Психология влечений человека

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

С того исторического момента, когда перед психоло­гами встала практическая задача объяснения поведения отдельного конкретного человека, изменилась и расста­новка психологических проблем. На первое место выдви­нулись проблемы мотивации. Стало ясно, что сложную структуру регуляторных процессов человека интегрирует в одно целое та задача, которую он ставит перед собой. Если такой задачи нет, то нет и программы и цели дей­ствия, нет организованного, строго направленного пове­дения. Процессы инициации и реализации действий, на­правленных на данную цель, процессы, определяющие то, что человек совершает данный поступок, а не иной, и являются мотивационными процессами. Конечно, в этом отношении мотивация неразрывно и сложно связана с процессами отражения действительности, комплексом знаний и умений, с психическими установками, потреб­ностями и биологическими влечениями.

Поэтому всякое изучение мотивационных процессов у человека есть, по сути дела, изучение личности в ее действии, личности, структура которой определена не только прошлым: индивидуальным опытом, результатом жизни в данных социальных и биологических услови­ях, но и будущим. Это значит, что личность человека определена также и тем, к чему он стремится, какие задачи может и хочет ставить перед собой. Личность человека — это система, предназначенная к решению бу­дущих задач; и глубоко ошибается психолог, который хотел бы понять ее на основании только ее прошлого. В этом состоит, между прочим, заблуждение как пси­хоанализа, так и бихевиоризма всех оттенков. Особенно важно учитывать этот факт, приступая к психологиче­ским прогнозам, а также психокорректурным и воспи­тательным мероприятиям.

Таковы вкратце взгляды автора на основы психоло­гии мотивации. Они объясняют способ изложения проб­лемы психологии человеческих влечений.

Мне представилась возможность почти два года близ­ко сотрудничать со многими советскими психологами. Когда я читал лекции в Московском университете, про­водил исследования в Институте им. Бехтерева в Ленин­граде, изучал психологию установки в Тбилиси, я встре­тил не только радушный, дружеский прием, но и настоя­щий серьезный интерес к современным проблемам пси­хологии личности. Горячие и долгие споры не только дали мне возможность расширить и углубить профес­сиональный кругозор, но и позволили высоко оценить на­учные достижения советских психологов. Их мнение об этой книге будет иметь для меня большое значение. По­этому я очень признателен издательству «Прогресс», ко­торое предоставило мне возможность, издавая мою кни­гу, возобновить научные отношения с советскими колле­гами, что я считаю большой честью для себя.

Казимеж Обуховский

Институт психологии Познаньского университета им. А. Мицкевича

Познань, 20 мая 1970 г.

Само существование не является для человека достаточной целью существования и достаточно силь­ным мотивом преодоления действи­тельности.

Стефан Шуман

ОТ АВТОРА

Хорошая книга должна сама защищать себя от на­падок критиков-непрофессионалов. Однако редко автор бы­вает настолько уверен в своем произведении, чтобы по­сле написания последней страницы не начать поисков фразы-заклинания. Той фразы, которая могла бы обес­печить правильное понимание замысла, главных идей, которая могла бы предупредить нападки и вызвать ин­терес, то есть все то, что должно дать само по себе чте­ние работы.

К прискорбию, подобное заклинание все еще остается только мечтой, питаемой, правда, сообщениями о пер­спективах, основывающихся на экспериментах по элект­рической стимуляции мозга. Пока, впрочем, нейрохирур­гов не привлекают к сотрудничеству с издательствами и не поручают им подготавливать читателей к восприятию предлагаемого текста. Автору не остается ничего иного, как ограничиться несколькими замечаниями информационного характера.

Эта книга возникла как результат раздумий психолога-практика, который среди разнородных дефиниций, миниатюрных теорий, строгих фактов и пожеланий, складывающихся в современную теорию мотивации, ис­кал удовлетворительного объяснения невротических форм нарушения приспособления. Стараясь найти возможно более верный путь, я стремился выбрать наиболее обо­снованные элементы и, подкрепив их клиническим опы­том, создать достаточно удобную и не слишком сложную теоретическую схему. По этой причине читатель, кото­рый ждет от монографии проблем, исторических очерков и критических анализов, очевидно, будет разочарован. Книга содержит только то, что я могу сказать, отталки­ваясь от собственных наблюдений, а богатый фактиче­ский материал служит для иллюстрации дефиниций и ги­потез, касающихся условий правильного функциониро­вания человека современного культурного уровня. Я по­лагаю, что читателями моей работы будут люди, кото­рые по роду своей деятельности должны разрешать сложные вопросы мотивации человеческого поведения, то есть, помимо психолога, она заинтересует юриста, вра­ча, педагога, литератора. По этой причине я также по возможности отказался от специальной терминологии и сложных, хотя и интересных анализов в пользу доступ­ности изложения.

В своей книге я хочу представить специфическую точку зрения на деятельность человека и дать достаточ­но точные понятия, которые могли бы помочь в «препа­рировании» деликатной ткани человеческих влечений, — и это все. Вместе с тем этого вполне достаточно, чтобы сомневаться, разрешает ли книга поставленные задачи? Возможно, меня оправдает высказывание Тадеуша Томашевского:

«Заблуждение при попытках решения су­щественных проблем, безусловно, более важно и субъек­тивно более интересно для прогресса науки, чем безуко­ризненная правильность во второстепенных вопросах».
Чтобы обеспечить своей работе научную точность и расшифровать ряд неясных понятий, я пользовался по­мощью многих людей. Всем им, а особенно учителю мо­ему, профессору Анджею Левицкому, а также профес­сору Стефану Шуману, который убедил меня в плодо­творности моих усилий, я приношу здесь горячую и пол­ную уважения благодарность.

ГЛАВА I

МОТИВ ПОВЕДЕНИЯ

1. ВВЕДЕНИЕ

Каждый, кто хочет понять человека, начинает с по­исков причин его действий. Ученик сбежал с уроков. Алкоголик обокрал магазин. Обвиняемый просит высшую меру наказания. Каждый из этих людей поступает так по какой-либо причине. Мы стараемся выяснить ее. В таком случае мы говорим, что хотим понять мотивы, которыми руководствовались эти люди, избирая тот или иной способ поведения. Только зная мотив, мы присту­паем к оценке действий людей и принятию решений. Бегство ученика из школы мы оценим по-разному в за­висимости от того, был ли мотивом страх перед учитель­ницей или пренебрежение своими обязанностями. Когда алкоголик грабит государственный магазин, мы можем допустить, что мотивом здесь была потребность в алко­голе, а в таком случае суд применит особую правовую квалификацию его действий. Мы говорим, что поняли мотив поведения обвиняемого, который просит о высшей мере наказания, когда узнаем, что он психически болен и страдает комплексом вины.

Так и сам термин «мотив» (происходящий от латин­ского movere — приводить в движение, толкать) мы при­меняем для определения всех тех факторов, которые вы­звали какое-либо действие. Термин этот вошел в обиход, и, что весьма важно, несмотря на очень широкий диа­пазон его значения, применение его в повседневной жизни не вызывает принципиальных недоразумений. Трудности возникают при использовании его в качест­ве инструмента психологического анализа. Объясняются они тем, что термин этот вопреки видимости многозна­чен. Прежде чем мы приступим к подробному анализу разных определений мотива, полезно будет в общем, по­знакомиться с теми трудностями, которые вызывает применение этого термина в практике психолога.

Большинство точных данных, касающихся мотива, взято из экспериментальных наблюдений над животны­ми. Исследователи, использовавшие животных для соз­дания упрощенных лабораторных моделей ситуаций, связанных с действиями человека, установили ряд точ­ных критериев описания мотива. Измерялись сила и энергия отдельных мотивов. Вскрывались факторы, вли­яющие на возникновение мотива и изменение силы его действия. Выявлялись закономерности, определяющие действие разных мотивов, и последствия, к которым при­водит трудность их реализации. Продуманное использо­вание экспериментальной аппаратуры, возможность опе­рирования точными показателями, такими, например, как время лишения пищи, величина напряжения элект­рического тока, включаемого для «наказания» живот­ных, число ошибок, сделанных в ходе решения задачи, и прежде всего поразительные аналогии, которые обна­руживались среди явлений, наблюдаемых у исследуемых животных и людей, находящихся в подобной ситуации, содействовали влиянию результатов этих исследований на развитие учения о мотивах. Было доказано, что и у людей и у животных поведение может быть полимотивационным. Причиной действия могут быть несколько мо­тивов, даже противоречащих друг другу, что позволяет осуществлять специфические способы действия, обуслов­ливает непоследовательность поведения или отказ от действия. Доказано также, что наивысшего уровня точ­ности можно достичь в отношении мотивов средней си­лы, а при слишком сильных или слишком слабых точ­ность измерения снижается. Известны закономерности поведения в конфликтных ситуациях, эффекты действия в группе и множество подобных явлений (см., например, Креч, Крачфилд, 1959).

Однако, несмотря на значительные успехи в этой области, они оказываются недостаточными для решения тех задач, которые стоят перед клиническим психологом, пытающимся понять поведение своих больных. Законо­мерности, так просто демонстрируемые на подопытных животных, не всегда можно перенести на ситуации, в которых мы имеем дело с человеком. Встает, например, вопрос: говоря о нескольких мотивах, действующих у Яна, имеем ли мы в виду то же самое, когда говорим о мотивах, действующих у крысы, а если нет, то в чем заключается разница?

Мы знаем, что когда двух крыс с равными физиче­скими данными лишают пищи — одну на пять, другую на десять часов — и затем впускают в клетку, в которой они должны преодолеть одинаковые препятствия, преж­де чем получат доступ к пище, то различие, которое будет обнаружено в их поведении, можно будет объяс­нить разницей в силе мотивов голода. Мы можем до­полнительно усложнить эту задачу, пропуская через пи­щу электрический ток, вызывающий у животных боль, и наблюдать, какой мотив победит — мотив голода или мотив бегства от боли. Если мотив голода будет слабее, а мотив страха сильнее, крыса не будет трогать пищи. Со временем, однако, может наступить момент, когда под влиянием усиления голода крыса будет хватать пи­щу, даже наталкиваясь на боль. Точно зная время ли­шения пищи, силу тока и число предшествующих опы­тов, мы, в общем, можем предвидеть, в какой момент мотив голода перевесит мотив страха и крыса прикос­нется к пище. Мы оперируем здесь численными показа­телями силы мотива. Имея возможность влиять на по­ведение и характер факторов, показывающих силу моти­ва, мы можем вынудить крысу к определенным формам действия. Мотив в этом случае является существенным фактором, побуждающим к действию, и мы знаем, что, когда мотив, есть, крыса действует; когда же его нет или когда два противоположных мотива имеют равную силу, крыса остается пассивной.

Если мы, однако, попытаемся повторить тот же са­мый эксперимент с человеком, нас может постигнуть неудача. Предположим, что на основе наших исследова­ний мы знаем, что у Яна действует слабый мотив голо­да и сильный мотив страха. Будет ли Ян в действитель­ности вести себя в соответствии с прогнозами? Может быть, да, а может быть, нет. Возможно, исследование ста янов, находящихся в аналогичной ситуации, покажет статистически достоверную частоту усиления тенденции к отказу от пищи, вызывающей боль. Это значит, что большинство янов должны вести себя определенным об­разом в определенной ситуации. Нас, однако, интересу­ет, что сделает тот конкретный Ян, с которым мы име­ем дело. Возможно, что Ян откажется от пищи, но он может также устроить нам сюрприз. Он может, напри­мер, обдумать ситуацию и на основе определенных ра­зумных предпосылок решить преодолеть свой страх и добыть пищу. Делается это потому, что Ян как человек осознает свое действие и для него типично то, что его сознание регулирует выбор той, а не иной цели и прог­раммы действий. Поэтому даже очень голодный человек может поделиться своим куском хлеба с другим чело­веком; даже очень сурово наказанный может не отсту­пить от своих действий, если он убежден в правильности своего поведения.

Состояние организма, информация о внешней ситуа­ции и даже опыт не влияют на реакции человека так, как это имеет место у других животных, у которых ре­гулятор — мозг — функционирует в лучшем случае на уровне условных рефлексов по закономерностям, обу­словленным структурой нервной системы. Регуляция, осуществляемая мозгом человека, происходит на качест­венно ином уровне благодаря существованию сознания и связанных с ним возможностей восприятия отражен­ной в абстрактных понятиях действительности и опери­рования этими понятиями по законам, обусловленным не, только структурой нервной системы, но и традиция­ми, элементами культуры, привычками, рациональным или магическим моментом в технике мышления. Созна­тельно проводя свои концепции в жизнь, человек может действовать наперекор собственным желаниям, давлению окружения, реализовать цели, отстоящие на десятки и даже сотни лет и связанные с благом неизвестных ему людей. Осознав идеологические принципы, человек мо­жет руководствоваться ими, полностью отвлекаясь от требований ситуации, например биологической или об­щественной, даже ценой собственной жизни. Сознание — высший эволюционный уровень регуляционных функций, которыми располагает нервная система живущих на Земле существ, не может не приниматься во внимание при решении вопросов мотивации человеческих дейст­вий. Контролирующая функция сознания у человека так важна, что в нормальных условиях мы не можем себе представить направленного, целевого действия без созна­тельной его проверки.

В то время как у животного фактор, динамизирую­щий действие, равнозначен фактору, побуждающему к началу действия и направляющему его, у человека в этой области функционируют два отдельных механизма. Один становится динамизирующим фактором, энергети-зирующим действие, а другой фактор делает возмож­ным само действие, программирует его и вызывает его на­чало. Когда нам необходимо выяснить, почему Ян сме­нил место работы, мы можем сформулировать два на первый взгляд противоречащих друг другу объяснения. Одно из них: «Мотивом поведения Яна было недоволь­ство тем, что его несправедливо обошли при повыше­нии». Второе: «Мотивом поведения Яна была заинтере­сованность в другом виде работы». В первом случае мы определяем мотив на основе знакомства с Яном и его положением на работе. В другом случае мы основыва­емся на объяснении, которое дал Ян. В таких случаях говорится, что поведение Яна было полимотивационным. На одно и то же действие оказали влияние два мотива.

Можно ли их, однако, трактовать как два равнознач­ных мотива? Ведь их регулирующая функция все же различна. В первом случае речь идет об общей неудов­летворенности определенной ситуацией, содействующей изменению этой ситуации, что должно привести к умень­шению неприятного напряжения. Во втором мы учиты­ваем данное Яном объяснение причин действия, то есть того, чем он руководствовался, принимая решение о сме­не работы. В данном случае несущественно, прав ли Ян. Существенно только то, что Ян таким образом устано­вил для себя причины своего действия и, согласно это­му объяснению, принял решение о начале действия. Ес­ли бы мы хотели изменить решение Яна и склонить его к возвращению на старое место работы, мы должны были бы сначала познакомиться с его объяснением не­обходимости действия, а потом (после формулирования гипотезы о так называемых объективных факторах, ко­торые могли склонить его к смене работы) информиро­вать его о том, какие факторы влияли на его постановку вопроса. Мы должны были бы объяснить Яну, почему он должен изменить свое решение. Ян мог бы вернуть­ся на прежнее место работы только тогда, когда сфор­мулировал бы новый мотив. Мы видим на этом примере, к которому будем возвращаться еще много раз, что оп­ределяющую роль в принятии и изменении решения о действии играет так называемый сознательный мотив. Мы видим также, что он не является движущим фактором. Он причина действия в том смысле, в каком, например, нажатие кнопки можно считать причиной полета ракеты.

Как следует из вышесказанного, используя в обычной жизни слово «мотив», мы приписываем ему то первое, то второе значение, хотя второе значение (мотив как объяснение причин действия) имеет более широкое хож­дение в повседневной жизни. Мы говорим, например: «В поведении Яна определяющими были благородные мо­тивы, Ян хотел создать людям лучшую жизнь». Обвини­тель, вынося решение о суровой мере наказания, ссылает­ся на низменные мотивы, которыми руководствовался об­виняемый, например зависть. «Если бы обвиняемый не хо­тел этого сделать, то мог бы удержаться от подобного поступка, ведь в момент совершения действия он был в полном сознании», —рассуждает судья. При таком пони­мании мотива действие является немотивированным, ког­да индивид вследствие психического расстройства или находясь в бессознательном состоянии не может подверг­нуть свое действие контролю рассудка. В таком случае в соответствии с принятыми в нашем обществе мораль­ными и правовыми нормами человек не карается и не награждается за последствия своего немотивированного действия, так же как не наказываются за это животные. Когда такое действие грозит опасными в социальном от­ношении последствиями, общество лишь ограждает себя от возможности дальнейшего нанесения вреда.

Таковы некоторые предварительные замечания. Они в известной степени обосновывают предлагаемое в рабо­те понимание мотива как объяснения причин действия, тогда как для факторов, динамизирующих действие, так­же часто обозначаемых термином «мотив», необходимо, очевидно, другое название. Пожалуй, найти его нетрудно, поскольку богатство терминов всегда было сильной сто­роной психологии. Мы располагаем множеством терми­нов, используемых как эквиваленты слова «мотив». К на­иболее популярным из них принадлежат термины «вле­чение», «потребность» и «инстинкт».

2. ОПРЕДЕЛЕНИЕ МОТИВА

В предыдущем разделе мотив в общих чертах опреде­лен как объяснение причин действия, способствующее принятию решения о его начале. Теперь попытаемся дать более точное определение того, что следует понимать под объяснением причин действия. Мы не можем загля­нуть в сознание другого человека, он должен нас ин­формировать о его содержании с помощью слов. Более того, некоторые данные позволяют предположить, что человек то, что переживает, понимает только с помощью слов и только с их помощью осуществляет мыслительные операции. Мотив же всегда является какой-то формули­ровкой. Если человек же сформулировал мотива совер­шенного или совершаемого действия, это практически означает только то, что ой не имел мотива действия и, следовательно, действие его было немотивированным. Психолог, столкнувшись с такой ситуацией, предполага­ет сознательный обман или психические нарушения, воз­никшие временно (например, в результате отравления, слишком сильных эмоций) или же связанные с психиче­ским заболеванием.

Мы имеем, следовательно, первую часть искомого оп­ределения — мотив есть формулировка (мысленная, уст­ная или письменная). Теперь выясним, чего должна ка­саться эта формулировка. Правильный ответ поможет нам дать высказанная ранее мысль о связи мотива с ре­гулирующей функцией сознания. Регуляция действия есть, как известно, приспособление его к определенным требованиям ситуации (например, регуляция выделения желудочного сока основана, в частности, на приспособ­лении его химического состава к пище, которая должна быть переварена). Мы знаем также, что формулирование мотива делает возможным принятие решения о дейст­вии. Регулирующая роль мотива базируется на опреде­лении цели действия и предназначенной для этого про­граммы, создающей основу для принятия решения о действии.

Итак, речь идет не о любом действии, а только об определенном роде действий, именно о действиях, на­правленных на достижение заранее запрограммированного результата. Программа эта может иметь строго определен­ный алгоритм, 1 может также быть обозначена в обших чертах, конкретизируясь в зависимости от хода действия. Например, Ян разработал подробный алгоритм действия, направленного на ограбление банка, и реализует его стро­го по задуманной программе. В другом случае Ян решил встать на путь исправления, избегая поводов к совер­шению преступления. В обоих случаях мы видим моти­вированное действие, хотя во втором случае уровень кон­кретизации программы слишком невысок. Томашевский в своем «Введении в психологию» обосновал отличие это­го рода действий от других действий, носящих харак­тер случайных сопутствующих движений, сопутствующих эффектов и т. д., и предложил называть их деятельностями (1964, стр. 139). Деятельностью может быть как совсем простая моторная активность (забивание гвоздя молотком), так и сложная (написание книги), а также умственная активность (например, установление количе­ственных зависимостей между массой и энергией). Каж­дый раз, следовательно, когда в дальнейшем ходе изло­жения будет использовано слово «деятельность», оно бу­дет означать только мотивированное действие. 2

Указанные зависимости можно представить себе сле­дующим образом. Регуляция деятельности начинается с того, что индивид, уяснив себе (а следовательно, сфор­мулировав, вербализовав) цель действия, определяет (или формулирует) программу действия. Когда процесс этот закончится и индивид создаст мотив, одобренный им, он может начать деятельность, то есть приступить к реали­зации программы, заключенной в мотиве. Если же дан­ная форма поведения не регулируется мотивом, мы гово­рим о неосознанном, немотивированном действии.

Ставя так вопрос, можно определить мотив как вер­бализацию цели и программы, дающую возможность дан­ному лицу начать определенную деятельность.

Мария Оссовская, которая в своей работе «Мотивы поведения» (1949) проанализировала ряд принятых в психологии определений мотива, отнесла подобное пони­мание этого термина к группе наиболее узких определе­ний, характеризуя его как резко разграничивающее фун­кции инспирации действия и его мотивирования (то есть динамизирования). Она указывает на то, что такая ин­терпретация сужает понимание поведения человека (стр. 31), приведя в числе других аргумент, что при этом вне поля зрения остаются мотивы, которых мы не осоз­наем, тогда как отказываться от их рассмотрения было бы неверно (стр. 32).

Аргумент этот можно было бы отвергнуть, приняв во внимание рассуждения, которые уже были приведены в начале этой главы. Фактор, динамизирующий действие и не отраженный в сознании, является функционально чем-то совершенно иным, чем мотив, принятый как объ­яснение причин действия. В общем, создается впечатле­ние, что Оссовская, давая широкое и узкое толкование термина «мотив», не приняла в достаточной степени во внимание различие «инспирации» и «динамизации». От­сюда определение, ограничивающееся исключительно «ин­спирированием», она просто считает узким, вместо того чтобы признать его относящимся к другому аспекту дей­ствия. В дальнейшем мы убедимся, что Оссовская не оди­нока в своих взглядах, и автор данной работы будет вынужден в ходе изложения пояснить, что привело его не только к такому сужению понятия, но и к различению двух понятий. Ранее уже упоминалось, что это не было только желанием присоединиться к традиционному, при­пятому в повседневной жизни пониманию слова «мотив». Очевидно, по отношению к человеку каждое «более широ­кое» определение мотива является слишком общим и приводит к неправомерному объединению слишком раз­ных факторов, играющих роль в приспособлении. Исполь­зование одного и того же понятия для определения этих факторов делает невозможным анализ причин различных форм поведения человека.

Определяя мотив как фактор, который дает человеку возможность сформулировать решение о начале деятель­ности известного типа мы исходим из того, что факто­рами, побуждающими к действию, будут в этом понима­нии, по-видимому, некоторые состояния напряжения, свя­занные с потребностями человека. О них будет речь в од­ном из последующих разделов книги. Сужение диапазона понимания мотива, включение в это понятие лишь того, что человек считает причиной своего действия, позволяет нам ограничить предмет исследования и дать особую трактовку других факторов, принимающих участие в про­цессе приспособления.

Этих преимуществ не имеют наиболее распространен­ные в психологии определения мотива. Приведу для при­мера несколько определений, которые наиболее разнятся друг от друга. Инглиш (1934): мотивом является «то, что кто-то сознательно определяет как основу своего пове­дения». Уоррен (1934): «Мотив — это сознательное пере­живание или подсознательные условия, которые в данной ситуации являются фактором, принимающим участие в детерминации индивидуального или общественного пове­дения». Камерон (1947, стр. 127): «На практике мы на­зываем мотивом какой-либо фактор, о котором думаем, что он имеет особое значение как стимул к проведению какой-либо деятельности, определяя ее ход и результа­ты». .Теплов (1954, стр. 178): «Мотивы —это то, что по­буждает человека к постановке тех или иных целей» (это могут быть чувства, интересы, убеждения и мировоз­зрение). Гилфорд (1956, стр. 91): «Мотивом является лю­бой определенный внутренний фактор или состояние, ко­торые ведут к началу и поддержанию активности». Хил-гард (1957, стр. 585) считает, что мотивом является лю­бое состояние организма, которое имеет влияние на его готовность к началу или продолжению определенного по­ведения. Левицкий: «Мотив — это психический процесс,который изнутри стимулирует нас к постановке цели и принятию соответствующих средств действия» . 3

В приведенных определениях отчетливо видна неод­нозначность обсуждаемого понятия, бросается в глаза их общий характер, препятствующий практическому приме­нению этого понятия. Используя определенное таким спо­собом слово «мотив», следует каждый раз дополнять его подробным описанием того, о чем идет речь, так что са­мо слово «мотив» становится ненужным. 4 В определени­ях, которые дают Хилгард, Гилфорд или Камерон, мо­тивом могло бы быть и чувство ненависти к врагу, и из­вестное количество алкоголя в крови, и комплекс выте­снения, и боль, вызванная уколом булавки, или даже пре­пятствие на пути к цели. В один разряд включены раз­ные явления.

В определениях Левицкого и Теплова мотивом счита­ется побуждающий фактор, динамизирующий действие, а вербальная формулировка цели и средств действия при­знана фактором, обособленным от самого мотива, хотя причинно связанным с ним.

Определения в словарях Уоррена и Инглиша кажутся мне слишком неясными, чтобы можно было их анализиро­вать, хотя, по-видимому, определение Инглиша согла­суется с тем, которое я предложил в этой работе. Меха­низмом, с помощью которого «кто-то сознательно опреде­ляет основу своего поведения», может быть программа деятельности, составляющая содержание мотива, но от­четливо это, однако, не сказано. Определение Уоррена сводит, по-видимому, мотив к общему личному опыту; он является, следовательно, понятием, близким к понятию установки.

Стоит также упомянуть, что некоторые психологи во­обще отказываются от определения мотива и использу­ют только термин «мотивация», обозначающий нечто, способствующее тому, что личность становится «скорее активной, чем неактивной», или нечто, способствующее доминированию одной формы активности над другой (Хебб, 1958, стр. 155). Можно также встретиться с ис­пользованием термина «мотивация» исключительно по отношению к силе, которая характеризует действие; мо­тивация определяется тогда как «высокая» или «низкая» (Доллард и Миллер, 1950, стр. 4, 324).

Очевидно, что приведенные примеры не исчерпывают даже небольшой части материала, который мог бы соб­рать интересующийся историей вопроса. Целью настоя­щей работы является только изложение взглядов автора. В связи с этим я позволю себе ограничить выбор приме­ров теми, которые считаю наиболее представительными для тех или иных взглядов на определение мотива, и по­казать, что все существующие в психологии различные понимания мотива можно разделить на две группы.

В одной мотив трактуется (с этим можно встретиться чаще) как фактор, побуждающий к действию. В другой — диапазон применения слова «мотив» ограничивается (это бывает реже) факторами, способствующими сознательно­му осуществлению действия благодаря формулированию его цели и программы. Сравним для упрощения человека с автомобилем — в первом случае мотив играет роль вспышки горючей смеси, двигающей поршень, шатун, колеса и одновременно водителя, ведущего автомобиль в определенном направлении определенным образом. Во втором — мотив выполняет только роль водителя, кото­рый, имея установленную цель и направление движения, включает двигатель и ведет автомобиль к этой цели. Ку­да он приедет — это уже другой вопрос.

3. НАПРАВЛЯЮЩАЯ И КОНТРОЛИРУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ МОТИВА

Перейдем теперь к проблеме, которая была намечена уже в начале этой главы, но более конкретное обсужде­ние ее было невозможно, пока мы не преодолели труд­ности определения мотива. Речь идет о роли мотива в процессе регуляции алгоритма деятельности. Как изве­стно, регуляция основывается на применении форм по­ведения к изменяющимся требованиям ситуации, и клас­сическую ее схему можно проиллюстрировать с помощью структуры отрицательной обратной связи. Например, Ян, который проявлял сердечность по отношению к X, имел в связи с этим неприятности. Поэтому он изменяет свое отношение к нему на враждебное. Когда и это не дает результата, он начинает избегать X. Этим трем видам деятельности могли бы соответствовать три мотива:

1) «чтобы не иметь неприятностей, надо проявлять сердечность в отношении к X»;

2) «чтобы не иметь неприятностей, надо проявлять неприязнь в отношении к X»;

3) «чтобы не иметь неприятностей, надо избегать X».

Изменение в содержании первого и второго мотивов наступило в результате ситуации, возникшей в ходе реа­лизации заключенной в них программы. Изменение это было проявлением ретуляции отношений Яна к X. Роль мотива в этой регуляции основывалась на том, что каж­дый раз он составлял закрепленное в памяти формулиро­вание программы и цели данного действия.

Программа эта путем соответствующего выбора средств давала действию определенное направление. Ян, уясняя ее себе в ходе реализации деятельности, мог по­стоянно контролировать ее течение. Если, следовательно, руководствующийся первым мотивом Ян будет обижен X, то, придерживаясь в это время установленной программы, он будет делать вид, что ничего не заметил, и продолжать относиться к X сердечно и в дальнейшем.

Цель действия позволяла пересмотр программы с точ­ки зрения эффективности ее реализации. Когда Ян убедил­ся, что сердечные отношения к X, которые должны были избавить его от неприятностей, вызывают их, он изменил программу на другую, по его мнению более правильную. Так, следовательно, формулирование мотива, закреплен­ное в памяти, влияет на ход деятельности, выявляет ее программу и позволяет контролировать ее эффективность с точки зрения требуемой цели.

Как можно судить на основе вышесказанного, роль мотива в процессе регуляции деятельности основывается на том, что он становится фактором, направляющим дея­тельность, так же как обозначенная на карте дорога ука­зывает направление пешеходу, помогая решить, пойдет ли он влево или вправо на ближайшем перекрестке, или как перфорированная лента, вложенная в регулятор ав­томатического токарного станка, руководит очередностью и качеством выполняемых на нем операций в соответст­вии с зафиксированной в комплексе отверстий програм­мой. Контролирующую функцию мотива можно было бы представить образно на примере контрольных ламп, ко­торые загораются тогда, когда запрограммированный процесс не приводит к ожидаемым следствиям.

Утверждение, что сформулированная и зафиксирован­ная в памяти цель может играть роль критерия эффек­тивности реализованной деятельности, устанавливая од­но из необходимых условий сознательной регуляции дей­ствия, не вызывает возражений как с общей, так и со специальной точек зрения. Цель эта в процессе регуля­ции служит понятийной моделью требуемой ситуации, с которой сравнивается информация об истинном состоя­нии ситуации. Больше возражений встречает утвержде­ние о направляющей роли программы действия, сфор­мулированной в мотиве. Встает вопрос: каким образом цель может руководить деятельностью? Ставящие этот вопрос полагают, что управление имеет место только тогда, когда один материальный предмет влияет на другой предмет посредством некоторого приложения энергии. Например, человек, едущий на велосипе­де, поворачивает руль усилием своих мышц. Су­ществует, однако, иное, более широкое понимание управ­ления, согласно которому «управление является… пере­дачей информации, предполагающей вызвать в резуль­тате направленные ситуационные изменения» (Греневский, 1959, стр. 54). Способ передачи информации с точ­ки зрения этого определения несуществен, зафиксирован­ное в памяти содержание мотива является, несомненно, определенным набором информации и влияет на дейст­вие. Таким образом, утверждение, что мотив может уп­равлять действием человека, является столь же верным, как и утверждение, что перфорированная лента, вложенная в цепь импульсов, приводящих в движение автомат управляет происходящими в нем производственными процессами.

Несколько пояснений. Очевидно, что сама проблема роли мотивов в процессе регуляции связана со значи­тельно более широким вопросом из области теории пере­дачи информации и требует особого обсуждения. В дан­ном случае она будет затронута лишь в той мере, в ка­кой это необходимо для наших целей. Последующая часть этого раздела посвящена нарушениям приспособ­ления (дизадаптациям), иллюстрирующим на практике значение контролирующей и управляющей функций мо­тива в процессе регуляции человеческой деятельности. Обратим, например, внимание на то, какую большую роль в психотерапии играет внушение пациенту соответ­ствующего мотива. Предположим, психотерапевт убежда­ет пациента, что, если он не будет разговаривать с женой после ссоры, это вряд ли улучшит семейную обстановку, тогда как откровенный разговор и букет цветов разрешат многие конфликты и подчеркнут его общественную зре­лость. Тем самым психотерапевт старается подсказать па­циенту такой мотив, который позволил бы ему выйти из замкнутого круга взаимных супружеских жалоб и выду­манных обид.

Останавливаясь на нарушениях приспособления, нуж­но заметить, что в конфликтных ситуациях мы часто встречаемся с большими трудностями в формулировании мотива. Нервное напряжение, раздражающее окружение, сознание, что не существует верного решения, ведет к от­казу от овладения ситуацией и к пассивному подчине­нию ходу событий. Всякое вмешательство извне прини­мается недоверчиво. В подобных положениях блестяще оправдывает себя имеющий на первый взгляд мало смыс­ла тип психотерапии, называемый по-английски client-centered therapy (Роджерс, 1951) и в принципе основан­ный на том, что пациенту создаются условия для спокой­ного, целенаправленного монолога с самим собой. Психо­лог только вставляет в разговор замечания, говорящие о его заинтересованности и удерживающие монолог паци­ента в русле существенных проблем, а также придающие ему более строгий и конкретный характер. Тем самым пациент побуждается к правильной формулировке своих проблем в доброжелательной, спокойной обстановке и час­то сам находит выход из ситуации, конструируя правиль­ный мотив. Собственный, достаточно убедительный и конкретный мотив становится лучшим стимулом для дея­тельности, ведущей к психическому равновесию. Это при­знано на практике. Об этом свидетельствует тот факт, что, собственно, все применяемые методы психотерапев­тической техники имеют целью или подсказать пациенту соответствующий мотив, или создать ему условия для формулирования предметного мотива. Поэтому в одних методах преобладает объяснение и внушение, другие но­сят успокаивающий характер, способствуют ликвидации затруднений при конструировании или одобрении соот­ветствующего мотива. Типичным примером трудностей в одобрении мотива являются, например, те, которыми стра­дают психастеники из-за необычно высоких требований, предъявляемых к своим мотивам.

Приведем пример. Й. 3., 30-летний психастеник. Одинокий, живущий далеко от города, измученный продолжительными по­ездками, он хотел обменять свою комнату на расположенную ближе к городу. Дал объявление в газету, нашелся желающий обменяться. И тут начались бесконечные размышления о том, каким условиям должна отвечать новая комната и нужно ли в самом деле переселяться. Й. 3. постоянно утверждал, что не имеет достаточных оснований для окончательного реше­ния, каждый из формулируемых по очереди мотивов отбрасывал как слишком поверхностный, малообоснованный. Продолжалось это три месяца и кончилось тем, что он остался на старом месте. Факт этот приобретет еще большее значение, если ска­зать, что почти все житейские дела Й. 3. оканчивались таким же образом. Способный, образованный, обладающий чувством соб­ственного достоинства человек занимал на работе подчиненное положение, не дающее никаких перспектив на будущее.
Ясно видно, как неспособность к одобрению мотива, а именно одного из его элементов — программы деятельно­сти, нарушает процесс регуляции деятельности. Интерес­ной является также проблема нарушений приспособле­ния, основанных на неспособности к изменению мотива и принятию нового, реализация которого могла бы вывести данную личность из состояния неприспособленности. Рас­смотрим ее на примере, взятом из исследований, прове­денных в 1954—1956 годах на группе 30 невротиков (Обуховский, 1959), отметив одновременно, какую боль­шую роль в возникновении невроза играет неспособность к изменению мотива, связанного со слишком высокими требованиями.

К. Р., спокойный, трудолюбивый 50-летний мужчина. В дет­стве ничем особым в поведении не выделялся. Школу закончил со средними результатами. Молодым человеком начал работать на железной дороге, 11 лет спустя стал продвигаться по службе, через 20 лет занял должность в службе безопасности движения. Это была руководящая должность, связанная с большой личной ответственностью. Работал с постоянным напряжением, нередко по 15 часов без перерыва. Это страшно утомляло его, он часто болел, но никогда ему не приходило в голову уйти с этого места. «Нервы, однако, все чаще отказывались слушаться». Каж­дый телефонный звонок мог означать несчастье. Когда побли­зости произошла железнодорожная катастрофа, появилось чув­ство сильного страха.
Именно в это время материальные условия его сложились та­ким образом, что он стал собственником даомика с .садом и пасе­кой. Появилась возможность спокойной жизни, о которой он когда-то мечтал. Но он не мог, однако, на это решиться. Возник но­вый конфликт — не только между требованиями работы и его нервной устойчивостью, но также между его стремлениями удержаться на месте, которого он добивался столько лет, и желанием тихой и более отвечающей особенностям его лич­ности работы на пасеке.
Вскоре, кроме страхов перед предвещающим неприятность телефонным звонком, появились новые болезненные явления, которые сделали работу совершенно невозможной и вынудили его к долгому лечению. К. Р., однако, надеется, что после выз­доровления сможет работать на старом месте. Психотерапия типа убеждения не принесла никаких результатов. К. Р. согла­шается со всеми аргументами, но тем не менее остается при своей точке зрения: утверждает, что уже слишком стар, чтобы из­менить свою жизнь, понимает, что работа, которую он выполнял, была «не для его нервов», но считает, что, выдержав столько лет, выдержит и до пенсии.
Пример этот иллюстрирует одну из наиболее часто встречающихся психотерапевту ситуаций — пациент по какой-либо причине не может согласиться на одобрение мотива, который вывел бы его из состояния неприспособ­ленности.

Следует вспомнить еще об одной очень существенной особенности мотива. Покажем ее на примере умственно отсталых детей. Из клинических описаний известно, что деятельность этих детей слабо направлена, они не обла­дают выдержкой в работе и не способны к продолжитель­ной конструктивной деятельности. Интересные результа­ты при изучении этой проблемы были получены в одной из советских школ для умственно отсталых детей (Пин­ский, 1962). В этой школе был организован кружок юных натуралистов с целью пробудить у учеников интерес к научно обоснованным формам полевых работ. Каждый ученик получил свою делянку и выбрал достаточно слож­ную задачу, например о влиянии азотных и фосфорных удобрений на скорость созревания овса. Предполагалось при этом, что ученики, сами выбравшие темы, проявят необходимую инициативу, настойчивость в работе над ними. Случилось иначе. Не отдавая себе отчета ъ харак­тере и значении избранной темы, ученики превратили свои делянки в обычные грядки, на которых, как и всю­ду, росли огурцы или картофель, и не проявляли ника­кого интереса к применению рациональных способов вы­ращивания. Результат согласовывался с тем, чего следо­вало ожидать от умственно отсталых.

Однако преподавательница Якушева не отказалась от педагогических усилий и выработала сложную систему инструкций и пояснений, сформулированных так, что они стали вполне доступными сознанию умственно отсталых. Задания при этом были пересмотрены, оставлены только простые, например получить большое количество карто­феля с одного клубня. Наряду с понятной программой, ко­торую устанавливало задание, дана была также понят­ная цель — участие во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Эффект был необычайным. Ребята из кружка получили несколько медалей и неоднократно принимали участие в выставке, что являлось наградой за высокие достижения.

Опыт этот показал, какую большую роль играет фор­мулирование понятного и убедительного для данной лич­ности мотива, и подтвердил, что только такой мотив мо­жет полностью выполнить свою функцию направления и контролирования поведения человека. Таким образом, мо­тив, представляющий только набор слов, который дает возможность предпринять определенную деятельность, не всегда может участвовать в ее регуляции. Достаточно вспомнить неумелость и неэффективность деятельности, опирающейся на «пустые» стандартные фразы, — описа­ние подобной деятельности, вслед за Славомиром Мрожеком, способствовало успеху многих сатириков. Нет не­обходимости вновь подчеркивать здесь ту решающую роль, которую играет во всех отраслях практической пси­хологии проблема зависимости между содержанием мо­тива и эффективностью деятельности.

4. ЗАЩИТНАЯ РОЛЬ МОТИВА

Содержание мотива складывается из двух элементов. Одним из них является программа деятельности, дру­гим—цель деятельности или то, к чему должна вести реализация программы и что в сопоставлении с послед­ствиями действия служит критерием при проверке пра­вильности сформулированной программы. Сформулиро­ванные в мотиве цель и программа должны быть тесно связаны, так как программа — это уточнение средств, с помощью которых может быть реализована цель. На практике, однако, мы не всегда встречаемся с мотивом, сконструированным таким образом. При анализе моти­вов лиц, страдающих невротическими нарушениями, час­то можно заметить, что программа, заключенная в моти­ве, не может обеспечить реализации цели, заданной этим мотивом. Более того, она нередко противоречит реализа­ции этой цели. При этом уровень умственного развития личности, руководствующейся мотивом, ни в какой сте­пени не объясняет такой непоследовательности. Можно привести в качестве примера ученика, который за четыре месяца до экзаменов на аттестат зрелости думает о го­дичном отпуске, чтобы за это время углубить свои зна­ния по предметам, которые в программе были затронуты «слишком поверхностно»; мужчину среднего возраста, ко­торый избегает женщин, ожидая «настоящей любви»; алкоголика, пьющего, чтобы забыть о неприятностях, вы­званных в действительности его склонностью к спиртным напиткам.

Встречаясь с такими случаями, мы часто задаем себе вопрос — неужели эти люди не знают подлинных причин своего поведения? Ведь они ясны. Уже беглое знакомство с результатами психологического изучения этих лиц по­казывает, что ученик, способный юноша, страдающий неврозом, боится неудачи и хотел бы как можно дальше отодвинуть кошмар экзамена. Старый холостяк, ожидаю­щий настоящей любви, когда-то в молодые годы «ском­прометировал себя» (по его мнению) в глазах женщины, которая, пользуясь его наивностью и неопытностью, по­смеялась над ним. Теперь он боится проявить инициа­тиву. Алкоголик, как нам удается узнать, — человек сла­бовольный, страдающий комплексом различия, работая некоторое время контролером, не мог устоять перед уго­ворами окружающих, которые предоставляли ему все новые случаи для выпивки. Наконец его понизили в должности за алкоголизм, а дурная привычка осталась.

Почему они обманывают себя, одобряя в мотиве лож­ные цели? Народная мудрость гласит, что человек только тогда охотно смотрит правде в глаза, когда она ему при­ятна. В приведенных случаях открытая постановка во­проса, признание правды было бы неприятно для упомя­нутых лиц. Более того, это обязывало бы их отказаться от существующей программы деятельности. Подстановка в мотив ложной цели при сохранении старой программы позволяла им продолжать ту деятельность, к которой они были наиболее склонны. Ученик получал хотя и мнимое, но все же какое-то основание для мысли об отпуске. Роб­кий мужчина мог гордиться собственным отречением. Ал­коголик имел причины для того, чтобы «залить горе». По­становка ложной цели приобретала, следовательно, прин­ципиальное значение для продолжения ими реализации их программы. Можно было бы сказать, что это защища­ло направление их действия, что если бы они не произ­вели такого рода замещение, то не смогли бы реализо­вать своей программы.

Кто проводил психотерапию типа убеждения, тот, ве­роятно, не раз наблюдал, как очень интеллигентные, само­критичные, рассудительные люди проявляли иногда пол­ное отсутствие критичности и наивность в отношении не­которых мотивов своего действия. В своей практике ав­тор использовал это явление для поисков так называе­мых «главных зон нарушения приспособления». Расспра­шивая пациента о том, как он обосновывает разные виды своей деятельности, я отмечал те, обоснование которых было неубедительным, и впоследствии занимался ими осо­бенно подробно. Опыт показал, что это были явно ключе­вые проблемы для выяснения причин нарушений приспо­собления, которое обнаружилось у исследуемого.

Защитные мотивы, так следовало бы их назвать, яв­ляются при этом чрезвычайно устойчивыми. Пациент на­стаивает на них с необычайным упорством. Легко подда­ваясь убеждению во многих других, казалось бы, более важных делах, в этих вопросах он нередко допускает серьезные нарушения правил логики, только бы остаться на своем. Мы встречаемся здесь с явлением, которое Фрейд приписывал «сопротивлению подсознательного», правильно отмечая, что реакция такого рода свидетельст­вует о важности проблемы, в данном случае проблемы нарушения приспособления. Фрейд утверждал далее, что, когда мы обнаружим «комплекс» и объясним пациенту его содержание, наступает выздоровление. В свете выше­сказанного можно предполагать, что одного лишь выяв­ления мотивов защитного типа недостаточно. Только ког­да нам удается убедить пациента в необходимости их из­менения (что, как будет показано в главе об установках, очень трудно) и склонить его к принятию правильного мотива, можно думать, что он стоит на пути к выздоров­лению.

Я уделил столько внимания роли защитного мотива при невротических нарушениях, чтобы показать, какое большое значение для правильного приспособления че­ловека имеет верно сконструированный мотив, а также какую серьезную роль выполняет защитный мотив, то есть такой мотив, в котором цель была подменена «официальной версией», необходимой для сохранения тре­буемого решения. Эта версия важна, так как благодаря ей деятельность сохраняет видимость рациональности, что позволяет реализовать программу. В противном случае этого не могло бы произойти, поскольку реализация про­граммы ведет к целям, противоречащим убеждениям лич­ности. Можно было бы сказать, что невротик обманывает сам себя, принимая такую формулировку цели, благода­ря которой его программа кажется рациональной и со­гласуется с его убеждениями.

Классическую иллюстрацию применения защитного мотива мы находим в басне о волке и ягненке. Хищник-волк «заботился о законности» и, увидев ягненка около ручья, начал подыскивать обоснование приговора, кото­рый хотел бы привести в исполнение. Ягненок активно защищался, сводя на нет волчьи аргументы, и волк, каза­лось бы, собрался уйти ни с чем, когда вдруг пришел к заключению, что ягненок, несомненно, виноват в том, что он, волк, чувствует голод. Это соответствовало истине, ибо аппетит в самом деле появляется при виде пищи. Волк мог теперь спокойно съесть ягненка. Действие его было обосновано и узаконено.

А вот пример из клинических исследований.

Г. Й., способный и обладающий чувством собственного дос­тоинства специалист, много лет проработавший на руководящих постах, известный (своими несколько автократическими наклонно­стями, из тактических соображений был понижен в должности.
Новые руководители отстранили его от какого-либо участия в принятии решений и недвусмысленно дали понять, что поддержа­ли бы его просьбу об уходе. Г. Й., однако, остался и внешне со­гласился со своим новым положением, «считая себя жертвой вер­ности прежним идеям. В учреждении, несмотря на это, начали происходить конфликты на почве того, что Г. Й. постоянно оспа­ривал действия руководства, находя в его распоряжениях тупость, недальновидность и профессиональную некомпетентность. Иногда это было правильно, иногда, однако, даже его сторонники из «уч­режденческой оппозиции» не могли найти никакой грубой ошиб­ки, а тем более ошибки, которая обосновывала бы такую острую реакцию. Г. Й. объяснял свое поведение тем, что чувствовал се­бя ответственным за учреждение, не мог терпеть недоучек и дол­жен был поэтому, невзирая на неприятности, вмешиваться в каж­дое «нечистое» дело. Он «не может работать как-нибудь и равно­душно смотреть на то, что происходит вокруг; он чувствует тог­да угрызения совести».
Здесь налицо явная формулировка мотива. Есть, следователь­но, цель — благополучие учреждения, есть программа — контроль всех действий своего начальства. Существует целый ряд убеди­тельных данных, подтверждающих, что Г. Й., объясняя мотив сво­его поведения, не обманывал. Вместе с тем анализ ситуации и личности Г. Й. свидетельствует, что поведение его имело другую цель, тем более что его замечания не оказывали и не могли ока­зать никакого положительного влияния на решения начальства. Наоборот, не раз делались непродуманные шаги, чтобы не созда­валось впечатление, что кто-то подпал под влияние Г. Й.. Подлин­ным направлением деятельности Г. Й. было нагнетание отрица­тельной атмосферы в учреждении и подрыв авторитета его пре­емников. Программа его деятельности была, следовательно, диа­метрально противоположна цели, которая являлась (содержанием мотива, а последствия — заключительное отстранение его от ра­боты — были финалом, неожиданным для него.
В вышеприведенном примере мы видим противоре­чие не только между сформулированной целью и сформу­лированной программой, но также и между сформулиро­ванной целью и последствиями деятельности. Интересно, что ни то, ни другое противоречие не влияло на отноше­ние к собственному мотиву. Это достаточно типично для приспособления, регулируемого с помощью защитных мо­тивов. Интересными при этом представляются связи меж­ду типом личности и тенденцией к использованию защит­ных мотивов. Проблема эта еще не была предметом спе­циальных исследований, тем не менее практика позволя­ет выдвинуть гипотезу, что мотивы защитного характера проявляются прежде всего у личностей с особенно жест­кой и разработанной системой принципов поведения; уз­кие и жесткие мерки, с которыми они подходят к разно­образной и изменчивой действительности, сделали бы для них невозможными многие виды деятельности, если бы не применение защитных мотивов.

5. ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ КРИТЕРИИ ЗАЩИТНОГО МОТИВА

Приступим к анализу характерных черт защитного мотива, благодаря которым можно выделить его среди мотивов, считающихся обычными, то есть такими, про­прайма которых приспособлена к сформулированной це­ли в той степени, в какой это позволяет интеллектуаль­ный уровень личности и ее знания о мире. Исследо­вания, которые я вел на пациентах Городской консуль­тации психического здоровья в Познани, позволяют назвать три основных опознавательных критерия. Два основываются на анализе содержания мотива, а один — на анализе поведения, регулируемого таким мотивом.

Следовательно, анализируя содержание разных защит­ных мотивов, мы можем убедиться, что содержание цели в защитном мотиве находится в логическом противоре­чии с содержанием программы, тогда как личность, кото­ рая нас информирует о своем мотиве, обладает достаточ­но высоким интеллектуальным уровнем, чтобы не допус­тить такого рода противоречия. Вот пример.

Д. О., 58-летний инженер, не отдает зарплату жене, ведущей хозяйство, объясняя свое поведение воспитательными целями. Он утверждает, что жена его в общественном отношении неразвита, беспомощна и только таким образом он может научить ее само­стоятельности в борьбе за существование. Конечно, Д. О. питает­ся вне дома, оставшиеся же деньги кладет на книжку, поскольку живет в постоянном страхе перед беспомощностью, когда пойдет на пенсию. Д. О. старше жены на 20 лет. Никто, кроме непо, не верит, что такого рода воспитание жены может дать положитель­ный результат. Когда этому пациенту приводились примеры за­щитных мотивов с подобной структурой у других людей, он с легкостью находил (заключающуюся в них ошибку. Только к соб­ственному мотиву он относился некритически.
Конечно, иначе обстоит дело с людьми умственно отсталыми. Когда женщину, страдающую слабоумием в степени дебильности, изнасилованную группой хулиганов, судья спросил, почему она не звала на помощь, она от­ветила: «Не кричала, так как боялась, что может прий­ти милиция». Шизофреник на вопрос, почему он пишет грубые пасквили на начальство, ответил: «Делаю так, потому что меня бросила невеста». И в первом и во вто­ром случаях мотивы являются обоснованными. На таком уровне ориентировки или при нарушениях такого рода обоснование, более связанное с программой действия, объективно невозможно и мотив этот нужно считать не защитным, а патологическим.

Можно назвать также другой вид защитного мотива, когда программа логически не противоречит цели, но в то же время связана с ней только частично. В качестве примера приведем упомянутого в предыдущем разделе Г, Й. Анализируя его мотив, мы должны согласиться с тем, что включение в программу деятельности контроля за распоряжениями начальства в известной мере обосно­ванно, то есть ведет к цели, которая для Г. Й. заключа­лась, как он утверждает, в заботе о благополучии учреж­дения. Эта цель, казалось бы, оправдывает выступления на собраниях, сочинение петиций, агитацию коллектива, обращение к вышестоящему начальству. Программа Г. Й. не содержит якобы ничего другого. Однако Г. Й., как ад­министратор с многолетним стажем, должен был знать, что одно только мелочное «контролирование» начальст­ва, раздувание пустяков никогда не приведут к постав­ленной им цели. Тем более что Г. Й. не вносил никаких позитивных предложений, которые могли бы противосто­ять начинаниям новой администрации. Это была критика ради критики.

Таким образом, в мотиве этого вида цель, строго говоря, логически не противоречит программе, но обосно­вывает ее лишь частично. Следует заметить, что я не имею в виду ошибок, то есть ошибочно установленной программы, которая при первой возможности будет пере­смотрена. Речь идет о таком мотиве, содержание кото­рого не подвергается изменениям, несмотря на то, что практика иногда ощутимо показывает его нереальность. Этот тип защитного мотива особенно выразителен у су­тяг, нарушение приспособления которых имеет реактив­ное происхождение.

Например Б. Л., адвокат на пенсии, постоянно затевает слож­ные судебные процессы о возвращении ему взятых много лет назад 150 злотых. Целью, к которой применена его программа, является «торжество справедливости». Не подлежит сомнению, что если нанесен ущерб, следует его возместить, необходимо бо­роться с несправедливостью. Но в данном случае программа ока­залась в явной диспропорции с экономической стоимостью, кото­рую можно получить в случае успешной реализации программы. Не имеет смысла так рьяно затевать дела с целью возвращения 150 злотых. Мы, однако, видим, с каким удовлетворением Е. Л. пишет все новые заявления, как охотно, с излишними подробно­стями рассказывает о своих боях. Е. Л., во всяком случае, не про­изводит впечатления пострадавшего старика. Он полон энергии, часами просиживает в здании суда, присутствует на слушании многих дел, любит давать советы ожидающим свидетелям. Ана­лиз его биографии, психологические беседы в достаточной степени убеждают нас в том, что его мотив висит защитный харак­тер. Как бедна, бессодержательна была бы жизнь этого пенсионе­ра, если бы он вдруг выиграл свое дело!
Значит ли это, что в каждом таком случае мы имеем дело с защитными мотивами? Конечно, нет. Как уже го­ворилось, о защитном мотиве может идти речь только тогда, когда личность в ходе реализации своей цели не в состоянии из-за невротических нарушений произвести реалистический анализ программы действия и установ­ленной цели. В случаях когда в основе сутяжничества можно вскрыть первичные по отношению к действию психические нарушения, мы уже имеем дело не с защит­ным мотивом, но с мотивом патологическим, связанным с бредом преследования или со слабоумием, «структур­но» делающим невозможным правильное отношение к своей программе действия.

Указанные выше два критерия защитного мотива от­носятся к содержанию самого мотива. Как, однако, пока­зывает опыт, наиболее надежный показатель дает анализ хода реализации программы, заключающейся в мотиве. Деятельность человека, направляемую защитным моти­вом, характеризует негибкость, выливающаяся в полную неспособность делать выводы из практики и, как прави­ло, все большее расхождение между целью и программой действия.

Даже опытного психолога поражает, как часто люди с высоким интеллектуальным уровнем, с большими зна­ниями и жизненным опытом в некоторых «сферах дей­ствия» совершенно не используют свои познавательные возможности. Приведу следующий яркий и довольно ти­пичный пример.

Мать-вдова поссорилась с сыном, пытаясь бестактно контро­лировать его переписку, телефонные разговоры, воздействовать на его «симпатию», чтобы помешать встречам и т. д. Свое поведе­ние она объясняла стремлением создать дома спокойную обста­новку, чтобы сын мог беспрепятственно закончить учебу и не сошел с пути истинного. Долгое время это приводило к резким спорам, после чего сын в конце концов переселился в другой го­род под предлогом изменения направления в учебе. Следует заме­тить, что молодой человек был очень уравновешенным, хорошо относился к матери. Решение оставить ее он принял после дол­гих раздумий и нескольких бесед, во время которых старался склонить мать к изменению поведения. Это не дало никакого результата. Даже тогда, когда сын ушел, недвусмысленно дав понять матери, что было причиной «изменения направления в уче­бе», мать продолжала считать, что поступала правильно, сожалея лишь о том, что слишком мало приложила усилий для контроля над сыном. Вместе с тем мать — разумная, культурная женщина. После смерти мужа она смогла приобрести профессию, обеспечить себе и ребенку хорошие материальные условия и завоевать ува­жение окружающих.
Приведенные выше три критерия являются, как ка­жется, вполне достаточными для отличения защитного мотива от такого мотива, назовем его реалистическим, в котором программа полностью согласуется с целью. Еще раз при этом подчеркиваю, что в случаях особенно труд­ных следует всегда убедиться, не имеем ли мы дело с патологическим мотивом, связанным с психическим де­фектом.

6. ЦЕЛЬ, НАПРАВЛЕНИЕ И РЕЗУЛЬТАТ ДЕЙСТВИЯ

Анализируя структуру защитного мотива, мы обрати­ли внимание на противоречие между вербализованной в мотиве целью и программой, реализация которой должна содействовать достижению этой цели. Как в приведенных примерах, так и во многих других аналогичных ситуа­циях стоит обратить внимание на определенную сущест­венную особенность, связанную с подбором цели в за­щитном мотиве. Цели эти, как правило, касаются ценно­стей, признаваемых обществом позитивными с точки зре­ния культуры, формирующей данную личность. Речь идет, следовательно, о «лояльности», «выполнении долга», «за­боте о благе другого человека» или «посвящении своей жизни» какой-нибудь идее или призванию. Это цели, ко­торые в нашей системе морального воспитания считаются особенно достойными человека. Клинический психолог, работающий с невротиками, часто встречается с достаточ­но типичным для нашей культуры парадоксом, когда не­приспособленная личность начинает говорить о патрио­тизме, долге, общественной лояльности, заставляя нас за­думываться, в чем, собственно, состоит дело, что за этим скрывается. Мы не доверяем человеку, который не может устроить своих собственных дел, а пытается исправлять мир. И как правило, мы при этом не ошибаемся. Проще написать книгу об идеале воспитания, чем воспитать соб­ственного ребенка. Проще заботиться о моральном уров­не окружающих, чем сохранять свой собственный на должной высоте.

Дело тут, однако, не только в «технической» просто­те или трудности. Как уже говорилось, во многих случа­ях нарушений приспособления мы встречаемся с тем, что осознание цели, к которой, в сущности, ведет программа действия, вынудило бы изменить эту программу, а на это человек порой не может согласиться. Мать, которая так беззаветно заботилась о сыне, должна была бы изменить способ своего действия, если бы отдала себе отчет в том, что она заботится не о благе сына, а только о себе самой, что она боится душевного одиночества, пустоты, которая открылась бы перед ней, если бы ей пришлось признать, что она уже не так необходима сыну. Работа для блага сына была смыслом ее жизни. А что должен был бы сде­лать Г. Й., осознав, что действия его направлены на ком­прометацию нового руководства? Он считал себя слишком правым для того, чтобы изменить свою программу дейст­вий. Понимание того, к чему ведет программа деятель­ности, вытеснено из сознания этих людей как слишком неприятное, неудобное, а сильные эмоциональные напря жения, которые сопутствуют таким видам деятельности, и все новые конфликты и столкновения затрудняют спо­койный анализ ситуации. Мы видим, что в этих случаях следствие деятельности сказывается порой совершенно неожиданным для них. Реакция окружающих становится часто новым фактором, не предвиденным человеком, фор­мулирующим цель и программу: Г. Й. деградировал в общественном отношении, вдова осталась без сына. (Бо­лее подробный анализ подобных случаев будет дан в гл. II.) Здесь же эти примеры позволяют проанализиро­вать три понятия, существенные для наших дальнейших рассуждений.

Первое — цель деятельности, данная в мотиве, цель осознанная, которую в дальнейшем мы будем называть просто цель.

Второе — то, на что фактически направлена програм­ма действия, которая, как мы уже знаем, может согласо­вываться с целью, определенной в мотиве, может быть связана с ней чисто внешне и, наконец, может не обна­руживать никаких связей. Постараемся избежать неточ­ного термина «неосознанная цель» и в большем согласии с фактами используем в таком случае термин направле­ние действия. При этом необходимо помнить, что направ­ление может быть тесно связано с целью действия и мо­жет не иметь с ней ничего общего.

Третье понятие — результат действия, то есть послед­ствия реализации действия в определенных условиях. Ре­зультат действия в такой же степени связан с мотивом, как и с актуальной внешней ситуацией. Так, если бы я решил, испытывая свои силы, переплыть реку, меня мог бы съесть крокодил, но этого могло бы и не случиться, поскольку, например, в этой реке нет крокодилов. Ре­зультат реализации моей программы был бы, следова­тельно, различен в зависимости от того, что скрывают в себе воды реки, хотя мотив оставался бы тем же са­мым.

Идеальной в процессе регуляции деятельности была бы ситуация, в которой цель, программа и результат дей­ствия находились бы в тесной связи между собой. Но нас интересует реальная жизнь, ее светлые и темные сторо­ны, точнее, пожалуй, темные стороны, поэтому проиллю­стрируем вышеприведенные понятия еще одним отрицательным примером.

Художник Б. бросил жену, объясняя себе и знакомым, что жена, «обывательница» и «мещанка», отрицательно влияла на его художественное развитие. Б. убежден, что принес жертву на ал­тарь искусства. (Психологический анализ показывает, что направ­лением действия, приведшего к разводу, было освобождение от постоянного контроля жены, которая принуждала его к работе, зная его лень и неумение организовать свой день. Это не соот­ветствовало стилю жизни Б., очевидно не благоприятствовавшему его творческим достижениям. Существование этого направления Б. отвергает, пожалуй, искренне. После развода отсутствие по­стоянного допинга, каким являлось влияние жены, привело к тому, что он стал более известен в ночных кабаках, чем в худо­жественных салонах. Б. не имел таланта в той степени, чтобы одной или двумя работами завоевать себе место в художествен­ном мире. У него не было творческой страсти, потребности вы­сказаться в искусстве. Он был просто художником-профессиона­лом, который мог достичь мастерства только благодаря напряжен­ной и систематической работе.
Анализируя его поведение, можно различить форму­лирование цели, направление и результат действия.

1. Формулирование цели — цель вербализованная, обосновывающая действие. Охраняется защитными ме­ханизмами приспособления путем ограничения познава­тельного процесса. 5 Таким образом, сформулированной целью Б. является создание условий для художественно­го развития.

2. Направление действия — цель невербализованная, не допущенная в сознание. Согласуется с жизненным стилем Б., с тем, на что направлена его деятельность. Тре­бования жены были несовместимы с установившимся. в ходе личного развития стилем жизни Б. По мере усиле­ния этих требований все большую действенность приоб­ретало стремление избежать их давления. Б., будучи, од­нако, человеком порядочным, человеком с «принципами», приступил к реализации этой программы только тогда, когда сформулировал приемлемую для себя цель.

3. Результат такого поведения в данном случае стал антитезой цели, сформулированной в мотиве, и выразил­ся в понижении уровня мастерства.

Повторяю еще раз, что, говоря о сформулированной (в мотиве) цели, я определяю ее как цель, вербализован­ную индивидом (эквивалент английского термина purpo­se) 6, в то же время, говоря о направлении действия, имею в виду неосознанную цель, в общем соответствую­щую стилю жизни. Стиль этот можно проследить в каж­дой биографии как повторяющийся, проявляющийся в самых различных жизненных ситуациях способ удовлет­ворения потребностей. Первым обратил внимание на это явление Адлер, демонстрируя с его помощью индивиду­альные способы достижения «идеала сильной личности» (1948, стр. 24—-28). Говоря о результате действия, я имею в виду бихевиористское понимание цели как преде­ла действия (goal). Результат этот определяет ход чело­веческого действия и условия, в которых действие про­текает.

7. ПРИМЕНЕНИЕ И ГРАНИЦЫ ПРИМЕНИМОСТИ ПОНЯТИЯ МОТИВА

Из предыдущего раздела следует, что анализ содер­жания мотива не дает возможности узнать, почему Ян, например, поступил так, а не иначе, а устанавливает только то, как Ян обосновал свое поведение. Можно сде­лать вывод, что мотив не всегда является точным отраже­нием в сознании фактора, влияющего на возникновение деятельности. Вероятно, ряд факторов может затруднить правильное осознание причин собственного действия. К ним относятся, кроме уровня умственного развития, определяющего границы познавательных возможностей личности, также факторы эмоционального характера, свя­занные с предшествующим опытом человека и существу­ющим у него в данный момент взглядом на мир.

Но если знания мотивов поведения человека недоста­точно для понимания его поведения, возникает необходи­мость в дополнительных источниках информации, чтобы понять, почему Ян поступил так, а не иначе.

Первым шагом должно быть, очевидно, расширение информации о самом мотиве и о ситуации, в которой он возник.

Вопрос, поставленный в начале работы, звучал: «По­чему Ян поступил так, а не иначе?» Отвечая на него, мы получили формулировку, которую определили как мотив. Мы оценили его роль в возникновении и ходе деятель­ности, но вместе с тем признали, что этого недостаточно для ответа на наш вопрос. Знание мотива позволяет оце­нить деятельность только с моральной и правовой точек зрения. Теперь необходимо перейти к следующим вопро­сам. Предлагаю шесть, по моему мнению наиболее целе­сообразных, вопросов из того множества вопросов, кото­рые ставятся в подобной ситуации.

1. «Как Ян обосновывает выбор именно такой про­граммы деятельности, которую привел в мотиве?»

Ответ на этот вопрос позволит лучше понять выбор мотива, поможет раскрыть обман или выявить нротиво­речие между целью и программой действия, если оно су­ществует.

2. «Как Ян осуществлял или осуществляет свою деятельность?»

Ответ на этот вопрос можно получить уже не только со слов Яна, но и на основе наблюдения за его поведе­нием. Он углубляет информацию, полученную в ответе на первый вопрос, и служит основной предпосылкой от­вета на третий вопрос.

3. «Привела ли реализация Яном этой деятельности к цели, указанной в мотиве?»

Вопрос этот можно, пожалуй, сразу поставить вторым. Тем не менее практика показывает, что полезнее этот естественный вопрос поставить только после углубления задачи. Случается, что простой на первый взгляд ответ может предстать в совершенно ином свете, особенно после отрицательного ответа на следующий вопрос.

4. «Прекратил ли Ян эту деятельность?»

Ян достиг цели, но, несмотря на это, продолжает в общих чертах реализацию программы деятельности, ус­тановленную в мотиве. Нечто подобное происходит с су­тягами. Например, Ян хотел путем скандала вынудить соседей отказаться от пользования общей кухней. Цели он достиг достаточно быстро, но скандалы не прекрати­лись. На этот раз поводом для них могут служить игры детей.

Когда ответ на третий вопрос положителен, а на чет­вертый отрицателен, можно уверенно утверждать, что на­правление действия Яна не совпадает с целью.

Для понимания общей картины большое значение имеет ответ на пятый вопрос.

5. «Могут ли (или могли ли) использованные средства действия, в общем, привести к цели?»

Суммированием вопросов и предпосылкой для оценки мотива на фоне общего действия является ответ на ше­стой вопрос.

6. «Каковы будут (или были) последствия такого поведения?»

Эти шесть вопросов построены так, чтобы можно бы­ло охватить проблему во всей полнооте, застраховавшись таким образом от потери какой-либо важной информации.

Приведу примеры практического применения этих во­просов.

Студентка Р. М. не сдает подряд третьего экзамена. До этого времени считалась способной, интересовалась учебой. Р. М. объ­ясняет факт провала на экзаменах тем, что поступила намеренно, обдуманно. Она не предполагает работать. Пошла учиться, чтобы успокоить родителей. В настоящее время у нее есть жених, она хотела бы побыстрее выйти замуж и иметь ребенка, при этом она боится, что через три года, которые остались до конца учебы, может быть уже поздно. Семья настаивает на окончании универ­ситета. Р. М. решила «провалиться» на всех экзаменах, чтобы по­казать родным, что продолжение занятий не имеет смысла и да­же при ее желании учиться это было бы уже невозможно. Жених поддерживает ее в этом. Он подтвердил ее объяснение.
Каков мотив Р. М.?

Следует добиться исключения из университета, чтобы склонить семью согласиться на брак. Таким способом Р. М. сможет соединиться с любимым, иметь ребенка и заняться домашним хозяйством, что более привлекает ее, чем работа по специальности.

1. Чем Р. М. обосновывает выбор средств?

Тем, что она исчерпала уже все другие аргументы и остается только этот способ или же она вынуждена бу­дет поставить семью перед свершившимся фактом, а это­го она, как любящая дочь, делать не хочет.

2. Как Р. М. реализует программу своей деятельности?

Согласно своему решению, она не сдала экзаменов.

3. Привело ли ее действие к поставленной цели? Да.

4. Остановилась ли она на этом? Да.

5. Могли ли примененные средства привести к цели? Да, хотя возникает вопрос, были ли это единственно возможные средства.

6. Каковы были последствия такого поведения?

Они соответствовали цели. Прекращение учебы и брак с согласия семьи.

С обычной точки зрения эту ситуацию можно считать выясненной уже после третьего и четвертого вопросов.

Мы знаем, что Р. М. прибегла к обману, чтобы реа­лизовать то, что хотела. Своей цели она достигла. Счи­тает, что поступила правильно, в настоящее время удов­летворена своим поступком. И на этом проблема оказа­лась решенной. Бывают, однако, к сожалению, случаи значительно более трудные. Человек формулирует мо­тив, реализует программу, но, несмотря на это, остается неудовлетворенным, находится в напряжении, изменяет программу, чувствуя, что получается «снова плохо», ста­новится нервным. Ясная в начале ситуация начинает за­путываться. Возникает так называемое безвыходное по­ложение, когда никто не знает, что, собственно, следует сделать, чтобы разрешить нарастающие (неизвестно по какой причине) конфликты.

Большое значение в это время приобретает ответ на пятый вопрос: могли ли примененные средства действия привести к цели, указанной в мотиве?

Покажу это на примере.

Молодой (супруг С. Л. (Жалуется на плохие отношения со своей женой, преждевременно состарившейся, кроткой женщиной, «матерью единственного ребенка. В доме много месяцев происхо­дят шумные ссоры. Наступающей стороной, как оказывается, яв­ляется С. Л., который свое постоянное брюзжание и язвительные замечания, получившие уже форму издевательства, обосновывает тем, что должен найти наконец общий язык с женой, что такая жизнь дальше невозможна, что он, хотя бы это ему и дорого обошлось, принудит жену к выполнению определенных норм со­вместной жизни и порядка. Спрошенный о «вине» жены, он от­вечает общими фразами, приводит какие-то несущественные мело­чи, свидетельствующие, пожалуй, о том, что женщина боится его и старается ему угодить, хотя и не всегда умеет скрыть раздра­жение, вызванное создавшейся обстановкой. На сделанное ему за­мечание — не думает ли он, что, может быть, именно его педаго­гические методы вызывают такую атмосферу в доме, он отвечает с возмущением, что это исключено, что, наверное, «жена что-ни­будь наболтала», а он как раз стремится к ликвидации напря­женной атмосферы в доме, чему препятствует «глупое упорство жены».
Каков мотив С. Л.?

Путем поучений привести к установлению более снос­ных отношений в семье, что в свою очередь должно лик­видировать источник ощущаемого С. Л. неудовлетворе­ния жизнью, постоянного раздражения и дать ему созна­ние исполненного долга.

1. Чем С. Л. обосновывает выбор этих средств?

Он считает, что только совместное обсуждение этих вопросов имеет шансы на успех, а инициатива должна при­надлежать ему, поскольку он является стороной с более высоким интеллектуальным, уровнем и знает, чего хочет.

2. Как С. Л. реализовал свою деятельность?

Используя постоянные поучения и вызывая скандалы из-за мелочей, которые в его глазах вырастают до вели­чины проблем.

3. Привело ли это действие к реализации поставленной цели?

В настоящее время нет, а наблюдение показывает, что цель эта все более отдаляется.

4. Остановился ли он на этом?

Нет, и постоянно считает, что цель не достигнута.

5. Могли ли примененные средства привести к цели, указанной в мотиве?

Нет, не могли. Таким методом никого не вос­питаешь.

6. К какому следствию приведет реализация деятельности СЛ.?

Здесь возможны три вида следствий: а) полная тер-роризация жены; б) С. Л. будет иметь основания для ухода от жены после какого-нибудь резкого столкнове­ния; в) оба возненавидят друг друга и будут мучить се­бя, не имея возможности расстаться.

Такое выраженное противоречие между программой деятельности и целью у человека с нормально развитыми умственными способностями должно возбудить сомнения. Почему С. Л. избрал такой мотив поведения и каково, в сущности, направление его действия, какой оно имеет скрытый смысл?

Ответы, приведенные выше, показывают, как мало мы преуспели в попытке объяснить поведение С. Л. Оно и далее остается непонятным, несмотря на то что проана­лизирована ситуация, содержание словесных высказыва­ний исследуемого, собрано определенное количество дан­ных наблюдения. Можно даже сделать предварительные выводы: 1) мотив у С. Л. играет защитную роль; 2) на­правление действия С. Л., по-видимому, не согласуется с целью деятельности; 3) средства, применяемые С. Л., не могут привести к поставленной цели и 4) обоснование выбора этих средств неубедительно. Сделана попытка также предположить, к чему это действие может приве­сти. Однако весь ход событий не помогает понять, како­вы были, по существу, причины того, что С. Л. сформу­лировал именно такой мотив, и мы не знаем, в каком направлении должна развиваться программа его деятель­ности.

Мы собрали только группу фактов и допугцений, по­могающих определить исходную точку поиска причин именно такого поведения. Здесь мы приблизились к од­аой из наиболее сложных проблем в психологии, к вопросу об основных потребностях человека.

Позволим себе заметить, что вопреки тому, что мы ранее решили, не только вопрос С. Л., но и поступки сту­дентки Р. М. требуют дальнейшего объяснения. Ответ типа: «Я сделала так, ибо хотела иметь мужа и ребенка и стремилась избежать конфликта с родными» — не мо­жет удовлетворить психолога. Возникает следующий во­прос: «А почему хотела иметь ребенка?» Другие девуш­ки в ее возрасте от такой возможности уклоняются, по­чему же она, только имея ребенка, почувствовала бы се­бя удовлетворенной? Может быть, Р. М. ошибается? Воз­можно, кто-то ей внушил взгляд, который является лож­ным и не соответствующим ее действительным интере­сам? Может быть, она должна была следовать именно со­ветам родных и получить образование? Психолог спра­шивает таким образом о сущности потребности Р. М. Правильный ответ на этот вопрос — это возможность ука­зать человеку правильный жизненный путь. Тут нельзя надеяться на «чутье». Потребности становятся, таким образом, для советчика-психолога самой серьезной про­блемой.

Этой важной, но трудной темы мы коснемся, одна­ко, только в дальнейшем, а теперь суммируем наши вы­воды.

Как я упомянул выше, несмотря на ответы на постав­ленные шесть вопросов, а скорее даже благодаря им, чет­ко обрисовались другие пробелы в нашем понимании поведения исследуемых лиц. Мы уже знаем, что должны понять, а это не такое уж частое событие в работе иссле­дователя. То, что мы стремимся узнать, будет ответом на два следующих вопроса, дополняющих перечень из шести вопросов на стр. 40—41.

7. Почему Ян сформулировал именно такой мотив?

8. К чему ведет его программа или каково, собственно, направление его действия?

Эти вопросы можно задать только теперь, после предварительных разъяснений. К сожалению, однако, ответы на них не будут столь простыми, как ответы на предше­ствующие вопросы. Механизмы, связанные с выбором мо­тива и с направлением действия, достаточно сложны. Им следует уделить внимание. При этом мы введем несколь­ко новых понятий.

Как я попытаюсь показать, соответствующим поня­тийным инструментом для получения ответа на сешьмой вопрос будет термин «установка», а на восьмой во­прос — термин «потребность». При этом проблема потреб­ности (ключевая для понимания направления действия) может быть представлена более ясно только после рас­смотрения некоторых вопросов, связанных с установка­ми. Следующие главы, таким образом, будут целиком посвящены проблеме установок и потребностей, и нам придется прокладывать путь среди массы понятий, родив­шихся в результате бесчисленных попыток определить сущность отношений людей друг к другу и к миру, кото­рый их окружает.

ГЛАВА II

УСТАНОВКА (ОТНОШЕНИЕ) И ПРОЦЕСС ВЫБОРА МОТИВА

1. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ТЕРМИНА «УСТАНОВКА»

Как я уже упоминал, психологическим понятием, наиболее удобным для объяснения выбора мотива, явля­ется «установка» («отношение»). Понятие это, введенное социологами, вначале было сформулировано в целях уп­рощения анализа фактов. Его преимущество в том, что за ним не тянется такой балласт философских традиций, как за понятиями «мотив» или «потребность». Это не значит, конечно, что все авторы определяют установку одинаково. В качестве примера приведу определение, данное Грином при обсуждении методов измерения уста­новок: «Как и многие психологические переменные, уста­новка является гипотетической переменной, скрытой,. а не данной в непосредственном наблюдении. Понятие ус­тановки не относится ни к какому конкретному акту дей­ствия или реакции, но к чему-то абстрагированному из большого числа связанных между собой действий или реакций (а именно действий, которые относятся к одно­му и тому же предмету или явлению.— К. О.). Пример: когда мы утверждаем, что индивид А имеет менее поло­жительную установку в отношении организации работы, чем индивид Б, то понимаем под этим, что различные вы­сказывания и деятельность индивида А, касающиеся ор­ганизации работы, в целом носят менее положительный характер, чем соответствующие высказывания и деятель­ность индивида Б.

Мы используем понятие «установка» с полным осно­ванием тогда, когда определенные, связанные друг с дру­гом реакции с известной точки зрения (в отношении к определенным предметам или явлениям. — ТС. О.) согласуются между собой» («…when the many related responses are consistent)). — 1954, стр. 335).

Грин приводит ряд определений таких исследователей, как Креч и Крачфилд, Доб, Олпорт, Фьюзон, близких, в сущности, данному им понятию. 7 Существуют, однако, другие определения установки.

Некоторые психологи в своих определениях старают­ся подчеркнуть другой аспект установки, более тесно свя­зывая ее с вниманием и с конкретным действием.

Например, Кэнтрил (1948), определяет ее как «мыс­ленную предпосылку, которая руководит реакциями лич­ности». Кэнтрил, пожалуй, понимает установку слишком обобщенно, отождествляя ее с позицией и потребностью, как это делает и упомянутый ранее Мак-Киннон (прим. 2, стр. 21), который отождествляет установку с позиция ми, потребностями и мотивами.

Понимание установки (отношения) как актуального процесса еще более отчетливо выступает у Левицкого (1948), который подчеркивает ее психологическую струк­туру: «Установка является совокупной актуализацией на­ших склонностей, взглядов и потребностей» (стр. 375).

Более бихевиористично определяет установку Хилгард (1957): «Установка представляет собой направленность, на определенные объекты, понятия и ситуа­ции или от них, а также готовность к действиям, направленным на соответствующие объекты, понятия или ситуации… одним из вышеуказанных способов… Как направленность, так и готовность к действиям имеет эмо­циональный, мотивационный и интеллектуальный аспек­ты. Они могут быть бессознательными».

Можно также рассматривать установку исключитель­но со стороны ее проявлений, как это делает, например, Бейли во «Введении в социальную психологию» (1959), где он пишет: «Оно (отношение) приближается по своему значению к мнению… не как холодное рассудочное суж­дение, но как высказывание в смысле определенной цен­ности» (стр. 160).

Как легко заметить, не все эти определения согласу­ются с определением Грина. Это вполне объяснимо, по­скольку его понимание тесно связано с требованиями, которые ставит подготовка математического выражения ус­тановки, необходимого для обработки результатов анкет­ных исследований. Этих задач ни Хилгард, ни Левицкий себе не ставили. Рассмотрим подробнее определение Гри­на и попутаемся использовать его для наших целей.

Утверждение, что установка является фактором, абст­рагированным из ряда реакций, имеющих определенные общие черты (response consistent), можно легко пре­образовать: Остановка представляет собой фактор, обус­ловливающий взаимную соотнесенность отдельных пунк­тов возможной анкеты отношений (the interrelationship among items define attitude). Эти внутренние корреляции наблюдаются, собственно, потому, что существует неиз­вестная переменная, называемая установкой. «Это един­ственная причина, по которой они между собой коррели­руют», — пишет далее Грин (стр. 359).

Чем отличается такое понимание установки от приве­денного перед этим определения Хилгарда? В них есть известное сходство, но имеется также и явное различие. И для Грина и для Хилгарда установка — это некая неизвестная переменная, некая «диспозиция» к определен­ному поведению, однако оба автора по-разному понима­ют поведение, в котором проявляется установка. По Хилгарду, установка актуализируется в конкретном, опреде­ленном способе поведения в отношении объектов данно­го рода, в то время как, по Грину, актуализацией уста­новки является целая группа разнородных типов пове­дения, имеющих определенные общие черты, а именно положительное или отрицательное отношение к какому-либо предмету.

Попробую проиллюстрировать эту разницу с помо­щью нескольких примеров. С установкой в понимании Хилгарда мы встречаемся у атеиста, ранее бывшего рев­ностным католиком, который еще и теперь при виде ксендза со святыми дарами на улице чувствует инстинк­тивное желание встать на одно колено, возможно, даже ощущает вновь специфическое волнение. Или другой пример. Некто, много лет водивший автомобиль по пра­вой стороне проезжей части, оказавшись в Швеции, где принято левостороннее движение, 8 забывает об этом и стремится ехать по правой стороне. Такой способ пони­мания установок и отношений аналогичен принятому в психологии пониманию навыка или динамическою сте­реотипа. Это подтверждается данным Хилгардом/опреде­лением установки как «готовности к реагированию спосо­бом, который обусловлен прошлым опытом».

Иначе выглядит актуализация установок в понимании Грина.

Допустим, что мне нужно определить с помощью ан­кетных исследований, какова установка индивида — на­зовем его Яном — по отношению к матери. Констатирую, что на ряд вопросов, касающихся матери и представляю­щих своего рода различные экспериментальные ситуа­ции, я получаю ответы, оценивающие мать отрицатель­но. Это означает, что я могу предположить известное чис­ло видов поведения, имеющих одну общую черту — отри­цательное отношение к матери. Таким образом я иссле­довал важнейшие аспекты отношений Яна к матери и по­лучил результат, который позволяет судить, что, оказав­шись в ситуации, требующей выбора — проявить к мате­ри сыновние чувства или остаться равнодушным и даже враждебным, — он выберет второе. Отношение определя­ет здесь не какое-то конкретное поведение, но только его тип как поведения отрицательного. Иначе могли бы вы­глядеть отношения Яна, например, к отцу. Они могут быть не так однозначны. Если речь идет об оценке отца как гражданина, это может быть положительное отно­шение, если же речь идет о его оценке как главы семьи, — отрицательное. Из этого ясно, что на ряд вопро­сов (ситуаций), в которых речь шла об отце как о гражда­нине, были получены ответы, имевшие ту общую черту, что оценивали его положительно, в то же время на вопро­сы об отце как о главе семьи ответы отмечены отрицатель­ной оценкой.

В этом, как мне кажется, заключается разница меж­ду определением установки, данным Хилгардом (близ­ким к определению динамического стереотипа), и опреде­лением, предложенным Грином. В своей работе я опира­юсь на понимание установки, принятое Грином. Определе­ние это можно, следовательно, сформулировать следую­щим образом: установка по отношению к предмету X яв­ляется гипотетическим фактором (неизвестной перемен­ной, диспозицией), проявляющейся в разнородных видах поведения, имеющих общую черту, а именно определен­ное (положительное или отрицательное) отношение к данному предмету.

2. ПРИНЦИП ИСКЛЮЧЕНИЯ МОТИВА

Имеются все основания считать, что лишь такое тол­кование установки помогает понять не только то, почему люди в той или: иной ситуации поступают определенным образом, но прежде всего, почему они выдвигают те, а не иные мотивы поведения. Покажу это на примере. Ян, занимая достаточно высокое руководящее положение, име­ет отрицательную установку по отношению ко всем иде­ям, выходящим за пределы его понимания. Именно тако­ва была идея проекта, который представил его друг, ра­ботающий в том же институте и являющийся его подчи­ненным. Ян прячет проект в письменный стол и не до­пускает его публичного обсуждения. Мотив Яна следую­щий: «Идея явно нелепая и компрометирует ее автора. Я, как его друг, должен, к сожалению, поступить так». Мотив, выдвинутый Яном, а также поведение, реализую­щее этот мотив, можно считать обусловленным его отри­цательной установкой по отношению к новым идеям. Зная эту установку, мы лучше поймем, почему Ян поступил таким образом.

Но тут возникает одно сомнение. Конечно, знание упомянутого отношения Яна позволяет предположить, что он любым способом постарается отклонить идею друга, но не объясняет, почему он избрал эту, а не иную форму отказа. Ведь он имел, казалось бы, возможность выбрать другие способы выражения своего отрицательного отно­шения: мог пригласить к себе для разговора автора про­екта и раскритиковать его, мог публично высмеять идею и, используя авторитет, который обеспечивает его поло­жение, не допустить дискуссии и т. д. Каждому такому виду поведения соответствовал бы иной мотив, который Ян, разумеется, сконструировал бы в упомянутых случа­ях, и все эти мотивы согласовывались бы с его отрица­тельным отношением к новым идеям. Если, однако, он поступил так, как было описано выше, возникает вопрос, почему эта установка актуализовалась именно в таком, а не ином мотиве, обосновывающем это поведение? Каза­лось бы, зная только отрицательную установку Hiiaav отношению к новым идеям, мы не сумеем в дальнейшем представить себе его конкретного поведения в данной си­туации, и, следовательно, можно сомневаться, действи­тельно ли установки вносят что-то новое в наще понима­ние механизма поведения.

На это мы отвечаем, что действительно знания одной установки недостаточно для выяснения мотива и дейст­вий Яна. Нужно обратить, однако, внимание на то, что в рассматриваемой ситуации участвовало несколько уста­новок Яна, кроме той, о которой перед этим шла речь. Только все эти установки, вместе взятые, объясняют нам способ его поведения. Во-первых, Ян был другом автора проекта, то есть занимал по отношению к нему положи­тельную позицию. Эта подробность объясняет, почему он не мог критиковать автора проекта в частном разговоре, выступая по отношению к нему в качестве строгого на­чальника. Во-вторых, Ян занимал высокое положение, и рассмотрение проектов входило в его служебные обязан­ности. Известно также, что к своим обязанностям Ян всегда относился серьезно, то есть имел положительную установку.. Этим объясняется то, что Ян не мог просто умолчать об идее, но должен был для такого шага поды­скать какое-нибудь обоснование и нашел его в мотиве оказания помощи другу путем сокрытия идеи, которая его якобы компрометировала. Обе эти установки объясняют также, почему Ян публично не высмеял идеи, авторитет­но не допуская дискуссии о ней: это не согласовывалось бы как с положительной установкой по отношению к при­ятелю, так и с серьезным пониманием своих служебных обязанностей. Наконец, известно, что Ян считался также и с общественным мнением, а такой способ поведения мог быть подвергнут критике, следовательно, не соответствовал бы этой установке.

В конце концов, как мы видим, Ян, желая отклонить проект друга, не имел такого большого, как казалось бы, выбора, ни способов поведения, ни мотивов, обосновываю­щих это поведение. Только сокрытие идеи, мотивирован­ное оказанием помощи другу, соответствовало всем его установкам, другие же способы решения вопроса автома­тически исключались, как противоречащие какой-либо из них. Таким образом можно сделать вывод, что знание со­вокупности установок в отношении определенной ситуации позволяет объяснить и то, почему человек в этой си­туации ведет себя так, а не иначе и почему тем, а не иным способом обосновывает свое поведение, то есть вы­бирает именно такой мотив.

На знание установок мы опираемся часто в практи­ческой жизни, пытаясь предвидеть чье-нибудь поведение, например когда говорим: «X, может быть, и хотел бы при­нять участие в этом мероприятии, но, наверное, не сде­лает этого, поскольку любит удобства. Он, конечно, ре­шит, что его положение ему этого не позволяет». Или: «X не сможет привести такой причины своего поступка, так как очень уважает правовые предписания». Эти вы­сказывания отражают нашу убежденность в том, что дан­ный индивид может принять только такие мотивы, по­скольку он определенным образом относится к данным объектам и явлениям, другие же мотивы противоречат его установкам и могут вызвать у него внутренний кон­фликт. Не следует при этом, конечно, считать, что моти­вы всегда выполняют защитную роль и человек не имеет возможности выбрать мотив, соответствующий действи­тельности. Когда мотив, согласующийся с подлинными причинами нашего действия, будет соответствовать так­же нашим установкам, не возникнет никаких препятст­вий для его правильного формулирования.

Из сказанного следует, что установки человека опре­деляют как его действие в данной ситуации, так и спо­соб обоснования этого действия, или мотив, который он выдвигает в связи с этим действием. В данном случае нас интересует главным образом второе. Можно предполо­жить, что установки автоматически исключают все моти­вы, противоречащие одной из них или же большей их части, оставляя только мотивы, допустимые с точки зре­ния совокупности отношений личности. Механизм этот можно назвать «механизмом исключения мотивов». Он является, несомненно, сложным, и действие его бывает иногда более, а иногда менее осознанным. Он может иметь те или иные формы в зависимости от характера ситуа­ции, от того, какие в данном случае действуют установ­ки, от уровня умственного развития человека, его обще­ственных отношений, роли, которую он играет в своей группе, и требований, которые предъявляет ему окру­жающая среда. Можно, однако, считать, что влияние ус­тановок на мотивы регулируется одним и тем же основным механизмом, то есть исключением мотивов, противо­речащих установкам.

Исходя из этого можно более детально определить связь, которая возникает между установкой и мотивом. Мы можем считать мотив известным компромиссом меж­ду установками личности, входящими в состав комплек­са позиций, относящегося к данной ситуации. Мотив, та­ким образом, можно определить как формулировку средств и цели действия, находящуюся в соответст­вии или в минимальном противоречии со всеми установ­ками, связанными с ситуацией, к которой относится мотив.

Следует подчеркнуть, что ход исключения мотивов в большой степени зависит от согласованности установок личности, касающихся определенной ситуации. Они мо­гут быть противоречивыми, как, например, у того, кто любит женщину и одновременно испытывает к ней не­приязнь или желает того, что вызывает презрение. Не­однородность установок может значительно затруднить процесс формулирования и принятия мотива, обосновы­вающего поведение по отношению к предмету такой люб­ви или такого желания.

Можно привести и другие примеры. Представим себе человека смелого, то есть без выраженной установки страха перед опасностью, социально активного, с силь­ной отрицательной установкой в отношении всякого рода несправедливости, и допустим, что он находится в ситуа­ции, когда бьют слабого. Мы имеем тут случай однород­ности установок, участвующих в данной ситуации, — вы­бор мотива здесь быстрый и решительный: слабого нуж­но защищать всеми средствами. А теперь допустим, что в такой же ситуации оказался кто-то другой, также со­циально активный, но боязливый, то есть характеризую­щийся установкой страха перед угрожающей ему опас­ностью. При такой неоднородности установок, одна из которых требует, чтобы он вмешался в ситуацию, а дру­гая — чтобы остался в стороне, выбор мотива будет значи­тельно более трудным. Если при этом обе установки, при­нимая во внимание общественную обязанность и опас­ность, будут одинаково сильными, может возникнуть вре­менная неспособность выбрать мотив и человек останется равнодушным свидетелем общественной несправедливо­сти, с чувством внутреннего разлада: презрения к себе и вместе с тем легкого удовлетворения оттого, что удалось избежать опасности.

Но и в этой ситуации можно в конце концов найти мотив, согласующийся с обеими установками. Человек мог бы, например, быстро удалиться, мотивируя это тем, что для решения вопросов общественной безопасности су­ществует милиция, гражданин же не должен по своей инициативе принимать никаких мер, а только как можно быстрее сообщить о случившемся первому встретившему­ся милиционеру. Пожалуй, противоречие между отдель­ными установками не всегда столь отчетливо, иногда его, в общем, трудно заметить и нужна определенная специ­фическая ситуация, чтобы оно проявилось со всей остро­той. В качестве примера могу привести случай из соб­ственной практики.

Л. О., ипохондрик, озабоченный состоянием своего здоровья, любит комфорт и покой, работает в народном совете, добросове­стно выполняя свои обязанности. Всегда мечтал создать семью, очень хотел иметь детей. Легко нашел заботливую женщину. Не­которое время «оба были счастливы, физически он чувствовал себя лучпге. И тот и другая были удовлетворены выбором. Че­тыре месяца спустя жена Л. О. забеременела, и тут ситуация сра­зу изменилась. Л. О. стал очень капризным, агрессивным. С жа­лобами на головные боли он начал посещать консультацию пси­хического здоровья. Несколько раз из-за болезни освобождался от работы. Неделями лежал дома и требовал особой заботы, не обращая внимания на состояние жены, которая плохо переноси­ла беременность. Несколько месяцев находился в санатории, но без всякого улучшения. Состояние, пожалуй, даже ухудшилось.
Когда родился ребенок, атмосфера в доме стала невыносимой для обоих. Жена не могла и не хотела дальше терпеть его пове­дение. В семье наступил полный разлад. После нескольких острых конфликтов Л. О, покинул семью.
Что же случилось? Психологический анализ показал, что Л. О., воспитанный бабушкой, приобрел еще в детстве стойко укоренившуюся из-за стиля воспитания установку, выражавшую­ся в выборе спокойных, «комфортабельных» ситуаций, когда он, безусловно, является первым лицом и сосредоточивает на себе внимание окруясающих. Ребенком он был болезненным и каприз­ным. Мать его была такой же. Жизнь семьи заключалась в забо­тах о ней, о ребенке и об их здоровье.
В первые годы целости условия жизни принудили Л. О. к самостоятельности. Бабушка уже одряхлела, мать покинула дом, отец не принимался во внимание. Начало самостоятельной жизни Л. О. было трудным. Он не сумел получить диплома или конкрет­ной профессии. На быстрое продвижение по службе, исключая обычные повышения, не мог рассчитывать. У Л. О. смутно, но часто возникала мысль, что достигнутое — предел возможного для него. Именно тогда он начал мечтать о создании семьи, о теплой, уютной обстановки, о любящей в заботливой жене, семье, кото­рая стала бы воплощением воспоминаний его детства. По его мысленной схеме такая семья в принципе должна была иметь ребенка. Характерно, однако, то, что, думая о будущей семье, Л. О. не представлял себя в роли отца и не задумывался над обя­занностями, которые ему придется выполнять. Семья была для него символом душевного тепла и постоянства, поэтому он так тосковал о пей в своей холостяцкой жизни. Его положительная установка по отношению к семье и ребенку имела, следователь­но, в сущности эгоистический характер, то есть предметом его мечтаний была не семья как таковая, но собственное удобст­во, которое семья должна была ему обеспечить.
Мы видим, что у Л. О. в момент женитьбы действовали две установки, возникшие в разные периоды жизни: одна положи­тельная по отношению к собственному удобству и другая мни­мо положительная по отношению к семье и ребенку. Пока Л. О. не имел семьи, противоречие между этими установками не обна­руживалось, более того, они дополняли друг друга, ибо ведь имен­но ребенок должен был стать фактором, способствующим семей­ному теплу, а тем самым — большему удобству Л. О. Только ког­да Л. О. стал главой семьи и над ним все больше начали тяготеть обязанности, когда внимание жены сосредоточилось на ребенке, а он сам должен был отойти на второй план или подняться до роли сотоварища с ее особой ответственностью, только тогда об­наружилось, что семья с ребенком не обеспечивает личного удоб­ства, и скрытое противоречие между его установками стало яв­ным. Л. О., чтобы обрести внутреннее спокойствие, должен был изменить либо ту, либо другую установку: или отказаться от лич­ного удобства и посвятить себя семье, или отказаться от семьи и решиться на одиночество. Он избрал одиночество, но чувствует себя в настоящее время очень несчастным. Это произошло пото­му, что установка, которая в данной ситуации склоняла его к поиску более удобной среды, чем семья, оказалась сильнее. По­скольку, однако, его установка, связанная с наличием детей, была также сильной и к ней присоединялись дополнительно установки, касающиеся обязанностей, долга и т. д., он не мог изменить ее так просто и, не будучи в состоянии отказаться от удобства, дол­жен был, яе отдавая себе в этом отчета, идти на компромисс и соответственно этому избрать мотив своего поступка. Сам Л. О. говорит об этом так: «Я должен «заботиться о своем здоровье, по­тому что больной ничего не стою. В связи с этим я не могу, к сожалению, исполнять домашние обязанности, конечно, времен­но. Пока жена должна справляться сама. Когда я буду здоров, а она поймет свои ошибки, я вернусь». Таков его мотив.
Кроме того, он утверждает, что не годится в отцы и совершил ошибку, создав семью. Ситуация в доме глубоко его огорчает, но он слишком болен и ничего не может сделать. Упрекает жену, утверждая, что она должна была в отцы своего ребенка выбрать сильного, здорового мужчину, и тоща у нее не было бы хлопот.
В этом случае, как я полагаю, отчетливо видно, что мотив, указанный Л. О., был единственным мотивом, который в такой ситуации мог быть принят без опасения сильных внутренних кон­фликтов. Более того, этот мотив позволяет Л. О. считать себя обиженным судьбой.
Посмотрим, что случилось бы, если бы Л. О. сконст­руировал откровенный мотив: «Уйду от жены, потому что обязанности отца и кормильца семьи тяготят меня». Или: «Покину дом, потому что никто здесь обо мне не забо­тится, у меня одни только обязанности». Поставив во­прос так ясно и недвусмысленно, Л. О. должен был бы признать себя, согласно другим своим установкам, откро­венным подлецом, а это не слишком приятно, и с таким убеждением трудно жить. Установки Л. О. исключали формулирование подобного мотива.

Следует, однако, заметить, что встречаются иногда люди, которые сами себя считают подлецами и которым легко доказать, что они и в самом деле подлецы. По-ви­димому, с таким мнением о себе можно жить. Тем более непонятно «бегство» Л. О. в защитный мотив.

Пытаясь разрешить этот вопрос, мы прежде всего должны понять, что люди, спокойно называющие себя подлецами, по-видимому, подразумевают под этим нечто значительно более лестное для себя, чем заурядная под­лость. Для некоторых из них «подлец» означает то же самое, что и «несчастный человек, нуждающийся в помо­щи». Мы встречаем подобные самообвинения у алкоголи­ков, объясняющих таким способом, почему они не могут не пить. Для некоторых людей, считающих себя незави­симыми и аморальными, презирающих человеческое ста­до, быть подлецом — повод для гордости. Встречается это у так называемых асоциальных социопатов (Завадский, 1959, стр. 75). Следовательно, даже тот, кто, казалось бы, цинично признается в «подлости», так пе­реопределяет это понятие, что оно не противоречит по­ложительному отношению к себе самому. Л. О. не был, однако, столь утонченным.

Я полагаю, что вышеприведенные примеры достаточ­но ясно иллюстрируют принцип действия механизма иск­лючения мотивов, дающий ключ к пониманию их выбора.

Объясняя выбор мотива наличием у человека опреде­ленных установок, мы, несомненно, не охватываем всех факторов, от которых зависит этот выбор. Можно предпо­ложить, что процесс исключения мотивов зависит также от индивидуальных особенностей личности. В своей клини­ческой практике я чаще всего наблюдал легкость в форму­лировании мотива, с одной стороны, у лиц с примитивным мышлением, поверхностных, асоциальных (мелкие воры, аферисты), с другой стороны — у людей, сочетающих вы­сокий уровень духовной культуры с ясным и проникну­тым общественным сознанием взглядом на мир, у людей отнюдь не эгоцентричных. В то же время утонченные ин­теллектуалы, привыкшие постоянно контролировать свои действия и обнаруживающие одинаково интенсивные со­циальные и асоциальные установки, испытывают особые трудности в выборе мотива. Часто формулирование цели становится для них невозможным и эти люди действуют в ходе перманентного процесса исключения мотивов. Поэ­тому действия их непоследовательны, слабы, полны вне­запных порывов и отступлений. Яркий образ такого чело­века нарисовал Галчиньский в стихотворении «Смерть интеллигента».

Возможно, более глубокий анализ так называемых внутренних конфликтов показал бы, что трудности в вы­боре мотива постоянно возникают при одновременном су­ществовании противоречащих установок: социальных и асоциальных. Но этот вопрос явно выходит за рамки на­стоящей работы.

3. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

1 Примером может служить механизм возникновения опреде­ленных установок вследствие так называемого когнитивного дис­сонанса (cognitive dissonance), описанного Фестингером (1958). Он возникает тогда, когда индивид, расширяя информацию о знакомом явлении, приходит сам с собой в состояние дис­сонанса. Например, страстный курильщик, не имеющий желания отказаться от своей привычки, знакомится с результатами науч­ных исследований, указывающих на связь, которая существует между курением и заболеваемостью раком. У него может по­явиться в это время отрицательное, скептическое отношение к постижениям науки.

В заключение необходимо еще раз подчеркнуть, что установки и мотивы являются общественным продуктом, продуктом опыта человека в системе общественных отно­шений. Ясно и неоднократно отмечалось в психологии (см., например, работы Олпорта или Фестингера), что ус­тановки возникают при столкновении личности, имею­щей определенные знания, навыки и потребности, с но­вой информацией, с новыми социальными требованиями и ситуациями, с учетом которых необходимо действовать. 9 Если мы говорим, что выбор мотива зависит от соотношения и особенностей установок, связанных с данной си­туацией, то можно также уверенно утверждать, что вы­бор мотива обусловлен общественным опытом личности. Определение характерных признаков этого опыта, а так­же обстоятельств, при которых он возник, является за­дачей генетических исследований, которые проводит кли­нический психолог при анализе биографии пациента. Эти проблемы в данной работе не затронуты.

В ходе изложения этой главы встает еще один вопрос. Если даже установки личности позволяют понять, поче­му данный человек в определенной ситуации выбирает тот, а не иной мотив поведения, то они не объясняют, по­чему возникает сам процесс выбора, почему человек при­лагает усилия, чтобы выполнить зачастую кропотливое и требующее нервного напряжения исключение мотивов. Анализ биографий лиц с нарушениями приспособления не­однократно выявлял принципиальную направленность их действий, напоминающую то, что Адлер назвал стилем жизни. Пропущенные через фильтр установок мотивы, ко­торые организуют и направляют действие или делают возможным его контроль, могут быть разнородными. Иног­да это стремление выделиться, обратить на себя внимание, иногда конкретная профессиональная или общественная деятельность, или же поиски опеки, или оцека над други­ми. Упорство, с которым отдельные лица стремятся дей­ствовать в каком-либо одном направлении, эмоциональные нарушения, возникающие, когда это стремление остается неудовлетворенным, заставляют предположить, что нема­ловажную роль здесь играют потребности человека.

Потребностям человека посвящена следующая глава. Я попытаюсь определить само понятие потребности и ус­тановить, нельзя ли свести столь разнородные в своих внешних проявлениях направления деятельности челове­ка к нескольким основным..

ГЛАВА III

ПОТРЕБНОСТИ ЧЕЛОВЕКА

1. ПРОБЛЕМА ФАКТОРОВ, ДИНАМИЗИРУЮЩИХ ПОВЕДЕНИЕ

В предыдущих главах рассматривалась роль мотивов и установок в поведении человека. Я пытался сформули­ровать практически применимые определения этих терми­нов и дать представление о связи обозначаемых ими яв­лений (механизм исключения мотивов, находящийся в зависимости от установок).

Но оказалось, что этих двух понятий не достаточно для исчерпывающего объяснения поведения. Они, правда, позволяют понять, почему человек в данной ситуации ведет себя строго определенным образом, но ничего не го­ворят о том, почему ситуация эта вызывает такое его поведе­ние. Они, очевидно, отражают факторы, обусловливающие особенности действия, но не сам факт его появления и продолжения. Это различие для большей ясности можно проиллюстрировать, сравнив поведение с движением биль­ярдного шара. Направление движения шара на бильярд­ном столе будет понятно нам, если мы примем во внима­ние такие факторы, как, например, особенности поверх­ности стола, столкновение шара с другими шарами, его удар о борт и т. д., но все это не даст ответа на вопрос, почему вообще шар движется. Чтобы выяснить это, мы должны еще принять во внимание тот факт, что шар по­лучил удар кием, сообщивший ему определенное количе­ство механической энергии.

Если факторы, передающие энергию данному предме­ту, мы назовем динамическими, то возникает вопрос, ка­ковы факторы, динамизирующие поведение человека? Ими, очевидно, нельзя считать ни мотивы, ни установки, ибо они только дают направление поведению, то есть вы­полняют ту же роль, что и факторы, определяющие нап­равление сдвижения бильярдного шара. Где же следует искать динамические факторы, являющиеся подлинными причинами человеческой деятельности? Ответ на этот воп­рос найти не так просто. Он формулировался по-разному, приводились такие термины, как «влечения», «инстинк­ты», «мотивы» и т. д.; значение этих понятий в конце кон­цов смешивалось. Общим для всех ответов является ут­верждение о своеобразных внутренних силах организма, побуждающих его к действию определенного вида. Силы эти называли инстинктами, мотивами или влечениями. В психологии эта концепция приобрела особую актуаль­ность с появлением работ Фрейда, который объяснял ди­намику поведения с помощью теории «либидо» и мета­морфоз, которым подвергается это влечение в жизни лич-ности (Фрейд, 1923). За ним идет длинный ряд других исследователей, из которых у нас наиболее известен Ад­лер, считавший (в противоположность Фрейду), что пове­дение динамизируют социальные факторы, руководящие проявлениями «стремления к власти» (Machtstreben). Он понимал деятельность человека диалектически, как резуль­тат борьбы противоречий, как равнодействующую эгоис­тического «стремления к власти» и «социальных чувств», возникших в ходе филогенетического развития из самого факта сосуществования людей в социальной группе (Ад­лер, 1948) 10

В современной психологии влечения, инстинкты и т. д. определяются обычно термином «потребность». Можно было бы, следовательно, сказать, что фактором, динамизирую­щим поведение людей, является потребность. С этим сов­ременные психологи, в общем, согласны. Разногласия на­чинаются с того момента, когда ставится вопрос об особен­ностях потребностей человека. Тут возникают споры, по­добные спору между Фрейдом, сторонником концепции «либидо», и Адлером, представителем теории «стремле­ния к власти».

1 Пожалуй, аналогичную «борьбу противоречии» можно вы­явить в концепции Фрейда, только тут противоречив возникает между «либидо» и «цензурой», представляющей собой выражение аорм и взглядов, воспринятых личностью от ее общественной среды

Но здесь мы сталкиваемся с другой, более существен­ной проблемой. Когда говорят о том, что фактором, дина­мизирующим поведение, являются потребности, то есть аире деленные условия, заключающиеся в организме, в личности, это может быть понято как противопоставле­ние динамики организма динамике неживых предметов. Динамические факторы, вызывающие движение неоду­шевленных предметов (как в упомянутом примере с биль­ярдным шаром), действуют вне их, в то время как факто­ры, динамизирующие организм, находятся в самом орга­низме. Иначе говоря, организм «движется сам по себе», вто время как неживые предметы должны быть приведены в движение извне. Такое толкование, хотя и не выступаю­щее в столь определенной форме, по-видимому, часто ле­жит в основе разных теорий, оперирующих понятием «потребность» или такими терминами, как «влечение», «инстинкт» и т. д.

Но противопоставление факторов, динамизирующих ор­ганизм и неодушевленные предметы, достаточно риско­ванно. Большие трудности возникли бы при сравнении организма, например с автомобилем, не говоря уже об «электронных черепахах». Кроме того, такое противопо­ставление равнозначно утверждению, что поведение живых существ не вызывается внешними факторами, что, несом­ненно, неверно. Это утверждение полностью опровергну­то рефлекторной теорией поведения, начало которой поло­жил еще Сеченов (Сеченов, 1961). Согласно этой теории, живой организм тесно связан со средой, представляет с ней определенное единство, а основные причины поведе­ния коренятся (так же как и при классических рефлек­сах) вне его; ими являются те или иные внешние раздра­жители. Таким образом, различие между неодушевлен­ными предметами и живыми организмами не сводится, как полагают рефлексологи, к различию динамизирую­щих факторов, ибо движение и тех и других требует определенного («толчка» извне, различны только:

1) способ, которым они реагируют на этот толчок (например, удар по шару вызывает движение в направле­нии удара, аналогично этому дразнение животного может вызвать нападение с его стороны), а также

2) вид движущих факторов (раздражителями могут быть все факторы, для восприятия которых животное имеет органы чувств).

Однако чисто рефлекторная теория поведения (напри­мер, рефлексология Бехтерева или бихевиоризм Уотоона) при всей своей правильности требует определенного дополнения. Оно было сделано наконец Павловым и слиш­ком часто недооценивается его последователями. Когда мы говорим, что факторами, обусловливающими поведение животного или человека, являются раздражители, напри­мер зрительные, слуховые, обонятельные, термические и т. д., сразу встает вопрос, почему эти факторы побужда­ют организм к движению. Павлов считал, что причиной этого является существование основных тенденций орга­низма, которые возникают под влиянием раздражения извне или изнутри и руководят жизнью животных и лю­дей (Павлов, 1951).Например,под влиянием голода про­является тенденция к поискам пищи, действие половых гормонов ведет к поиску существа другого пола и т. д.

В психологии эквивалентом этого понятия является понятие «потребность»: живой организм реагирует на раздражители потому, что имеет определенные потребно­сти. Животные избегают высоких температур, потому что у них есть потребность жить при более низкой темпера­туре; поедают корм, потому что имеют потребность в пи­ще, и т. д. Внешние раздражители обусловливают пове­дение только тогда, когда действуют «на фоне» соответ­ствующих потребностей индивида. 11 Если бы индивид не имел потребности в пище, он не реагировал бы на пище­вые раздражители, а если бы он не был наделен потреб­ностью в безопасности, не реагировал бы ни на какие уг­розы. На этом основана принципиальная разница между поведением животных и «поведением» неодушевленных предметов, которые не имеют потребностей в таком пони­мании этого слова.

Следовательно, на вопрос о том, находятся ли причи­ны движения живых существ вне их или в них самих, мы можем ответить так: внешние раздражители вызывают движения, но свою «движущую силу» они черпают в по­требностях индивида, существенными динамическими факторами являются, следовательно, потребности. Однако не следует понимать это таким образом, что живые орга­низмы не подчиняются законам механики. Несомненно, что человек, сброшенный с высокой скалы, упадет вниз, так же как и камень, а сильный удар разрушит ткани тела, так же как и кусок гипса. Дело в том, что реакции, типичные для живых организмов, определяются динамикой потребностей, которая не играет никакой роли в ре­акциях неодушевленных предметов.

2. ПОТРЕБНОСТИ И МЕХАНИЗМ САМОРЕГУЛЯЦИИ

Теперь следует ответить на вопрос, что такое потреб­ность, как нужно толковать это понятие. Во всяком слу­чае, его нельзя считать ни ясным, ни однозначным. От­вет на этот вопрос дадим в несколько этапов. Прежде всего следует подчеркнуть, что потребности нельзя пони­мать как «духовный» фактор или «жизненную силу». По­добное понимание опирается на более или менее четко выраженные метафизические представления, не имеющие права на существование в современной психологии. Не­много пользы принесет также интроспективное понима­ние потребности как субъективного ощущения желания чего-либо. Проблему эту мы обсуждали при определении понятия «мотив».

Пытаясь понять потребность в соответствии с осно­вами естественных наук, следовало бы рассматривать ее в связи с определенной особенностью живых организмов, называемой одними «способностью к саморегуляции» (Павлов), а другими «гомеостазом» (homeostasis — Кеннон). Еще Клод Бернар выдвинул теорию о том, что ха­рактерной чертой живых существ является способность поддерживать постоянство внутренней среды, несмотря на изменения, происходящие в окружающей среде (цит. по: Селье, 1960, стр. 15). К этой идее близки взгляды Павлова, который утверждает, что для нормального функ­ционирования организма существенно состояние внутрен­него равновесия всех органов, их оптимальное гармонич­ное взаимодействие. Равновесие это, однако, часто нару­шается, так как в организме происходят изменения, свя­занные с обменом веществ и с изменениями в его внеш­ней среде, такими, как значительное повышение или по­нижение температуры окружающей среды, опасность со стороны врагов и т. д. К сожалению, до настоящего вре­мени не установлен достаточно точно диапазон процессов, обусловливающих поддержание или восстановление внут­реннего равновесия.

В этой связи представляет интерес теория фрустрации Розенцвейга (Хант, 1944, т. I, стр. 379), рассматривающая вопрос о диапазоне внутреннего равновесия у человека. Розенцвейг предполагает существование трех уровней за­щиты организма от фрустрации. Эти уровни соответству­ют трем основным функциональным системам, сдвиг ак­тивности которых трактуется (так же как и в данной ра­боте) как колебание внутреннего равновесия организма. Первый уровень — это защита «клеточного» типа, или «иммунологическая», связанная с нарушением деятельно­сти отдельных органов или части ткани организма, на­пример, вследствие местной инфекции. Второй уровень — это защита «автономного» типа, связанная с нарушением всей структуры физиологических процессов организма, ре­гулируемых главным образом вегетативной нервной систе­мой. Третий уровень — это защита «на уровне коры» (ego-defense), связанная с нарушением нейропсихической регу­ляции, вызванным, например, резким изменением внешнего стереотипа или психическим конфликтом. Нарушение в рамках этой системы может привести к неврозу.

Все три уровня защиты внутреннего равновесия инди­вида тесно связаны между собой, что позволяет в случае неудачной защиты на одном из уровней включаться выс­шим формам регуляции (интеллектуализация) или низ­шим (регрессия) до восстановления равновесия. Итак, чтобы удержать организм в состоянии внутреннего рав­новесия или, другими словами, сохранить постоянство внутренней среды, индивид должен соответственно реа­гировать на раздражители, нарушающие равновесие. На­пример, при пониженной температуре окружающей среды необходимо повысить температуру тела (люди хлопают на морозе руками, топчутся на месте, бегают и т. д., что­бы согреться), при недостатке в организме белка или ми­неральных солей нужно ввести в него соответствующее количество необходимых веществ, добывая их из окру­жающей среды; требуется обдумывать способы правиль­ного решения психического конфликта, защиты от врагов и т. д. Такое реагирование на среду, дающее возможность организму поддерживать внутреннее равновесие и опре­деленное Розенцвейгом как «реакция на фрустрацию», Павлов назвал восстановлением «внешнего равновесия», а способность удерживать равновесие со средой определил как «способность к саморегуляции» (Павлов, 1951).

Этому примерно соответствует введенный Кенноном тер­мин гомеостаз: «Гомеостаз есть присущая живому орга­низму способность поддерживать постоянство внутренней среды при всех обстоятельствах» (цит. по: Селье, 1960, стр. 15); при этом главный акцент делается на «внутрен­нее равновесие».

На основе теории саморегуляции нетрудно дать пра­вильное, в данном случае временное определение потреб­ности, свободное от каких-либо метафизических предпо­сылок. Если мы убедимся, что данный индивид без впол­не определенных условий не может нормально функцио­нировать, то есть явно обнаруживается нарушение внут­реннего равновесия, мы можем сказать, что индивид име­ет объективную потребность именно в этих факторах (та­ких, например, как определенное количество белка, ми­неральных соединений или сахара, определенная темпе­ратура и т. д.). Удовлетворение «потребностей» представ­ляет в этом смысле «цель» саморегуляционной деятельно­сти. Можно даже определить механизм «саморегуляции» как механизм удовлетворения потребностей индивида.

Каждый живой организм имеет какие-то потребности, но понятно, что потребности разных видов различны, за­висят от структуры организма и от степени его филоге­нетического и онтогенетического развития. Разными бу­дут, по существу, потребности простейших и, скажем, рыб, а потребности рыб будут в свою очередь отличны от потребностей человека. Если для нормального функцио­нирования простейших достаточно, чтобы они оказались в водной среде с определенной температурой и насыщен­ностью соответствующими веществами, то рыбы требу­ют, кроме того, растительного или животного корма, бе­зопасности от врагов и т. д., а у человека число «потреб-ностных» условий почти бесконечно. В сущности, однако, независимо от сложности и обилия потребностей речь идет об одном: каждый требует тех условий, без которых не мог бы правильно функционировать, то есть полностью использовать свои способности к деятельности и разви­тию.

Возможно, понятие «потребность» следовало бы еще более расширить. Выводя его из концепции саморегуля­ции, я сузил значение термина «потребность», ограничив его теми факторами, которые необходимы для поддержа­ния индивида в состоянии нормы, для его нормального функционирования. Однажо, как правильно подчеркивает немецкий физиолог Элерт (1959, стр. 408), для живых ор­ганизмов характерна не только способность к самосохра­нению, но также способность к сохранению вида. «Каж­дый индивид, — пишет Элерт, — должен обладать в рав­ной мере как способностью к сохранению себя, так и к со­хранению вида, поскольку сохранение индивида без со­хранения вида может привести к вымиранию последнего. Однако требования, которые ставят организму самосохра­нение и сохранение вида, не всегда согласованы…»

Таким образом, у животных также существует «видо­вая потребность», или «потребность размножения». Что­бы в приведенное понимание потребности включить так­же видовую потребность, следовало бы расширить значе­ние термина «нормальное функционирование» так, чтобы он охватывал также участие индивида в процессах сохра­нения вида. И этого еще не вполне достаточно. Нормаль­но функционирующий индивид должен иметь соответст­вующие условия для правильного прохождения фаз разви­тия или должен иметь возможность развития. Следова­тельно, «нормальное функционирование» — это и правиль­ная саморегуляция в данный момент, и способность к раз­множению, и правильное развитие, такое функционирова­ние, при котором индивид использует все свои способно­сти (понимаемые в самом широком смысле), находящие применение в данной ситуации.

Из этих рассуждений следует, что потребность в ка­ком-либо объекте Y можно определить в самых общих чертах как свойство организма X, основывающееся на том, что организм X без объекта Y не может нормально функционировать, то есть получить оптимальную возмож­ность сохранения себя и вида, а также обеспечить собст­венное развитие. 12

Определяя потребность как «свойство организма», мы не предрешаем еще, какого рода это свойство. Для того чтобы ответить на этот вопрос, требуется дополнительный анализ проблемы.

3. ПОТРЕБНОСТЬ — ПРОЦЕСС ИЛИ СВОЙСТВО ЛИЧНОСТИ?

Определение потребности как свойства организма и личности требует подробного обоснования, поскольку в психологии она чаще всего понимается как процесс, воз­никающий под влиянием нарушения внутреннего равно­весия организма, процесс, направляющий и побуждающий к совершению действий, которые восстанавливают это равновесие. Психологи, определяя таким способом потреб­ность, часто отождествляют ее с «установкой», «напряже­нием», «позицией», «мотивом», «влечением» и т. д. Для примера приведу несколько наиболее характерных опре­делений. По Камерону (1947, стр. 105), «потребность» — это «состояние нестабилизированного или нарушенного равновесия, проявляющееся обычно в поведении организ­ма как усиливающая или продолжающаяся деятель­ность и напряжение». Дефиниция эта примыкает к кон­цепции саморегуляции и включает «потребность как оп­ределенный процесс в систему механизмов саморегуляции. Аналогично понимает потребность Гольдштейн (1939), определяющий ее при объяснении принципа «самоактуа­лизации» (self-actualization) как состояние известной не­хватки, которую организм старается восполнить (о тео­рии Гольдштейна речь будет идти в следующей главе).

Другое интересное определение дает Мак-Киннон (1948, стр. 126): «Потребность есть внутреннее напряже­ние организма, которое ведет к организации сферы дейст­вия организма соответственно определенным стимулам или целям и возбуждает активность, направленную на их достижение».

Определение потребности как известного напряже­ния, динамизирующего и направляющего деятельность по добыванию того, что необходимо для нормального функционирования организма, очевидно, имеет основа­ния, потому что только так понимаемая потребность поз­воляет выяснить, как возникают процессы саморегуляции в отдельных конкретных случаях. Зная только то, что необходимо индивиду, нам не удастся выяснить, как по­лучается, что он стремился именно к этому. При выше­приведенном понимании потребности можно выдвинуть гипотезу о том, что под влиянием факторов, выводящих организм из состояния равновесия, возникают определен­ные внутренние напряжения, направляющие индивида к тому, что позволяет вернуть поколебленное равновесие. Вполне понятными становятся тогда интересные наблю­дения, касающиеся вытеснения одних потребностей другими. Известно, например, что артист или ученый, захва­ченные своим трудом, забывают иной раз о сне, о голоде, жажде, не чувствуют холода и т. д. Другой пример. Нар­коман — это человек, который не может правильно функционировать без того или иного наркотика. Известно, что такие люди предпочитают отказываться от еды и других необходимых для жизни вещей, если такой ценой могут получить наркотик (Стрельчук, 1949).

Во всех этих случаях можно считать, что данная по­требность, например творческая одержимость артиста или жажда наркотика у наркомана, представляет собой очень сильное напряжение центральной нервной системы, нап­ряжение, которое, действуя в соответствии с законом нервной доминанты (Введенский) 13 ликвидирует другие напряжения, «стягивая» к себе всю их энергию. Мы мо­жем наблюдать, как вызванная очень сильным напряже­нием установка подчиняет своим целям всю психическую активность. Возьмем для примера голодного человека. По мере усиления голода мысли его начинают концентри­роваться на одной проблеме — добыче пищи (Аткинсон, Мак-Клелланд, 1958). В крайних случаях это стремление может приобрести характер навязчивой идеи, делающей невозможной какую-либо деятельность, не направленную на добывание пищи. Ночью человеку снится еда. Голод­ный человек видит стол, полный яств, чувствует запах жаркого, свежего хлеба (Богданович, 1948). Познаватель­ные виды деятельности, воображение, память, подчиня­ются действию механизмов, обеспечивающих удовлетво­рение этой потребности, в данном случае потребности в пище. Описываемый здесь аспект потребности являлся предметом экспериментальных исследований при установ­лении иерархии потребностей у животных и был назван напряжением потребности, или просто напряжением (ten­sion). Эксперименты проводились таким способом, что животному, которое стремилось, например, к удовлетворе­нию сексуальной потребности, затруднялся доступ к сам­ке (на полу клетки между ним и объектом желания по­мещалась находящаяся под напряжением сеть). Сила то­ка, необходимая для того, чтобы задержать животное, служила показателем силы напряжения потребности (Уорден, 1931; Мосс, 1924).

Отдавая должное значению, которое для выяснения фактов саморегуляции имеет понятие «напряжение» или другие родственные термины, «влечение» или «установ­ка», можно, однако, серьезно сомневаться в полезности отождествления их с «потребностью». Рассмотрим внача­ле термин «напряжение», которым чаще всего пользуют­ся психологи при определении потребности. Прежде все­го следует обратить внимание на то, что «потребность» является понятием именованным, то есть, говоря о чьей-либо потребности, мы связываем ее с определенной кате­горией предметов или видов деятельности, направленных на то, что может удовлетворить данную потребность, на­пример с водой, пищей, лицом противоположного пола или — в случае специфически человеческих потребно­стей — с признанием, сердечностью, знанием и т. д. Меж­ду тем состояния напряжения у человека сами по себе не являются именованными, то есть не касаются никаких определенных предметов, не могут, следовательно, направ­лять поведения, а значит, не заслуживают названия по­требности. Это отчетливо видно, например, у новорожден­ных, у которых нарушения внутреннего равновесия и свя­занные с этим напряжения выражаются только в общем беспокойстве и недифференцированной, ненаправленной активности.

Понимание напряжения, которое возникает при нару­шении внутреннего равновесия, как направляющего фак­тора, связано с экспериментами над животными (где оно полностью обосновано) и механически переносится на человека. У животных, особенно у низших позвоночных, например рыб, птиц и т. д., а еще более часто у беспоз­воночных, например у насекомых, мы наблюдаем, как от­дельной особи без всякого научения удается добывать все, что ей необходимо для нормального функционирования. Факты эти объясняются с помощью теории инстинкта, согласно которой механизмы, обеспечивающие удовлетво­рение потребности, являются врожденными. По мнению таких теоретиков инстинкта, как Мак-Дауголл и Мазуркевич, инстинкт — врожденная структура, состоящая из трех элементов; гностического (или познавательного), элемента влечения и моторного элемента, действующих как одно целое. Это значит, что состояние, вызванное от­сутствием какого-либо важного фактора, например пищи, ведет не только к актуализации влечения (напряжения), но одновременно также и познавательной деятельности, направляющей моторику животного на достижение не­обходимых ему предметов, в нашем примере — на то, что связано с пищей.

Однако уже у высших позвоночных при удовлетворе­нии потребностей все большую роль играет научение. Как Мак-Дауголл, так и Мазуркевич утверждают, что у этих видов под влиянием опыта так называемые «побоч­ные элементы» инстинкта, гностический и моторный, подвергаются изменениям. Например, животное узнает новые виды пищи и новые способы ее добывания, а так­же учится распознавать пищу по новым признакам (зри­тельным, обонятельным и т. д.). Однако у животных по­бочные элементы инстинкта не исключаются полностью — по мере продвижения по лестнице эволюции они стано­вятся все более пластичными, способными к модификаци­ям под влиянием опыта.

Факты, позволяющие утверждать, что животное умеет без научения находить некоторые предметы, вещества и совершать действия, необходимые для поддержания со­стояния внутреннего равновесия, склонили многих иссле­дователей к мнению, что возникающее у него напряжение само по себе свидетельствует о направленности на дан­ные объекты и по этой причине заслуживает названия потребности. Я думаю, что этот вывод не обоснован. На­правленность у животного определяет не само наличие напряжения (центральный элемент инстинкта), а позна­вательный элемент. Еще более выражено это у человека. Известно, что у человека гностический и моторный эле­менты инстинктов или полностью исчезли, или же суще­ствуют только в виде рудиментарных функций и в ходе развития остаются подавленными эволюционно более вы­сокими типами деятельности коры мозга, связанными с накоплением опыта (Шуман и Сковрон, 1934).

Человек—«существо привычки», а не «существо ин­стинкта» (Мунн, 1956, стр. 97). В подтверждение этого тезиса можно привести множество наблюдений. Уже в 1928 году Клара Дэвис экспериментально доказала (в так называемом cafeteria-feeding experiment), что грудные дети старше шести месяцев, которым давали на выбор 30 видов пищи, выбирали представлявшие наиболее под­ходящую для них диету как с точки зрения калорий, так и витаминов. В кулинарном отношении состав блюд был необычным, в целом же, однако, по мнению Дэвис, он ненамного отличался от рекомендованного врачами, спе­циалистами по детскому питанию (Дэвис, 1928). Послед­нее обстоятельство кажется особенно поразительным, ес­ли учесть постоянные и часто резкие изменения в «на­учных» воззрениях на питание детей (в двадцатые годы, например, после периода решительного запрещения сала­тов из сырых овощей, наступил период кормления имен­но этими самыми салатами, после чего, как известно, при­шло время овсяных хлопьев, которые вскоре оказались вредными для усвоения кальция, и т. д.). Существование здорового инстинкта у детей было подтверждено также клиническими наблюдениями, например фактами, когда маленькие дети при недостатке минеральных соединений в организме стараются, несмотря на запреты окружаю­щих, есть древесный уголь из ящика с золой или штука­турку, содранную со стены (Йоншер, 1947).

Взрослый человек в аналогичной ситуации ничем не может себе помочь, заболевает и не отдает себе отчета о причине болезни, пока врач не пропишет ему соответст­вующие препараты. В его нервной системе, несомненно, существует напряжение, вызванное отсутствием этих не­обходимых для жизни факторов, больной капризничает, ему все время чего-то не хватает, он чувствует, что он сам не свой, но это напряжение не направлено ни на ка­кие определенные предметы. Нечто подобное мы наблюда­ем у женщин во время беременности. Как известно, в этой ситуации физиологические потребности организма подвергаются быстрому изменению, женщина, однако, не знает, чего ей недостает, и не может ничего сделать, пока не приобретет соответствующего опыта, случайно или благодаря помощи врача-специалиста.

Другого рода примерами могут служить обычные фак­ты потребностей, неправильно «осознанных» (Бейли, 1958, стр. 171; Клапаред, 1930, стр. 7), то есть случаи, когда человек, ощущая напряжение, неправильно пред­ставляет себе предмет потребности. Иногда благодаря пре­дыдущему опыту организма связанное с голодом выделе­ние пищеварительных соков и спазмы стенок желудка принимаются за боль желудка, вследствие чего индивид не удовлетворяет голода, но, наоборот, воздерживается от еды. В других же случаях напряжение, вызванное отсут­ствием тех или иных факторов, мы ощущаем как депрес­сию, хандру, дурное настроение и т. д., не отдавая себе отчета, что, в сущности, речь идет об отсутствии опреде­ленного объекта потребности. Бывает и так, что человек, чувствуя напряжение, понимает, что ему чего-то не хва­тает, но ложно представляет себе объект потребности. Во всяком случае, эти примеры, число которых можно ум­ножить, показывают, что отражение в сознании объекта потребности (это явление естественно назвать желанием) является чем-то иным сравнительно с изменением в орга­низме, возникшим вследствие колебания внутреннего рав­новесия и выраженным состоянием напряжения.

Говоря об общем напряжении, разряжаемом при по­мощи ограниченного числа средств, попытаемся предста­вить такой механизм разрядки.. Возьмем для сравнения аппарат, который для правильного функционирования требует: а) соответствующей температуры, б) определен­ного количества жидкости и в) сохранения определенно­го положения. Указатели этих «потребностей» аппарата соединены с общей системой сигнализации — по тревоге должна загораться красная лампочка. Она загорается в любом случае независимо от того, на каком из участков — а, б или в — происходит нарушение. Если, скажем, нару­шение произойдет на участке б (количество жидкости), то изменение положения и температуры не поможет. Лам­почка погаснет только после добавления жидкости до нужного уровня или после урегулирования обстоятельст­ва, вызвавшего горение лампочки. Однако сам факт вклю­чения лампочки (в организме — возникновение напряже­ния) не несет никакой информации о причине наруше­ния нормальной работы. Только получив дополнительные сведения — в данном случае путем измерения температу­ры и определения положения аппарата или методом проб и ошибок, мы можем установить причину нарушения.

Концепция общего, неспецифического напряжения, со­путствующего каждому изменению равновесия организма, не нова. Ее сформулировал Ганс Селье (1960) в своей теории стресса. В его понимании, организм действует ана­логично вышеописанному аппарату, а сигнальной лам­почкой служит так называемый «общий адаптационный синдром», являющийся в каждом случае реакцией на стресс, или нарушение равновесия организма. Фактором, вызывающим стр’есс, стрессором, могут быть в одинако­вой мере повреждение ткани, голод, переутомление или чрезмерное эмоциональное возбуждение. Возникающий адаптационный синдром, который Селье идентифицирует с общим, неспецифическим напряжением, представляет собой форму защиты организма, мобилизацию механиз­мов, восстанавливающих равновесие. Редукция этого на­пряжения равнозначна ликвидации стресса; так, в случае стресса, вызванного отсутствием воды, необходимо ликви­дировать напряжение путем подачи воды. Хотя Селье и не говорит прямо о проблеме обучения реагированию на стресс и об умении избегать стресса, он много пишет об искусстве жить, основывающемся на учении о стрессорах, факторах, которые вызывают нарушение. Селье пытается выяснить также физико-химические основы общего на­пряжения и считает, что оно связано с усиленным выде­лением адреналина и кортикоидов надпочечниками (стр. 342).

Казалось бы, приведенных данных достаточно для обоснования тезиса, что напряжения, возникающие при нарушениях равновесия организма, не являются имено­ванными и сами по себе не могут направлять поведение. Приравнивание направления поведения к напряжению правомерно лишь как мысленное сокращение, применяе­мое там, где следовало бы долго пояснять проблему нау­чения реакциям, редуцирующим напряжение, и пробле­му специфики стрессора, вызывающего неспецифическое напряжение. В связи с этим трудно определить «потреб­ность» как «напряжение». Такое определение слишком неточно. Пожалуй, аналогичные трудности возникают и тогда, когда вместо напряжения мы подставляем другой процесс, например влечение, волю и т. д. Единственным выходом из этой ситуации представляется обозначение термином «потребность» не процесса, а только опреде­ленной черты, свойства индивида. Поэтому в предыдущем разделе было предложено определение: потребность — это свойство индивида X, проявляющееся в том, что индивид X без объекта Y не может нормально функционировать.

Для лучшего понимания этого определения можно сформулировать его иначе: если мы говорим, что X имеет потребность в Y (например, в пище), то это означает толькo то, что если У (пища) недоступна для X, то наступа­ет колебание равновесия системы, которая является ос­новой правильного функционирования X.

При таком понимании мы будем трактовать напряже­ние как составную часть процесса удовлетворения по­требностей. Оно появляется в тех случаях, когда какая-либо потребность не удовлетворена, и вызывает деятель­ность, могущую привести к ее удовлетворению. Само удов­летворение зависит от знания о предмете потребности, от случайного совпадения обстоятельств и, конечно, от воз­можности получения предмета потребности.

Во избежание недоразумений следует добавить, что, пользуясь формулировкой «неудовлетворение потребно­сти», я не имею в виду отражение этого факта в сознании как «жажды», «желания» и т. д. Это понятие относится к объективной ситуации, в которой находится индивид.

4. КЛАССИФИКАЦИЯ ОБЩИХ ПОТРЕБНОСТЕЙ

В заключение этой главы, посвященной определению термина «потребность», я попытаюсь дать классификацию потребностей.

Классификация потребностей, как показывает история психологии, — один из наиболее благодарных разделов на­учного творчества. В настоящее время уже существует множество различных классификаций потребностей. Не стремясь дать им исчерпывающую характеристику, упо­мяну только о «глубинных» концепциях Фрейда, Адлера, Шонди и др., пытающихся все потребности человека вы­вести из одной, первичной и основной, например из «ли­бидо» или «стремления к власти», или из нескольких так называемых «векторов влечений». Другую группу состав­ляют собственно классификации, такие, как классифика­ция Мак-Дауголла, примеру которого последовали другие авторы, изменяя и дополняя список инстинктов и созда­вая, подобно Колвину и Бэгли, длинные и сложные таб­лицы, охватывающие почти все известные исследователям виды поведения, по тому самому принципу, который при­меняют зоологи или ботаники, классифицирующие раз­личные проявления животной или растительной жизни нашей планеты. К чему привела эта система в психоло­гии, наиболее последовательно показал Бернард (1924), подсчитавший, что до 1924 года было предложено 140 раз­ного рода инстинктов.

Как «глубинные» теории, так и концепция «инстинк­тов» имели целью поиски генетически первичных потреб­ностей, к.которым можно было бы свести все факторы, динамизирующие поведение человека. Интересную попыт­ку экспериментального установления числа потребностей человека сделал Мюррей, который составил длинный и, пожалуй, наиболее подробный из существующих перечень потребностей. Следует, однако, при этом обратить внима­ние на то, что потребность в его понимании не имеет ни­чего общего с теми определениями потребностей, о кото­рых мы говорили. Упрощая эту достаточно сложную кон­цепцию, можно сказать, что, согласно ей, потребность — это некая гипотетическая конструкция, вытекающая из анализа определенного поведения в определенной ситуа­ции. Ее можно было бы назвать особенностью поведения. Классификация потребностей Мюррея является, следова­тельно, систематизацией разных типов поведения с точ­ки зрения его связи с внешней или внутренней ситуацией (Мюррей, 1938).

Особого внимания заслуживает концепция Гольдштейна (1939), который понимает потребность не как процесс, а как определенное состояние. Организм, согласно его те­ории, имеет постоянное среднее состояние напряжения и к этому состоянию старается вернуться, как только на­ступает какое-либо отклонение вследствие действия внеш­них или внутренних факторов. Таким образом, следует говорить не о разрядке напряжений в процессе удовлет­ворения потребностей, но об их выравнивании — эквали-зации. Эквализация является целью действия каждой нормальной, здоровой личности. Все созревание, накапли­вание жизненного опыта — это не что иное, как только стремление к сбалансированию напряжения, что практи­чески означает стремление избежать фрустрации и внут­ренних конфликтов. Отсюда вытекает все большее сосре­доточение (centered) действия, закрепляющее приобре­тенную независимость от случайных изменений во внеш­нем и внутреннем мире.

Характер этого действия зависит от потенциальных возможностей организма; их реализация, их полное ис­пользование обеспечивают личности всестороннее разви­тие, или самореализацию (self-actualization). Поскольку, однако, внешний мир также предъявляет индивиду опре­деленные требования в связи с его готовностью и воз­можностями удовлетворения собственных потребностей, должна установиться «согласованность» (coming to terms) между индивидом и миром. Это приводит к спе­цифическому для данного индивида выбору средств и целей действия. Например, человек после повреждения мозга (Гольдштейн построил свою теорию на основе на­блюдений за поведением такого рода больных) переходит на низший, требующий менее сложной подготовки уровень регуляции.

Потребность, согласно этой теории, является состоя­нием нехватки, недостатка, проявляющегося в отклонени­ях напряжений от среднего уровня и находящегося в ка­кой-то зависимости от «потенциалов организма» и от «согласованности», недостатка, который данная личность старается восполнить, реализуя себя таким путем. Потреб­ность тем или иным способом толкает человека к ликви­дации такого недостатка. Теория эта, из которой можно вывести использованное в данной работе понятие нор­мального функционирования как полного проявления способностей в определенных условиях, выдвигает ряд ценных идей. Тем не менее наиболее существенные ее формулировки не кажутся достаточно ясными. Как, на­пример, понимать среднее напряжение, каким образом его можно измерить, чтобы определить отклонение от не­го, или что такое потенциалы, реализация которых приво­дит к самореализации? Гольдштейн обращается в таких случаях к биографическим данным, стараясь в числе про­чего установить, что индивид охотнее и лучше всего де­лает. Известно, однако, как трудно делать выводы на ос­нове такого рода информации. Что делает и что больше всего любит делать индивид — это результат слишком сложного сочетания обстоятельств, чтобы можно было свести все к одному фактору. Определение потребности как состояния выдвигает также ряд затруднений практи­ческого характера, хотя кажется, что оно является более обоснованным, чем определение потребности как процес­са. Трудность представляет нахождение критерия класси­фикации потребностей, который вытекал бы из самого определения потребности.

Иначе пытался подойти к проблеме социолог Томас (1924). Он поставил вопрос о том, каково минимальное количество потребностей, которые должны быть удовлет­ворены, чтобы человек мог нормально функционировать. Такая постановка проблемы обусловлена характером ис­следований Томаса, который проводил социологическое обследование проституток и надеялся, что знание основ­ных потребностей приведет к решению проблемы прости­туции среди молодежи. Томас перечислил четыре основ­ные потребности человека: 1) потребность безопасности, 2) потребность признания, 3) потребность дружбы и 4) потребность нового опыта. Именно эта методологиче­ская концепция установления минимального числа потреб­ностей человека, необходимых для нормального функцио­нирования, кажется наиболее правильной. Она исходит из тех же самых предпосылок, что и рассмотренное ранее понятие потребности (нормальное функционирование как ‘ критерий удовлетворения потребности), и может быть с пользой применена в настоящей работе.

Из такой же предпосылки исходил автор другой чрез­вычайно оригинальной классификации Юзеф Петер (1938). Наиболее существенные человеческие потребно­сти он вывел с помощью исторического анализа того, что в ходе истории наиболее часто вызывало у людей борь­бу, соперничество, соревнование. Самая ожесточенная борьба, по мнению Петера, велась за средства существо­вания, за свободу, за сексуального партнера и за веру (убеждения, идеалы). Автор полагает, что ни одна из этих потребностей не сводима к другой.

На этом можно закончить историческую часть и за­няться вопросом, который всегда встает при попытке соз­дания теории, отличающейся от существовавших до сих пор.

Целесообразно ли, учитывая огромное количество уже существующих классификаций, создавать еще одну, но­вую, и не увеличит ли это путаницу вместо того, чтобы внести большую ясность и точность в научные исследова­ния? Не обратиться ли лучше к какой-нибудь из распро­страненных классификаций? Новая классификация необ­ходима хотя бы по той причине, что определение потреб­ности, данное в этой работе, отличается от различных тол­кований ее, встречающихся в настоящее время в психоло­гии. Определение это, как я стремлюсь показать, более применимо в практике, особенно в практике клинических исследований; решение использовать его влечет за собойнеобходимость создания новой классификации потребно­стей, согласно критериям, выведенным из этого определе­ния.

Исходный пункт — вопрос, в сущности идентичный проблеме, которая стояла перед Томасом: какие потреб­ности являются наиболее существенными, то есть наибо­лее необходимыми и распространенными в процессе при­способления? Ответ на этот вопрос позволит выявить ми­нимальный перечень потребностей, удовлетворение кото­рых необходимо для нормального функционирования че­ловека.

Первый основной критерий вытекает из определения потребности, поэтому мы делим потребности на такие, удовлетворение которых служит сохранению индивида, и такие, которые служат сохранению вида. Проще всего бу­дет назвать их потребностями самосохранения и размно­жения.

Последующее деление будет также исходить из перво­начально принятых предпосылок. Потребности самосохра­нения мы можем делить, беря за основу уже произведен­ное различение процессов поддержания внутреннего и внешнего равновесия. Критерием деления будет служить способ сохранения внутреннего равновесия, то, каким об­разом удовлетворение данной потребности сохраняет внут­реннее равновесие: непосредственно или косвенно, то есть путем поддержания внешнего равновесия? Конечно, связи между этими двумя группами потребностей очень сложны, но в принципе можно сказать, что воздух, пи­ща, определенная температура составляют непосредствен­ные условия поддержания внутреннего равновесия. 14 Это те потребности, которые должен принимать во внимание, например, коллектив врачей, стремящихся сохранить жизнь индивиду, находящемуся в состоянии кататониче­ского ступора. Члены этого коллектива кормят, согрева­ют, моют и оберегают больного от механических повреж­дений. Их ориентация в физиологических потребностях больного представляет собой косвенное условие сохране­ния внутреннего равновесия посредством поддержания равновесия внешнего. В приведенном примере роль, кото­рую в саморегуляции индивида выполняет ориентировка в среде, взяли на себя врачи и медсестры. В соответствии с ролью обоих этих видов потребностей, относящихся к непосредственным и косвенным условиям поддержания внутреннего равновесия, можно назвать их потребностя­ми физиологическими и потребностями ориентировоч­ными.

Определение «физиологические» должно подчерки­вать, что объект этих потребностей включает в себя дея­тельность индивида и внешние явления, оказывающие влияние на ход физиологических процессов, например пищеварение или сон. Это согласуется с принятым в ме­дицине понятием «физиологического», как относящегося к состоянию здоровья. Таким образом, речь здесь идет о потребностях нормального, здорового человеческого орга­низма.

Определение «ориентировочные» означает, что объек­том потребности являются деятельность индивида и внеш­ние ситуации, связанные с ориентировкой в среде, то есть с реагированием на предметы и явления, состав­ляющие среду в соответствии с ценностью, которую они представляют для индивида (Левицкий, 1960, стр. 155). Очевидно, что здесь мы принимаем во внимание все уровни ориентировки — от рефлекторного отдерги­вания обожженной руки до поисков смысла собствен­ной жизни.

Я считаю, что названные потребности присущи каждо­му человеку, живущему в обществе, подобном нашему, и обусловлены как его физической и психической структу­рой, так и средой, в которой он функционирует. О каж­дой машине определенного типа мы можем сказать, что из-за имеющейся у нее изоляции в обмотке двигателей она требует помещения с небольшой влажностью, в про­тивном случае ей грозит повреждение. Так и человек с присущими ему особенностями (например, содержанием гемоглобина) требует выполнения определенных усло­вий (например, введения соответствующих соединений железа) для поддержания правильной саморегуляции; или же, учитывая изменчивость среды, в которой он жи­вет, он должен иметь возможность ориентироваться в этих изменениях, чтобы можно было функционировать без на­рушений.

Физиологические и ориентировочные потребности име­ют характер общих потребностей.

Суммируя сказанное, мы можем дать следующую классификацию общих потребностей человека.

I . Потребности самосохранения:

1) физиологические потребности;

2) ориентировочные потребности.

II . Потребность размножения (сохранения вида).

5. ИНДИВИДУАЛИЗАЦИЯ СПОСОБОВ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТЕЙ

Прежде чем мы перейдем к подробному анализу от­дельных видов потребностей, что (как читатель убедится сам) приведет к дальнейшему делению ориентировочных потребностей, уделим внимание проблеме так называе­мой индивидуализации. Речь идет о том, что люди, удов­летворяя свои потребности в разных условиях и при раз­ных личных навыках, учатся различным видам техники действия, обеспечивающего удовлетворение их потребно­стей. Факт этот упрощает процесс приспособления лю­дей, находящихся в совершенно различных условиях, но одновременно очерчивает границы присущего данной личности набора форм поведения. Когда я пишу «учатся», то имею в виду нормальный процесс образования услов­ных рефлексов, как его понимали Павлов и Торндайк и как он рассматривается в теории поведения Долларда и Миллера (1950).

Предположим, что индивид находится в состоянии на­пряжения, вызванного неудовлетворением какой-либо по­требности. Если при этом действие внешнего раздражите­ля и проведенная индивидом деятельность редуцируют это напряжение, образуется условная связь между этим раздражителем, деятельностью и редукцией данного на­пряжения. Произошло научение, образовалась связь меж­ду раздражителем, реакцией и редукцией напряже­ния. 15 Индивид знает, что он должен сделать, когда в оп­ределенных условиях (время дня, характер внешних и внутренних стимулов) появляются сигналы напряжения. Например, мы сажаем обезьяну в ящик без окошек, что, как можно судить по ее поведению, не слишком приятно. Обезьяна пытается выбраться из него. Ящик сконструи­рован так, что если обезьяна сделает определенное дви­жение, то на 30 секунд откроется окошко, через которое можно выглянуть наружу (visual-exploration apparatus). Она учится, следовательно, исполнению некоторых видов деятельности, дающих ей возможность смотреть через окошко (см. Харлоу, 1954, стр.46). Возьмем другой при­мер. Ребенок, которого кормили на коленях, подрастает настолько, что может уже сам есть за столом. Родители едят. Ребенок, предоставленный самому себе в ситуации, в которой он всегда был предметом исключительного вни­мания окружающих, начинает капризничать. Теперь до­статочно родителям снова заняться его кормлением, что­бы у ребенка возникла условная связь между его капри­зами и концентрацией на нем внимания родителей. Таким образом капризы награждаются, а послушание наказыва­ется. В главе, посвященной потребности эмоционального контакта, мы увидим, что капризы и даже отказ от пищи могут стать одним из способов удовлетворения потребно­сти во внимании. Таким путем в зависимости от среды и собственных черт личности может формироваться индиви­дуальный набор способов удовлетворения потребности.

Чрезвычайно важным для обсуждаемой проблемы яв­ляется тот факт, что способы удовлетворения потребно­сти сами могут стать потребностями. Например, собира­ние книг, которое вначале должно было удовлетворить од­ну из ориентировочных потребностей, может стать само по себе потребностью, перейдя в библиофилию, а стрем­ление обращать на себя внимание может привести, на­пример, к занятию общественной работой. В процессе ин­дивидуализации на почве удовлетворения общих потреб­ностей создаются, следовательно, новые потребности — индивидуальные, перечень которых бесконечно велик. Удовлетворение этих потребностей также является усло­вием нормального функционирования индивида. Основой их служит, несомненно, динамический стереотип (см. Ле­вицкий, 1960, стр. 193).

Проблема индивидуальных потребностей здесь только намечена, более широкое ее обсуждение требует специаль­ной работы, где эта проблема рассматривалась бы наряду с потребностями патологическими и потребностями, осно­ванными на дурных привычках.

Возвращаясь к процессу индивидуализации способов удовлетворения потребностей (в дальнейшем мы будем применять более простую формулировку — «индивидуа­лизация потребностей»), мы рассмотрим три фактора, оп­ределяющие ход индивидуализации. Ими являются кон­кретизация, ментализация и социализация.

Конкретизация способов удовлетворения потребностей основывается на том, что каждая потребность удовлетво­ряется определенным способом и что число этих способов ограниченно, так как готовность пользоваться неэффектив­ными или вредными способами угасает, тогда как исполь­зование других способов закрепляется. В этом заключа­ется процесс формирования индивидуальных черт поведе­ния человека. Он ведет к закреплению в ходе повседнев­ной практики одного или нескольких способов действия, с помощью которых индивид в состоянии удовлетворить оп­ределенную потребность.

Ментализация (Бейли, 1958; Клапаред, 1930) основы­вается на отражении в сознании содержания потребности или нескольких ее аспектов. Она делает возможным соз­нательное участие человека в конкретизации способов удовлетворения потребностей и может существенно вли­ять на ход деятельности, удовлетворяющей потребность. Например, осознание того, что мой способ поведения в. данной ситуации есть результат удовлетворения опреде­ленной потребности, может вызвать творческие поиски других, более отвечающих моему ideal-self способов дей­ствия, и побудить рассмотреть вопрос о правильном под­боре мотивов (см. гл. I и II данной работы).

Социализация способов удовлетворения потребностей основывается на подчинении их определенным ценностям культуры, в рамках которой течет наша жизнь (см. Мак-Киннон, 1948, стр. 124). 16 Осуждение одних средств дей­ствия и одобрение других в зависимости от нравственных образцов вызывает характерную для данной культуры от­носительную унификацию способов удовлетворения по­требностей.

Основываясь на этом, так называемые ситуационисты, к которым принадлежит Томас, считали, что для понима­ния существенных индивидуальных черт человека доста­точно данных о его возрасте, цоле и среде, в которой он был воспитан. Этот взгляд правилен в той степени, в ка­кой верно утверждение, что при одних и тех же потреб­ностях индивида одни и те же раздражители должны ве­сти к появлению одних и тех же реакций. Он, следова­тельно, подразумевает существование общих потребно­стей, поэтому он и представляет для нас известный ин­терес.

Конечно, трудно было бы найти, по крайней мере в на­шей культуре, совершенно однородные, замкнутые социальные образования. Возможно, некоторые небольшие ре­лигиозные секты были бы с этой точки зрения благодар­ным объектом исследования. В любом случае примером влияния социализации могут служить люди со специфи­ческой социальной ролью: единственные сыновья одино­ких женщин, дети-первенцы, директора с большим ста­жем, актеры и т. д.

Таким образом, конкретизация, ментализация и социа­лизация определяют то, что можно назвать индивидуаль­ным стилем жизни. Различный у каждого человека стиль жизни является показателем его опыта, личных возмож­ностей и богатства преображений, которое всегда вдохнов­ляло поэтов и воодушевляло исследователей.

ГЛАВА IV

ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ ПОТРЕБНОСТИ

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ФИЗИОЛОГИЧЕСКИХ ПОТРЕБНОСТЕЙ

В предыдущей главе «потребность» характеризовалась как свойство организма требовать для своего нормального функционирования строго определенных условий, без ко­торых он не может поддерживать состояние внутреннего равновесия. В особую группу выделены потребности, от­носящиеся ко всему, что непосредственно связано с фи­зиологической деятельностью организма, то есть физиоло­гические потребности. В этой главе они будут предметом более основательного анализа.

Факторов, от которых непосредственно зависит внут­реннее равновесие организма, множество. К ним относят­ся такие, как необходимое количество строительных и энергетических веществ, нужная температура, наличие кислорода в атмосфере, вода, отдых после напряжения, сон в определенное время и т. д. Мы говорим, что живые организмы имеют потребность в пище, воде, сне и т. д. Хотц, изучение влияния этих факторов на организм в принципе является задачей физиологии, однако оно по ряду причин интересует также психолога. Прежде всего удовлетворение или неудовлетворение физиологических потребностей оказывает явное влияние на психические процессы и даже на личность в целом, представляя, сле­довательно, одно из важных условий психической жизни индивида. В свою очередь процессы удовлетворения фи­зиологических потребностей часто зависят от психиче­ских факторов, обусловлены психически и с этой точки зрения заслуживают внимания психолога. Что касается первого вопроса, то физиология располагает в данное время обширным материалом, полученным в эксперимен­тальных исследованиях, доказывающим большое влияние удовлетворения отдельных физиологических потребностей на ход психических процессов человека, а также других живых организмов. Примером таких исследований могут служить эксперименты Хелмера (1943), который показал, что способность к научению у крыс строго зависит от тем­пературы помещения, в котором они находятся. Так кры­сы из холодного помещения с температурой +55° по Фа­ренгейту научились проходить лабиринт в среднем после 13,6 попытки, делая 113,4 ошибки, а крысы, находившие­ся в жарком помещении с температурой +90° по Фарен­гейту, должны были сделать в среднем 53,9 попытки и 258,8 ошибки. В контрольной группе, содержавшейся при температуре +75° по Фаренгейту, получены средние ре­зультаты.

Много исследований посвящено состоянию аноксии. Установлено, что недостаток кислорода в атмосфере от­рицательно влияет не только на ход соматических про­цессов, но и на психическое состояние человека. Аноксия вызывает временное изменение установок, уменьшение критичности, возбужденное состояние, что приводит, на­пример, у пилотов, которые не надели на соответствую­щей высоте кислородных масок, к временной, но серьез­ной дезорганизации личности (Боринг, 1960). Нарушения эти могут, однако, значительно уменьшиться после введе­ния в кровь глюкозы, являющейся вторым после кисло­рода по важности элементом процесса обмена веществ (Бергер, 1943).

Однако не только получение определенных веществ из внешней среды является физиологической потребностью организма. Для постоянно работающих, нередко очень чувствительных и легко разрушающихся тканей организ­ма человека необходимо также определенное циклическое наступление восстановительных процессов, из которых важнейшим, может быть, является сон, прекращающий активность, направленную на поддержание внешнего рав­новесия, и делающий возможным восстановление биохи­мического равновесия в организме. Лишение человека сна, невозможность углубиться в это состояние ведет к ряду сложных соматических и психических нарушений. Эти нарушения издавна интересовали психологов, о чем свидетельствует тот факт, что первые экспериментальные исследования этой проблемы датируются 1896 годом. Ис­пытуемых поддерживали в состоянии бодрствования по 60—80 часов, что вызывало всегда раздражительность, увеличение времени реакции, трудность . концентрации внимания и т. д. Рекорд продолжительности бодрствова­ния был поставлен в экспериментах Каца и Ландиса (1935), которые исследовали человека после 231 часа ли­шения сна и установили, что возникшие соматические и психические нарушения вполне обратимы. Всесторонним и сложным исследованиям подверг Эдварде (1941) группу в несколько десятков человек в ходе 100-часового бодрст­вования; он наблюдал, кроме уже упомянутых наруше­ний, также психотические состояния, клиническая кар­тина которых была характерна для разных типов лично­стей, представленных среди исследуемых. Например, один испытуемый постоянно пересчитывал всех присутствую­щих и не мог прервать этого счета, другой хотел выйти через окно, думая, что это дверь, многих преследовали зрительные и слуховые галлюцинации. Некоторые нару­шения можно было, судя по описанию, определить как синдром Корсакова. Нарушения эти полностью проходи­ли после полутора десятков часов нормального сна.

Можно было бы привести данные многих исследова­ний, подтверждающих существенное значение для психи­ческого состояния разного рода витаминов (Валентинер, 1943). Особую роль, до недавнего времени недооценивае­мую, играют физические раздражители внешнего мира, такие, как свет, давление, звуки, а также тактильные раздражители. Поскольку человек чрезвычайно редко ока­зывается в условиях так называемой сенсорной деприва-ции (исключение всякого влияния раздражителей на ре­цепторы), он не отдает себе отчета, насколько важным условием равномерной работы его мозга является соот­ветствующая «загруженность» рецепторов.

Толчком к изучению этого вопроса послужила подго­товка к продолжительным космическим полетам. В на­стоящее время уже собран значительный эксперименталь­ный и описательный материал по этому вопросу. Напри­мер, исследования, проведенные в лаборатории психоло­гии Мак-Гиллского университета, показали, что нормаль­ный, физически здоровый человек, погруженный в спе­циальный бассейн, где до него не доходят никакие аку­стические и световые раздражители и почти исключены осязательные и обонятельные ощущения, а также ощу­щения температуры, испытывает большие трудности в контролировании своих мыслей, представлений, теряет ориентировку в строении собственного тела, у него начи­наются галлюцинации, кошмары. Нарушения эти могут появиться уже по истечении нескольких часов; у некото­рых людей наблюдаются при этом настоящие психиче­ские расстройства (Херон, Доане, Скотт, 1956).

Итак, следует пересмотреть выдвинутый Павловым тезис, согласно которому центральная нервная система, лишенная сенсорных раздражителей, впадает в состояние сонного торможения. Действительно, в начальном перио­де состояния сенсорной депривации появляется сонливость и даже сон, но через некоторое время сонливость усту­пает место возрастающему напряжению, беспокойству, которому сопутствуют трудности в овладении мыслями, зрительными представлениями и т. д. (Лилли, Шарли, 1961). Установлено, что появление этих нарушений зави­сит от свойств личности исследуемого. При соответствую­щем сочетании свойств личности и надлежащей трени­ровке удается овладеть ситуацией с помощью приспосо­бительной техники (Холт, Голдберг, 1961). Розенцвейг (1959) заметил, что в случае, когда обследуемому не удается остановить развитие нарушений, они нарастают и напоминают клиническую картину шизофрении. Он утверждает, что сенсорная депривация приводит к воз­никновению явлений, более близких к шизофреническим симптомам, чем те, которые вызваны действием мескалина или ЛСД-25 (сильнодействующее психотомиметическое средство).

При дальнейшем изучении этой проблемы были полу­чены интересные данные, позволившие выдвинуть гипо­тезу о том, что условием ликвидации нарушений, вызван­ных сенсорной депривацией, является не само раздраже­ние рецепторов, а приток информации к мозгу. Информа­цией мы называем любое изменение, доставленное от передатчика к приемнику. Если мы будем возбуждать слуховой анализатор однообразным звуком, то рецептор придет в состояние возбуждения, но никакой передачи информации не произойдет. Эксперименты показали, что само по себе возбуждение рецепторов не редуцировало эффектов сенсорной депривации. Необходимы были раз­дражители, содержащие определенную информацию. Ав­торы исследований (Дэвис, Мак-Коурт, Соломон, 1960) утверждают в связи с этим, что «смысловой контакт» с внешним миром является более существенным для нор­мального функционирования человеческого мозга, чем количественное возбуждение рецепторов. s

Эти исследования подводят к некоторым не вполне яс­ным психологическим проблемам, которые мы будем рас­сматривать в следующих главах нашей работы. Они ука­зывают также на тесную связь между познавательной дея­тельностью человека и состоянием гомеостатического равновесия организма. Ведь получение информации об окружающем мире есть не что иное, как исходный пункт для его познания. До настоящего времени считалось, что связь между ориентировкой в окружающем мире и гомеостазом основывается только на том, что мы благодаря ори­ентировке можем осуществлять правильную приспособи­тельную деятельность, обеспечивающую внешнее равнове­сие. Оказалось, что связь эта более непосредственна.

Некоторые данные были получены в ходе наблюдений за нарушениями, появляющимися у детей, лишенных ма­теринского ухода, которые находились в монотонной ат­мосфере яслей или больниц. У грудных детей в этих ус­ловиях дело доходило не только до регрессии в разви­тии, но и до ряда соматических нарушений, сопровождав­шихся физическим истощением (Райбл, Шпиц, Олехно-вич). В этих исследованиях, несмотря на обширный казу­истический материал, до настоящего времени отсутство­вала достаточная теоретическая база. Надо думать, что эксперименты, которые показывают, что так называемая сенсорная депривация является у человека, скорее всего, информационной депривацией, дадут верный исходный пункт для изучения вышеупомянутого продукта совре­менной цивилизации. Они показывают также, что у че­ловека психический фактор может быть интегральным компонентом потребностей, даже потребностей, казалось бы, наиболее физиологических. Подтверждением этого по­ложения будет анализ потребности в пище.

2. ВЛИЯНИЕ НЕУДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ В ПИЩЕ НА ПСИХИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ

В группе физиологических потребностей существует потребность, которая всегда особенно интересовала пси­хологов, служа им моделью, иллюстрирующей определен­ные закономерности, присущие потребностям вообще (см., например, Кац, 1933, стр. 295). В связи с этим потреб­ность в пище (как она обычно называется, хотя исследо­валась большей частью потребность в белках и углеводах) является наиболее основательно исследованной физиоло­гической потребностью. Поэтому именно на ее примере можно будет рассмотреть двусторонние связи, которые могут образовываться между удовлетворением физиоло­гической потребности и психикой человека. Обратим прежде всего внимание на то, что человек может жить достаточно долго или вообще не получая пищи, или же в состоянии значительного недоедания. Это позволяет ис­следовать, как отсутствие пищи влияет на ход психиче­ских процессов. Известно, например, что уже нехватка отдельных алиментарных факторов может вызывать за­метные изменения в ходе психических процессов, а при полном отсутствии пищи изменения эти приобретают острый и специфический характер.

Потребность в пище представляет собой особенно важный предмет экспериментальных исследований и, как никакая другая, указывает на связь между физиологиче­скими и химическими механизмами ее удовлетворения и психической жизнью; это касается как субъективных пе­реживаний, так и изменений личности.

Известен эксперимент, в котором одновременно реги­стрировались спазмы желудка, появляющиеся под влия­нием голода, и субъективные переживания, связанные с голодом. Тут обнаруживалась явная взаимозависимость. Когда, например, посредством введения инсулина понижа­ли уровень сахара в крови, спазмы желудка и ощущение голодных болей значительно усиливались (Мунн, 1956, стр. 25).

При продолжительном голодании можно также уста­новить очень значительные и сравнительно типичные психические изменения, касающиеся всей личности.

Современный читатель мог бы в собственном прошлом опыте и в обширной литературе, посвященной военной тематике, найти сотни примеров влияния голода на по­ведение людей. Научных работ по этому вопросу не так уж много. Позволю себе поэтому подробно изложить ре­зультаты исследований советского врача Богданович (1948), проведенных ею на лицах, которые пережили во время немецкой оккупации вынужденное продолжитель­ное голодание. Она установила специфические психопато­логические изменения при алиментарном истощении, в ходе которых выявила три периода. Картина первого пе­риода напоминает неврастению, а ее дополнительной осо­бенностью является «доминирование в сознании комплек­са пищи, становящегося своего рода сверхценным образо­ванием» (стр. 332).

Во втором периоде наряду с новыми соматопатологическими симптомами появляются элементы делириозного порядка и сходные с онейроидом состояния с частичной или полной амнезией. В это время возникают также спе­цифические сдвиги, основанные на переживании возврата в детство с яркой галлюцинаторно-иллюзорной окраской. Больной видит стол, уставленный яствами, кажется сам себе учеником, бегущим в школу с теплыми, ароматны­ми пирожками в кармане, запах которых он явственно ощущает, и делает движения, как бы приступая к еде. Од­на больная видит себя маленькой девочкой, лежащей на лесной поляне, слышит шелест листьев, чувствует запах парного молока и видит, как мать доит корову. Другая больная месит тесто в пустой квашне, третья режет что-то ножом на пустой тарелке, придерживая нечто несущест­вующее вилкой. В этой фазе у больных появляются осо­бенности, ранее им не присущие, например часто они ста­новятся более эгоистичными.

В третьем периоде, который автор называет астено-адинамическим, больные становятся апатичными, лежат целыми днями без движения. Самый слабый внешний раздражитель, нарушающий локой, вызывает на их лице плаксивую гримасу. На неприятные ситуации они реагируют слезами, обижаются, но сами ничего не делают для изменения этой ситуации. Они одинаково пассивны как в отношении неприятных, так и приятных событий. Боль­ные становятся равнодушными к делам других людей и их переживаниям. Они, казалось бы, эмоционально тупеют.

В заключение автор ставит вопрос: существуют ли среди рассматриваемых симптомов какие-либо специфиче­ские черты этого состояния, называемого ею «алиментар­ной дистрофией», и утверждает, что существуют, называя следующие: 1) параллелизм соматических и психических изменений; 2) фазность в течении болезни; 3) лабильность состояния сознания, то есть (неустойчивость и склонность к изменениям; 4) доминанта комплекса еды, клинически граничащая со сверхценными образованиями, ок­рашенная представлениями «пищевого характера» (стр. 334).

Отсутствие пищи, как и значительное ее ограничение, оказывает, однако, более глубокое влияние на психику. При продолжительном недоедании психические изме­нения, вызванные отсутствием пищи, по-видимому, закрепляются, то есть становятся стойкими изменениями личности. Богданович в вышеупомянутой работе отмечает, что в некоторых случаях, когда лечение состояний недое­дания подходило уже к концу, у пациентов можно было установить определенное изменение личности, основанное на фиксации указанных выше симптомов. Слишком ко­роткий период наблюдения не дал, однако, автору, возмож­ности сделать какие-либо общие выводы.

Психические нарушения, которые проявились в осо­бых условиях под влиянием голодания, описывает группа врачей психиатрической клиники в Гданьске (Дольмерский, Сулестровская, Сулестровский, 1961). Они наблю­дали два случая тюремной голодовки алкоголиков, у ко­торых была установлена психическая деградация. На тре­тьем месяце голодовки обнаружились психотические яв­ления в виде бредовых переживаний и галлюцинаций. Содержанием галлюцинаторных представлений был вид столов, уставленных пищей, которые отодвигались, когда больной протягивал руку, или же вообще исчезали. В дру­гом случае также у алкоголика, который провел неделю случайно запертый на чердаке, наблюдались такие же яв­ления.

Конечно, описанная тут клиническая картина нетипич­на, так как она проявилась у людей, подвергавшихся мно­го лет алкогольной интоксикации, вдобавок названных ав­торами «психопатами». Поэтому авторы склонны считать, что существенную роль в возникновении психотических явлений сыграло, тфоме голодания, органическое повреж­дение мозга, которое, как они полагают, имело место в изученных ими случаях. Другим фактором, непосредствен­но влияющим на появление кататимных галлюцинаций, должно быть обезвоживание организма. Авторы приходят к этому выводу по аналогии с известным терапевтам явле­нием «видения воды», наблюдающегося у больных диа­бетом, а также фата-морганой, которую Тадеуш Биликевич считает результатом обезвоживания организма.

Гипотезы эти нельзя признать обоснованными. Во-пер­вых, не ясно, является ли органическое повреждение моз­га установленным клинически фактом. Во-вторых, то обстоятельство, что обезвоживание приводит к кататимным галлюцинациям, содержанием которых (как и следо­вало ожидать) является вода, не доказывает того, что причиной возникающих в состоянии голода и связанных с пищей галлюцинаций нужно считать обезвоживание. Как показывают многие исследования (Аткинсон, Мак-Клелланд, Брозек, Кейс, Мюррей), неудовлетворение потреб­ности любого вида при определенной степени ее усиле­ния и конкретизации ведет к проецированию ее содер­жания на воображение, ассоциации, сны и интересы чело­века. Понятно, что разрегулирование деятельности мозга (безразлично, по какой причине это происходит — отрав­ления, обезвоживания, голодного истощения, переутомления или просто вследствие слишком сильного эмоциональ­ного стресса) влечет за собой потерю контроля над хо­дом психических процессов, 17 что дает картину психоза (сравните описанные выше результаты изучения послед­ствий сенсорной депривации).

Упомянутые клинические явления объяснимы как следствие только самого голодания, тогда как причины последнего нужно, естественно, искать в патологии лич­ности.

Это были клинические наблюдения, проведенные на людях, которые переживали голодание в условиях, если так можно выразиться, естественных. Экспериментальные ис­следования влияния голода на человека проводились в США во время второй мировой войны на 32 доброволь­цах. Они были подвергнуты трехмесячному наблюдению, а затем было применено шестимесячное строгое ограниче­ние количества пищи; после этого вес их уменьшился в среднем на 25%. Были проведены тщательные физиоло­гические и психологические исследования, установившие значительную разницу между испытуемыми. Независи­мо от этих различий у всех наблюдалось ощущение боль­шой слабости. Появились головные боли, раздражитель­ность, безразличие к сексуальным вопросам, возрос ин­терес к кулинарным книгам и иллюстрациям, изобража­ющим еду. Во многих случаях понизился этический са­моконтроль. Наблюдались дурные манеры во время еды — чавканье и вылизывание тарелок. Самое интересное, что исследования при помощи тестов не показали пониже­ния уровня интеллекта, хотя было установлено, что ис­следуемым значительно труднее принимать решения и осуществлять запоминание (Кейс, Брозек, 1950, цит. по: Мунн, 1956, стр. 88).

Шиле и Брозек (1948) в результате клинического наб­людения той же самой группы установили, что продол­жительное неудовлетворение потребности в пище (нераз­рядка напряжения, связанного с пищевой потребностью) вызывает те же самые последствия, что и продолжитель­ная фрустрация других потребностей, а именно невроти­ческие нарушения. Изменения эти были отчетливо видны при анализе результатов исследований по Миннесотской многофазной диагностической шкале — MMPI (Брозек, Йенас, 1956). Авторы ничего не пишут о стойких изме­нениях личности, но при оценке результатов этого экспе­римента следует помнить, что испытуемые были доброволь­цами, они знали, что находятся под постоянным врачеб­ным контролем, что жизни их не угрожает опасность и, по-видимому, все другие их потребности, кроме пищевой, удовлетворялись нормально. Это свидетельствует о том, что изменения личности, возникающие в период продол­жительного голодания и после него, являются следствием не только неудовлетворения потребности в пище, но и все­го сопутствующего голоданию комплекса условий.

Приведу также результаты моих наблюдений, правда требующие подтверждения, но уже на данном этапе поз­воляющие выдвинуть гипотезу, которую можно считать одной из попыток решения этого вопроса. В первые годы после войны встречались люди, на протяжении ряда лет много раз оказывавшиеся на грани голодной смерти. Можно было заметить, что поведение их характеризова­лось своего рода навязчивой идеей, выражавшейся в их отношении к пище — главным образом к хлебу и жирам, — а именно в ненужном запасании большого количества продуктов, специфическом возбуждении при виде хлеба в булочной и т. д. Создавалось впечатление, что во время продолжительной фрустрации пищевой потребности как бы фильтровались некоторые элементы поведения, имеющие отношение к пище. Картина эта напоминает результаты исследований экспериментальных неврозов, связанных с фрустрацией пищевой потребности (например, Майер. 1945).

Теперь, двадцать лет спустя, эти явления у данной группы людей значительно уменьшились или даже исчез­ли полностью. Однако продолжают встречаться люди, у которых вопросы питания преобладают в такой степени, что это обращает на себя внимание окружающих. Свое осо­бое отношение к вопросам питания эти люди связывают с переживаниями военного времени. Самое интересное, одна­ко, то, что анализ их биографий показывает, что они, соб­ственно, никогда не испытывали тяжелого голода, выража­ющегося в явлениях, описанных Богданович. В самые тяжелые минуты они всегда располагали определенным минимальным запасом, который позволял им хотя бы ча­стично удовлетворить сильный голод. Это были в конечном счете периоды продолжительностью самое боль­шее несколько недель. Общим для всех этих людей, как можно судить на основании их рассказов, был не столько голод, сколько страх перед голодом. Они видели вокруг себя голодающих, слышали невеселые рассказы, а ос­тальное дорисовывало их воображение. Страх перед голо­дом преследовал их при каждом приеме пищи, при каж­дом новом ограничении, введенном оккупантами. Продол­жительное существование в состоянии страха перед голо­дом является, как можно вывести из этих наблюдений, фактором более деформирующим, чем сам голод.

Гипотеза эта требует, конечно, дальнейших исследо­ваний, тем не менее она подтверждается рядом других наблюдений, свидетельствующих о том, что ожидание последствий фрустрации действует иногда сильнее, чем сама фрустрация. Примером может служить преждевре­менная смерть потерпевших кораблекрушение, описанная Бомбаром (см. следующий раздел), а также значительно худшее психическое состояние людей, переживших бом­бардировку в убежищах, по сравнению с людьми, выпол­нявшими работу под непосредственной угрозой опасности, и значительно более частые невротические нарушения у солдат второй линии обороны, чем у солдат на передовых позициях. Наблюдения Нелькена (1934) и Медыньского (1934) показывают, что на войне неврозы редко возника­ют у тяжелораненых и искалеченных, а почти исключи­тельно у физически здоровых и легкораненых. Обраща­ет на себя внимание также и отмечаемое хирургами травматизирующее влияние ожидания часто откладывае­мой операции.

Эти факты, подтверждая правильность выдвинутой ги­потезы, позволяют указать еще один фактор, усиливаю­щий «травматическое» влияние страха, вызванного ожида­нием последствий неудовлетворения потребности. Им яв­ляется неразрывно связанная со страхом беспомощность.

Проблема особой роли антиципации в механизме удов­летворения потребностей не нова в польской психологии. Ею интересовался еще в 1938 году Юзеф Петер, который писал в «Природе человека»: «Живая мысль показывает человеку, что он может быть голодным завтра или когда-нибудь позже. Отсюда следует, что человека значительно чаще и сильнее мучает антиципированный голод. Желу­док его напоминает о себе так же, как и желудок собаки, однако борьба с голодом начинается у человека гораздо раньше и чаще в мыслях, предсказывающих будущее, чем в ответ на очевидный призыв желудка».

Итак, хотя влияние неудовлетворения потребности в пище и других физиологических потребностей на ход пси­хических процессов человека несомненно, тем не менее его нельзя вполне объяснить без учета психического со­стояния, предшествующего фрустрации, а следовательно, особенностей личности человека. Проблемой этой мы зай­мемся особо.

3. ЗАВИСИМОСТЬ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ В ПИЩЕ ОТ ОСОБЕННОСТЕЙ ЛИЧНОСТИ

Мы установили, что, если влияние неудовлетворения потребности в пище на психику не вызывает сомнений, можно также говорить об обратном влиянии, то есть о за­висимости поведения голодных людей от психических факторов, а именно от склада их личности. Это также под­тверждается рядом интересных наблюдений.

Заслуживает внимания еще один факт. Если у чело­века в трудной ситуации объективно главную роль иг­рает отсутствие питания, то, как он перенесет это лише­ние и проживет ли дольше, чем другие люди, находящие­ся в такой же ситуации, зависит не только от так назы­ваемого физического здоровья и запасов жировой ткани, но и от некоторых черт его личности: владения собой, де­ловитости, идейности и т. д. Среди людей, осужденных на продолжительный голод, выживают те, кто не впада­ет в панику, сохраняет спокойствие и социальную уста­новку. Такой вполне правдоподобный вывод можно сде­лать на основе изучения многочисленных дневников и устных воспоминаний людей, которые сами пережили го­лод — в концлагере, во время научной экспедищга, в пе­риод стихийного бедствия — или собирали материал на эту тему. Ален Бомбар, интересовавшийся проблемой сохра­нения жизни потерпевших кораблекрушение, рассказы­вает в одной из своих книг, что к исследованиям такого рода его побудили частые случаи смерти потерпевших ко­раблекрушение в условиях, которые с биологической точ­ки зрения не должны были привести к смерти. Одним из таких примеров является история потерпевших корабле­крушение с пассажирского судна «Титаник», столкнув­шегося с айсбергом и затонувшего через несколько часов. Бомбар пишет: «Первые суда подошли к месту катастро­фы всего через три часа после того, как пароход исчез под водой, но в спасательных шлюпках уже было немало мертвецов и сошедших с ума. Знаменательно, что среди тех, кто поплатился безумием за свой панический страх или смертью за безумие, не было ни одного ребенка моло­же десяти лет. Эти малыши находились еще в достаточно разумном возрасте.

Подобные примеры подкрепили мое интуитивное убеж­дение, что моральный фактор играет решающую роль. Статистические данные, утверждающие, что 90% жертв погибает в течение первых трех дней, следующих за ко­раблекрушением, сразу стали удивительно понятными. Ведь для того, чтобы умереть от голода или жажды, потре­бовалось бы гораздо больше времени!» (Бомбар, 1959, стр. 7).

Следует напомнить, что и в многочисленных докумен­тах о гитлеровских лагерях смерти часто подчеркивается, что лучше всего пережили этот страшный период люди деятельные, не поддавшиеся страху, выделявшиеся своей активностью среди заключенных (в том случае, разумеет­ся, если они не были убиты).

Людей, у которых не хватило сил для дальнейшей борьбы (в том числе и психических сил), тех, которые психически надломились и безучастно отдались своей судьбе, называли «мусульманами». «Мусульманином» счи­тался тот, кто терял стойкость — прежде всего психиче­скую — ив результате быстро умирал. Наблюдения тако­го рода позволяют допустить, что в случае неудовлетво­рения потребности в пище изменение психических про­цессов, личностные расстройства и даже ход физиологи­ческих процессов зависят от уже существующего склада личности. Это свидетельствует о характерной для челове­ка возможности частичной «иммунизации» к затруднени­ям удовлетворения по крайней мере некоторых физиоло­гических потребностей. Причину этого можно видеть в уже упомянутом характерном для человека явлении обо­собления в сознании предмета потребности от напряже­ний, возникающих вследствие неудовлетворения потреб­ности. Напряжения, связанные с голодом, у каждого, ве­роятно, одни и те же, но их интеллектуальная обработ­ка» бывает различной в зависимости от опыта человека, от установок, обусловливающих выбор его мотива. Имен­но это является тем необычайно важным фактором, кото­рый определяет степень влияния напряжения на организм. Я думаю, что здесь можно провести аналогию с «принци­пом двух компонентов», сформулированным Кацем (1933) и гласящим, что разным людям, у которых «интенсивность голода» неодинакова, может быть достаточно для поддер­жания жизни разного количества пищи в зависимости от внешних условий; следовало бы добавить — и от черт личности.

Занимаясь потребностью в пище, психолог имеет мно­го случаев убедиться, что эта «психическая надстройка» в значительной степени определяет поведение человека в ситуации неудовлетворения потребности. В предыдущих главах приводились случаи, когда индивид чувствует нап­ряжение, вызванное неудовлетворением потребности, но не представляет себе характера этой потребности. Возможны, однако, и другие ситуации. Человек, несмотря на факти­ческое удовлетворение пищевой потребности, может быть убежден, что она не была удовлетворена, и будет про­должать процесс ее удовлетворения. Он может удовлет­ворять ее с помощью других предметов, нежели те, в ко­торых он действительно нуждается. Он может также не чувствовать потребности в ситуации, в которой она должна возникнуть, учитывая объективные условия. Примеров та­кого рода можно привести множество; 18 известно, как благоприятствуют обжорству традиции «стола» на сва­дебных торжествах, праздниках и т. д.; мы знаем также, что едят нередко для компании, со скуки, от жадности, от прожорливости, из убеждения, для успокоения и для рекорда. Мы едим не только то, что нам нужно, и то, что «естся», но и то, что нам вредно, хотя знаем, что это нам вредно. Кроме того, как правильно отмечает Даблин, ав­тор книги с многозначительным названием «Перестань уби­вать своего мужа» (1952), люди едят также потому, что они несчастны, для разрядки депрессии или напряжения.

В свете этой проблемы интересны также наблюдения за людьми, находящимися в изоляции в маленьких груп­пах. Конкретно речь идет об экипаже первой атомной подводной лодки «Наутилус», которая совершила рейс продолжительностью несколько месяцев под полярными льдами, и о сотрудниках американских арктических стан­ций (Рорер, 1961, стр. 267). В обеих ситуациях, когда вре­мя изоляции было довольно большим, вопросы питания и приготовления пищи получали гораздо большее значение, чем в обычных условиях. В соответствии с этим и соци­альный статус повара был чрезвычайно высоким. Следует отметить, что количество и качество продуктов питания могли удовлетворить все желания, следовательно, о голо­де не могло быть и речи.

Известны также случаи отсутствия чувства неудовлет­ворения потребности в обстоятельствах, когда оно долж­но ощущаться. Родители путем применения традиционных для нашей системы методов воспитания часто добиваются того, что ребенок, проголодавшись, не испытывает потреб­ности в пище. Приведем пример. Мать, относившаяся к ребенку, как правило, сухо и равнодушно, начинала про­являть к нему интерес только тогда, когда ребенок не хо­тел есть. 19 Она полагала, что ее главной воспитательной обязанностью является забота о весе ребенка. Когда после нескольких месяцев такой «тренировки» ребенок дейст­вительно совершенно не хотел есть, что вызывало тревогу в доме, его начали перед каждым приемом пищи бить, что­бы он «не оказывал сопротивления». Правда, мать была противницей телесных наказаний, но считала, однако, что это необходимая мера, чтобы спасти ребенка от истощения и болезни. Она довела ребенка до такого состояния, что при одном виде пищи у него появлялась реакция страха. Голодный ребенок избегал пищи.

Попробуем теперь сделать выводы из сказанного. Все физиологические потребности являются для психолога важ­ными и интересными. Однако к числу наиболее интересных и важных потребностей, учитывая количество данных и простоту исследования влияния на психику и зависи­мости от психики, относится потребность в пище, на при­мере которой я попытался показать несколько существен­ных психологических закономерностей. Здесь особенно от­четливо проявляется общественный характер удовлотворе-ния физиологических (потребностей у человека, зависимость от опыта индивида и особенностей личности, приобретен­ных в процессе общения с социальной группой. Этим, собственно, объясняется тот факт, что влияние, которое оказывает на организм человека отсутствие такого важ­ного для жизни фактора, как пища, в очень высокой сте­пени зависит от психики. В свою очередь объективное со­стояние неудовлетворения какой-либо потребности, нап­ример отсутствие пищи, несомненно, имеет большое вли­яние как на ход психических процессов, так и на форми­рование личности, и с психологической точки зрения его следует считать одним из важных условий формирования психической жизни человека. Если в настоящее время, как утверждает де Кастро («География голода»), огромное число людей в экономически слаборазвитых странах жи­вет в условиях длительного голода, можно себе предста­вить, какое большое влияние должен иметь этот фактор на их образ мысли и чувства, а также на формирование их психических особенностей. Это, несомненно, заслужи­вает внимания не только с теоретической точки зрения.

ГЛАВА V

СЕКСУАЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ

1. ПОТРЕБНОСТЬ СОХРАНЕНИЯ ВИДА

Нужно признать, что некоторые авторы склонны бы­ли бы использовать в названии этой главы множественное число и говорить о «потребностях сохранения вида», та­ких, как потребности материнства, отцовства, заботы о потомстве, моногамия и: т. д. Учитывая, однако, отсутствие согласия между создателями классификаций этого типа, основанных часто на субъективных ощущениях или наб­людениях над животными, оставим дискуссию об аргумен­тах за и против отдельных видов этих потребностей и ог­раничимся рассмотрением одной потребности, существова­ние которой и серьезная роль в жизни человека и живот­ных не вызывают сомнений. Она связана непосредственно с тем, что Шельский называет «сексуальным поведением», ес­тественным следствием которого является оплодотворение.

Согласно принятым основам, определение потребности сохранения вида будет следующим.

Потребность сохранения вида есть свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без нахождения партнера противоположного пола ц выполнения определенной дея­тельности он не способен участвовать в процессе поддер­жания вида.

Определение это в отличие от определения потреб­ности самосохранения не содержит угрозы физиологичес­ких последствий для индивида в случае неудовлетворе­ния потребности. На это обратил внимание уже в III ве­ке до н. э. создатель первой и доныне одной из лучших классификаций человеческих потребностей Эпикур. Он разделил желания людей на: 1) естественные и необхо­димые, например желание еды и питья; 2) естественные, но не необходимые, например половое желание; 3) такие, которые не являются ни. естественными, ни необходимы­ми. К последним относятся не только такие желания, как честолюбие и слава, которые нельзя включить в предше­ствующие категории, но также желания первых двух групп, дошедшие до патологической интенсивности и став­шие страстями (pathos), Наиболее опасной из них, не счи­тая страха перед богами и перед смертью, является лю­бовь, от которой Эпикур предусмотрительно предостерега­ет, ставя выше дружбу (Валек-Чернецкий, 1934, стр. 887).

Это очень точное понимание потребности сохранения вида как естественной, но не необходимой вызывает вопрос, как в процессе эволюции могло возникнуть такое свойство индивида, которое не является необходимым. Известно, что природа не терпит не необходимых свойств организма. Это значит, что закрепляются, передаются по наследству только те свойства, которые способствуют сохранению жизни индивида, свойства, которые вызывают активность, не имеющую целью самосохранение, являются биологической нагрузкой, ведущей к поражению в борьбе за существование, а следовательно, к физическому уничтожению. Если потребность сохранения вида не является необходимой для жизни индивида, она не должна была, казалось бы, существовать; если даже она случайно появилась бы у какого-нибудь индивида, у его потомства она должна была бы исчезнуть. Однако тут мы сталкиваемся с явным недоразумением, связанным с многозначностью слова «необходимый». Когда о каком-либо свойстве организма мы говорим, что оно необходимо, прежде всего встает вопрос: для чего необходимо? Отвечая на него, мы находим решение нашей проблемы. Когда о таких потребностях, как потребность в пище или потребность избегать отравления, мы говорим, что они являются необходимыми для индивида, мы имеем в виду, что без их удовлетворения организм не мог бы поддерживать внутреннее равновесие и должен был бы погибнуть. В этом смысле половая потребность не является необходимой, потому что два индивида противоположного пола, назовем их А и Б, могут жить и нормально функционировать без полового сближения. Тем не менее можно смело сказать, что половая потребность является необходимой для их существования, ибо, если бы их родители не проявляли активности, ведущей к удовлетворению этой потребности, не было бы на свете ни индивида А, ни индивида Б.

Обобщай, можно сказать, что удовлетворение потреб­ности сохранения вида необходимо для существования на Земле высокоорганизованной жизни, поскольку без этого могли бы существовать только простейшие организмы. В этой ситуации даже само понятие необходимости в первом значении, то есть необходимости с точки зрения сохра­нения жизни индивида, потеряло бы свой смысл, ибо не хватало бы индивидов. Можно, следовательно, полагать, что половая потребность возникла в ходе эволюции, так же как и все другие потребности. Индивиды, лучше дру­гих приспособленные для ее удовлетворения, имели боль­шие шансы репродукции и передали эту черту своему по­томству, в то время как индивиды с меньшей половой ак­тивностью размножались значительно слабее, вследствие чего индивидов, наследовавших эту черту, было меньше и они быстрее погибли. В настоящее время половая пот­ребность, хотя и не может считаться необходимой для под­держания жизни организма, является свойством, как го­ворит Эпикур, «естественным», связанным со структурой организма, как способность к полету у птицы или способ­ность к плетению паутины у паука. Это свойство необхо­димо с точки зрения непрерывности вида. Таким образом, перечень свойств, благоприятствующих победе в борьбе за существование и решающих для дальнейшей эволюции вида, следует дополнить. К ним, несомненно, должны быть отнесены также те, которые дают наибольшие шансы для создания потомства.

Сказанное полностью относится к потребности сохра­нения вида и у человека.

Естественной особенностью организма человека явля­ется то, что наряду с механизмом «приспособительной сферы», который состоит из отдельных элементов: гипотала­мус, передняя доля гипофиза, кора надпочечников — и приводится в действие любым вызывающим нарушение равновесия изменением внешнего мира и внутренней сре­ды, функционирует также механизм «сферы деятельности размножения», состоящей из гипоталамуса, передней доли гипофиза и половых желез. Действие этого механизма свя­зано с функционированием всего организма, особенно у женщин, у которых вегетативные формы деятельности в значительно большей степени служат генерации, чем у мужчин (Элерт, 1959, стр. 408). Своеобразное развитие этого механизма имеет большое влияние на такие черты, как темперамент и анатомическое строение. Следует под­черкнуть также, что от деятельности этого механизма как у человека, так и у животных, несомненно, зависит и пове­дение в целом. Например, при наблюдениях за корреля­цией между овуляционным циклом и моторной актив­ностью у самки крысы установлено, что в высшей точке цикла животное пробегает в экспериментальных условиях 16 км в день, в то время как в другие дни преодоленное расстояние не достигает и километра. Если в этот период произойдет копуляция и оплодотворение, усиление актив­ности такого рода не обнаружится до конца беременности и следующей овуляции (Морган, 1950, стр. 370).

Зависимость может проявиться и по-иному, например при воздержании от генеративной деятельности в качестве реакции на опасность. Последняя зависимость отражает физиологическое доминирование интересов организма над интересами вида у высших животных, доминирова­ние, которое, очевидно, обусловлено тем, что воздержание или невнимание к потребности сохранения вида не отра­жается отрицательно, как я уже упоминал, на биологи­ческом внутреннем равновесии организма. Это установле­но многими исследователями (Штоккерт, 1959).

Таковы доводы в пользу рассмотрения в данной рабо­те этой особой потребности, неудовлетворение которой не ведет ни к каким последствиям для индивида, кроме состояния напряжения.

Какие условия необходимы для участия в процессе сох­ранения вида? Я думаю, можно назвать три.

1. Первым является правильное функционирование фи­зиологических механизмов, обеспечивающих удовлетворе­ние потребности (сфера деятельности размножения). Ме­ханизмы эти выполняют двойную функцию. Прежде все­го они вызывают в соответствующей ситуации определен­ное состояние напряжения, которое тормозит процессы, направленные на удовлетворение других потребностей (см. стр. 69 данной работы), и нормально редуцируются только путем подключения специфических для этих пот­ребностей раздражителей и соответствующей реакции. Кро­ме того, они придают индивиду те внешние черты (вторич­ные половые признаки), которые служат для индивидов противоположного пола сигналом к сексуальной деятель­ности в широком смысле этого слова (сексуальное по­ведение).

2. Вторым условием способности к активному участию в процессах размножения является нормальная саморегу­ляция, то есть удовлетворение физиологических и ориен­тировочных потребностей на таком уровне, который дает возможность нормально функционировать элементам ме­ханизма сферы размножения. Сюда же относятся поиски и приобретение партнера.

3. Третьим очевидным условием является наличие ин­дивида противоположного пола, также способного участ­вовать в удовлетворении этой потребности.

Таковы наиболее необходимые условия, и без какого-либо из них потребность сохранения вида не может быть удовлетворена.

2. СПЕЦИФИЧНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СЕКСУАЛЬНОЙ ПОТРЕБНОСТИ

Три упомянутых условия удовлетворения видовой пот­ребности являются общими для человека и животного. Од­нако потребность сохранения вида у человека имеет до­полнительные специфические черты, которых мы не наб­людаем у животных. Важнейшая из них основана на том, что напряжение, связанное с потребностью, отделено от механизма, направляющего действие (стр. 70 и др.)» что значительно усложняет удовлетворение потребности сох­ранения вида, ибо оказывается необходимым выполнение еще одного условия — адекватного отражения в сознании предмета потребности.

Это обстоятельство вызывает наряду с усложнением удовлетворения потребности расширение сферы ее влия­ния на поведение человека. Некоторые психологи, главным образом психоаналитики, утверждают, что напряжение, связанное с потребностью размножения, может быть дви­жущей силой многих действий, не находящихся ни в ка­кой связи с ее удовлетворением именно потому, что оно не направляет специфически поведение и не приносит вреда организму в случае, если не наступит разрядка. Проявлениями такой движущей силы они считают, нап­ример, художественное творчество, повышение общей ак­тивности или интереса к другим людям. Однако этот так называемый принцип сублимации «либидо» нельзя (об этом еще будет сказано далее) некритично применять вслед за психоаналитиками, хотя в некоторых случаях, несомненно, может произойти определенная замена объ­екта потребности (например, разрядка с помощью фанта­зий в творчестве эротического или даже порнографическо­го характера и т. д.). В любом случае нельзя отрицать тот факт, что способы удовлетворения потребности размноже­ния обусловлены культурой данной среды; иногда они значительно разнятся даже у членов одной и той же куль­турной группы. Исследования Кинси (1949) показали, что различие это зависит даже от таких факторов, как обра­зование, вероисповедание или социальное происхождение.

В тесной связи со сказанным находится другая спе­цифическая черта этой потребности у человека. Шельский (1959) определил ее как «возможность отделения чувственного наслаждения от биологической видовой це­ли, в результате чего сексуальное наслаждение становит­ся новой непосредственной целью половых сношений» (стр. 214).

Этот факт говорит о расширении рамок третьего ус­ловия — существование индивида противоположного пола, способного участвовать в удовлетворении потребности сох­ранения вида. Понятие «индивид противоположного пола» заменяется понятием «предмет, позволяющий разрядить это напряжение». Человек имеет возможность удовлетво­рить потребность размножения способом, ничего общего не имеющим с биологической целью произведения потомства. Более того, случается, что именно стремление к размно­жению признается «грязным и отвратительным». Было бы, пожалуй, преувеличением считать, что эти возмож­ности отделения сексуальной деятельности от биологиче­ской цели размножения свойственны только человеку. Известно, что обезьяны онанируют и даже занимаются гомосексуализмом. Завадский (1959, стр. 181—182) прямо утверждает, что онанизм является «наиболее естественным способом удовлетворения сексуального инстинкта у жи­вотных». У человека, однако, проявление сексуальной деятельности, не связанной с размножением и рассчитан­ной исключительно на получение наслаждения, наблюда­ется особенно часто.

Можно утверждать, что в условиях человеческой куль­туры потребность сохранения вида настолько теряет свой биологический характер, что связанное с ней напряжение может быть редуцировано с помощью средств, ничего общего не имеющих с сохранением человеческого вида,

В связи с этим возникает вопрос: не следует ли изменить название этой потребности, сохранившее свой смысл в применении к миру животных, у человека же свидетель­ствующее лишь о генетической обоснованности потребно­сти? Более точным было бы тут название «сексуальная потребность». Причем термин «сексуальная» мы понима­ем достаточно широко, как относящийся к «любой форме чувственного раздражения соответствующих органов или чувственного удовлетворения, которое может служить, но может и не служить делу производства потомства» (Уор­рен, 1934).

Попытаемся дать общую характеристику сексуальной потребности человека. В ходе естественного развития ор­ганизма возникают механизмы, действие которых не свя­зано непосредственно с механизмами саморегуляции, но относится к другой сфере — сохранению вида. Специфиче­ские свойства человеческого мозга обусловливают то, что напряжение, связанное с действием этих механизмов, по­добно напряжению, связанному с действием механизмов саморегуляции, должно быть правильно понято и долж­ны быть изучены соответствующие формы действия, что­бы сексуальная потребность могла быть удовлетворена. Напряжение это создает нервную доминанту и может влиять в соответствии с законами нейрофизиологии на все формы деятельности человека, модифицируя их, динами­зируя или затормаживая в зависимости от сочетания су­ществующих внешних и внутренних условий. Это значи­тельно расширяет сферу влияния напряжения, связанно­го с сексуальной потребностью, тем более что у человека в ходе модификации потребности сохранения вида исче­зает также присущая животному миру регулярная пе­риодичность в возникновении половых напряжений (пе­риод течки). Это делает возможным отделение пережива­ний, связанных с удовлетворением сексуальной потреб­ности, от ее первоначальной биологической цели.

3. ВЛИЯНИЕ СЕКСУАЛЬНЫХ НАПРЯЖЕНИЙ НА САМОРЕГУЛЯЦИЮ

Итак, речь шла о том, что удовлетворение сексуаль­ной потребности тесно связано с совершенством саморегу­ляции. Теперь встает вопрос об обратной зависимости, а именно: имеют ли напряжения, возникающие при неудовлетворении сексуальной потребности, какое-либо влияние на саморегуляцию и является ли это влияние непосред­ственным или косвенным? Данные, которые я привел, согласуются с мнениями практиков и, казалось бы, сви­детельствуют против непосредственного влияния. Штоккерт (1959) пишет: «Никогда… не приводилось подтверж­дений вредного действия воздержания (полового. — К. О)». Существует, однако, множество данных, свидетельствую­щих о косвенном влиянии, которое оказывает неудовлет­ворение этой потребности на внутреннее равновесие, вы­зывая нарушения внешнего равновесия. Иллюстрацией могли бы служить судьбы людей, о которых говорят, что «страсть к женщине привела его к гибели», что он «стал работать менее интенсивно, постоянно задумывается, все его мысли связаны с ней, повсюду он видит ее. Все, что до сих пор его интересовало, перестало существовать». По­добные ситуации возникают на той же самой основе, ко­торая анализировалась ранее, когда речь шла о затрудне­ниях в удовлетворении пищевой потребности. Напряже­ние, связанное с неудовлетворением одной потребности, тормозило или затрудняло удовлетворение других потреб­ностей.

Так обстоит дело с удовлетворением всех потребностей саморегуляции. Следует ли, однако, факты, свидетельству­ющие о тормозящем влиянии сексуальных напряжений на удовлетворение других потребностей, объяснять та­ким же образом? Ведь, как уже говорилось, сексуальные напряжения оказываются слабее напряжений, возникаю­щих при нарушениях биологического равновесия орга­низма под влиянием голода, жажды, страха перед физи­ческой опасностью и т. д. В этих ситуациях подвергаются торможению именно сексуальные напряжения, следова­тельно, трудно представить, что они сами по себе могут нарушать нормальный ход саморегуляции. Разумеется, почти каждый чувствовал в каком-либо периоде своей жизни силу напряжения сексуальной потребности или по крайней мере знает людей, которые делали «глупости от любви», «сходили с ума» и т. д., однако всегда, по моему мнению, при основательном психологическом ана­лизе такого события удается установить, что это происхо­дило в специфических условиях. Во-первых, при полном удовлетворении потребности самосохранения; во-вторых, тогда, когда удовлетворение сексуальной потребности сое­динялось с удовлетворением других потребностей человека. Об этом подробнее будет идти речь в главе, посвященной потребности смысла жизни. В данном случае упомяну только, что разговоры о людях, «опутанных любовью», кажутся по меньшей мере поверхностными. Я думаю, что в этих случаях существенную роль играют вопросы несек­суальной природы, такие, например, как честолюбие, честь, стремление заглушить беспокойство, проистекающее из какого-то другого источника, и т. д. Почти каждый случай так называемого «полового невроза» дает богатый иллюст­ративный материал, подтверждающий сказанное.

4. КРИТИКА КОНЦЕПЦИИ СУБЛИМАЦИИ

Изложенный здесь взгляд на роль сексуальной пот­ребности в саморегуляции и жизни человека явно проти­воречит концепции, выдвинутой Фрейдом, который, как известно, приписывает сексуальной потребности и связан­ному с ней «либидо» решающее значение. Удовлетворение сексуальной потребности является, по Фрейду, основным двигателем всего человеческого поведения. Ее правильное удовлетворение равнозначно психическому здоровью, не­удовлетворение же вследствие вытеснения из сознания сек­суальных желаний приводит к более или менее тяжелым нервным и психическим нарушениям. К сожалению, как полагает Фрейд, наша культура окружает сексуальность таким количеством самых различных запретов, что пра­вильное удовлетворение сексуальной потребности стано­вится почти невозможным. В этой ситуации единственным способом сохранить здоровье и избежать заболеваний яв­ляется сублимация потребности, или умение направить сексуальную энергию «либидо» по каналам, одобренным обществом, разрядить ее путем художественного, научно­го, литературного творчества и т. д. В результате суб­лимации возникают новые потребности, вторичные по от­ношению к основной сексуальной потребности, а удовлет­ворение их позволяет редуцировать сексуальное напря­жение способом, согласующимся с требованиями общества.

В поддержку этого положения приводятся разные ар­гументы, из которых я рассмотрю только два, как пола­гаю, наиболее важных. Первый представляет собой обоб­щение наблюдений, подтверждающих, что люди творчес­кие и социально активные намного легче переносят сек­суальную неудовлетворенность сравнительно с людьми неактивными, безучастными, обладающими эгоцентриче­ским характером. Отсюда следует (такой вывод делают сторонники теории сублимации), что творческая актив­ность, одобренная обществом, вызывает разрядку сексуаль­ного напряжения.

Второй аргумент, подтверждающий якобы правиль­ность тезиса о сублимации, взят, скорее, из социологии: это предположение, что политический динамизм обществ возрастал по мере роста ограничений в удовлетворении сексуальной потребности. Отсюда можно было бы сделать вывод, что политическая активность общественных групп представляет собой сублимацию сексуальной потребности и косвенно ведет к ее удовлетворению. Анвин на основа­нии анализа 80 культур установил (цит. по: Шельский, 1959, стр. 242), что «можно выявить строгую корреляцию между добрачной и брачной половой воздержанностью и половой свободой, с одной стороны, и величиной общест­венной и политической энергии данного общества — с другой… каждое общество имеет возможность выбора, или развивая большую энергию, или пользуясь сексуальной свободой».

Концепция сублимаций сексуальной потребности сни­скала большую популярность, особенно среди широких кругов педагогов, которые, видя в ней своего рода пана­цею от всех трудностей сексуального воспитания молоде­жи в период созревания, принимали эту концепцию, да­же отрицая все ее психоаналитические предпосылки. Мы уже упоминали, однако, что теория эта целиком основана на концепции «либидо» как единственного источника че­ловеческой активности, концепции дискуссионной, истин­ность которой далеко не очевидна. Отмечая это, следова­ло бы подчеркнуть два момента: во-первых, аргументы, приводимые в поддержку теории сублимации, кажутся не­достаточными, а во-вторых, исподволь накапливаются факты, опровергающие ее.

Вернемся к двум вышеупомянутым аргументам в поль­зу теории сублимации. Оба они вызывают серьезные сом­нения. Если люди активные и творческие страдают от сексуальных напряжений меньше других, это совсем не обязательно объясняется сублимацией. Можно, например, допустить, что благодаря своей активности и находчиво­сти им удается, в общем, лучше удовлетворять потребно­сти, в том числе также и сексуальную потребность, вследствие чего сексуальные напряжения, нормально раз­ряжаемые, не достигают у них каких-либо беспокоящих размеров. Возможна также другая гипотеза. Деятель­ность людей, интенсивно работающих и живо интересу­ющихся своей работой, творческих работников, полити­ков, общественных деятелей и т. п., требует от них та­кого большого расхода энергии всего организма, что сек­суальная потребность отодвигается в это время на второй план. Сильные напряжения, связанные с другими потреб­ностями, затормаживают сексуальное напряжение в соответствии с законом нервной доминанты. Наконец, возможна и третья гипотеза, объясняющая факты, не­критически приписываемые сублимации сексуальной по­требности. Тайной людей активных, творческих и при этом гармоничных и уравновешенных может быть попро­сту дисциплинированность, овладение сексуальной по­требностью и четкое понимание ее места среди других потребностей или даже подчинение ее другим потреб­ностям, что становится возможным для человека благо­даря способности к сознательной регуляции потреб­ностей и благодаря физиологической «не необходимо­сти» сексуальной потребности. К тому же биографии вы­дающихся людей отнюдь не свидетельствуют о какой-либо атрофии сексуальности у них (например, Дюма-отец или Наполеон). Наоборот, это были обычные люди, динамичные и с этой точки зрения; картина же регуля­ции ими сексуальных напряжений носила на себе печать присущего им жизненного стиля — была спокойной, гар­моничной или, наоборот, бурно хаотичной.

Против концепции сублимации сексуальной потребно­сти говорит также интересное наблюдение, сделанное Имелиньским (1961) при рассмотрении случая после-кастрационного «психоэндокринологического» комплекса. Он пишет, что «понижение силы полового влечения об­ратно пропорционально уровню умственного развития индивида… у людей с высокой культурой и высоким интеллектуальным уровнем ослабление полового влече­ния (после кастрации.— К. О.) наступает постепенно и не является значительным. Примитивные люди реаги­руют на кастрацию быстрым и сильным ослаблением влечения» (стр. 374). Правда, автор не говоркт, на чем он основывает свои выводы, не упоминает & количестве случаев и методах исследования. Однако этот вывод со­гласуется с мнением других клиницистов/и, если имели место лишь несколько случаев, этого достаточно, чтобы подорвать концепцию сублимации, согласно которой по­следствия кастрации должны быть прямо противополож­ны—она должна якобы вести к исчезновению сексуальных напряжений именно у людей с высокой культурой, как имеющих большие шансы сублимационной активности.

Еще труднее принять социологическое доказательст­во правильности концепции сублимации, сводящее поли­тическую активность целых обществ к тому, что опреде­ляется как «аскетическое накопление энергии инстинк­тов и их социальное распределение по нескольким не­многочисленным типам возможных действий» (Шельский, 1959, стр. 241). Прежде всего из самого установления корреляции между сексуальными ограничениями и по­литической активностью не следует вывод о зависимости политической ситуации от сексуального удовлетворения граждан государства. Мы знаем, от какого множества экстрапсихических факторов зависит больший или мень­ший политический динамизм общества. Основную роль здесь играют экономические, географические, историчес­кие условия, традиции народа и т. д. Объяснения, подоб­ные приведенным Анвином аргументам, характеризуют­ся, кроме логических ошибок (за основу принимается то, что само нуждается в обосновании), дилетантским пси­хологизмом, упрощающим действительность и не учиты­вающим сложных объективных обусловленностей суще­ствования и общественного развития. Это отметил Томашевский (1949), рассматривая психологические аспекты войны. В соответствии с принципами марксистского ми­ровоззрения он считает, что психологическое объяснение таких общественных явлений, как война или мир, явля­ется упрощением вопроса. «Процессы и свойства челове­ка — действительно мощный фактор сохранения мира, но было бы ложным утверждение, что это — независимый фактор, действующий сам по себе…» (стр. 323). По су­ществу, «война и мир являются результатом сложивших­ся общественно-экономических условий» (стр. 324); эти условия формируют психику человека, которая в свою очередь оказывает несомненное влияние на жизнь обще­ства, но нельзя это влияние рассматривать в отрыве от объективного контекста.

Можно, наконец, найти основания для отклонения аргумента Анвина, даже не отрицая меткости его наблю­дений. Если следовать ходу его аргументации, то ока­жется, что общества, живущие в рамках сплоченной и гибкой политической системы, по существу ставящей очень ригористические требования в отношении индивиду­ального стиля жизни, могут, очевидно, отличаться боль­шей дисциплинированностью в удовлетворении сексу­альной потребности. Многочисленные доказательства су­ществуют даже в современном мире. Из этого, однако, вовсе не следует, что сексуальная дисциплина решает вопрос об общественно-политической гибкости и дина­мичности. Ведь сама по себе корреляция двух явлений не дает никакой информации о том, что является при­чиной, а что следствием.

Экспериментальные исследования также не подтвер­ждают теории сублимации. Шеффер (1956, стр. 522 и др.) указывает, что исследования, которым была подвергнута группа творческих работников, не состоящих в браке, не подтвердили гипотезы о том, что их художественные или интеллектуальные достижения заменяли нормаль­ное удовлетворение сексуальной потребности. К тому же самому выводу пришел Тейлор на основании исследова­ния 40 мужчин с высшим образованием с явными эсте­тическими склонностями (см. Хант, 1944, т. 1, стр. 320).

Обобщения этих выводов достаточно, чтобы иметь ос­нования утверждать, что все теории, объясняющие об­щественное поведение человека теми или иными форма­ми сублимации или конверсии сексуальной потребности, необоснованны: они не показывают ни всей сложности человеческой личности, ни основных законов обществен­ного развития. Примеры, приводимые сторонниками этих взглядов, часто являются интересными наблюдениями, однако нуждаются в иной интерпретации, более согласу­ющейся с данными науки и здравым смыслом.

5. РОЛЬ СЕКСУАЛЬНОЙ ПОТРЕБНОСТИ В ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА

Из сказанного можно сделать вывод, что сексуальная потребность, вероятнее всего, сама по себе не играет в жизни человека столь принципиальной роли, как это ут­верждают сторонники фрейдизма а представители широко распространенного взгляда, приписывающего мо­гущественную силу «романтической лю^ви», а также «сексуальному влечению», особенно у мужчин. История говорит о том, что в определенные эпохи половая любовь имела очень небольшое значение в сравнении с такими ценностями, как социальное положение или родовая со­лидарность. Интересы рода, племени были в те времена личными интересами индивида. Только в эпохи упадка, в старых культурах, клонящихся к закату, в политиче­ских системах, которые утратили спартанскую суровость, по мере роста индивидуализма возрастало значение по­ловой любви. Но и тогда половая любовь в строгом смы­сле слова часто уступала место какому-то восхищению бесполой красотой. «А для классического поэта древности, воспевавшего любовь, старого Анакреонта, половая лю­бовь в нашем смысле была настолько безразлична, что для него безразличен был даже пол любимого сущест­ва», — замечает с иронией Энгельс (К. Маркс и Ф. Эн­гельс, Соч., т. 21, стр. 79).

Тем не менее факты свидетельствуют о большом зна­чении, которое в жизни отдельных индивидов и целых общественных групп играют сексуальные ценности. Мо­жно привести ряд таких фактов. Прежде всего обраща­ет на себя внимание то, что тысячелетиями человеческие общества окружали удовлетворение сексуальной потреб­ности множеством запретов, предписаний и предрассуд­ков, не встречающихся в отношении к другим потребно­стям. Уже одно это указывало на исключительное зна­чение сексуальных вопросов. Клиника неврозов, несом­ненно, также подтверждает, что во многих случаях в ос­нове нарушений лежат половые фрустрации и трав­мы. И наконец, сам факт столь широкого распростра­нения фрейдовской теории, подчеркивающей роль сек­суальности в жизни человека, свидетельствует о том, что концепция всемогущего «либидо» отвечает в какой-то мере обиходной оценке значения сексуальных вопросов в жизни человека, может быть, как теорети­ческая основа бунта против лицемерных ритуалов ме­щанской морали, а может быть, и по другим причинам.

Против фактов трудно возражать, однако психолог дол­жен их интерпретировать, ибо сами по себе они являются только сырым материалом, который может иметь разное значение, так же как рассмотренные перед этим «аргу­менты», якобы говорящие в пользу теории сублимации.

Попытаемся интерпретировать эти факты. Существо­вание множества норм и общественных обычаев, которые регулируют удовлетворение сексуальной потребности, вообще не доказывает какого-либо особого значения этой потребности в жизни человека, но свидетельствует лишь о том, что удовлетворение ее связано (исключая уже упо­мянутое ранее отделение биологической функции от на­слаждения) с появлением на свет потомства, с функцией, которую в обществе выполняет семья, а также с относя­щимися к семье имущественными проблемами, такими, как наследство, приданое и т. д. Ясно, что эти вопросы представляют существенный интерес для общества и по­этому требуют законодательного закрепления, писаных и-неписаных норм. Стоит при этом обратить внимание на то, что там, где экономические проблемы семьи упроща­ются, где наследство, приданое, увеличение капитала те­ряют свое значение, упрощаются также общественные нормы, связанные с удовлетворением сексуальной по­требности. Дочери и сыновья пользуются большей свобо­дой полового выбора, а их родители реже стремятся к не­узаконенным связям.

Тот факт, что половые проблемы играют достаточно большую роль в клинике неврозов, также не говорит о том, что они должны играть ту же самую роль в жизни людей хорошо приспособленных. Ведь изменения иерар­хии жизненных ценностей и смещение значений разных потребностей являются, вообще говоря, чаще всего след­ствием и признаком болезни. Как показывает практика, сексуальные нарушения чрезвычайно часто выступают как побочное явление нарушения вегетативной регуляции при неврозах, причины которых могут не иметь ничего общего с сексом. Но поскольку сексуальная жизнь имеет нередко большое значение для индивида, сексуальные расстройства могут преобладать среди указываемых боль­ным симптомов, дезориентируя недостаточно опытного диагноста. Болезнь может быть ошибочно признана по­ловым неврозом, тогда как точный диагноз должен осно­вываться на причинах болезни. Наконец, даже наиболее правильные выводы из наблюдений над психическими нарушениями нельзя механически переносить на психи­ку здорового человека. Даже при высшей осторожности и при большом опыте это является трудным и часто рис­кованным делом, что неоднократно подчеркивалось в со­временной науке о человеке.

И наконец, важность сексуальной потребности не под­тверждается также и популярностью психоанализа. Ско­рее наоборот, теория Фрейда была одним из факторов, не­сущих вину за переоценку роли сексуальности нашими современниками. Фрейд непомерно раздул значение сексу­альной потребности и заставил миллионы людей пове­рить, что она могущественна и непобедима, как многогла­вый дракон или волшебник, который, будучи изгнанным в облике обольстительной женщины, возвращается как старый мудрец-психотерапевт. Взгляды Фрейда получи­ли широкое распространение главным образом среди по-луинтеллитенции, которая была наиболее падка к пи­кантной стороне психоанализа.

Тезису о преобладающем значении пола в человече­ской жизни необходимо, как нам кажется, противопоста­вить другое понимание этого вопроса. Можно предполо­жить, что половая потребность, которая сама по себе не должна иметь большого влияния на отношения индивида со средой и на процессы саморегуляции, может приобре­сти такое влияние и фактически часто получает его бла­годаря особым обстоятельствам. Постараюсь рассмотреть некоторые из них, не пытаясь полностью охватить эту большую тему, которая должна стать предметом отдель­ной научно-исследовательской работы.

Одним из факторов, благоприятствующих усилению сексуальных напряжений, является окружение «этих во­просов» ореолом таинственности. Тем самым искусствен­но поддерживается интерес к ним, особенно у молодых людей, которые начинают верить в какое-то особое зна­чение их в жизни человека. К этому присоединяются, кроме того, различные ограничения, придающие сексу­альной деятельности вкус запретного плода и искусствен­но усиливающие ее привлекательность до такой степени, что удовлетворение этой потребности может стать (как у пациентов Фрейда) необходимым для поддержания внутреннего равновесия. Нельзя не упомянуть также осо­бый, характерный для нашей эпохи стиль жизни с его постоянным подчеркиванием сексуальных проблем. Вер­но подметил это один американский карикатурист: на рисунке «изображен кабинет психоаналитика, в котором на кушетке лицом к окну лежит пациент. За окном на небоскребе висит огромная реклама с полуголой девицей. Врач сидит возле пациента и, глядя в блокнот, спрашива­ет: «А теперь прошу сказать мне первую мысль, которая приходит вам в голову».

Поддержание сексуальных напряжений весьма распро­странено в современной западной культуре и объясняет­ся в числе прочего жаждой финансовых прибылей. До­ступность фильмов и книг с сексуальной тематикой, навя­зывание ее с помощью рекламы является известным де­лом. Участие в фильме одной секс-бомбы может принести большую прибыль, чем несколько автомобильных заво­дов. В этой ситуации сексуальные напряжения, постоян­но культивируемые, растут, и по мере их роста увели­чивается доля «сексуальной тематики в кино, литера­туре и рекламе, что снова усиливает сексуальные напря­жения и так далее, в результате чего возникает пороч­ный круг причин и следствий. Не приходится удивляться большой интенсивности сексуальности в таких условиях.

Далее следует помнить о том, что нормальная половая потребность удовлетворяется посредством полового сно­шения, которое является общественным актом, происхо­дящим между двумя лицами, и, как я уже упоминал, име­ет определенные общественные последствия. Сексуальные особенности индивидов, как, например, половая сила, им­потенция, считаются окружающими общественными до­стоинствами или недостатками, как, скажем, храбрость или трусость, правдивость или лживость, а не просто оп­ределенными физическими чертами, подобными остроте зрения или болезням типа туберкулеза или астмы. Этим объясняется стремление человека к приобретению сексу­альных достоинств или хотя бы к созданию у окружаю­щих впечатления, что он таковыми обладает для повы­шения своего социального престижа. Множество связей сексуального характера среди подрастающей молодежи имеет свой источник в желании казаться взрослым; мно­гие донжуаны — это импотенты, которые заинтересованы в том, чтобы их считали «стопроцентными мужчинами»; не одна женщина-соблазнительница становится таковой потому, что, собирая вокруг себя мужское общество, она пытается компенсировать тем самым свои подлинные или мнимые недостатки. Большой заслугой Адлера было то, что он отвел сексуальной потребности подобающее ей мес­то в иерархии человеческих потребностей и признал в противовес Фрейду, что человек является не «сексуаль­ным существом», а социальным. Именно Адлер сформу­лировал мысль, что способ, которым человек удовлетво­ряет свои сексуальные потребности, определяется стилем его жизни, а не наоборот. Общественная обусловленность сексуальной потребности и связь ее с другими потребно­стями приводят к тому, что сексуальная деятельность ча­ще всего служит каким-либо другим потребностям и целям. Для людей примитивных, лишенных способности воспри­нимать все богатство впечатлений, связанных с искусст­вом, с научным познанием и т. д., так же как и для людей односторонне развитых, эта деятельность может стать единственным источником сильных ощущений, единст­венной ситуацией, в которой они чувствуют себя нужны­ми и могущими иметь какое-то общественное значение.

Очевидно, и столь большая популярность фрейдовской теории «либидо» основывается не на чрезвычайной при­влекательности самих по себе сексуальных ценностей, ак­центированных ею, но на том, что она попала на какую-то благодарную почву. Как я уже упоминал, трудно ска­зать в двух словах, что содействовало этому успеху. От­вет на этот вопрос требовал бы специальных социологи­ческих исследований. Но нельзя забывать, что деятель­ность Фрейда совпала с последней фазой расцвета капи­тализма XIX века, которая оказала огромное влияние на жизнь европейских обществ. Небезоснователен тезис Шельского, объясняющего «эротизацию» супружеской любви специфической структурой отношений поздне-мещанского общества (Шельский, 1959, стр. 235). 20 В лю­бом случае энтузиазм, с которым мир принял концепцию Фрейда, требует объяснения, но не служит доказательст­вом большой роли сексуальной потребности в жизни че­ловека. Можно, правда, допустить, что сексуальные эле­менты теории Фрейда оказались в свое время столь ши­роко распространившимися по тем же самым причинам, по которым не известный сегодня никому Пшибышев-ский, высмеиваемый Вейнингер и попавший в списки «черной литературы» Шопенгауэр считались в свое время оракулами знания о жизни. Сегодня мы знаем одно. Пан-сексуализм вместе с «праличностью» и «правожделени-ем» минул так, как и возник — с людьми своей эпохи. Той эпохи, которая (став сегодня символом беззаботности и простого счастья) довела до абсурда пуританские прин­ципы промышленных конкистадоров и жадных до насла­ждений нуворишей начала XIX века.

Подводя итоги, можно сказать, что сексуальная по­требность, будучи, несомненно, потребностью аутентичной и естественной, не является необходимой для поддержа­ния жизни человека и поэтому не играет такой роли, как потребность саморегуляции. Если в некоторых случаях роль сексуальной потребности непомерно возрастает, объ­ясняется это связями сексуальности с другими потребно­стями индивида.

В то же время там, где приспособление человека благодаря всесторонности интересов достигает высокого уровня, характеризуясь общественной активностью, экст­рацентризмом, где оно не подвергается нарушениям вследствие существования различных комплексов, — там сексуальной потребности отводится соответствующая роль. Ее удовлетворение может дать людям в результате отделе­ния сексуального наслаждения от видовой цели прекрас­ные, бурные, тонкие ощущения, приятно окрашивающие борьбу за существование, или же вызвать у них отвраще­ние и нежелание — в зависимости от культуры, знаний и предшествующей обусловленности развития личности.

Множество недоразумений, связанных с сексуальной потребностью, и слишком часто встречающееся отно­шение к ней как центральной проблеме среди всех проблем связанных с приспособлением, коренятся в ее недостаточной теоретической разработке, с одной стороны, и в факте существования огромного числа псевдонаучных и даже мифических взглядов — с другой.

К тому же сексуальные вопросы относятся к тем не­счастным проблемам, по отношению к которым даже серь­езным исследователям редко удавалось сохранить объек­тивность и не впадать в крайности, подобно непосвя­щенным.

Будем надеяться, что более глубокое исследование ме­ханизмов сексуальности у человека позволит нам решить важные проблемы удовлетворения сексуальной потребно­сти соответствующим и более рациональным способом.

ГЛАВА VI

СТРУКТУРА ОРИЕНТИРОВОЧНЫХ ПОТРЕБНОСТЕЙ

В главе, посвященной классификации потребностей, я пытался обосновать необходимость выделения особой группы потребностей, присущих всем людям нашей куль­туры, потребностей, удовлетворение которых является лишь косвенным условием сохранения внутреннего рав­новесия индивида. Я предложил назвать эти потребности ориентировочными, поскольку название это точно отража­ет их роль в процессе саморегуляции.

Как уже было отмечено, удовлетворение ориентиро­вочных потребностей является косвенным условием со­хранения внутреннего равновесия индивида. Эти потреб­ности связаны с определенной особенностью каждого жи­вого организма и основаны на том, что сохранение внеш­него равновесия, то есть правильное реагирование на из­менения среды, возможно для него только при условии понимания ценности, которую представляют для него от­дельные элементы этой среды. Иначе говоря, сохранение внешнего равновесия обусловлено правильным отражени­ем ситуации, которое в свою очередь является, сущест­венным элементом ориентирования в окружающей среде (Левицкий, 1959, стр. 8). Руководствуясь определенны­ми, предварительно изученными показателями ценности таких раздражителей, как звук, цвет, форма, движение, или благодаря врожденной ориентировке по отношению к ним все живые организмы выбирают такие формы пове­дения, которые позволяют им достичь полезной цели и избежать вредных воздействий, и таким образом обеспе­чивают себе возможно лучшие условия сохранения внут­реннего равновесия в самом широком смысле слова.

По такому же принципу регулирует свои отношения со средой и человек. Однако благодаря высокоразвитому интеллекту, способному к абстрактному и подвижному отражению действительности, человек познает окружаю­щий его мир и себя самого, развивая присущие ему воз­можности поэтапного предвидения ситуации, их плани­рования и организации. Это обеспечивает ему не только возможность далеко идущей независимости от непод­вижной среды, лучшим примером чего является овладе­ние космическим пространством, но и возможность пер­спективного планирования, преобразования разных сред и приспособления их к собственным потребностям. При­мером последнего могут быть управляемые обществен­но-экономические изменения.

В сложной общественной и технической среде, создан­ной современным цивилизованным человеком, объекты удовлетворения ориентировочных, как и других потреб­ностей, качественно отличны от тех, которые выполняют аналогичную роль в мире животных. При этом они на­столько качественно дифференцированы, что возникает необходимость рассмотреть их более подробно при выде­лении специфически человеческих ориентировочных по­требностей.

Я хотел бы выделить три такие потребности, соответ­ствующие трем уровням, на которых протекают специфи­чески человеческие виды ориентировочной деятельности: 1) стремление к познанию непонятных для индивида яв­лений; 2) регулирование своих действий не только в со­ответствии с действительностью, но и в зависимости от эмоциональных установок других людей и 3) попытка со­размерить ценность своей личности с другими признанными ценностями.

Постараюсь рассмотреть эту проблему в общих чер­тах, начав с поисков таких ценностей, которые отличают человека как члена социальной группы от животных.

Опираясь на известный марксистский тезис, глася­щий, что человека создал труд, такой существенной от­личительной чертой можно считать коллективную, обще­ственную кооперацию индивидов, которые, объединив­шись в группу, начали реорганизовывать естественную биологическую среду, стремясь к тому, чтобы она наи­лучшим образом способствовала поддержанию действен­ного внутреннего равновесия. Различные открытия и изо­бретения, начиная с самых простых, подобных открытию огня и способа разжигания костра, изобретению лука, но­жа, колеса и т. д., сделали возможным возникновение очейь сложных современных обществ, объединенных в более или менее сплоченные и единые государственные организмы, существующие в искусственно созданных ус­ловиях технической цивилизации.

Это, несомненно, специфические успехи человеческого вида. Можно, однако, предполагать, что, кроме труда, как такового, действуют и другие факторы. Труд, основанный на общественной кооперации, мы встречаем также и у других видов, но там это не приводит к таким результа­там, как у человека. Термиты, подобно людям, создают специфическую среду, в которой вместе живут и рабо­тают, проявляя совершенную (намного совершеннее че­ловеческой) дисциплину и организацию, но этого оказы­вается недостаточно, чтобы обогнать в развитии более молодую человеческую цивилизацию; термиты тысячи лет стоят на месте, не обнаруживая заметного про­гресса в своем развитии. Подобные явления можно на­блюдать и у других насекомых, живущих в обществах, — муравьев, пчел и др. Для человеческих обществ характе­рен не только сам по себе общественно организованный труд, но прежде всего его развитие и прогресс, активное изменение средств производства и производственных от­ношений и в связи с этим постоянное и все более быстрое изменение общих условий существования.

Следовательно, объяснение специфически человечес­кого развития, ориентировочных потребностей нужно ис­кать в чем-то ином. Пожалуй, мы не ошибемся, если этим дополнительным фактором будем считать высокое развитие и организацию нервной системы у предка челове­ка. Эволюция млекопитающих пошла в совершенно ином направлении, нежели эволюция насекомых. В то время как у последних она привела к созданию своеобразных инстинктов, связанных с врожденными анатомическими различиями — найример, в обществе муравьев разделение труда основывается на различиях в строении тела (Даль, 1924, стр. 41—75), у млекопитающих развитие прояви­лось прежде всего в более высокой организации цент­ральной нервной системы, в энцефализации, которая достигла вершины у человека, обеспечив ему возмож­ность ориентировки в мире с помощью абстрактных понятий. Такая ориентировка позволяет не только пред­видеть события (определенной формой предвидения является условный рефлекс), но и планировать их. Факт этот лег в основу установленного Марксом различия между «трудом» пчелы и трудом архитектора. Мы име­ем основания предположить, что у предка человека эти черты были развиты особенно высоко, гораздо выше, чем у современных человекообразных обезьян. Этим объ­ясняется тот факт, что развитие человеческих обществ пошло в совершенно ином направлении, чем развитие об­ществ насекомых, — в направлении познавательного раз­вития и общего преобразования среды. Это в свою оче­редь привело к дальнейшему, более высокому развитию мозга и его функций и вновь — к дальнейшему прогрессу в организации среды. Благодаря такой тесной взаимосвя­зи этого прогресса с анатомическим развитием и с повы­шением подвижности функций нервной системы обще­ственная среда человека является образованием постоянно совершенствуемым. Ее отличает способность к прогрессу, в то время как общества насекомых, основанные на прин­ципе наследственных анатомических различий, только приспосабливались к происходившим на земном шаре из­менениям. Биологическая эволюция в этом смысле явля­ется не прогрессом, а гомеостазом, поскольку в ней отсут­ствует момент антиципации и собственной активности индивидов, столь существенный для прогресса цивили­зации.

Таким образом, характерной чертой вида homo sapiens является все более быстрый прогресс, как результат об­щественной кооперации индивидов с очень пластичным типом нервной системы, способной к динамическому раз­витию и позволяющей сознательно управлять собой. По­нятно, что у человека ориентировка в окружающей среде должна касаться разных аспектов, которые, как было упомянуто, можно свести к трем основным.

1. Прежде всего человек должен ориентироваться в актуальной для него существующей действительности. Уже для маленького ребенка важно понимание того, ка­кую ценность представляют для него отдельные предме­ты окружающего мира, люди, животные и вещи, а также ориентировка в.том, как следует себя вести по отноше­нию к этим ценностям, чтобы возможно более эффектив­но «потребить» их или избегнуть их отрицательного дей­ствия. Поскольку по мере роста и развития человек по­падает в различные и все более сложные ситуации в среде, а также научается понимать новые, более слож­ные ценности, его ориентировочная потребность должна все более усложняться и интеллектуализироваться, чтобы он мог нормально функционировать. Это становится воз­можным, когда мозг человека в ходе онтогенеза достигает все более высоких регуляционных возможностей, венцом которых является регуляция, опирающаяся на механизмы абстрактного мышления. Ориентировку человека в суще­ствующей действительности можно определить как ориен­тировку интеллектуальную, то есть основанную на по­знании с помощью абстрактного мышления. Без достиже­ния такого уровня ориентировки человек, средний пред­ставитель современной культуры, не мог бы правильно функционировать.

Возьмем для примера людей умственно отсталых или получивших воспитание, не способствовавшее интеллек­туальному развитию. Даже в группе работников средней квалификации и неквалифицированных они испытают значительные трудности и будут требовать особого вни­мания. Это свидетельствует о необходимости признать существование у человека потребности интеллектуально­го познания окружающего мира, которую коротко можно назвать познавательной потребностью.

2. Для надлежащего функционирования человека в наиболее естественной для него среде, то есть среде об­щественной, недостаточно интеллектуальной ориентиров­ки. Мы должны иметь к окружающей нас среде соответ­ствующее эмоциональное отношение и сами должны чув­ствовать со стороны окружающих это отношение, чтобы руководствоваться им, принимая решение о действии, в противном случае нам не удастся правильно включиться в общественные процессы и сотрудничать с другими людьми. Несомненно, познание других людей является интеллектуальным процессом, наилучшим доказательст­вом чего служит тот факт, что в общении с окружающи­ми можно черпать опыт, овладевая методом психологиче­ского исследования и т. д. Тем не менее следовало бы об­ратить внимание также на «внеинтеллектуальный» фак­тор, принимающий участие в этом процессе, еще в 20-е годы нашего столетия определенный Блейлером как «синтония», или «созвучие» с эмоциональным состоянием другого человека (Блейлер, 1923; см. Мазуркевич, 1924). Речь здесь идет в числе прочего и о таких явлениях, как тягостные ощущещде в присутствии огорченного челове­ка и приятные ощущения, когда мы видим человека до­вольного. Синтония — явление своеобразное, она не дол­жна отождествляться с интеллектуальным познанием, однако она позволяет произвести выбор наиболее пра­вильной реакции. На это указывают наряду с другими данными и клинические наблюдения, свидетельствующие о том, что она может наблюдаться, да даже в высокой сте­пени, у олигофренов (Луневский, 1932) и может отсут­ствовать у людей с высокоразвитыми интеллектуальными способностями (Мазуркевич, 1958, т. II, стр. 33). Эта про­блема требует, несомненно, серьезных исследований.

Понятие синтонии недостаточно изучено. Не совсем понятно, с каким из известных в психологии явлений можно ее связать. Казалось бы, речь здесь идет о созда­нии эмоциональных рефлексов, служащих основой явле­ния, называемого обычно «совестью». Об этом говорят исследования Эйсенка, который включил психопатов (ти­пичных представителей асинтоников) в категорию край­них экстравертов. Согласно его теории, экстравертов от­личает низкий уровень способности к закреплению услов­ных рефлексов (Эйсенк, 1957). Однако этому противоре­чат клинические наблюдения, указывающие на существо­вание синтонии даже у имбецилов (особенно у тех, недо­развитие которых связано с болезнью Дауна). Между тем их способность к закреплению условных рефлексов яв­ляется патологически низкой.

Возможно, следовательно (это кажется наиболее прав­доподобным), что у асинтоников отсутствуют условия для усиления рефлекса посредством раздражителя, которым является эмоциональная реакция другого человека. Это могло бы быть обусловлено конституционно (отсутствие какого-то личного свойства — синтонии) или иметь харак­тер дефекта развития, возникшего вследствие отсутствия в раннем периоде развития ситуации, в которой способ­ность создания таких рефлексов могла бы реализоваться и развиться.

Вообще говоря, психолог, рассматривающий проблему синтонии, располагает скорее негативными доказательст­вами, то есть пытается выяснить, что происходит, когда это свойство отсутствует. Однако, вне всякого сомнения, синтония представляет собой фактор, чрезвычайно облег­чающий человеку осуществление совместных действий с другими людьми. Интеллектуального знания часто недо­отаточно в общественных отношениях, и синтония ста­новится как бы «предохранителем», защищающим от ущемляющего интересы человека эгоистического поведе­ния других людей. Следует также заметить, что и в обы­денной психологии, опирающейся на большое количество повседневных наблюдений, мы отличаем «холодный ин­теллект» от «сочувствующего сердца», считая их различ­ными способами познания. «Холодный интеллект» необ­ходим, например, психологу, который бесстрастно анали­зирует поведение человека в трудной жизненной ситуа­ции с точки зрения причин, адекватности его в данной ситуации и т. д., в то время как «сочувствующее сердце» мы признаем у того, кто просто грустит или радуется вместе с другим.

Такое чувственное познание другого человека являет­ся основной чертой своего рода эмоционального контакта. Можно было бы привести множество аргументов, под­тверждающих, что эта своеобразная эмоциональная ори­ентировка необходима для правильного развития и функ­ционирования личности. От нее следует отличать специ­фически человеческую потребность эмоционального кон­такта, несводимую к общей ориентировочной потребно­сти, так же как способы существования животных раз­ных видов, происшедших в процессе эволюции от одного корня, несводимы к способу существования низшей эво­люционной формы, от которой они происходят. Эмоцио­нальный контакт является, следовательно, объектом осо­бой, своеобразной потребности человека, второй его важ­ной ориентировочной потребностью. В условиях общест­венной жизни роль этой потребности, очевидно, будет значительно шире, выходя за рамки проблематики ориен­тировки, тем не менее последняя остается ее генетичес­кой основой.

3. Обе эти потребности обеспечивают человеку пра­вильное развитие и позволяют ему участвовать в общест­венной жизни, не объясняя, однако, причин прогрессивного развития. Если понимать прогресс как расширение сис­темы ценностей общественной жизни, закрепляющих бо­лее высокий уровень функционирования общества, возни­кает вопрос, чем объяснить это творческое стремление. Прогресс нельзя объяснить чисто психологически, также как войну, мир или другие общественные явления. Огром­ную роль играют тут экономические и политические фак­topbt, достигнутый уровень общественных отношении, науки, техники, искусства и т. д. Однако все это и даже тот факт, что эффективность исторической деятельности людей не всегда совпадает с волей и планами отдельного индивида, не означает, как заметил Энгельс в письме к Блоху, что индивидуальные усилия не играют никакой роли. 21 Для истории человечества характерно то, что че­ловек, базируясь на уже достигнутом уровне материаль­ного и культурного развития, создает новые, более обо­снованные концепции мира и самого себя в этом мире, постоянно стремится к новому, внося свой вклад в общую сумму достижений человечества и способствуя тем самым прогрессивному развитию. Условия общественной жизни могут благоприятствовать такому творчеству или препят­ствовать ему, но в любых условиях творческое стремле­ние остается характерной чертой представителей рода че­ловеческого.

1 «…история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдель­ных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономи­ческие, обстоятельства (или его собственные, личные, или обще­социальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействую­щую, — из этого все же не следует заключать, что эти воли рав­ны нулю» (К Маркс и Ф. Энтельс, Соч., т. 37, стр. 896).

Человеческое творчество имеет, несомненно, очень сложную мотивацию. Оно может быть выражением стрем­ления к славе, может служить материальным потребно­стям творческой единицы, так как новые достижения в области культуры и цивилизации — если абстрагировать­ся от фактов непризнания гениев — высокоценимы и на­граждаемы обществом. Оно может также служить удов­летворению потребности эмоционального контакта в фор­ме, например, привлеченця к себе симпатий и внимания окружающих. Однако, помимо этого, следует отличать, по-видимому, еще один фактор. Анализируя биографии артистов, поэтов или общественных деятелей, мы можем убедиться, что в своей творческой деятельности они ви­дели, как говорится, «смысл своей жизни». Другими сло­вами, они были убеждены, что эта деятельность обосно­вывает их существование в общественной действительно­сти, что они существуют именно для того, чтобы реализовать данные ценности. Очевидно, тут мы имеем дело с определенным специфическим видом ориентировочной по­требности, когда предметом познания становимся мы са­ми и, пожалуй, смысл нашего существования. Вопрос о смысле существования с давних пор был проблемой для человека. Он и сегодня не потерял своей актуальности. Об этом свидетельствует популярность экзистенциализма и растущий интерес к подобного рода проблематике среди теоретиков-марксистов, объясняемый в конечном счете ростом значения этой проблемы в условиях увеличиваю­щейся стабилизации. Потребность в ее решении можно было бы назвать потребностью смысла жизни.

Встав на точку зрения современных биосоциальных психологических теорий, мы не должны в этой потребно­сти видеть какую-то метафизическую особенность челове­ка как «самоосознающего себя духа», но рассматривать ее как высший уровень развития общебиологической ори­ентировочной потребности у существа, для которого раз­мышления над самим собой являются таким же услови­ем нормального функционирования (понимая нормаль­ность как степень использования возможностей), как и размышления над окружающим его миром. Сейчас, когда нервная система человека достигла уровня развития, по­зволяющего в неслыханных доныне масштабах и с небы­валой степенью точности сознательно ориентироваться в действительности, ясно, что и сами для себя мы становимся предметом ориентировки в качестве элемента этой действительности. В очень сложных условиях обществен­ной жизни такая самоориентировка совершенно необхо­дима, если мы хотим, чтобы сосуществование наше с об­щественной средой складывалось гармонично и без из-лийших трений. Кроме того, именно существованием по­требности смысла жизни можно объяснить явление твор­чества человека. С того момента как индивид поймет, что смысл его существования заключается, например, в улуч­шении условий жизни людей, в познании новых истин или в реализации новых художественных ценностей, он направляет свои действия на эти предметы, и, если он располагает соответствующими интеллектуальными воз­можностями, он станет творцом: в общественной, научной или художественной сферах.

Можно доказать, что человек без удовлетворения по­требности смысла жизни не работал бы с оптимальной отдачей, не имел бы достаточно сил для реализации тех целей, достижение которых позволило ему завоевать иск­лючительное место в природе. Человек без определенной философии, определенной идеологии, укрепляющих его в сознании осмысленности его существования, будет ощу­щать себя пылинкой, гонимой порывами ветра, не сможет вести последовательную, продолжительную, требующую многих лишений и усилий борьбу с судьбой, а следова­тельно, его участие в общественном прогрессе станет не­возможным. О том, что понимание смысла жизни необхо­димо для правильного приспособления человека, свиде­тельствуют также многочисленные случаи неврозов, в ос­нове которых лежит утрата этого смысла (см., напри­мер, Кратохвил, 1961). Следует добавить, что для удов­летворения этой потребности, не обязательно, чтобы че­ловек отдавал себе отчет в том, что именно составляет смысл его жизни. Осознание этого, конечно, чрезвычайно полезно для его приспособления. Но этого недостаточно. Важным условием удовлетворения этой потребности яв­ляется существование в его жизни такой деятельности, в которой в случае необходимости, после преодоления труд­ностей, психических надломов, принятия важных реше­ний, он мог бы найти этот смысл (тема эта будет разви­та в гл. IX).

Суммируя материал этой главы, мы можем сделать вывод, что у человека существует три специфически че­ловеческие потребности — познавательная потребность, потребность эмоционального контакта и потребность смыс­ла жизни. Неудовлетворение какой-либо из этих потреб­ностей приводит к тому, что ориентировка человека в ок­ружающем мире становится неполной и не обеспечивает его правильного функционирования, то есть оптимально­го использования всех его способностей при реализации того процесса, который способствовал освобождению его от слепого хода биологической эволюции.

ГЛАВА VII

ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ

1. ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ

Каждое живое существо должно ориентироваться в окружающей среде, иначе оно не смогло бы сохранить свою жизнь. Ориентировка эта может касаться понима­ния ценности самых различных элементов внешней сре­ды индивида, а также ценности собственных действий, относящихся к предметам, представляющим эти элемен­ты, и всегда является результатом предшествующего ин­дивидуального или видового опыта. Животные правиль­но ориентируются благодаря тому, что познают «цен­ность», «значение» отдельных раздражителей —- запаха нищи и запаха хищника, зова самки и движения травы. Опознав эти сигналы, они реагируют на них в соответст­вии с их значением для саморегуляции — хватают пищу, прислушиваются, сексуально возбуждаются или убегают.

Этот вид ориентировки создает основу для возникно­вения видового опыта, закрепленного в ходе филогене­за с помощью безусловнорефлекторных механизмов. Он создает также основу дифференцированной, целевой фор­мы поведения с учетом ситуации.

Приобретенная ориентировка является результатом предшествующего научения. Условные связи образуют­ся, когда раздражитель, предшествующий безусловному раздражителю, становится его сигналом. Таким образом постепенно расширяется сфера ориентировки в среде, а динамика этих связей делает возможным отражение из­менений ценности предметов окружающей среды.

Кроме условно-рефлекторной ориентировки, назван­ной Павловым первосигнальной, существует другая фор­ма ориентировки, в основе которой лежат процессы по­нятийного мышления. Индивид не ограничивается реги­страцией одновременного появления раздражителей, но подвергает информацию, доставленную раздражителями, сложным операциям: абстрагированию и обобщению, в результате чего возникают понятия. Искусство опериро­вания понятиями без постоянного обращения к конкрет­ному предмету дает возможность вникнуть в смысл про­исходящих явлений, что позволяет предвидеть их тече­ние, выводя посредством анализа общие зависимости, закономерности, и, следовательно, создавать новые поня­тия и оперировать ими на все более высоком уровне абстракции. Это практически открывает неограниченные возможности познания, поскольку, руководствуясь пони­манием законов, управляющих ходом самого процесса ориентировки, человек может конструировать машины, увеличивающие точность, скорость и сферу действия это­го процесса в миллионы раз. Благодаря использованию абстрактных понятий в ходе ориентировочной деятель­ности человек мог, например, не выходя из комнаты, безо всяких измерительных приборов установить зави­симость между массой и энергией. Он сумел определить также размеры и пути планет, которые никогда не ви­дел, открыть и использовать радиоволны, для восприя­тия которых у него нет чувственных рецепторов, уви­деть предметы, в миллионы раз меньше тех, которые до­ступны его глазу, и, разочарованный тем, что наука не приблизила его к счастью, оказался способным к созда­нию таких мифов, как миф о Еве, жажда познания кото­рой обрекла на страдания все поколения людей.

Понятийная ориентировка — ее можно назвать также интеллектуальной ориентировкой — составляет основу не только индивидуального опыта в смысле соприкоснове­ния с определенными предметами или явлениями (в конце концов у истока каждой науки лежит факт), но также основу целого ряда разновидностей познаватель­ной (интеллектуальной) деятельности. Любая познава­тельная деятельность должна осуществляться согласно определенным правилам, установленным исходя из стру­ктуры мозга, из уже имеющейся ориентировки в фор­мах познания и вытекающего отсюда опыта. Диапазон познавательных возможностей огромен: от ориентиров­ки, основанной на так называемом здравом смысле, до сложных мысленных систем, в которых выдвигаемые по­очередно на основе фактов и теорий гипотезы подверга­ются экспериментальной проверке и корригируются пу­тем переноса вытекающих из них выводов в практику, что в свою очередь позволяет создавать новые гипотезы, и т. д. Таким путем человеческое познание приближа­ется к объективному отражению мира, который находит­ся в нас и вне нас, от частицы атома до масштабов космоса.

Человеческая мысль, не корригированная практикой, способна также создавать любопытные, нередко очень интересные и красивые мифы, которые являются не столько отражением объективной действительности, сколь­ко отображением забот, радостей и тревог человеческих. Эти мифы также играют свою роль, заполняя пробелы в знаниях человека или же делая эти знания более близ­кими его желаниям.

Может быть, именно в создании мифов более, чем в конструировании для лучшего приспособления научных теорий, инструментальный характер которых полностью очевиден, проявляются некоторые характерные черты познания — его известная незаинтересованность, апрактицизм. Миф о Прометее ни на шаг не приблизил его создателей к пониманию тайны огня. Так мальчик, ко­торый разрывает мяч, стремясь понять, что в нем «пры­гает», практически ничего не получает. Он только доби­вается того, чего хотел, теряя при этом мячик. Этот апрактицизм интеллектуального познания свидетельству­ет о том, что познавательные виды деятельности дина­мизированы силами, не находящимися в непосредствен­ной связи с приспособительными процессами индивида. Человек предпринимает познавательную деятельность, когда перед ним встает проблема, требующая решения, а не только тогда, когда решение проблемы ему для че­го-нибудь нужно.

Приведенные рассуждения позволяют сделать три основных вывода.

1. Познавательный процесс у человека имеет характер ряда операций, направленных на достижение какой-либо цели, и, следовательно, в соответствии с определением главы I, является деятельностью.

2. Познавательную деятельность человека характери­зует оперирование понятиями.

3. Познавательная деятельность человека динамизи­рована напряжением, которое возникает вследствие са­мого факта существования чего-то, что требует позна­ния, а следовательно, источником его является, как мож­но полагать (в отличие от напряжений, динамизирую­щих виды деятельности самосохранения), изменение во внешней ситуации, а не внутреннее состояние орга­низма.

2. ДИНАМИКА ПОЗНАНИЯ

Структура и ход познавательной деятельности, кото­рой занимается психология мышления, представляют со­бой явление хорошо исследованное и разработанное. Рас­смотрение их в этой работе увело бы нас слишком да­леко от ее темы — человеческих влечений. Иначе обсто­ит дело с динамикой познания, с силами, которые вызы­вают и стимулируют (часто в ущерб потребности само­сохранения) познавательную деятельность. Интересно, что, хотя активный характер познавательной деятель­ности был установлен уже несколько десятилетий назад, психологам приходится снова заниматься этой проб­лемой, так как выводы из теории о «самостоятельной активности» человеческого познания не нашли еще при­менения в общественной практике — в школах, детских садах и на предприятиях.

Одной из причин многих неясностей в вопросе дина­мики познания является смешение двух разных проблем (такая же, пожалуй, трудность возникает при ана­лизе других аспектов процесса мотивации), а именно неразличение процессов, инициирующих познавательную деятельность, и процессов, поддерживающих, динамизи­рующих эту деятельность. Как подтверждают результа­ты многих приведенных здесь исследований, это два со­вершенно разных процесса, базирующихся, по-видимому, на функционировании совершенно различных нервных структур.

а) ПРОЦЕССЫ, ИНИЦИИРУЮЩИЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Процесс, инициирующий ориентировочную деятель­ность, был открыт Павловым в ходе исследований услов­ных рефлексов. Как известно, Павлов установил, что каждый новый раздражитель вызывает у животного ре­акцию настройки рецепторов и назвал это явление «ори­ентировочным рефлексом», или рефлексом «что такое». Ориентировочный рефлекс, согласно его представлению, является рефлексом безусловным, а его биологическое значение основывается на том, что он защищает орга­низм, не позволяя пропустить раздражитель, который мог бы иметь для организма какое-либо значение — по­ложительное или отрицательное. 22 Когда оказывается, что раздражитель не влечет за собой никаких последст­вий, важных для индивида, ориентировочный рефлекс в отношении этого раздражителя угасает (Павлов, 1952, стр. 9, 32, 78).

Понимаемый таким образом ориентировочный реф­лекс можно считать фактором, инициирующим деятель­ность ориентировки в ценности предметов. Он настраи­вает рецепторы индивида на восприятие нового раздра­жителя, облегчая ему тем самым познание ценности ко­торую этот раздражитель, возможно, представляет для него, но сам по себе не определяет вид ориентировочной деятельности. Начатое Мэгуном (1965) изучение функ­ций ретикулярной формации способствовало лучшему пониманию нейрофизиологических основ процессов, ини­циирующих и динамизирующих познавательную деятель­ность. Не останавливаясь подробно на этих вопросах, можно утверждать, что каждый новый раздражитель вызывает, кроме повышения уровня возбуждения ана­лизатора (так называемый процесс проторения пути), общее возбуждение коры, подготавливая ее к началу регуляционной деятельности. В случае когда оказывает­ся, что раздражитель не имеет никакого биологического значения (исследования проводились на животных), на­ступает понижение реактивности организма в отношении этого раздражителя. Этот процесс связан с функцией нижней части ретикулярной формации, локализованной в стволе мозга. В случае когда раздражитель имеет зна­чение для организма, общая ориентировочная реакция угасает, общее возбуждение коры заменяется возбужде­нием области, локально связанной с действующим раз­дражителем. Начинается особая, специфическая ориен­тировочная деятельность, называемая часто исследова­тельской, которая происходит в цепях, связывающих гипоталамус, верхний отдел ретикулярной формации, с соответствующими областями коры, и направляется именно этой структурой.

Тезис об отличии ориентировочного рефлекса от исследовательского рефлекса нашел подтверждение во многих работах, хотя достаточно широко распростране­но также мнение, что так называемый исследовательский рефлекс является только высшей формой развития ори­ентировочного рефлекса. Эти вопросы будут рассмотрены в ходе дальнейшего изложения, однако, возможно, име­ет смысл уже здесь отметить, что принятие ориентиро­вочного рефлекса (со всеми вытекающими отсюда по­следствиями) как фактора, не только инициирующего, но и динамизирующего познавательную деятельность, привело бы ко многим парадоксам. Например, ориенти­ровочный рефлекс у людей с дефектами мозга не уга­сает после неоднократного повторения того же самого раздражителя, из чего следовало бы, что только подоб­ные люди способны к продолжительной познавательной деятельности. Кроме того, познавательная деятельность (по отношению к неспецифической активации ретику­лярной формации ствола мозга) была бы направлена на раздражители, по возможности сильные и новые, а не на раздражители, имеющие большое значение для инди­вида, что типично для случаев психических болезней ор­ганической природы.

Остается еще одна неисследованная проблема. Не­сомненно, ориентировочный рефлекс является фактором, инициирующим познавательную деятельность у живот­ных и маленьких детей. Выполняет ли он эту роль так­же у взрослых? Вероятно, нет. Конечно, это возможно в некоторых ситуациях. Человек сидит задумавшись над рвом и вдруг чувствует, что у него за спиной «что-то» происходит. Появление этого «нечто» и рефлекторная реакция на него инициируют познавательную деятель­ность. Особой проблемой, однако, является вопрос о по­знавательной деятельности, инициированной мотивом.

Вопрос этот достаточно сложен и требует особых иссле­дований. Нам не вполне понятны причины формулиро­вания мотива, инициирующего познавательную деятель­ность. Может быть, конечно, этим фактором является ориентировочный рефлекс на новое неизвестное явление, причем у человека его может вызвать не только физиче­ский раздражитель, но и содержание какого-либо поня­тия. Тогда это было бы двухступенчатое инициирование, о ходе которого сегодня мы еще ничего не знаем.

б) ПРОЦЕССЫ, ДИНАМИЗИРУЮЩИЕ ПОЗНАВАТЕЛЬНУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Гипотезы, касающиеся нервного субстрата процессов, динамизирующих познавательную деятельность, я изло­жил в предыдущем разделе. Рассмотрим другую пробле­му. Если, как предполагается, напряжение, динамизиру­ющее познание, приходит извне, является вызванным ситуационно, то спрашивается, какого рода раздражите­ли после инициирования познавательной деятельности способствуют ее продолжению. Из представленных в этой главе предположений следует, что эти раздражители должны быть одновременно и новыми для индивида и в то же время содержать что-то ему уже известное. Примеры, подтверждающие это, можно легко найти в каждодневных ситуациях. Когда человек встречается с чем-то, что не имеет для него никакого значения, то есть с предметом, явлением, которое он не может ни в одном его аспекте соотнести с тем, что он знает, он без­различно проходит мимо или реагирует испугом. «Лю­бопытство» пробуждают парадоксы, контрасты, непонят­ные связи вещей известных и неизвестных. Только та­кое явление может вызвать возникновение мотива по­знания, поскольку нельзя программировать действия в отношении предмета, который нам ни о чем не напоми­нает, ни с чем известным не связывается. Мы можем от этого предмета на всякий случай убежать, но иссле­дование мы начинаем только после выдвижения какой-либо гипотезы, связывающей этот предмет или явление с нашим опытом. Некоторые данные психологических наб­людений указывают, что человек часто не замечает того, чего совершенно не знает, так же как не замечает обы­денных вещей, слишком хорошо известных: цвета дома, в котором живет с рождения, витрины магазина, около которого ежедневно проходит, не может описать чело­века, с которым общается много лет.

в) ВЗГЛЯДЫ НЕКОТОРЫХ АВТОРОВ НА ДИНАМИКУ ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Все вопросы, затронутые выше, требуют основатель­ной разработки и проверки. Ими занимаются немногие исследователи. Однако характерно, что, каковы бы ни были методологические и теоретические позиции иссле­дователей этой проблемы, они приходили к одним и тем же заключениям: познание является активной деятель­ностью, выполняемой индивидом, а не бесстрастным от­ражением ситуации, активность эта динамизирована по­средством факторов, связанных с самим появлением про­блемы, требующей познания, и может считаться, следо­вательно, в определенном смысле апрактичной. Некото­рые из теорий позволяют также ответить на вопросы, которые мы до сих пор оставляли открытыми.

Для иллюстрации этой проблематики я выбрал взгля­ды шести авторов, представляющих разные периоды развития психологии, разные школы и специальности: Левицкий (1960), Мазуркевич (1950), Шуман (1932), Соколов (1959), Харлоу (1954) и Сусуловская (I960).

Левицкий в работе, посвященной анализу ориенти­ровки у животных и людей, поставил своей целью раз­бор объективного определения термина «познавательный процесс». Рассматривая ориентировку в биологической ценности предметов у животных, он ссылается на ре­зультаты исследований Павлова и утверждает, что «Павлов в безусловно рефлекторном механизме выделил управляющий процесс, повышающий чувствительность животного к определенным раздражителям и настраива­ющий его на выполнение той, а не иной реакции, и на­звал этот процесс „основной тенденцией организма»» (Левицкий, 1960, стр. 93). Эта тенденция может возни­кать под влиянием внутренних побуждений, напримрл тенденция пищевая или половая, или же (как в случае тенденции к агрессии) может быть вызвана внешними раздражителями. По мнению Павлова, соответствующие области коры под влиянием этих факторов приводятся в состояние возбуждения, которое повышает их чувстви­тельность к определенной категории раздражителей — пищевых, половых и т. д. Тенденцию эту можно, следо­вательно, определить как «состояние напряжения цент­ра, состояние готовности к отражению определенных раздражжтелей и к реагированию на них определенным действием» (там же, стр. 164).

Развивая и дополняя эту мысль, мы пришли бы к отождествлению понятой таким образом «тенденции» с «инстинктом» (см. данную работу стр. 68—69). Цент­ральный, эмоционально-побудительный элемент инстинк­та был бы тогда идентичен подкорковому напряжению, познавательный элемент — готовности к отображению определенных раздражителей, а моторный элемент — установке на определенную реакцию. Принимая во вни­мание, что у человека побочные элементы инстинкта под­верглись почти полному исчезновению, следовало бы до­пустить, что тенденции у него проявляются исключитель­но в форме ненаправленных напряжений, редуцируемых с помощью деятельности определенного рода, которая са­ма по себе, однако, не направляет его реакции.

Кроме этих «биологических потребностей», 23 Левиц­кий различает, говоря об ориентировке у человека, от­дельную «познавательную потребность» (стр. 189, 208) и говорит, например, о «жажде» научных истин v ученого. Согласно этому автору, типично человеческое, бескорыст­ное познание также имеет в своей основе динамизирую­щий механизм, создающий напряжение типа «основной тенденции организма». Он, однако, полагает, что физи­ологические основы этой тенденции нельзя искать в кор-ко-подкорковых механизмах, действующих при проявле­нии биологических тенденпий, и постулирует для них вслед за Павловым особую физиологическую основу в ви­де динамического стереотипа, образующегося в ходе лич­ной жизни индивида (там же, стр. 193).

1 Левицкий понимает потребность как процесс и отождествляет ее с тенденцией (I960, стр. 65).

В применении к познавательной потребности у чело­века выводы Левицкого можно было бы (сохраняя при­нятую им терминологию) несколько дополнить, показав, что и эта потребность, подобно биологическим потребно­стям, имеет, по-видимому, свою врожденную нейрофизио­логическую основу в существовании исследовательского рефлекса, то есть опирается не только на сложившиеся динамические стереотипы. В основе исследовательского рефлекса должна в свою очередь лежать тенденция, ди­намизирующая исследовательскую деятельность. В ходе индивидуального развития, по мере накопления чувствен­ного и моторного опыта ориентировочный рефлекс приоб­ретал бы таким образом надстройку в форме потребности в исследовательской деятельности, становясь в свою оче­редь своеобразным безусловным подкреплением, как это наблюдается, например, у глухонемых детей (см. Меще­ряков, 1960). Независимо, однако, от концепции основы введение понятия индивидуальной познавательной тенден­ции имеет большое значение, потому что познание трак­туется здесь не как пассивное отражение среды и соче­тание отражений, но как умственная и моторная актив­ность человека, как своеобразная психофизическая дея­тельность, которая требует индивидуальных динамизи­рующих процессов.

Активность познания подчеркивает и Шуман в рабо­те «Генезис предмета» (1932). Он также исходит из того, что у ребенка наблюдение всегда является активным процессом, непосредственно связанным с моторикой ор­ганизма. Автор, опираясь на концепцию Шеррингтона, утверждает, что в деятельности органов чувств следует различать по меньшей мере три фазы: фазу инициации, фазу настройки рецептора на раздражитель и фазу финализации наблюдения. Эти три фазы можно заметить уже при проявлении отдельных чувств. Например, при раздражении рта грудного ребенка соском груди матери или даже только пальцем (фаза инициации) появляются ищущие движения головы (настройка рта на раздражи­тель), пока наконец рот не коснется раздражителя (фаза финализации), после чего начинаются сосательные дви­жения.

Аналогичные явления возникают при хватании, после начала воздействия предмета на руку (фаза инициации). В это время появляются ищущие движения, пока ладонь не коснется предмета (фаза финализации). Подобные факты можно заметить при полисенсорном наблюдении, например зрительно-осязательном. Телерецепторный раз­дражитель играет тут обычную роль инициирующего раз­дражителя, ребенок протягивает к нему руку или даже приближается к предмету, замеченному зрением, и хвата­ет его. Прикосновение финализирует двигательный цикл. При полисенсорном наблюдении возникают связи меж­ду ощущениями, идущими от разных органов чувств. Они не являются, однако (как думали, например, ассоциационисты), «соединением» двух впечатлений, то есть пассив­ным процессом их механического сложения, но комплек­сом видов активности ребенка, в основе которой лежат сложные отношения инициации и финализации познава­тельных рефлекторных актов. Интересно при этом, что Шуман рефлекторную познавательную активность, вы­званную инициирующими раздражителями, считает свое­го рода прототипом стремления к цели, предлагая иссле­довать ее как простую модель стремлений вообще (там же, стр. 13).

К подобным же выводам относительно активности по­знания пришли советские ученые в своих исследованиях ориентировочного рефлекса. Соколов (1959), обобщив­ший эти исследования, утверждает, что «настройка ре­цепторов является одной из существенных характери­стик ориентировочного рефлекса» (стр. 11), то есть и тут обращается внимание на моторную сторону позна­вательной активности: 24 Павлов, уже в 1910 году уста­новивший эмпирически в своих исследованиях существо­вание ориентировочного рефлекса (сама концепция ори­ентировочного рефлекса была выдвинута, собственно, Се­ченовым в 1852 году), подчеркивал, что сущностью этого рефлекса является настройка рецепторов на каждое, да­же малейшее изменение в окружающей среде, при этом торможению подвергаются все другие реакции организма. Благодаря этому животное получает возможность пра­вильного реагирования на новую ситуацию. Результаты исследований Павлова подтвердил в своих опытах Ано­хин, который отметил, что «исследовательская реакция» (ориентировочная) всегда появляется при изменении ус­ловий эксперимента.

Дальше пошли в своих выводах Подкопаев и Нарбутович. Их исследования показали (цит. по: Соколов, 1959, стр. 7), что ориентировочный рефлекс является необхо­димой предпосылкой и условием возникновения времен­ной связи между двумя очагами возбуждения. Например, у собаки пищевой условный рефлекс на данный раз­дражитель образуется только тогда, когда этот раздражи­тель вызывает у нее ориентировочный рефлекс.

В связи с этими исследованиями Асратян (1953) вы­двинул интересную гипотезу относительно дуги условно­го рефлекса. Основываясь на ряде собственных экспе­риментов, он пришел к выводу, что условный рефлекс является, собственно, синтезом двух безусловных. Один из них — ориентировочный рефлекс на «безразличный раздражитель», а другой — например, безусловный пище­вой или кислотный рефлекс. Отсюда следует, что ориен­тировочный рефлекс, необходимый для начала активно­го исследования условного раздражителя, является также необходимым для возникновения временной связи. Упо­мяну, что подобной точки зрения придерживаются так­же американские исследователи условных рефлексов (см, например, Вудвортс, Шлосберг, 1954, стр. 547—549).

Далее Соколов подчеркивает, что при повторном дей­ствии раздражителя, вызывающего ориентировочный рефлекс, без подкрепления его каким-либо безусловным, рефлекс угасает, но может, однако, возобновиться после перерыва, если подключить другой раздражитель и дать кофеин, который повышает возбудимость нервной систе­мы. Соколов останавливается также на вопросе локализа­ции ориентировочного рефлекса в мозге и приводит взгляды ряда исследователей, которые связывают его с функциями ретикулярной формации. Возбуждение этой области вызывает в результате общее возбуждение коры мозга, а также активизацию вместе с этим моторных функций и рецепторного аппарата (Мэгун, 1965).

По мнению Соколова, ориентировочный рефлекс про­является в двух формах: пассивной и активной. Пассив­ная форма основывается на торможении деятельности организма и является более примитивной; в ходе индиви­дуального развития она переходит в активную, сущность которой основывается на инициировании определенной исследовательской деятельности. Наблюдения Поликани-ной и Пробатовой (1955) показали, что у недоношенных детей, родившихся раньше срока на 3—3,5 месяца, ори­ентировочный рефлекс на звуковые раздражители прояв­ляется сначала как общее торможение дыхательных дви­жений и сосательной деятельности или, напротив, выра­жается в двигательном беспокойстве, активности мышц лица и нистагме, и лишь постепенно в процессе развития эти примитивные ориентировочные реакции замещаются (следовало бы, пожалуй, говорить развиваются, дополня­ются) поворачиванием головы и глаз к источнику звука. Исследования Дашковской (1953) показали, что пассив­ная форма ориентировочного рефлекса не переходит в ак­тивную у детей, которые при рождении получили ме­ханическое повреждение мозга. Такая примитивная, пас­сивная форма ориентировочной реакции установлена так­же при клинических исследованиях у олигофренов (Ви­ноградова, 1956), при инфекционных психозах (Личко, 1952) и у шизофреников (Нарбутович и Светлов, 1934, цит. по: Соколов, 1959, стр. 49), то есть во всех тех слу­чаях, при которых произошли серьезные нарушения поз­навательной деятельности.

Завершая обзор, Соколов подчеркивает, что развитие ориентировочного рефлекса особенно характерно для бо­лее сформированных в ходе эволюции высших областей мозга. У наиболее развитых животных, а именно у ант­ропоидов, он переходит в своеобразный познавательный рефлекс, представляющий особую форму поведения ор­ганизма, направленную на исследование предмета и ос­нованную на продолжительном манипулировании предме­тами, не имеющими для животного биологической, на­пример пищевой, ценности. Существование у человеко­образных обезьян познавательного рефлекса доказали опыты Павлова, Войтониса, Ладыгиной-Коте и Вацуро. Следует обратить внимание на то, что Соколов не отде­ляет функции, инициирующей ориентировочный рефлекс, от функции, динамизирующей познавательный рефлекс, когда пишет о «перерождении» одного рефлекса в дру­гой у представителей высших эволюционных форм.

Ян Мазуркевич в работе «Введение в нормальную психофизиологию» также подчеркивает активный харак­тер познания. В то время как Шуман опирался главным образом на наблюдения за грудными детьми, а Левиц­кий и советские ученые — на данные, полученные в эк­спериментальных исследованиях животных и частично людей, Мазуркевич производил прежде всего клиниче­ские наблюдения над человеком, интерпретируя их в све­те эволюционной теории Джексона. Мазуркевич считает, что «познавательное стремление» — явление, в принципе аналогичное павловскому ориентировочному рефлексу и появляется впервые тогда, когда ребенок начинает ин­тересоваться предметами, не имеющими для него никакой биологической ценности. Он также утверждает, что поз­нание является активным процессом, продуктом психофи­зической активности организма; эта активность деятель­но ведет к познанию предметов и к возникновению инди­видуального опыта. «Все имеющиеся у него личные суж­дения, — пишет Мазуркевич, — являются продуктом соб­ственной активности ребенка, а следовательно, в психоло­гическом плане продуктом работы внимания, функции заинтересованности» (1950, стр. 63).

Особенно интересны в связи с идеями, развитыми в этой главе, взгляды Харлоу (1954), который утверждает, что в психологии слишком тесно связывается мотивация че­ловека с энергетизирующей ролью гомеостатических стрем­лений, например голода. Попытки связать человеческую мотивацию с чувствами боли или страха (Маурер, Браун, Хорни) нельзя считать, по мнению Харлоу, полностью обоснованными. Ведь человек учится и живет годы, ме­сяцы и недели, не встречая никаких трудностей в удовлет­ворении гомеостатических потребностей, к тому же и «здра­вый смысл учит нас, что наша энергия большей частью возбуждается позитивными целями, а не стремлением к бегству под влиянием страха или опасности» (стр. 38).

В связи с этим автор обращает внимание на роль, которую в мотивации и связанном с ней научении игра­ют мотивы, вызванные внешними факторами (externaly elicited motives). Эти факторы он понимает как побуж­дающие к действию, считая, что их активность не свя­зана ни с гомеостатическими, ни с сексуальными пот­ребностями, но с определенными внешними ситуациями, не имеющими отношения к обычному функционирова­нию организма. Один из этих факторов автор определяет как «стремление к подражанию». Оно проявляется осо­бенно сильно у обезьян («обезьяна видит, обезьяна де­лает»), но в известной мере существует и у людей. Об этом же свидетельствуют работы Келлера и других авто­ров, которые показали, что в качестве подкрепления при обучении крысы может служить разница в освещении среды. К наиболее интересным моментам, однако, отно­сится «стремление к исследованию окружающей среды», проявляющееся в том, что, например, обезьяна может приложить много усилий для разбора простых и сложных механизмов-головоломок, не получая никакого подкрепле­ния, кроме самой возможности разбирать механизм, или так же может научиться открывать сложные запоры, не получая никакой награды, кроме возможности выгляды­вать из помещения, в котором находится, через откры­тое таким способом окошко (так называемый аппарат визуального исследования). Это явление можно наблю­дать также у крыс, помещенных в лабиринт. Крыса, не получавшая пиши в течение 23 часов, часто бежит по туннелю и производит «исследование» окружающего, не обращая внимания на еду, пока весь лабиринт не будет изучен. Наконец, исследователи, уже давно работающие с крысами, заметили, что крыса может значительно увеличивать свое умение в прохождении лабиринта без пищевых подкреплений. Харлоу пытается также интер­претировать «игры» с едой, любимое занятие маленьких детей, как действие под влиянием мотива, вызванного внешними факторами.

Ребенок, даже будучи голодным в течение 14 часов, садясь за стол, часто вместо того, чтобы есть, начинает «класть горох в молоко… бросать ложки на пол, использо­вать пюре как материал для рисования на нем пальцем».

Можно сделать вывод, что все поведение человека или животного, вызванное внешней ситуацией, Харлоу объясняет действием мотивационной системы, вызывае­мой внешними факторами, которая является «такой же основной и врожденной, как системы голод — аппетит и жажда — аппетит» (стр. 52). Раздражители, приводящие в действие эту систему, могут играть роль подкрепления при создании условных рефлексов, что подтверждают данные многочисленных экспериментов. Такого типа подкрепле­ние имеет ряд достоинств, которых не имеют подкрепле­ния гомеостатического типа. Они более стойки, не изменя­ют своей силы вследствие частого повторения и дают бо­лее сильные эффекты в процессе формирования рефлексов.

Таким образом, приведенные данные позволяют пред­положить, что появление нового объекта, возможность его осмотра и манипуляций с ним также служит подкре­плением при обучении как замена пищи классических павловских опытов. (Самим подкреплением в этих эк­спериментах является, очевидно, как, например, у Торндайка, эффективность реакции, открывание замка или окошка, позволяющее выглянуть из клетки. Харлоу обу­чал не сигналу, а отработке правильной реакции.) Таким образом, можно считать, что фрустрации в познании (ис­следовании) новой ситуации сопутствует напряжение то­го же рода, как и фрустрации любой другой потребности, только разрядка этого напряжения связана не с получе­нием различных веществ, непосредственно восстанавли­вающих внутреннее равновесие организма (1 и 2 уров­ни Розенцвейга, см. стр. 65 данной работы), а с при­током определенной информации (уровень 3). В заклю­чение Харлоу подчеркивает: «Нет никаких оснований считать, что активируемую внешними факторами мотивационную систему можно вывести из какой-либо гомеостатической системы, а также что между ними существу­ют какие-либо зависимости» (стр. 52).

Харлоу в своих исследованиях ограничился утвержде­нием о существовании напряжения, связанного с иссле­дованием окружающей среды и его роли в обучении жи­вотных. Дополнением этих исследований, хотя и ненаме­ренным, являются исследования Марии Сусуловской (1960), посвященные познавательным реакциям на но­вые раздражители у детей дошкольного возраста. Автор, обследуя детей до семи лет, демонстрировала им серию раздражителей разной степени «новизны» — от свистульки до сложного «аппарата», представляющего собой комп­лекс зрительных и слуховых раздражителей. Четко ус­тановив различие между «простой ориентировочной реак­цией», показателем которой в поведении является на­стройка органов чувств на новый раздражитель, иногда сопровождающаяся эмоциональной реакцией, и «сложной исследовательской реакцией», проявляющейся в активном манипулировании предметом, а иногда в словесных вопро­сах, ведущих к более полному пониманию, Сусуловская пришла к ряду интересных обобщений. В числе прочего она указала на тот факт, что ориентировочная реакция всегда представляет собой первую фазу познания, пред­шествующую исследовательской реакции, причем само появление исследовательской реакции и ее структура де­терминированы не только возрастом ребенка и его умст­венным уровнем, но и особенностями самого предмета (стр. 48). Предмет определяет «силу стремления к по­знавательному исследованию» (как сказал бы Харлоу). Сусуловская установила также, какие черты предмета влияют на качество исследовательской реакции. «Чем больше возможностей предоставляет предмет для выпол­нения таких манипуляций и видов деятельности, кото­рые приводят к изменениям в нем, тем он заниматель­нее, тем больше исследовательских реакций с ним свя­зано и тем больший интерес он вызывает» (стр. 30). Чтобы избежать недоразумений, следует добавить, что для появления исследовательской реакции необходим не только новый предмет, но и способность к исследователь­ской реакции. Такой способностью не обладают, как сле­дует из приведенных Сусуловской данных, дети с вы­раженным умственным недоразвитием. У этих детей не всегда возникала ориентировочная реакция, и никогда ни один предмет не вызывал «исследовательских реак­ций, которые уже очень рано появляются у детей нор­мально умственно развитых» (стр. 29). Правда, анали­зируя эту проблему, Сусуловская не пишет о меньших познавательных возможностях этих детей, но просто под­черкивает, что ни один раздражитель не мог вызвать у них исследовательской реакции. Умственно отсталый ребенок ни разу не пытался понять значения (Левиц­кий оказал бы — ценности) ни одного нового раздражи­теля. Можно сказать, что простая ориентировочная ре­акция вполне разряжала у него напряжение, связанное с познавательной потребностью, в то время как познава­тельная активность нормального ребенка продолжалась до достижения уровня понимания значения раздражителя. Заслуживает упоминания также установленное попутно влияние вызванного страхом напряжения на реализацию исследовательской реакции. Можно предположить, что у детей, «подверженных страху», то есть наглядно прояв­ляющих постоянную готовность к реагированию на каждый новый раздражитель страхом, это напря­жение должно действовать в согласии с принципом нервной доминанты, а именно гасить напряжения, дина­мизирующие развитие исследовательской реакции. И дей­ствительно, как установила Сусуловская, исследователь­ские реакции у детей, подверженных страху, протекают с большими затруднениями и являются более слабыми, что служит косвенным доказательством существования напряжения, связанного с познавательной потребностью.

На этом можно закончить описание гипотез и резуль­татов исследований, касающихся напряжений, разряжа­емых посредством познания окружающей среды. Прав­да, ни в одной из представленных здесь концепций ав­торы не пользовались термином «потребность» в значе­нии, принятом в данной работе, а термин «напряжение» применяли в разных значениях, не говоря уже о том, что употреблялись термины «тенденция», «стремления», «рефлексы», «реакции», —суть дела не в названиях. Пря­мо или косвенно все эти точки зрения (в противополож­ность классическим взглядам ассоциационистов) подчер­кивают активность познания как в рудиментарной фор­ме, предшествующей исследованию (ориентировочный рефлекс), так и в его высших формах (исследователь­ский рефлекс). Из этих взглядов с несомненностью сле­дует также, что для лучшего понимания познавательной активности мы можем предположить существование осо­бого механизма, динамизирующего ориентировочную де­ятельность. Это в свою очередь подтверждает тезис дан­ной работы, согласно которому у человека, а также у высших животных наряду с потребностью самосохране­ния появляется существующая на равных правах отдель­ная познавательная потребность, выражающаяся в свое­образных напряжениях, разряжаемых посредством иссле­довательской деятельности.

В поисках факторов, связанных с познавательной де­ятельностью, существование которой является необходи­мым условием нормального функционирования индиви­да, мы можем идти дальше, не сводя проблему к иссле­довательской деятельности индивида, направленной на то, что ему не известно. Ведь мы уже установили, что исследование неизвестного является не только услови­ем поддержания внешнего равновесия индивида в дан­ной ситуации. Исследование это происходит как бы на всякий случай как деятельность, предпринимаемая в каждой новой ситуации, даже тогда, когда ничего еще не известно о том, будет ли познавательная деятельность иметь какое-либо практическое значение. Мы назвали это «апрактицизмом познания». Описанный ранее (стр. 88) эксперимент Дэвиса, показывающий, что само получение информации является одним из условий пра­вильной регуляционной работы мозга, позволяет поста­вить вопрос еще более радикально. Не только исследо­вание неизвестного, но само получение информации из­вне относится к условиям нормального функционирова­ния индивида, причем оно непосредственно влияет на внутреннее равновесие. Понятно, что эффекты невыпол­нения каждого из этих двух условий являются разны­ми: в первом случае возникает напряжение, тормозящее деятельность, не ведущую к исследованию неизвестно­го, в другом наступает дезорганизация регуляционной функции мозга — тем не менее оба явления требуют рассмотрения в той же самой плоскости механизмов удовлетворения познавательной потребности.

При этом оказывается, что организация функций, ре­гулирующих комплекс процессов, протекаюпщх в орга­низме человека, является более сложной, чем это могло бы казаться в свете классической концепции саморегу­ляции.

Таковы предварительные замечания, которые, впро­чем, не охватывают всю проблематику как познаватель­ной деятельности, так и ее роли в приспособлении, по­скольку эта задача чрезвычайно обширна. Мы привели данные, необходимые для формулирования определения познавательной потребности. Определение это, как и его объект, значительно более сложно, чем определение фи­зиологических потребностей.

Познавательная потребность есть свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без получения определен­ного количества информации в любой ситуации и без воз­можности проведения познавательной деятельности с по­мощью понятий в частично новых ситуациях индивид не может нормально функционировать.

3. ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ И ЯСНОСТЬ УМА

Введение понятия познавательной потребности, рас­сматриваемой как свойство человека, с которым свя­заны процессы, динамизирующие познание, а также рав­новесие регулирующих функций мозга, позволяет по-но­вому взглянуть как на проблемы психологии ориентиров­ки в окружающей среде, так и на явления, связанные с нарушениями этой ориентировки: психотические расстрой­ства, проявляющиеся в виде шизофренических, депрес­сивных синдромов и в форме олигофрении.

Можно, например, по-иному интерпретировать психи­ческие изменения, возникающие при шизофрении, при­нимая во внимание результаты исследований информа­ционной депривации. Вполне правдоподобной кажется гипотеза, утверждающая, что наиболее существенным для шизофрении нарушением является блокирование правильной доставки информации к высшим отделам мозга. Блокада, которая (как можно судить на основе нейрофизиологических данных) осуществляется на уров­не таламической ретикулярной формации, может быть вызвана самыми разнородными факторами: химическими, физическими, как эндо-, так и экзогенными, причем эф­фект зависит не от качества фактора, но от его роли в блокаде. Ограничение притока информации проявляется, в частности, и в общем уменьшении числа элементов, которыми руководствуются шизофреники в ходе созда­ния понятия. Это значит, что целые классы разнородной информации, передаваемой в мозг, принимаются как один вид информации. Понятия становятся слишком общими. Нередко наблюдается, что информация вообще не достигает сенсорных областей коры или признается информацией совершенно другого вида. Индивид в та­ком случае не реагирует на определенные раздражители, а на другие реагирует так, словно они совсем иные, например противоположно рекомендованному или в со­гласии с принятой им предварительной установкой или вообще без всякой регулярности, хаотично. В такой си­туации вполне понятными становятся явления дезорга­низации деятельности мозга, такие, как деперсонализа­ция, галлюцинации, бред, хаотическое мышление, отор­ванное от ситуации, не связанные с ситуацией эмоцио­нальные реакции и т. д.

Эти явления идентичны тем, которые получены в си­туации экспериментально вызванной информационной депривации. Мозг является ультрастабильной системой. Отсюда следует, что в случае такого изменения усло­вий, которое вызывает нарушение ее равновесия, все функции мозга перестраиваются, обеспечивая стабиль­ность в новых условиях. Поэтому после определенного этапа течения психоза, когда блокада информации ста­новится постоянным состоянием, регуляционные функции мозга подвергаются изменению, приспосабливаясь к уменьшенному притоку информации. В связи с этим яв­ления психоза редуцируются, а вместо них возникают яв­ления шизофренического дефекта — ригидность мышле­ния, ограничение круга интересов, снижение критично­сти, а в случаях затруднений включается стереотипная реакция, имеющая, несомненно, большую инструменталь­ную ценность, чем психотическая реакция. Например, один из больных в ответ на каждое жизненное затруд­нение, будь то в профессиональной или личной сфере, по­сылал в прессу открытки с вульгарными ругательствами.

Представляет интерес интерпретация с этих позиций психических нарушений при депрессии. Развитие затор­моженности в этом случае можно объяснить тем, что сильное эмоциональное напряжение однородной окраски вызывает блокирование притока информации извне к высшим отделам мозга. При усилении депрессии появ­ляется тот же самый синдром информационной депри­вации, только с сильной эмоциональной окраской, кото­рый исчезает после уменьшения депрессии или в ходе психотерапевтического вмешательства, основанного на отвлечении внимания больного какой-либо несложной ручной работой или физическими упражнениями.

Таким образом, проверка гипотез, вытекающих из де-привационной теории психоза, даже если бы они не на­шли полного подтверждения, могла бы быть полезной в све­те непрекращающейся полемики о причинах психозов. 25

Что касается олигофрении, то, как известно, проявле­ния выступающего здесь на первый план ограничения познавательных способностей склонны объяснять умст­венными дефектами, слабостью памяти, мышления и т. д., совершенно не учитывая то обстоятельство, что правильное мышление должно зависеть также от хоро­шего развития механизмов, динамизирующих удовлетво­рение познавательной потребности, которая, актуализи­руясь при определенных напряжениях, обеспечивала бы человеку эффективное выполнение исследовательской деятельности. Если принять все сказанное во внимание, то это повлекло бы за собой изменение гипотез о лока­лизации некоторых нарушений, вызывающих явления олигофрении, и могло бы стать основой классификации нарушений познавательной деятельности.

Именно это имеет в виду Мазуркевич, подчеркивая, что в тех случаях, когда не существует «анатомических изменений в коре мозга, могущих объяснить умственное недоразвитие», факты снижения интеллектуальной дея­тельности нельзя приписывать ослаблению способностей, например слабой памяти. «Прежний взгляд, — пишет Ма­зуркевич, — когда причины слабоумия усматривали в слабости деятельности запоминания, считавшейся каким-то особым видом психической деятельности, оказался совершенно ошибочным» (Мазуркевич, 1958, стр. 67). Автор придерживается, по-видимому, того взгляда, что правильное возникновение образов в памяти зависит от надлежащего функционирования ориентировочного реф­лекса, иначе говоря от заинтересованности и настройки органов чувств на данное явление. Отсюда следует, что низкий уровень умственных способностей, когда кора моз­га нормальна, можно в ряде случаев приписать недостат­кам в функционировании механизма познавательного стремления, динамизирующего умственные процессы.

Вышесказанное объясняет явления, встречающиеся в домах ребенка, детских яслях и во многих детских боль­ницах. Известно, что в цивилизованных обществах, где вследствие занятости обоих родителей забота о малень­ких детях во все большей мере доверяется обществен­ным учреждениям, пока еще отсутствует полное понима­ние того, какую важную роль играет познавательная по­требность в умственном развитии ребенка и как важно заботиться о ее правильном формировании. Воспита­тельные методы в учреждениях, которым поручена за­бота о маленьких детях, характеризуются однообразием и скудостью раздражителей, навязанных стереотипны­ми правилами, что, по существу, должно вести к огра­ничению познавательной деятельности воспитанников. Иначе говоря типичные ситуации в жизни таких детей являются старательно «очищенными» от всяких факто­ров, которые могли бы вызвать у них ориентировочный рефлекс, представляющий собой основной элемент удов­летворения познавательной потребности и как бы заро­дыш, из которого только и может развиться человече­ский ум. О том, что он развивается именно таким пу­тем, свидетельствует много исследований. Например, ис­следования слепоглухонемых детей упомянутого уже Ме­щерякова (1960), в процессе которых автор заметил, что ребенок, лишенный всех чувственных ощущений, психи­чески вообще не развивается, спонтанно не предприни­мает никакой деятельности и не проявляет ни малейше­го следа познавательной реакции. На приближение че­ловека он реагирует общим возбуждением. Вложенный ему в руку предмет выпускает. Достаточно было, однако, подкрепить безразличный раздражитель безусловным, на­пример вложить ребенку ложку в руку, набрать ею пищу и положить в рот, чтобы пробудить у ребенка дей­ствие механизмов познавательной деятельности. Ребенок после многих лет психического застоя в результате пе­дагогического вмешательства, обогащающего его мир чув­ственными ощущениями, начинал психически развивать­ся быстрым темпом, проявляя со временем большой ин­терес к окружающей среде (Мещеряков, 1960; Соколянский, 1959).

Между прочим, правильная интерпретация этих наб­людений, возможно, позволила бы лучше понять не вполне еще ясную связь гомеостатических подкоеплений с развитием исследовательского рефлекса. Другим актом, указывающим на связь между скудостью раз­дражителей и ходом психического развития, является так называемое «покачивание», которое приобретает стереотипную форму и может продолжаться целыми ча­сами. Этому явлению посвятила особое внимание Ванда Шуман (1935—1936), которая утверждает, что оно воз­никает в результате лишения ребенка разнородных сти­мулов и возможности движения. Можно, пожалуй, до­пустить, что покачивание доставляет ребенку определен­ные проприоцептивные раздражения, долженствующие как-то разнообразить чрезвычайно бедную ситуацию, од­нако этот способ сам по себе является бедным и очень стереотипным и рано или поздно приведет к ослаблению и исчезновению познавательных напряжений. Скудо­стью внешних раздражителей можно также объяснить упорный характер покачивания. При отсутствии раздра­жений, приходящих из экстрарецепторов, тонус коры мозга ребенка оказывается слишком слабым, чтобы про­рвать порочный круг кинестетических раздражений, пере­ходящих каждый раз в движение. Мы наблюдаем здесь явление, близкое к тем, которые имеют место в слу­чаях снижения возбудимости после удаления отдельных участков коры мозга или же под влиянием фармако­логических средств. Исследования над животными, про­веденные в этой области Зеленым, Поповым и Мусящиковой (см. Соколов 1959, стр. 6—7), показали, что ориен­тировочный рефлекс, возникающий в условиях снижения возбудимости коры мозга, отличается чрезвычайно боль­шой стойкостью, это значит, что тот же самый раздра­житель постоянно снова вызывает ориентировочную ре­акцию, в то время как у животных в состоянии нормаль­ной возбудимости коры мозга эта реакция быстро уга­сает. Можно допустить, что понижение напряжения ко­ры мозга, связанное с отсутствием внешних раздраже­ний, дает тот же самый инерционный результат, след­ствием чего и является бесконечное покачивание.

Если принять во внимание, что эти «покачивающи­еся» дети с анатомической точки зрения совершенно нормальны, можно утверждать, что умственная отста­лость, которая может проявиться у них в более поздний период будет полностью продуктом окружающей среды, непосредственно связанной с недостаточным развитием познавательной потребности и только косвенно с недо­статочной деятельностью механизмов познавания, являю­щейся результатом недостаточной познавательной дина­мики.

Может быть, следовало бы отметить, что у аутентич­ных олигофренов также проявляются недостатки в этой области. Я упомянул об этом, говоря об исследованиях Сусуловской (стр. 146). На это указывают и экспери­менты Парамоновой (1959), которая занималась исследо­ванием роли ориентировочного рефлекса при образова­нии условных связей у олигофренов и установила вы­раженные нарушения в функционировании этого реф­лекса, затрудняющие образование полноценных услов­ных рефлексов. Подобные результаты получены также Виноградовой (1956). Это указывает на то, что у оли­гофренов нарушенным является основной механизм, инициирующий возникновение исследовательского реф­лекса, а именно ориентировочный рефлекс, с чем связа­ны, видимо, и другие дефекты, например трудности в создании новых временных связей, в переводе возбужде­ния из первой во вторую сигнальную систему и т. д. (см. Фрейеров, 1954).

К наиболее интересным результатам, полученным Па­рамоновой, относится выделение у олигофренов двух ви­дов нарушений ориентировочного рефлекса. У одних ис­следуемых ориентировочный рефлекс отличался инерт­ностью, подобной той, которую установили Зеленый, По­пов и Мусящикова (см. стр. 154) в случае удаления от­дельных участков коры мозга. Это можно считать на­рушением ориентировочного рефлекса, типичным для состояния органического повреждения коры. Клиниче­ски этим повреждениям соответствуют такие симптомы, как ослабление внимания, склонность к персеверации, сужение поля действия. В другой группе исследуемых ориентировочный рефлекс вообще трудно было вызвать (в исследованиях Сусуловской у части олигофренов ориентировочный рефлекс также не проявлялся). Толь­ко после многократной экспозиции раздражителя обра­зовался очень неустойчивый рефлекс. Проще говоря, в первой группе трудно было отвлечь внимание от раздра­жителя, а во второй — трудно было обратить внимание исследуемых на раздражитель. Возможно, эти факты удалось бы интерпретировать, формулируя требующий проверки тезис, что в первом случае мы имеем дело с неправильной функцией инструмента познания, которым является кора мозга, а в другом — с дефектной функци­ей структуры, активизирующей ориентировочные про­цессы (ретикулярная формация).

Это тем более обосновано, что, по-видимому, нечто подобное следует из предварительного анализа собран­ных мною данных (исследования еще не закончены). Среди олигофренов, особенно пожилых, можно различить две группы, определенно разнящиеся с клинической точ­ки зрения. У одних выступают нарушения, близкие к тем, которые наблюдаются у больных с органическими повреж­дениями после травм, с преобладанием явлений персе­верации, нарушениями координации и критическим от­ношением к собственным дефектам; у других на первый план выступают такие черты, как отсутствие интереса к существу происходящих явлений, трудность привлече­ния внимания, равнодушие ко всем непонятным для них общественным ситуациям и другие черты, сводящиеся к отсутствию надлежащей познавательной динамики. Наблюдение за поведением представителей обеих этих групп наводит на аналогию с человеком, который хотел бы понять окружающий его мир, но имеет неисправные инструменты познания, и с человеком, интерес которо­го к окружающему миру задержался на уровне простой ориентировочной реакции. Катамнестические данные первой группы содержат многочисленные сведения о по­вреждениях черепа, интоксикациях, случаях энцефали­та, а в другой группе преобладают расстройства наслед­ственного характера.

Это, разумеется, только предварительные данные, для подтверждения которых необходимо провести большое число исследований, тем не менее они указывают на воз­можность решить вопрос о том, всегда ли олигофрения является только очень рано приобретенной деменцией, то есть следствием различных заболеваний мозга, или же необходимо отличать раннюю деменцию с разной этиологией (даже если болезнь протекает в первый год или в первые месяцы жизни) от олигофрении, понимае­мой как самостоятельная клиническая единица. Сущест­вуют два типа олигофрении и ранних деменций, класси­фицировавшихся до настоящего времени лишь по разным степеням умственного недоразвития. Критерием, даю­щим возможность более точной классификации, мог бы в таком случае быть тип нарушения ориентировочно-ис­следовательской динамики. Такая классификация, толь­ко базирующаяся на других критериях, уже существу­ет. Автор одной из наиболее исчерпывающих моногра­фий, посвященных умственному недоразвитию, Сарасон (1953) различает первичную олигофрению и вторичную олигофрению. Значение этой классификации состоит в том, что разница между клиническими и тестовыми при­знаками этих двух форм олигофрении предопределяет выбор средств восстановления трудоспособности. 26

Следует также принять во внимание тот факт, что у лиц умственно нормально развитых можно наблюдать низ­кий уровень «ясности ума», связанный с отсутствием интереса к данному заданию или же с другими недостат­ками «мотивации». На это обращает внимание Левиц­кий, установивший, что «источником ошибок ориентировки в окружающей среде может быть недостаточная «моти­вация» и во многих случаях их можно исправить, по­вышая ценность ситуации или ослабляя связанный с ней риск для исследуемого» (1960, стр. 216). По мне­нию автора, эту точку зрения следовало бы принимать во внимание как при оценке результатов тестовых испы­таний, так и результатов, получаемых учениками в школе.

Резюмируя, отметим, что механизмы, динамизирую­щие удовлетворение познавательной потребности как бо­лее позднего этапа в развитии реакций, связанных с ориентировочным рефлексом, являются фактором, дина­мизирующим процессы познания. Их правильное функ­ционирование — условие нормального развития умствен­ных способностей человека, необходимого орудия получе­ния информации, обеспечивающей ему адекватное при­способление к окружающей среде. Поэтому анализ познавательных процессов с точки зрения их динамики также является важпой задачей современной психологии.

ГЛАВА VIII

ПОТРЕБНОСТЬ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ

1. КОНЦЕПЦИЯ «СТАДНОГО СТРЕМЛЕНИЯ» ЯНА МАЗУРКЕВИЧА

Прежде чем мы приступим к подробному рассмотре­нию потребности в эмоциональном контакте, удовлетво­рение которой способствует развитию общественных форм поведения, необходимо уделить внимание концепции «стадного стремления», которая являлась для меня ис­ходным пунктом в решении этой проблемы.

Мазуркевич в упомянутой уже работе «Введение в нормальную психофизиологию» признал стадное стрем­ление основным элементом всех психических явлений, связанных с характером человека, как психически здоро­вого, так и обнаруживающего патологические отклонения от нормы. Название «стадное» он принял для описывае­мого человеческого стремления, как я думаю, не только по традиции (множество исследователей рассматривали стремления или инстинкты с этим названием), но и для того, чтобы подчеркнуть его непрерывность в ходе эволю­ции от низших млекопитающих, живущих обществами, до современного человека. Не ссылаясь, однако, на эти биологические зависимости, сам автор отмечает близкую связь или даже аналогию между этим стремлением и синтонией Блейлера (Мазуркевич, 1924), которая опреде­ляется как «инстинктивное созвучие с окружающей сре­дой» (см. стр. 125 данной работы). 27

Мазуркевич полагает, что первые проявления стад­ного стремления у ребенка мы можем установить только тогда, когда его интересы, внимание, способность сосре­доточиваться уже настолько развиты, что делают возмож­ным пробуждение у него своего рода «массового чувст­ва», то есть эмоционального «созвучия» с данным лицом. Он обращает при этом внимание на необходимость отли­чать аутентичное проявление синтонии от поведения, яв­ляющегося условной реакцией, связанной с другими по­требностями, как, например, радость грудного ребенка при виде матери. Эта радость является выражением не какого-либо «общественного по своей природе» чувства, но закрепленного в памяти ребенка приятного ощущения, связанного с матерью, удовлетворяющей его голод или другие физиологические потребности (Мазуркевич, 1958, стр. 48).

Мазуркевич утверждает также, что в то время, как простая синтонность ребенка является конечным этапом развития у него стадного стремления, а следовательно, свидетельствует о правильности его развития, то же са­мое явление у взрослого человека свидетельствует уже о неправильности развития. Происходит это потому, что при последующем правильном психическом развитии, по мере активизации эволюционно более высоких психофизиоло­гических механизмов появляются чувства, соответствую­щие более высокому уровню развития (скоординирован­ные с действием механизмов, управляющих логическим, причинно-следственным мышлением), которые подавляют «живость и непосредственность низших чувств, подвер­гая их критике рассудка». Поскольку же в ходе нормаль­ного развития всегда развивается склонность к рефлек­сии, понятно, что по мере психического созревания насту­пает «шизоидизация 28 детской синтонии», ведущая к так называемой вторичной шизоидии. Это можно считать оп­ределенной закономерностью развития в противополож­ность задержке на уровне первичной шизоидии, которая при полном отсутствии синтонности служит выражением патологического развития и создает основу для формиро­вания психопатического характера, подобно тому как не­доразвитие познавательного стремления является часто основой умственного недоразвития. Формулируя эту мысль проще, можно сказать, что отсутствие синтонности у психически зрелого индивида может быть вызвано или путем активного торможения этой реакции, как следст­вия воспитания, или в результате неспособности к такой реакции; это уже явление, относящееся к области пато­логии развития.

Итак, стадное стремление возникает главным образом как эндогенный, детерминируемый изнутри продукт раз­вития, как свидетельство обусловленности деятельности человека переживаниями и психическим состоянием дру­гих людей. Основы этой зависимости наиболее отчетливо видны при клиническом анализе случаев так называемых «бесчувственных», «холодных» психопатов. Что касается правильного развития, то Мазуркевич, подобно Блейлеру и его предшественнику, создателю понятия «инстинкт симпатии» Дюпре, описывает эту зависимость в общих чертах как созвучие и вытекающее из него совместное действие . 29

2. АНАЛИЗ ПОНЯТИЯ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО КОНТАКТА

В главе, посвященной структуре ориентировочных по­требностей (стр. 125), подчеркивалось, что у человека, как существа общественного, существует своеобразная ориентировка в психике других людей. Начало такой ори­ентировки можно, собственно, увидеть в синтонии и во внеинтеллектуальном созвучии, представляющем собой своеобразный эмоциональный контакт с другим челове­ком. В соответствии с этим потребность ориентировки в эмоциональном настрое других людей следует назвать потребностью в «эмоциональном контакте». Приступая к более подробному рассмотрению связанных с этой потреб­ностью вопросов, следует, однако, точнее определить са­мо понятие «эмоциональный контакт», поскольку свести его исключительно к синтонии невозможно.

Эмоциональный контакт, несомненно, связан с синтонностью, поскольку он становится возможным только тог­да, когда индивид способен к эмоциональному «созву­чию» с состоянием других людей. Однако речь здесь идет не только о синтонности данного индивида, способного к эмоциональному контакту. Говоря об эмоциональном кон­такте, мы предполагаем существование двустороннего контакта, в котором индивид чувствует, что является предметом заинтересованности, что другие «созвучны» с его собственными чувствами. Без соответствующего на­строя людей, окружающих ребенка, не может возникнуть эмоционального контакта. Может случиться, что дети, по­тенциально способные к установлению эмоционального контакта, но лишенные в ранний период развития воз­можности такого контакта (вследствие нейтральности или даже эмоциональной неприязни окружающих), те­ряют способность к этому контакту в будущем. Можно допустить, что их синтонность подверглась по какой-ли­бо причине торможению.

Выдвигая фактор эмоционального контакта на первый план, мы в то же время предполагаем, что само присут­ствие разных людей около ребенка еще не закрепляет этого контакта, скорее наоборот, учитывая небольшую «познавательную емкость» ребенка, который не способен к запоминанию, а следовательно, и к распознаванию слишком большого числа людей, факт присутствия во­круг него множества разных людей влечет за собой явле­ние прямо противоположное: чувство потерянности и оди­ночества, с которым связан страх. Страх этот ведет к не­гативной реакции на людей или в лучшем случае гасит позитивную реакцию, если даже она начала развивать­ся. О правильности этого предположения говорит обшир­ный фактический материал, собранный разными исследо­вателями за последние 20 лет.

Для иллюстрации можно привести наблюдения за 6—7-летними детьми, воспитанными в больших, имеющих многочисленный персонал Домах ребенка. 30 Такие дети постоянно находились в коллективе, постоянно встреча­лись и со взрослыми и с ровесниками, и, несмотря на это, у них обнаружилось отсутствие синтонности по отноше­нию к окружающей среде. Характерно, что эти дети, при­глашенные на праздничный вечер в разные семьи, же­лающие сделать им праздники более приятными, с одной стороны, чувствовали себя потерянными в ситуациях, в которых их окружало эмоциональное тепло, а с другой стороны, все мероприятие произвело на них значительно меньшее впечатление, чем на детей, воспитанных в ус­ловиях семьи. Так, например, дети из Дома ребенка пос­ле возвращения спрятали полученные подарки и спокой­но перешли к обычному образу жизни, в то время как дети из семей еще долго переживали праздничные впе­чатления.

Об этом свидетельствуют и другие факты. Например, данные катамнеза взрослых, которые в раннем детстве провели долгое время в санаториях, говорят о трудно­стях в осуществлении контакта с другими детьми, неуве­ренности, мучительном чувстве одиночества и т. д. (Пруг, 1956). Так же обстоит дело с детьми родителей эмоционально холодных и равнодушных.

Этим, собственно, я объяснил бы кажущийся пара­докс, что у детей, воспитанных в детских учреждениях, то есть имеющих значительно больше возможностей для контактов, чем те, которые живут в семьях, явно отсутст­вует способность к эмоциональному контакту с другими. Причина заключается в том, что персонал часто относит­ся к своим воспитанникам равнодушно и не проявляет большого интереса к ним как к личностям (см. исследо­вания таких авторов, как Олехнович, 1959; Райбл, 1944 и Боулби, 1961). Такой подход обезличивает детей, они не могут надлежащим образом развивать свои способности к синтонии, которая только вместе с чувством «созвучия» с нами других людей составляет двусторонний естествен­ный эмоциональный контакт.

Некоторые наблюдения, сделанные мною среди паци­ентов Консультации психического здоровья, позволяют развить эту гипотезу далее. Можно отметить, что в слу­чае, когда родители окружают ребенка любовью, которая проявляется преувеличенным образом, когда они посто­янно к-его услугам, не спускают с него глаз, так что он не представляет себе возможности отсутствия эмоцио­нального контакта, также не формируются механизмы, позволяющие осуществить этот контакт, его поиски. По­требность эмоционального контакта не подвергается конк­ретизации (ср. стр. 83), в связи с чем ребенок, выра­стая, не ищет такого контакта. Тогда появляются такие черты личности, как холодность чувств, асинтонность, эго­центризм. В качестве иллюстрации можно привести при­мер девочки, которая родилась два года спустя после смерти брата-первенца и которую родители окружили преувеличенной, пугливой заботой, отражающей их пе­реживания, вызванные навязчивым страхом. Девочка быст­ро развивалась и физически и умственно. Она была веж­лива, трудолюбива, любознательна, малоэмоциональна, избегала нежностей и сердечности. Типичным примером может служить следующая сцена. Когда ей было пять лет, мать, целуя, одевала ее в постели, девочка же стоя­ла неподвижно, с опущенными руками, ожидая, когда все это кончится. Благодаря последующему обдуманно­му поведению родителей и другим обстоятельствам анти­общественного извращения характера не произошло. В данном случае не существовало достаточно часто встречающегося страха перед эмоциональным контактом, вызванного агрессивной любовью эгоистичных родителей. Можно предполагать, что здесь просто не сформирова­лись механизмы, ведущие к поиску эмоционального кон­такта. Аналогичные явления можно наблюдать в разви­тии познавательной потребности у глухонемых, и это ка­сается также других потребностей, даже физиологичес­ких. Иногда встречаются люди, у которых не наступила конкретизация пищевой потребности. Они никогда не ощущают голода, могут чувствовать себя ослабевшими, раздраженными, но голода совершенно не осознают. Только умозрительно, путем анализа ситуации они при­ходят к выводу, что, вероятно, голодны. Ведя с этими людьми подробную беседу, можно установить, что в раннем детстве их кормили не тогда, когда наступало время приема пищи, но как только для этого представлялась возможность. Не допускалось, чтобы ребенок мог почув­ствовать себя голодным. Это еще один пример упоминав­шегося уже явления отделения у человека напряжения, связанного с неудовлетворением какой-либо потребности, от механизмов, направляющих действие.

Говоря об эмоциональном контакте, я буду, следова­тельно, иметь в виду двустороннее отношение, основывающееся на том, что индивид:

1) чувствует себя предметом заинтересованности и симпатии, а также

2) «созвучен» с окружающими, переживая их горести и радости.

Главным тут является то, что человек имеет потреб­ность понимаемого таким образом эмоционального кон­такта. В случае когда эта потребность не удовлетворяет­ся по внешним или внутренним причинам (отсутствие случая для надлежащего контакта или негативное отно­шение), он не может правильно развиваться. О таких людях в психопатологии часто говорится, что у них имеются социопатические черты или признаки расстройства личности. После этих предварительных замечаний при­ступим к рассмотрению отдельных проблем, связанных с этой темой, и фактов, которые успела в этой области накопить психология.

3. ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ КОНТАКТ И ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ

Потребность эмоционального контакта является, по всей вероятности, как я уже упоминал (стр. 127), одной из специфических форм, в которую в условиях челове­ческого бытия преобразовалась общебиологическая по­требность ориентировки. В конце концов тенденция обра­щать особое внимание на другого человека в отличие от прочих предметов окружающей среды является условием удовлетворения ориентировочной потребности. Это стано­вится, пожалуй, даже врожденным качеством. Например, Бейли в своем учебнике социальной психологии (1959) пишет: «Экспериментальные исследования показывают, что очень рано, уже на втором месяце жизни, голос людей больше привлекает внимание грудного ребенка, чем дру­гие звуки» (стр. 68). Ширли (см. Харлок, 1960, стр. 166) идет еще дальше, указывая на основе собственных иссле­дований, что даже недоношенные младенцы особенно сильно реагируют на крик других грудных детей.

Кроме того, с момента, когда ребенок начинает вхо­дить в общественные отношения с окружающей средой, что наступает, по-видимому, тогда, когда он начинает специфическим образом реагировать на окружающих лю­дей, непосредственно не удовлетворяющих его материальных потребностей, мы можем по мере его развития на­блюдать стремление к эмоциональному контакту со все большим числом людей. Обычно это происходит следую­щим образом: ребенок, встречаясь с новым лицом или группой новых лиц, не осуществляет этого контакта сра­зу. Первой реакцией является робость, заторможенность. Ребенок не хочет громко отвечать на вопросы, иногда прячется за мать и даже начинает плакать. «Отважное» по­ведение ребенка в новой для него ситуации, не предваря­емое периодом хотя бы некоторого временного резерва, позволяющего присмотреться к ситуации, оценивается в клинической практике как подозрительное проявление, свидетельствующее об определенном нарушении в разви­тии личности, зачастую об умственном недоразвитии. С другой стороны, так же ненормально ведет себя ребе­нок, всегда старающийся не обращать на себя внимание, жмущийся к стенам и относящийся к каждому чужому человеку с долго не проходящим страхом (пассивная фаза ориентировочного рефлекса?). Когда ребенок, веду­щий себя сдержанно с новым человеком, начинает дер­жаться свободно, естественно, мы говорим, что он «позна­комился», или — менее удачно — «освоился». Только пос­ле достижения ребенком такого состояния, после удов­летворения познавательной потребности, может начаться осуществление эмоциональных отношений, то есть попыт­ки установления эмоционального контакта. Я думаю, что этот пример, а также множество других, которые можно было бы почерпнуть из жизни более старших детей и взрослых, позволяет утверждать, что без предваритель­ного удовлетворения познавательной потребности по от­ношению к данному лицу нельзя удовлетворить потреб­ность в эмоциональном контакте. Иначе говоря, пока че­ловек для нас непонятен, мы не можем добиваться эмо­ционального «созвучия» с ним.

Следовательно, эмоциональный контакт представляет собой состояние, когда индивид не только спокоен, будучи уверен, что ему не угрожает ничто неожиданное (это не обязательно соответствует действительности), но также чувствует, что является объектом эмоционально окра­шенного интереса.

На этом следует остановиться подробнее, чтобы вы­яснить одно обстоятельство. В психологии существует мнение, что «неизвестное», «новое» само по себе вызы­вает, по крайней мере у маленьких детей, чувство стра­ха. Так, например, думала Шарлотта Бюлер, формули­руя закон, гласящий, что «выраженно неизвестный вид какого-либо предмета или явления пробуждает чувство страха, охватывающее организм и вызывающее негатив­ную эмоциональную реакцию, которая только после ов­ладения раздражителем посредством знакомства с ним преобразуется в позитивную» (1933, стр. 79). В то же время Франус (1955) в своих исследованиях первых ре­акций страха у детей показал, что первым всегда возни­кает исследовательский рефлекс. Только позже, напри­мер в случае, когда новый раздражитель оказывается не­понятным или связанным с чем-то, чего ребенок ранее боялся, появляется реакция страха или испуга. Сусулов­ская в упоминавшихся в предыдущей главе исследова­ниях (1960) также не установила, что первой реакцией на что-то новое был страх. Сказанное можно отнести и к концепции Хебба (1958), который считает, что безуслов­ную реакцию страха вызывают предметы очень стран­ные, ведущие к «конфликту наблюдения», не дающие воз­можности соотнести их с чем-то известным, или предме­ты, увиденные в каком-то новом аспекте. Об отклонении от закона, сформулированного Бюлер, говорят многие ис­следования. В противном случае мы должны были бы со­гласиться с тем, что ребенок никогда не научится ника­кой позитивной реакции, потому что каждый новый раз­дражитель будет вызывать вместо реакции ориентировоч­ной, а позже исследовательской, реакцию бегства, а это противоречит фактам. Каким образом ребенок, охвачен­ный эмоцией страха, сможет «овладеть раздражителем посредством знакомства с ним»?

Вернее всего предположить, что страх возбуждает не новое неизвестное, но то, что не может быть понято, или, очевидно, то, что становится понятным, как небезопас­ное. Это также и биологически обосновано. Всегда полез­нее удалиться из зоны действия раздражителя, ценности которого, несмотря на усилия, нельзя понять, чем на­толкнуться на неожиданные последствия.

Страх или испуг влечет за собой невозможность удов­летворения потребности эмоционального контакта потому, что эти чувства в принципе вызывают репульсивную ре­акцию, в то время как удовлетворение потребности в эмоциональном контакте требует пропульсивных реак­ций, то есть реакций, направленных к предмету, а не от­талкивающихся от предмета, к которому относится эта реакция.

Понимание или познание при эмоциональном контак­те имеет, очевидно, разнородный характер. Иногда это просто ориентация на достоинства лица, с которым воз­никает контакт, и их ценность для. познающего, иногда понимание позиции, которую он занимает по отношению к этому лицу. На этих вопросах мы еще остановимся при рассмотрении фаз развития способов удовлетворения по­требности в эмоциональном контакте.

4 ДИНАМИКА ПОТРЕБНОСТИ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ

Ребенок определенно стремится к эмоциональному контакту. Наблюдение за проявлениями этой потребно­сти свидетельствует о том, что можно предполагать суще­ствование специфического механизма, который так же как и при других потребностях, толкает ребенка к актив­ности, направленной на удовлетворение этой потребности доступным для него способом.

Существование и сила связанного с этой потребно­стью напряжения проявляется наиболее отчетливо тогда, когда возникают неблагоприятные для его разрядки ус­ловия. Наблюдения клинических психологов, работающих с детьми, показывают, что ребенок стремится к эмоцио­нальному контакту особенно настойчиво тогда, когда пер­воначальный постоянный интерес окружающих к нему начинает угасать, когда взрослые, привыкшие к его при­сутствию или отвлеченные другим ребенком, начинают более явно заниматься своими делами. Тогда в поведении ребенка появляется негативизм, капризы за едой, бла­годаря чему ребенку обычно удается обратить на себя внимание окружающих. У ребенка более старшего, школьного возраста неудовлетворение этой потребности может выразиться в стремлении занять привилегирован­ное положение в группе сверстников, вызвать их уваже­ние паясничаньем или образцовой учебой. Ребенок тогда более действенно концентрирует на себе внимание, воз­буждая зависть или удивление товарищей, или вызывая интерес учителей. Проявлением потребности контакта может быть также соперничество. Известно, как легко по­будить детей к взаимному соревнованию. В подобных случаях часто говорится, что таким образом проявляется «стремление к власти». Это, видимо, не лишено основа­ний, ибо для разного рода проявлений стремления к вла­сти характерно также то, что чем большего успеха уда­ется кому-либо достигнуть, тем большее число людей ин­тересуется героем, проявляя к нему эмоциональное отно­шение. На это обратил внимание в упомянутой работе Бейли, прямо говоря об универсальной тенденции к вы­зыванию реакций у других (Бейли, 1959, стр. 66). При­меры из консультационной практики также свидетельст­вуют о том, насколько сильно это стремление вызывать интерес у окружающих: телесное наказание, применен­ное тогда, когда это стремление приобретает антиобщест­венные формы, не затормаживает, а даже как бы усили­вает его. Это особенно часто наблюдается у детей, роди­тели которых эмоциональный контакт с ребенком огра­ничивают наказаниями. Эти наказания каким-то образом удовлетворяют потребность эмоционального контакта, ес­ли только они не применяются хладнокровно, равнодуш­но. В таких условиях это является единственным, хотя и противоестественным способом удовлетворения потребно­сти эмоционального контакта и лучше объясняет пробле­му, чем попытки представить ребенка мазохистом (с чем часто можно встретиться). Утверждение Фрейда, что ре­бенок действует по принципу уклонения от неприятного и поиска приятного, лежит в основе воспитательных ме­тодов и является в целом правильным, но только при до­статочно широком понимании приятного и неприятного. Обращает на себя внимание тот факт, что некоторые де­ти охотно заменяют пребывание в семье, создающей им очень хорошие материальные условия, но равнодушно относящейся к их потребностям, на пребывание в семье очень бедной, но окружающей ребенка заботливым, сердечным вниманием.

В литературе, посвященной неврозам, часто встреча­ются работы, авторы которых (см. Камерон, 1947; За­вадский, 1950) утверждают, что в основе распространен­ного в настоящее время невроза с явлениями, например, ипохондрии лежит сложившееся в детском возрасте от­ношение к болезни, как к чему-то приятному. Болезнь бывает надежным, а иногда единственным средством об­ратить на себя внимание окружающих, приобрести их со­чувствие. Аналогичным образом часто объясняются упор­но повторяющиеся случаи недержания мочи у старших детей, несмотря на то, что их прямое следствие, например наказания или тягостное лечение, безусловно, не явля­ется приятным.

Эти и ряд других наблюдений позволяют допустить, что эмоциональный контакт отнюдь не должен быть кон­тактом, окрашенным положительным чувством, прият­ностью. Контакт, который ощущается как положитель­ный, то есть не причиняющий неприятности, не вызы­вающий неприятных переживаний, таких, например, как при наказаниях, наиболее полезен с точки зрения разви­тия личности, но, когда он невозможен, тогда ребенок пытается обратить на себя внимание любым доступным ему способом. Это явление имеет особое значение при современной культуре, когда интерес к детям пробужда­ют скорее их выходки, а не их примерное поведение («Награда послушанию была бы слишком деморализую­щей; послушание — это обязанность ребенка», — говорил мне один педагог). Ребенок, как я упоминал, сам стре­мится к эмоциональному контакту. Часто можно наблю­дать, как правильно развивающийся здоровый ребенок не соглашается с ролью подчиненного, которую навязы­вает ему структура семьи. Он борется за свое право на участие в делах родителей, проявляя иногда большую изобретательность в выборе методов, способствующих наибольшей эффективности этой борьбы, и относясь очень агрессивно к тем, кто ему препятствует, например к младшим братьям и сестрам. Собственно, одним из от­крытий Адлера было указание на роль, которую в форми­ровании стиля жизни ребенка играет его положение в семье. Это соответствует истине, а в более общем виде можно было бы сказать, что на стиль жизни влияет спо­соб, которым ребенок может, умеет и должен бороться за необходимые для него условия развития личности.

5. ПРЕПЯТСТВИЯ В УДОВЛЕТВОРЕНИИ ПОТРЕБНОСТИ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ

Когда невозможно удовлетворить потребность в эмо­циональном контакте, дети, которые до того времени не испытывали в этом затруднений, ощущают чувство отвер­женности; в некоторых случаях это может привести к де­формации личности, проявляющейся в разного рода комплексах. Бывает, например, что на почве чувства от­верженности возникает комплекс, который можно было бы назвать «комплексом Золушки». Я пользуюсь здесь этим названием, как более точным вместо названия «ком­плекс неполноценности», поскольку дети, даже когда они открыто выражают убеждение в собственной неполноцен­ности и делают это довольно часто, в общем, в глубине души его не разделяют. Ребенок, имеющий комплекс Зо­лушки, уже согласился с виду с тем, что он хуже дру­гих, глупее или менее красив, но можно легко доказать, что он все время верит в какое-то чудо, в какую-то доб­рую фею, которая в один прекрасный день все изменит. Впрочем, комплекс Золушки является только одним из обличий комплекса, который можно определить как ком­плекс различия и который при каждом такого рода рас­стройстве приспособления играет принципиальную роль. Комплекс различия я рассмотрю подробнее в конце гла­вы. Он может относиться ко всем чертам ребенка, за­трудняющим установление эмоционального контакта, и я полагаю, что реальная помощь в завязывании такого контакта уничтожает его действие.

Внутренняя заторможенность, искаженные позиции — результат затруднений, встречаемых при нормальном удо­влетворении потребности эмоционального контакта. С ни­ми, по-видимому, связаны и трудности у детей старшего возраста. Другой очень интересной проблемой является временное затруднение контакта, например, у детей, ко­торые с рождения воспитываются вне семьи в детских уч­реждениях. В Польше проведен ряд исследований по это­му вопросу, причем оказалось, что даже у детей, привык­ших- к пребыванию в яслях, в дальнейшем могут поя­виться «состояния психической депрессии», не связанные непосредственно с эмоциональным шоком, вызванным рас­ставанием с матерью. Эти дети в грудном возрасте хоро­шо акклиматизировались в яслях (были веселыми, ак­тивными). Состояние психической депрессии появилось у них только позднее, в возрасте около шести месяцев (Олехнович, 1959). Таким образом, нормальная потреб­ность эмоционального контакта появляется у детей имен­но в этом возрасте (см. также Шпиц, 1956; Олехнович, 1957), и, если не принимать ее во внимание, возникают эмоциональные расстройства, даже если ребенок и не пе­режил эмоционального шока после отрыва от матери. Олехнович в указанной работе сделала также попытку систематизации эмоциональных нарушений, которые во­зникают у детей, оторванных от родителей. Это упомяну­тые депрессии и шоки, вызванные непосредственным рас­ставанием с матерью, проявляющиеся в двух формах: 1) реакция отчаяния, когда «ребенок, оставшись в яслях, плачет почти без перерыва несколько дней; на попытку установить эмоциональный контакт чаще всего реагирует усилением плача; нередко отказывается от пищи, не иг­рает, не интересуется окружающим»; 2) реакция остол­бенения, когда «ребенок не двигается, не играет, не ра­дуется, но и не плачет; на приближение взрослого совер­шенно не реагирует или проявляет неудовольствие, ноне протестует, равнодушно подчиняется требованиям обслу­живающего персонала; мимика одеревенелая, глаза без выражения». Эти дети часто считаются недоразви­тыми.

Райбл (1944) на основе наблюдения над 600 детьми приходит к выводу, что отсутствие так называемого mothering, то есть материнской заботы (причем не обя­зательно связанной с матерью), может вести к очень тя­желым соматическим расстройствам уже в двухмесяч­ном возрасте, ибо организм грудного ребенка для пра­вильного функционирования должен получать из внешней среды комплексы раздражителей, которые предоставля­ет ему естественная забота матери. Прикосновение, по­хлопывание, поднимание, прижимание к груди, голос ма­тери, возможность сосания столь же важны для грудного ребенка, реагирующего комплексно, как и соответствую­щая пища и температура. Райбл утверждает, что харак­терных для этого расстройства клинических явлений не наблюдается у грудных детей, даже живущих в негигие­нических условиях, но имеющих постоянный физический контакт с матерью. Между тем эти явления встречаются даже в лучших детских учреждениях, прекрасно обору­дованных, обеспечивающих наиболее рациональный с на­учной точки зрения уход, но неспособных воссоздать тон­кие личные влияния, которые необходимы ребенку для полноценного развития (стр. 635).

Возвратимся к более старшим детям. Следует заметить, основываясь на многочисленных уже упоминавших­ся исследованиях, что приспособление ребенка к ситуа­ции, в которой потребность эмоционального контакта не находит удовлетворения, происходит, в общем, одинаково. Ребенок, отделенный от матери, как правило, пытается по мере возможности осуществить эмоциональный кон­такт с кем-либо из окружающих. Однако это редко бы­вает возможно. Олехнович пишет в уже упоминавшейся статье: «В яслях… отношение воспитательниц к детям часто бывает совершенно безличным. Когда же между воспитательницей и ребенком возникают эмоциональные связи, они порой неосторожно и грубо прерываются». То же случается в больницах, где ребенком занимается вся­кий раз другой человек. Исследования в одной из аме­риканских больниц показали, что в течение 14 дней ре­бенок встречался с 32 новыми для него лицами. Уста­новлено также, что восстановление прерванных эмоцио­нальных контактов возможно не более четырех раз, пос­ле чего ребенок перестает стремиться к такого рода кон­тактам и, в общем, становится к ним равнодушным (Пруг, 1956). В таких случаях принято говорить, что ре­бенок («наконец адаптировался к больничным условиям». Ход такой адаптации описал Шпиц в работе, посвящен­ной проблеме отношений мать — ребенок (Шпиц, 1956, стр. 105 и сл.). В первый месяц сепарации ребенок (в возрасте шести месяцев) плачет, требует мать и как бы ищет кого-либо, кто может ее заменить. На второй месяц у ребенка появляется реакция бегства, он кричит, когда кто-то к нему подходит. Одновременно наблюдается па­дение веса и снижение уровня развития. На третий ме­сяц сепарации ребенок занимает характерную позицию, лежа на животе, «избегает всяких контактов с миром». Если ему препятствуют, он очень долго кричит, иногда часа три без перерыва, страдает бессонницей, теряет вес, легко подвергается инфекциям. У него часто появляются кожные заболевания. На четвертый месяц сепарации ис­чезает мимическая экспрессия, мимика становится за­стывшей, ребенок уже не кричит, а лишь жалобно пла­чет. Показатель развития после трех месяцев сепарации снижается на 12,5 баллов, после трех-четырех месяцев — на 14 баллов, свыше пяти месяцев — на 25 баллов. Ре­бенок, отделенный от матери, теряет ранее приобретен­ные навыки. Если перед этим он мог ходить, то теперь не умеет даже сидеть. Боулби (1956) отметил, что госпи­тализированные дети, приспосабливаясь, часто забывают мать и даже начинают относиться к ней негативно, унич­тожают полученные от нее игрушки, не хотят ее узна­вать и т. д. В своей практике я также наблюдал ребен­ка, который после возвращения из больницы узнавал всех домашних, за исключением матери, что, как я думаю, служит несомненным доказательством невротического вы­теснения (Обуховский, Обуховская, Гонцежевич, Кши-виньская, 1961).

Мнения о продолжительности последствий сепарации сходятся. Как американские, так и польские исследова­ния показывают, что обратимость изменений, вызванных сепарацией, зависит от ее продолжительности: в случае сепарации ребенка, продолжающейся свыше 5—6 меся­цев, изменения в принципе необратимы (Шпиц, 1956; Олехнович, 1957). В 1961 году, однако, было опублико­вано сообщение о процессе действительной психической ревалидации мальчика, измученного пребыванием в боль­нице (Белицкая, Олехнович, Ренчайский, 1961). Авторы, правда, не располагают данными о последующем разви­тии его личности, но, наблюдая процесс выздоровления, дают хороший прогноз. В этом случае «главную причину психосоматического надлома ребенка» они видят в «раз­рыве естественной связи: мать — ребенок». Удачные ре­зультаты лечения они приписывают «методу комплексно­го продвижения вперед. Он основывается на возможно более глубоком внимании к потребностям маленького ре­бенка в эмоциональном и воспитательном воздействии при одновременном использовании всех находящихся в нашем распоряжении средств соматической терапии… На первое место мы ставим возвращение ребенку чувства безопасности путем создания ему возможности эмоцио­нальной связи с одним человеком (курсив мой.— К. О.)…» (стр. 135). Пока, однако, эти оптимистические результаты не вышли за рамки клинических эксперимен­тов.

Я уже упоминал, что катамнезы взрослых людей, харак­теризующихся затрудненным эмоциональным контактом, недоверчивых, не умеющих сотрудничать с другими, час­то свидетельствуют о долгих периодах сепарации от ма­тери в детстве.

Так выглядят нарушения, вызванные, главным образом, как fiojiaratotf исследователи этой проблемы, отделе­нием ребенка от матери и тем самым, как можно судить на основе сказанного, также неудовлетворением потреб­ности эмоционального контакта. Более подробно я оста­новился на этих фактах по двум причинам. Во-первых, они убедительно иллюстрируют тезис, что потребность эмоционального контакта действительно является потреб­ностью и что ее неудовлетворение влияет на приспособ­ление человека; во-вторых, они показывают, какое боль­шое значение имеет эта потребность в раннем периоде развития личности. Почему именно в раннем, я поста­раюсь объяснить в следующем разделе. 31

6. ФАЗЫ РАЗВИТИЯ ПОТРЕБНОСТИ В ЭМОЦИОНАЛЬНОМ КОНТАКТЕ

Наблюдая способы удовлетворения потребности в эмо­циональном контакте в разные периоды развития, можно заметить, что каждому из этих периодов соответствует определенная фаза развития этой потребности или, ина­че говоря, что по мере развития человека его возможно­сти удовлетворения потребности эмоционального контакта подвергаются существенным изменениям.

Вернемся к затронутой ранее проблеме. Почему, соб­ственно, сепарация маленьких детей от матери так силь­но нарушает их приспособление? Я уже упоминал, что такому ребенку удается снова завязать эмоциональный контакт не более четырех раз. Этот факт позволяет сде­лать вывод, обоснованный с точки зрения возможностей, предоставляемых уровнем развития познавательных ме­ханизмов, а именно, что до трех лет потребность эмоцио­нального контакта у ребенка удовлетворяется прежде все­го, а вначале исключительно в отношениях с одним и тем же известным ему человеком. Принятие такой рабо­чей гипотезы позволяет понять, почему маленький ребе­нок в окружении даже самых доброжелательных людей, если это каждый раз новые для него лица, не может удо­влетворить потребности эмоционального контакта. Не мо­жет, как я думаю, по двум причинам. Во-первых, «познавательная емкость» ребенка очень ограничена. Во-вторых, если даже такой контакт будет временно создан, то его неоднократный разрыв, сопровождаемый эмоцио­нальным шоком, вызывает невроз, являющийся защит­ной реакцией, которая возникла в ходе научения и про­является в форме уклонения от эмоционального контак­та.

Возможность удовлетворения потребности эмоцио­нального контакта с одним и тем же известным ему че­ловеком, а также затруднения, вызванные его заменой, являются, следовательно, признаком первой фазы . Инте­ресны с этой точки зрения (речь идет о подтверждении характеристики первой фазы) исследования (Гебер, 1958) негритянских детей, которые от рождения весь день про­водят с матерью, и даже во время работы находятся за ее спиной. 32 У этих детей не только быстрее развивается речь и межличностные отношения, но и ускоряется ход умственного и физического развития. В негритянских семьях, где дети воспитываются по-европейски, их раз­витие не является столь быстрым. Установлено также, что после отнятия от груди традиционно воспитываемого ребенка темп его роста замедляется. Гебер не связывает этот факт с особенностями питания.

Говоря об этой избирательности на первой фазе, я не утверждаю, что ребенок, скажем двухлетний, будет иг­рать только с матерью, не замечая других людей. Это, ко­нечно, не так. Нормально развивающийся, здоровый ре­бенок живо реагирует на слова и жесты также и других людей. 33 Говоря об избирательности, я хотел подчеркнуть, что в случае отсутствия одного постоянного человека, да­рящего ребенка теплом и окружающего заботой, эмоцио­нальные контакты с другими людьми оказываются не только недостаточными, но могут быть даже заторможе­ны.

На третьем году жизни можно наблюдать начало вто­рой фазы, характеризующейся тем, что возможность удовлетворения потребности эмоционального контакта становится более многосторонней, охватывая все более широкий круг людей, вначале самых близких, а потом более далеких, поскольку условия окружающей среды не препятствуют этому развитию. Иногда эти фазы совме­щаются. Наблюдая детей, живущих в условиях семьи, я заметил, что обе упомянутые фазы могут сосуществовать. На первый план выдвигается тогда потребность контакта именно с матерью, но постепенно появляется потребность эмоционального контакта с другими людьми, безразлично, с детьми или взрослыми. Затем можно заметить, что ре­бенок начинает удовлетворять свою потребность эмоцио­нального контакта с более широким кругом детей или взрослых, уже не всегда ставя на первое место мать. Это период, когда можно говорить о выраженном влиянии на ребенка социальной структуры окружающей среды. Только после этого наступает период социального разгра­ничения — третья фаза, когда ребенок лучше всего удов­летворяет свою потребность эмоционального контакта в группе ровесников, потому что контакт со взрослыми ста­новится все более трудным. В материалах, собранных при изучении детей, являющихся пациентами Консультации психического здоровья, можно найти немало примеров расстройств, возникших по той причине, что на второй фазе ребенок не имел возможности контактирования ни с кем, кроме матери или бабушки (в основном речь идет о «бабушкиных внуках»), или же на третьей фазе не имел возможности контактирования с ровесниками (на­пример, единственные дети из «хороших семей», дети, имеющие слишком взрослых товарищей, и т. д.). Некото­рые дети на третьей фазе постоянно создают себе вообра­жаемых товарищей, которым дают имена, с которыми разговаривают, играют, хвастаются перед ними игрушка­ми и т. д.

Третья фаза связана, по-видимому, с тем, что ребенок уже начинает создавать свою собственную, отвечающую его уровню «концепцию мира», имеет свою оценку, свой способ постижения явлений окружающей среды, способ, которого взрослые не понимают или чаще всего не хотят ни понимать, ни терпеть (за что к ним испытывал жа­лость Януш Корчак), поскольку это требует от них слиш­ком больших усилий.

На первой и второй фазах удовлетворение потребно­сти в эмоциональном контакте было обусловлено приспо­соблением к достаточно простым и, в общем, постоянным требованиям семьи, требованиям определенной среды. На третьей фазе, высшая точка которой относится к школь­ному периоду, ребенок, входя в новую и совершенно от­личную среду, которой является школа, должен изменить многие из ранее сложившихся у него привычек и отно­шений, чтобы найти свое место в группе ровесников. Тут особенно сильно дают себя знать такие последствия все­возможных аномалий развития на первой и второй фазах, как неумение жить в коллективе, эгоизм, нежелание по­нять, что не ты находишься в центре внимания, неспо­собность мириться с этим, чувство обиды. Новые требова­ния в таких случаях падают на совершенно не подготов­ленную почву, часто вызывая нервные расстройства и деформируя личность. Эти новые требования становятся наиболее жесткими в период созревания, который в со­циальном плане характеризуется постепенным выходом из-под влияния семейной среды, поисками собственного пути, влиянием обучения в школе, а также воспитания в молодежных организациях, что поглощает время ре­бенка, все более уменьшая влияние семьи.

Существует ряд исследований, указывающих на боль­шое значение для развития личности соответствующей установки, обусловливающей правильное удовлетворение потребности эмоционального контакта в группе коллег (Гроус, 1930). Интересно, что при воспитании в семье не всегда принимается во внимание то, что ребенок обязательно должен найти свое место среди ровесников. Часто случается, что это противоречит интересам семьи. Семья старается уничтожить позицию ребенка среди то­варищей, чтобы перетянуть его к себе. Так бывает, ког­да ребенок является единственным в семье, особенно единственным ребенком одинокой женщины. Часто мы обнаруживаем этот момент в катамнезах взрослых, ко­торые не только не пытаются найти себе спутника жиз­ни, но даже боятся эмоциональных контактов (см. За­вадский, 1959, гл. «Шизоидная личность»). Принимая во внимание широкую распространенность таких случаев, особенно среди единственных детей (см. Макаренко, 1954), нужно признать, что воспитание в интернате име­ет определенное преимущество перед воспитанием в се­мье. Оно, конечно, не может заменить семейное воспита­ние, но дополняет его и корригирует намечающуюся деформацию личности. Поэтому психологи в консульта­циях часто рекомендуют отдавать ребенка в интернат, признавая это средством терапии. Харцерские лагеря, 34 экскурсии, совместная общественная работа также облег­чают ребенку приспособление в этот период. Тот факт, что на третьей фазе удовлетворения потребности эмоци­онального контакта в коллективе ровесников имеет до­минирующее значение для развития личности (наряду с контактом с родителями и воспитателями), находит подтверждение в спонтанном поведении молодежи, кото­рая охотнее, чем в какой-либо другой период, объединя­ется в группы, создает собственные организации, меньше внимания уделяя контактам со взрослыми, нежели это имело место в «объектном периоде», в первые школьные годы. Это отмечает также Бейли (1959), говоря, что в возрасте старше девяти лет «стремление объединяться в группы, потребность принадлежать к какой-либо компа­нии достигает своего максимума» (стр. 197).

7. КОМПЛЕКС НЕПОЛНОЦЕННОСТИ КАК РАЗНОВИДНОСТЬ КОМПЛЕКСА РАЗЛИЧИЯ

Здесь я хотел бы вернуться к уже упомянутому те­зису, что полное удовлетворение ориентировочной потре­бности, а следовательно, и потребности эмоционального контакта имеет принципиальное значение для развития чувства уверенности в себе, чувства безопасности. Так называемое чувство неполноценности (Адлер) может при таком понимании трактоваться как нечто вторичное. Первичным является чувство обособленности, одиночест­ва. Я полагаю, что чувство неполноценности, столь часто встречающееся, возникает тогда, когда ребенок настоль­ко отличается от своих сверстников, что не может в их среде удовлетворить своей потребности контакта, а по­ведение окружающих внушает ему прямо или косвенно мысль, что это происходит по причине его неполноцен­ности. Это согласуется с мыслями Адлера, который счи­тал, что чувство неполноценности возникает у ребенка, находящегося среди «больших» и «всемогущих» взрос­лых. Трудно, однако, было бы доказать, что этот факт должен действовать и на третьей фазе, когда эмоцио­нальный контакт со взрослыми становится менее су­щественным. Во всяком случае, и в том и в другом при­мере, как я полагаю, принципиальным является не чув­ство неполноценности, но чувство различия. Различие это имеет не только вербальное, но и практическое зна­чение. Считая, что комплекс неполноценности — вторич­ное явление, психолог не будет стремиться к тому, что­бы выработать у пациента, страдающего таким комп­лексом, более высокое мнение о себе (что часто приводит к другой крайности) или научить его определенной фор­ме компенсации, но будет стараться помочь ему в уста­новлении эмоционального контакта с его средой, в уст­ранении или нивелировании разницы, которая не позво­ляла ему установить удовлетворительный эмоциональный контакт. Иллюстрацией этого тезиса могут быть исследо­вания Джона Леви (1937), проведенные с детьми, пере­живающими конфликты на почве изменений культурной среды, например при переезде в другой город или стра­ну. В каждом изученном случае трудности, связанные с приспособлением ребенка, возникали тогда, когда ребе­нок чувствовал себя в изоляции, когда он не был принят новой группой из-за культурных различий, проявляю­щихся в языке, обычаях или религии. Если даже у этих детей развивался комплекс неполноценности по отноше­нию к своим сверстникам, то это была, пожалуй, какая-то форма рационализации, навязанная им отношением общества или семейными образцами. Существенным фак­тором в каждом случае была невозможность установить контакт с новой группой из-за различия, которое разде­ляло группу и личность. Я полагаю, что в результате такой изоляции может возникнуть комплекс различия . 35

Очевидно, что комплекс различия может иметь разное содержание в зависимости от стиля жизни и от конкрет­ного опыта. Иногда он может проявляться как чувство вины, иногда как чувство неполноценности или прево­сходства — в этом последнем случае человек невротиче­ски реагирует на каждую ситуацию, в которой его хо­тят свести к роли среднего члена группы. Я имел воз­можность наблюдать специфические комплексы различия, касающиеся формы носа, болезни кожи, общественного происхождения, профессии.

Насколько интересные формы приобретает комплекс различия в зависимости от окружающей среды, я пока­жу на примере, приведенном в работе, посвященной пси­хотерапии и конфликтам на почве культуры (Сьюард, 1956). Ребенок эмигрантов, евреев по национальности (дело происходило в США), для преодоления чувства раз­личия, возникшего вследствие частых неприятных стол­кновений с антисемитски настроенной средой, начал от­казываться от своего еврейского происхождения, вместе с тем презрительно отзываясь об обычаях христиан. Де­ло требовало терапевтического вмешательства, поскольку такие позиции у еврея, живущего в еврейской среде, не могли не привести к конфликтам в будущем. Психолог применил следующие терапевтические методы. По его просьбе ребенок был приглашен в одну из христианских семей на рождественский праздник. Там его приветливо приняли, втянули в общие развлечения, игры и пение. Мальчик чувствовал себя очень хорошо, а результатом проведенного таким образом вечера было то, что он на­чал признаваться в своем еврейском происхождении, по­ложительно высказываясь при этом и об обычаях неев­реев. Результат явно парадоксальный. Можно было ожи­дать, что только теперь, после столь приятных пережи­ваний, опасение перед признанием й своём происхожде­нии углубится. Так было бы, если бы ребенок в своем поведении руководствовался стремлением к превосход­ству (выход из полной недоброжелательности среды). Мальчик, однако, реагировал в соответствии с потребно­стью эмоционального контакта, отбрасывая формы заме­щающего приспособления, как только было ликвидиро­вано чувство различия. Психолог правильно понял си­туацию. Когда мальчик убедился, что еврея могут так же хорошо принимать среди неевреев, исчезло основание для установок, которые в будущем могли бы привести к серьезным затруднениям в приспособлении. Исчезли ос­новы для начинавшего создаваться комплекса раз­личия.

На этом мы закончим рассмотрение проблематики потребности в эмоциональном контакте. Мы еще вернем­ся к ней в следующей главе, когда пойдет речь о той фазе жизни, в которой уже недостаточно одобрения ок­ружающих.

Нормальный, правильно развивающийся человек дол­жен когда-нибудь стать перед проблемой собственной оценки своего существования. Пока, однако, не установи­лись новые приспособительные отношения, соответству­ющие новой потребности, ему будет достаточно тех, ко­торые сложились при удовлетворении потребности эмо­ционального контакта. Таким образом, конечная фаза развития этой потребности совпадает с первой фазой развития потребности смысла жизни, потребности, ха­рактеризующей зрелого человека.

ГЛАВА IX

ПОТРЕБНОСТЬ СМЫСЛА ЖИЗНИ

1. ВВЕДЕНИЕ

В главе, посвященной ориентировочным потребностям, была сделана попытка описать три специфически чело­веческие ориентировочные потребности. Первые две, по­знавательную потребность и потребность эмоционального контакта, я последовательно рассмотрел. Теперь я при­ступаю к рассмотрению третьей, которую определяю как потребность смысла жизни.

Мне хотелось бы начать с утверждения, что у нор­мального взрослого человека единственным направлени­ем действия, могущим закрепить высшие, зрелые фор­мы поведения, является направление, обозначаемое как потребность смысла жизни. Это можно обосновать следу­ющим образом. Поведение, общественно обусловленное исключительно стремлением удовлетворить потребность эмоционального контакта, как это имеет место у детей, при всех его позитивных качествах ведет на практике к попыткам поместить себя в центре интересов других лю­дей и вызвать у них определенный эмоциональный на­строй. Совместное действие с другими людьми зависит, следовательно, от их эмоционального настроя и направ­лено на реализацию ближайшей цели, лишенной общест­венной ценности. Такой тип совместного действия можно было бы определить как незрелый, исключающий далеко идущую, гибкую общественную активность — незави­симую, свободную от сиюминутных желаний и настрое­ний.

Сущностью же поведения, направленного на удовлет­ворение потребности смысла жизни, является стремление к пониманию, по крайней мере, к возможности понима­ния и одобрения смысла наших действий независимо от занимаемых нами позиций. Это дает им возможность вступать в связи с людьми для совместных действий не­зависимо от взаимных эмоциональных оценок, на основе взаимного одобрения 1) своего поведения в данный мо­мент, 2) некоторых существенных для нас достоинств личности и 3) общей цели. На языке клинических иссле­дований мы говорим, имея в виду описанные ранее слу­чаи, о незрелой, инфантильной мотивации, а в случаях 1, 2 и 3 — о мотивации зрелой, осознанной.

В связи с обсуждением этой проблемы следует напом­нить о характерном для развития человеческой личности явлении. Удовлетворение потребности эмоционального контакта, которое лежит в основе общественных форм по­ведения, нормально и необходимо в период формирова­ния личности, но может стать препятствием для прояв­лений общественной активности у взрослого, сформиро­вавшегося человека. Взрослый человек, действия которо­го направляются стремлением к удовлетворению потреб­ности в эмоциональном контакте, осужден на конфликты и неудачи. Много внимания уделяла этой проблеме (пользуясь несколько иной терминологией) адлеровская психология, да и сегодня проблема так называемой «не­зрелой личности» занимает все большее место среди проблем клинической психологии. Расстройства на этой почве вызываются, как я полагаю, тем, что взрослый человек находится под давлением многочисленных тре­бований, идущих из разных сфер его действия (Новиц­кая, 1960), и эти требования в большинстве случаев противоречивы (Обуховский, 1961). Семья, работодатель, коллеги, общественная организация ставят требования, к которым не всегда можно просто примениться так, что­бы получить со всех сторон одобрение. Нужно, следова­тельно, уметь сделать выбор, нужно иметь сложившиеся критерии выбора. Без собственных принципов, собствен­ного «идейного костяка» человек будет сломлен и затеряется, как соломинка в водопаде.

Потребность смысла жизни является, следовательно, потребностью, характерной для взрослого человека, — без ее удовлетворения он не может нормально функциониро­вать, не может мобилизовать всех своих способностей в максимальной степени. Удовлетворение это связано с обоснованием для себя каким-либо образом смысла свое­го бытия, с ясным, практически приемлемым и заслужи­вающим одобрения самого человека направлением его действий.

Значит ли это, что человек всегда осознает общий смысл своих действий? Очевидно, нет, но каждый, одна­ко, должен в случае необходимости найти его в своей де­ятельности. Это является его потребностью. Возьмем, на­пример, наиболее распространенную форму удовлетворе­ния потребности смысла жизни — заботу о ребенке. Мать или бабушка могут считать, что смыслом их существова­ния является кормление, одевание и воспитание ребенка. Они могут этого не вербализовать, но анализ их выска­зываний и деятельности показывает, что все подчиняет­ся одному принципу, имеет общую основу (направление действий) — заботу о ребенке. Женщины эти чувствуют себя счастливыми тогда, когда они нужны. Когда ребе­нок от них уходит, они часто говорят, что «жизнь их по­теряла смысл».

Как я уже говорил, понимание смысла своей жизни является необходимым условием нормального функцио­нирования, то есть концентрации всех способностей, максимального их использования. Это давно поняли и применили на практике психологи, занимающиеся вопро­сами труда. Стал уже трюизмом установленный ими прин­цип, что работник, выполняющий на специализированном предприятии мелкую операцию, например ввинчивание винта в какую-либо деталь машины, будет чувствовать себя значительно лучше и гораздо добросовестнее тру­диться, когда поймет, какую роль играет эта операция в общем процессе производства, когда будет отдавать се­бе отчет в том, что без его деятельности не могла бы ра­ботать вся сложная машина. Плохо ввинченный винт сделал бы всю машину неполноценной.

То же может случиться и в жизни. Когда кто-то не видит смысла в своих действиях и чувствует себя подоб­но рабочему в большом цехе, который трудится только затем, чтобы заработать на жизнь, не понимая, зачем нужна его деятельность, какой смысл она имеет в «об­щем процессе производства», он быстро утомляется от своей работы, в нем рождается равнодушие, он часто со­вершает ошибки и вскоре начинает испытывать неудов­летворенность судьбой.

2. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

Краткое введение уже дало определенную ориента­цию в проблематике, которой мы займемся в этой гла­ве, но оно не заменяет, однако, более точного определе­ния потребности смысла жизни. Прежде чем мы присту­пим к этому, я в нескольких словах напомню принятую в данной работе концепцию ориентировочной потребности. Это не процесс, направляющий действия человека к до­стижению цели, но присущее ему свойство, в соответст­вии с которым без получения информации определенно­го типа он не может правильно функционировать. Как свойством птицы является потребность летать (то есть она устроена таким образом, что, только летая, может полностью использовать свои способности саморегуля­ции), так свойством взрослого человека является потреб­ность найти смысл жизни. Будучи вполне зрелым умст­венно, живя в обществе и удовлетворяя с его помощью свои материальные потребности, он должен в интересах своих и этого общества найти такой смысл жизни, кото­рый служил бы направлением его действий и способст­вовал использованию его возможностей. Должен «най­ти» отнюдь не значит, что смысл этот всегда является осознанным, «видимым». В поисках практических крите­риев для оценки того, в какой степени действия данного человека имеют ценность «объекта», удовлетворяющего потребность смысла жизни, я остановился на анализе случаев двоякого рода: невротических личностей и людей хорошо приспособленных. Можно бы предположить, что наиболее правильным показателем при такой оценке яв­ляется убеждение в существовании смысла или в бес­смысленности собственной жизни. Этот критерий, одна­ко, я вынужден был отбросить, потому что ответы, кото­рые дают исследуемые на этот вопрос, часто свидетель­ствуют не столько о размышлениях над ним, сколько об убеждении, что «каждый интеллигентный человек обя­зан видеть, что жизнь является нонсенсом». Иначе они думать не могут. Такой чрезвычайно распространенный (не только среди людей с интеллигентскими комплекса­ми) вид экзистенциализма является врагом номер один каждого психотерапевта, стремящегося к тому, чтобы невротический пациент создал себе позитивный взгляд на жизнь. Дело, впрочем, не обязательно доходит до раз­вития невроза. Такой взгляд может попросту демобили­зовать человека, давая ему мотив к отказу от усилий в ситуациях, требующих лишений или риска. Это, однако, не значит, что человек, высказывающий такое мнение, не удовлетворяет потребности смысла жизни. Подобное убеждение, поскольку оно им, очевидно, является, может играть роль обычной декларации, которой человек в прак­тической жизни не придает никакого значения, по при­вычке пользуясь ею при столкновении со слишком абст­рактными для его умственных возможностей вопросами. При этом он может заниматься деятельностью, полно­стью удовлетворяющей потребность смысла жизни.

Среди множества критериев я выбрал, как наиболее объективные, следующие два:

1. Когда индивид последовательно, ценою больших усилий стремится к реализации целей, выходящих за рамки непосредственного удовлетворения физиологиче­ских потребностей, или стремится вызвать интерес дру­гих людей, не разбрасываясь и не переключая внимания на иные, не связанные друг с другом виды активности, тогда можно говорить об удовлетворении потребности смысла жизни.

2. Когда после изменения какого-либо определенного элемента жизненной ситуации человек начинает ощу­щать безнадежность, бессмысленность, пустоту своего су­ществования, тогда можно думать, что условия, предше­ствовавшие этому изменению, собственно говоря, позволя­ли удовлетворять его потребность смысла жизни. В ходе формирования личности данного человека этот определен­ный элемент ситуации стал чем-то принципиально на­правляющим его действия, чем-то, без чего его активность потеряла бы для него смысл.

Потребность смысла жизни есть, следовательно, свойство индивида, обусловливающее тот факт, что без воз­никновения в его жизнедеятельности таких ценностей, которые он признает или может признавать сообщающи­ми смысл его жизни, он не может правильно функциони­ровать. Практически это означает, что в таком случае его жизнедеятельность не соответствует его возможно­стям, ненаправленна и негативно им оценивается.

В соответствии с изложенным в главе, посвященной понятию потребности, можно считать,. что неудовлетво­рение потребности смысла жизни проявляется в состоя­ниях напряжения и может, как и ё случае фрустрации других потребностей, вести к более или менее выражен­ным нервным расстройствам. Доказательством того, что этот тезис не лишен оснований, могут быть многочислен­ные примеры неврозов, в основе которых лежит фруст­рация потребности смысла жизни (Обуховский, 1959), определяемая в других случаях как «экзистенциальная фрустрация» (см. Кратохвил, 1961). Экзистенциальные неврозы, развивающиеся идентично тем, в основе кото­рых лежит фрустрация других человеческих потребно­стей, составляют, по статистике, данной Кратохвилом, от 14 до 21% всех неврозов и в подавляющем большинстве случаев встречаются у женщин. Этот факт, подтверждая существование такой потребности у человека, вместе с тем указывает на необходимость более глубокого владения теоретическими основами понимания этой потребности.

3. ХАРАКТЕРИСТИКА СПОСОБОВ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

Для наиболее полного представления о потребности смысла жизни следует рассмотреть разные виды техники ее удовлетворения.

Множество фактов свидетельствует о том, что еще в ранние периоды истории стремление к удовлетворению этой потребности было движущей силой многих достиже­ний представителей рода человеческого. Великие мыс­лители, революционеры, изобретатели всю свою жизнь посвятили-реализации важных, по их мнению, объектив­ных задач, которые они считали своей «жизненной мис­сией». Если бы их деятельность не являлась для них смыслом жизни, они не достигли бы тех результатов, за которые мы сотни лет спустя испытываем к ним благо­дарность и уважение. Другой вопрос, согласовались ли цели, которые они реализовали, с интересами общества или нет. Это уже проблема общественной оценки. В дан­ном случае речь идет только о том, что от удовлетворе­ния потребности смысла жизни зависит, включается ли человек активно и творчески в исторический процесс, или пассивно подчиняется ему, или, сломленный его напором, поддается усталости и в результате губит себя.

Можно полагать, что именно это свойство человека имели в виду классики марксизма, когда писали о само­сознании пролетарских масс, о необходимости осознания ими своей роли. Без этого они не представляли себе ре­волюционной активности. Осознание означало для них понимание своей исторической роли, умение находить в ней смысл жизни. «Коммунистический Манифест» каж­дой своей фразой служит такому осознанию.

Правильное осознание своей жизненной роли и ее осмысленность, то есть позитивность с точки зрения цен­ностей, признанных жизненно необходимыми, как пра­вило, умножает силы, ведет к более целесообразной и эф­фективной деятельности. Вообще с удовлетворением по­требности смысла жизни соединяется труд, какое-то уси­лие, так как мы всегда должны при этом отказываться от многих преходящих желаний и противиться требова­ниям, не согласующимся с нашими целями. Невозможно себе представить, чтобы кто-то нашел удовлетворение потребности смысла жизни, избегнув усилий, а именно организованных усилий. Это должны быть, очевидно, спонтанные усилия, не вынужденные, доставляющие личности чувство удовлетворения. Интересное высказы­вание Маркса на эту тему приводит Фрицханд в своей работе о марксистской концепции сущности человека. Говоря о взглядах Маркса на человеческий труд, автор указывает, что Маркс трактовал труд не только как до­бывание средств к жизни, но и как способ самоутвержде­ния, истинное утверждение человека как родового су­щества (Фрицханд, I960).

При этом труд следует понимать достаточно широко — как любое преодоление сопротивления, ведущее к дости­жению запрограммированного фактического состояния.

Труд, понимаемый как средство удовлетворения по­требности смысла жизни, может приобретать самые раз­ные формы в зависимости от культурного наследия, при­вычек, принадлежности к данной социальной группе. Иногда это усилие, предпринятое под влиянием внутрен­них побуждений, иногда под влиянием воздействия извне. Среди этих последних влияний большую роль играет воз­действие разных институтов и учреждений общества, вос­питывающих у членов обшества гордость по той, напри­мер, причине, что они работают гв этих учреждениях, или избрали ту, а не иную специальность, или живут в той, а не иной местности. Таким образом возникают такие по­нятия, как честь шахтера или миссия врача. Человек старается тогда поддержать престиж своей профессии, внести в свой труд что-то свое, индивидуальное, забо­тится о выполнении разных традиционных ритуалов и тем самым в определенном смысле идентифицирует себя с другими людьми. Однако подобная идентификация зна­чительно отличается от юношеского поиска образца для подражания. Эта техника частично замещает выработан­ную человеком собственную концепцию смысла жизни, а иногда является основой для создания собственной кон­цепции.

Иногда такая концепция появляется внезапно. В кино­фильме «Конская морда» (по роману Кэри «Из первых рук») герой, художник, будучи уже пожилым, потрепан­ным жизнью человеком, рассказывает, что много лет на­зад, когда он еще был заурядным чиновником, друзья показали ему репродукцию с картины Матисса. С тех пор он всю свою жизнь посвятил живописи. Он понимал, что найдет в искусстве смысл жизни, и пытался реали­зовать свои стремления, невзирая на неблагоприятные условия и, казалось бы, непреодолимые трудности. Некоторые религиозные организации с помощью специальных воспитательных методов стараются доводить своих адеп­тов до появления у них такого психического состояния, при котором человек убежден, что его судьбой, тем, что делает его жизнь осмысленной, является только одно: служение богу. Постоянная убежденность в своем приз­вании к чему-то служит гарантией подлинно активного труда.

Как я упоминал, достаточно распространенным способом удовлетворения потребности смысла жизни является «посвящение себя» детям. Я беру это понятие в кавычки, так как консультационная практика показывает, что не всегда это самопожертвование служит интересам ребенка.

Ярким примером этого является мать, которая, не же­лая «терять» положение опекунши, собственноручно мо­ет пятнадцатилетнего парня, завязывает ему шнурки на ботинках, так как «он это всегда плохо делает», и пишет за него школьные задания, «чтобы он не переутомлялся».

Благодаря этому она получает требуемое чувство сво­ей необходимости, а каждое проявление самостоятельно­сти сына преследует с поразительным упорством. В боль­шинстве встреченных мною случаев такого рода это были состоятельные женщины, нигде не работающие и зани­мающиеся «исключительно» воспитанием ребенка. Эти случаи относятся скорее к расстройствам поведения, од­нако я привожу их, чтобы показать силу, с которой не­которые женщины, не видящие другой возможности най­ти смысл жизни, борются за сохранение того, что до сих пор давало их жизни этот смысл. Но и в случаях, не имеющих отношения к патологии, мы также часто встре­чаемся с такими высказываниями взрослых людей: «Я живу только для моих детей», «Мой сын сделает то, че­го мне не удалось достигнуть, я его для этого воспитываю». Они показывают, в чем заключается для этих лю­дей смысл жизни.

Разного рода хобби: филателия, разведение канареек, альпинизм, спорт — благодаря тому, что онц в какой-то мере удовлетворяют эту потребность, — могут приобрести серьезное значение в приспособлении тех людей, профес­сия или социальные функции которых сами по себе не дают им возможности найти смысл жизни. Эти увлечения можно считать замещающими формами, создающими воз­можность частичной разрядки напряжения, связанного с неудовлетворением потребности. Может даже случиться, что хобби станет смыслом жизни. В таких случаях гово­рят: «Спорт для него все, если бы он бросил его, то не знал бы, чем заполнить свою жизнь». Однако это осо­бая проблема, заслуживающая изучения: может ли и в каких условиях активность развлекательного типа заме­нить для взрослого человека реальную активность — производительную, исследовательскую или какую-нибудь иную?

Бывает и так, что человек не может выработать та­кой формы поведения, которая отвечала бы какому-либо апробированному им способу удовлетворения потребности смысла жизни, или он настолько критичен, чтобы пони­мать, что его жизнь лишена смысла. Тогда, пытаясь за­быть об этой проблеме, он нередко одурманивает себя наркотиками или алкоголем или старается заглушить чувство бессмысленности усиленной работой, причем иногда не замечает, что именно работа становится смыс­лом его жизни. Он осознает это только тогда, когда те­ряет ее.

Более утонченной, высшей формой удовлетворения по­требности смысла жизни является принятие какой-либо общей этико-философской позиции. Ею может быть, на­пример, гедонизм. Постоянный контроль за реализацией его принципов может у некоторых людей прекрасно удо­влетворить потребность смысла жизни. Эта цель — при­ятное и безмятежное утверждение жизни — позволяет такому человеку, по крайней мере так ему кажется, за­нять исключительное положение в обществе, раздирае­мом желаниями и страхом.

Концепцию жизни и собственной роли в мире, которую человек создает себе под влиянием этой потребности, ино­гда называют философией жизни. Часто она бывает про­стой и ясной, и мы встречаем ее у людей, полных наив­ной веры в неизведанный, но очевидный смысл и обо­снованную необходимость их жизни, такой, какая она есть; столь же часто она опирается на сложные рассуж­дения и даже на философскую или теологическую «эк­вилибристику». Следует, однако, заметить, что, к сожале­нию, так называемое сократовское течение в философии, которое должно было помочь человеку определить его место на земле, не смогло выйти за рамки общих рас­суждений или безжизненных софизмов. Проблемы, выд­вигаемые философами-экзистенциалистами, носят явную печать истерии индивидуалиста, напуганного мифами, которые он сам себе создал. Кроме того, слишком часто проблема смысла существования возникает только из страха перед смертью, уничтожением, и слишком редко люди пытаются найти такие решения, которые могут стать орудием в борьбе человека за полноту его сущест­вования, в борьбе, ведущейся с позиции завоеваний об­щества, преобразующего мир.

Как я уже говорил, потребность смысла жизни не обя­зательно должна быть отчетливо осознанной, в этом она не отличается от познавательной потребности или пот­ребности эмоционального контакта. Часто люди, психи­чески прекрасно приспособленные, на вопрос о смысле жизни отвечают, что это их не интересует, у них много работы. Все их внимание поглощает, например, пробле­ма нахождения специфического средства, снимающего боль, или проблема повышения уровня своего крестьян­ского хозяйства. Они вкладывают в эту работу много сил, и она приносит им удовлетворение. В этом случае следует рассмотреть проблему, может ли удовлетворение от реа­лизации направления действий свидетельствовать о том, что человек нашел смысл жизни? Вопрос этот кажется очень трудным. Множество людей, деятельность которых, казалось бы, в состоянии дать смысл их жизни, выража­ют неудовлетворение своей судьбой, часто в очень резкой форме. По-видимому, проявление неудовлетворения тако­го рода нельзя считать правильным критерием. Следует наблюдать поведение этих людей в ситуации, в которой они оказываются вынужденными прекратить свою дея­тельность. Иногда достаточно апеллировать к воображе­нию таких «неудовлетворенных», задавая, например, жа­лующемуся на свою работу учителю вопрос: «Представьте себе, что вы будете вынуждены сменить место и образ действий: вы уходите из школы и направляетесь на ра­боту по вашему выбору, например на административную работу, полностью освобождаясь от контакта с молоде­жью». По тому, насколько серьезно будет воспринята эта возможность и насколько искренней будет реакция, мож­но судить, подлинная ли это неудовлетворенность или только поза, привычка или тактический прием.

Встречаются также люди, находящиеся в таком счаст­ливом положении, когда переходящая из поколения в по­коление семейная традиция создает условия, которые почти автоматически обеспечивают им удовлетворение потребности смысла жизни. Уже в период созревания у них развиваются соответствующие интересы или перед ними встает актуальная важная задача, которая должна быть выполнена.

Я затрону здесь еще одну проблему, которую, как правило, стыдливо обходят, — война и смысл жизни. Ча­сто можно услышать от участников последней войны, в конечном счете ее горячих противников, следующее мне­ние: «Это было ужасно, но человек жил полной жиз­нью». Этой проблеме часто посвящаются произведения на темы военного времени. Конец войны для многих озна­чал не только личную свободу, свободу от угрозы, но исчезновение того, что составляло для них смысл жизни, причем не было возможности заполнить возникшую в ре­зультате этого пустоту чем-то дающим столь же интен­сивное чувство осмысленности действий, как то, которое давала борьба с врагом.

4 ДЕФЕКТНЫЕ МЕТОДЫ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

То, что ранее было сказано, позволяет сделать вырод, что возможности человека находить средства для удов­летворения потребности смысла жизни теоретически не ограничены. Однако трудность заключается в том, что не каждый способ ее удовлетворения приемлем. Было бы, несомненно, ошибкой и упрощением думать, что до­статочно иметь какую-нибудь «идеологию» или «фило­софию жизни». Выбор способов удовлетворения потреб­ности смысла жизни определяется, как я уже говорил, личным опытом человека, формирующим его позиции и установки. Возможна такая ситуация, когда избранный способ удовлетворения потребности смысла жизни, по своему значению, безусловно, доминирующий над дру­гими, не согласуется с установками человека, или с его позициями, или также с условиями, в которых ему при­ходится действовать. Ниже я хотел бы привести несколь­ко примеров, иллюстрирующих определенные трудно­сти, связанные с неправильным, точнее говоря, с непра­вильно установленным для себя смыслом жизни. 36

В консультационной практике я часто встречал лю­дей, которые, будучи не удовлетворены собой, в состоя­нии депрессии или апатии объясняли свои жизненные неудачи десятками причин. Когда в ходе длительной бе­седы выдвигаемые ими причины поочередно отпадали как неубедительные, оставалась одна: то, что человек делает теперь, не имеет ничего общего с тем, что он когда-то считал смыслом своей жизни. Например, экономист, ко­торый в молодости был восхищен идеями Генри Форда об организации промышленного производства и решил стать «доктором заводов», долгое время видел себя толь­ко в этой роли. Он начал учиться в экономическом ин­ституте, сосредоточил свои интересы на экономике, но у него отсутствовала одна существенная черта, необходимая для удовлетворения этой потребности: он был психастеничной, пассивной натурой, большинство проблем решал и реализовал в воображении, в то время как избранная им работа требовала энергии, деловитости, гибкости. За десять лет, прошедших после окончания вуза, он рабо­тал референтом поочередно на девяти предприятиях, каж­дый раз с трудом справляясь со своими обязанностями. Теперь он говорит, что чувствует отвращение к жизни, жалуется на своих начальников, считает, что он неудач­ник, что его эксплуатируют. Он заранее огорчен буду­щими неприятностями и думает о перемене работы, о другой «более соответствующей ему» работе, несмотря на то, что та, которую он теперь выполняет, наиболее близ­ка к деятельности, о которой он прежде мечтал, и нет никаких шансов, чтобы он получил лучшую.

Приведенный пример касается человека, который из­брал себе ложный смысл жизни, не отвечающий его воз­можностям. Нередко встречаются разочаровавшиеся лю­ди. Жизнь принудила их к деятельности, в которой они не могут найти смысла, отвечающего ранее созданной ими концепции: литературный критик, который хотел, но не смог стать писателем; преподаватель, который хотел строить города, но «условия не позволили» ему учиться, и т. п. Судьба вела их путями, не согласующимися с созданной ими концепцией смысла жизни, а они были слишком инертными и не сумели, примирившись с фак­тами, пересмотреть ее и найти новый смысл жизни в том, чего достигли (а достижения их порой бывали очень вы­соки). Тем самым они осудили себя на постоянную не­удовлетворенность, ненасытность, об источнике которой они часто даже не помнили или не хотели помнить. Мож­но также в качестве примера привести историю женщи­ны, у которой под влиянием жизненного опыта возник сильный страх перед неудачей. Этот страх вынуждал ее занимать негативную позицию по отношению к реали­зации всех целей, достижение которых могло бы удов­летворить ее потребность смысла жизни, но с которыми был связан какой-либо элемент риска. Навязанным ей окружающей средой способом удовлетворения потребно­сти смысла жизни была общественная активность. Каж­дый раз, строя большие планы, принимая решения о на­чале ряда мероприятий, она в последнюю минуту отка­зывалась от их реализации, объясняя себе этот шаг имен­но отсутствием смысла. Необходимо обратить внимание на то, что этот страх выражался также в решительно негативной позиции по отношению ко всяким проявлени­ям соревнования. На этой основе после немногих лет «коррозии» у нее появился невроз страха.

Следовательно, оказывается, что неспособность к реа­лизации определенной концепции смысла жизни, дейст­вуя как фактор, активно нарушающий приспособление, часто влечет за собой более серьезное расстройство при­способления, чем то, которое вызывается отсутствием та­кой концепции. Отсутствие концепции смысла жизни обычно ведет к апатии, полному нежеланию действовать, а если в результате этого разовьется экзистенциальный невроз, наблюдаются неврастенические явления. Заслужи­вает внимания то, что страдающие экзистенциальным неврозом на почве неспособности реализовать определен­ную концепцию смысла жизни являются пациентами, тре­бующими специфической психотерапии. Они испытывают облегчение, уверовав, что не могли и не должны были делать того, что некогда считали смыслом своей жизни. Завершением такого рода терапии всегда является предло­жение им нового способа реализации смысла жизни (илидк-же новой концепции смысла жизни), и именно такого, ко­торый можно будет как принять, так и провести в жизнь.

Приведенные примеры показывают, что концепции смысла жизни часто бывают сформулированы таким об­разом, что не отвечают личности человека, его способ­ностям, позициям и жизненным возможностям. Анализ ряда подобных случаев позволяет сделать вывод, что концепция смысла жизни должна быть не только приспо­собленной к возможностям человека, но иметь также со­ответствующую форму, а именно должна быть достаточ­но общей, не слишком конкретной, так чтобы ее можно было реализовать разными способами. Смыслом жизни многих людей является, например, стремление достичь определенного положения именно в данном учреждении, или остаться только драматическим актером, или же, как у упомянутых экономиста и критика, остаться только «доктором заводов» или писателем. Учреждение может быть ликвидировано, отсутствие драматического или пи­сательского таланта может сделать невозможной реали­зацию этих планов, и жизнь оказывается лишенной смы­сла (при столь узком понимании этого смысла).

Также, впрочем, опасна слишком общая формулиров­ка смысла жизни, например «стать кем-то» или «стать хорошим человеком», без конкретизации, без уточнения того, что под этим понимается. Такая формулировка за­трудняет необходимую концентрацию сил при выборе мо­тива для определенного действия. Подобный способ пони­мания потребности смысла жизни, как я имел возмож­ность наблюдать, легко ведет к слишком частым измене­ниям направления деятельности, о таких людях часто говорят, что они «бесхребетны». Примером может слу­жить поведение молодого инженера, который хотел «стать кем-то». От природы добродушный, вежливый, но эго­центричный и недальновидный, упоенный первыми до­стижениями, первыми признаками успеха (которыми он обязан был поддержке семьи), он не умел преодолеть свои отрицательные черты и, идя по линии наименьшего сопротивления, начал бурную деятельность в обществен­ной, литературной и административной сферах — только чтобы добиться успеха. Очевидно, что это мог быть толь­ко временный успех, ибо ничего нельзя планировать без конкретных оснований, которых молодой инженер не считал нужным уточнять. Результат этой деятельности оказался противоположным ожидаемому. Он отстал от своих специализировавшихся коллег. Люди относившиеся к нему раньше благожелательно, начали отворачиваться от него, он интерпретировал это как проявление зависти. Если бы цель этого человека была более конкретной, на­пример стать выдающимся специалистом в авоей профес­сии, то средства для ее достижения могли бы быть под­вергнуты более критическому анализу и было бы возмож­но своевременное планирование этапов собственного раз­вития, отказ от недальновидных действий. В реализации своей цели, сформулированной в столь общих чертах, этот инженер не продвигался вперед, поскольку каждый раз выбирал не тот способ действий, который был бы более целесообразен с общей точки зрения, но тот, который да­вал ему сиюминутное чувство, пожалуй обманчивое, что он уже чего-то достиг.

Другой вид ошибки встречается, когда выбор смысла жизни оказывается таким, что мы не можем его с полным убеждением одобрить. Так бывает преимущественно тогда, когда концепция смысла жизни является реликтом, чем-то оставшимся от более раннего периода развития лично­сти, не приспособленным к данному этапу развития, или когда эта концепция навязана извне. Как уже упомина­лось» человек, выбирая определенное направление дея­тельности, принимает решения об актуальных действиях и должен, следовательно, сформулировать соответствую­щие мотивы. Выбор их, однако, не легок, если принять во внимание принцип элиминации мотивов. Таким обра­зом, когда концепция удовлетворения потребности смыс­ла жизни не согласуется с общей конфигурацией акту­альных установок индивида, являющихся как бы фунда­ментом его взглядов, ни один мотив, прямо ведущий к удовлетворению потребности смысла, жизни, не может быть сформулирован. Тем самым и действие оказывается не столь эффективным, как это имеет место при созна­тельном, открытом, непосредственном программировании, когда моти.в формулируется в соответствии с направлени­ем действий и может регулировать эти действия. В каче­стве примера приведу следующий случай. У очень само­любивой, способной женщины, научного работника, под влиянием воспитания образовалась негативная установка в отношении всяких проявлений собственного самолюбия. Направлением ее действия, однако, всегда был инфан­тильный поиск восхищения в глазах окружающих. Она была беспокойна, напряжена и сама не своя до тех пор, пока кто-то не начинал хвалить ее и высоко оценивать. При любом формулировании мотива она встречалась с очень большими затруднениями. Мотивировка ее отлича­лась поразительной непоследовательностью, изменчиво­стью, которая удивляла окружающих и мучила ее саму, затрудняя ей как реальное удовлетворение потребности смысла жизни, так и ревизию концепции этого смысла. Опасаясь капризов этой женщины, ее не критиковали, но также и хвалили меньше, чем она того заслуживала.

Нарушения приспособления легко наступают при оп­ределении направления дейстзий, цель которых находит­ся на «слишком близкой дистанции». Это случается ино­гда с людьми, которые по разным причинам видят смысл жизни в достижении определенного общественного поло­жения и т. п. Любой вид их деятельности подчинен этой цели. Всегда существует какой-то шанс, что она будет достигнута, и тогда человек быстро привыкает к новому состоянию и часто утверждает, что оно не оправдало его ожиданий. Он забывает, что не всегда достижение на­меченной цели является наибольшим успехом, особенно тогда, когда сама борьба доставляет высшее удовлетво­рение. В ходе борьбы можно отказаться от решения мно­гих трудных проблем собственного существования, откла­дывая их на будущее. Достижение же такой близкой це­ли делает дальнейшую борьбу излишней, а отложенные проблемы вновь встают перед человеком со всей остротой. Многие люди чувствуют себя тогда обманутыми жизнью. Они начинают в таких случаях развивать технику заме­щающего приспособления. Некогда энергичный человек начинает небрежно относиться к работе, ропщет, что ни­что на свете не стоит усилий, что если бы он мог начать жизнь сначала, то ничего подобного не предпринимал бы, и т. д.

Такого рода ошибку в установлении смысла жизни я имел возможность наблюдать у людей, еще в юности вследствие очень сильно развитого комплекса различия ридевших смысл своей жизни в том, чтобы стать «кем-то» точно по образцу, который им тогда импонировал. В этих случаях, следовательно, ошибка заключается не только в выдвижении «цели слишком близкой дистанции», но и в перенесении ценности, которая имела значение на третьей фазе развития потребности эмоционального контакта, на стадию вполне сформировавшейся потребно­сти смысла жизни. Достижение в зрелом возрасте постав­ленной ранее цели послужило удовлетворению потребно­сти, роль которой в настоящее время значительно умень­шилась или которая полностью потеряла свое значение, уступив место потребности смысла жизни. На первой ста­дии разработки этой проблемы я называл этот способ реализации направления действий «инфантильным», что­бы подчеркнуть его генезис и форму. Чрезвычайно поучи­тельно проследить судьбу такой инфантильной концепции потребности смысла жизни на разных фазах ее разви­тия. Когда определенная, конкретная цель бывает сфор­мулирована рано, уже в возрасте 11—13 лет, это чрезвы­чайно облегчает мотивацию и концентрацию всех способ­ностей, но одновременно ведет к ограничению круга ин­тересов и слишком ранней специализации, что может значительно обеднить личность, создавая в конечном сче­те трудности при попытках выйти из состояния психиче­ского нарушения приспособления. Эта слишком ранняя специализация оказывается очень существенным момен­том при рассмотрении причин позднейшей неспособности самостоятельно сформулировать в случае необходимости новую концепцию смысла жизни. Чтобы конкретизиро­вать эти выводы, приведу следующий пример.

Научный сотрудник 3. после защиты диссертации пережил продолжительный психический кризис. Этот способный специа­лист с большим профессиональным авторитетом «потерял себя» и утратил вкус к работе. Анализ биографии показал, что 3. вырос в маленьком городке в простой семье школьного сторожа. Проис­хождение определило его социальную роль в .школе. Когда това­рищи шли домой, он подметал классы. Во время большой пере­мены он бегал с письмами на почту. Преподаватели относились к нему, возможно, более благожелательно, чем к его одноклас­сникам, но в то же время и с меньшим вниманием. С ним не считались. Ученики не любили его отца и не дарили мальчика доверием, часто давая ему (почувствовать, что считают его ниже себя, даже когда сами происходили из среды городской бедноты. Однажды 3. был свидетелем визита в школу группы научных ра­ботников, которые в течение нескольких дней проводили здесь свои исследования. Он мог близко присмотреться к их работе, и ему импонировал авторитет, которым они пользовались у окру­жающих. С тех пор сын сторожа, до этого считавший учебу не­приятной обязанностью, бросился в битву за свое общественное положение, основой которого он считал научную карьеру. Он стал зубрилой, различие между ним и его сверстниками углубилось, но это ему не мешало. Он жил мечтами о будущем. Линия его жизни стала для него прямым путем, без всяких отклонении и колебаний. Он без труда отказывался от всего, что могло бы уве­сти его с намеченного пути. После получения диплома появились первые предостерегающие признаки. Пока он не приступил к дис­сертационной работе, он (пережил острый период разочарования, но вскоре открывающаяся перед ним перспектива новой работы, трудности, которые он встречал, полностью поглотили его. Один из пожилых профессоров, поздравляя с успехом молодого доцен­та, сказал ему, очевидно, в шутку: «Теперь вы уже до конца жизни можете ничего не делать». 3. говорит, что эти слова «со­вершенно подавили его». Он стал утверждать, что теперь ему уже нечего делать, что это был последний этап, когда нужны были его усилия и способности. Начал роптать, сожалея, что, собственно, не пользовался жизнью и то, что он делал, вообще говоря, не имело смысла. Жаловался на «провалы памяти» и «абулию». Следует отметить, что основой невроза, который в этом случае возник, несомненно было продолжительное переутомление, но одновременно он носил экзистенциальный характер. Об этом свидетельствует быстрое выздоровление после проведения психо­терапии, основанной на предположении, что подвергаемое лече­нию расстройство имеет именно такие исходные моменты.
Подобные случаи особенно часто встречаются среди людей типа self-made man, 37 которые обычно видят смысл своей жизни не в целенаправленной деятельности, а в деятельности как таковой. Там, где доминирует лозунг «Любовь к жизни есть любовь к борьбе», ход событий полностью идентичен приведенному случаю. Меняется только обстановка. Так, например, в одном из случаев та­кого рода расстройства проявились после достижения ма­териального благополучия. Человеку, который (как мож­но было определить на основе наблюдений за его усилия­ми) был чрезвычайно заинтересован в таком благополу­чии, после его достижения грозил надлом. Возможность общественной деятельности, которая ему всегда очень им­понировала, но которой он не имел случая или смелости заняться раньше, в скором времени привела к возвраще­нию прежних способностей и хорошего самочувствия. С этой точки зрения можно также рассматривать депрес­сию у пенсионеров, поскольку ее не всегда удается объ­яснить изменением жизненных стереотипов или старче­ской астенизацией.

Приведенные виды ошибок при формулировании кон­цепции смысла жизни не являются, разумеется, исчерпы­вающим перечнем всех возможных типов ситуаций, что, впрочем, и не было моей целью. Описанные факты пока­зывают достаточно выразительно, что потребность смысла жизни существует и играет серьезную роль в жизни че­ловека. Она, несомненно, требует еще основательного изу­чения, так как у нас отсутствуют конкретные и достовер­ные позитивные концепции нормативного характера, но уже сегодня клинический психолог может найти в ней ключ к многим расстройствам в поведении невротиков и определить с их помощью правильную, действенную пси­хотерапию.

5. НЕКОТОРЫЕ СУЩЕСТВОВАВШИЕ ДО НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ ВЗГЛЯДЫ

Убеждение в существовании у человека по-разному называемой потребности, определенной здесь как потреб­ность смысла жизни и являющейся одним из условий правильного поведения человека, можно обнаружить в работах многих психологов и философов. 38 Это убеждение в его наиболее общем виде относится также к традициям польской психологии — оно выявляется в разных фор­мулировках или в подтексте работ различных психологов. Для примера я вкратце рассмотрю взгляды Юзефа Пете­ра и Стефана Шумана. Петер в своей работе «Природа человека» (1938), касаясь проблемы динамики личности, выдвинул очень оригинальный критерий определения наи­более существенных для человека потребностей. Согласно его теории, чем больше люди в чем-то нуждаются, тем больше за это борются, спорят между собой, соревнуются, воюют. Наиболее ожесточенная борьба, по его мнению, ведется за материальные средства для жизни, за свободу, за сексуального партнера и за веру (убеждения, идеалы). Автор полагает, что ни одна из этих потребностей несво­дима к другой: «Не раз уже пытались вывести веру из борьбы за хлеб, но эти попытки были наивными». В ходе дальнейших рассуждений он прямо определяет «веру» как «веру в смысл жизни, смысл мира вообще» и видит ее роль в общественной функции, как «фактора высшей ор­ганизации жизни, которая подчинена категории цели». Знание смысла жизни, по Петеру, является ведущей по­требностью человека.

Подобно Петеру, хотя и менее однозначно, высказался Шуман в своей работе, посвященной концепции характе­ра как ряда свойств личности, определяющих приспособ­ление (1934). Анализируя характер с разных точек зре­ния, Шуман определяет его как «степень достигнутой са­мостоятельности в руководстве собой и в приспособлении с помощью интеллекта и воли». Характер «независим от собственной субъективности и в любом случае свидетель­ствует об овладении чисто субъективной мотивацией сво­его поведения… Люди без характера… существа неприспособленные… это люди не только морально плохие, но и слабые, неустойчивые, неспособные к позитивному, сча­стливому, истинно человеческому существованию».

Упоминая об адаптационной функции характера в от­ношении к разным сферам жизни человека, Шуман гово­рит также о ее отношении к идейной сфере. Его слова я избрал эпиграфом к настоящей работе: «Само существование не является для человека достаточной целью су­ществования и достаточно сильным мотивом преодоле­ния действительности».

Одобрение определенной концепции действительности, называемой мировоззрением, Шуман считает необходи­мым условием приспособления. Вот как он пишет об этом: «Мировоззрения не являются, в общем, только системами понятий и убеждений, определяющих познавательное отношение к действительности, но служат вместе с тем формами приспособления к ней» (Шуман, 1935). Именно это замечание Шумана кажется мне особенно ценным для лучшего понимания связи между смыслом жизни и миро­воззрением. Суждение ««Само существование» не является достаточно сильным «мотивом» для соответствующих дей­ствий, таким «мотивом» может быть мировоззрение» легко преобразовать в суждение «Без соответствующего смысла жизни действия человека неполноценны с точки зрения возможностей данной личности».

6. ГЕНЕЗИС ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

Теперь перейдем к рассмотрению факторов, которые участвуют в возникновении потребности смысла жизни. Я попытаюсь представить, как возникает ситуация, в ко­торой необходимым условием правильного приспособле­ния становится нахождение смысла жизни. Рассмотрим комплекс внешних и внутренних факторов, появление ко­торых в ходе развития личности обусловливает возникно­вение этой новой потребности. Это не будет анализом «того, что врожденно и что приобретено», бесплодным и бесцельным, когда речь идет о состояниях, являющихся плодом многолетнего взаимодействия биологических и со­циальных признаков. Предметом рассмотрения будут фак­ты, а также их роль в процессе возникновения потребно­сти смысла жизни.

а) ФАКТОРЫ, СОЗДАЮЩИЕ УСЛОВИЯ ДЛЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

В качестве первого фактора рассмотрим описанное Мазуркевичем свойство личности, в ходе своего развитиясоздающее возможность возникновения потребности смыс­ла жизни как наиболее характерной особенности человека. Этим свойством является интропсихизация, развитие ко­торой, по Мазуркевичу, представляется следующим обра­зом. Ребенок от рождения не обладает собственной пси­хической активностью. «Собственной активности малень­кого ребенка в состоянии бодрствования, то есть его соб­ственной жизни, независимой от органических или чув­ственных раздражителей, действующих в данную минуту, в общем, еще не существует. Эти стимулы могут лишь способствовать ее пробуждению» (1955, стр. 63). 39 Одна­ко со временем (приводится пример девочки Оси в воз­расте 25 месяцев) начинают появляться черты, которые не находятся в непосредственной связи с обычными ощу­щениями и являются отражением собственной активности ребенка, имеющей характер «…самостоятельной акции, а не реакции на наблюдаемые предметы… можно было бы сказать, что в определенные минуты Ося играет со свои­ми запасами памяти, как в других случаях играет с кук­лой» (там же, стр. 86). Таким путем начинает проявлять­ся новое психическое свойство ребенка, которое постепен­но проходит через все более высокие фазы развития, да­вая ему возможность сохранить необходимую дистанцию по отношению к окружающей среде.

Я не буду здесь приводить подробные выводы Мазур­кевича, касающиеся эволюции «интропсихических дина-мизмов». Для наших целей достаточно утверждения, что человек в ходе развития личности достигает состояния, когда внешние раздражители почти перестают непосред­ственно вызывать его реакции, и в то же время чрезвы­чайно усложняется механизм опосредованных процессов: мышления, воображения, планирования, самоконтроля и т. д., что схематически можно представить следующим об­разом:

Маленький ребенок: S—p—R ;

Старший ребенок: S—р1,р2,р3…рn-R ,

где S — раздражитель; р — опосредованный процесс и R — реакция.

В этом отношении у старшего ребенка R зависит боль­ше от р, чем у младшего ребенка, и даже возможна ситуа­ция, когда R будет зависеть больше от p, чем от S. Бла­годаря этому отрыву от непосредственного сенсорного контроля (Хебб, 1958, стр. 48) становится возможным обобщение в воображении событий в их исторической свя­зи, планирование и создание своей будущей среды. Ра­зум таким образом получает условия для оперирования столь абстрактными понятиями, как «бытие», «смысл», «бесконечность», «идея». Можно, следовательно, считать, что появление интропсихизации создало также наиболее общие, формальные условия, дающие возможность поста­вить вопрос о смысле жизни.

Рассмотрим другой элемент, играющий существенную роль в формировании потребности смысла жизни, а имен­но интроспективностъ. В ходе наблюдения за ребенком легко установить, что, несмотря на прогрессирующее раз­витие интропсихизации, его настрой и далее имеет харак­тер главным образом экстроспективный (см. Блаховский, 1917). Ребенок настраивается только на наблюдение внешних предметов, и именно Блаховский впервые вы­сказал предположение, что это есть первичная «наивная» настройка в отличие от интроспективной настройки, кото­рая, по его мнению, является чем-то вторичным. В связи с этим содержание сознания ребенка также имеет харак­тер исключительно экстроспективный. 40 Ребенок интере­суется только своим окружением. О себе он знает только то, что ему скажут, и только спонтанно, при случае инте­ресуется этим; не побуждаемый искусственно, он ограни­чивается простейшими объяснениями. Правда, уже в воз­расте около четырех лет следует открытие, что он являет­ся чем-то отличным от окружающего мира, но умственный уровень, степень развития интропсихизации и способно­сти к иптроспекции не дают еще возможности заняться проблемами собственного я. Благодаря этому ребенок мо­жет обладать, как отметил Шуман (1934), «простой и не­возмутимой верой в существование как факт, объясняю­щийся сам по себе». Однако, когда ребенок приближается к уровню умственного развития, 41 необходимому для про­ведения интроспекции, появляется новый объект наблю­дения — он сам, его собственный субъективный мир. Экетрослективное сознание начинает дополнять интро­спективное, что представляет собой новую черту личности, которую можно было бы назвать интроспективностью.

Я хотел бы отметить, что интроспективность в этом понимании отлична от интраверсии, 42 которая может про­являться уже у очень молодых шизоидов. Под интроспек­тивностью я понимаю способность к самоанализу и реф-лекции и, следовательно, способность принимать во внима­ние себя и свои переживания как равноправные элементы при формулировании определенного мотива.

б) ФАКТОРЫ, ВЫЗЫВАЮЩИЕ ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

Интропсихизация и интроспективность создают усло­вия для возникновения потребности смысла жизни. Что, однако, непосредственно создает эту потребность? Почему перед человеком встает вопрос о смысле собственной жиз­ни? Это трудная проблема, и пока нет данных для окон­чательного ее решения. Существующие данные кажутся, однако, достаточно достоверными, чтобы на их основе по­пытаться сформулировать определенную гипотезу. Она представляется следующим образом.

Фактором, вызывающим возникновение потребности смысла жизни, является экспансивность, связанная с по­знавательной потребностью, в которой следует различать два момента.

Первый касается того, что можно было бы назвать экс­пансией вширь. Ребенок с момента пробуждения позна­вательной активности стремится к овладению всей без исключения сферой, доступной для его познания на дан­ном уровне. Это стремление, которое у нас, взрослых, в тех случаях, когда наше внимание привлекает то, чего мы не понимаем, приводит к чувству напряжения, неред­ко с примесью страха. У взрослого это явление намного менее интенсивно, чем у ребенка, у которого оно выра­жено очень сильно. Нормальный, восприимчивый ребенок боится темной комнаты не потому, что она темная, но потому, что она в это время трудна для познания. Он бо­ится чужого, необычного человека не потому, что тот страшен, а потому, что не знает, кто это и какую имеет для него ценность: позитивную или негативную. Это под­тверждается тем, что опасения исчезают после знакомства с человеком. В связи с удовлетворением познавательной потребности существует, следовательно, как бы естествен­ная тенденция к исключению из поля нашей перцепции по возможности всех непонятных явлений или посредством их исследования, или посредством бегства от них. Это пер­вый момент (см. стр. 144 и сл.).

Другим моментом является связанная с познанием оценка. Понимание, познание непонятной вещи основы­вается на том, что ребенок начинает отдавать себе отчет в том, какую роль эта вещь играет в его окружении. Ре­бенок допытывается, для чего определенный предмет предназначен, каков его смысл. Вначале он даже старает­ся все, с чем встречается, классифицировать с этой точки зрения, наиболее понятной для него. «Конь — чтобы возить», «мама — чтобы кормить», «кот — чтобы ловить мышей». Новое явление ребенок в состоянии оценить (классифицировать) только тогда, когда узнает о его функции, его практическом или художественном смысле.

Со временем мир ребенка расширяется. Он должен по­знавать все более сложные явления, запомнить их назва­ния, критерием ценности в дальнейшем будет служить для него их функция, понимаемая все более сложным спо­собом — как смысл. «Мама принуждает меня к бессмыс­ленному учению», — жалуется юноша, мать которого же­лает, чтобы сын стал музыкантом, хотя он лишен музы­кального слуха. «Какой смысл в том, что я приду первым к финишу?» — задумывается молодой спортсмен.

Эта настройка на оценивание всего, что познается по его смыслу, является, пожалуй, наиболее характерной чер­той молодого, познающего мир человека, чертой, которую, как можно не без оснований утверждать, в будущем он частично утратит, примирившись с рядом «бессмыс­ленностей» в окружающем его мире. С такой оценива­ющей настройкой ребенок вступает в тот период жизни, в котором благодаря развивающейся интропсихизации и интроспективности объектом познания становится он сам.

До сих пор проблемы, подлежащие разрешению, вы­двигал только внешний мир, причем это были проблемы, относящиеся к конкретным явлениям. Теперь же к ним присоединилась совершенно новая проблематика «внут­реннего мира», притом чрезвычайно неясная и запутан­ная. «Кто я? Зачем живу? В чем смысл моего существо­вания? Все, что имеет ценность, выполняет какую-то определенную функцию, а какова моя задача? Какую роль я выполняю? Каков смысл моей жизни?» Такие вопросы можно встретить в дневниках подрастающей молодежи. Ответить на них, разумеется, нелегко, ибо познавательная потребность молодого человека в этот период, как прави­ло, подвергается неизбежной фрустрации, потому что про­ходит много лет, пока развивающаяся личность найдет средства удовлетворения познавательной потребности, на­правленной на себя. Эта фрустрация имеет несколько причин.

Для удовлетворения в этот период познавательной по­требности (посредством определения смысла собственной жизни) недостаточно критериев, с помощью которых оце­нивались ранее другие познаваемые предметы. Необхо­димы:

1) сравнительно большой опыт в оперировании абст­рактными понятиями (см. Шуман, 1947);

2) определенный запас знаний, понятийный аппарат, с помощью которого можно дать определение тако­го смысла;

3) относительно устойчивые пункты внимания, если речь идет о понимании таких вопросов, как, например, смысл общества, основы сотрудничества между людьми, оценка других людей и т. д. Эти вопросы по мере расши­рения умственных горизонтов становятся все более запу­танными и сложными для понимания. «Разум созреваю­щей молодежи открывает области, слишком обширные для него», —пишет об этом периоде Шуман (1934);

4) определенный уровень эмоциональной уравнове­шенности; в этом возрасте такой уравновешенности боль­ше всего не хватает, причем вследствие упомянутых при­чин неуравновешенность еще более углубляется.

Следует напомнить также о роли формирующихся в это время механизмов, динамизирующих удовлетворение сексуальной потребности, которые, несомненно, оказыва­ют определенное влияние на развитие потребности смыс­ла жизни, хотя в данном случае еще трудно более точно установить, на чем они базируются; о некоторых фактах такого влияния говорилось в гл. V данной работы. Извест­но, однако, несомненное влияние этих механизмов на ход нейрофизиологических процессов в мозге, основывающе­еся на дополнительной тонизации коры мозга и на возник­новении изменений в процессе образования условных реф­лексов (Зурабашвили, 1961, стр. 117—130), что, в общем, согласуется с ролью нервной доминанты, описанной в гла­ве о понимании потребности. Включение половых гормо­нов в общую систему внутренней регуляции не может не влиять на ее изменение. Некоторые эмоциональные осо­бенности молодежи, созревающей в сексуальном отноше­нии, имеют немалое сходство с эмоциональными чертами женщин в период климактерия. Таковы эмоциональная лабильность, периоды беспокойства. 43

Возможно, имеются еще какие-то другие существен­ные факторы, но и тех, которые были указаны, достаточ­но, чтобы всякие попытки установления смысла жизни в этот период признать, как правило, осужденными на нау­дачу. Нет ничего странного в том, что подобные трудно­сти отбивают охоту у молодых людей с менее развитым познавательным аппаратом и бедным воображением к каким-либо действиям в этом направлении. Однако те, ко­торые в этот период интеллектуально формируются, во многих случаях совершают такие попытки. 44 В этом во­просе среди психологов существует редкое единодушие. Назову только Уолла (1960), 45 Шумана, о взглядах кото­рого я уже писал, Петера, Бейли и т. д., для которых не­приемлемо сведение всех сложностей периода созревания к вопросам полового созревания.

Так обстоит дело с механизмами возникновения по­требности смысла жизни. Мы, следовательно, считаем, что в специфических условиях нашей культуры, на фоне, соз­данном развитием интропсихизации и интроспективности, экспансивность познавательной потребности может вести к возникновению потребности установления смысла жизни.

При этом можно допустить, что форма, которую эта потребность получает, в большой степени зависит от ус­ловий, в которых воспитывается молодой человек, и. от уровня его интеллектуального развитая.

7. ФАЗЫ РАЗВИТИЯ СПОСОБОВ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОТРЕБНОСТИ СМЫСЛА ЖИЗНИ

Теперь следует рассмотреть проблему способов удов­летворения потребности смысла жизни и их развития. От стадии возникновения самой потребности в период созре­вания до ее стабилизации у взрослого человека она под­вергается большим изменениям. Остановимся на периоде, когда молодежь еще не способна к созданию интеллекту­альных концепций смысла собственной жизни, хотя сама проблема смысла жизни уже возникла. Если принять во внимание экспансивность познавательной потребности и связанный с ней настрой на поиски смысла всех вещей, можно считать, что разрешение этой проблемы становит­ся потребностью в том ее понимании, какое принято в данной работе.

Поведение молодежи в этот период еще полностью под­чинено потребности эмоционального контакта, которая от­ходит на второй план только после возникновения новой потребности. Действия и навыки, однако, сохраняются, и в связи с этим, как и следует ожидать, потребность смыс­ла жизни удовлетворяется в этом первом периоде, также как и потребность эмоционального контакта, то есть пу­тем идентификации , поисков в своем окружении готовых образцов и подражания этим образцам. Следовательно, с точки зрения интеллектуальных возможностей и навыков поведения этого периода это естественная, первая фаза удовлетворения потребности смысла жизни. О том, как ин­тенсивно в этот период стремление молодежи к подража­нию таким образцам поведения, которые послужили бы основой для ее собственной деятельности и придали бы смысл этой деятельности, свидетельствует страсть, с ка­кой ищутся эти образцы, выписываются «золотые мысли», проглатываются книги о людях, которые знали, чего они хотят. Именно поэтому Павка Корчагин стал героем даже для молодежи, не признававшей той идеологии, за кото­рую он готов был отдать жизнь. В этот период постепенно сам факт борьбы уже перестает ей импонировать. Начинается выяснение, имелась ли цель борьбы и какая. Уважают тех и тем завидуют, кто борется за какое-либо дело. Я беседовал с юношами 14—15 лет, которые, зная из литературы об ужасах войны и связанных с ней стра­даниях, признавались, что, несмотря на это, жалеют, что родились так поздно. Они тайно мечтают о том, чтобы сно­ва вспыхнула война, чтобы они могли вступить в парти­занский отряд и драться с врагом. Дело тут не только в романтике приключений, на первый план выдвигалось желание обладать ясной, благородной, конкретной целью действий, долженствующей дать смысл их жизни.

«Героев» чаще всего создают историки, а такие образ­цы, которые молодой человек хотел бы видеть в своем ближайшем окружении, в общем, найти нелегко. Отсюда нетерпимость молодых в отношении этого окружения, тем большая, чем дальше от действительности их идеалы. Иногда за героев принимаются такие люди, которые ге­роями отнюдь не являются. Типичным примером служат разные формы юношеской любви, а особенно так называ­емое преклонение, где, по-видимому, играет также роль развивающаяся в это время сексуальная потребность (Бейли, 1932, стр. 96; Уолл, 1960, стр. 230). Объектом та­кого преклонения может стать учитель, киноактер, поли­тический деятель, всякий, чье общественное положение позволяет сделать его олицетворением всего того, что мо­лодой человек хотел бы в нем видеть. Огромное желание найти идеал приводит к тому, что он сам создает себе ге­роев из того материала, который дает ему окружение. Объ­ект преклонения становится наивысшим авторитетом, об­разцом для подражания в мельчайших деталях. Это состо­яние доходит до эмоционального напряжения, зачастую патологического, когда «опьянение» приводит к попыткам самоубийства или к преступлению, если оказывается, что объект преклонения явно не имеет ничого общего с при­писываемыми ему свойствами.

Это состояние неуравновешенности, чувство потерянно­сти и вытекающие отсюда расстройства в поведении не являются для молодых людей столь приятными, как ду­мают, видимо, некоторые воспитатели. Об этом свидетель­ствует факт, что молодой скандалящий человек почти ин­стинктивно стремится к порядку и дисциплине, более строгому режиму и лишь в таких условиях хорошо себя чувствует. Он ненавидит только принуждение, несправедливость и вмешательство в его дела извне (это не ознп чает, что он не будет благодарен за тактичную помощь). о чем лучше всего знают те, кто близко соприкасался с группами, организованными молодежью, или сам принад­лежал к таким группам. Дисциплина в подобных группах часто бывает жесткой, но зато она придает им индивиду­альность и способствует сплоченности, а это ведет к тому, что группа и принятые ею нормы поведения могут быть взяты за образец, подобно конкретному человеку. Тра­диции, ритуалы группы, стабилизация которой возможна лишь благодаря дисциплине ее членов, определяют спо­соб поведения и его оценку, так же как это делает пове­дение принятого за образец лица.

По мере развития личности идентификация перестает быть достаточной. Делаются попытки анализа проблемы, первых синтезов, создания первых концепций смысла жизни вообще, а тем самым и собственной жизни. В это время разум оперирует еще лишь немногочисленными ре­альными фактами, в школе он был начинен огромным ко­личеством часто не имеющих ничего общего с жизнью све­дений, жизнь еще не ставит перед человеком конкретных требований. 46 В таких условиях, под давлением напряже­ния не удовлетворенной, все более доминирующей потреб­ности возникает иногда лихорадочная, некоординирован­ная активность. К тому же упомянутые перед этим труд­ности уточнения собственной концепции жизни, появляю­щиеся, по-видимому, в разных формах и с разной интен­сивностью в зависимости от среды, имеют ту общую осо­бенность, что ведут к конфликтам со взрослым окружени­ем, которое уже «приземлило» свои идеалы и не позволя­ет вывести себя из равновесия. В результате этих столк­новений молодые люди вместо того, чтобы приблизиться к действительности, бегут от нее в область дел, более важ­ных и принципиальных для них, более им близких. Это бегство не должно иметь антиобщественного характера и вести к изоляции. Как и каждый конфликт, оно может быть «канализировано» с общественной точки зрения по­зитивно или негативно. Но в наших условиях конфликт, безусловно, возникает. Авторы большой работы «Психоло­гия мировоззрения молодежи» (Шуман, Петер, Верыньский, 1933) говорят об этом так: «Болезненное чувство контраста между идеализированным сверх-Я и убогим Я направляет усилия на формирование собственной души. Это приводит к познанию собственной души, что в свою очередь способствует познанию самого себя, работе над собой». Эта ситуация до настоящего времени не претер­пела больших изменений.

В приведенной выше цитате был упомянут еще один источник конфликта: в сопоставлении с собственными идеалами все чаще навязываемая оценка собственных воз­можностей, к сожалению небольших, вызывает дальней­шее эмоциональное осложнение и часто толкает к риско­ванным формам компенсаторного поведения. Это состоя­ние, когда, по определению Петера (1938), мысль молоде­жи «лихорадочно работает в пустоте», имеет свои преи­мущества. Подобно детским манипуляционным играм, оно является прекрасной тренировкой абстрактного мышле­ния, которое, развиваясь, позволяет совершить скачок к познанию все более общих и трудных проблем. Скачок, однако, как утверждает Шуман (1934), слишком большой, чтобы это не отразилось отрицательно на существующем в данное время состоянии приспособления.

На этом я заканчиваю рассмотрение периода созрева­ния, поскольку он не является основной темой работы. Я затронул некоторые аспекты периода созревания исклю­чительно с целью оттенить фон для возникновения второй фазы развития потребности смысла жизни. На этой фазе начинают появляться общие, скроенные по «космическим» масштабам, часто подвергающиеся изменению, туманные концепции, касающиеся смысла жизни вообще. У челове­ка в этот период отсутствуют не только знания, но и кон­кретные практические общественные обязанности. Можно, следовательно, позволить себе очень общие философские рассуждения, оторванные от реальности повседневной жизни.

Вторая фаза продолжается иногда очень долго, а иног­да очень недолго. Как я мог установить на основе изуче­ния студенческой молодежи, студенты первого и второго курсов, в общем, находятся в фазе «космических» решений, в то время как работающая молодежь быстро прохо­дит через этот период или, как мне случалось наблюдать, задерживается на первой фазе. В таких случаях молодые люди идентифицируют себя с каким-либо коллективом или более «опытным коллегой» или же бездумно прини­мают ту или иную, обычно простую формулировку, навя­занную извне, и с нею непосредственно переходят из пер­вой в третью фазу.

Третья фаза обычно начинается тогда, когда общий вопрос о смысле жизни уступает место конкретному во­просу, который ставит перед собой взрослый человек: «В чем смысл моей деятельности?» Период «мировой скор­би» кончается, и начинается практика обычной жизни. Зрелость и условия жизни взрослого человека дают воз­можность более спокойно делать выводы из собственного и чужого опыта и вместе с тем принуждают к этому. Зрелый ум позволяет, по крайней мере частично, освобо­диться от влияния эмоциональных предпосылок и осно­вывать свои суждения на более реальном анализе дейст­вительности. На этой фазе подвергаются конкретизации и закреплению способы удовлетворения потребности смыс­ла жизни у данного индивида, которые часто, если в его жизни не произойдут какие-нибудь драматические изме­нения, определяют направление его деятельности на бу­дущее. Когда способы эти определены правильно, челове­ку обеспечена радость постижения смысла жизни; когда же они определены неверно или не определены вообще, по­ведение человека, который задержался на первой или второй фазе развития этой потребности, будет характе­ризоваться неустойчивостью или незрелостью. Правда, некоторые психологи, например Шуман, полагают, что «каждый крестьянин и каждый рабочий так или иначе философствуют, создают свою личную философию жизни и философию общественного устройства» (Шуман, 1947, стр. 12), однако, к сожалению, это нечасто встречается в действительности. Практика показывает, что многие люди по разным причинам не установили для себя осмысленно­го пути с помощью реальной и действенной «философии счастья» и «философии жизни» или задержались в своем развитии на первой фазе, осудив себя на постоянную эмоциональную зависимость от противоречивых и непо­следовательных требований, которые ставят перед совре­менным человеком многочисленные виды общественной деятельности.

Заканчивая рассмотрение потребности смысла жизни, я хотел бы еще обратить внимание на важность выделения проблемы смысла жизни из исключительной компетенции философов и формулировки ее в терминах психологии приспособления, что позволит осуществить научную верификацию. Последнее особенно заманчиво. Поэтому я и решил включить проблему потребности смысла жизни в свою работу, уделив ей столько внимания, несмотря на то, что подробные исследования этой проблемы находятся только на начальном этапе. Как и все проблемы психологии личности, она связана с проблемами развития человека и с анализом патологических нарушений психики.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Резюмируя содержание работы, я хотел бы подчерк­нуть, что ее целью было создание единого понимания ос­новных психических факторов, детерминирующих пове­дение человека. Целью работы было также определение понятий, которые дали бы возможность объяснять случаи нарушения приспособления, встречающиеся в психологи­ческой практике, более точно, чем это делалось с помощью понятий, применяемых ранее.

Мне трудно утверждать, что представленная здесь попытка была полностью удовлетворительной. Тем не ме­нее она представляет собой определенную целостность, развитие которой возможно только на основе многих эм­пирических исследований. Эта книга продиктована стрем­лением помочь преодолеть трудности, с которыми встре­чаются психологи и с которыми я сам столкнулся не­сколько лет назад, когда приступил к исследованиям пси­хического приспособления невротиков. Я полагаю, что в итоге были созданы лучшие теоретические основы для исследования этой проблемы, чем те, которые были тогда в моем распоряжении. Если же в ходе дальнейших прове­рок многие из них подвергнутся модификации, то и в этом случае они могут сыграть существенную роль как рабочие гипотезы и исходный пункт для полезной дискуссии. Эта работа не является интеллектуальной спекуляцией. Я опи­рался на достаточно обширный литературный материал и на анализ своего опыта и опыта своих коллег, стремясь по возможности исключить все то, что казалось нецелесо­образным, искусственным и несущественным для рассмот­рения поведения человека.

Эта книга содержит лишь часть материалов, собранных мной для большей работы. В ней рассмотрены вопросы, касающиеся человека вообще — его мотивов, установок и потребностей обычного характера. Дальнейшей обработки ждет вторая часть, посвященная исключительно индиви­дуальным различиям, прежде всего формированию инди­видуальных потребностей: конкретизации, социализации и ментализации как потребностей здорового среднего че­ловека, так и патологических потребностей, а также по­требностей, связанных с дурными привычками, жестко изменяющими тип условий, необходимых для правильно­го функционирования человека.

ПОСЛЕСЛОВИИ

В послесловиях обычно иринято говорить об актуаль­ности предпринятого автором исследования. Но в данном случае это словоупотребление не является лишь данью традиции. Казимеж Обуховский, рассматривая проблему стремлений человека, вводит читателя в круг вопросов, на­учную значимость которых трудно переоценить. Их дис­куссионный характер породил огромную литературу, ра­зобраться в которой нелегко и в силу сложности пробле­матики, и из-за противоречивости теоретических позиций отдельных авторов, и потому что используемая ими пест­рая терминология построена на разнородных принципах.

Автор предлагаемой советскому читателю монографии является клиническим психологом. Представители этой весьма распространенной в ряде зарубежных стран при­кладной дисциплины используют психологические мето­ды и принципы для изучения некоторых психических расстройств, в первую очередь неврозов, и для лечебного воздействия на них с помощью психотерапевтических про­цедур.

Эта профессиональная ориентация, несомненно, нало­жила отпечаток на характер подхода автора к рассматри­ваемым в книге проблемам.

Монография посвящена анализу природы психологи­ческих факторов, детерминирующих поведение человека, но К, Обуховский очень часто исходит в своем общепси­хологическом анализе из клинических данных, то есть из той беспрецедентной по масштабам и познавательному значению, хотя и печальной по своим последствиям, «мо­дели», которую представляет собой область невротических расстройств.

Широко известна роль, которую сыграло изучение различного рода неврологических и психических заболе­ваний в создании фундаментальных научных концепций в области физиологии, нейрофизиологии, кибернетики, психологии, теории поведения человека.

Работы психиатров Шарко, Крепелина, Блейлера, Кречмера и др. внесли значительный вклад в психологи­ческую теорию, в учение о конституционных типах, в ха­рактерологию, в проблемы мотивации, памяти, внимания ц т. д. (все психоаналитическое направление также воз­никло в результате изучения поведения «невротикив»). Данные о природе потребностей К. Гольдштейн получил, обследуя больных с органическим поражением мозга. За­вершая разработку своих исследований о высшей нервной деятельности, И. П. Павлов обратился к изучению психи­ческих заболеваний. Учение о физиологии активности, кольцевой природе двигательного акта, «модели потребно­го будущего», целенаправленном поведении и других по­нятиях, явившихся предпосылкой для развития киберне­тики, было создано Н. А. Бернштейном, в частности и при анализе двигательных расстройств. Этот список, разумеет­ся, можно было бы продолжить.

О перспективности изучения такого рода «моделей» для психологии, в которой они все еще, к сожалению, не­достаточно используются, свидетельствует и работа К. Обуховского, исследовавшего поведение «невротиков» и стремившегося таким путем понять также механизмы поведения здорового человека.

1 Мы касаемся здесь лишь одного из аспектов возникновения неврозов и не останавливаемся на их этиологии и патогенезе в целом.

Но данное исследование имеет второй, собственно психотерапевтический и психогигиенический аспект. Ав­тора книги особенно интересовала проблема «приспособ­ления» (адаптации) и случаи нарушения его (дизадаптации) при неврозах. Такой интерес не случаен: важной стороной невротических расстройств, которыми страдает огромное количество людей во всем мире (что дало ос­нование рассматривать ее как «проблему № 1» современ­ной психиатрии), является нарушение взаимоотношений между индивидом и его социальной средой, затруднения межличностных коммуникаций, утрата чувства стабиль­ности, полезности, своей ценности и безопасности !.

В связи с этим клииико-психологические исследования, подобные тем, которые провел К. Обуховский, должны представлять интерес не только для психологии, но и для медицинских и профилактических дисциплин, задачей ко­торых является лечение и предупреждение психических заболеваний, в первую очередь неврозов и «психосомати­ческих» расстройств.

Этот путь исследования может помочь при психоте­рапевтической, медпко-психологической и психогигиени­ческой работе.

С известными оговорками можно утверждать, что эф­фективность психотерапии зависит не только от избрания надлежащего метода воздействия (суггестивного, разъяс­няющего и др.), наиболее адекватного для данной формы патологии и для данного индивида, но от того, насколько врач проник в глубину переживаний личности и сумел подобрать ключ к основным ее проблемам. Такого рода «проникновение» не ограничивается какими-то определен­ными рамками одного специального метода — оно может осуществляться в пределах любого избранного вида психо­терапевтического воздействия.

Как показывает К. Обуховский, выявление у больного неврозом «защитных» мотивов, разъяснение нереали­стичности нередко скрытых, истинных целей его непра­вильного поведения помогает психотерапевту «подска­зать» пациенту нужные мотивы деятельности и корри­гировать ее.

Речь, таким образом, идет о необходимости изучения мотивационного аспекта личности больного, ее структу­ры, отношений, динамики, реакции, предыстории заболе­вания, о выявлении «ключевых» эмоциональных пережи­ваний, то есть о том комплексе вопросов, на значение ко­торых давно уже обращалось внимание в отечественной литературе (В. Н. Мясищев, М. С. Лебединский, К. К. Платонов, В. Е. Рожнов и др.).

Но самой основной проблемой для К. Обуховского яв­ляется, естественно, та, которая дала название его книге: психология влечений человека.

Мотивация поведения человека не может рассматри­ваться вне его личности и различных форм его деятель­ности.

Исходя из марксистского положения о двоякой сущ­ности человека, следует изучать личность и ее мотиваци­онную сферу и в аспекте отражения исторически сложив­шихся форм общественной деятельности, и в аспекте ее антропологической структуры, биологических основ пове­дения, в частности в плане тех физиологических потреб­ностей, на основе которых у человека формируются более высокие сознательные мотивы деятельности.

Стремление к целостному пониманию личности и пси­хики в свое время вызвало к жизни структуралистскую теорию сознания как изолированного «круга», а затем концепции «единого мотива» (либидо Фрейда, стремление к власти Адлера, стремление к самоактуализации Маслоу и др.). У бихевиористов это была «реакция», «поведен­ческий акт», у гештальтистов — «целостная структура», у персоналистов — метафизическая «энтелехия» (Штерн), отказавшись от которой Г. Олпорт пришел к идее об «ор­ганизации свойств».

Стремясь преодолеть разрыв между психикой и пове­дением, советская психология обратилась к проблеме дея­тельности и ее структуры (С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леон­тьев, Б. Г. Ананьев, А. В. Запорожец и др.), поскольку психические свойства личности не даны изначально, но формируются и развиваются в процессе ее деятельности1.

Основной характеристикой деятельности являются мо­тивы, потребности, интересы, желания. Марксизм учит, что движущие силы истории всегда связаны с потребно­стями масс.

Сложная взаимосвязь личностных особенностей и ха­рактера деятельности формируется под влиянием моти­вации, но вместе с тем эта связь сама формирует мотива-ционный аспект личности.

Самые разнообразные личностные свойства, эмоции и потребности, социальные связи могут приобретать раз­личную мотивирующую силу. Интенсивность мотивов, их устойчивость, напряженность зависят от множества внеш­них и «внутриличностных» факторов.

На понимание природы мотивации проливают свет та­кие понятия, как теория когнитивного диссонанса Л. Фес-тингера, и выявление таких важных мотивирующих по­ведение факторов, как групповые нормы, ценностные ори­ентации, социальный контроль, стремление к конформиз­му или, напротив, к оппозиции (нонконформизму), уча­стие в согласованных действиях, приспособление к «зна­чимым другим», борьба за сохранение личного стату­са, за признание, сочувствие, безопасность, власть и т. д.

В работе польского психолога подробно и достаточпо популярно рассматривается вопрос о мотивах и потребно­стях, а также о роли установки в процессе выбора мо­тивов.

Однако автор, стремясь ограничить предмет обсужде­ния рамками поставленной им задачи, а отчасти из дидак­тических соображений, не коснулся той ожесточенной тео­ретической борьбы, которая происходила и происходит в связи с оценкой такой важнейшей для психологии и смежных дисциплин проблемы, как мотивация поведения человека[24].

Но К. Обуховский, несомненно, занимает вполне опре­деленную позицию в этих дискуссионных вопросах.

Каково же его отношение к тем зарубежным концеп­циям, которые особое внимание уделяли категориям дей­ствия (необихевиоризм) и природе влечений и потребно­стей (фрейдизм)?

Прежде всего следует отметить, что автор критически оценивает распространенные на Западе психологические концепции и стремится осмыслить свои клинико-психоло-гические данные, придерживаясь материалистической ес­тественнонаучной ориентации, с позиций, близких к тео­ретическим взглядам советских психологов.

Ему чужды, разумеется, наивные схемы ортодоксаль­ного бихевиоризма. Вместе с тем он охотно использует наиболее адекватные и гибкие кибернетические и некото­рые операционалистские формулировки, считая, что инт­роспекционизм должен быть исключен, поскольку мы не можем заглянуть в содержание сознания другого челове­ка. Предлагая определение «мотива», К. Обуховский ис­пользует «кибернетические» понятия алгоритма и прог­раммы деятельности и нередко вместо «осознания» гово­рит о «вербализации» программы и цели мотивов деятель­ности, которую он понимает как мотивированное действие.

Автор подчеркивает роль «значимости» [25] информации, сигнала, то есть проблему, намеченную еще в трудах И. М. Сеченова и И. П. Павлова (теория подкрепления) и получившую развитие в современных концепциях пове­дения (так, например, в схеме Т — О — Т — Е Миллера, Галантера и Прибрама первый элемент не «раздражи­тель», как в упрощенной схеме S-—R реакции Уотсона, а «тест»: организм, прежде чем совершить операцию, про­бует, оценивает значение сигнала, несущего определенную информацию).

Описывая поведение, К. Обуховский ставит особый акцент на значении целей, задач, планов. Иными словами, он опирается на современные представления об органи­зации целенаправленного поведения как определенного порядка и последовательности операций, контролируемых «моделью потребного будущего», «предвосхищением» (Н. А. Бернштейн), «акцептором действия» (П. К. Ано­хин), «Планами» (Миллер и соавт.) и т. д.

1 Правда, в работе почти не используется учение о деятель­ности, широко разработанное советскими психологами.

Однако чисто кибернетический и физиологический подходы к организации действия оказываются недоста­точными. Адекватное отражение действительной структу­ры деятельности должно учитывать также психологиче­ское понятие «образа» в его субъективном аспекте (А. Н. Леонтьев), данные о регулирующем действии сознания, представление о включенности в поведенческий целенаправленный акт бессознательных и осознанных компонентов (Ф. В. Бассин), концепцию о роли установ­ки (Д. Н. Узнадзе и др.).

Хотя К. Обуховский по вполне понятным причинам формулирует свою точку зрения далеко не по всему ши­рокому кругу вопросов, относящихся к проблемам моти­вации, исследуя природу факторов, детерминирующих поведение, он учитывает регулирующую и контролирую­щую роль сознательных мотивов, которые направлены на определенную цель, и значение других мотивационных сил.

Нельзя не согласиться с замечаниями автора в адрес фрейдизма, долгое время монополизировавшего изучение проблемы мотивации.

Критически оценивая психоаналитическую концепцию либидо и сублимации как источника культурного прогрес­са, а также попытку Фрейда свести мотивы поведения к универсальным единым мотивам (сексуальному и агрес­сивному), К. Обуховский указывает, что сексуальная по­требность является естественной, по не необходимой. То обстоятельство, замечает он, что сексуальные вопросы могут играть важную роль у больных неврозами, еще не свидетельствует о преобладающем их значении для хо­рошо приспособленных людей, у которых они подчиняют­ся социальному контролю. В согласии с марксистским подходом польский психолог подчеркивает историческую, социальную обусловленность возникновения фрейдизма.

Вместе с тем К. Обуховский частично использует не­которые рациональные элементы «индивидуальной психо­логии» Адлера, в первую очередь положение о том, что человек является не столько сексуальным, сколько соци­альным существом, находящимся под давлением не толь­ко эгоистических, но и социальных чувств, а также не­которые представления Адлера о «стиле жизни» и «комп­лексе неполноценности», который он предпочитает обо­значать как «комплекс различия».

Но особый интерес представляет подход автора к ана­лизу роли недостаточно осознанных факторов в мотива­ции действий, значение которых признается им в полной мере.

Уже в первом разделе книги автор констатирует, что мотив не всегда полностью отражает характер побуждаю­щих к действию сил. Примером могут служить описывае­мые К. Обуховским защитные мотивы, когда содержание цели деятельности оказывается в логическом противоре­чии с содержанием ее программы.

Коснемся в этой связи некоторых спорных аспектов сложной проблемы «бессознательного».

Произвольные теоретические построения, идеалистиче­ские и реакционные социологические и философские вы­воды фрейдизма отодвинули на задний план отдельные позитивные факты, которые можно выявить в психоана­литических исследованиях. Фрейдизм превратился в ми­фологическую систему верований и догматов, не подвер­гаемых экспериментальному обоснованию и проверке.

Вместе с тем, как отмечает ряд западных и советских авторов, в психоаналитических работах отражены, хотя часто в превратном виде, некоторые фактические законо­мерности работы психики. Об этих аспектах фрейдизма пи­сал Ф. В. Бассин, ссылаясь на высказывания И. П. Пав­лова об излечении больных путем осознания вытесненных переживаний[26] и справедливо отмечая применимость к психоанализу известных слов В. И. Ленина: «…философ­ский идеализм есть одностороннее, преувеличенное… раз­витие (раздувание, распухание) одной из черточек, сто­рон, граней познания в абсолют…» А

Ф. В. Бассин подчеркнул, что современная наука, в частности советская, признает важную роль «неосознан­ных форм высшей нервной деятельности» в функциональ­ной организации действия, переработке информации и формировании установок (см. ниже).

«Бессознательное» может играть в преображенном ви­де роль движущей силы при формировании «защитных» механизмов «Я» (реальность которых признают теперь многие советские авторы) [27] и в иных видах деятельности (другое дело, что значение этого психического уровня мотивации деятельности чрезмерно преувеличивалось и нередко искаженно интерпретировалось фрейдистами).

1 В рамках данной статьи мы не имеем возможности проана­лизировать историю психодинамики и дать оценку ее принципам и методологии. Такого рода критическая оценка дана в ряде исследований, появившихся на русском языке (см., например: Г. Уэллс, Павлов и Фрейд, М., 1959; Е. В. Шорохова, гл. 14 «Фрейдизм» в сб. «Современная психология в капиталистических странах», М., 1963; Ф. В. Бассин, Проблема бессознательного, М., 1968, и др.).

3 В. И. Лепин, Поли. собр. соч., т. 29, стр. 322.

Как показали Д. Н. Узнадзе и его школа, формирую­щиеся бессознательные установки часто рыстулают не в антагонистических, а в синергичных отношениях к осо­знанным (объективированным) действиям, что способст­вует адекватной организации самых разных форм адап­тивного поведения (Ф. В. Бассин).

Однако наряду с этим имеются, несомненно, и иные варианты — хотя возможно и более редкие — взаимоотно­шений между указанными сферами психики.

Давно установлено, что сознательный контроль нару­шает течение автоматизированных актов поведения, то есть навыков, которые, несмотря на их бессознательный характер, являются без такого контроля весьма гибкими (Н. А. Бернштейн, И. М. Гельфанд и др.). Но есть и бо­лее сложные отношения. Глубинные бессознательные ус­тановки могут вступать в противоречие с сознательными устремлениями, определяемыми иного рода установкой. Так, например, сформировавшийся на основе положи­тельной в отношении задачи установки мотив определяет стремление человека выполнить порученную ему работу, хотя этому может препятствовать свойственная данному индивиду тенденция (установка) не доводить начатое де­ло до конца или отрицательная установка в отношении лица, давшего это задание (обе установки могут не осоз­наваться или осознаваться лишь частично). При измене­нии взаимоотношения различных детерминант эти отри­цательные установки могут возобладать над сознательным желанием завершить работу вовремя, что может привести к созданию «защитного» мотива («работа эта не стоит затраченного времени» и т. п.).

Еще один пример, на этот раз из области «патологии поведения». При алкоголизме отмечается противоречие между сознательным объяснением поведения (согласно которому пьянство вызвано «уважительными» причина­ми) и действительной, но недостаточно осознанной при­чиной: болезненным пристрастием к алкоголю. Еще от­четливее это противоречие выступает между часто при­нимаемым алкоголиком «твердым» решением не пить или «выпить немного» с целью «поднять настроение» (созна­тельный мотив) и возникающей «потерей контроля», при­водящей к прямо противоположным результатам.

С изложенными выше соображениями полностью сог­ласуются данные, приводимые в монографии К. Обухов-

Подробнее об этом см.: Б. М. Сегал, Алкоголизм, М., 1967.

ского. Выводы К. Обуховского о недостаточно осознанных побудительных силах основаны не на психоаналитиче­ских концепциях, а па результатах новейших социально-психологических исследований.

Положение о существовании не только синергических, но и антагонистических отношений в психике, отнюдь не абсолютных и «снимающихся» в конечном результате де­ятельности, нисколько не противоречит диалектико-материалистическому мировоззрению. Напротив, именно с этих позиций развитие личности, ее структуры, мотивов и дея­тельности можно определить как борьбу противоположно­стей. Непоследовательно было бы поэтому рассматривать все формы взаимоотношений между сознательными и бес­сознательными тенденциями личности, как «бесконфликт­ные» и «гармоничные», игнорируя указанный диалекти­ческий принцип К

Проблема мотивов является важным разделом работы К. Обуховского. Понимая под мотивом осознание (верба­лизацию) цели и программы, дающей возможность данно­му лицу начать определенную деятельность, автор отгра­ничивает их от потребностей, рассматривая последние как факторы, «динамизирующие» поведение.

Следует отметить, что, хотя формулировка К. Обухов­ского отчасти близка к некоторым определениям совет­ских психологов, она исключает из сферы «мотивов» по­будительный фактор деятельности. Так, например, по А. Н. Леонтьеву, мотивом является «то, что, отражаясь в голове человека, побуждает деятельность (курсив наш. — Б. С), направляет ее на удовлетворение опреде­ленной потребности» [28].

1 Значение этого принципа подтверждается не только данг ными психологии, но и учением И. П. Павлова об антагонизме процессов торможения и возбуждения, данными об антагонизме медиаторов и энзимов, современными нейрофизиологически­ми и биохимическими представлениями о работе мозга (сложные, нередко антагонистические отношения между вертикально и го­ризонтально организованными структурами и функциональными центрами).

Целесообразно, по-видимому, шире, чем это делает К. Обуховский, использовать понятие «мотивации дея­тельности» или «поведения», поскольку этот более емкий термин охватывает совокупность множества факторов,в том числе и «динамизирующих» (Хебб, П. М. Якобсон и др.).

В разделах, посвященных мотивам, пх контролирую­щим и направляющим функциям, автор подчеркивает, что они (равно как и социальные установки, позиции) явля­ются продуктом опыта человека в плане общественных отношений. Этот тезис полностью совпадает с разраба­тываемым советскими психологами (С. Л. Рубинштейн, Д. Н. Узнадзе, А. Н. Леонтьев и др.) марксистским поло­жением о том, что возникновение и эволюция мотивации детерминируются историческим опытом человека, его об­щественной деятельностью.

Небольшая, но важная в теоретическом отношении глава посвящена установкам[29].

Как известно, понятие установки, с одной стороны, возникло в результате социально-психологических иссле­дований (Attitude), а с другой стороны,сформировалось в недрах экспериментальной психологии (Set, Einstel-lung).

В последней (например, работы Вюрцбургской школы) давно уже использовались такие понятия, как «психиче­ская» или «моторная» установка, ожидание, диспозиция, антиципация, интенция и др. Все эти разнородные термины объединяло понятие о готовности индивида действо­вать определенным образом[30].

Не останавливаясь на этом более подробно, укажем лишь, что тщательное экспериментальное и теоретическое обоснование учение об установке получило в трудах гру­зинской школы психологов Д. Н. Узнадзе.

Исходя из диалектико-материалистического учения о деятельности, Д. Н. Узнадзе (проанализировав проблемы некоторых иллюзий) сформулировал положение об уста­новке как о бессознательной в своей основе лсихофизио­логической настройке целостного организма, направлен­ной на удовлетворение актуальной потребности, а так же и на регулирование деятельности. Иными словами, уста­новка, по Д. Н. Узнадзе, строится на основании ситуации и потребности, осуществляет взаимодействие между ин­формацией («образами») и «планами», которые включа­ются в нее, поскольку установка регулирует динамику действия.

В работах Д. Н. Узнадзе и его школы было показано, что в процессе жизнедеятельности происходит образова­ние так называемых («фиксированных» установок. Имен­но это последнее понятие, а не «первичная установка» ближе всего к концепциям «Set» и особенно «Attitude» (Ш. Н. Чхартишвили), которые определяют установку как продукт научения, социального опыта.

Д. Н. Узнадзе обосновал представление об импульсив­ном поведении, связанном с удовлетворением витальных потребностей, и втором, волевом и сознательном уровне психической жизни (уровне объективации), когда чело­век получает, как он пишет, возможность «освободиться» от «принуждения импульса актуальной потребности» и решить вопрос о своем будущем поведении.

Концепция третьего уровня, то есть «социальных ус­тановок» — «аттитюд», подчеркивает социальную значи­мость механизмов, регулирующих поведение, и не исклю­чает их сознательного аспекта[31]. Так Г. Олпорт определя­ет аттитюды как «психическое и нервное состояние го­товности, образующееся на основе опыта и оказывающее направляющее или динамическое влияние на реакции ин­дивида относительно всех объектов и ситуаций, с которы­ми он связан» [32]. Другие исследователи указывают на то, что установки содержат когнитивный компонент: убежде­ния, ценности; эмоциональный: заинтересованность в де­ятельности, и поведенческий: готовность действовать в данном направлении (Кац, Креч, Крачфилд).

Кратко рассмотрев понятия установки, предлагаемые различными авторами, К. Обуховский формулирует своеопределение, близкое к тому, которое дал Грин. Он рас­сматривает установку, как неизвестную переменную (дис­позицию), проявляющуюся в различных формах поведе­ния имеющих общую черту: определенное (отрицатель­ное или положительное) отношение к данному предмету.

Представление об установках (позициях) помогает понять, подчеркивает К. Обуховский, не только то, почему люди в той или иной ситуации поступают опреде­ленным образом, но и то, почему они формулируют те или иные мотивы поведения.

Как показывает автор, различного рода установки (ко­торые могут и противодействовать друг другу) детерми­нируют выбор более соответствующего данной установке и ситуации мотива поведения. Таким образом, установки, по К. Обуховскому, автоматически исключают противоре­чащие им (или некоторой их части) мотивы.

Хотелось бы, однако, чтобы автор более четко сформулировал различие в глубинном построении социальных установок, проанализировав различие между более по­верхностными «когнитивными» установками и «глубин­ными аттитюдами»—широкими системами ценностей личности, «вырастающими» из таких глобальных ее струк­тур, как направленность личности, тип темперамента, ак­тивность и т. п.[33]

Второе замечание связано с обсуждаемым автором вопросом об «автоматизме», выбора мотива поведения и его соответствии системе установок. Ясно, что речь при этом идет не о механистической «жестко» детерминиро­ванной схеме. Как справедливо отмечает и К. Обуховский, здесь следует учитывать индивидуальные особенности человека. К этому его замечанию можно добавить, что каждый человек имеет свою гибкую иерархию ценностей, определяющих его ориентацию по отношению к миру и самому себе. То, что он в состоянии преодолеть «груп­повую картину мира» (Шибутани), а также то, что он под влиянием высших мотивов, ориентированных на морально-этические ценности, может иногда волевым ак­том подавить физиологические потребности и даже ин­стинкт самосохранения, обусловливает известную свободу его действий. Классики марксизма, критикуя механистический подход к деятельности человека, указывали, что он может в известной мере свободно выбирать осуществимый в данной конкретной ситуации образ и порядок бытия. 1

Анализ установок, как фактора, объясняющего в)ыбор мотива, дает основание автору перейти к обсуждению воп­роса о том, почему вообще возникает процесс выбора, то есть перейти к проблеме потребностей. Этой проблеме в книге посвящено 7 глав (из 9).

Основная функция потребностей — «привести человека в движение» (Дэшилл). Помимо первичных и приобре­тенных потребностей, к числу мотивационпых факторов относится и «мотивационное прошлое» (Д. Хэлл): меха­низмы «подкрепления» (обучения), реакции на внеш­ние стимулы, эмоциональные состояния и т. д. К. Обу­ховский подчеркивает, что стремление некоторых пси­хологов свести потребность к состоянию напряжения, возникающему в организме при нарушении гомеостаза и направляющему его деятельность (Мак-Киннон и др.), неправомерно, поскольку такого рода напряжение еще не направлено на определенный предмет, не является, по его выражению, «понятием именованным». У взрослых людей (в отличие от животных и отчасти от детей) гно­стический и моторный компоненты инстинкта подверглись обратному развитию, и поэтому возникающее при нару­шении внутреннего равновесия напряжение не направ­лено на определенный предмет и не может быть обозна­чено как потребность. «Отражение в сознании объек­та потребности …является, — отмечает К. Обуховский, — чем-то иным, сравнительно с изменением в организме… выраженным состоянием напряжения» (стр. 73). Поэтому он приходит к выводу, что потребность следует обозна­чить как свойство индивида X, выражающееся в том, что без объекта Y он не может нормально функционировать.

В таком виде определение отвечает классическим пред­ставлениям теории саморегуляции. Однако К. Обуховский правильно замечает, что оно является слишком узким. Поэтому приведенную выше формулировку он дополняет представлением о потребности сохранения не только ин­дивида, но и вида (способность к размножению) и пра­вильного развития, то есть такого функционирования, когда индивид получает возможность использовать иге свои способности.

Предлагаемое определение в известной мере близко к тем, которые дают советские авторы. «Потребность, то есть испытываемая человеком нужда в чем-либо, это со­стояние пассивно-активное: пассивное, поскольку в ней выражается зависимость человека от того, в чем он испытывает нужду, и активное, поскольку оно заключает стрем­ление… к тому, что мо:кет ее удовлетворить.

…чувственное переживание потребности включает из­вестное динамическое напряжение…» [34]

О потребностях как о нужде организма в определен­ных, необходимых для жизни условиях говорит • и А. Н. Леонтьев. Главной чертой потребности, указывает он, является то, что потребность имеет свой предмет, поэ­тому ее нельзя характеризовать иначе, как указанием на ее предметное содержание (ср. сходную мысль у К. Обуховского); при этом конкретное содержание зависит от того, в каких условиях и каким способом она удовлетво­ряется. А. Н. Леонтьев пишет, что предмет потребности и есть «побудитель деятельности», а развитие потребности происходит путем изменений круга предметов, удовлетво­ряющих ее и путем изменения способов такого удовлетво­рения. Д. Н. Узнадзе особенно выделяет тот факт, что потребности — источник активности.

Другим моментом в концепции потребностей К. Обуховокого, на который мы хотели бы обратить внимание чи­тателя, является принцип развития потребности как меха­низма, осуществляющего саморегулирующую деятельность.

Автор, опирается, хотя и с рядом оговорок, на концеп­цию гомеостаза, согласно которой организм стремится к сохранению постоянства внутренней среды (Клод Вер-нар, Кеннон и др.). Дополненная дарвиновскими идеями, эта теория учит, что индивид и вид непрерывно изменяют­ся, стремясь выжить и адаптироваться к внешней среде. Психика с этой точки зрения один из инструментов в системе защитных и приспособительных реакций (такова была, в частности, и точка зрения «функциональной пси­хологии»). Солидаризуясь с подобными взглядами, К. Обу­ховский охотно ссылается на теорию фрустрации Розенцвейга, по мнению которого организм человека реагируетпа вредоносные воздействия тремя уровнями защиты:

клеточным (иммунологическим), «автономным» (вегетативным) и психическим (личностным).

Вместе с тем автор приходит к выводу, что некоторые формы поведения явно не укладываются в прокрустово ложе гомеостаза. Так, говоря о познавательной потребно­сти, К. Обуховский употребляет выражение «аппакти-цизм» познания, поскольку само по себе исследование неизвестного не всегда имеет для индивида практическое значение. Такие формы познавательной деятельности не объяснимы классической схемой «саморегуляции», но они оказываются необходимыми для функционирования жи­вых существ К

Эти правильные положения автору следовало бы, с нашей точки зрения, развить несколько глубже.

Эксперименты Халла, Толмена и ряда других психо­логов, в том числе и советских, показали, что многие дей­ствия животных и человека «подкрепляются» лишь самим выполнением задачи.

У человека, как указывал Маркс, в процессе трудовой деятельности труд становится потребностью не только как способ добывания средств к жизни, но и как способ утверждения себя как родового существа. В психологи­ческом плане это явление можно расценивать, согласно А. Н. Леонтьеву, как «сдвиг мотивов». Он указывает, что в процессе жизнедеятельности у человека происходит ус­ложнение хода мотивации. Выполняя какие-либо действия, человек затем совершает их нередко уже ради них самих: мотив сместился, став целью. Осознание таких мотивов требует, по А. Н. Леонтьеву, специального акта. К. Ле­вин описывает «квазипотребности»: появляющиеся в процессе труда или обучения сдвиги мотивации, когда вся­кое намерение вызывает «систему напряжения», требую­щую для своей разрядки соответствующей деятельности (например, известные эксперименты по возвращению к «прерванному действию»). О превращении «средств в цели» писал и Г. Олпорт, указывая, что первые нередко приобретают затем мотивирующую силу.

К. Обуховский также подчеркивает, что в процессе ин­дивидуализации способов удовлетворения потребностей, их осознания (ментализации и социализации) — возни­кают вторичные индивидуальные потребности, число ко­торых чрезвычайно велико, а характер разнообразен.

Объяснения всех этих потребностей как способов «саморегуляции» будет очевидно явной натяжкой. Кроме того, известно — эти примеры приводятся и К. Обуховским, — что движимые некоторыми «потребностями» виды поведения, например невротического, алкогольного, не только не приводят к «нормальному» функционирова­нию 1 индивида, но, напротив, нарушают его.

Таким образом, материал книги убедительно свиде­тельствует о необходимости «негомеостатического» подхо­да к оценке основ деятельности человека и его потребности.

Анализ эвристического мышления и творчества подт­вердил учение о принципе активности, как основополага­ющем факторе деятельности человека. Современная наука рассматривает действие в аспекте направленной на буду­щее настройки. Не «стимул» (бихевиоризм) и даже не «ситуации» (Фресс и Пиаже) определяют деятельность человека; он сам создает те ситуации, на которые «реа­гирует» (не «реакция», но «акция»).

Принцип гомеостаза, «защиты» внутренней среды от внешней описывал, таким образом, лишь отдельные сто­роны биологической активности [35].

1 Точка зрения на невроз (а также на психосоматические расстройства, алкоголизм) и даже на психоз как на «защитный», «приспособительный» механизм популярна в западной, в частно­сти в американской, психиатрии (см., например: А. P. Noyes, L. С. Ко lb, Modern Clinical Psychiatry, N. Y., 1963).

У человека наглядно обнаруживается активный, ориен­тированный на отдаленные цели тип поведения. В. И. Ле­нин, как известно, говорил о «целеполагающем» образе действий человека. При этом личность стремится к «самореализации», «самовыражению». «Это понятие (= человек) есть стремление реализировать себя… и осуществить (выполнить) себя» К

Социальные условия, детерминируя поведение, прев­ращаются для личности в систему внутренних целей, мо­тивов, идеалов и этических ценностей, на которые она и ориентируется. «Открытость» миру личности, замечает Олпорт, проявляется не только при взаимодействии ее с другими биологическими системами, но и в связях с эко­номическими, культурными, политическими и другими социальными факторами. Хотя ряд подсистем организма стремится сохранить равновесие и устранить внутреннее напряжение (мотивации «deficiency», то есть дефицита, «нужды»), вся система личности стремится в целом не к пассивности, а к нарушению равновесия, созданию напря­жения, она ориентирована в будущее. Маслоу также под­черкивает принципиальное отличие мотиваций роста, удовлетворение которых дает человеку ощущения счастья и служит основой творчества, от мотиваций «нужды», неудовлетворение которых приводит к болезни.

Переходя к классификации потребностей, К. Обухов­ский иронически замечает, что это один из наиболее бла­годарных разделов научного творчества. И действитель­но, помимо общеизвестного деления на естественные (или физиологические), элементарные, органические потребно­сти и высшие, духовные потребности, было предложено множество развернутых классификаций. В одних схемах иерархия потребностей строится на основе одной тенден­ции (например, теория либидо Фрейда, концепция само­актуализации Маслоу), в других подчеркивается несводи­мость сложных и меняющихся систем мотивов и потреб­ностей к общей универсальной тенденции (Олпорт и др.).

ласно которой одной из важных причин возникновения психо­тических расстройств (шизофренических, депрессивных) являет­ся блокада «нормальной» информации, поступающей в мозг. 1 В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 29, стр. 194.

При известной произвольности классификационных схем естественно, что часть потребностей (мотивов) обоз­начается авторами различным образом. Одни из них тол­куются расширительно, а другие «сливаются» вместе. У К. Обуховского потребность (мотив) «властность — покор­ность» описывается в рамках потребности в эмоциональм контакте, а некоторые выделяемые психологами вй-дй потребностей (мотивов) вообще опускаются. Многие «потребности» («самопроявление», «самоутверждение», «мотив достижения», по Мак-Клелланду) фактически включены в «потребность смысла жизни». Можно назвать и рДд других отличий предложенной им схемы.

К. Обуховский выделяет потребности самосохранения (физиологические и ориентировочные) и потребность раз­множения (сохранения вида). Остановившись вначале на характеристике пищевой и половой потребностей, он пере­ходит затем к специфическим человеческим «ориентиро-вочным» потребностям: познавательной потребности, по­требности в эмоциональном контакте и потребности смыс­ла жизни.

Следует отметить, что познавательная деятельность и процессы умственного развития детально изучены в со­ветской психологии, которая рассматривает познание как процесс, приближающий субъекта к объекту. Развитие идет от восприятий и действий к абстрактному, понятий­ному мышлению; при этом на определенном этапе раз­вития перед ребенком возникает новый путь познания, начинающийся с усвоения слова-термина.

Советские психологи исследовали различные стадии «микро» и «макро» изменений познавательной деятельно-ности, в зависимости от этапа развития ребенка. Они ус­тановили, что материальные действия с предметами отра­батываются затем в плане речи и лишь в конечном итоге превращаются у человека во внутренние действия (Л. С. Выготский, П. Я. Гальперин и др.). Полемизируя с зарубежными авторами, в частности с точкой зрения школы Пиаже, они показали, что, общаясь со взрослыми, ребенок усваивает не просто действия, а именно общест­венный опыт и усвоение это сопровождается не только ростом количества знаний, но и формированием самого мыслительного процесса (Л. С. Выготский, А. Н. Леон­тьев, А. В. Запорожец и др.). Были исследованы процес­сы восприятия как своеобразные ориентировочные пер­цептивные формы деятельности (Б. Г. Ананьев, А. Н. Леонтьев, Б. М. Теплов и др.) и т. д.

Но в монографии К. Обуховского структура познава­тельной деятельности по существу не рассматривается, хотя в ней и упоминается о процессе превращения «услов-норефлекторной ориентировки» в понятийное мышление.

В соответствий с Задачами книги описывается значени «динамизирующего» фактора, связанного с изменением внешней ситуации, а точнее, с поступлением информации. Именно эти «негомеостатические» механизмы познава­тельной деятельности, особенно важные для эволюции,че­ловека, имеют непосредственное отношение к познавательной «потребности». Автор подчеркивает наблюдаемое у детей различие между ориентировочным рефлексом, инициирующим познавательную деятельность, и исследовательским рефлексом, динамизирующим ее. Чи­татель, несомненно, с интересом сопоставит эти данные с работами советских психологов (А. В. Запорожец и др.).

Как и в других разделах книги, автор стремится ис­пользовать здесь психологический анализ для практиче­ских, клинических целей. Заслуживает внимания предпо­ложение (оно подтверждается рядом клиницистов) о том, что умственная отсталость у детей иногда является след­ствием недостаточного удовлетворения их познавательной потребности. Интересны также соображения о существо­вании двух различных форм олигофрении, связанных с органическим поражением «инструмента» познания — моз­га — и обусловленных недостаточной активностью «дина­мического фактора» — познавательной потребности.

Подробно описаны в книге формы и динамика фаз «потребности в эмоциональном контакте», истоки концеп­ции которой К. Обуховский прослеживает в работах Я. Ма-зуркевича и в учении о «синтонии» Е. Блейлера. С задерж­кой и фрустрацией в детские годы этой потребности в симпатии и «созвучности» (эмпатии) с переживаниями других людей автор связывает адлеровское понятие о «комплексе неполноценности» и многие формы патологи­ческого (невротического) поведения. Он рассматривает в данном аспекте случаи «эмоциональной холодности» плп «вызывающего» поведения детей [36].

Не останавливаясь на отдельных моментах развития этой потребности (границы которой, с нашей точки зре­ния, автором несколько расширены), отметим лишь, что вопрос о связи содержания и структуры мотивов и пот­ребностей, в частности данной «потребности» с различны­ми индивидуальными особенностями, нуждается в даль­нейшем изучении. Эта малоисследованная проблема зат­ронута в книге довольно бегло.

Завершает монографию разбор «наивысшей» потребно­сти — стремления найти смысл жизни. Автор описывает генезис и фазы развития этой потребности, «динамизирую­щей» деятельность человека, но не всегда отчетливо «вер­бализуемой» им. Пытаясь ответить на «извечный» вопрос о смысле своего существования, человек стремится обре­сти его в труде, науке и творчестве, отдавая свои силы для блага других людей, для достижения высоких идеалов, примыкая к различным социальным движениям и иден­тифицируя себя с ними. Тем самым он осуществляет дея­тельность, отвечающую его критериям «философии счастья». В одной из последних работ С. Л. Рубинштейн, критикуя гедонистические теории поведения, писал, что оно регулируется жизненными ценностями: чем меньше мы гонимся за удовольствиями, за счастьем, чем больше заня­ты делом своей жизни, тем больше счастья мы находим[37].

Прогресс и другие общественные явления детермини­руются в первую очередь факторами социально-экономи­ческого порядка, однако нельзя, справедливо подчерки­вает К. Обуховский, игнорировать при этом роль таких «мотивов», как стремление людей к творческой деятель­ности, их потребность обрести в ней смысл своей жизни. В заключительных разделах работы описываются различ­ные формы удовлетворения этой потребности, как соот­ветствующие возможностям, способностям человека, его личностным особенностям и жизненной позиции, так и противоречащие им, «дефектные», требующие иногда пси­хотерапевтической помощи.

Книга К. Обуховского, разумеется, не исчерпывает сущности перечисленных выше сложных проблем. Но она содержит обширную и во многом новую для советского чи­тателя информацию; создавая предпосылки для творче­ской дискуссии, она будит исследовательскую мысль.

1 См., например, статью В. С. Мерлина в сб. «Проблемы личности», М., 1969.

Профессор Б. СЕГАЛ

БИБЛИОГРАФИЯ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ

А н о х и н П. К., Узловые вопросы в изучении высшей нервной деятельности, в кн.: «Проблемы высшей нервной деятель­ности», М., изд. АМН СССР, 1949.

А с р а т я н Э. А, Ответ Э. А. Асратяна на критическую статью

А. Г. Иванова-Смоленского, «Журнал высшей нервной дея-

тельности», 1953, III, 4. ,

Богданович Л. А., Психические изменения при алиментар­ной дистрофии у лиц, бывших в оккупации, в кн.: Рох­лин Л. Л., Симеон Т. П. (ред.), «Проблемы современной пси­хиатрии», изд. АМН СССР, 1948.

Б о м б а р А., За бортом по своей воле, М., 1959.

Введенский Н. Е., Физиологическое явление с биологиче­ской точки зрения, в кн.: «Избранные произведения», М., Медгиз, 1952.

Виноградова О. С, О некоторых особенностях ориентировоч­ных реакций на раздражители второй сигнальной системы у пормальных и умственно отсталых школьников, «Вопросы психологии», 1956, 6.

Д а ш к о в с к а я В. С, Первые условные реакции у новорожден­ных детей в норме и при некоторых патологических состоя­ниях, «Журнал высшей нервной деятельности», 1953, III, 2.

Зурабашвили А. Д., Некоторые клинико-теоретические иска­ния в психиатрии, Тбилиси, ИАН ГССР, 1961.

Л и ч к о А. Е., Об особенностях условных и безусловных оборонительных и ориентировочных рефлексов в динамике острых инфекционных психозов, «Труды Института физиоло­гии им. И. П. Павлова», 1952, т. I.

Майоров Ф. П., История учения об условных рефлексах, М., 1948, изд. АМН.

Макаренко А. С, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954. Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 21.

Мещеряков А. И., Некоторые проблемы образа в связи с особенностями формирования психики слепоглухонемого ре­бенка, «Вопросы психологии», I960, 4.

Мэгун Г. В., Бодрствующий мозг, М., «Мир», 1965.

М я с и щ е в В. Н., Личность и неврозы, Л., ИЛУ, I960.

Нарбутович И. О., Светлов Д. С, Исследования некото­рых простейших безусловных рефлексов (ориентировочного и оборонительного) при шизофрении, «Архив биологических наук», 1934, XXXVI, 1.

Павлов И. П., Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения животных), М., Медгиз, 1951.

( Павлов И. П., Лекции о работе больших полушарий голов­ного мозга, М., изд. АМН СССР, 1952.

Парамонова Н. П., К характеристике участия ориентировоч­ного рефлекса в замыкании условных связей при олигофре­нии, в кн.: Соколов Е. Н. (ред.), Ориентировочный рефлекс и вопросы высшей нервной деятельности в порме и патологии, М., изд. АПН РСФСР, 1959.

Пиаже Ж., Речь и мышление ребенка, М., 1932.

Пинский Б. И., Психологические особенности деятельности умственно отсталых школьников, М., изд. АПН, 1962.

Поликанина Р. И., П р о б а т о в а Л. Е., Развитие ориенти­ровочной реакции на звуковое раздражение у недоношенных детей, «Журнал высшей нервной деятельности», 1955, V, 2.

Сеченов И. М., Рефлексы головного мозга, М., изд. АН СССР, 1961.

Соколов Е. Н., Ориентировочный рефлекс, в кн.: Соколов Е. Н. (ред.), Ориентировочный рефлекс и вопросы высшей нервной деятельности в норме и патологии, М., изд. АПН РСФСР, 1959.

С о к о л я н с к и й И. А., Усвоение слепоглухонемым ребенком грамматического строя словесной речи, «Доклады АПН РСФСР», 1959, 1′.

С т р е л ь ч у к И. В., Клиника и лечение наркоманий, М., 1949.

Фрейд 3., Лекции по введению в психоанализ, М.— Пт., 1923.

Ф р е й е р о в О. П., К вопросу о динамике олигофрении, «Жур­нал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова», 1954, 2.

БИБЛИОГРАФИЯ НА ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКАХ

Adler A., Znajomosc czlowieka, Lodz, 1948.

Alt R., Wychowanie u ludow pierwotnych, Warszawa, 1960.

Atkinson J. W.,. McClelland D. C, The Projective Expression of needs. The Effect of Different Intensities of the Hunger Drive on Thematic Apperception, в: Atkinson J. W. (ed.), Motives in Fantasy Action and Society. A Method of Assesment and Study, Princetown, 1958.

Bale у S., Psychologia wieku dojrzewania, Lwow, 1932. В a 1 e у S., Psychologia wychowawcza w zarysie, Warszawa, 1958. В a 1 e у S., Wprowadzenie do psychologii spolecznej, Warszawa, 1959. В e r g e r C, The Effect of Anoxia on Visual Resolving Power, «The

American J. of Psychology», 1943, 3. Bernard L. L., Instinct: a Study in Social Psychology; New York, 1924. Bielicka I„ Olechnowicz H., R^czajski В., Przebieg rewalidacji psychicznej dziecka wyniszczonego, «Szkola Specjalna», 1961, 1. 2.

В 1 e u 1 e r E., Die Probleme der Schizoidie und die Syntonie, «Zeitschrift f. d. g. Neurologie und Psychologie», Bd. 78. Blachowski S., Nastawienia i spostrzezenia, Lwow, 1917. Boring G., Psychologia, Warszawa, I960.

В owl by J., Child Care and the Growth of Love, Harmondsworth, 1961. Bowlby J., Robertson J., A Two-Year-Old Goes to Hospital, в: Kenneth Soddy (ed.), Mental Health and Infant Development New York, 1956.

Brozek J., Jenaas N. K., Item Analysis of the Psychoneurotic Scales on the MMPI Experimental Semistarvation, в: Welsh G., Dahl-strom W. G. (eds.)., Basic Readings on the MMPI in Psychology and Medicine, Minneapolis, 1956.

Buhler Ch., Dzieci§ctwo i mfodosc, Warszawa, 1933.

Cameron N., The Psychology of Behavior Disorders, Cambridge, 1947.

Cantril H., Attitude, в: Boring E. G. (ed.), Foundations of Psychology, New York, 1948.

Claparede E., Mentalizacja, «Polskie Archiwum Psychologii», 1930, 7. D a h 1 F., Vergleichende Psychologic Jena, 1924.

Davis J., McCourt F., Solomon P., Effect of Visual Stimula­tion on Hallucination and other Mental Experiences during Sensory Deprivation, «American J. of Psychiatry», I960, 116.

Davis С. M., Self-Selection of Diet by Newly Weaned Infants, «Ame­rican J. Dis. Children», 1928, 36.

D о l l a r d J„ Miller N. E., Personality and Psychotherapy, New York, 1950.

Dolmierski R., Sulestrowska H., Sulestrowski W., W sprawie. majaczenia glodowego, «Neurologia, Neurochirurgia i Psychiatria Polska», 1961, 6. Dublin L. I., Stop Killing your Husband, «Lifetime Living», June 1952. Edwards A. S., Effects of the loss of one Hundred Hours of Sleep, «The American J. of Psychology», 1941, 1. Elert R., Zaburzenia czynnosci gruczolow plciowych u kobiety, W:

Giese H. (red.), Seksuologia, Warszawa, 1959.’ English H. R., Dictionary of Psychological Terms, 4-th ed.. New York, 1934.

E у s e n с к H. J., The Dynamics of Anxiety and Hysteria, New York, 1957. Festinger L„ The Motivating Effect of Cognitive Dissonance,

в: Lindzey G. (ed.), Assesment of Human Motives, New York, 1958. F r a n u s E., Pierwsze reakcje oniesmielenia i strachu, «Studia Pedagogiczne», 1955, t. III. Fritzhand M., «Istota czlowieka» w uj§ciu Marksa, «Studia Filozoficzne», I960, 5.

G e b e r M., Psychomotor Development of African Children in the First Year and Influence of Maternal Behavior, «J. of Social Psychology», 1958, 2.

Goldstein K., The Organism, New York, 1939.

Green B. F„ Attitude Measurement, в: Lindzey G. (ed.), Handbook of

Social Psychology, Vol. I, Cambridge Mass., 1954. Greniewski H., Elementy cybernetyczne sposobem niematematycznym wyloZone, Warszawa, 1959. Groves E. R., Blanchard P., Introduction to Mental Hygiene,

New York, 1930. Guilford J. P., General Psychology, New York, 1956. Harlow H. F„ Motivational Forces Underlying Learning (Learning

Theory and Clinical Research. The Kentucky Symposium), New York, 1954.

Hebb D. O., The Textbook of Psychology, Philad., 1958. H e l l m e r L. A., The Effect of Temperature on the Behavior of the White Rat, «The American J. of Psychology», 1943, 2.

Heron W., D о a n e В. K., Scott Т. H., Visual Disturbances after

Prolonged Perceptual Isolation, «Canadian J. of Psychology», 1956, 10. H e у n s R. W., The Psychology of Personal Adjustment, New York, 1958. H i 1 g a r d E. R., Introduction to Psychology, 2-nd ed.. New York, 1957. Holt R. R., Goldberg L., Assesment of Individual Resistance to Sensory Alteration, в: Flaherty В. E, (ed,), Psychophysiological Aspects

of Space Flight, New York, 1961. Hunt Mc. V. J., Personality and the Behavior Disorders, Vol. I, II, New York, 1944.

H u r l о с к E. В., Rozwoj dziecka, Warszawa, 1960. Iniielinski K., Zagadnienie odwracalnosci pokastracyjnego zespolu psychoendokrynologicznego w swietle spostrzeganego przypadku,

«Neurologia, Neurochirurgia i Psychiatria Polska», 1961, 3.

Jonscher K. Badanie, semiotyka i wazniejsze zasady lecznictwa w pediatric Warszawa, 1947.

Katz D., Zur Grundlegung einer Bedurfnis-Psychologie, «Zeitschrift fur Psychologie», 1933.

Keys А., В г о z e к J. et al.. The Biology of Human Starvation, Minnea­polis, 1950.

К i n s e у А. С, P о m e г о у W. В., Martin С. E., Sexual Behavior in

the Human Male, Philadelphia, 1949. Kratochvil S„ К psychoterapii existencialni frustrace, «Ceskoslovenska Psychiatrie», 1961, 3. Krech D., Crutchfield R., Elements of Psychology, New York, 1959.

Levy J., Conflicts of Culturs and Childrens Maladjustment, «Mental Hygiene», 1933, 17.

L e w i с к i A., Rola abstrakcji pozytywnej i negatywnej w procesie uczenia sie. nowych poj§c, «Studia Psychologiczne», 1959, t. III.

L e w i с к i A., Procesy poznawcze i orientacja w otoczeniu, Warszawa, 1960.

Lewicki A., Psychologia propagandy, «Wiedza i Zycie», 1948, 10.

Lilly J. C, S h u r 1 e у J. Т., Experiments in Solitude, in Maximum Achievable Physical Isolation with Water Suspension, of Intact Healthy Persons, в: Flaherty В. E. (ed.), Psychophysiological Aspects of Space Flight, New York, 1961.

Luniewski W., Uczucia moraine i znaczenie ich samoistnego braku w patologii psychiki ludzkiej, «Rocznik Psychiatryczny», 1932.

MacKinnon D. W., Motivation, в: Boring E. G. (ed.). Founda­tions of psychology, New York, 1948.

Maier.N. R. F., Experimentally Induced Abnormal Behavior, «Sc. Mon.», 1948, 47.

М а 1 e w s к i A., Ogdlna teoria zachowania, «Przeglad Socjologiczny», 1962, 4.

Mazurkiewicz J., Syntonia i schizoid, «Rocznik Psychiatryczny», 1924.

Mazurkiewicz J., Wstep do psychofizjologii normalnej, t. I, Wars­zawa, 1950; t. II, Warszawa, 1958.

M с D о u g a 11 W., An Outline of Psychology, London, 1949.

Mead M., Sex and Temperament in Three Primitive Societies, London, 1935.

Miedynski W., Nerwice urazowe a zdolnosc do pracy, «Rocznik Psy­chiatryczny», 1934, XXIII. « Morgan С Stellar E., Physiological Psychology, 2-nd ed.. New York, 1950.

Moss F. A., Study of Animale Drives, «Journ. of Exper. Psych.», 1924,7. Munn N. L., Psychology, 3-rd d., Boston, 1956.

Murphy G., Personality; a Biosocial Approach to Origins and Structure, New York, 1947.

Murray H. A., Explorations in Personality, New York, 1938. N e 1 к e n J., Psychozy reaktywne w oswietleniu I wojny swiatowej, «Rocznik Psychiatryczny», 1934, XXIII. Nowicka H., Geneza wymagan stawianych otoczeniu (Poznan, praca magisterska, nie publ.). Obuchowski K., Kliniczne badania przystosowania psychicznego w nerwicy, «Zeszyty Naukowe UAM — Filozofia — Psychologia — Pedagogika», 1959, zesz. III. Obuchowski K., Model i typy przystosowania psychicznego czlowieka, «Zeszyty Naukowe UAM», 1961, zesz. V. Obuchowski K. Obuchowska I., Goncerzewicz M.,

Krzywinska K., Badania nad odzwierciedleniem przezyc szpitalnych dziecka w rysunku i w opowiadaniu. «Pami§tnik XII Ogolnopolskiego Zjazdu Pediatrow w Poznaniu», Warszawa, 1961. Obuchowski K., Kliniczno-eksperymentalna diagnostyka depresji okresu inwolucji, «Przeglad Psychologiczny», 1965, 9. Olechnowicz H., Choroba szpitalna (hospitalizm) u malego dziecka,

«Pediatria Polska», 1957, 7. Olechnowicz H., Stan psychiczny dzieci w wieku poniemowl^cym wychowywanych w zlobku, «Pediatria Polska», 1959, 2. Ossowska M., Motywy postfpowania, Warszawa, 1949. P i e t e r J., Natura ludzka, «Kwartalnik Filozoficzny», 1938, t. 15, 4. P г о u g h D. C. Investigations Dealing with the Reaction of Children and Families to Hospitalization and Ilness, в: Caplan (ed.), Emotional Problems of Early Childhood, New York, 1956. P r z e t а с z n i к о w a M., Buterlewicz H., Chrzan owska D.,

Rozwoj psychiczny dzieci od 9 miesifcy do 3 lat wychowywanych w ztobkach i w srodowisku domowym, «Psychologia Wychowawcza», 1963, 1.

Reutt J., Reuttowa N., Badania osobowosci metod^ TAT Murraya, Warszawa, 1960.

R i b b 1 e M. A., Infantile Experience in Relation to Personality Develop­ment, в: Hunt J. McV. (ed.). Personality and the behavior disorders. New York, 1944.

Rogers C. R., Client-Centered Therapy; its Current Practice Implica­tions and Therapy, Boston, 1951.

R о h r e r J. H. «Interpersonal Relationships in Isolated Small Groups», в: Flaherty В. E. (ed.). Psychophysiological Aspects of Space Flight, New York, 1961.

Rosenzweig S., An outline of Frustration Theory, в: Hunt J. McV. (ed.). Personality and the Behavior Disorders, New York, 1944.

Rosenzweig N., Sensory Deprivation and Schizophrenia: Some Cli­nical and Theoretical Similiarities, «American J. of Psychiatry», 1959, 116.

Rubinsztejn S. L., Nauka Pawlowa a zagadnienia psychologii, в: Nowinski (red.), Nauka Pawlowa a filozoficzne zagadnienia psycholo­gii, Warszawa, 1954.

Sarason S. В., Psychological Problems in Mental Deficiency, New York, 1953.

Schelsky H., Spoleczne formy stosunkow plciowych, в: Giese H. (red.),

Seksuologia, Warszawa, 1959. S с h i e 1 e В. С, В г о z e к J., Experimental Neurosis Resulting from

Semistarvation in Man, «Psychosom. Medicin», 1948, 10.

S e 1 у e H„ Stress zycia, Warszawa, 1960.

Seward G., Psychotherapy and Culture Conflict, New York, 1956.

Shaffer L. F., S h о b e n E. J., The Psychology of Adjustment, Bos­ton, 1956.

Shaffer L. F., Personal adjustment, в: Boring E. G. (ed.)., Foundations of Psychology, New York, 1948. Slownik wyrazow obcych. Pod red. Rysiewicza, III wyd., Warszawa, 1958.

Spitz R., The Influence of the Mother-Child Relationship and its Distur­bances, в: Kenneth Soddy (ed.), Mental Health and Infant Development, Vol. I, New York, 1956.

Stockert E. G., Dziecinstwo, pokwitanie, wiek dojrzaly i starosc, в: Giese H. (red.), Seksuologia, Warszawa, 1959.

Susulowska M., Reakcje poznawcze dzieci w wieku przedszkolnym na sytuacyjnie nowe bodzce, «Zeszuty Naukowe Uniwersytetu Jagiel-lonskiego. Prace Psychologiczno-Pedagogiczne», I960, zesz. 2.

S z u m a n W., Stereotypic ruchowe jako ruchy zast§pcze u jednostek nor­malnych, a w szczegolnosci u dzieci zakfadowych, «Polskie Archiwum Psychologii», 1935/6, t. VIII.

Szuman S., Skowron S., Organizm i zycie psychiczne, Warszawa, 1934.

Szuman S., Problemy zyciowe mlodziezy dorastajacej, Krakow, 1947. Szuman S., Pieter J., Werynski H., Psychologia swiatopogladu mlodziezy, Warszawa, 1933. Szuman S., О psychicznym przystosowaniu i nieprzystosowaniu do rzeczywistosci, «Sprawozdania PAD» (1945), t. XLVI, 9. Szuman S., Instynkty u czlowieka, «Kwartalnik Pedagogiczny», 1934 1. Szuman S., Geneza przedmiotu, Poznan, 1932.

Szuman S., Charakter jako wyzsza forma przystosowania si§ do rzeczywistoici, «Kwartalnik Pedagogiczny», 1934, 3-4. Thomas W. I., The Unadjusted Girl, Boston, 1924. Tomaszewski Т., Wojna jako zagadnienie psychologiczne, «Przeglad

Filozoficzny», 1949, 45. Tomaszewski Т., Wst§p do psychologii, Warszawa, 1964. V a 1 e n t i n e r H. L., Effect of Vitamin В on Fatigue, «The Amer. J. of Psych»., 1943, 3.

Wall W. D., Wychowanie i zdrowie psychiczne, Warszawa, 1960. Wale k-C z e r n e с к i Т., Kultura hellenistyczna, в: J. Dabrowski i in.

(red.), Wielka Historia Powszechna, t. II, Warszawa, 1934. Warden C. J., Animal Motivation Studies: the Albino Rat, New York, 1931.

Warren H. С Dictionary of Psychology, Cambridge Mass., 1934. Woodworth R. S., Schlosberg H., Psychologia Eksperymentalna,

Wyd. II, Warszawa, 1966. Z a w a d z к i В., Wyklady z psychopatologii (skrypt.), Uniwersytet Warszawski, Warszawa, 1959.

ОГЛАВЛЕНИЕ

От издательства

Предисловие автора к русскому изданию

От автора

Глава I. Мотив поведения

1. Введение

2. Определение мотива

3. Направляющая и контролирующая функция мотива

4. Защитная роль мотива

5. Опознавательные критерии защитного мотива

6. Цель, направление и результат действия

7. Применение и границы применимости понятия мотива

Глава II. Установка (отношение) и процесс выбора мотива

1. Определение термина «установка»

2. Принцип исключения мотива

3. Общие замечания

Глава III. Потребности человека

1. Проблема факторов, динамизирующих пове­дение

2. Потребности и механизм саморегуляции

3. Потребность — процесс или свойство личности?

4. Классификация общих потребностей

5. Индивидуализация способов удовлетворения потребностей

Глава IV. Физиологические потребности

1. Общая характеристика физиологических потребностей

2. Влияние неудовлетворения потребности в пище

на психические процессы

3. Зависимость удовлетворения потребности в

пище от особенностей личности

Глава V. Сексуальная потребность

1. Потребность сохранения вида

2. Специфичность человеческой сексуальной потребности

3. Влияние сексуальных напряжений на саморе­гуляцию

4. Критика концепции сублимации

5. Роль сексуальной потребности в жизни че­ловека

Глава VI. Структура ориентировочных потребностей

Глава VII. Познавательная потребность

1. Основные понятия

2. Динамика познания

3. Познавательная потребность и ясность ума

Глава VIII. Потребность в эмоциональном контакте

1. Концепция «стадного стремления» Яна Мазуркевича

2. Анализ понятия эмоционального контакта

3. Эмоциональный контакт и познавательная потребность

4. Динамика потребности в эмоциональном кон­такте

5. Препятствия в удовлетворении потребности в эмоциональном контакте

6. Фазы развития потребности в эмоциональном контакте

7. Комплекс неполноценности как разновидность комплекса различия

Глава IX. Потребность смысла жизни

1. Введение

2. Определение потребности смысла жизни

3. Характеристика способов удовлетворения потребности смысла жизни

4. Дефектные методы удовлетворения потребности смысла жизни

5. Некоторые существовавшие до настоящего вре­мени взгляды

6. Генезис потребности смысла жизни

7. Фазы развития способов удовлетворения по­требности смысла жизни

Заключение

Послесловие

Библиография на русском языке

Библиография на иностранных языках

К. Обуховский

ПСИХОЛОГИЯ ВЛЕЧЕНИЙ ЧЕЛОВЕКА

Редактор Вербицкая

Художник И. Клейнард

Художественный редактор Л. Шкапов

Технический редактор О. Печковская

Сдано в производство 1/VII 1971 г.

Подписано к печати 18/IV 1972 г.

Бумага 84X1087*2, бум. л. 37

Печ. л. 13,02

Уч.-изд. л. 13,32. Изд. №9/12899

Цена 1 р. 05 к. Зак. 816

Издательство «Прогресс» Комитета по печати при Совете Министров СССР

Москва Г-21, Зубовский бульвар, 21 Московская типография № 5

Главполиграфпрома

Москва, Мало-Московская ул., 21

1Под алгоритмом мы понимаем, согласно Трахтенброту, «…точное предписание о выполнении в определенном порядке некоторой системы операций для решения всех задач некоторого данного типа» (Б. А. Трахтенброт, Алгоритмы и машинное решение задач, М., 1957, стр. 7).
Программой мы называем каждый, даже наиболее общий план достижения какого-нибудь предназначенного состояния — цели. Различие это является настолько удобным, что позволяет отграничивать точно и всесторонне разработанные программы от типичных в л овсе дневной жизни планов, намеченных только в общем, оставляющих возможность импровизации.
2Под алгоритмом мы понимаем, согласно Трахтенброту, «…точное предписание о выполнении в определенном порядке некоторой системы операций для решения всех задач некоторого данного типа» (Б. А. Трахтенброт, Алгоритмы и машинное решение задач, М., 1957, стр. 7).
Программой мы называем каждый, даже наиболее общий план достижения какого-нибудь предназначенного состояния — цели. Различие это является настолько удобным, что позволяет отграничивать точно и всесторонне разработанные программы от типичных в л овсе дневной жизни планов, намеченных только в общем, оставляющих возможность импровизации.
3A. Lеwiсki, Psychologia woli, UAM, rok. akad. 1(954/55. «Психический процесс» в понимании Левицкого не равен «процессу сознания».
4Например, Мак-Киннон (1948), который определяет мотив так же, как и Хилгард, пишет: «Потребность, позиция, установка в психологическом плане равнозначны» (стр. 126).
5Это определяется также как «техника замещающего приспособления». Камерон (1947) включает сюда такие защитные механизмы, как стремление привлечь внимание окружающих, идентификация, компенсация, рационализация, проекция, а также механизмы бегства, например негативизм, инсуляция, регрессия, вытеснение, фантазия. Они начинают свое действие тогда> когда достижение цели нормальным способом становится по какой-либо причине невозможным. Идентично понимают эту проблему и другие авторы, пишущие о приспособлении, например Хейнс (19)58) или Шеффер (1956).
6Следует всегда считаться с тем, что можно впасть в ошибку из-за обмана. Исследуемый, излагая свой мотив, может знать, что осознанное обоснование цели было другим. Однако это уже вопрос техники исследования и профессиональной подготовки психолога.
7Фьюзон, например, определяет отношение как «вероятность появления определенного поведения в определенной ситуации» .
8В настоящее время в Швеции принято правостороннее движение — Прим. перев.
9Примером может служить механизм возникновения определенных установок вследствие так называемого когнитивного диссонанса (cognitive dissonance), описанного Фестингером (1958). Он возникает тогда, когда индивид, расширяя информацию о знакомом явлении, приходит сам с собой в состояние диссонанса. Например, страстный курильщик, не имеющий желания отказаться от своей привычки, знакомится с результатами научных исследований, указывающих на связь, которая существует между курением и заболеваемостью раком. У него может появиться в это время отрицательное, скептическое отношение к постижениям науки.
10Пожалуй, аналогичную «борьбу противоречии» можно выявить в концепции Фрейда, только тут противоречив возникает между «либидо» и «цензурой», представляющей собой выражение аорм и взглядов, воспринятых личностью от ее общественной среды
11Речь здесь идет о «сложных» формах деятельности, а не о таких простых рефлексах, как чихание, коленный рефлекс и т. д.
12Подобное понимание потребности можно найти в статье Рубинштейна «Учение Павлова и вопросы психологии» (1954, стр. 181—182); ср. также работу Левицкого «Познавательные процессы и ориентировка в среде» (1960, стр. 171).
13Учение о доминанте детально разрабатывалось А. А. Ухтомским. — Прим. ред.
14Непосредственное условие понимается здесь как явление или фактор, непосредственно связанный с самим ходом физиоло­гических процессов, определяющих внутреннее равновесие (в широком понимании Розенцвейга). Косвенное условие — это фактор, косвенно связанный с ними. Например, сон является непосредственным условием поддержания внутреннего равнове­сия, но создание ситуации, в которой можно выспаться, является условием косвенным. Определенная температура тела являет­ся непосредственным условием, но умение жить, позволяющее обеспечить себя соответствующей одеждой и необходимыми удоб­ствами, — условие косвенное.
15Проблема эта популярно изложена в статье А. Малевского. См.: А. Маlеwski, Ogolna teoria zachomania, «Przeglad Socjologiczny», № 4, 1962.
16Понятие «культура» я применяю в соответствии с определением Малиновского: «Культура, то есть полный комплекс инструментов, привилегий социальных групп, человеческих идей, верований и обычаев, является обширной системой, которая предоставляет человеку лучшие возможности решения конкретных проблем, возникающих в ходе приспособления к окружающей среде и удовлетворения потребностей». Цит. по: I. Turnau, «Przeglad Socjologiczny», t. IX, z. 1—4, 1947, s. 505.
17Сложный и недостаточно еще изученный патогенез психозов не сводится к потере контроля над ходом психических процессов. — Прим. ред.
18Лучшим примером может служить молниеносное распространение в США метода прибавления к пище больших количеств не имеющей ценности в питательном отношении, соответственно обработанной целлюлозы, что позволяло съедать значительное количество пищи, не опасаясь излишнего увеличения веса тела.
19Случай этот имел место в государственном санатории для нервнобольных детей в Цихове.
20«…история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, — из этого все же не следует заключать, что эти воли равны нулю» (К Маркс и Ф. Энтельс, Соч., т. 37, стр. 396).
21«…история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, — из этого все же не следует заключать, что эти воли равны нулю» (К Маркс и Ф. Энтельс, Соч., т. 37, стр. 396).
22Особенно интересны следующие слова Павлова: «Биологический смысл этого рефлекса огромен. Если бы у животного не было этой реакции, то жизнь его каждую минуту, можно сказать, висела бы на волоске. А у нас этот рефлекс идет чрезвычайно далеко, проявляясь, наконец, в виде той любознательности, которая создает науку, дающую и обещающую нам высочайшую, безграничную ориентировку в окружающем мире» (1952, стр. 9).
23Левицкий понимает потребность как процесс и отождествляет ее с тенденцией (I960, стр. 65).
24Е. Н. Соколов в одной из позднейших работ («О моделирующих свойствах нервной системы», в сб.: «Кибернетика, мышление и жизнь», М., 1964) описывает «нервную модель стимула», которая строится на основе прежних воздействий, обеспечивая активное приспособление к среде и предвосхищая будущее значение раздражителя (экстраполяционный эффект). Новый сигнал сопоставляется с наличной моделью, и в случае несоответствия между ними возникает ориентировочный рефлекс на неопределенность ситуации. Таким образом организм обеспечивает вероятностное прогнозирование. — Прим. ред.
25Автор излагает лишь одну из гипотез возникновения так называемых «эндогенных» психозов: шизофрении и маниакально-депрессивного психоза. Существует множество других гипотез, связывающих, например, развитие шизофрении (или, точнее, круга шизофрении, поскольку генетики предполагают наличие целой группы психических заболеваний, объединяемых этим названием) с действием особых токсических веществ (Х-токсина), нарушением активности нейрогормонов (веществ, участвующих в передаче возбуждения от одной нервной клетки к другой) и т. д. Что касается психологической интерпретации шизофренических расстройств, то и здесь предлагается целый ряд противоречивых теорий: указывалось на значение «гипотонии сознания», «деструктураций сознания» (Эй), «расщепления (схизис) Я», «расстройства Я» (Кронфельд), на «прорыв бессознательного» (Юнг), на роль особого «способа психического существования» (Ясперс), отхода личности на психотические позиции в резуль тате нарушения межличностных отношений (Салливен, Бенедетти) и т. д. Множество работ посвящено нарушению гностических функций при шизофрении. Столь же сложной и нерешенной остается проблема возникновения и течения маниакально-депрессивного психоза. — Прим. ред.
26Автор излагает эти вопросы упрощенно. Существует ряд форм органических деменций, характеризующихся либо низким уровнем обобщений, либо замедленностью мышления, либо недостаточностью побуждений к действию, либо нарушением критичности и целенаправленности мышления. Эти особенности и критерии отграничения органических деменций от различных вариантов олигофрении тщательно изучены советскими психиатрами (см., например: Г. Е. Сухарева, «Клинические лекции по психиатрии детского возраста», М., 1965). — Прим. ред.
27«Синтоник… сливается с окружающей средой, с мыслью, которая его занимает, вся его психика настраивается в этом направлении» (Блейлер. Цит. по: Мазуркевич, 1958, стр. 85).
28«Шизоид, напротив (сравнительно с синтоником.— К. О.) сохраняет свою самостоятельность по отношению к внешнему миру, старается противостоять аффективным влияниям и окружающей среде» (Блейлер. Цит. по: Мазуркевич, 1958, стр. 85). Следует отметить, что Мазуркевич явно проводит параллель между синтонией, шизоидней и соответствующими типами Кречмора (см. Мазуркевич, 1968, стр. 94).
29Согласно Луневскому (1932): «Силой этого инстинкта индивид соединяется с существами себе подобными, а его основные эгоистические и альтруистические стремления, вытекающие из генеративного инстинкта и инстинкта самосохранения, объединяются в гармоническое целое, необходимое для закрепления непрерывности жизни во времени и пространстве» (стр. 17).
30Данные получены из бесед с воспитательным персоналом.
31Не нужно, пожалуй, добавлять, что эти нарушения в раннем периоде развития связаны также с неудовлетворением познавательной потребности.
32Конечно, упоминаются также и такие факторы, как отно­шение матери к беременности, общая теплая семейная атмосфе­ра, что оказывает влияние не только на ребенка, но и на мать, а также на ее отношение к окружающим.
33Правда, опубликованные в 1963 году результаты сравни­тельных исследований детей, воспитываемых в яслях и в семье, не обнаружили столь резких расстройств (Пшетачникова с сотр., 1963), тем не менее следует обратить внимание на то, что они касались исключительно дневных яслей, а не детских учрежде­ний, где дети находятся неделями и месяцами, лишенные матери. Кроме того, авторы ориентировались на изучение умственного и моторного развития ребенка. Однако и в этих случаях установ­лено, что у детей, находящихся в яслях, хуже успехи в психо­моторном развитии (улучшающемся на третьем году жизни) и в развитии речи.
34Соответствуют приблизительно нашим пионерским лагерям. — Прим. перев.
35Говоря о «чувстве», я имею в виду убеждение, мнение о какой-либо черте своего характера или о своем социальном положении. Когда я говорю о «комплексе», то имею в виду уже сложившуюся установку, выражающуюся в невротических реак­циях на все ситуации, которых эта установка касается. Напри­мер, можно иметь убеждение, что ты более безобразен, некрасив, чем другие, и это реально принимается во внимание. Можно также иметь комплекс на основе собственного безобразия и всегда невротически реагировать, когда речь заходит о красоте, например, считать себя красивым, когда являешься безобразным, считать красивых аморальными, считать книгу ничего не стоя­щей, вздорной, поскольку в ней говорится только о красоте, и т. д.
36Я не хотел бы в работе, методологической в своей основе, вступать в полемику о приспособительной ценности разных содержаний понятия смысла жизни, хотя не считаю, что эта тема является компетенцией только философа.
37Человек, обязанный всем себе самому (англ). — Прим. перев.
38Я не провожу здесь параллели с концепцией венского психиатра Франкля, ряд мыслей которого о связи проблемы смысла жизни с неврозом перекликается с точкой зрения, которую я изложил в данной работе. Эта глава написана тогда, когда я еще не имел под рукой его работы. Полемика с ним кажется мне в данное время и в данной работе излишней, так как подход к этой проблеме значительно отличает его концепцию от моей и приближается скорее к философскому, чем к естественно-научному способу решения.
39Существует множество исследований, посвященных стадийности развития психической активности ребенка. По мнению известного исследователя детского мышления Пиаже, ранний этап развития психики ребенка характеризуется преобладанием субъективных связей (так называемый «эгоцентризм»), лишь впоследствии (примерно с 6 лет) уступающих место процессам социализации. (Что касается «интериоризации», то, по данным школы Пиаже — Инельдер, она наступает намного раньше; так, например, интериоризация сенсо-моторных схем наступает к 18 месяцам.) Согласно утверждению школы Валлона, напротив, не может быть и речи ни о каком отрыве от внешнего мира («аутизме») у маленького ребенка. Уже в 6-месячном возрасте ребенок, по Валлону, обладает выраженной «синкретической общительностью» (см. «Психическое развитие ребенка», М., 1967). Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев и другие советские психолога показали, что решающую роль в психическом развитии ребенка играет усвоение общественного опыта, а не врожденные инстинктивные механизмы (см., например: Л. С. Выготский, Умственное развитие детей в процессе обучения, М., 1935; А. Н. Леонтьев, Очерки психологии детей, М., 1950). — Прим. ред.
40Это один из двух видов сознания, различаемых советскими психологами (Рубинштейн). Экстроспективное сознание является основным и составляет сознание объективной очевидности в отличие от интроспективного сознания, которое присоединяется к нему как вторичное (см. Левицкий, 1960, стр. 49).
41Я имею в виду факт, что способность к интроспекции соединяется со способностью мыслить абстрактными категориями: «бытие», «личность», «смысл».
42Под интраверсией я понимаю комплекс черт личности, способствующий тому, что интраверт в отличие от экстраверта более сосредоточен на образах собственного воображения, часто очень слабо контролируемого, избегает слишком многочисленных впечатлений, при этом его характеризует продолжительное сохранение эмоциональных состояний. Этот синдром не обязательно сопровождается интеллектуальной рефлексией и способностью к самоанализу.
43Из наблюдений, проведенных в ходе исследований проблематики инволюционных депрессий (Обуховский, 1963).
44Вышеописанное явление носит название «трудности перио­да созревания». Его нельзя считать чем-то обычным, проявляю­щимся при всех условиях. Пример противоположной ситуации дают исследования Маргарет Мид (1935), которая установила, что у некоторых первобытных народов нет периода, соответствую­щего нашему периоду созревания. Молодой человек после ко­роткого периода инициации, посвященный в основные принципы смысла жизни, принятые в данном племени, сразу входит в общество взрослых. Тут следует, однако, обратить внимание на тот факт, что молодежь у первобытных народов живет в совер­шенно иных культурных условиях. Смысл жизни примитивных племен очень прост. Кроме того, он навязывается молодому че­ловеку в очень необычных, часто ужасающих условиях инициа­ции (см. Альт, 1960). Указанные на стр. 208 первые три усло­вия определения смысла жизни становятся ненужными тогда, когда смысл жизни заключается в нескольких таинственных формулировках, как бы охватывающих все, что касается функ­ции человека в этом мире, а четвертое — эмоциональная ла­бильность, является даже полезным в такой ситуации, ибо облег­чает суггестивное влияние инициации. Такое положение было бы, по-видимому, возможно и в наших условиях, а именно в замк­нутой среде, руководствующейся очень простыми, строго соблю­даемыми всеми и не подвергаемыми критике принципами.
45«Другой характерной чертой молодого возраста… являются поиски смысла существования… Молодые люди и девушки хотят знать, кто они, как должны относиться к своему прошлому и будущему, которое они все более отчетливо себе представляют» (Уолл, 1960, стр. 162).
46Я не имею здесь в виду работающей молодежи, с самых ранних лет чувствующей тяжесть проблем реальной жизни. Со­ответствующие исследования отсутствуют, тем не менее можно допустить, что весь процесс развития потребности смысла жизни проходит у них иначе.