителей науки о поведении, основной метафорой служит термин «механизм». Однако от технического механизма та система, под знаком которой трактовалось поведение, отличается множеством степеней свободы и способностью к саморазвитию. Такой потенциал был заложен уже в преобладании множества афферентных, идущих от рецепторных аппаратов путей над весьма ограниченным количеством рабочих, исполнительных органов. Доминанта создается благодаря выбору одной степени свободы. Но Ухтомский неизменно мыслил ее активность не только как выбор из множества наличных афферентаций, но и как сопряженную с построением новых интегральных образов, как проектирующую действительность, которой еще нет («Проект опыта, идущий навстречу ему»). Тем самым он, анализируя своеобразие биологических объектов, наделял их особой формой активности, впоследствии названной Н. А. Бернштейном детерминацией, «потребным будущим», модель которого предваряет актуальное действие.

Монистический взгляд на человека и его место в природе сочетался в мышлении Ухтомского с принципиальным антиредукционизмом. По его убеждению, к каким бы глубоким сдвигам в познании мироздания ни вела новая физика (идеи которой он вносил в биологию), ни одна человеческая проблема ее теориями не объяснима. Живая система характеризуется негэн-тропийностью: чем больше она работает, тем больше берет на себя энергию из среды. Самый могучий деятель — человеческий организм. Он способен дать «такой рабочий результат, такие последствия, которые на долгое время заставят вспоминать эту индивидуальность».

С переходом в «мир людей» поведение, организуемое доминантой, становится качественно новым. Здесь каждый индивид самоценен, уникален. Личностное начало входит в творимую людьми оболочку планеты, названную Вернадским (посещавшим в 20-х годах лекции Ухтомского) ноосферой. Но Вернадский определял ее по параметру интеллекта (отсюда и сам термин). Для Ухтомского же планетарное явление — это не только

14*

211

мысль, но и великое многообразие лиц, преобразующих мир энергией своих доминант и создающих в нем особую «персоносферу». Здесь опять-таки сказалась одна из особенностей его когнитивного стиля — антиредукционизм.

Существенную роль играли его поглощенность двумя далеко отстоящими друг от друга, но в его творчестве неизменно сопряженными сферами, а именно сферой физико-технических представлений о мире и сферой нравственно-религиозных (христианских) ценностей. Идея цельности «пространства-времени» побуждала под таким же углом зрения осмыслить процессы в физиологическом субстрате, объяснение которых априорно сковывалось локализацией трех координат.

Преодолевая подобную схему, он выдвинул приобретшую известность также и за пределами физиологии (в частности, у одного из слушателей его лекций, знаменитого литературоведа М. М. Бахтина) концепцию «хронотопа» как единства пространственно-временной организации процессов поведения (охватывающих в нераздельности интроцентральную нейродинамику и образ среды активности организма). Внутренне-мотивационной духовно-нравствейной позицией Ухтомского была и его концепция «доминаты на лицо (т. е. личность) другого» в сочетании с понятием о другом человеке как «заслуженном собеседнике». Понятие «собеседования» означало не простой обмен речевыми знаками, но общение, имеющее личностный подтекст.

§ 6. Надсознательное

Развитие современного знания о науке и ее людях требует преодолеть расщепленность двух планов анализа — логического и психологического. Проблема, с которой здесь сталкивается теория, обостряется запросами практики. Если попытки интенсифицировать исследовательский труд все еще направляются преимущественно тем, что подсказывают житейская интуиция, личный опыт и здравый смысл (поскольку голос науки в этих вопросах звучит пока слабо), то главную причину этого следует искать в неразработанности теории внутренней логико-психологической организации (Reichenbach, 1954) деятельности ученых, ее детерминант и механизмов.

Серьезным препятствием на пути построения такой теории является традиционная разобщенность двух направлений в исследовании процессов и продуктов научного творчества — логического и психологического. Со стороны логики принципиальная несовместимость этих направлений была в новейшее время провозглашена Рейхенбахом, утверждавшим, что логика инте-

212

ресует только «контекст обоснования», тогда как «контекст открытия» не подлежит логическому анализу; Поппером, настаивавшим на том, что вопрос о зарождении идей не имеет отношения к логике как таковой, и многими другими. Реальное, доступное эмпирическому контролю (а тем самым и практическому воздействию) движение мысли относится, с этой точки зрения, к области психологии. Что касается самих психологов, то они, принимая проводимое логиками разграничение сфер исследования, полагают, что обращение к актам творчества («контексту открытия», процессам порождения замысла, постижения новой истины и т.д.) с необходимостью выводит за пределы сознания, к явлениям, обозначаемым терминами «интуиция» и «подсознательное» (или «бессознательное»).

Попытки трактовать подсознательное как причинный фактор научного творчества отражают все то же расщепление логического и психологического, но теперь уже со стороны психологии, а не логики. Их имплицитной посылкой является представление о том, что сознание, работающее по логическим схемам, бессильно перед задачами, требующими творческих решений. Поскольку, однако, никакие другие схемы не могут лечь в основу сознательной регуляции процессов мышления, напрашивается вывод о том, что при истинно творческом поиске где-то за порогом сознания, в «глубинах» психики должны производиться особые операции, отличные от логических.

Ничего членораздельного о природе и закономерном ходе этих особых «подпороговых» интеллектуальных операций мы от психологов до сих пор не слышали. И если принять указанную концепцию, остается совершенно загадочным, каким образом происходит общение между субъектом творчества и миром исторически развивающейся науки. Чтобы работать в этом мире, индивид должен усвоить его язык (пусть путем перевода на собственный «внутренний диалект») и, в свою очередь, сказать свое новое слово на этом же языке. Но нельзя перебросить мост между надындивидуальными формами объективно и закономерно развивающегося знания, без представленности которых в жизни каждой отдельной личности творчество невозможно, и «тайниками» подсознательного, если предположить, что эти формы не имеют к ним никакого отношения, если невозможно произвести перевод с предметно-логического языка на личностно-пси-хологический. Человек науки оказывается в этом случае расщепленным, причастным к «двум мирам»1. В роли же движуще-

‘ А по известной концепции К. Поппера даже к «трем мирам» — проблемно-научному, психическому и физическому (Поппер, 1983).

213

го начала творческой деятельности ученого (и тем самым ее плодов, т. е. научных гипотез, теорий, открытий и т. д.) выступает темная психическая сила, действующая в «контексте открытия».

До тех пор пока логическое изучение науки будет ограничено описанием ее всеобщих чисто формальных структур, а психологическое изучение творчества не выйдет за пределы столь же всеобщих, сколь и бессодержательных «механизмов» интуиции и подсознательного, дуализм непреодолим.

Контуры предметно-исторической ориентации намечаются ныне в исследованиях логического строя научного познания (работы Т. Куна, И. Лакатоса и др.). Это создает предпосылки для преодоления аисторизма в объяснении факторов научного творчества. Но только предпосылки. Можно исходить из того, что изменчивость присуща не только содержанию научного мышления, но и его строю, его формам («парадигмам», «программам», «паттернам»), и вместе с тем представлять структуру психической жизни самого субъекта, осваивающего и творящего эти формы, в качестве абстрактно-извечной’.

Переориентация психологии столь же необходима, как и переориентация традиционного способа логического анализа научного познания. Лишь интеграция двух преобразованных направлений позволит объяснить, каким образом логика развития науки определяет поведение конкретной личности, в какой форме она, эта логика, будучи независимой от сознания и воли отдельных лиц, покоряет их сознание и волю, становится их жизненным импульсом и отправлением.

Для обозначения того, как научно-логическое, инкорпорируясь в психических процессах и свойствах человека, творится благодаря им, имеет смысл ввести новое модельное представление о строении творческой личности, а именно — вычленить в регуляции ее поведения особую форму творческой интеллектуально-мотивационной активности, которую условно назовем словом «надсознательное». В нем нет ничего мистического, выводящего психические процессы за пределы материального субстрата, в котором они совершаются. Подсознательное, сознательное, надсознательное — это различные уровни психической

‘ Так, согласно Т. Куну, кризису в науке и следующей за ним научной революции (смене одной парадигмы другой) предшествует осознание «аномалий» в составе научных знаний, причем это осознание «встроено в природу перцептивного процесса самого по себе» (Kuhn, 1962) и реализуется тем же механизмом, который действует при быстром восприятии неадекватных изображений (игральных карт) в тахистоскопе. Тем самым появление в составе научных знаний новаторских идей, несовместимых с исторически сложившейся парадигмой, объясняется универсальными особенностями процесса чувственного восприятия.

214

жизни целостной человеческой личности, изначально исторической по своей природе, реализующей в материальном и духовном производстве свои сущностные силы посредством иерархии психофизиологических систем.

Поведение человека по своему основному вектору является сознательным. Осознание целей и мотивов, мыслей и чувств — необходимая предпосылка адекватного отношения к социальному и природному миру. Имеется, однако, обширная область неосознаваемой психической жизни. Осознавая, например, объект действия, мы не осознаем автоматизированных внешних и внутренних операций, посредством которых это действие производится. От нас могут ускользнуть его истинные мотивы и т. п. За известными метафорическими представлениями о сознании как «светящейся точке», «вершине айсберга» и т. п., о бессознательном как океане или огромной подводной глыбе скрыта идея детерминационной зависимости того, что возникает в «поле» сознания от предшествующего хода психических процессов, следов пережитого, от запаса и характера хранимых мозгом энграмм. Детерминация прошлым — таков во всех случаях основной смысл обращения к понятию о подсознательном.

Но применительно к процессам творчества, созидания отдельным индивидом того, что никогда еще не содержалось в его прежнем опыте, а нарождается соответственно объективным закономерностям развития науки, принцип детерминации прошлым (выраженный в понятии о подсознательном) оказывается недостаточным. Понятие о подсознательном призвано объяснить детерминацию творческого процесса «потребным будущим » науки.

Когда осознаваемое ученым в виде непредвиденно возникшей идеи соотносится с подсознательным как ее источником, возможны только два способа объяснения. Либо предполагается, что новая идея — эффект «инкубации» шедшего своим ходом процесса, недоступного для «внутреннего восприятия» субъекта, но это квазиобъяснение’, либо в ней видится символ переживаний, травм, комплексов, нереализованных влечений — эффект действия сексуальных, агрессивных, защитных механизмов. Это популярное в западной психологии объяснение твор-

‘ Представление об «инкубации» встречается во многих теориях творческого процесса. Оно отражает одну из его реальных сторон, а именно подготовленность открытия предшествующей «автоматической» работой ума. Главная трудность, однако, заключается в том, чтобы дать причинную трактовку этой работы. В противном случае подсознательное выступает в роли агента, который способен все объяснять, но сам не нуждается в объяснении.

215

чества, восходящее к Фрейду и его последователям (Юнг и др.), антиисторично по своей сути.

Что же касается понятия о надсознательном, то оно позволяет, как мы полагаем, интерпретировать структуру творческой личности с позиций историзма. В отличие от обычной деятельности сознания, надсознательное представляет такую форму активности субъекта, при которой он в ответ на потребность исторической логики в разработке предмета знания создает различные, никогда прежде не существовавшие проекты воспроизведения этого предмета.

Какие перспективы открывает понятие о надсознательном перед исследователем творчества ученого?

Оно побуждает рассматривать замыслы этого ученого, направление его поисков, его незавершенные проекты, варианты трудов, динамику мотивов, ошибки и неожиданные находки как отклик на запросы логики развития науки, как ее символику и симптоматику. Эта логика (экстрагируемая из объективных исторических источников) дает ключ к декодированию следов работы индивидуальной мысли. Вспоминая забытое имя, мы перебираем возможные варианты, испытывая чувство сходства или несходства с искомым. Своеобразие этого чувства в том, что хотя мы и не можем воспроизвести (т. е. представить в сознании) нужное слово, оно сразу же узнается. Оно незримо присутствует, регулируя поиск. Говорят, что оно существует за порогом сознания. И такое мнение не вызывает возражений, поскольку слово уже записано в нервных клетках мозга. Но как быть в случае творчества — в случае создания новой идеи (нового слова), если она никогда еще не могла быть записана ни в чьем мозгу? И тем не менее мысль ученого находит новое решение, переживаемое, прямо-таки «узнаваемое» (выступающее уже на уровне сознания) как единственно верное (хотя, быть может, другие, да и сам он в дальнейшем, сочтут это заблуждением). Очевидно, что регуляция поиска в этом случае идет по иному типу, чем при восстановлении забытого в памяти. Приведенный пример иллюстрирует различие между подсознательным и над-сознательным. И в одном и в другом случае это сигналы, поступающие в сознание, но детерминация их различна.

Так, например, феномены, представляющие в творчестве Выготского надсознательный уровень, выступают на многих отрезках его жизненного пути. В трактовке речевого рефлекса как элемента организации поведения на уровне человека содержалось потенциально несколько важных идей: как рефлекс он организатор поведения, как речевой — общения (коммуникации), как представляющий систему языка — знак, который может служить сигналом

216

и своего рода оператором (орудием) и носителем знания, т. е. интеллектуального содержания. Эти потенциальные (объективно представленные в природе языка) факторы предвосхищались (на уровне надсознания) Выготским, переходя на уровень расчлененных понятий при решении им исследовательских задач.

Реальная ценность научного вклада и его проекция в теоретическом сознании отдельного ученого и даже целого поколения ученых могут не совпадать. Поэтому необходимо различать теоретические представления, с одной стороны, и их категориальную подоснову — с другой.

Для обозначения тех уровней деятельности ученого, которые выступают в его сознании в расчлененных продуктах, мы воспользовались термином «теория». Для уровня, который, конституируя ход исследовательской мысли, хотя и отражается в теориях, гипотезах, моделях, но не осознается в качестве самостоятельной исторически развивающейся системы наиболее общих (содержательных) форм научного знания, мы использовали термин «категория». И «теория», и «категория», объективируясь, запечатлеваясь в продуктах научной деятельности, ведут независимую от творящих их индивидов историческую жизнь. Вместе с тем и та и другая представлены в «психической среде» конкретного ученого. Однако их представленность разная. Категориальный строй и работа, которая ведется в его «режиме» (в отличие от строя теоретических представлений), не выступают для индивидуального сознания в виде самостоятельного предмета изучения, обсуждения, анализа и критики.

Между тем развитие категорий составляет важнейший плод научного труда. Можно было бы сказать, что это развитие в силу отмеченных выше обстоятельств совершается бессознательно. Однако с термином «бессознательное» история философско-психологической мысли соединила множество ассоциаций, мешающих отграничить то, что было испытано индивидом, но в данный момент им не осознается, от того, что им созидается соответственно объективным требованиям логики науки. Явления второго порядка мы предпочитаем называть не бессознательными или подсознательными, а надсознательными, поскольку скрытый от умственного взора субъекта мир категориального развития научных ценностей представляет не подспудные, безличностные «глубины», а «вершины» человеческой психики.

Опасность расщепления человека на сферы, причастные разным мирам, Павлов изначально полагал проистекающей из ограниченности средств, которыми снабжена научная мысль. Свои открытия условных рефлексов он никогда не считал исчерпывающими научное знание о жизненных явлениях, включая в их

217

число психические. Он претендовал, начиная свое дело, на детерминистское объяснение хотя и фундаментального, но лишь одного явления из этого разряда. Создавать же целое из объективного и субъективного он на первых порах считал задачей философа, «который олицетворяет в себе величайшее человеческое стремление к синтезу, хотя бы в настоящее время и фантастическому» (Павлов, 1951).

Однако последнее слово Павлова было другим. Картину, дающую, говоря павловскими словами, «целое из объективного и субъективного», представлял не философ, а он сам. «Временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое — то, что психологи называют ассоциацией. Какое бы было основание различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией? Здесь имеется полное слитие, полное поглощение одного другим, «отождествление»» (Павлов, 1951).

Но если полностью отождествимо то, что традиция относит к области физиологии, с тем, что принято считать психическим, если нельзя отделить одно от другого, то для чего один и тот же научный предмет мыслить в категориях, изначально полагающих тело и душу разными сущностями? Чтобы постигнуть этот предмет, нужны другие понятия и методы, другое имя. И он был обозначен термином «поведение».

Интересно проследить соотношение между динамикой исследовательского поиска, носящего надсознательный характер, и работой теоретического сознания в творчестве И. П. Павлова. Противоречие заключалось уже в самом обозначении, которое он подобрал для своей теории, назвав ее учением о «высшей нервной деятельности», а в скобках добавив слово «поведение». Нервная деятельность, будь она низшая или высшая, это функция одного из органов, различных «блоков» организма. Что же касается поведения, то оно охватывает всю систему взаимоотношений между целостным организмом и внешней средой. Конечно, эта система регулируется головным мозгом, но к происходящим внутри него процессам не сводится. Ибо неотъемлемыми компонентами этой же системы служат регуляторы, вполне законно мыслимые в категориях психологии, а не физиологии.

Исторически сложилось так, что теоретические проекции категориального аппарата каждой из наук оказались «вещами несовместными». Психологическая теория, в которую с присущей ему страстной убежденностью верил Павлов, идентифицировала психику с интроспективно данными «муками сознания». Никакой перспективы справиться с этими «муками», опираясь на

218

учение об условных рефлексах, не было. Чтобы отстоять строго объективный и детерминистский облик этого учения, Павлов, как известно, начал даже одно время брать со своих сотрудников штраф, если они, ненароком проговорившись, прибегнут к психологическим понятиям. Но время шло, и знамя Павлова подхватили не физиологи, а психологи, с особым энтузиазмом американские, возведя под этим знаменем мощную психологическую теорию, определившую в США облик психологии в XX столетии. Конечно, это было бы невозможно, если бы предпосылки для этого не содержались в составе учения, которое сам Павлов считал «замешенным» на «чистой» физиологии. Здесь еще раз следует напомнить: нужно отличать то, что представлено в самосознании ученого (его теоретической рефлексии), от категориального смысла его идей. Но ведь этот смысл дан не за пределами его головы. Он живет и развивается в ней в форме надсознательной творческой активности. Именно в этой надсознательной форме Павлов открыл реальность, не сводимую ни к физиологическим, ни к психологическим понятиям. Имя этой реальности — поведение’.

Творческая активность личности многопланова. Осознание личностью своих целей и мотивов — необходимая предпосылка ее адекватного отношения к миру и созидания новых культурных ценностей. Этот осознаваемый план активности находится в сложном динамическом соотношении с двумя другими — неосознаваемыми, но являющимися неотъемлемыми компонентами работы целостного психического аппарата, генерирующего творческий продукт.

К подсознательному пласту научного творчества мы относим в данном контексте накопленный ученым индивидуальный опыт, служащий непременной предпосылкой скачка его мысли, ее перехода в новое качество. Этот опыт актуализируется запросами новой проблемной ситуации, требующей творческого решения. Естественно, что такое решение не может быть — по определению — добыто из наличных неосознанных (подсознательных) массивов информации. Его еще следует построить. Поэтому подсознательное служит необходимым, но недостаточным условием получения нового научного результата.

Обычно при анализе биографии ученого в поисках объяснения обстоятельств, приведших его к открытию (новой идее, теории, гипотезе и др.) и позволивших ему оказаться впереди других потенциальных претендентов на это открытие, обращаются к его прошлому — испытанным им в различные периоды влияниям,

‘ Подробно об этом см. Ярошевский, 1996.

219

окружению, прочитанным книгам и др. Предполагается (и не без оснований), что совокупность этих обстоятельств определила его выбор безотносительно к тому, как это им самим осознавалось.

Затронув, в частности, генезис психоанализа Фрейда, можно в качестве примера привести изыскания биографами влияний, определивших состав его учения, причем даже таких, которые сам он отвергал, считая это учение совершенно оригинальным, гордясь своей привычкой «сперва анализировать вещи сами по себе, прежде чем искать информацию о них в книгах».

Давно уже тривиальным стал вывод о влиянии на Фрейда Шопенгауэра. Фрейд же утверждал: «…доктрина о вытеснении пришла ко мне независимо от какого бы то ни было источника. Мне неизвестно ни одно внешнее впечатление, которое могло бы мне ее внушить, и в течение длительного времени мне представлялось, что она является целиком моей, пока Отто Ранк не показал мне места в книге Шопенгауэра «Мир как воля и представление», где этот философ пытается объяснить болезнь».

Можно не сомневаться в искренности Фрейда. Но, учитывая, что задолго до того, как писались приведенные строки, он усердно занимался философией, притом именно в годы, когда учение Шопенгауэра приобрело широкую популярность, можно предположить, что Фрейд с этим учением все-таки был знаком до того, как выдвинул свою гипотезу о вытеснении, и что факт знакомства оказался вытесненным в область подсознательного в силу амбиций создателя психоанализа. Если в отношении Шопенгауэра прямых свидетельств о влиянии нет, то иная ситуация складывается в отношении влияния на Фрейда античных мыслителей — прежде всего Платона.

Историки обращают внимание на удивительное сходство между некоторыми мифами Платона и определенными положениями Фрейда, претендующими на то, что они якобы извлечены из эмпирии. Указывают на платоновскую трактовку сновидений как исполнения желаний, на его учение об Эросе как могущественной побудительной силе, на понятие о реминисценции (воспоминании), на миф Платона о вознице, пытающемся править колесницей, в которую впряжены дикий, необузданный черный конь и белый, устремленный к возвышенным целям.

Членение Фрейдом психических сил на «Ид», «Эго» и «Супер-эго», а также идея извечного конфликта этих сил могут рассматриваться как схема, восходящая к Платону. Знал ли Фрейд о платоновских мифах?

Имя Платона отсутствует в первом издании «Толкования сновидений» (1900) и появляется впервые в четвертом (1914), но историки установили, что Фрейд, учившийся у «перипатетика

220

XIX века» Брентано, был хорошо знаком с философией античности. Правда, в беседах со своим биографом Джонсом Фрейд утверждал, что его знакомство с Платоном было «весьма фрагментарным». Но за много-много лет до этих бесед в одном из писем, относящихся к периоду работы над «Толкованием сновидений», Фрейд признавал, что, читая «Историю греческой цивилизации» Буркхардта, он обнаружил «неожиданные параллели» со своими мыслями’. Эти параллели впоследствии им не осознавались, влияя, однако, на ход его идей. Итак, нечто, некогда воспринятое субъектом творчества и подспудно оказывающее на него влияние, образует область подсознательного.

От этих явлений, служащих давним предметом анализа, перейдем к другому компоненту в регуляции творческих процессов, названному нами «надсознательным». На этом уровне происходит не поддающаяся сознательно-волевому контролю работа творческой мысли в новом режиме. Здесь эта мысль, будучи детерминирована запросами логики развития науки, зависит не только от прошлого (осевшего в подсознательном), но и от будущего. Она репрезентирует «позывные будущего науки» и строит интеллектуальные продукты, которые являются откликами различной степени адекватности на этот зов. Какими, однако, средствами мы располагаем, чтобы реконструировать работу творческой мысли на надсознательном уровне?

Если в отношении подсознательной детерминации творческого процесса (в плане выяснения влияний, вошедших в новый интеллектуальный синтез) вопрос решается относительно просто, а именно путем использования методов сравнительно-исторического анализа, то для проникновения в своеобразие надсознательной регуляции научного творчества необходимы другие приемы.

Принципиальное отличие надсознательной активности от других форм психической регуляции в том, что в ней интегрируются личностное и предметно-логическое, притом такое предметно-логическое, которое еще не отстоялось в науке, а формируется в данный исторический период. Очевидно, что в качестве присущего системе науки, имеющей свой строй и закономерности развития, оно не может описываться в тех же терминах, в каких сам субъект творчества формулирует свои проблемы, гипотезы, проекты, идеи. Эти идеи и проблемы следует перевести на другой язык, позволяющий соотнести события, которые представлены на уровне сознания творческой личности, с независи-

‘ Bonaparte M., Freud A., Kris E. (eds.) The Origins of Psychoanalysis. — N. Y., 1954. — P. 275.

221

мой от этой личности объективной логикой движения познания. Мы предложили описать эту логику в терминах категориального строя науки, подразумевая под категориями наиболее общие, далее неразложимые понятия, организующие работу мысли над конкретными доступными эмпирическому контролю предметами и проблемами. Выявив основные блоки научно-категориального аппарата и принципы его преобразования, мы получаем некоторую независимую от всего многообразия и неповторимости индивидуальных поисков обобщенную схему, способную служить ориентировочной основой для расшифровки подлинного предметно-логического смысла этих поисков.

Располагая подобной схемой, мы можем накладывать ее на полученные отдельным исследователем результаты, трактуя их как символику и симптоматику процессов, совершающихся в мышлении этого исследователя на уровне надсознательного. Сосредоточиваясь на предметном (теоретическом и эмпирическом) значении своих идей, ученый не осознает их категориальный смысл. Но этот смысл присутствует незримо в его концепциях и открытиях; в голове этого ученого. Не осознаваясь им, он регулирует его исследовательский поиск. Можно сказать, что эта регуляция осуществляется бессознательно. Однако, руководствуясь предложенным выше членением бессознательного на два разряда, мы вправе сказать, что категориальная регуляция совершается надсознательно.

От этих рассуждений общего характера перейдем к рассмотрению психоанализа Фрейда и попытаемся рассмотреть его истоки, исходя не из влияний (Шопенгауэра, Платона или других), многие из которых определяли формирование психоаналитической доктрины на уровне подсознательного, а из контекста категориального развития психологического познания.

В этом плане особый интерес представляет период, непосредственно предшествующий появлению первой программы психоаналитических исследований, изложенной в «Толковании сновидений». Как известно, этой работе предшествовала другая, написанная Фрейдом в соавторстве с Брейером, — «Исследования об истерии» (1895). Обращаясь к этой книге, современный читатель воспринимает текст сквозь призму последующих наслоений всего того, что писали и продолжают писать о Фрейде. Поэтому легко может сложиться впечатление, будто в ней уже представлена система основных понятий психоанализа. Тем более, что от этой книги принято вести историю психоаналитического течения. Следует, однако, отметить, что к учению о бессознательной психике, в создании которого Фрейд видел свою главную заслугу, он тогда еще не пришел.

222

В том же 1895 г. Фрейд садится лихорадочно писать свой «Проект научной психологии», в котором проводился редукци-онистский, механистический взгляд на психику. «Цель психологии, — писал он, — представить психические процессы в количественно определенных состояниях специфических материальных частиц». Это свидетельствует о том, что над Фрейдом все еще довлела дилемма: либо «чистая» физиология, либо обращение к сознанию как источнику стремлений, целей и т. д., притом довлела в середине 90-х годов, когда передовая психофизиология уже выработала новую альтернативу древней концепции сознания, с которой в те времена считалось нераздельно сопряженным научное изучение психических актов.

Оглядываясь на общую ситуацию в период, предшествовавший появлению психоанализа, можно выделить три направления. Во-первых, это экспериментальная психология, где лидирующими фигурами выступали исследователи, занятые анализом сознания с помощью специальных приборов и отождествлявшие сознание и психику. Основными школами здесь являлись структурализм, восходящий к Вундту, и функционализм, восходящий к Брентано. Во-вторых, это понятие о бессознательной психике, которое психологи-эксперименталисты отвергали, но оно давно уже (со времен Лейбница) существовало в философском лексиконе. Попытки Гербарта перевести его на конкретно-научный, математически точный язык успехом не увенчались, и это понятие стало поводом для философских спекуляций Шопенгауэра и Гартмана. Наконец, имелось еще одно, третье направление, заслуживающее особого внимания.

Дилемма, возникавшая тогда перед каждым мыслящим врачом-неврологом, была того же типа, что и дилемма, с которой сталкивались натуралисты при изучении мозга, органов чувств, мышечных реакций. Естественнонаучное объяснение означало в эту эпоху только одно: выведение психических явлений из устройства тела и совершающихся в нем физиологических (физико-химических по природе) процессов. Психические явления темны, неопределенны, запутанны. Пытаясь отыскать их причину в строении нервных клеток (нейрогистология, с изучения которой Фрейд начинал свою карьеру, быстро развивалась в рассматриваемый период), врач остается на твердой почве. Обращаясь к психическому как таковому, он попадает в зыбкую область, где нет опорных точек, которые можно было бы проверить микроскопом и скальпелем. Но опыт, именно естественнонаучный опыт, вынуждал таких исследователей, как Пфлюгер, Гельмгольц, Дарвин, Сеченов, в строго научном стаде мышления которых никто не сомневался, признать за психическим

223

самостоятельное значение. Какую позицию занять натуралисту и врачу при столкновении с фактами, не укладывавшимися в привычные анатомо-физиологические представления? Традиция могла предложить единственную альтернативу: вернуться к понятию о сознании. Но в эпоху, когда указанное понятие не приобрело серьезного научного содержания, это означало вновь оказаться в бесплодной области субъективной психологии.

Для Гельмгольца вопрос звучал так: если образ невыводим из устройства сетчатки, а старое представление о сознании как конструкторе образа не может быть принято, чем заменить это представление? Для Сеченова вопрос имел сходный смысл, но применительно к действию, а не чувственному образу: если целесообразное действие невыводимо из простой связи нервов, а старое представление о сознании и воле как регуляторах действия не может быть принято, чем заменить это представление?

Аналогичный вопрос, но уже в отношении другой психической реалии — мотива — возникал у неврологов, поставленных перед необходимостью понять побуждения своих пациентов. Воспитывавшийся у Шарко, который не признавал другой детерминации, кроме органической, Пьер Жане отступает от символа веры своего учителя и выдвигает понятие о психической энергии.

Логика развития позитивного, экспериментально контролируемого знания о различных аспектах психической реальности привела к тому, что возникла новая альтернатива анатомо-фи-зиологическому объяснению этой реальности, отличная от субъективно-идеалистической концепции сознания.

Эта альтернатива, выделяя понятия о психике и сознании, вела к учению о бессознательной психике. Складываясь в недрах естествознания (прежде всего физиологии), оно явилось подлинным открытием психической реальности. На него указывали такие термины, как «бессознательные умозаключения» (Гельмгольц), «бессознательные ощущения или чувствования» (Сеченов), «бессознательная церебрация» (Лейкок, Карпентер) и др. По звучанию они походили на понятия о бессознательном, восходящие к Лейбницу, воспринятые Гербартом и приобретшие глубоко иррационалистический смысл у философов Шопенгауэра и Гартмана. Но только по звучанию. В действительности бессознательное у Гельмгольца, Сеченова и других натуралистов принципиально отличалось от своих философских псевдодвойников позитивным естественнонаучным содержанием.

В учении Гельмгольца о «бессознательных умозаключениях» содержалась плодотворная идея о существовании фундаментального пласта психических процессов, законы протекания которых скрыты от интроспекции и могут быть установлены только

224

опосредствованно, путем объективного анализа. Так, например, умозаключение о величине предмета выводимо из связи между величиной изображения на сетчатке и степенью напряжения мышц, производящих приспособление глаза к расстояниям. Операция «делания выводов» осуществляется не умом, как «бестелесной» сущностью, но является продуктом сопоставления (по типу, подобному формулам логики) целостных сенсорно-двигательных актов («Если…, то»).

Многие авторы справедливо подчеркивают, что понятие о бессознательном имеет дофрейдовскую историю. Но эту историю заполняют обычно только философские учения, что может лишь укрепить убеждения в том, что бессознательное впервые стало предметом конкретно-научного исследования у Фрейда.

Между тем психологические категории образа и действия, складываясь в качестве научных до Фрейда, вовсе не имели своим неотъемлемым признаком представленность в сознании.

Следует также иметь в виду, что возникшие в ту эпоху две главные школы экспериментальной психологии — структуралистская и функционалистская, — считая своим предметом феномены и акты сознания, в действительности создать науку о сознании, как уже отмечалось, не смогли. Поэтому, если утверждать, что понятие о бессознательной психике имело до Фрейда только философский статус, то, учитывая беспомощность структурализма и функционализма перед проблемой сознания, их неспособность построить науку о нем, нетрудно склониться к выводу, будто до Фрейда психологии как науки вообще не существовало.

Вернемся к периоду между 1895 г. (когда писался «Проект научной психологии») и 1900 г. (когда Фрейдом было сформулировано его учение о бессознательной психике). Что именно определило перелом в его мышлении? Биографы объясняют это различными личными обстоятельствами жизни Фрейда. Разрывом с Брейером, смертью отца’, тяжелой депрессией и невротическим состоянием, от которого, как он полагал, его спас упорный каждодневный анализ собственных переживаний, комплексов, сновидений. В этих объяснениях отчетливо выступают субъективизм и антиисторизм, изначально присущие психоаналитическим интерпретациям творчества. Постулируется, будто источник любых идей, концепций, переходов от одних представлений к другим может быть только один — внутриличностные пертурбации и конфликты.

‘ По мнению главного биографа Фрейда, Джонса, это обстоятельство позволило Фрейду освободиться от комплекса, создаваемого ролью отца в бессознательной жизни личности. «Евангелие» психоанализа — «Толкование сновидений» было написано через два года после кончины отца Фрейда.

225

Подобно появившимся через десятилетие бихевиористам и гештальтистам, Фрейд выступил против традиционной психологии с ее интроспективным анализом сознания. Основной проблемой, вокруг которой концентрировался психоанализ, являлась проблема мотивации. Подобно тому, как образ (главный предмет гештальтистов) и действие (главный предмет бихевиористов) суть реалии, выполняющие жизненные функции в системе отношений индивида и мира, а не внутри замкнутого в самом себе рефлектирующего сознания, точно так же одной из основных психологических реалий является мотив. Интроспективная психология отождествляла образ с феноменами сознания, действие — с операциями «внутри ума», а мотив, соответственно, представляла как акт воли, желания, хотения, исходящий от субъекта.

Этой концепции издавна противостояло естественнонаучное воззрение, стремившееся свести образ к отпечатку внешних раздражителей, действие — к рефлексам, мотивацию — к биологическим импульсам. Психология рождалась, преодолевая расщепление жизнедеятельности, перебрасывая мосты между сознанием и организмом, вырабатывая собственные категории. В психоанализе отразилась потребность в понимании объективной динамики мотивов как психологической категории (не идентичной ни их интроспективной представленности, ни их физиологическому субстрату). Стало быть, генезис психоанализа Фрейда объясняется запросами логики развития науки. Но эти объективные запросы должны были преломиться в мышлении конкретного индивида, чтобы обрести доступное сознанию теоретическое выражение. Переход с категориального уровня на теоретический есть переход мысли от надсознательных форм регуляции к сознательным. Этот переход был подготовлен предшествующим опытом Фрейда как врача-невролога и теми идейными влияниями, о которых уже шла речь.

Глубоким заблуждением было бы мыслить надсознательное как внеположенное сознанию. Напротив, оно включено в его внутреннюю ткань и неотторжимо от нее. Надсознательное не есть надличное. В нем личность реализует себя с наибольшей полнотой, и только благодаря ему она обеспечивает — с исчезновением индивидуального сознания — свое творческое бессмертие. Понятие о надсознательном позволяет преодолеть как интуитивизм, так и учение о том, что динамика научного творчества безостаточно определена отношениями, которые рационально регулируются индивидуальным сознанием.

Надсознательное движение научной мысли меньше всего напоминает общение индивида «один на один» с «госпожой» логикой науки. В каждом новом проекте незримо присутствует в

226

качестве союзников и противников, возможных оппонентов и критиков множество конкретных исследователей. Поэтому надсознательное является по своей сути коллективно-надсознатель-ным в том смысле, что вторым и старшим «Я» для творческой личности, работающей в его режиме, является научное сообщество, выступающее в функции особого надличностного субъекта, незримо вершащего свой контроль и суд.

ГЛАВА 4. МОТИВАЦИЯ НАУЧНОГО ТВОРЧЕСТВА § 1. ПОЗНАНИЕ И МОТИВАЦИЯ

В объекте исследования научного творчества различают два в реальности нераздельных аспекта: познавательный и мотиваци-онный. Поскольку весь смысл деятельности ученого заключен в производстве нового знания, внимание привлекают прежде всего познавательные механизмы этой деятельности. В настоящее время дискуссии ведутся преимущественно по вопросам, касающимся специфически творческих компонентов мышления, роли интуиции как особого проявления умственной активности, эвристик как интеллектуальных приемов и стратегии решения новых познавательных задач и т. п.

Подобно любому другому виду труда, добывание истины невозможно без участия в этом труде субъекта, являющегося не только когнитивной системой, но и системой, которая непрерывно питает «энергией» весь процесс познания, распределяя эту энергию соответственно принятой мотивационной шкале. Роль мотивации ярко выступила при первых же попытках изучить личность ученого, выяснить, используя клинические методы, какие причины влияют на выбор научной карьеры, побуждают принять на себя определенные роли в научном сообществе (например, роль «чистого» исследователя или организатора науки) и т. д. В поисках признаков, по которым высокотворческих ученых можно было бы отличить от ученых, не имеющих выдающихся открытий, некоторые психологи приходят к выводу, что различия следует отнести прежде всего за счет мотивации (а не особой умственной одаренности). Творческие ученые, доминантные и инициативные, обладают* большей мотивацией по отношению к интеллектуальному успеху.

Среди мотивов научной деятельности решающая роль признается не столько за «чистой», отрешенной от личных интересов любознательностью, сколько за «мотивом достижения» — стремлением к успеху, к достижению цели.

15* 227

Этот мотив был подвергнут всестороннему исследованию в работах Маклеланда, трактующего его (мотив достижения) в качестве глубинного фактора, свойственного как ученым, так и деловым людям. Важность мотивации была вскрыта и в работах Анны Роу, использовавшей личные интервью и проективные тесты для определения психологических свойств, являющихся общими для творческих ученых. Наиболее значимой из таких свойств оказалась «сильная мотивация» (Роу связала «сильную мотивацию к успеху» с действием компенсаторных механизмов:

она возникает из-за отсутствия чувства безопасности).

Чамберс, обследовавший 740 ученых (400 химиков и 340 психологов) в надежде установить признаки, по которым творческие работники могут быть отличены от нетворческих, пришел к выводу, что первые более сильно мотивированы по отношению к интеллектуальному успеху как в данный период времени, так и на предшествующих ступенях обучения (Chambers, 1967). Этот признак доминирования «интеллектуальной потребности» (drive) над другими мотивами столь значителен, что он может быть, по мнению автора, использован с целью отбора истинно творческих работников. Менее творческий ученый занят преимущественно тем, чтобы найти «удобный» случай соединить исследовательскую работу с преподаванием и выполнением административных обязанностей, тогда как определяющий выбор для творческого ученого состоит в том, чтобы проводить реальное творческое исследование и находить для себя интересные проблемы.

Важное значение придается фактору мотивации и в социально-психологических исследованиях научных коллективов (малых групп). Здесь выступают свои проблемы, отражающие своеобразие организации и разделения труда в современной «большой науке», строящейся по типу индустриального производства.

В этих условиях изменяется и характер мотивации. Независимое следование собственным идеям может оказаться несовместимым с запросами «научного предприятия». Путь, выбираемый ученым, определяется теперь не только внутренним развитием его мысли, но и сложной сетью связей с другими людьми, необходимостью рисковать (учитывая высокую стоимость научного оборудования) материальными ресурсами учреждения и т. д. Вместе с тем отказ ученого от свободного развития своих идей парализует главный «жизненный нерв» творчества. «Колеса ума» начинают вращаться вхолостую или давать стандартные продукты. Мотивационные факторы (подчинение интеллекта внешним по отношению к познавательным интересам личности задачам, стремление избежать риска) оказывают губительное влияние на работу умственного механизма. Авторы исследова-

228

ния «Ученые в организациях», проанализировав мотивацией -ные аспекты деятельности более чем тысячи американских ученых, приходят к выводу, что научным работникам должна быть предоставлена свобода выбора направления. Лучшая мотивация создается, когда ученый является внутренне детерминированным, поскольку опора на самого себя есть сердцевина творчества (Пельц, Эндрюс, 1973).

В психологической и социологической литературе быстро накапливается обширный материал о мотивационной стороне жизни ученых. Однако, несмотря на то что «мотивология» творчества уже поглотила немало усилий, она все еще остается слабо разработанным направлением. Вместе с тем следует подчеркнуть, что изучение мотивации деятельности ученых складывается обособленно от другого русла в исследованиях творческих актов, для которых, как указывалось, характерна сосредоточенность на познавательных моментах — интуиции, эвристиках, озарении, инсайте и т. п. В итоге зарождение и укрепление интереса к мотивации научной деятельности не преодолело, а усугубило обособленность ее мотивационного и интеллектуального планов, сделав очевидным, что нужны новые подходы к проблеме.

Слабые стороны в исследованиях мотивации научного творчества обусловлены многими причинами. Прежде всего дают себя знать следы традиционных феноменологических влияний: выводы о побуждениях ученого строятся главным образом исходя из его собственного отчета о них. Информация, содержащаяся в ответах на вопросы интервью и анкет, рассматривается как надежный (а иногда как единственно возможный) источник сведений о мотивах. Анкета, например, требует сообщить, над какими проблемами охотнее работает ученый: выдвинутыми ли руководителем научно-исследовательской группы или подсказываемыми практикой, зародившимися в результате развития собственной мысли или почерпнутыми из литературы и др.

В итоге обработки анкетных данных методами факторного анализа делается вывод о преимуществе внутренних стимулов перед внешними, об отрицательном или положительном отношении к идеям руководителя и т. д. Сходным образом извлекаются данные об ориентации ученого на науку «вообще» или на свое учреждение, о его склонности к определенному стилю исследования (например, стремление к возможно более широкому охвату новой области либо, напротив, предпочтение конкретной «устоявшейся» проблемы). Хотя такого рода эмпирический материал отражает реальные мотивационные тенденции (и потому его сбор вовсе не является напрасным), он сам по себе недостаточен, чтобы вскрыть истинные источники мотивации,

229

подспудные процессы, которые детерминируют выбор ученым проблемы и направления, определенного стиля исследований, его ориентацию на тот или иной комплекс идей и т. д.

Изучение (по аналогии с «общественным мнением») «научного мнения» несомненно полезно для выяснения характера представлений ученых о самих себе, о том, как они оценивают сильные и слабые стороны своих коллег, в какой последовательности располагают по научной значимости различные труды и т. д. Но, обсуждая вопрос о мотивах, мы лишь тогда сможем придать ему серьезное значение, когда от сбора мнений перейдем к анализу реалий. Анализ же этот по необходимости выводит за пределы представлений субъекта о собственной мотивации, за пределы его самоотчета, каким бы искренним он ни был. Высказывания ученых о механизмах и стимулах их творчества нельзя принимать на веру не в силу того, что реальность может оказаться в них деформированной под влиянием личностных установок, но прежде всего из-за того, что авторы самоотчетов не располагают специальным понятийным и методическим аппаратом, позволяющим исследовать эту реальность.

Это относится не только к высказываниям ученых, не имеющих профессиональной психологической подготовки и потому вынужденных руководствоваться житейскими представлениями о поведении и его побудительных силах, но точно в такой же степени и к специалистам по изучению психической жизни.

В свое время К. Марчесон организовал издание серии автобиографий известных современных психологов. Среди авторов были представлены ученые, с именами которых связаны крупные достижения в разработке проблем мотивации (Торндайк, Толмен, Халл, Юнг и др.). Они, однако, не смогли удовлетворить пожелания Марчесона и сообщить о методах и мотивах своего творчества. Из своих научно-психологических знаний о поведении им не удалось извлечь никаких преимуществ по сравнению с теми, кто этими знаниями не обладал. «Вероятно, на мои интересы и понятия, — писал, например, Э. Толмен, — оказала влияние структура моей личности, но какого рода здесь взаимосвязи — лежит за пределами моей способности их обнаружить» (Murcheson, 1936, р. 329).

Автобиографии, изданные Марчесоном, представляют большой интерес, но они не.в меньшей степени нуждаются в специальной научно-психологической интерпретации, чем любые другие автобиографические сведения.

Мотивационные отношения на уровне научного творчества отличаются от отношений, которые складываются на других, более элементарных уровнях организации мотивации и поведения

230

в целом (т.е. на тех уровнях, изучение которых прославило указанных выше психологов), и требуют специальных знаний и методов, разработать которые призвано новое науковедческое направление — психология науки, исследующее функции субъекта творческой деятельности (индивида или малой группы) в социальном организме «большой науки».

§ 2. Объективная динамика мотивов

В области творчества, так же как и в других сферах человеческой жизни, мотивы имеют свою объективную динамику. Они складываются в реальной системе отношений индивида и социума, личности и мира. Эта система несравненно сложнее того, что отражается в самоотчете субъекта. Из этого вовсе не следует умаление роли, которую способен играть в организации человеческого поведения самоанализ. Речь идет лишь о том, чтобы не перелагать трудности, которые призвана преодолеть наука, на плечи индивида, не обладающего никакими специальными орудиями для изучения собственных психических процессов.

Одним из первых, как известно, вышел навстречу этим трудностям Фрейд. В противовес древней концепции, по которой внутренний психический мир открыт одному только способному наблюдать за ним субъекту, доказывалось, что этот мир имеет свою мотивационную структуру и историю, проникнуть в которую можно лишь путем сложного, опосредствованного анализа. Была открыта новая проблема — проблема объективной динамики человеческих побуждений. То, что она выступила первоначально в неадекватной, превращенной форме, не дает оснований отрицать важность ее введения в контекст научной мысли. Истина никогда не дана этой мысли в ее сокровенной чистоте. Ее еще нужно выстрадать.

Многие исследователи — Торндайк, Бехтерев, Леб, Гобхауз, Ллойд-Морган и другие — устремились по пути объективного анализа психической регуляции поведения. Их поиск был обусловлен сложившимися в науке обстоятельствами, придавшими совершенно различным умам сходную направленность. Но эта зависимость от логики развития науки не всегда осознавалась. Торндайк, например, вспоминает, что мотивом, побудившим его к изучению интеллекта животных, было стремление удовлетворить требованиям университетского курса и получить степень. «Любая другая область, — пишет он, — столь же хорошо бы мне послужила… Я не интересовался специально животными и никогда не проходил курса биологии. Учил ее только для сдачи минимума» (Murcheson, 1952, р. 266).

231

В течение трех лет он экспериментировал с обезьянами. Главным мотивом служило «желание иметь хорошую репутацию» — побуждение, которое, по мнению Торндайка, «мотивирует большую часть научной работы». Обозревая движение своих идей, Торндайк полагает, что оно говорит, скорее всего, «о реактивности на внешнее давление или возможность, чем о реактивности на внутренние потребности (inner needs)». Вообще он считает, что «даже в случае больших людей имеются веские свидетельства того, что собственные интересы и планы человека могут дать меньший результат, чем его реакции на требования извне» (Murcheson, 1952, р. 266). В итоге анализа собственного пути в науке Торндайк приходит к выводу, что сделанное им — это всего лишь «конгломерат накопленного под влиянием различных внешних обстоятельств и требований». Насколько верно отразилась в представлениях Торндайка мотивационная подоплека его научной деятельности? Мы уже отмечали, что самоотчет о мотивах следует рассматривать только как исходный материал, а не как бесспорную версию. Это имеет силу и по отношению к приведенным высказываниям Торндайка, хотя как будто откровенное признание приоритета за вненаучными мотивами и не должно оставить сомнений в том, что в данном случае обнажены истинные корни побуждений. И тем не менее требование объективности не позволяет нам верить Торндайку на слово.

Побуждения, которые можно было бы отнести к разряду «внешних» (по отношению к ходу развития самих научных идей), несомненно, являются существенными для деятельности научного работника. Стремление утвердить свой приоритет в открытии, добиться признания ученым миром, достичь высокой компетентности — все это служит могучим двигателем исследовательского труда. Торндайк считал, что им руководило главным образом стремление получить степень и приобрести хорошую репутацию. Так говорило ему сознание, и оно, конечно, в этом плане не ошибалось. Но оно ничего не могло сообщить о другом, глубинном уровне, где работа мысли направлялась на решение не его личной, а надличной научной проблемы и где мотивация была уже иной, чем в плоскости его частных интересов. Этот глубинный мотивационный ряд может быть вскрыт лишь средствами специального анализа, исходящего из объективных особенностей ситуации, которая сложилась в области, избранной Торндайком для реализации своих личных планов — в исследованиях интеллектуального поведения (научения) животных. Он мог, как вспоминает в своей «Автобиографии», не проявлять интереса к биологии и экспериментировать над животными лишь с целью быть признанным в качестве специалиста.

232

Но, независимо от субъективных устремлений Торндайка, действительным мотивирующим началом его экспериментального поиска являлась потребность в новой трактовке психической регуляции жизнедеятельности. Эта потребность создавалась объективной логикой развития научных идей в те годы, независимо от личных планов. И хотя он заверяет, будто следовал в выборе своих проблем не внутренней потребности, а давлению случайных, внешних обстоятельств, это утверждение может служить лишь еще одним свидетельством того, насколько трудно ученому, в том числе психологу по специальности, проникнуть в механизм действия подспудных мотивационных факторов, правящих его мыслью.

Приобщаясь к науке, индивид усваивает ее запросы, которые, независимо от степени их осознаваемости, направляют его поиск. Так было и в случае с Торндайком. В его первой экспериментальной работе, незавершенной и неопубликованной, испытуемыми были дети-дошкольники. Экспериментатор мысленно представлял какие-либо числа, слова, объекты, а сидящий против него ребенок должен был догадаться, о каких числах, словах думал экспериментатор. В случае успеха ребенок получал конфетку. Детям очень нравилась эта игра, но администрация не позволила продолжать опыты, и Торндайк перешел к изучению инстинктивного и интеллектуального поведения цыплят.

Очевидно, что замысел первых торндайковских опытов не являлся случайной «игрой ума». Он возник в определенной идейно-научной атмосфере, обусловившей его характер и направленность. Торндайк формировался в атмосфере, где большой популярностью пользовалось представление об идеомоторном акте (о том, что каждая мысль непроизвольно отражается на мышечной сфере). Если у человека, мысленно произносящего какие-либо слова, числа и т. д., незаметно изменяются мышцы лица, то, вероятно, возможно при определенных условиях уловить эти изменения, ускользающие от обычного восприятия. Чтобы воспринять микродвижения лица другого человека, полагал Торндайк, должна быть повышена чувствительность к этим микродвижениям. В качестве средства усиления чувствительности был избран такой могучий рычаг, как заинтересованность в отгадке, создаваемая подкреплением. Вместе с тем предполагалось, что чувствительность в ходе опытов может обостряться (впоследствии обучаемость восприятию была названа «перцептивным научением»).

Для схемы этих опытов молодого Торндайка (предваривших его классические опыты по научению) существенно то, что, во-первых, исключалось обращение к сознанию (ведь реакции экспериментатора, а именно изменения в мышцах его лица при дума-нии «про себя», возникают непреднамеренно, и он сам о них

233

ничего не знает; но точно так же и испытуемый, отгадывающий эти реакции, не знает, какими признаками он руководствуется, пытаясь выполнить задание), во-вторых, изучалось научение, приобретение опыта (улучшат ли повторения способность отгадывать), в-третьих, вводился фактор положительного подкрепления (в дальнейшем включенный в знаменитый «закон эффекта»).

Все три момента — отказ от использования свидетельств сознания (нужно иметь в виду, что во времена Торндайка именно эти свидетельства служили единственным собственно психологическим, в отличие от физиологического, материалом во всех психологических лабораториях мира), исследование научения как объективного процесса и подкрепление (мотивация) в роли фактора научения — стали определяющими для всей последующей научной работы Торндайка, безотносительно к внешним мотивам, которые им руководили и о которых он сообщает в своем приведенном выше самоотчете.

Его многочисленные эксперименты по исследованию поведения животных (кошки, обезьяны, собаки), а затем человека при всем разнообразии конкретных вариантов направлялись одной и той же «категориальной сеткой». Ее разработка, укрепление, защита перед лицом возможных критиков и явились доминирующим внутренним мотивом его творчества, придававшим смысл всему, что он настойчиво, энергично, не жалея времени и сил, делал в лаборатории. Конечно, «сетка», о которой идет речь, складывалась в его голове не под влиянием случайных, внешних обстоятельств. Она выражала определенную закономерность в развитии знания и родилась именно в тот период, когда для этого назрели предпосылки в логике формирования научных представлений о поведении. «Сетка» разрабатывалась бы и независимо от стремления Торндайка или кого-либо другого приобрести репутацию компетентного исследователя.

Считать подобное стремление (или другое, сходное с ним по типу, внешнее по отношению к характеру самой научной деятельности побуждение) главной мотивационной силой творчества — значит лишить творческую деятельность имманентно-мотивационного плана, оставить на ее долю лишь познавательный, чисто интеллектуальный аспект, т. е. вернуться к мнению, согласно которому задача исследования творчества сводится к объяснению феноменов догадки («механизмов интуиции»), «ага-переживания» и т. д. Разрыв между операциями творческой мысли и ее мотивационным потенциалом оказывается тем самым неизбежным, непреодолимым.

Сходная ситуация в свое время существовала в психологии научения, когда доминировали теории, предполагавшие, будто

234

имеется «основная потребность» (например, пищевая), в силу которой возникают все приобретенные реакции.

Л. Гараи справедливо указывает на одно из достижений нео-бихевиористов (Миллер и др.), которое заключается в том, что, введя понятие о «вторичном подкреплении», они выявили важную закономерность: организм приобретает в процессе научения не только новые способы реагирования (навыки), но и новые формы мотивации. Тем самым была поколеблена в самой своей основе концепция, представлявшая все многообразие проявлений жизнедеятельности «нанизанным» на один и тот же мотивационный стержень. Между тем из этой концепции исходят как классический бихевиоризм, так и фрейдизм: «Закон эффекта» Торндайка и «либидо» Фрейда имели своей предпосылкой одну и ту же гедонистическую идею. И в одном и в другом случае мотивация ограничивается «принципом удовольствия» как двигателем и целью деятельности индивида.

Нужно, впрочем, отметить, что в те же годы, когда в психологической науке утвердился этот принцип, она столкнулась с совершенно иным мотивационным началом. Оно выступило при попытках выяснить, как инициируется и управляется мыслительный процесс, какие силы удерживают его на нерешенной проблеме. Первое, что должно было объяснить целенаправленность и упорядоченность мышления, — это сложившееся в Вюрцбургской школе понятие об установке. Оно означало неосознанную готовность индивида (испытуемого) реагировать определенным образом на проблемную ситуацию. В новом понятии отразилась зависимость эффекта познавательной работы не только от прошлого опыта субъекта, его знаний и способностей, от воспроизводимости в определенных мыслительных формах (суждения, умозаключения, категории, схемы) особенностей ситуации самой по себе, но и от того, как «установлен» субъект, какова его направленность.

Если под мотивом понимать фактор, ответственный за направленность и «энергетический запал», выраженный в стремлении совершить определенное действие, то очевидно, что представление об «установке» относится именно к этой категории явлений. Наряду с термином «установка» в психологических исследованиях появились другие, близкие к нему по смыслу и также указывающие на роль мотивационных моментов. Таково, в частности, понятие о «направлении» (Майер, Берлайн). Ведь очевидно, что термины «установка», «направление» указывают не на способность человека мыслить, не на содержание и структуру мыслительной работы, а на направленность этой мыслительной работы. Понятия об «установке», «направлении», «до-

235

минанте», появление которых в экспериментальной психологии вызвано необходимостью объяснить избирательность и упорядоченность мыслительных актов, раскрывают в интеллектуальной деятельности человека наряду с «чисто» познавательным планом план мотивационный. Вместе с тем этот мотивацион-ный план отличается не только от того уровня, где определяющим является предметное содержание знания само по себе (безотносительно к стремлениям и потребностям индивида), но и от уровня, где важную роль играют побудительные силы, которые обычно относят к мотивационным моментам поведения человека (жажда славы, материальных преимуществ, высокой социальной позиции или, по фрейдистской концепции, стремление разрядить сексуальные и агрессивные импульсы и т. п.).

§ 3. Неоднородность мотивационной сферы

В итоге не только мотивационная сфера отделилась от интеллектуальных процессов, но и сама она выступала как неоднородное образование. Представление о ее неоднородности не следует относить лишь за счет ограниченности средств психологического анализа. Область мотивации крайне сложна по своему строению. С целью ориентации в иерархии различных мотивационных уровней научной деятельности разделим мотивацию на внешнюю и внутреннюю. Сами термины, быть может, и не очень удачны, поскольку всякий мотив является исходящим от личности, в отличие, скажем, от стимула, который может быть и внешним по отношению к ее устремлениям.

Тем не менее, несмотря на эти терминологические противопоказания, мы не нашли лучших слов, чтобы обозначить две существенно различные формы мотивации научного творчества. Разноплановость мотивационных структур деятельности ученого отмечается и в науковедческой литературе, причем некоторые авторы также пришли к разграничению мотивации внутренней и внешней, но в несколько ином смысле, чем принятое нами. Так, в работе А. Пельца и Ф. Эндрюса «Ученые в организациях» (1973) рассматривается вопрос о различиях в продуктивности тех ученых, которые были «внутренне мотивированными», поскольку руководствовались только собственными идеями, и «внешне мотивированными», выполнявшими работу исходя из идей, заданных другими. Здесь под «внешним» разумеется нечто постороннее по отношению к тому, что выполнено отдельным ученым, что имеет для него интимно-личностную значимость.

236

Интерпретация различий между внутренним и внешним, которой мы придерживаемся, затрагивает другие параметры творчества. Под «внешним» понимается мотивация, исходящая не от предметно-исторического контекста научной деятельности, не от запросов логики ее развития, преломляющихся в побуждениях и замыслах отдельного исследователя, а от других форм его ценностной ориентации. Эти формы могут быть для него в высшей степени значимы, могут быть представлены в самих глубинах его личности, и тем не менее они являются внешними. По отношению к чему? По отношению к развивающейся системе науки, в которой живет ученый со всеми своими привязанностя-ми, страстями и надеждами. Честолюбие, например, может служить могучим двигателем поведения, характеризующим самую сердцевину личности. И тем не менее оно — внешний мотив, поскольку научные занятия, им мотивируемые, выступают для него в виде средства достижения целей, внеположных для идущего собственными путями процесса развития научной мысли.

Этот процесс развертывается только благодаря энергии людей, мотивационный потенциал которых имеет как внешние, так и внутренние компоненты. Компоненты, о которых идет речь, находятся в сложном соотношении. Не следует придавать их различию оценочный смысл, считать, например, внешнюю мотивацию «хуже» внутренней. Понятия о внешнем и внутреннем требуют спецификации, и в нашем случае они определяются лишь по признаку отношения мотивации личности к тому, что задается наукой как таковой, как системой, движущейся по собственным законам. В поведении исследователя может доминировать любовь к истине. Но это еще не внутренний мотив. Чтобы стать таковым, он должен организоваться соответственно тому, чего требует в данный момент научно-идейная ситуация. Именно внутренний мотив побуждает погрузиться в нее, сосредоточиться на поиске тех решений, которые представляются эффективными. Действия ученого строятся по определенной программе. В ней содержится алгоритмизованное (рутинное) и неалгоритмизованное — то, что обычно относится к зоне научного поиска. Работа в этой зоне (наиболее сложная и ответственная часть деятельности ученого, требующая высшей концентрации всех его сил) идет по «сгибам» и «граням» познаваемого предмета и тем самым внутренне мотивируется, независимо от действия на нее внешних мотивов.

Поэтому, например, эффективность труда ученого «внешне мотивированного», т. е. разрабатывающего идеи, выдвинутые другими, по классификации Пельца и Эндрюса, может оказаться значительной в тех случаях, когда эти идеи адекватны запро-

237

сам научного развития, а эффективность труда «внутренне мотивированного» работника — низкой в тех случаях, когда идеи, им выношенные, бесперспективны с точки зрения этих запросов.

Один из первых исследователей психологии научного творчества А. Пуанкаре подчеркивал, что ученому приходится непрерывно производить выбор в широком спектре обступающих его идей и возможных решений. Сейчас мы не можем, как это было во времена Пуанкаре, объяснить этот непрерывный выбор (успешный или неудачный) словом «интуиция». Если применительно к познавательной стороне творчества это слово правомерно в том смысле, что указывает на своеобразие мыслительных процессов, совершающихся вне зоны осознанного, дискур-сивно-вербализованного мышления, то применительно к моти-вационной стороне творчества апелляция к интуиции как к причине выбора ничуть не лучше обращения к воле как к источнику произвольных действий или к душе как к агенту, регулирующему ход психических процессов. Это слово в данном случае лишь маскирует незнание действительных детерминант. Его непригодность в качестве объяснительного понятия сразу же обнаруживается, как только мы обратимся к реальному историческому процессу. Чтобы раскрыть мотивацию выбора определенной научной области или — в пределах этой области — предпочтение одного направления исследований многим другим, необходимо принять во внимание пересечение предметно-исторической, социальной и личностной координат научного творчества.

Науке присущи собственные закономерности, действующие независимо от психологии и мотивов поведения отдельного ученого. Эти закономерности могут быть обобщены в соответствующих логических формах. Ориентируясь на них, мы получаем точку отсчета, отправляясь от которой может быть определена «зона ближайшего развития» ученого.

Перед логикой и методологией интеллектуальная работа и ее продукты выступают в обобщенном виде, очищенном от всего, что несет на себе печать индивидуальности. Для нее, например, понятие о рефлексе выступает как распространение принципа механического детерминизма на поведение живых систем либо в лучшем случае как ряд сменяющих друг друга стадий в реализации этого принципа. В исторической же действительности за каждой такой стадией, приобретающей благодаря логико-методологическим идеализациям форму всеобщности и относительной цельности, стоит, начиная от определенного уровня, лишенная какого бы то ни было подобия единомыслия и единодействия, полная противоречий и конфликтов жизнь научного общества. Источником столкновений между ее членами являет-

238

ся не только внешняя мотивация в виде стремлений к приоритету, упрочению репутации и т. д. Если представить такой идеальный случай как полную аннигиляцию внешних мотивов у данного поколения ученых, то и тогда столкновение и борьба оставались бы могучим двигателем творчества, стимулируемого одной только внутренней мотивацией.

Картина движения научного знания, рисуемая логикой и методологией, знакомит с некоторыми «средними итогами». Она ничего не говорит об истоках и реальных движущих силах процесса творчества, безлико представленного в итоговых формулах и схемах. В ней изображен мир, в котором нет творящей его личности. Если эту картину воссоздает исследователь, отличающийся диалектическим складом ума, он ориентируется на динамические аспекты построения знания, он говорит о революциях в науке, смене парадигм и т. п. Но и в этом случае движение вперед трактуется только как противоборство между «усредненным» субъектом и сопротивляющимся ему материалом, тогда как в действительности этот квазисубъект распадается на множество индивидуально-своеобразных центров, в каждом из которых работает собственная программа.

Через столкновение этих своеобразных живых и растущих программ, инкорпорированных не в кибернетических устройствах (куда они попадают лишь на уровне логико-математической формализации), а в духовной среде творящего субъекта, и происходит преобразование предметного содержания в ткань научного мышления. В самой этой ткани ничего не остается от мотивационных импульсов. Для ее состава безразлично то, что Кеплера вдохновляла мистика неоплатонизма, а Фехнера — вера во вселенский параллелизм духовного и материального. В науке остались кеплеровские законы движения планет и установленная Фехнером логарифмическая зависимость интенсивности ощущения от интенсивности раздражителя. Для психологии же науки мотивация поиска — одна из центральных проблем. Ее разработка важна как для общей теории творчества, так и для правильной трактовки коренных вопросов формирования людей науки и организации их труда.

Обсуждая проблему внутренней мотивации как фактора научного творчества, необходимо проанализировать ряд ее аспектов. Среди них выделяется в первую очередь вопрос о соотношении внешней и внутренней мотивации. Могучая роль мотивов, условно отнесенных нами к категории внешних, общеизвестна. Но они могут служить двигателем научной деятельности только посредством внутренней мотивации, которая создается в результате противоречия внутри познавательного поля между тем,

239

что уже формализовано (объективировано в форме надындивидуального социализированного знания), и тем, что надлежит формализовать данному субъекту, чтобы претендовать на преимущества, выраженные в терминах внешней мотивации. Очевидно, что в науке критерием успеха не могут служить внешние атрибуты и внешние блага сами по себе, хотя нередко именно их присвоение становится доминирующим мотивом деятельности ученого.

Конфликты между внешней и внутренней мотивацией, их социальный и психологический смысл, пути их разрешения нуждаются в историко-научном и опытном исследовании.

Большой интерес представляет также вопрос о роли внутренней мотивации в становлении личности ученого.

Достаточно хорошо известно, что многие идеи при своем зарождении воспринимались как нелепые и антинаучные. Адекватную оценку они получали лишь впоследствии. Причины невосприимчивости ученых к открытиям и идеям своих коллег требуют специального анализа. Иногда, чтобы адекватно оценивать новую идею, нужно преодолеть сложившиеся логические стереотипы (логические не в смысле правил логического вывода, а в смысле научно-категориальных схем). Это требует интеллектуального напряжения, означающего не только логическую, но и мотивационную перестройку. Существует, вероятно (пока неизученное), и определенное «время реакции» для восприятия нового представления. Очевидно, здесь мы сталкиваемся с психологическими, а не сугубо логическими факторами. Ведь противникам новой идеи нельзя отказать в следовании логическим нормам, в строгости аргументации.

Этот феномен невосприимчивости к новым идеям, резко бросающийся в глаза на макроуровне, при конфликтах между крупными умами, может проявиться и на микроуровне во взаимоотношениях между ученым-учителем и учеником. У последнего возникает (под влиянием запросов научного развития) собственная внутренняя мотивация, которая может придать отношениям между учителем и учеником конфликтный характер. Поэтому безапелляционно отрицательное отношение учителя к внутренней мотивации своего ученика в тех случаях, когда эта мотивация решительно расходится с его собственной, способно причинить ущерб развитию как научного знания, так и личности будущего ученого, которому внушается конформистская установка.

Вместе с тем невозможно отрицать плодотворность направляющего воздействия руководителя на актуализацию творческих возможностей у тех, кто готовится к научной работе. Вероятно, существуют оптимальные условия, в пределах которых

240

ученику не следует препятствовать в том, чтобы изжить внутреннюю потребность в реализации своего проекта. Если это и не создаст социально ценный продукт, то произведет важный воспитательный эффект, социальная ценность которого обнаружится впоследствии.

В числе существенных моментов следует также подчеркнуть единство внутренней мотивации как условие, конституирующее «малую группу» в науке. Чтобы сложился коллектив, целью которого является добывание нового знания, каждому из участников нужно не только понять, но и принять общую программу, — притом в условиях риска и неопределенности результатов. Ее продуктивная разработка невозможна без единства внутренней мотивации (при возможном расхождении во внешних мотивах). Как достигается это единство, в особенности при современной организации исследований, когда на общей теме объединяются усилия работников, пришедших из далеко отстоящих одна от другой областей и соответственно имеющих различную мотивационную «биографию», — это вопрос, требующий специального изучения.

Для руководителя научного коллектива вопрос о внутренней мотивации также является одним из важнейших.

В системе современного научного коллектива функции руководителя усложнились и изменились. За последние годы в литературе появились перечни социально-психологических требований к управлению научным «производством» и его людьми. Среди этих требований, однако, не выделяется такой решающий фактор, как умение руководителя создать внутреннюю мотивацию у членов коллектива. Исследование этого вопроса должно учитывать как исторический, так и современный опыт. На первый взгляд кажется, что сама по себе увлеченность новой перспективной программой и ее интенсивная творческая разработка достаточны, чтобы ученый стал для молодых сил притягательным центром, образцом, формирующим их внутреннюю мотивацию. В действительности же даже величайший творческий накал сам по себе недостаточен, чтобы индуцировать устремляющуюся в науку молодежь, создать у нее внутренне-мотивационный план.

У Г. Гельмгольца и К. Бернара учились многие, но свои программы оба великих физиолога прошлого века разрабатывали совершенно единолично, и из их окружения крупных исследователей, воспринявших эти программы, не вышло. Напротив, Фостер, собственные научные достижения которого сравнительно невелики, сформировал блестящую плеяду нейрофизиологов во главе с Шеррингтоном. Хотя и значителен, но несовместим с гельмгольцевским или бернаровским вкладом вклад К. Людвига в развитие науки, тем не менее Людвиг стал интернациональ-

1g-1860

241

ным учителем физиологии. Для этого нужны были соответствующие личностные качества и умения, в особенности умение работать совместно с учеником, выбирать объект, метод и гипотезу, создающие общую с ним внутреннюю мотивацию. Открытость, доброжелательность, контактность Людвига играли свою роль в непрерывной концентрации вокруг него многочисленных учеников. Однако объяснять способность руководителя служить источником внутренней мотивации только исходя из предположения об удачном сочетании в этом руководителе стойких творческих интересов с личным обаянием и умением учитывать познавательные возможности другого также было бы, по нашему мнению, не вполне верно.

Во всяком случае имеются факты, говорящие о том, что и здесь необходим предметно-исторический подход. В. Вундт как физиолог не внес значительного вклада в науку и не создал никакой школы. Как личность он был малопривлекателен, замкнут, лишен обаяния. Не став учителем в физиологии, он превратился в такового в психологии. Предложив план разработки экспериментальной психологии, он сразу же оказался главой школы, в его лейпцигскую лабораторию быстро начала стекаться в 80-х годах прошлого века молодежь со всех стран мира. Вунд-товская программа соответствовала исторической потребности в экспериментальном изучении психологических явлений, которая приобрела к этому времени большую актуальность. И эта потребность порождала у подготовленных к ее восприятию индивидов внутреннюю мотивацию, которой соответствовала новая научная программа.

Во взаимоотношениях руководителя с учениками личностное выступает в сложном и противоречивом соединении с вне-личностным (объективным, надындивидуальным движением знания как в его продуктах, так и в тенденциях развития). Связь между учителем и его последователями замыкается и посредством внешних, и посредством внутренних мотивов. Между этими двумя формами мотивации могут возникать отношения конфликта, противоречия, несовместимости. И поскольку нет такой программы научной деятельности, которой не противостояли бы другие, уже сложившиеся или нарождающиеся, но в равной степени претендующие на наибольшую продуктивность, ситуация выбора неизменно тяготеет над любым работником науки. Программы же научной деятельности, в отличие от программ для ЭВМ, всегда персонифицированы, и поэтому, усваивая предложенную другими программу и создаваемую ею внутреннюю мотивацию, ученый неизбежно оказывается в зависимости не только от объективного содержания, для разработки которого

242

конструируется программа, но и от их персонифицированных носителей, личностные параметры которых неизбежно воздействуют на характер построения внеличностного знания.

Понимание науки как способа человеческой деятельности становится все более привычным. Вследствие этого возникает необходимость в научной трактовке субъекта этой деятельности, соотношения его познавательных и мотивационных структур, образующих своеобразное целое на уровне внутренней мотивации.

ГЛАВА 5. ГЕНИЙ И ГЕНИАЛЬНОСТЬ

Обзор проблематики личности ученого будет неполным без анализа представлений о гении и гениальности, существующих в психологии науки. До сих пор мы избегали употребления в данном тексте понятия «гений», заменяя его более нейтральным выражением «выдающийся ученый», так как обсуждение того, кто и почему является гением, должно быть предметом особого разговора.

§ 1. Гениальность и психическое здоровье

В середине прошлого — начале XX века в науке была весьма распространена точка зрения на гения как на душевно больного человека. В современном обыденном сознании ее отголоски нередко встречаются и по сей день. Строится она на весьма простой посылке: раз гениальный человек не такой, как все, стало быть, он ненормальный, т. е. психически нездоровый.

Однако не всегда отношение к гениям было таково. Античное представление подчеркивало «священную одержимость» гения, не имеющую ничего общего с какой бы то ни было патологией. В эпоху Возрождения гений был синонимом душевного здоровья, разумности, гармонии. Вновь появившееся в XIX в. понимание гения как человека, одержимого священной манией, стало подчеркивать именно эту маниакальность, делающую гения сродни безумцу (Лук, 1983).

Впервые наиболее последовательно такой взгляд на гения был представлен в работе Ч. Ломброзо (Lombroso, 1895). Выдающиеся способности ученого рассматривались в ней как проявление психического заболевания, которое позволяет ему видеть вещи не такими, какими их воспринимают все другие люди.

Время от времени психологи, и в особенности психиатры, вновь возвращаются к этой идее, используя для доказательства наличия связи между безумием и высокой одаренностью в науке

16*

243

все более изощренные методы отбора и обработки биографических данных известных ученых.

В конце 70-х годов И. Карлссон все еще делал попытки доказать, что среди людей, способных к высочайшим достижениям мысли, процент носителей «гена шизофрении» намного выше, чем в среднем по популяции, и что именно он является важной предпосылкой их неординарного, самобытного стиля научного мышления (Karlsson, 1978). Однако констатация связи между творческим потенциалом и психопатологией еще не объясняет их причинно-следственных взаимоотношений. Не только психопатологические факторы могут — прямо или косвенно — влиять на творческий потенциал личности, но и высокое творческое напряжение, самоотдача, свойственные ученым, способствуют проявлению у них психических отклонений, в частности неврозов, которые иногда легко спутать с серьезными психическими заболеваниями.

Также не прекращаются попытки найти взаимосвязь между выдающимися достижениями и соматическими заболеваниями ученого, в особенности такими, при которых в результате нарушения обменных процессов в организме образуется избыток веществ, стимулирующих деятельность головного мозга (например, подагра), или происходит ускорение обмена веществ (например, туберкулез легких).

Но даже если выводы о взаимосвязи гениальности с психическими или соматическими заболеваниями и являются статистически достоверными, они ни на йоту не приближают к пониманию того, почему одни так и остаются просто безумцами или подагриками, а другие становятся гениальными учеными.

§ 2. Гений и гениальное открытие

По мере развития психологии науки сформировались два основных подхода к объяснению феномена гения: эгалитарный и элитарный. Первый утверждает, что в личности гения нет ничего такого, что не было бы присуще другим ученым, но в нем все качества представлены как бы в превосходной степени: сверхумный, сверхнастойчивый, сверхнезависимый… Таким образом, гения от всех остальных отличает количественная выраженность характеристик, свойственных всем более или менее эффективным ученым. Деятельность гения можно рассматривать как наиболее наглядную модель творческого процесса, сущность которого остается такой же, как и у рядовых ученых (Polanyi, 1972).

Второй подход объявляет, что гений в корне отличается от простых смертных либо тем, что он обладает характеристиками,

244

не свойственными не-гениям’, либо тем, что гений — это вообще иная человеческая сущность, некое новое качество системы. Например, Дж. Холтон полагает, что гениальность не вмещается в обычные мерки, а представляет собой исключительное, а потому редкое явление (Holton, 1973).

Но какова бы ни была природа гения, определения этого феномена по сути дела сводятся к тому, что гений — это тот, кто сделал гениальное открытие. Р. Элберт описывает гения через масштабы его работы, а также через силу и длительность влияния на других людей (Albert, 1975). Знак равенства между гением и экстраординарным деянием ставят Д. Саймонтон (Simonton, 1988) и ряд других исследователей. Но даже там, где это прямо не заявляется, за основной признак гениальности так или иначе принимается величина вклада ученого в развитие науки.

Это дало Р. Уэйсбергу основание утверждать, что гениальность характеризует не индивида, а является оценкой, которую общество присваивает научному результату, исходя из его общественной значимости, а затем переносит и на человека, его получившего (Weisberg, 1986). Свой вывод он аргументирует, в частности, тем, что большинство гениев производят выдающийся результат лишь однажды в своей жизни. Если бы гениальность была имманентно присущим ученому свойством, то она, по мнению Уэйсберга, должна была бы проявляться на протяжении всего периода его научной деятельности и приводить к многочисленным гениальным открытиям. Однако многие великие ученые, внесшие колоссальный вклад в науку в ранние годы, в течение всей оставшейся жизни не могли сделать ничего равноценного по значимости и, более того, порой оставались невосприимчивыми даже к тем новым научным результатам, которые явились следствием развития их собственных. Так было, например, с Эйнштейном, который не принял квантовую механику, хотя она была логическим продолжением его открытия.

Так правомерно ли судить о гении автора по характеру произведенного им продукта? Когда вопрос этот задается в отношении художественного творчества, ответ на него не вызывает сомнения. Конечно, да, потому что никто, кроме Моцарта, не мог написать его «Реквием» и никто, кроме Л. Толстого, «Войну и мир», и потому что все или почти все, вышедшее из-под пера этих авторов, гениально.

‘ При этом воспроизводится тот же набор допущений, которые кладутся в основу изучения различий между учеными и всеми остальными людьми, а также между низко- и высокопродуктивными учеными, а именно: что ученые имеют некоторые только им присущие свойства… и т. д.

245

Однако в науке существует объективная логика ее развития, которая проявляет себя помимо воли отдельных людей. Определенное знание раньше или позже, тем или иным ученым все равно было бы получено. В чем же тогда состоит значение «гениальных» достижений и их отличие от всех прочих?

Полученное научное знание можно оценивать по трем параметрам (Яценко, 1991): 1) новизна и оригинальность; 2) значимость, ценность для общества; 3) совершенство исполнения.

Для того, чтобы считаться гениальным, новое знание должно не только удовлетворять всем трем признакам, но и намного превосходить по каждому из них средний уровень достижений, получаемых данной наукой на данном отрезке времени.

Гениальное открытие отличается от рядовых тем, что с его помощью приращение знания происходит не постепенно, шаг за шагом, а скачком, и в этом смысле оно всегда опережает свое время. В более или менее явном виде оно содержит в себе огромную потенциальную возможность перестройки сложившейся системы знаний, революционного сдвига в ней. Не случайно скорость прогресса фундаментальной науки зависит не столько от общего числа работающих в ней ученых, сколько от количества выдающихся открытий, сделанных отдельными личностями. Поэтому даже в наши дни значительного ускорения этого прогресса не наблюдается.

Особое значение имеет также совершенство исполнения научного продукта. Именно в этой характеристике творения наиболее явственно проступает печать личности его создателя, которая всегда присутствует в любом научном деянии, каким бы «безликим» оно ни казалось на первый взгляд. Известный иммунолог П. Медавар считал, что работа Крика и Уотсона — первооткрывателей структуры ДНК — «отмечена неповторимой печатью романтического взлета и классической завершенности. Структура ДНК все равно была бы изучена, но, не будь работы Уотсона и Крика, это была бы растянутая во времени многотрудная серия небольших открытий, перемежающихся с ложными предположениями и теориями» (цит.по: Лук, 1982).

Споры возникают вокруг социальной значимости как одного из критериев гениального результата. Одни, например П. Сорокин, считают, что гениальность определяется величиной влияния на современников, независимо от знака «плюс» или «минус». Другие утверждают, что необходимым признаком гениальности является гуманистическая, нравственная направленность деяния. Вопрос этот представляется очень актуальным, когда речь идет о выдающихся политиках. Вряд ли у кого-то повернется язык назвать деятельность Гитлера гениальной, хотя ее влияние на общественно-исто-

246

рические процессы несомненно и очень велико. Но проблема эта оказывается значимой и для науки. Можно ли назвать гениальными изобретения в области новых вооружений, средств уничтожения людей? Если исходить из определения творчества как создания «социально значимого» продукта, то да; если же как «социально полезного», то нет. И тогда можно согласиться с одним из авторов, который сказал, что «атомная бомба — изобретение гениев, но это не гениальное изобретение» (Гончаренко, 1991).

Таким образом, гениальное открытие — такое, которое за счет своей новизны, значимости (полезности) и мастерства исполнения приводит к появлению качественно нового видения картины мира, нового потенциала и тенденций развития науки.

Р. Элберт полагает, что непременными спутниками и признаками гениальности являются большая или меньшая непредсказуемость содержания творчества, а также его высокая продуктивность — как по длительности, так и по объему. Однако сколько бы трудов ни написал ученый, не случайно его имя связывается с каким-то одним, наиболее ярким достижением, все же остальные являются либо прелюдией к нему, либо его развитием. Так, Д. И. Менделеев — прежде всего автор периодического закона;

И. М. Сеченов — знаменит открытием центрального торможения; Эйнштейн — «отец» теории относительности и т. д.

Можно понять неудовлетворенность читателя, который скажет, что приведенные выше критерии оценки гениальности очень размыты. И он абсолютно прав. Но, во-первых, иных способов оценки научного результата, кроме как ретроспективно, по его влиянию на последующий ход развития науки и общества, нет. Во-вторых, строго оценить и сравнить между собой степень влияния разных открытий практически невозможно, хотя бы потому, что они затрагивают самые разные, порой не соприкасающиеся стороны социального бытия. В-третьих, гениальный результат представляет собой некое новое качество, которое описывается в терминах «совершенства», «оригинальности» и т. п., т. е. таких, которые практически не поддаются строгой опера-ционализации и количественной оценке.

Исследователи научного творчества осознают нестрогость используемых критериев, которая особенно дает о себе знать, как только встает вопрос о том, чей вклад персонально можно считать гениальным. История науки насчитывает десятка два ученых, гениальность достижений которых является общепризнанной (Ньютон, Леонардо да Винчи, Эйнштейн, Дарвин, Галилей и ряд других). В отношении же большинства других результатов такого единодушия нет, а потому в перечнях гениальных достижений можно встретить самые разные открытия и имена.

247

До сих пор речь шла о гениальном творении. Теперь же нужно вернуться к вопросу, который был поставлен выше: является ли гениальное творение признаком гениальности его автора?

В науке принято различать два вида открытий: те, которые могли быть сделаны на основе постепенного накопления знаний’, и те, которые преодолевают пропасть из незнания в знание одним броском. Если руководствоваться приведенным выше определением, то, строго говоря, только такое скачкообразное открытие и может считаться гениальным. И среди факторов, делающих возможным этот скачок, огромная роль принадлежит личностно-психологическим особенностям ученого.

Ведь для того, чтобы гениальное открытие стало явью, требуется сочетание как минимум двух предпосылок: 1) наличие принципиальной возможности выйти на этот качественно новый уровень знаний имеющимися на тот момент познавательными средствами (т. е. логико-научные предпосылки) и 2) наличие ученого, который был бы способен вобрать в себя все противоречия развития данной дисциплины и разрешить их на более высоком уровне. Иными словами, его собственное, индивидуальное, личностное «надсознательное» должно уловить едва заметные признаки дальнейшего движения логики науки и угадать, увидеть контуры будущего, которые еще пока едва различимы.

Особенности творческого процесса — используемые оригинальные способы и средства познания, стиль мышления — определяются как характеристиками самого индивида, так и объектом мышления. И способы эти должны быть не только оригинальны сами по себе, но и адекватны объекту — его сущности, свойствам и связям. Лишь при созвучии, соответствии склада познавательной деятельности ученого особенностям познаваемого объекта можно проникнуть в глубинные сферы знания о нем.

Ни сама по себе логика развития науки, ни сами по себе психологические свойства личности не гарантируют появления выдающихся результатов. Гениальное открытие становится возможным в результате их совпадения и в этом смысле является случайностью.

Конечно, история науки не знает слов «если бы…». Но что если представить себе, что великий Эйнштейн родился бы на 100 лет раньше или избрал бы для себя не физику, а биологию? Думается, что никто не взял бы на себя смелость однозначно утверждать, что из него получился бы великий биолог. По сути дела гений — это человек, оказавшийся способным достичь вы-

‘ А. Маслоу говорил, что наука — это метод, с помощью которого даже нетворческие люди могут творить.

248

сочайшего научного результата в данное время в данной научной дисциплине. И значит, гений и гениальное творение оказываются неотделимыми друг от друга.

§ 3. Факторы становления гениального ученого

Вот почему бессмысленно говорить о врожденной гениальности, равно как и о распознавании или воспитании гениев. Речь может идти о высокой одаренности как об одной из предпосылок появления гения, об условиях, которые способствуют формированию определенных качеств личности, облегчающих процесс познания и творчества, но нельзя создать «питомник для гениев», откуда бы выходили ученые, готовые завтра сделать выдающееся открытие.

Как складываются особые личностные характеристики конкретного ученого, откуда они берутся — это вопрос другой, и в каждом отдельном случае требуется проанализировать индивидуальную историю жизни ученого, чтобы понять, почему именно он оказался способен на данное открытие.

Уяснить, без чего гениальная личность не может появиться, не менее важно, чем дать ее строгое определение. К числу необходимых (но недостаточных) предпосылок становления гения Н. В. Гончаренко относит 4 фактора: 1) врожденная одаренность; 2) собственные усилия; 3) ближайшее окружение; 4) ситуация в обществе в целом (Гончаренко, 1991).

То, что гений — это всегда наполовину талант, а наполовину труд, известно всем. И о том, что определенный уровень умственных способностей и соответствующая мотивация (т. е. факторы 1 и 2) необходимы любому ученому, уже говорилось в разделе, посвященном интеллекту. Также всем известно, что для полноценной реализации заложенных задатков требуются благоприятные условия, поощряющие творчество, раскрепощающие дух и мысль.

Факторы, благоприятствующие развитию будущего гения, практически не отличаются от таковых, необходимых для становления любого ученого: это такие ситуации и отношения с окружающими людьми, в которых индивид проявляет себя как зрелая личность, сама намечающая свои цели и принимающая за них ответственность; это все, что способствует формированию его независимости и самостоятельности.

Поэтому условия, благоприятные для развития гения, чаще всего не являются благоприятными в обычном понимании, то есть щадящими, комфортными, тепличными. Обычная история жизни гения — это история преодоления трудностей. Причем

249

трудностей не столько материального характера или в виде внешних препятствий (хотя и это бывает), сколько внутренних, связанных с преодолением собственных недостатков, с переживанием значимых для данного человека событий, требующих от него рефлексии, т. е. размышления по поводу причин, мотивов и последствий своих поступков.

Немало гениев происходит и из нормальных семей, для которых характерно заботливое, теплое отношение к детям. Но помимо любви и ласки, непременным условием становления человека исключительного дарования в такой семье было уважение к нему как к личности, проявлявшееся буквально с первых лет его жизни.

Как ни парадоксально, но самой неблагоприятной ситуацией для развития гения является не борьба, не трудности, не пестование и опека, но полное равнодушие и безразличие, на которые невозможно ни опереться, ни бороться против них. Причем это относится как к ближайшему окружению, так и к более широким общностям, например к научному сообществу или какой-то его части. ,

Даже на уровне общества в целом, считают Дж. Гоуэн и М. Ол-сон, выдающемуся человеку легче появиться и проявиться в переломные эпохи, поскольку они требуют от человека напряжения душевных сил и стимулируют развитие его творческой мысли (Gowen, Olson, 1979). Так что те, кто считает, что можно вырастить в себе гения, удалившись от суеты и отгородившись от внешних событий книгами и научными экспериментами, рискуют потерять важный стимул для развития своих творческих способностей.

И все же поиск общих закономерностей и факторов развития гениальных ученых никогда не сможет завершиться созданием законченной картины, вмещающей в себя все случаи и всё нюансы их появления и творчества. Для каждого конкретного научного гения и сочетание, и «вес» разных факторов, как внешних, так и внутренних, будет различен, и то, что определило появление одного гения, окажется второстепенным для другого. Так что можно и нужно создавать условия, способствующие высвобождению личностного и интеллектуального потенциала индивида, воспитывающие независимость и самостоятельность в мыслях и поступках, но нельзя гарантировать, что все эти усилия в конечном итоге завершатся появлением хотя бы одного гениального ученого.

ЧАСТЬ IV. СКРЫТОЕ ЛИЦО НАУКИ

Как ни странно, наука, которой свойственно разрушать всевозможные мифы, исторически начинается именно с них, причем с мифов не только о природе, таких, как геоцентрическая модель Вселенной, алхимия и т. п., но и о себе самой. Среди последних — мифы о том, как осуществляется научное познание, формирующие основу его идеологии со времен закладывания оснований науки нового времени. Они нашли выражение в образах научного познания как чтения «книги природы», а ученого — как обитающего в «башне из слоновой кости», укоренены в самосознании науки и в представлениях о ней, распространенных в обществе. Соответствуют ли эти представления реальности — действительно ли ученые читают «книгу природы» и живут в «башне из слоновой кости» ?

ГЛАВА 1. ЧИТАЯ «КНИГУ ПРИРОДЫ»

Образ научного познания, выражающий этот миф, базируется на шести основных убеждениях.

1. Научное знание основано на твердых эмпирических фактах.

2. Теории выводятся из фактов (и, следовательно, вторичны по отношению к ним).

3. Наука развивается посредством постепенного накопления фактов.

4. Поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение.

5. Теории (или гипотезы) логически выводятся из фактов посредством рациональной индукции.

6. Теории (или гипотезы) принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку экспериментом (Weimer, 1976).

Весь многообразный опыт науки, однако, свидетельствует о том, что подобный образ имеет мало общего с реальностью.

§ 1. Немые факты

Описанный образ научного познания приходит в противоречие с реальностью уже на его первом и, как принято считать,

251

наиболее элементарном этапе — этапе наблюдения, результаты которого выражают свойства не только наблюдаемого объекта, но и наблюдающего субъекта и, таким образом, попадают под влияние психологических факторов. Прежде всего это наиболее элементарные, психосенсорные качества. «Ученый — это не видеокамера и не магнитофон», — справедливо констатирует А. Маслоу (Maslow, 1966, р. 122). Наблюдение и его результаты зависимы от состояния органов чувств наблюдателя, от колебания их чувствительности и разрешающей способности (Зотов, 1973, с. 36).

Здесь уместно вспомнить один из самых «несправедливых» случаев в истории науки, произошедший в далеком XVII в. Английский ученый Маскелейн, который носил почетный титул «королевского астронома» и поэтому многое мог себе позволить, уволил своего подчиненного — Киннебрука — за то, что тот систематически регистрировал прохождение небесных светил на полсекунды позже самого мэтра. Строгий начальник усмотрел в этом недобросовестность своего ассистента, хотя в действительности «вина» Киннебрука состояла в том, что, в силу своих психосенсорных особенностей, реагировать быстрее он не мог. Анализ подобных случаев, весьма многочисленных в истории науки, породил понятие о «личном уравнении». «Личное уравнение» — это интегральная характеристика психофизиологических особенностей человека, задающая предел его сенсорных возможностей. Каждому исследователю свойственно индивидуальное «личное уравнение», определяющее его возможности как наблюдателя (Полани, 1985).

Эти возможности опосредованы не только психофизиологическими характеристиками ученого. Его более сложные — социальные и психологические — особенности тоже влияют на результаты наблюдения. Исследователь смотрит на приборы, а видит эмпирические данные, представляющие собой перевод показаний приборов в другую смысловую систему. Эта система выстроена в мышлении наблюдателя и несет на себе отпечаток его личностных особенностей. Показания приборов, по словам Р. Хилана, обретают смысл только в рамках «жизненного мира» наблюдателя (Heelan, 1972). Этот «мир» вбирает в себя определенную языковую культуру’, социально-психологические каче-

‘ Как отмечал известный лингвист Р. Уорф, один и тот же физический опыт приводит всех наблюдателей к построению одной и той же картины мира до тех пор, пока они говорят на одном языке. Это условие, впрочем, является необходимым, но недостаточным: трудно прийти к одной и той же картине мира, говоря на разных языках, но можно прийти к разным картинам, говоря на одном языке.

252

ства личности, ее прошлый опыт, особенности взаимодействия с социальным окружением и многое другое.

Результаты наблюдения приобретают статус фактов. В то же время факты не идентичны результатам наблюдения, а включают их определенные интерпретации. Научный факт не существует как таковой — в виде «чистых» данных, он всегда включен в определенную интерпретативную структуру. «Наука вообще не знает «голых» фактов, а те «факты», которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом, а следовательно, существенно концептуализированы» (Фейерабенд, 1986, с. 149). В результате факты не имеют раз и навсегда данного значения, которое изменяется с изменением способа их видения: «сегодняшние факты — это вчерашние фантазии и завтрашние мифы» (Mahoney, 1976, р. 18), хотя, конечно, далеко не все факты изменяют свое значение со временем. Каждый ученый обладает своей собственной интерпретативной структурой, зависимой от его принадлежности к определенной традиции, представления об изучаемой реальности, психологических особенностей и т.д. Интерпретация фактов всегда встроена в эту субъективно обусловленную структуру и поэтому тоже в значительной мере субъективна.

Интерпретативная структура настраивает ученого на определенное «чтение» фактов. Во многом поэтому интерпретации фактов часто парадоксальным образом «опережают» сами факты. У. Максвелл, например, предсказал существование радиоволн задолго до того, как они были обнаружены эмпирически. А Д. Тригг, проанализировав девять «решающих экспериментов», результаты которых легли в основу квантовой механики, обнаружил, что исследователи заранее знали, какие результаты получат, и даже могли предсказать их количественно (Тригг, 1978). В таких случаях трудно обвинить ученых в предвзятости и других подобных грехах, поскольку в их мышлении эмпирический факт вытекает из интерпретативной структуры, а не порождает ее. Более того, факты просто бессмысленны вне определенных концептуальных рамок, которые формируются до фиксации фактов и всегда предопределены внеэмпирическими обстоятельствами. И поэтому, хотя научный поиск иногда, и не без оснований, характеризуется как «авантюра», имеющая непредсказуемые последствия (Eiduson, 1962), исследователи, как правило, могут заранее предсказать результаты своих экспериментов, а научное исследование выглядит как «наведение мостов между зримым и воображаемым» (там же, р. 134).

Говоря о том, что ожидания ученых обычно сбываются, следует отметить, что вообще человеческое восприятие располагает

253

механизмом, обеспечивающим подчинение реальности ожиданиям. Это «эффект ассимиляции», впервые обнаруженный при изучении восприятия политической пропаганды, однако в дальнейшем проявивший себя как универсальная психологическая закономерность’. Он состоит в том, что люди не замечают отклонения реальности от своих ожиданий, если эти отклонения ;не слишком значительны. Реальность видится в соответствии с ее антиципирующим образом, который ее «ассимилирует». Как показывают психологические исследования, даже специально тренированные наблюдатели видят то, что ожидают увидеть. В результате одни и те же данные могут видеться по-разному — в зависимости от способа их интерпретации. А большинство дискуссий в науке — это споры о том, как интерпретировать тот или иной факт.

В современной науке соотношение между результатами наблюдений и интерпретациями, превращающими их в «факты», все более усложняется. Эту ее особенность подмечают многие исследователи, пишущие о том, что «реальность лежит за пределами наблюдаемого и поэтому скорее выводится, чем воспринимается» (Maslow, 1966, р. 74). Наука так далеко углубилась в изучаемый ею мир, что прямое наблюдение, даже с использованием приборов, часто невозможно, и поэтому все чаще реализуется косвенное наблюдение, основанное на выведении. Характерный пример — наблюдение нейтрино, которому поддается не сама открытая Понтекорво частица, а результаты ее взаимодействия с радиоактивным изотопом аргона. В таких случаях интерпретация не надстраивается над наблюдением, а сливается с ним. Подобное наблюдение интерпретативно в самой своей основе и собственно наблюдением может быть названо условно. Можно согласиться с тем, что «чистое» наблюдение вообще невозможно, и «термин наблюдение скорее вводит в заблуждение, чем что-либо проясняет» (Gombrich, 1960, р. 121).

Развитие науки сопровождается усложнением технологии экспериментирования, одним из следствий чего является накопление интерпретативных процедур, встроенных в процесс наблюдения. Чем больше интерпретативных звеньев включено в его структуру, тем оно информативнее, богаче нетривиальными результатами. И поэтому развитие технологии экспериментирования сопровождается возрастанием количества интерпретативных звеньев (Pinch, 1985). Но за все приходится платить. Обрат-

‘ Поэтому Т. Кун, описывая «эффект ассимиляции» в науке, опирается на исследования психологических механизмов восприятия, осуществленные Дж. Брунером (Кун, 1975).

254

ной стороной накопления интерпретативных «шагов» является субъектная опосредованность наблюдения, его возрастающая зависимость от психологических особенностей наблюдателя и осуществляемых им интерпретативных процедур. Поэтому, как это ни парадоксально, усложнение технологии исследований равносильно возрастанию их субъектной опосредованности. В результате наблюдение имеет мало общего с фотографическим отображением наблюдаемых объектов, а несет на себе отпечаток самовыражения познающих субъектов.

Возможности подобного самовыражения еще более возрастают на следующем этапе познания — этапе обобщения фактов. Согласно традиционному мифу о науке, получившему философское отображение в концепции логического позитивизма, ученый делает это строго рационально, руководствуясь одной лишь формальной логикой, и предстает как «рациональное устройство по обработке информации, строящее теории и гипотезы путем индуктивного выведения» (Mahoney, 1976, р. 134). Главным оппонентом логического позитивизма выступил «методологический анархизм», представители которого — П. Фейерабенд, Ст. Тулмин, У. Селларс, Л. Лаудан, М. Полани и другие — убедительно показали, что на самом деле познание осуществляется иначе. В частности, М. Полани продемонстрировал, что основу обобщения фактов составляют суждения, выносимые на внелогической основе: «Внелогическое суждение является универсальным способом соединения элементов научного знания, не элиминируемым никакими формальными процедурами» (Полани, 1985, р. 195).

Чтобы понять природу внелогического суждения, необходимо выделить два его свойства. Первое состоит в его неизбежности. Это суждение основано на внелогической убежденности ученого в адекватности одних идей и в неадекватности других, которая не определяется ни результатами применения познавательных процедур, ни познаваемыми объектами, а имеет социальное происхождение — проистекает из принадлежности ученого к определенной научной школе, интуитивных, неформализованных представлений об изучаемом объекте, личностных особенностей и т. д. Внелогическая убежденность направляет познавательный процесс, а логические аргументы надстраиваются над ней, используются для подтверждения и оправдания уже выработанной — на внелогической основе — позиции.

Зависимость логических аргументов от внелогической убежденности подмечена достаточно давно. Вл. Соловьев, например, писал: «Прежде чем мыслить логически, мы испытываем различные психические состояния — ощущения и душевные вол-

255

нения, стремления и хотения. На их почве, хотя не прямо из них, вырастает или к ним прививается логическое мышление. Оно начинается не с себя самого, а с мысли о том, что дано в других психических состояниях» (Соловьев, 1988, с. 807). Естественно, внелогическая убежденность не означает необъективности ученых, нежелания увидеть истину, не вписывающуюся в их представления. За ней, конечно, может стоять и это нежелание, но чаще стоит другое — иной, нежели логика, способ постижения истины, интуитивное познание, предваряющее логические аргументы. Именно поэтому исследователи творческого мышления отводят решающую роль бессознательному, а в логике и других атрибутах осознанного мышления видят лишь средство оформления решений, найденных на бессознательном уровне. А сами ученые, например М. Планк, давно подметили, что «новые идеи порождаются не дедукцией, а артистическим творческим воображением» (Plank, 1949, р. 109 ).

Вторым свойством внелогического суждения является его необходимость. Эвристические возможности формальной логики и других формализованных познавательных процедур весьма ограниченны. Любой познавательный акт в качестве своей основы помимо формализованного знания науки требует еще некоторого дополнительного знания, которое неформализуемо и неотделимо от познающего субъекта. Это — «личностное знание», описанное М. Полани (Полани, 1985).

Считается, что для построения 10% формализованного, эксплицированного знания требуется 90 % имплицитного, личностного знания. Подобную структуру познавательного процесса сравнивают с айсбергом: его надводная часть — это формализованное знание, а основная, скрытая от глаз, — знание личностное (De May, 1992). Распространение новейших средств передачи информации не снижает роли личностного знания. И поэтому, как отмечает М. Полани, «жалко наблюдать бесконечные попытки — при помощи микроскопов и химии, математики и электроники — воспроизвести единственную скрипку, сделанную среди прочих скрипок полуграмотным Страдивари 200 лет тому назад» (Полани, 1985, с. 87). Причем, как ни парадоксально, развитие техники, создание которой основано на формализованном знании, только повышает значимость личностного знания. Как нельзя научиться водить автомобиль по инструкции, без «живого» общения с тем, кто умеет это делать, так нельзя передать и современные технологии и ноу-хау без общения с тем, кто ими владеет. Формализованного знания, существующего в виде инструкций и описаний, всегда недостаточно, — необходимо его дополнение неформализованным лично-

256

стным знанием. Более того, инструкции нередко только запутывают: попробуйте понять, как обращаться с чайником, по описанию этого прибора. Отсюда проистекает, в частности, огромная роль сервисного обслуживания современных технологий, которая, вопреки распространенному стереотипу, предполагает не только ремонт соответствующих приборов, но и неформализованное обучение технологиям.

Личностное знание восполняет пробелы в объективированном знании, которого всегда недостаточно для осуществления полноценного познавательного акта. Объективированное знание науки неизбежно дополняется субъективированным знанием личности. На основе этого субъективированного знания строится внелогическое, личностное суждение, которое позволяет заполнить пробелы в структуре познания, придавая ему связный характер. Отсутствие такого суждения равносильно разрыву этой структуры. Поэтому «применение правил должно непрерывно основываться на руководстве со стороны нашего личностного суждения» (Полани, 1985, с. 259). Внелогическое суждение, основанное на личностном знании и субъективном опыте, является, таким образом, единственно возможным способом обобщения фактов, построения общего знания на их основе. Факты никогда не «говорят сами за себя», они немы без познающего субъекта, который, хотя и говорит на их языке, в процессе этого «разговора» выражает и свои психологические особенности.

§ 2. Авторитарные теории

Наиболее законченной и целостной формой обобщенного знания обычно считаются научные теории, построение которых является высшим и в определенном смысле завершающим этапом научного познания. Миф о том, что теория выводится из фактов и предопределена ими, что между теорией и фактами существует однозначная связь, что каждый факт может иметь только одно адекватное теоретическое объяснение, каждая теория может быть однозначно сопоставлена с опытом и проверена им и т. д., удивительно жизнеспособен — даже под напором очевидных опровержений. Например, упорно сохраняется версия о том, что теория относительности явилась обобщением эксперимента Майкельсона и Морли. Ее не смогли поколебать даже неоднократные признания Эйнштейна в том, что он вообще не знал об этом эксперименте, когда разрабатывал свою теорию.

Многообразный опыт науки показывает, что теории из фактов не вытекают, проверены ими быть не могут и вообще нахо-

Л «7-1860

257

дятся с ними в весьма неоднозначных отношениях. Эта идея, в современном науковедении обозначаемая как «тезис Дюгема- Куайна», восходит еще к И. Канту. Если факт соответствует теории, он рассматривается — естественно, ее сторонниками — как ее подтверждение. Если факт противоречит теории, она все равно не испытывает сложностей в обращении с ним. Факт можно просто проигнорировать, признать его несущественным, переинтерпретировать, не признать собственно фактом, найти какие-либо процедурные огрехи в его установлении и т. д. Любые способы девальвации факта, а они всегда существуют, делают его неопасным для теории.

Б. Махони дает ряд полезных советов тому, кто не хочет отказываться от любимой теории под давлением противоречащих ей фактов.

1. Отрицайте валидность фактов (вследствие артефактов, невоспроизводимости, плохого измерения, методологических недостатков, сомнений в профессионализме экспериментатора).

2. Признайте эти факты, но отрицайте, что они способны повлиять на поддерживаемую вами теорию (т. е. переинтерпретируйте их как иррелевантные, малосущественные и т. д.).

3. Совершите «эсхатологический шаг» — признайте и факты, и то, что они бросают вызов вашей теории, но утверждайте, что «в конце концов», когда будут собраны все релевантные данные, достоверность этой теории будет доказана (Mahoney, 1976, р. 159).

Впрочем, подобные советы могут пригодиться разве что новичку. Любой теоретик — со времен Ньютона, который был признан «большим мастером спасения теорий» (там же, р. 159), владеет этим искусством в совершенстве, причем среди соответствующих стратегий явный приоритет отдается самой элементарной — простому игнорированию фактов. Доказано, например, что ученые крайне редко читают те научные журналы, которые публикают «неудобные» для них данные. А некоторые из них, например известный психолог Б. Ф. Скиннер — один из основоположников бихевиоризма, даже с гордостью признавались в этом. Подобные образцы поведения имеют давнюю традицию. Например, некоторые из оппонентов Галилея попросту отказывались смотреть в изобретенный им телескоп.

Но если факт все же признан «чистым», не может быть проигнорирован, переинтерпретации не поддается, он все равно не разрушителен для теории. У нее есть резервное средство ассимиляции противоречащих фактов — различные Ad hoc построения. Всевозможные дополнения к утверждениям теории придают им расширительный смысл, в который могут быть вписаны

258

самые разные факты. Поэтому эмпирическая проверка теорий — так называемые «решающие эксперименты», как правило, ничего не дают. Более того, их результаты обычно интерпретируются на основе проверяемой теории, и она, как правило, получает подтверждение’. В результате, вопреки мрачной сентенции Т. Хаксли — «великая трагедия науки состоит в том, что гадкий факт может убить прекрасную теорию» (Huxley, 1902, р. 63), факты ни «убить» теорию, ни серьезно повредить ей не могуг. И вполне уместна такая аналогия: «Научное исследование напоминает любовную интригу… отвержение однажды принятой теории напоминает отвержение любимой девушки, — оно требует большего, чем негативная информация о ней» (Agney, Pyke, 1969, р. 128).

В весьма неоднозначных отношениях теории находятся и с тем знанием, которое рассматривается как их подтверждение. Ученые, во-первых, прекрасно понимают, что ни одна теория не согласуется со всеми релевантными ей фактами, во-вторых, часто довольствуются приблизительным соответствием теории и подтверждающего ее опыта: если факты не противоречат теории явно, они рассматриваются (опять же ее сторонниками) как ее подтверждение. Но бывают и более любопытные случаи, когда теория подкрепляется фактами, которые ей противоречат. Скажем, теория Ньютона долгое время считалась удовлетворительным объяснением закона Галилея, несмотря на то, что логически противоречила ему, полагая ускорение свободного падения постоянным.

Таким образом, не столько теории зависимы от фактов, сколько факты зависимы от теорий. Как писал Эйнштейн, «именно теория определяет результаты наблюдения» (цит. по: Mahoney, 1976, р. 16). Они обретают статус фактов только тогда, когда наполняются некоторым теоретическим смыслом — объясняются какой-либо теорией. Так, гравитационные аномалии и смещения магнитных полей были признаны только после того, как в науке о Земле появилась соответствующая теория. Другой пример — печальная судьба метеоритов, которые были изъяты из всех британских музеев и признаны несуществующими Фран-

‘ Яркий пример — развернувшаяся в психологии полемика между бихевио-ристами и когнитивистами о том, первично ли поведение по отношению к установкам или, наоборот, установки первичны по отношению к поведению, весьма напоминавшая известный спор о яйце и курице. Все «решающие эксперименты» (а других участники спора не проводили), поставленные бихевиористами, подтвердили первичность поведения, а все эксперименты, проведенные когнитяви-стами, — первичность установок.

17*

259

цузской Академией наук (она категорически отказалась регистрировать сообщения «о падающих с неба камнях»), пока их право на существование не было доказано теоретическим путем. Бывает, впрочем, и наоборот: несуществующие вещи признаются существующими потому, что они «должны» существовать исходя из теоретических представлений. Например, так называемые М-лучи «наблюдались» большим количеством физиков несмотря на то, что никогда не существовали.

Так что же, если не факт, способно «убить» теорию? Только соперница той же «весовой категории» — другая теория, имеющая более широкую «область значений»: дающая удовлетворительное объяснение тем фактам, которые объясняет ее предшественница, и к тому же объясняющая то, что та не может объяснить (Lakatos, 1970).

Впрочем, одна теория побеждает другую не «по очкам» — в результате автоматического подсчета относительного количества объясненных и необъясненных ими фактов. Результат их соперничества определяется «арбитром», в роли которого выступает то, что науковеды называют «общими смыслами», — системы понимания изучаемой реальности, более общие, чем сами теории. Такими смыслами являются «парадигмы» (Т. Кун), «исследовательские программы» (И. Лакатос), «исследовательские традиции» (Л. Лаудан) и т. д. Этот «арбитр» довольно-таки субъективен, а «смыслы», предопределяющие отношение к теориям, аккумулируют в себе все многообразие социальных и психологических факторов, в системе которых протекает исследовательский процесс. В результате, как пишет П. Фейерабенд, «теория, выдвигаемая ученым, зависит не только от фактов, имеющихся в его распоряжении, но и от традиции, представителем которой он является, от математического аппарата, которым случайно владеет, от его вкусов, его эстетических взглядов, от мнения его друзей и других элементов, которые существуют не в фактах, а в мышлении теоретика и, следовательно, носят субъективный характер» (Фейерабенд, 1986, с. 54). Тем не менее, если ученый принял некоторую теорию, ему очень трудно ее отвергнуть: он как бы срастается с ней. Во многом потому, что теория, которая создает имидж ее автору, становится частью его самого, а ее отвержение означало бы для него самоубийство (Eiduson, 1962).

Впрочем, не только процесс принятия и отвержения теорий обусловлен социально-психологическими факторами. Иногда ими наполнены и сами теории. В учебниках они обычно выглядят как системы математических формул, причем к такой форме репрезентации знания в последнее время тяготеют даже социальные науки. Однако в действительности формулы часто слу-

260

жат лишь формой выражения теорий. Что же в таких случаях представляют из себя сами теории, скрытые под внешней оболочкой формул?

Вот как ответил на этот вопрос Р. Герох, внесший признанный вклад в развитие теории относительности: «С моей точки зрения, теории состоят из неисчислимого количества идей, аргументов, предчувствий, неопределенных ощущений, ценностных суждений и так далее, объединенных в своеобразный лабиринт. Именно это скопление называется «теорией»» (Geroch, 1978, р. 183). Во многом поэтому теорию относительности мало кто понимает, хотя выражающие ее формулы известны всем. Но слишком существенный ее компонент составляет личностное знание, которое невыразимо в формулах. Естественно, еще больший удельный вес это знание играет в структуре теорий о человеке и обществе. Едва ли можно найти хотя бы двух ученых, которые одинаково понимали бы, скажем, теорию деятельности, воспринимая ее только как объективированное знание и вписывая в одно и то же смысловое пространство.

Таким образом, на всех этапах научного познания, вопреки распространенным мифам о науке, природа не «говорит сама за себя», познающий субъект не столько «читает книгу природы», сколько пишет ее, как бы пропуская знание, которое он вычерпывает из изучаемых объектов, через себя, в результате чего оно обрастает субъективными наслоениями. Эти наслоения «субъективны» только в том смысле, что их источником является познающий субъект. Одновременно они объективны — и в том смысле, что не могут быть элиминированы никакими обезличенными познавательными процедурами, и в том, что являются основой построения объективного знания, не отклоняют познание от истины, а приближают к ней.

§ 3. Игра по изменяющимся правилам

Познающий субъект, надо отдать ему должное, не только выражает себя в процессе познания, но и борется со своим самовыражением. Он пытается сделать то, что не удается когнитивным правилам познания, — нивелировать свое влияние на познавательный процесс и, таким образом, добиться максимальной чистоты знания. Самый простой и очевидный способ подобного «самоуничтожения» познающего субъекта — введение общих правил познания, в данном случае не когнитивно, а социально заданных, а также правил научной деятельности, универсальных и обязательных для всех познающих субъектов и, вслед-

261

ствие этого, нейтрализующих влияние их индивидуальных особенностей. Удается ли ему это?

Наиболее универсальными правилами познания являются критерии рациональности, которые определяют, что является истиной, а что — нет, диктуют способы ее установления, подтверждения и отличения от ложных воззрений. Если бы результаты познания определялись только познаваемыми объектами или можно было бы зафиксировать, сделать неизменной его субъектную составляющую, то критерии рациональности были бы едиными для всех народов и во все времена. Однако это не так, с развитием общества изменяются и критерии рациональности.

В. С. Степин выделяет три последовательно сменявшие друг друга типа рациональности в западной науке, которая часто, и совершенно неадекватно, отождествляется с наукой вообще. Это классическая, неклассическая и постнеклассическая наука, каждая из которых характеризовалась «особым состоянием научной деятельности» (Степин, 1989, с. 18) и особыми правилами познания. Отличительный признак классической науки — абстрагирование от всего, что не относится к познаваемому объекту, неклассической науки — экспликация не только объекта, но и средств познания, постнеклассической — легализация ценностей субъекта в качестве ориентира познания (там же).

Но временное измерение рациональности, в рамках которого ее критерии выстраиваются вслед друг другу, — не единственное. Есть и другое — пространственное — измерение, в котором различные критерии рациональности могут сосуществовать одновременно.

Яркой иллюстрацией служат западная и восточная науки, своеобразие которых проистекает, главным образом, из использования ими различных критериев рациональности. Западная наука основана на «парадигме физикализма», универсализации стандартов исследования и объяснения, сложившихся в физике и других естественных науках, на признании приоритета материального над идеальным, возможности произведения материальных эффектов только материальными причинами и т. д. Восточная наука, напротив, традиционно строилась по образцу наук о человеке — биологии, психологии, медицины, признавала приоритет духа над материей, допускала возможность материальных эффектов без участия материальных причин и т. д. (Дубровский, 1981). В результате на Западе восточная наука долгое время не считалась наукой вообще, а М. Вебер писал: «только на Западе существует наука на той стадии развития, «значимость» которой мы признаем в настоящее время» (Вебер, 1990, с. 44).

262

Различные и даже прямо противоположные критерии рациональности могут сосуществовать не только в одном историческом времени, но даже в одном и том же обществе. Так, в физике на рубеже XIX-XX веков отчетливо обозначились существенно различные системы понимания одних и тех же феноменов. Но куда более броский пример — регулярные всплески популярности мистицизма и оккультных наук, вполне уживающихся с существованием науки трезвого вида. Вспомним культ мистицизма в довоенной Германии, описанный Л. Фейхтвангером в романе «Братья Лаутензак». В конце 80-х годов в Калифорнии профессиональных астрологов было меньше, чем профессиональных физиков, а в конце 70-х у К. Сагана были все основания дать такую характеристику западного общества: «Сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину Вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях» (Sagan, 1977, р. 247). Образцы подобных доктрин, перечисляемые К. Саганом: астрология, учение об аурах, парапсихология, мистицизм и т. д. По его мнению,их популярность выражала активность наиболее примитивных — лимбических структур мозга, проявляющуюся в «стремлении заменить эксперименты желаниями» (там же, р. 248).

Эти структуры нашли себе благодатнейшее поле для проявлений в современном российском обществе, где (мода всегда приходит к нам с Запада и всегда — с опозданием) сложился настоящий культ шаманов, гадалок, экстрасенсов, астрологов и прочей подобной публики.Причем, в отличие от их средневековых коллег, современные отечественные колдуны не довольствуются ролью гонимых одиночек, а организуют свою активность по образу и подобию научной деятельности. Они создают институты и академии, весьма напоминающие описанный братьями Стругацкими НИИЧАВО (научно-исследовательский институт чародейства и волшебства), присуждают себе степени магистров белой и черной магии, регулярно поучают с экранов телевизоров, как правильнее вызвать дух Наполеона или приворожить начальника. То есть происходит институционализация донаучных критериев рациональности, которой не могут помешать ни впечатляющие успехи современной науки, ни материалистическое воспитаниенаших сограждан.

А. Кромби, суммировав географические и исторические различия систем познания, выделил шесть основных критериев ра-

263

циональности (Crombie, 1986). Вероятно, их можно насчитать еще больше (или меньше) — в зависимости от того, каким способом, на основе какого критерия выделять сами эти критерии. Но при любом способе их вычленения очевидным остается главное — невозможность единого критерия рациональности, независимого от исторического времени и особенностей культуры. И поэтому «никакой единственный идеал объяснения … не применим универсально ко всем наукам и во все времена» (Тулмин, 1984, с. 163).

Критерии рациональности, характерные для определенного времени и для данной культуры, доопределяются каждой наукой в соответствии с особенностями ее объекта и познавательных процедур. Каждая научная дисциплина на основе общих критериев рациональности и в их рамках вырабатывает свою общедисциплинарную модель познания. Эта модель, названная Т. Куном научной парадигмой и под этим названием прочно вошедшая в лексикон науковедения, выполняет прескриптивные функции. Парадигмы — это правила, предписывающие, как изучать и как объяснять реальность, какие способы идентификации и утверждения внутридисциплинарной рациональности надо использовать. А история науки может быть описана как история возникновения, противостояния и отмирания научных парадигм.

Научные парадигмы, определяющие видение учеными изучаемой реальности, сами достаточно независимы от этой реальности и испытывают влияние социальных процессов. Т. Кун показывает, что в основе их возникновения и утверждения лежат не только когнитивные, но и социальные факторы. Возникновение парадигм теснейшим образом связано с разделенностью научного сообщества на группировки’. Каждая из них вырабатывает свое понимание изучаемой реальности и свои правила ее изучения, которые распространяются в научном сообществе и, приобретая достаточное количество сторонников, превращаются в научную парадигму (Кун, 1975).

Группировки ученых порождают научные парадигмы и консолидируются на их основе. Поэтому едва ли правомерно, как это иногда делается, обвинять Т. Куна в том, что он допускает «логический круг», определяя научную парадигму через научное сообщество, а научное сообщество — через научную парадигму.

‘ Собственно, разделенность на группировки — свойство любого достаточно многочисленного сообщества. Процитируем вновь Вл. Соловьева: «Те, кому приходилось спускаться в ад или подниматься на небеса, как, например, Данте и Сведенборг, и там не нашли одинокой личности, а видели только общественные группы и круги» (Соловьев, 1.988, с. 283).

264

За этим «логическим кругом» стоит «онтологический круг» — двусторонняя связь парадигмы и научного сообщества. Да и сама парадигма, как справедливо замечает М. Де Мей, «является одновременно когнитивной и социальной по своей природе» (De May, 1992, р. 100), представляя собой не только систему идей, но и форму объединения людей, эти идеи отстаивающих.

В вытеснении научными парадигмами друг друга решающее значение также имеют социальные причины. Внутридисципли-нарные парадигмы непримиримы друг с другом. Их сосуществование возможно только в форме борьбы между ними, которая ведется на языке логических аргументов, однако решающее значение имеют не эти аргументы, а социальные факторы. Т. Кун показывает, что новая парадигма утверждается тогда, когда ее сторонники одерживают социальную победу, вытесняя приверженцев конкурирующей парадигмы с ключевых социальных позиций в науке — из журналов, издательств, руководящих органов и др. И если историка науки Т. Куна еще и можно обвинить в некоторой «гипер-социологичности», то физика М. Планка — навряд ли. А он был еще более категоричен: «Новая научная идея побеждает не благодаря убеждению оппонентов, а благодаря тому, что они в конце концов вымирают, а ученые нового поколения растут приверженцами этой идеи» (Plank, 1949). Таким образом, процесс смены парадигм обусловлен преимущественно социальными причинами и может быть назван революцией не в метафорическом, как иногда считается, а в буквальном смысле слова — разновидностью социальной революции, заключающейся в ниспровержении друг друга социальными группировками.

Победившая парадигма утверждает себя также социальными методами — с помощью отстранения сторонников ниспровергнутой парадигмы, дальнейшего ослабления их социальных позиций и т. д. Т. Кун описывает внутринаучные методы перераспределения приоритетов в науке. Однако ученые могут использовать для этого и вненаучные средства. Так, марксистская парадигма в советской общественной науке, «парадигма» Т. Д. Лысенко в биологии, как и более локальные системы взглядов начальствующих ученых, утверждались с помощью широкого использования вненаучного, репрессивного аппарата. Основными методами устранения оппонентов были устрашение, а иногда и физическая расправа над ними.

Подобные приемы утверждения внутринаучных правил познания на первый взгляд отличаются от тех социальных процессов, которые описывает Т. Кун. Однако было бы неверным видеть в них аномалию, в целом науке не свойственную. В любой «здоровой» науке, существующей в цивилизованном обществе и

18-1860 265

очищенной от влияния идеологии, в потенции всегда существует то, что отчетливо проступает при попадании ее в зависимость от тоталитарного общества, — социальная опосредованность правил научного познания, в экстремальных случаях открывающая путь в науку заведомо абсурдным идеологемам.

Группировки ученых, порождающие и ниспровергающие парадигмы, не гомогенны, а состоят из исследовательских групп, являющихся основной формой объединения ученых. Этот уровень организации особенно характерен для современной научной деятельности, которая структурирована как деятельность научных групп. Весьма распространенное представление о том, что в современной науке подлинным субъектом познания является научная группа, выглядит метафоричным, поскольку мыслит все же отдельный ученый’, однако отражает тот реальный факт, что результаты индивидуального мышления ученых часто обретают смысл только при их соединении друг с другом. «В некотором отношении творческая мысль очень напоминает футбольный мяч, который перепасовывается игроками команды друг другу, пока один из них не попадет в ворота», — пишет Р. Веструм (Westrum, 1989, р. 370), и поэтому «наука развивается благодаря процессам межличностного взаимодействия так же, как и благодаря внутриличностным процессам» (там же, р. 370). Исследовательская группа придает познавательному процессу новые качества, делает его несводимым к сумме индивидуальных мыслительных актов. Поэтому симптоматично большое внимание, которое уделяется в современной науке описанным выше методам стимуляции коллективного научного творчества: брейн-стормингу, синектике и др.

Каждая научная группа дополняет общие критерии рациональности и внутринаучную парадигму более конкретными правилами познания, характерными именно для нее. Эти правила выражают специфику группы — ее историю, социально-психологическую структуру, индивидуальные особенности ее членов. Социально-психологические характеристики исследовательской группы так или иначе проецируются на используемые ею способы познания, через которые психологическая специфика группы получает отображение в том научном знании, которое она вырабатывает.

Зависимость научного знания от характеристик исследовательских групп наиболее рельефно акцентирована микросоцио-

‘ Если не распространять на науку юнговскую идею об архетипах — о надындивидуальных субстратах мышления, переживающую в современной психологии второе рождение.

266

логией науки. «Представители микросоциологии специально подчеркивают, что содержание «объектов» науки (понятий, теорий и т. д.) полностью сводится к способу деятельности ученых (и не ученых) в стенах лаборатории, зависит от их общения, от , предпочтений, которые они оказывают тем или иным способам | исследования, тому или иному исходному опытному материалу, ‘ короче говоря, от множества тех случаев выбора, который ученым постоянно приходится делать» (Маркова, 1988, с. 199). По мнению таких представителей этого направления, как К. Кнорр-Цетина, А. Блюм и другие, исследовательская реальность не просто изучается, а конструируется исследовательской группой и вбирает в себя не только характеристики изучаемых объектов, но и социальные особенности этой группы.

Если данная позиция и гипертрофирована, то гипертрофирует она реально существующую зависимость — зависимость знания от особенностей познающего субъекта, в данном случае коллективного. Исследовательская группа вырабатывает не только разные способы построения знания, которые разными путями ведут к одному результату и в самом знании не отражены, поскольку не связаны с его содержанием, но и уникальное знание, которое выражается в специфических внутригрупповых смыслах и от них неотделимо. Такое неотделимое от группы знание можно по аналогии с «личностным знанием», неотделимым от личности, назвать «групповым знанием». В коллективном познании оно выполняет те же функции, что и «личностное знание» в познании индивидуальном — восполняет пробелы в объективированном знании и является необходимой основой его построения. В «групповом знании» сосредоточены специфические внутригрупповые ориентиры научного познания, выражающие социально-психологическую специфику научной группы.

Научные группы также выполняют важную оценочную функцию — вырабатывают свои, довольно специфические представления о том, какие идеи считать ценными и творческими. В частности, то, что мы называем открытиями, во многом «является результатом социальных процессов переговоров и легитимизации» (The nature of creativity, 1988, p. 328), поскольку «установить, является ли что-либо творческим, можно только посредством сравнения, оценки и интерпретации» (там же, с. 332). Таким образом, не только само научное знание, но и его признание новым, важным, оригинальным и т. д., то есть наделение всеми теми характеристиками, в контексте которых оно оценивается наукой, тоже является «социально конструируемым» феноменом.

18*

267

Специфика внутригрупповых стандартов познания выражается также в том, что, как показывают эмпирические данные, индивидуальные стили мышления почти всегда изменяются в группах. Попадая в новую научную группу, ученый сталкивается со специфическими для нее познавательными ориентирами, с особым стилем групповой деятельности, к которым ему приходится приспосабливаться, в результате чего переход в новую группу обычно влечет за собой изменение индивидуального стиля объяснения изучаемых ученым явлений (Мышление: процесс, деятельность, общение, 1982).

Впрочем, ученый не только усваивает правила научного познания, вырабатываемые на различных уровнях организации науки, и подчиняется им, но и, во-первых, осуществляет их творческий отбор, во-вторых, создает их самостоятельно. На каждом из этих уровней правила познания достаточно плюралистичны и оставляют ему свободу выбора. Он может выбирать между общеметодологическими ориентациями, противоборствующими парадигмами, альтернативными и неальтернативными теориями, разнообразными внутригрупповыми моделями исследования и т. д. Принадлежность ученого к различным социальным общностям не означает автоматического следования соответствующим правилам познания. Научная деятельность предполагает их выбор и построение на его основе целостной системы ориентиров познания, характерной для данной личности, выражающей ее особенности и поэтому всегда уникальной, представляющей собой неповторимую комбинацию существующих ориентиров. Ученый может строить эту систему осознанно, осознавая сам процесс выбора и эксплицируя его результаты, а может делать это бессознательно или «надсознательно» (Ярошевский, 1983), когда система индивидуальных ориентиров познания, регулируя мышление ученого, сама остается за пределами его сознания.

При этом он не только отбирает и творчески комбинирует способы познания, распространенные в научном сообществе, но и создает их. В любой индивидуальной системе когнитивных стандартов за вычетом правил, почерпнутых ученым в надындивидуальном опыте науки, обозначается «остаток» в виде уникальных, порожденных им самим ориентиров. Чем значительнее исследователь и его вклад в научное знание, тем самобытнее система его собственных познавательных ориентиров. Выдающийся ученый запечатлевает себя в истории науки сдвигом не только в самом научном знании, но и в ориентирах его построения, совершая своего рода «локальную научную революцию». Поэтому в научных школах, в отношениях учитель — ученик и в более частных системах интеллектуального влияния в науке все-

268

гда вычленима передача не только знания, но и способов его построения, специфических правил познания. Способы познания, изобретенные личностью, могут вступать в конфликт с общепринятыми — в научном сообществе или в научной группе, что делает подобные «локальные научные революции» психологически похожими на глобальные. И, как подчеркивал В. И. Вернадский, «история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих убеждениях, чем целые корпорации ученых» (Вернадский, 1966, с. 66).

Способы познания, изобретенные личностью, могут быть впоследствии отчуждены от нее, превращены в безличные объективированные правила. Отсюда — из личности — всегда начинается построение нового знания, и поэтому во многом оправданы, например, такие высказывания: «проблема возникновения новой теории — проблема личности» (Кузнецова, 1982, с. 73). А в основе построения личностью нового знания лежит формирование ею новых ориентиров познания, которые, в результате, либо в составе самого знания, либо в качестве эксплицированных правил его построения приобретают надличностный характер.

Таким образом, можно констатировать, что система правил научного познания не является заданной раз и навсегда, а находится в постоянном «движении», осуществляемом в двух встречных направлениях. С одной стороны, новые стандарты познания передаются от более общих уровней его организации к более частным: общенаучные критерии рациональности проецируются на внутридисциплинарные парадигмы, на их основе отрабатываются внутригрупповые модели исследования, которые трансформируют индивидуальные стили научного мышления. С другой стороны, порожденные личностью способы познания могут приобретать надличностное и даже парадигмальное значение, группирдвки ученых порождают общедисциплинарные парадигмы, в лабораториях отрабатываются общие модели исследования, и все это, в конечном счете, обусловливает сдвиг общенаучных критериев рациональности. В процессе такого встречного «движения» правила научного познания наполняются субъективными смыслами и попадают в зависимость от многообразных социально-психологических процессов.

Научное познание чем-то напоминает игру, описанную в романе Л. Кэрролла «Алиса в Стране чудес»: правила изменяются в процессе самой игры. И как ни парадоксально, в науке постоянное изменение правил — условие самой игры, делающее возможным развитие системы научного познания.

269

ГЛАВА 2. В «БАШНЕ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ»

Метафорический образ науки как «башни из слоновой кости» предполагает ученого, строго соблюдающего правила научной деятельности и имеющего только один интерес — открытие истины. Действительно ли ученые таковы?

§ 1. Несоблюдаемые нормы

Наиболее общей и универсальной системой социально заданных правил научной деятельности являются ее нормы, описанные Р. Мертоном — объективность, универсализм, организованный скептицизм, незаинтересованность и коммунизм (Merton, 1973)’. И хотя последний термин, равно как и остальные, употребляется Мертоном не в политическом смысле слова, оценивая эти нормы, трудно удержаться от идеологических ассоциаций и, в частности, от впечатления, что «такая наука — это, скорее, коммунистическое (а не капиталистическое) поведение» (Mahoney, 1976, р. 71-72).

Возможны два невзаимоисключающих варианта соблюдения этих норм: во-первых, их внутреннее принятие, интериоризация учеными, во-вторых, соблюдение под внешним давлением, — такое же отношение к ним, какое Остап Бендер имел к уголовному кодексу, который он чтил, не разделяя соответствующей морали. Интериоризация норм науки означает выработку соответствующих личностных качеств ученых. Образ, складывающийся из этих качеств, М. Махони называет «сказочным», а также «карикатурным» (там же, р. 129), подчеркивая, что существо, соответствующее данному образу, выглядело бы как представитель нового биологического вида — Homo Scientus. Основные атрибуты фантастического Homo Scientus таковы:

1) высокий интеллект, часто отождествляемый с высоким уровнем творческой одаренности;

2) полная уверенность во всесилии логического мышления и умение его осуществлять;

3) совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный отбор надежных данных;

‘ Эти нормы конституируют мораль науки, которая в целом выражает мораль современного общества, но имеет и свои особенности. Б. Барбер пишет о том, что мораль науки отличается от общей морали либерального общества, во-первых, тем, что здесь не действует понятие частной собственности — научное знание принадлежит всем, во-вторых, требованием незаинтересованности ученого и его ориентацией на других, а не на себя самого (Barber, 1952).

270

4) объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность только по отношению к истине;

5) гибкость, заключающаяся в постоянной готовности изменить свое мнение (под влиянием фактов. — А. 70.);

6) скромность и личная незаинтересованность в славе и признании;

7) коллективизм, проявляющийся в готовности делиться знанием и вступать в кооперативные отношения с коллегами;

8) отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны (там же, р. 4).

Ученый, обладающий всеми этими качествами, по мнению М. Махони, больше напоминает святого, чем земное существо, и является мифическим персонажем’. С ним солидарна А. Роу, по мнению которой, субъект, скрупулезно соблюдающий основные нормы науки, выглядел бы как «рациональный автомат» (Roe, 1953, р. 230). А Б. Эйдюсон пишет, что если бы «сказочный» образ соответствовал действительности, «ученые были бы крайне мазохистичными, самоотрицающими людьми, напоминающими мучеников» (Eiduson, 1962, р. 108).

Но вернемся к Р. Мертону. Не желая видеть в ученых мучеников, он был склонен акцентировать в науке «силовой вариант» соблюдения ее норм — соблюдения их не в результате ин-териоризации, а под давлением научного сообщества, применяющего соответствующие санкции. Описывая основные нормы науки, он отдал должное и разнообразным «эффектам», которые едва ли были бы возможны, если бы эти нормы были инте-риоризованы большинством ученых, — таким, как «эффект Матфея» (чем больше имеешь, тем больше и приобретаешь), «эффект Ратчета» (достигув определенной позиции, практически невозможно ее потерять) и др. (Merton, 1968, р. 76-77). Тем не менее рассуждения Р. Мертона оставляют впечатление, что соблюдение норм науки является правилом, а их нарушение — исключением. Его логика убедительна: ученые часто не прочь, скажем, исказить истину ради личного блага, но научное сообщество требует объективности, располагает различными средствами, позволяющими принудить к соблюдению норм науки, и поэтому они, как правило, соблюдаются.

‘ По признанию этого исследователя, посягательство на «сказочный» образ ученого стоило ему дорого: восемнадцати отказов напечатать его книгу, трех доносов в Американскую психологическую ассоциацию и двух попыток его оттуда исключить (Mahoney, p. XIV). Но пальма первенства в ниспровержении этого образа принадлежит не ему, а, скорее всего, Д. Уотсону, опубликовавшему книгу под красноречивым названием «Ученые — тоже люди» (Watson, 1938).

271

Так ли это в действительности? История науки показывает, что научное сообщество располагает не только средствами принуждения к объективности, но и способами сокрытия ее нарушений. Яркий пример — реакция на действия английского психолога С. Барта, который первым среди психологов был посвящен в дворянство и удостоен престижной премии Торндайка, добившись этих почестей с помощью разветвленной системы подлогов, которая включала описание непроводившихся исследований, искажение действительных размеров выборок, публикацию подтверждающих данных под вымышленными именами и другие подобные приемы.

Все эти хитрости были раскрыты лишь после смерти С. Барта, причем не профессиональными психологами, а журналистом. В результате началась длительная и многоступенчатая процедура отлучения С. Барта от научного сообщества, названная исследователями этого скандального случая «деградацией статуса». Вначале коллеги не признавали вины С. Барта, затем — пытались представить его действия неумышленными, впоследствии — подвергали сомнению его психическую уравновешенность и т. д. Процедура растянулась на семь этапов, каждый из которых знаменовался новой попыткой научного сообщества спасти свое реноме, и завершилась отлучением С. Барта от этого сообщества. Окончательный вердикт вынесла Британская психологическая ассоциация: «Ни по своему темпераменту, ни по своей подготовке Барт не был ученым… его работы имели лишь форму научных, но далеко не всегда были таковыми по существу» (цит. по: Gieryn, Figert, 1986, р. 80). Научное сообщество продемонстрировало безотказный способ, позволяющий представить действия своих членов строго подчиненными нормам науки: если исследователь их соблюдает, он — действительно ученый, если нарушает, он — не ученый, и, стало быть, эти нормы учеными всегда соблюдаются.

Однако подобный прием не всегда применим — например, в тех случаях, когда исследователи, нарушающие нормы науки, слишком многое для нее сделали, чтобы быть от нее отлученными. Известно, скажем, что такие естествоиспытатели, как Кеплер, Галилей, Ньютон’ и другие, систематически «улучшали», а то и просто придумывали эмпирические данные, подтверждающие их идеи. Отлучить их от науки — признать не-учеными —

‘ Б. Барбер (Barber, 1952), У. Хагстром (Hagstrom, 1965) и другие исследователи науки приводят десятки случаев подделки данных. Список провинившихся, обычно возглавляемый Ньютоном и Галилеем, включает многие известные имена, в том числе и наших соотечественников.

272

весьма затруднительно, однако столь же сложно перед лицом очевидных доказательств не признать и нарушения ими ее норм.

В принципе, у научного сообщества есть способ разрешения таких щекотливых ситуаций, использовавшийся на различных этапах «деградации статуса» С. Барта. Он состоит в признании действий исследователей, нарушающих нормы науки, непреднамеренными. Этим способом научное сообщество защищало, например, авторитет Г. Менделя после того, как математик Р. Фишер доказал, что количественные данные, приводившиеся «великим монахом» в подтверждение законов генетики, невозможны в принципе. Ответственность за подлог возлагалась на ассистента, списывалась на физическую неспособность Менделя различить наблюдавшиеся им признаки и т. д. Однако в конце концов стало ясно, что Мендель сознательно и умышленно использовал фиктивные данные, чтобы подтвердить свои идеи, в правоте которых он был уверен. И этот подлог позволил ему открыть законы генетики …

Подобные случаи делают нарушения норм науки неоднозначными как в этическом, так и в прагматическом отношении. Нередко ученые идут на подлоги не ради того, чтобы скрыть или исказить истину, а, напротив, для того, чтобы ускорить ее распространение. Открывая ее неэмпирическим путем, используя собственные, интуитивные критерии истины, они порой вынуждены фабриковать ее конвенционально необходимые эмпирические подтверждения. Поэтому в подобных ситуациях непросто определить, нарушается ли именно норма объективности или что-то другое, например конвенциональная необходимость эмпирического подтверждения научных утверждений. Как пишет А. Маслоу, «мы часто называем ученого «талантливым» только потому, что он бывает прав, несмотря на недостаток данных» (Maslow, 1966, р. 133). Как ни парадоксально, в подобных случаях подлоги иногда ускоряют развитие науки. А их распространенность свидетельствует не о массовой нечестности ученых, а о том, что нормативные правила порой мешают научному познанию, которое осуществляется не так, как предписано

мифами о нем.

Возможно, именно поэтому научное сообщество весьма толе-рантно относится к нарушению норм науки, стремится изобразить научную деятельность как подчиненную им, но не требует от ученых их беспрекословного соблюдения. Исследование, проведенное журналом New Scientist, показало, что только 10 % ученых, уличенных в различных видах обмана, было уволено со своих должностей, причем выяснилось, что 194 из 201 опрошенных журналом респондентов сталкивались с подобными случая-

273

ми. Около половины подлогов было впоследствии обнаружено: примерно пятая часть нарушителей были «схвачены за руку» и такая же часть самостоятельно призналась в их совершении. В обеих ситуациях обнаружение обмана не означало крушения карьеры нарушителей и вообще не оказало сколько-либо существенного влияния на их судьбу (Kohn, 1986). Естественно, подобная толерантность не вписывается в правила поведения научного сообщества, постулированные Р. Мертоном.

Близкую картину описывает С. Волинз. Он разослал 37 авторам научных статей письмо с просьбой прислать «сырые» данные, на которых были основаны сделанные выводы. Ответили 32 ученых, у 21 из которых первичные результаты куда-то «случайно» затерялись или оказались уничтоженными. Однако и в присланных данных обнаружились подозрительные неточности и ошибки (там же). А среди опрошенных М. Махони ученых 42 % ответили, что хотя бы однажды сталкивались в своей исследовательской практике с подделкой данных, причем биологи (57 %) чаще, чем представители гуманитарных наук — психологи (41 %) и социологи (38 %) ( Mahoney, 1976).

А. Кон, обобщивший многочисленные случаи того, что он называет «мошенничеством» в науке, пришел к выводу, что оно носит массовый характер, является правилом, а не исключением. Он выделил три разновидности такого «мошенничества»: «подлог» — прямая фальсификация результатов исследования, придумывание несуществующих фактов; «приукрашивание» — искажение результатов исследований в желаемом направлении; «стряпня» — отбор данных, подтверждающих гипотезы исследователя (Kohn, 1986).

Демонстрации повсеместного нарушения норм науки выглядят убедительно, особенно если учесть, что зафиксированные случаи — это, скорее всего, лишь «верхушка айсберга», поскольку ученые по понятным причинам не афишируют подобное поведение. Таким образом, основные нормы науки, в том числе и самая непререкаемая из них — норма объективности — систематически нарушаются и, как правило, это нарушение не вызывает строгих санкций.

Необходимо подчеркнуть, что некоторые из этих норм не только регулярно нарушаются, но и вообще не могут быть соблюдены. В таких случаях сама норма служит абстрактным, декларативным принципом, а правилом научной деятельности является поведение, противоположное норме. Подобное поведение тоже может приобретать нормативный характер. А. Митрофф продемонстрировал, что научное сообщество вырабатывает своеобразные антинормы, противоположные официальным нормати-

274

вам научной деятельности (Mitroff, 1974). В каком-то смысле эти антинормы напоминают мораль преступного мира, являющуюся антиморалью по отношению к общепризнанным нравственным принципам.

Например, норма незаинтересованности требует полной беспристрастности познания, его независимости от эмоций и субъективных интересов ученых, которым, в сооответствии с одним из самых старых мифов о науке, надлежит жить в «башне из слоновой кости». В результате «эмоциональная безучастность, изоляция и одиночество часто фигурируют как основные черты стереотипа личности ученого» (Eiduson, 1962, р. 94). Соблюдение нормы незаинтересованности предполагает познающего субъекта, не испытывающего эмоций, не имеющего личных интересов, не вступающего в межличностные Отношения с окружающими и т. д., словом, индивида, лишенного всего человеческого. Поскольку существование такого индивида трудно вообразить (пока субъектами познания не стали роботы), ясно, что соблюдение нормы незаинтересованности невозможно в принципе. По образному выражению Ф. Бэкона, «наука часто смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями» (цит. по: Меркулов, 1971, с. 236).

Прежде всего, люди науки отнюдь не бесстрастно относятся к объекту своей профессиональной деятельности, и это — «хорошая» пристрастность. Например, они переживают такие сильные эмоции, как «экстаз открытия истины» (Mahoney, 1976, р. 114). Воспоминания выдающихся людей науки о своей работе пестрят словами «потрясающая», «захватывающая», «интимная» и т. д., а Дж. Уотсон описал, как учащался его пульс по мере приближения к открытию структуры ДНК (Watson, 1969).

Опросы современных исследователей также показывают, что они испытывают сильные эмоции в процессе своей работы, особенно если она увенчивается желаемым результатом. Так, один из опрошенных Б. Эйдюсон ученых сделал такое признание: «Самое большое удовольствие в своей жизни я получил от открытий, которые я сделал … Если бы я завтра заработал миллион долларов, это было бы приятно, но не выдержало бы никакого сравнения с удовольствием от сделанного открытия … это удовольствие, с которым ничто не сравнится» (Eiduson, 1962, р. 90). Впрочем, подобные «хорошие» эмоции не всегда имеют столь же «хорошие» проявления. «Ученый обнаруживает сильное эмоциональное участие в любой идее, которая к нему приходит, и поэтому отстаивает и хорошие, и плохие идеи с одинаковой настойчивостью», — пишет Б. Эйдюсон, обобщая свой опыт общения с людьми науки (там же, р. 135).

275

Но, конечно, ученые испытывают не только «хорошие» эмоции — в отношении изучаемых проблем, но и то, что с позиций традиционных мифов о науке выглядит «плохими» эмоциями — в отношении своих коллег. В результате «наука в такой же мере развивается через противостояние людей с разным личностным складом, в какой и через противостояние различных идей» (Gruber, 1989, р. 250).

Примеров великое множество. Один из наиболее авторитетных представителей российской науки И. М. Сеченов всегда выступал оппонентом Н. Е. Введенского из-за того, что испытывал к нему личную антипатию. По той же причине Гете отвергал идеи Ньютона. Ньютон, в свою очередь, перессорился практически со всеми выдающимися учеными своего времени — с Гуком, Лейбницем, Флэмистедом — и из-за личной неприязни к ним отвергал их научные идеи. Он действительно «стоял на плечах гигантов», однако сделал все для того, чтобы среди этих «гигантов» не было его современников. Став президентом Королевского научного общества, он утвердил там «стиль величественной монархии» (Christianson, 1984, р. 482), естественно, с собою в роли монарха, и к тому времени позитивно оценивал только свои собственные идеи.

Список имен ученых, чьи теории встречали гневный отпор из-за плохого отношения к их авторам, очень длинен, включая самого Ньютона, Гельмгольца, Листера, Гарвея, Планка, Юнга, Гальтона, Резерфорда, Менделя, Пастера, Дарвина, Эйнштейна и др. Практически все они, характеризуя сопротивление своим идеям, отмечали, что в его основе лежали межличностные конфликты. .А Дж. Уотсон в своей известной книге «Двойная спираль» настойчиво подчеркивает, что, если бы не всевозможные интриги и сопротивление коллег, подчас доходившее до настоящего остракизма, он открыл бы структуру ДНК значительно раньше (Watson, 1969, р. 109).

Отношения между учеными накладывают печать не только на восприятие научных идей, но и на их рождение. Например, научные выводы химиков Бертло и Сен-Жиля проистекали не столько из полученных ими данных, сколько из сильного желания опровергнуть нелюбимого ими Бертоле. И таких случаев немало. Но чаще связь отношения к научным идеям и отношения к их авторам бывает двусторонней. В эмпирических исследованиях показано, что предметный конфликт — конфликт между идеями — и межличностный конфликт — конфликт между людьми — тесно взаимосвязаны и переходят друг в друга. Отношение к ученому влияет на отношение к его идеям, а отношение к идеям сказывается на отношении к их автору. Воспользовавшись термино-

276

логией К. Поппера, разделившего наш мир на три части: «мир вещей», «мир людей» и «мир идей» (Поппер, 1983), можно сказать, что связь между «миром людей» и «миром идей» циклична и обладает свойством самоиндуцирования, в результате чего эти «миры» разделимы друг с другом только в абстракции.

История науки в основном зафиксировала негативные примеры этой взаимосвязи — неадекватное отношение к идеям из-за конфликтов между людьми. Однако она может играть и позитивную роль. Во-первых, теплые человеческие отношения между учеными сплачивают их умы и облегчают творческое сотрудничество. В качестве свидетельств обычно приводятся примеры П. Кюри и М. Кюри, а также классиков марксизма. Во-вторых, как это ни парадоксально, негативные отношения между учеными могут служить сильным стимулом научного поиска и приводить к значимым для науки результатам. Стремление опровергнуть оппонента, вытекающее из личной антипатии, часто порождает яркие (и строго научные) идеи, и поэтому неудивительно, что конфликт гораздо более характерен для науки, чем согласие.

Любопытно, что, хотя научная деятельность полна конфликтов — и предметных, и межличностных, в быту ученые обычно характеризуются как спокойные и бесконфликтные люди, доставляющие мало хлопот своим женам, детям и знакомым. Исследователи науки объясняют это тем, что ученые настолько сконцентрированы на своей профессиональной деятельности, что все остальное для них малозначимо, они «выводят свою эмоциональную энергию профессиональными каналами» (Eiduson, 1962, р. 97), концентрируют свой конфликтный потенциал в науке, и в результате «головные боли значительно чаще возникают у них после научных мероприятий, чем после ссор с женами» (там же, р. 95). Есть данные и о том, что для ученых характерно отсутствие интереса к одной из самых конфликтных областей человеческой деятельности — к политике’. И не исключено, что именно

‘ Отечественные ученые, по-видимому, составляют исключение: например, в середине 1995 г. они составляли примерно половину членов российского правительства. Впрочем, высказывалось и такое мнение: «Действительно, некоторые политики нового поколения работали в научно-исследовательских институтах. Но это не означает, что они и в самом деле были учеными: они лишь пришли из «научных кругов», и их многочисленность вполне понятна. Советская общественная наука была резервуаром беспринципных интеллектов и неудовлетворенных амбиций» (Mirskaya, 1995, р. 722-723). Это подтверждают и количественные данные: ученые, уходящие в политику, имеют в среднем примерно в пять раз меньше публикаций, чем их коллеги, остающиеся в науке (Юревич, 1995), т. е. «в политику хлынули профессора и доценты, научные работники и инженеры, не сумевшие по тем или иным причинам получить признание и выйти на первые места в своей области» (Дилигенский, 1994, с. 205).

277

«тихое» поведение ученых за пределами науки во многом породило их образ как людей, живущих в «башне из слоновой кости».

«Сказочный» образ ученого предписывает ему иметь только один интерес — к открытию истины. Однако изучение реальных людей науки демонстрирует, что их интересы этим далеко не ограничиваются. Достаточно отчетливо обозначаются, в частности, групповые интересы, на основе которых, несмотря на индифферентное отношение большинства ученых к политике, в научном сообществе формируются различные кланы и группировки, весьма напоминающие политические партии (Кун, 1975).

Что стоит за приверженностью ученых наиболее общим моделям понимания и изучения реальности, таким, как научные парадигмы? Безусловно, их убежденность в адекватности своего подхода к ее изучению, определенные объяснительные традиции, своеобразие исследовательского опыта и т. д. Но не только это. Часто к названным причинам добавляются еще и субъективные интересы: ученые примыкают к определенной парадигме, потому что им выгодно к ней примкнуть*. Поэтому за противостоянием парадигм нередко стоит противоборство субъективных интересов. Борьба интересов облачается, в соответствии с нормами науки, в состязание логических аргументов, относящихся к изучаемой реальности. За борьбой научных идей стоит борьба людей, защищающих свои личные интересы, а научные идеи часто используются для того, чтобы выразить интересы на приемлемом для науки языке. В результате даже внутридисцип-линарные критерии адекватности научного знания часто не задаются объективными принципами, а являются «профессиональными конвенциями», заключаемыми исследователями ради реализации своих интересов (Rorty, 1982).

Большая зависимость научного познания от субъективных интересов ученых обобщена (и абсолютизирована) «концепцией интересов», весьма популярной в современной социологии науки. Согласно этой концепции2, развиваемой Д. Блуром, Б. Барн-сом, Д. Маккензи и др., действия ученых всегда предопределены их субъективными интересами, а логические аргументы являют-

‘ Немало примеров можно найти в истории отечественной науки, в особенности гуманитарной. Так, место работы советских психологов удивительным образом совпадало с их теоретическими воззрениями, по крайней мере декларируемыми. Практически все сотрудники Института психологии АН выступали сторонниками теории общения, разработанной директором этого института — Б. Ф. Ломовым. Равно как почти все сотрудники факультета психологии МГУ были приверженцами теории деятельности, развивавшейся деканом этого факультета — А. Н. Леонтьевым.

2 Подробно см.: Огурцов, 1988.

278

ся лишь способом их выражения. То есть законом научной деятельности является не норма незаинтересованности, а, скорее, нечто прямо противоположное — «норма заинтересованности».

Подобная позиция, конечно, утрирована, но небезосновательна. Личные интересы ученого представлены в любой исследовательской ситуации, поскольку любой продукт научных изысканий потенциально может что-то дать не только для науки, но и лично для него: диссертацию, публикацию, повышение статуса или зарплаты и т. д. Ученый, как и всякий человек, не может полностью абстрагироваться от этих интересов и, вольно или невольно, сознательно или неосознанно, воспринимает любой научный результат в соответствии с ними. Поведение, не выражающее никаких личных интересов, выглядит естественным для мифического Homo Scientus, но патологичным для реального Homo Sapiens. A. Poy, имеющая богатый опыт психотерапевтической деятельности, сказала: «Я очень сомневаюсь в том, что индивид, способный «отбросить» все личные интересы ради «служения человечеству» психических здоров» (Roe, 1953, р. 233). Норма незаинтересованности, в результате, не только не соблюдается, но и не может соблюдаться, что характерно и для других официальных норм науки.

И научное сообщество весьма терпимо относится к этому, вырабатывая две амбивалентных, но одновременно взаимодополняющих формы самосознания. Одно самосознание ориентировано на формальные нормы, приемлет лишь отвечающие им виды поведения и строго порицает все, что с ними несовместимо. Второе самосознание ориентировано на реальность, основано на понимании того, что реальные ученые не могут скрупулезно соблюдать нормы науки, и поэтому весьма толерантно относится к их нарушению.

§ 2. Двуличие науки

Амбивалентность самосознания науки особенно рельефно проявляется в том, что в ней существует немало правил, достаточно универсальных и принудительных для того, чтобы тоже считаться нормами, но плохо совместимых с ее официальными нормами, которые суммировал Р. Мертон. Например, описанный им же императив «публикуйся или гибни» (Merton, 1973), принуждающий ученого публиковать как можно больше и быстрее.

Статистика говорит о том, что с тех пор как в середине XVII века появились первые научные журналы, было опубликовано более шести миллионов научных статей. Рекорд же в этом плане принадлежит энтомологу Т. Коккерелу, за свою жизнь опублико-

279

вавшему 3904 работы. Наука породила океан научной литературы, меньше одного процента которой находит сколько-либо значительный круг читателей. И неудивительно, поскольку, во-первых, все не прочитаешь, во-вторых, как продемонстрировал английский физик Дж. Гастон, мотивация публиковать у ученых существенно сильнее, чем мотивация читать опубликованное (Gaston, 1973). В результате, в духе анекдота о представителе одного из народов Севера, «ученый должен решить, читать ему или писать» (Hagstrom, 1965, р. 45), а по мнению Д. де Солла Прайса, «научные журналы существуют для того, чтобы публиковаться в них, а не для того, чтобы их читать» (de Solla Price, 1978, p. 8).

Предпринимались, правда не слишком успешные, попытки примирить императив «публикуйся или гибни» с официальными нормами науки, выдав характерную для нее гонку публикаций за проявление нормы коммунизма, предписывающей ученому как можно быстрее «делиться» новым знанием. Однако исследования показывают, что за этой гонкой стоят совсем другие мотивы — такие, как стремление ученых добиться признания и повысить свой престиж, застолбить за собой определенную «территорию», повысить свои шансы на дальнейшее финансирование, зафиксировать свой приоритет и т. д.

Стремление к приоритету само по себе является одной из наиболее известных неофициальных норм науки. Обратимся вновь к Р. Мертону. Проанализировав поведение выдающихся ученых, он пришел к выводу: «Не оставляет сомнений тот факт, что все, кто занял твердое место в пантеоне науки — Ньютон, Декарт, Лейбниц, Паскаль или Гюйгенс, Листер, Фарадей, Лаплас, Дейви и др., — были замечены в страстных попытках добиться приоретета и его публичного признания» (Meiton, 1969, р. 119). Особенно отличился опять-таки Ньютон — своими бесконечными спорами о приоритете с Лейбницем и Гуком. Но и другие известные люди науки, включая, помимо вышеназванных, также Гоббса, Кавендиша, Уатта, Лавуазье, Бернулли, Нобеля и других, весьма шумно боролись за приоритет (были, правда, и исключения — например, Ч. Дарвин, который, по свидетельству современников, совершенно безразлично относился к этому вопросу).

Распространенность подобных образцов поведения побудила У. Хагстрома выдвинуть идею о том, что основным движущим принципом поведения ученых является обмен1 произведенного

‘ Эта идея органично вписывается в общую логику социально-психологических теорий обмена (Adams, 1979, и др.), согласно которой любые человеческие взаимоотношения — от отношений между супругами до отношений между народами — являются формами обмена.

280

ими знания на признание (Hagstrom, 1965). А Дж. Зиман противопоставил образу бескорыстного обитателя «башни из слоновой кости» другой метафорический образ — ученого как «купца истины», который не бескорыстно отдает людям знание, а торгует им так же, как любой купец торгует своим товаром (Ziman, 1968), — благо в нормальном обществе новое знание охотно покупают.

«Купец истины», естественно, очень негативно относится к любым попыткам присвоить или украсть его товар. В результате боязнь воровства идей характеризуется как одна из главных особенностей ученых. Любопытно, что хотя история науки знает всего несколько явных случаев подобного воровства, У. Хагст-ром установил, что не менее половины ученых боится этого (Hagstrom, 1965), около 20 % ученых, опрошенных И. Митроф-фом, утверждали, что у них крали идеи (Mitroff, 1974), а 14 % респондентов М. Махони отметили широкую распространенность плагиата, причем наиболее часто о нем говорили психологи (23 %), а наиболее редко — биологи (3 %) (Mahoney, 1976).

Боязнь воровства идей — свойство не только современных ученых. Галилей неспроста использовал для зашифровки своих мыслей разработанные им анаграммы, а Леонардо да Винчи — специальный код: очевидно, уже в то время идею запросто могли украсть. Возможно, плагиат — это не всегда осознанная и умышленная форма поведения. Так, Р. Мертон обнаружил, что среди ученых весьма распространена своеобразная «криптомнезия», являющаяся неосознанным плагиатом: они хорошо запоминают интересные идеи, но не всегда помнят, кто их автор, и в результате впоследствии вспоминают эти идеи как свои собственные (Merton, 1973, р. 160). Так или иначе, хотя официально в науке признана норма коммунизма (делись идеями и не помышляй о собственности на них), ученым гораздо ближе неофициальная норма секретности, настраивающая на совсем другие формы поведения и, в частности, на конкуренцию, а не на кооперацию с коллегами. Подобная ситуация характерна и для других официальных норм науки, нейтрализуемых неофициальными антинормами. Наука — это двуликий Янус, показывающий одно лицо в официальных ситуациях, другое — в неофициальных.

Само собой разумеется, интериоризации, отображению во внутреннем мире ученого подвергаются не только формальные нормы науки, но и ее неформальные императивы, а следовательно, и расхождение между этими двумя системами правил. В результате внутренняя противоречивость этоса науки воспроизводится в психологической амбивалентности ее представителей,

Л Q-1860

281

порождая у них типичные ситуации когнитивного диссонанса. Люди науки подчас остро переживают расхождение между ее идеалами и своим реальным поведением, порождающее у них чувства раздвоенности и дискомфорта. И делают признания типа: «Иногда я беспокоюсь о том, веду ли я себя как настоящий ученый или как я сам» (Eiduson, 1962, р. 150).

Однако ученые — народ изобретательный. Они успешно справляются не только с теми проблемами, которые ставит перед ними диалектика природы, но и с проблемами, порожденными их собственной «диалектичностью». Как часто бывает, наиболее эффективным способом разрешения сложного противоречия является самый простой. Нарушая нормы науки, ученые описывают свои действия, преподносят их научному сообществу так, будто эти нормы соблюдены. В процессе подобной «обработки» действий в соответствии с нормами науки весь их социально-психологический контекст — отношения между учеными, их личные мотивы, интересы и т. д. — как бы отсекается, выносится за скобки, и действия предстают как всецело обусловленные объективной логикой исследовательского процесса.

Образцом подобного камуфляжа может служить речь астронома Э. Хьюиша, произнесенная им при получении Нобелевской премии. Историю сделанного им открытия этот лауреат описал так, будто все его действия были предопределены изучаемым объектом и логикой его анализа, а субъективным факторам не было места. Социологи Б. Латур и С. Уолгар, проанализировавшие речь Хьюиша, продемонстрировали, что на самом деле все было иначе, а в его рассказе представлена парадная история открытия, действительность искусственно «обработана» в соответствии с нормами науки (Latour, Wolgar, 1979).

Подобный способ описания происходящего в науке используется достаточно широко. Ученые прибегают к нему в формальных ситуациях — в своих официальных выступлениях, печатных работах, отчетах перед спонсорами и начальством, а также в тех ситуациях, когда не хотят, чтобы кто-либо проникал в истинные причины событий. Дж. Гилберт, например, характеризуя свой опыт интервьюирования исследователей, отмечал: «Ученые обнаружили тенденцию отвечать на мои вопросы, апеллируя исключительно к последовательности научных проблем, которые они изучали. Создавалось впечатление, что жизнь ученого полностью привязана к изучаемым проблемам и предопределена ими» (Gilbert, 1976, р. 232). В то же время, как показывают многочисленные исследования реальной науки — так называемой «лабораторной жизни», в неформальных ситуациях они дают совсем другие объяснения происходящему в науке, делая

282

акцент на субъективных и в первую очередь на социально-психологических факторах — интересах отдельных лиц, их индивидуальных особенностях, взаимоотношениях и др.

В результате в научном сообществе сосуществуют два различных способа описания и, соответственно, восприятия одних и тех же ситуаций, которые Дж. Гилберт и М. Малкей назвали «эмпиристским и условным репертуарами». «Эмпиристский репертуар» состоит в том, что «профессиональные действия и профессиональные представления ученых последовательно описываются как жестко обусловленные реальными свойствами изучаемых природных явлений» (Гилберт, Малкей, 1987, с. 81). В рамках «условного репертуара» «действия ученых предстают не как однозначные реакции на свойства природного мира, а как суждения конкретных лиц, действующих под влиянием своих индивидуальных склонностей и своего специфического места в системе социальных связей» (там же, с. 82).

Дж. Гилберт и М. Малкей весьма остроумно иллюстрируют эти «репертуары» на примере научных текстов, которые пишутся в рамках «эмпиристского репертуара», выражающего официальные нормы науки, а читаются — расшифровываются — в рамках «условного репертуара», характерного для неформальных ситуаций*.

Что имеется в виду

Что пишется

Давно известно, что …

Хотя не оказалось возможным найти точные ответы на поставленные вопросы…

Три образца были отобраны для детального изучения…

Я не удосужился запастись точными ссылками…

Эксперимент провалился, но я считаю, что по крайней мере смогу выжать из него публикацию…

Результаты, полученные на других образцах, не давали никакой почвы для выводов и прогнозирования…

‘ То, что «даже в сугубо академической статье нетрудно обнаружить психологический подтекст» (Быков, 1971, с. 247), который при желании можно эксплицировать, подмечено достаточно давно. В результате, как писал Больцман, «математик узнает Каучи, Гаусса, Якоби или Гельмгольца, прочитав несколько страниц, как музыкант узнает Моцарта, Бетховена или Шуберта после первых же аккордов» (цит. по: Koestler, 1964, р. 418).

283

19*

Имеет большое теоретическое и практическое значение…

Утверждается… представляется… считается, что…

Общепринято, что…

Наиболее надежными следует считать результаты, полученные Джонсом

Интересно для меня.

Я считаю…

Еще двое отличных ребят думают точно так же…

Он был моим аспирантом……

(Гилберт, Малкей, 1987).

Шутливый характер этих примеров не лишает их серьезного значения. Большинство действий ученых порождается в контексте неформального научного общения, где они наполнены уникальными личностными смыслами, выражают психологические особенности исследователей и взаимоотношения между ними. Лишь затем, в процессе переориентации на формальные ситуации, эти действия «обрабатываются» в соответствии с нормами науки: очищаются от всего субъективного, наполняются объективированными когнитивными смыслами, отделяются от своих социально-психологических корней и лишь в таком виде описываются в научных текстах и в публичных выступлениях ученых. С. Ярли, анализирующий процесс подобной «обработки», показывает, что ее основным способом является переинтерпретация действий, пересмотр причин, их породивших. Она включает, во-первых, пересмотр содержания причин — вытеснение характеристик субъекта характеристиками объекта, во-вторых, изменение их формы — замена каузальной формы на телеологическую (сделал нечто не «потому что», а «для того, чтобы») (Yearley, 1988).

Таким образом, те действия ученых, из которых в конечном счете и складывается научная деятельность, не совершаются, а описываются в соответствии с ее нормами, что и создает иллюзию их соблюдения. Сами же действия этим нормам, как правило, не подчинены, а контролируются контрнормами, в которых находят выражение субъективность, пристрастность исследователей, их стремление к славе, приоритету и т. д., а также различные социально-психологические факторы. Устранить влияние всего этого и депсихологизировать науку с помощью норм научной деятельности так же невозможно, как и с помощью правил научного познания. Но если бы это и удалось, наука потеряла бы больше, чем обрела, поскольку конфликты между ее пред-

284

ставителями, их пристрастность, стремление к приоритету, к опровержению коллег и т. д. — сильнейший стимул научного поиска, без которого его трудно себе представить. А образ ученого как живущего в «башне из слоновой кости» столь же далек от истины, сколь и образ научного познания как «чтения книги

природы».

§ 3. Рациональность иррационального

И все же у читателя может возникнуть вопрос: если ученые корыстны и субъективны, склонны к подтасовке данных и их засекречиванию, больше думают о публикациях и приоритете, чем об открытии истины, как же им удается ее открывать? А открывать истину им, безусловно, удается, иначе космические корабли не бороздили бы просторы Вселенной, а компьютеры и прочие достижения современной техники не превратились бы в привычные предметы домашнего обихода.

Возможны два ответа на этот вопрос и, соответственно, два варианта примирения субъективности ученых с объективностью создаваемого ими знания.

Первый вариант весьма традиционен и состоит в утверждении о том, что субъективные факторы, хотя во многом и препятствуют объективному научному познанию, но не делают его невозможным, субъективность ученых искажает истину, но не делает ее полностью недоступной для них (Mahoney, 1976, и др.). Ни один ученый не может достичь полной объективности, но это не означает, что он не должен стремиться к ней. Всю свою жизнь он борется со своей субъективностью и, преодолевая ее, приближается к истине. Соответственно, признание самого факта субъективности ученых необходимо, прежде всего, для ее преодоления, а вред традиционных мифов о науке состоит в снижении ее возможности к самосовершенствованию (там же).

Причины субъективности ученых очевидны: они — люди, и ничто человеческое им не чуждо. Война с нею ведется на двух фронтах. Во-первых, исследователи сами понимают, что излишняя субъективность мешает их работе, и поэтому стремятся, по мере возможности, ее преодолеть, хотя и никогда не достигают этого в полной мере. Во-вторых, ученые принуждаются к объективности научным сообществом. Подобно тому, как, согласно Т. Гоббсу, Дж. Локку и их современным последователям, индивиды корыстны, эгоистичны и стремятся к максимизации своей прибыли за счет окружающих, но общество сдерживает их, заставляя соблюдать социально полезные правила поведения, уче-

285

ные тоже часто не прочь исказить истину ради личного блага, но научное сообщество заставляет их следовать ей. В результате поведение людей науки предстает как постоянное, добровольное или вынужденное, преодоление ими своей субъективности, препятствующей открытию истины. А достоверное знание, согласно этому взгляду на науку, производится вопреки пристрастности и субъективности ученых.

Не отвергая данную позицию, следует подчеркнуть, что она все же преподносит роль субъективных факторов научного познания односторонне. Субъективность и пристрастность исследователей, нарушение ими норм науки не только не препятствуют объективному познанию, но и являются его основой.

Во-первых, наука напоминает банк. Чтобы получить дивиденды в виде приращения знания, ученый должен вложить свое — личностное и групповое знание, интуитивные критерии истины, уникальные способы ее открытия и т. д. Вся эта «субъективность» необходима, являясь основой построения объективированного знания. Дивиденды — тоже как в банке — относительно невысоки и пропорциональны сумме вклада. Как отмечалось, для того чтобы получить 10% объективированного знания, надо «вложить» 90% неформализованного знания, и соответственно чем больше субъективного вкладывается, тем больше приращение знания.

Во-вторых, без «хорошей» пристрастности ученых — их увлеченности изучаемыми объектами, отношения к своим теориям как «к любимым девушкам» и т. д. — они не смогли бы годами напряженно обдумывать изучаемые проблемы, без чего успех в их разрешении сделался бы невозможен, а научная деятельность лишилась бы сильного источника мотивации. Как сказал один из проинтервьюированных Б. Эйдюсон исследователей, «невозможно быть ученым без сильной эго-вовлеченности в научную работу» (Eiduson, 1962, р. 176). Эта вовлеченность неизбежно перерастает в предвзятость, которая в результате тоже превращается в мотивационную основу научного труда. Поэтому некоторая степень предвзятости, обусловленной, скажем, приверженностью определенной теории, необходима для научного исследования’ (Mitroff, 1974, и др.). Более того, «многие ученые обладают острой наблюдательностью именно из-за своей предвзятости … элиминировать сильные эмоции и предвзятость означало бы подорвать одну из главных основ науки» (там же, р. 248).

‘ Причем установлено, что теоретики характеризуются большей предвзятостью, чем экспериментаторы (Mitroff, 1974).

286

В-третьих, не только «хорошие», но и «плохие» проявления субъективности исследователей, такие, как чувство зависти (Жюль Берн однажды заметил: «Нет более завистливой расы людей, как ученые»), неприязнь к коллегам, стремление опередить их, подтвердить свою правоту любой ценой и т. д., тоже необходимы для науки. Подобные эмоции создают сильнейший «энергетический потенциал» научной деятельности. Ради того, чтобы прославиться, получить какую-либо премию, «утереть нос» коллегам, понравиться начальникам и т. д., они совершают научные открытия, генерируют ценнейшие идеи, строят красивые теории. Без этой субъективности наука потеряла бы очень многое, если не все, а «беспристрастные автоматы», стремящиеся только к открытию истины, сделали бы ничтожную часть того, что удалось в науке корыстным и пристрастным людям — Ньютону, Кеплеру, Галилею и другим.

Пристрастность и амбициозность людей науки, таким образом, не только не всегда препятствуют, но и часто содействуют открытию объективной истины, обостряя их мышление и создавая для него сильный мотивационный потенциал. Перефразируя известное высказывание Р. Бэкона — «наука смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями», можно сказать, что наука смотрит на мир взглядом, не затуманенным, а обостренным всеми человеческими страстями. Ярким примером может служить Г. Мендель, который, в силу своей пристрастности, «разглядел» то, что скрыл от него эксперимент. Более современный пример рациональности того, что кажется иррациональным, «объективности» субъективного — признания многих ученых о том, что, когда научные конференции проводятся «субъективно» (организаторы приглашают на них в основном своих друзей), они проходят на более высоком уровне, чем в случае «объективного» проведения (определения состава участников на основе квот или других подобных критериев). Субъективность дает лучшие результаты, чем объективность, в виду неоднозначной, многослойной связи между ними. На конференции приглашают друзей, но дружить предпочитают с теми, кто известен своими научными заслугами.

То есть за тем, что, казалось бы, должно делаться на объективной основе, стоит субъективность, но за этой субъективностью — объективность более высокого порядка, в результате чего субъективность подчас оказывается объективнее самой объективности. То, что принято считать «иррациональным» в науке, нередко выступает основой ее рациональности. Наука, как и большинство других социальных структур, выработала механизм утилитаризации иррационального — использования пристрастно-

287

сти, субъективности и т. д. во благо открытию истины, и в этом заключается одна из главных причин ее жизнеспособности’.

Неизбежная субъективность ученых может быть рассмотрена по аналогии с квантовой физикой, где наблюдатель неотделим от наблюдаемого объекта (Eiduson, 1962, р. 179). Подобно этому, субъективность познающего неотделима от его способности фиксировать объективное, — устранить эту субъективность означало бы устранить его самого, а стало быть и познание. Субъективная, социально-психологическая сторона научного познания является, таким образом, его необходимой основой- Признание этою — новый тип «рациональности», постепенно утверждающийся в самосознании науки. Оно означает не дискредитацию, а гуманизацию ее образа. Субъективный и пристрастный ученый не утрачивает способности открывать истину, но открывает ее не теми путями, которые предписаны мифами о науке. Новый образ научного познания «не подрывает ценности или сущности науки, а лишь требует нового понимания того, как осуществляется научное исследование» (Mahoney, 1976, р. 129).

Почему же тогда так упорно сохраняются мифы о науке, отрицающие за субъективным право на существование?

Прежде всего потому, что любая система профессиональной деятельности имеет свои правила, и наука — не исключение. Эти правила, в отличие от, скажем, государственных законов, обладают не строго прескриптивным, а ограничительным смыслом — нацелены на то, чтобы не полностью исключить, а умерить нежелательное поведение, ввести его в некоторые рамки. Примером может служить соблюдение (точнее, несоблюдение) правил дорожного движения в нашей стране. Большинство дорожных знаков воспринимаются водителями как имеющие ограничительный смысл: например, при виде знака, лимитирующего скорость движения шестьюдесятью километрами в час, дисциплинированные водители снижают скорость, но не до шестидесяти, а, скажем, до семидесяти километров, и т. д. То есть нормы — это не законы, а более мягкие ориентиры, задающие образцы желательного поведения и запрещающие лишь наиболее экстремальные отклонения от них. Так, едва ли клятва Гиппократа скрупулезно соблюдается большинством врачей, но задает образцы профессионального поведения.

‘ Можно выдвинуть гипотезу о том, что вообще жизнеспособность любой социальной структуры определяется тем, насколько она способна утилитаризи-ровать то иррациональное, что в ней существует, придавая ему не разрушительный, а созидательный потенциал.

288

Нечто подобное происходит и в науке. Существование, к примеру, нормы объективности не предполагает, что ученый должен быть строго объективным всегда и во всем, но предписывает ему стремление к объективности, ограничение чрезмерной субъективности, но не ее полное исключение. Норма незаинтересованности предполагает, что он не должен искажать истину ради личных интересов, но не лишает их права на существование. Именно в этом качестве и существуют в науке ее официальные нормы — как система достаточно мягких ограничителей, полезных ориентиров, а не категорических императивов.

Если бы в сознании ученых были вживлены не только сами эти ориентиры, но и их недосягаемость, они утратили бы свой регулирующий смысл — как дорожные знаки, если бы они означали не необходимость, а лишь желательность снижения скорости. Поэтому довольно мягкие по сути нормы науки формулируются в достаточно жесткой форме — в виде строгих императивов. Принятие строгой формы этих норм за их внутреннюю бескомпромиссность является одной из главных причин иллюзии их соблюдения и основой соответствующих мифов о науке.

Этому же способствует и известный феномен, который можно обозначить как «сдвиг идеала на реальность». Действительность очень часто видится в соответствии с ее идеализированным образом, поскольку люди предпочитают видеть то, что хотят. Так реальность подменяется мифами, которые устойчивы даже перед напором очевидных опровержений.

«Сдвиг идеала на реальность» обусловлен целым рядом известных психологических закономерностей. Так в силу тенденции любых когнитивных структур к внутренней согласованности, нам трудно признать, что хорошие люди могут совершать дурные поступки, равно как и обратное. Признание того, что выдающиеся ученые, такие, как Ньютон, Кеплер, Галилей, подделывали данные или участвовали в постоянных склоках, породило бы внутренне рассогласованную — «диссонантную» в терминах Л. Фестингера — структуру. В результате в памяти науки запечатлевается сильно приукрашенный образ ее наиболее ярких представителей. Кроме того, память науки, как и память отдельного человека, обладает избирательностью — хранит «хорошее», отвечающее идеалам, и вычеркивает то, что им противоречит.

Живучесть мифов о науке связана не только со «сдвигом идеала на реальность», но и с обратным феноменом — «сдвигом реальности на идеалы». Если нарушения правил признаются повсеместными, люди привыкают к этим нарушениям, которые постепенно легитимизируются и сами становятся правилами. Если публично признать неизбежную субъективность ученых и

289

придать ей легитимный характер, узаконить их пристрастность, заинтересованность и т. д., нормы и антинормы науки поменяются местами, и ее захлестнет вакханалия субъективности. Поэтому мифы о науке — это полезные иллюзии, без которых ее мораль не могла бы существовать.

Так, может быть, вообще отказаться видеть истинное лицо науки ради сохранения этих «полезных иллюзий»?

То, что произошло бы в этом случае, может быть проиллюстрировано с помощью аналогии между социальным миром науки и психологическим миром человека. Официальные нормы науки — это ее «сознание», а закулисная жизнь, отмеченная субъективностью и пристрастностью ученых, — ее «бессознательное». Как и бессознательное отдельного человека, «бессознательное» науки является вместилищем запретных инстинктов, желаний и намерений и поэтому подавляется сознанием. Но одновременно оно — источник жизненной энергии, незаменимая форма мышления и основа творчества. Отрицать, как это было до открытия 3. Фрейда, бессознательное, сводить всю психическую жизнь человека к ее сознательным проявлениям означало бы лишиться возможности понять человеческую психику, проникнуть в ее глубины, научиться лечить наиболее тяжелые психические заболевания. Подобно этому отказаться признать «бессознательное» науки означало бы лишиться возможности увидеть ее реальное лицо, скрытое под маской мифов о ней, познать тайны научного творчества, научиться управлять им. «Бессознательное» науки, проявляющееся в субъективности и пристрастности ученых, их эмоциональном отношении к изучаемому миру и друг к другу, — это источник научного творчества, основа жизненной силы и продуктивности науки.

Таким образом, все, с чем сталкивается исследователь, пытающийся понять, как организована наука, имеет глубокий функциональный смысл. Рациональны и субъективность ученых, и отрицающие ее мифы, и живучесть этих мифов в самосознании науки, и их разрушение ее критической рефлексией. Но это — рациональность особого рода, к которой мышлению, воспитанному на мифах о науке, предстоит долго привыкать,

Вместо заключения

Вместо заключения авторы считают целесообразным извиниться, а если получится, и оправдаться перед читателем, попытавшись смягчить его возможное недоумение.

Одним из главных свойств нашей системы образования является ее категоричность: марксистская традиция построения более строгого знания, нежели позволяет реальность, провоцировала авторов учебников отвечать даже на те вопросы, ответы на которые ни им, ни науке в целом неизвестны. Поэтому у читателя мог возникнуть законный вопрос: где же целостная система психологического знания о науке, где психологическая теория ее развития, где четкие и ясные решения, которые он, возможно, ожидал найти в этой книге? Вместо всего этого авторы предложили ему сочетание весьма разношерстных сюжетов, едва

ли способное считаться системой знания.

К сожалению, иначе и быть не могло. Психология науки — одна из самых юных научных дисциплин, еще не породившая того, чем могут похвастаться более зрелые науки: глобальных обобщений, формализованных теорий, законченных концепций. Когда целостная концепция не вызрела естественным образом, ее форсирование привело бы к созданию преждевременной и искусственной системы знания, что не входило в планы авторов. Кроме того, иногда описание отдельных сюжетов содержит не менее ценную и поучительную информацию, чем законченные концепции. И авторы надеются, что психологическое описание «живой», не уложенной в какие-либо строгие концептуальные схемы науки, ярких эпизодов из ее истории, характеров и поступков таких людей, как Ньютон, Мендель, Сеченов, позволят передать «дух» науки, представив ее в новом, непривычном для читателя свете.

И все-таки одного глобального обобщения трудно избежать. Методология науки — не какой-либо отдельной научной дисциплины, а науки в целом — пережила три парадигмальных периода. Первый характеризовался тем, что в научном знании считалось возможным выражать лишь то, что относится к изучаемым наукой объектам. Второй был ознаменован включением в это знание сведений о средствах познания, что произошло в результате появления теории относительности, осознания важной роли позиции наблюдателя и т. д. Особенностью третьего периода является легализация субъекта в качестве неэлимини-

291

руемой составной части познания и, соответственно, признание зависимости научного знания не только от позиции наблюдателя, но и от его индивидуальных особенностей (Степин, 1989). Вывод, к которому подводит эта книга, заключается в том, что, в соответствии с тенденцией нарастания роли субъекта познавательного процесса, в методологии науки грядет и уже утверждается новая парадигма. Ее суть состоит в признании важной роли не только познающего субъекта, но и осуществляемого им рефлексивного процесса в качестве составной части научного познания.

В процессе познания познающий субъект мыслит не только об изучаемых объектах, но и о себе самом, в частности о том, как он мыслит, соотносит свои мысли и действия с общепринятыми или локальными нормами, подвергает анализу поведение коллег, выстраивает более или менее эксплицированный образ науки в целом и т. д. Весь этот многообразный и многоуровневый рефлексивный пласт науки оказывает большое влияние на процесс научного познания, являясь его крайне существенной составной частью. Подобная рефлексия — такая же важная и неэлиминируемая слагаемая научного познания, как сам познающий субъект, легализованный третьей парадигмой в методологии науки, и средства познания, акцентированные второй парадигмой.

Новая парадигма приходит в науку как старый знакомый, имея древние корни в философских идеях Р. Декарта и других философов о том, что мышление субъекта о себе самом является составной частью его мышления о вещах, и часто его мышление о вещах начинается с мышления о себе самом. Эта мысль, долгое время отвергавшаяся или обходившаяся естествоиспытателями, стремившимися к «чистоте» и «бессубъектности» знания, сейчас переживает не только методологическую легализацию, но и институционализацию. Проявлением последней является формирование науки о самой науке — науковедения — и его составных частей, в частности психологии науки, которые служат основными формами организованной саморефлексии науки.

Легализация рефлексивного пласта науки нуждается в уточнении. Естественно, никто и никогда не запрещал ученым думать о себе самих, своих коллегах, науке в целом и т. д. Речь идет о признании всего этого не сопутствующими обстоятельствами, а необходимой составной частью научного познания, о невозможности познавать внешний мир без рефлексии о том, как этот мир познается, без опоры на то знание, которое создается самоанализом познающего субъекта.

Данное утверждение имеет далеко простирающиеся методологические следствия. Саморефлексия ученого (и научного сообщества) превращается в научный метод, который столь же не-

292

обходим, сколь и другие методы науки. Это означает, что ученых, и не только психологов, но и, скажем, физиков или химиков следует обучать саморефлексии, как их обучают специальным методам их наук, а также снабжать теми знаниями, которые отработало науковедение — организованная саморефлексия науки. В структуре подобного знания не последнее (если не первое) место должно занять и психологическое знание о науке — даже при всей своей аморфности и неполноте.

Можно выдвинуть предположение о том, что углубление саморефлексии научного сообщества — сообщение ученым нау-коведческих знаний о науке и, соответственно, разрушение традиционных мифов о ней смогут повысить продуктивность их труда. А психология науки может сыграть терапевтическую роль, сравнимую с ролью психоаналитика, возвращающего человека к полноценной жизни путем углубления его саморефлексии и разрушения неверных представлений о самом себе. Конечно, это только гипотеза, но гипотеза, заслуживающая того, чтобы быть проверенной, поскольку в случае ее подтверждения наука обретет новый и богатый ресурс.

Эта роль имеет не только собственно терапевтическую, но и

просветительскую сторону. Подобно тому, как 3. Фрейд не только открыл новые способы лечения и лечил больных, но и существенно расширил понимание психической жизни, показав, что она не ограничивается сознанием, психология науки расширяет понимание того, что представляет собой наука. Подобно психоаналитику, психология науки эксплицирует и расшифровывает «бессознательное» науки — реальные мотивы, ценности и потребности ученых, тщательно подавляемые «сознанием» науки, ее «цензурой», создаваемой мифами о ней и ее официальными нормами.

Иногда, конечно, легче жить мифами, чем реальностью, и высвечивание скрытой стороны науки Дж. Гилберт и М. Мал-кей не без основания сравнивают с вскрытием «ящика Пандоры» — со всеми вытекающими отсюда последствиями (Гилберт, Малкей, 1987). Но, во-первых, уже не единичные попытки такого вскрытия показывают, что в этом «ящике Пандоры» можно обнаружить и много хорошего, например те пристрастность и эмоциональность ученых, которые идут на пользу науке. Во-вторых, подобные «ящики» правомерно открывать из одного лишь любопытства, ибо любое знание лучше неведения. В-третьих, — и здесь снова уместна аналогия с психотерапией — чтобы излечить науку от ее болезней, эти болезни надо сначала диагностировать, что невозможно сделать, если видеть ее сквозь призму мифов о вечно здоровом организме.

293

Впрочем, сейчас науке, возможно, необходима терапия совсем другого рода — излечение не комплексов, порождаемых бессознательным, а комплекса наличия бессознательного. Наука до сих пор стыдится своей реальной жизни — амбициозности ученых, их стремления к славе, открытия истины в обход установленных правил и т. д., стремясь все это скрыть за ширмой официальных норм и мифов. Подобная стыдливость вряд ли оправдана, ибо, как было показано в этой книге, кажущаяся иррациональность «теневой» науки весьма рациональна, «бессознательное» науки служит могучим источником ее жизненной энергии, а общество наверняка простит Ньютону его скверный нрав или Эйнштейну плохое обращение с женой за совершенные ими открытия. Так что ни сама наука, ни ее авторитет в обществе не пострадают от легализации ее «бессознательного», как не пострадал моральный авторитет человечества от признания подверженности человека неосознанным инстинктам.

В сказанном о терапевтических и просветительских возможностях психологии науки заключен ответ на вопрос, который в наш прагматичный век просто неприлично не сформулировать: какие практические результаты она может дать? Само по себе распространение психологических знаний о науке, расширяющее ее рефлексивное поле, а следовательно, совершенствующее ее метод, может дать ощутимые практические результаты. Ну и, конечно, специальные методы стимуляции научного творчества, организации коллективного творческого процесса, такие как, широко известный брейнсторминг или менее известные синектика и др., могут тоже быть очень полезными. А стало быть, обучение им, равно как и преподавание психологии науки, целесообразно ввести во всех вузах, которые готовят будущих ученых.

Психология науки как благодарное дитя двух родителей — науки в целом и психологии — может быть полезна им обоим. В психологии ученых многие психологические реалии, такие, например, как мотивация достижения, проявляются с особой остротой, а психологические закономерности познания особенно рельефно проступают в познании научном. Поэтому психология науки способна не только опираться на базовое психологическое знание, но и возвратить долг материнской науке, обогатив ее знанием, добытым при изучении ученых.

Нетрудно вообразить и широкое развертывание в научных учреждениях той работы, которую психологи традиционно выполняют в других типах организаций. Ее основные направления: 1) отбор сотрудников, по своему психологическому складу наиболее отвечающих задачам организации, 2) оценка личностных качеств и профессиональных способностей ее персонала, 3) раз-

294

личные приемы оптимизации деятельности (психотренинг, ролевые игры, социодрама и др.), позволяющие достичь максимальной синергии — оптимального эффекта от коллективности, объединения индивидуальных усилий.

Объединения ученых от мала (лабораторий) до велика (дисциплинарных сообществ) — это, как правило, разновидности организаций, и к ним, в принципе, применимы те стандартные приемы отбора персонала, его оценки и организации коллективной деятельности, которые используются в других видах организаций. Однако они имеют и свою специфику, выражающую особенности научного труда и ученых как людей своеобразного психологического склада. Поэтому работа психолога в научных организациях должна быть основана на взаимодополнении традиционных и нетрадиционных, разработанных именно для них методов практической психологии. Так, например, в процессе отбора будущих ученых общий творческий потенциал (диагностируемый с помощью таких методов, как тесты Торранса, Медника и Баррона) не менее важен, чем какие-либо специальные профессиональные навыки. А достижение в научных группах максимальной синергии предполагает обеспечение их «полной» ролевой струкутуры, т. е. наличия представителей всех основных научно-исследовательских ролей — генератора идей, критика и эрудита и др. Дополнение традиционных методов прикладной психологии знанием о психологической специфике ученых и научного труда должно составить основу практической психологии науки, которая потенциально способна не только улучшать психологическое состояние ученых (что важно само по себе), но и ускорять совершение новых научных открытий.

Возможно, сейчас все это выглядит как благие мечты, но следует учесть, что, как свидетельствует история науки, многие научные открытия явно «задержались» из-за всевозможных психологических барьеров — плохого отношения к их авторам, неготовности общества, да и научного сообщества к принятию некоторых идей, эмоциональных проблем и психологических комплексов, свойственных самим ученым и нарастающих пропорционально усложнению науки. И психологу здесь есть над чем поработать. В частности, можно согласиться с Л. Кьюби в том, что организованная психологическая помощь ученым и психологическая подготовка к научной карьере способны не только избавить их от многих психологических проблем, но и повысить их творческий потенциал, а следовательно, ускорить развитие науки и всего человечества ( Kubie, 1960).

Быть может, кому-то покажется чрезмерным отождествлять развитие науки и развитие человечества. Подобный скептик мо-

295

жет к тому же злорадно напомнить, что, хотя в научных коллективах практических психологов ждет море работы, они предпочитают прилагать свои усилия в организациях совсем другого рода — в банках, торговых фирмах и т. д., где гонорары и перспективы совсем иные. И он будет во многом прав, но той сиюминутной правдой, которая подчас хуже лжи. Да, действительно, человечество, причем не только наша страна, но и относительно благополучный Запад, сейчас переживает заметное разочарование в науке и не слишком благоволит к ней. Щедро финансируются и быстро развиваются лишь те направления научных исследований, которые обещают дать быстрый практический эффект, — в основном различные компьютерные разработки, а фундаментальные науки влачат нелегкое существование.

Давно подмечено, что современное общество, пропитанное «здесь и теперь-психологией», в основном ценит науку не за фундаментальное знание и перспективы полетов в другие миры, а за то, что непосредственно влияет на его быт и создается прикладной наукой, которая медленнее утилизирует, «переваривает» фундаментальное знание, чем фундаментальная наука его производит. В результате порой возникает «затоваривание» фундаментального научного знания, что наблюдается и сейчас, вследствие чего «время научных открытий сменилось временем использования плодов этих открытий, когда науке дается временная (надо полагать) отставка» (Кефели, 1997, с. 23). Но научное знание — не тот товар, который может залежаться надолго. Не обязательно быть фанатиком науки, чтобы предположить, что прикладная наука вскоре «переварит» это знание и состояние пресыщенности вновь сменится острым голодом. И наука снова обретет свое первостепенное место в обществе, а стало быть, окажутся востребованными все средства ускорения ее развития, в том числе и психология науки.

Придирчивый читатель, возможно, будет неудовлетворен размытостью границ этой дисциплины, не найдя в книге ответа на вопрос, где начинается психология науки и где она заканчивается, гранича с другими науковедческими дисциплинами. В угоду такому читателю, конечно, можно было бы пойти по пути весьма распространенных в психологии искусственных и подчас анекдотических дефиниций, согласно которым, например, общая психология перерастает в социальную психологию там, где вместе собирается не менее трех человек, коллектив отличается от группы наличием общих целей и ценностей и т. п. Но авторы сочли, что анекдотов в психологической науке и так хватает, и не следует делать ее глупее, чем она есть. Пафос этой книги — показать, что наука насквозь психологична и, соответственно,

296

нельзя выделить какую-либо одну ее грань в качестве собственно психологической. Нельзя, вопреки стараниям позитивистов и других сторонников очищения науки от всего субъективного, сделать и обратное — вычленить в науке то, что не является психологическим, как нельзя, удалив у человека нервную систему, утверждать, что оставшееся является человеком.

Развивая эту метафору, совокупность психологических процессов, включенных в структуру научной деятельности, можно охарактеризовать как нервную систему науки, без которой та не только была бы мертва, но и не могла бы считаться наукой. И психологическое можно обнаружить всюду, где есть сама наука: не только в мыслях, эмоциях и поступках ученых, во взаимоотношениях между ними и т. д., но даже в том, что традиционно считалось очищенным от психологических наслоений — в научном знании и в его главном «носителе» — научных текстах. Поэтому сама наука и психологическое в ней разделимы лишь в абстракции. Социологи М. Линч и Д. Боген недавно констатировали, что «социальный контекст науки не является внешним «фактором», действующим в лабораториях, или окружающей науку сетью институций, а представляет собой матрицу продуцирования фактов и артефактов» (Lynch, Bogen, 1997, р. 483). Психологический контекст науки тоже можно охарактеризовать как «матрицу продуцирования фактов и артефактов», т. е. как важную деталь в механизме производства научного знания, как саму науку, а не набор сопутствующих ей внешних обстоятельств.

И все же общее «местоположение» психологических факторов научной деятельности следует указать, ибо при всей искусственности подобной «географии» она позволяет яснее очертить их роль. Они опосредуют влияние социокультурного контекста науки на систему научного знания, как бы встраиваясь между ними. Любые глобальные социальные события влияют на развитие научного знания, но это влияние всегда опосредовано изменениями в психологии познающего субъекта — его стиля мышления, установок, ценностных ориентации и др. То же самое происходит на уровне микросоциального контекста науки: социальные причины поведения ученых действуют посредством психологических мотивов. То есть психологическое в науке — это трансформатор социального в когнитивное, важнейшее и необходимое связующее звено между ними.

Этот «трансформатор» может направлять энергию науки и людей, которые ей служат, в самых разных, подчас противоположных направлениях. Во многом поэтому наука противоречива и антиномична. В ней есть все: и объективность, и субъективность, и поиск истины, и ее искажения, и бескорыстие ученых,

9П-ибо 297

и их стремление к славе и приоритету, и многое другое. Именно эта антиномичность превращает науку в живой и развивающийся организм, «молекулы» которого — отдельные ученые, живя по своим собственным законам, движутся в общем направлении, делая общее и очень полезное дело.

Противоречивы не только наука в целом, но и ученые. Они могут одновременно думать и о благе человечества, и о личных интересах, заботиться об объективности и быть крайне субъективными, стремиться к славе и почестям и одновременно «растворяться» в изучаемых проблемах. Возможно, именно эта личностная противоречивость обусловливает особый склад мышления ученых: исследования показывают, что они более толерант-ны к противоречиям, чем представители других профессиональных групп. И эта толерантность, тенденция видеть мир во всем многообразии его антиномий служит одной из основ эффективности науки, способности ученых познавать мир, который действительно противоречив. В сочетании друг с другом противоречивость этого мира, самой науки и ученых образует не противоречие, а гармонию, а противоречия возникли бы, если бы, скажем, неантиномичная наука изучала антиномичный мир или лишенные внутренних противоречий ученые развивали бы антиномичную науку.

Одним из проявлений характерного для науки антиномично-го взгляда на мир является ее тенденция к образованию противоположных, полярных методологических ориентации, таких, как субъективизм-объективизм, холизм-элементаризм, эндогенизм- экзогенизм, статизм-динамизм, индуктивизм-дедуктивизм и др. (Watson, 1977, и др.). Эти ориентации, в отличие от парадигм, описанных Т. Куном, не только «соизмеримы» друг с другом, но и обнаруживают способность к сотрудничеству и взаимообогащению, а методология науки, равно как и сама наука, развиваются через конструктивное противо- и одновременно взаимодействие таких противоположностей.

Антиномичность науки, естественно, выражается в многообразии ее образов. Ее можно изобразить и как изучение объективного мира, и как самовыражение познающего субъекта, и как бескорыстный поиск истины, и как стремление ученых к славе и почестям. Этим образам трудно мирно сосуществовать, выражающие их концепции противоборствуют, стремясь опровергнуть друг друга. Однако в действительности каждая из них отчасти верна, адекватно отражая одну из сторон науки. И каждая из них в какой-то мере неверна, стремясь представить эту сторону как единственную. Наука многолика, и эта многоликость, внутренняя противоречивость не подрывает ее основ, а,

298

напротив, как пытались показать авторы этой книги, служит условием ее развития.

Однажды науку удачно сравнили с пищей, которую едят многие, но каждый находит в ней свой собственный вкус, и поэтому выработать согласие о том, каков ее «настоящий» вкус, практически невозможно. Инициаторы данного сравнения к тому же добавили, что «дегустаторы» науки не только не научились дегустировать, но и вообще не умеют нормально есть, в результате чего способны распознавать лишь наиболее грубые вкусовые ощущения, но не различать более тонкие вкусы (The nature of creativity, 1988).

Если это и преувеличение, то совсем небольшое. Наука действительно очень мало знает о себе самой, объединить разрозненные знания о ней и выявить общие закономерности ее развития еще только предстоит. Чтобы добиться этого, есть только один путь — продолжать изучение науки во всей ее противоречивости и многоликости. Если у читателя после прочтения этой книги возникнет интерес к такому изучению, авторы сочтут свою главную задачу выполненной.